ИСТОРИЯ

ЧЕЛОВЕК ИЗ «СУДЬБЫ ЧЕЛОВЕКА»

Моё поколение на ту великую войну, не то к счастью, не то к сожалению, не попало. Мы опоздали всего на несколько лет. В сорок втором году погиб подо Ржевом один мой дядя, ему было семнадцать лет. В марте сорок пятого — пропал без вести второй. Его я помнил — в довоенной лётной форме с «кубарем» в петлице и «курицей» на рукаве. В победном мае пришло странное письмо — не привычный треугольник, а настоящий конверт с письмом, написанным несколькими людьми, и фотографиями лётчиков. В суровом немолодом капитане узнавался наш Саша, двадцатичетырёхлетний... Однополчане писали, что штурмовик комэска был подбит зенитным огнём и упал, а может быть, сел на вражеской территории, и тогда, наверное, дядя мой попал в плен. Как плохо мы тогда в тылу сознавали, что такое фашистский плен! Тема эта и в те дни, и годы спустя оставалась запретной: солдат должен был или геройски сражаться или геройски погибнуть...

Но плен — это еще не смерть, «пропал без вести» — ещё не погиб. Надежда у нас ещё осталась, и не счесть, сколько раз ходил я в то лето, сорок пятого, на станцию — «встречать дядю Сашу». И брал с собою его фронтовую фотокарточку, боялся, что не узнаю... Он не вернулся. И так было почти в каждой семье, в каждом доме...

Сейчас передо мной лежат две пожелтевшие газеты «Правда», одна за 31 декабря 1956 года, другая за 1 января 1957 года. Новый — двенадцатый по счёту — год без войны. О ней уж стали как-то забывать, и тут взрыв! Сколько было разговоров, как сильно шолоховская «Судьба человека» всколыхнула народную память! Стране был явлен новый тип героя Великой Отечественной, это была новая страшная правда о плене, концлагере. Потом Бондарчук снял свой знаменитый фильм, военная тема мощным потоком хлынула на страницы книг, в кино, на телеэкран. «Никто не забыт, ничто не забыто», — скандировали по торжественным дням пионеры. Так ли? Всегда ли? Всеми ли...

Три встречи

Мне всегда везло на встречи с интересными людьми. Но такого, как в этот раз... такого еще не случалось. Первая встреча произошла ещё в конце пятидесятых — случайно. Вторая лет через пятнадцать — как подарок. Третья, главная — была судьба. И все эти встречи — словно патроны в одной фронтовой обойме!

Летом пятьдесят девятого года я познакомился с одним человеком. Мы отдыхали в соседних деревнях на Рязанщине. Люди вокруг добрые, места чудесные, ласковая речушка Проня... в Оку впадает. Слово за слово, разговорились мы с соседом. Не скажу, чтобы близко, но подружились. Он-то, а звали его Фёдор Фёдорович, и вставил первый патрон в обойму этой весьма любопытной истории. Он был мастер рассказывать, я любил слушать, поскольку не рыбак вовсе. Так, на рыбалке, в разговоре и дошли мы до шолоховской «Судьбы человека». Неожиданно он говорит:

— Да я ведь эту историю от молодого лётчика после войны узнал. Он тогда с меня слово взял никому не рассказывать и о нём не писать. Была у него тому своя серьезная причина... Но после смерти Сталина я не удержался и рассказал всё Шолохову, тогда я у него литературным секретарём работал. Слово, как видите, не сдержал, но Михаил Александрович отличную повесть сделал. Сомневаюсь, правда, что Соколов — его настоящая фамилия... Где сейчас тот летчик, жив ли, чем занимается, не знаю.

С соседом своим я потом встречался всё реже и реже, у него свои дела, у меня — служба. Фамилию его встречаю иногда в журналах — рассказы, очерки. История с «Судьбой человека» с годами стала как-то и забываться... Тут и случилась вторая встреча...

Ещё много лет назад сложились у меня добрые дружеские отношения с замечательным человеком, пилотом Константином Петровичем Сапелкиным. Именно так зовут его в жизни, он и поныне здравствует. С его разрешения — валяй, говорит, нынче всё можно — я ничего не меняю ни в его имени, ни в биографии. Заслуженный летчик СССР, участник Великой Отечественной войны, кавалер многих боевых и трудовых орденов, умница и эдакий «воздушный гусар» даже в свои 75 лет.

Ночью 31 декабря 1941 года он был сбит в районе озера Каспля на Смоленщине, горящий самолет рухнул в лес. Немцы разыскивали самолёт, но партизаны нашли первыми. Подлечился он у них, перешел линию фронта и вернулся в полк. Пролетал лейтенант Сапелкин всю войну до самой Победы. Как похожи были тогда судьбы многих людей: фронт, плен, побег, партизаны, снова фронт. И еще раны, контузии, смерть товарищей. А у лётчиков вообще, как говорят, без вариантов: вернулся с боевого задания или... Если очевидцев гибели не было, может, и жив, может, вернется — бывали такие случаи, правда, не часто.

После войны еще многие годы летал Константин Петрович Сапелкин командиром корабля в правительственном отряде. Он и рассказал мне вот такую историю:

— Пригласил Никиту Сергеевича Хрущёва американский президент Эйзенхауэр в Америку. Было принято решение лететь в Штаты на новой, только построенной машине Ту-114. Огромный был корабль, на шасси стоял высоко, как журавль. Помнишь, тогда газеты писали, что в аэропорту Вашингтона трап подходящий никак не могли найти? Ни один до дверей нашего лайнера не доставал! Хрущёв с собой пригласил Михаила Александровича Шолохова. Оба собрались смотреть Америку вместе с жёнами. Никита Сергеевич их почему-то, жён-то, все поддевал: урядники, мол. Но меня это не касается — их дело. Те, кажется, были сёстрами, Мария и Нина Петровны.

Часа через полтора-два после взлёта, дай, думаю, посмотрю, как дела в салоне. Вижу, дамы между собой беседуют, а Шолохов, слышу, убеждает Хрущёва, что та история из «Судьбы человека» списана с жизни, придуманы только детали. И человек такой был и сейчас, наверное, жив, даже фамилию его он поставил настоящую — Соколов. Только был он не шофёр, а лётчик. Хрущёв никак не хотел в это верить, хотя и хвалил, молодец, говорит, здорово придумал. «Судьба человека» только что вышла на экраны...

Сын у Хрущёва был летчиком, в войну в плен к немцам попал, судили его, кажется, в конце войны — за какие-то недобрые дела во время плена — и расстреляли. Сталин в помиловании сына Хрущёву отказал. У Сталина сын тоже был в плену, но не сломался... Тогда всё это было покрыто тайной. Это я позже узнал. Вот Хрущёв и допытывался у Шолохова, что да как всё было.

Слушал я старого лётчика и отметил про себя: выходит, и вправду был такой человек, нужно бы поискать, если он ещё жив...

Вот так и появился в той обойме второй патрон.

Я терпеливо ждал — вдруг да сведёт судьба наши пути-дороги с Соколовым? Встреча должна была состояться, она просто не могла не состояться...

Прошло ещё лет десять-двенадцать. На книжных полках появлялись всё новые и новые мемуары, воспоминания... Генералы, маршалы, фронты, операции... Где уж пробиться на эти страницы простому солдату, там и лейтенантов было негусто. Один из немногих, друг мой армейский Женя Хохлов — под Сталинградом был командиром танка Т-34, лейтенантом. Но ведь вспомнил же о нём в своих «Воспоминаниях и размышлениях» сам Георгий Константинович Жуков!..

Удача — дама капризная, родная сестрица судьбы. Смилостивилась она, и вот я держу в руках «лейтенантские» мемуары «Летит стальная эскадрилья». Значит, комэск писал. Читаю и диву даюсь: это же он, Соколов! Как я не знал, как не догадался! Почему эта самая главная встреча раньше не состоялась? Мы же много раз виделись, общались по службе. Герой Советского Союза, заместитель Главкома ВВС, генерал-полковник авиации, заслуженный военный лётчик, кандидат исторических наук, фронтовик! Скромный, доброй славянской души человек, Григорий Устинович Дольников...


Милый Григорий Устинович, что же вы так долго молчали?

А ты что, правда, не знал? Тогда давай приезжай ко мне домой, я ведь уже в отставку вышел. Всё по порядку и расскажу, теперь у меня времени больше стало...

Дольников рассказывает

— Все лётчики твёрдо помнят три вещи: первый полёт, последний полёт и первого своего инструктора. Воевавшие помнят ещё первый и последний боевые вылеты, помнят невернувшихся товарищей поименно, а возраст их несложно запомнить: либо 21, либо 22...

В моей судьбе нет ничего особенного, обыкновенная фронтовая судьба, как у всех, кто прошел войну...

День Победы я встретил в кабине истребителя. Накануне, 8 мая, наш 100-й гвардейский перелетел на немецкий аэродром Гроссенхайм. С утра мы съездили в Берлин, сфотографировались на фоне Бранденбургских ворот, расписались на рейхстаге. Радостно было — живы! И едва только 9 мая, на рассвете, узнали, что акт о капитуляции подписан, как вдруг приказ нашего комдива Александра Ивановича Покрышкина: прикрыть с воздуха танковые колонны, двигающиеся на Прагу. Я шёл ведущим восьмерки истребителей. Было какое-то непривычное чувство: война закончилась, а вылет — боевой. И пронеслось вдруг в уме — эх, жаль будет, ежели убьют. Очень бы хотелось мирной жизнью пожить. Как она сложится, никто и представить не мог, вся юность на фронте прошла.

Сбили мы «раму», корректировавшую огонь немецких батарей по нашим танкам, и вернулись на базу все. С того самого вечера и началась моя эта самая мирная жизнь. В свои двадцать с небольшим мы уже приучились не особо заглядывать в будущее, но прошлое помнили хорошо...

Малая моя родина — затерявшаяся в белорусских лесах деревушка Сахаровка. Жизнь в ней была, правда, совсем не сахар. В большой бедности жили. Была у меня с детства мечта, смешная правда — стать киномехаником. Модная тогда была в деревнях профессия — кино крутить. Но когда мне стукнуло тринадцать, разбилась моя мечта — умерли отец, сестра, и ушёл я в город на заработки. Поступил в ФЗО при паровозном депо. Вот там и подхватил вдруг «вирус» другой мечты — о небе. Всю жизнь «страдаю» от этой болезни.

Что творилось тогда! Самолёты, рекордные перелёты, аэроклубы — голова шла кругом. Да тут еще к нам в общежитие два пилота настоящие заглянули. Сапоги хромовые, блестят, пилотки со звёздочками, на рукавах крылья с пропеллером. Этот удар мы с ребятами ещё как-то перенесли, но вот кожаные регланы нас совсем доконали. Я тогда твёрдо решил: все силы приложу, но стану лётчиком. Ребята стали пугать меня, мол, худой, маленький, в аэроклубе медицинская комиссия — не люди, а звери: бросают в глубокую яму, вытаскивают и пульс щупают. Надо, решил, потренироваться падать в ямы, а покуда начал фотографии лётчиков, героев Испании и Халхин-Гола, из журнала вырезать...

Исполнилось мне шестнадцать, закончил я ФЗО, стал бригадиром в цехе, а в летчики хочется — сил нет! Отправился в аэроклуб. Прошёл комиссию. Зачислили. Начал заниматься и вдруг узнаю, что летчиком-инструктором у меня будет... девушка, чуть старше, чем я. Такого издевательства над своею мечтой я не вынес и забросил учебу. Живу, хорошо зарабатываю, уже мастер, стахановец — дался мне этот аэроклуб! Вон маршал Ворошилов тоже слесарем был — и ничего.

И вдруг судьба — судьба «не вдруг» не случается — приходит ко мне в цех мой инструктор, та девушка, Анна Чекунова, и приносит курсантскую лётную форму. На следующий день я вернулся в аэроклуб.

В этой форме с инструктором Аней я и взлетел первый раз в своей жизни. Да вот так, незаметно, и пролетал сорок лет. И около сорока самолетов и вертолетов освоил. Последний полёт у меня был в пятьдесят восемь лет. Ну, думаю, хватит. Всё труднее и труднее поспевать за новыми машинами, за молодёжью. Эх, а знал бы ты, как и теперь хочется на новом МИГе полетать! Ну да ладно...

По окончании аэроклуба, весной сорокового, я прибыл в лётное военное училище, а в начале сорок первого начались полеты на учебном УТ-2, затем мы «пересели» на истребитель И-16. Это была моя первая боевая машина.

22 июня с утра мы собирались в город, солнышко светило. Первый в нашей жизни «юнкерс» низко-низко прошел над нашим аэродромом, отчётливо были видны кресты... Война! Из училища в строевую часть я прибыл только в январе 1943 года. Потери в небе были огромные, да и на земле тоже. Прошел ускоренную переподготовку на американские «аэрокобры» — и сразу в боевой полк. А тут — что ни лётчик, то ас! Борис и Дмитрий Глинки — оба Герои, Герой-комэск Николай Лавицкий, сам Покрышкин, Иван Бабак...

Иван Бабак, мой фронтовой друг, и сейчас живет на Полтавщине. Ты знаешь, что это за человек! До войны тихий, ни с кем, кажется, так и не подрался, но что он творил в небе! К концу войны уже полком командовал, но сбили-таки его в марте сорок пятого. В полку его считали погибшим, я даже на борту своего истребителя написал «за Ваню Бабака!» Вдруг прошёл слух, что Иван жив, в плену, в американской зоне. Покрышкин, как узнал, так сразу — туда. Американцы рты пораскрывали: сам знаменитый ас, три Золотые Звезды Героя, но пока они ахали, комдив схватил Ивана в охапку и домой! Дерзость с его стороны неслыханная, не будь он человеком прославленным, головы бы ему не сносить. Такая вот была фронтовая дружба, как вспомню сейчас, слеза наворачивается. Близкий мой друг Петя Гучек — Героя ему дали посмертно — погиб за несколько дней до Победы. Петя научил меня писать дневник, так и веду его уже полвека...

Ну кто меня, не нюхавшего пороха, возьмёт в таком полку в ведомые? Выполнил я несколько боевых вылетов, и тут комэск Николай Лавицкий говорит:

— Дольникова ведомым беру я...

Тридцать первого августа небо над Кубанью было ещё «не наше». Самолет комэска оказался в отчаянном положении, секунда-другая — и его расстреляют. Тут я и бросил свой самолет под очередь немца. Комэск вывернулся, а я падаю. С трудом выбрался из горящей машины, спустился на парашюте. Но при ударе о землю вывихнул руку. Подобрали меня наши пехотинцы, отвезли в медсанбат. Руку мне вправили, а на следующий день я и сбежал. Пришел в полк, а меня считают погибшим. Комэск так и сказал:

— Гриша Дольников был не только смелым летчиком, но и преданным другом.

Был? Нет, думаю, еще полетаем. Скоро я сбил уже три самолета. С того времени дали мне позывной «Горачий» — так, на белорусский манер, произносил я слово «горячий». С этим позывным всю войну и пролетал...

Прошел месяц после того, как меня сбили. Утром 30 сентября Коля Лавицкий повел нашу шестерку «аэрокобр» в район Большого Токмака. Задание ясно до деталей: ни одной бомбы не должно упасть на позиции наших войск, драться до последнего, если потребует обстановка — идти на таран. Это был мой 56-й боевой вылет.

Вышли в зону «работы», я первым заметил шестнадцать «немцев». Идут без прикрытия истребителей. Коля дает команду: «Горачий, атакуем!» Пошли на прямое сближение. Немцы дрогнули, несколько бомбардировщиков круто заложили вираж и пошли назад. Три бомбардировщика мы с ходу свалили. И тут появились запоздавшие «мессеры». По приказу комэска пошёл с ними на сближение и с первой же попытки прошил очередью головную машину». Немец задымил, но не падает. Подошел ближе, чтобы добить, жму на гашетку, а пулемёт молчит — кончился боекомплект. Таранить! Только подумал, как мой самолет задрожал и начал сыпаться вниз. Слышу в наушниках голос комэска:

— Горачий, горишь!

Машина падает беспорядочно, я с трудом выбрался из кабины. Но прямо на меня идет «мессер», очередь, еще одна очередь. Мимо! Живой. Земля уже рядом, жаль — чужая... Не дело пересказывать Шолохова, но мы без него не обойдёмся никак. На, читай, тут закладочки у меня: «Дырявил немец мне машину и с верху и с боков, но мне, браток, везло на первых порах. Везло-везло, да и повезло до самой ручки... Попал я в плен <...> Как остался я живой тогда — не понимаю, и сколько времени пролежал — не соображу. Очнулся, а встать на ноги не могу... в глазах темень... и боль во всем теле такая... Но кое-как встал. <...> Нечего греха таить, вот тут-то у меня ноги сами собою подкосились... потому что понял, что я — уже в окружении, а скорее сказать — в плену у фашистов. Вот так оно на войне бывает...»

Очнулся я от тяжелых ударов. Немцы били ногами до тех пор, пока не стало темнеть в глазах. Чего бы ни стоило — нужно встать, иначе так, лежачего, и убьют. Встал, думал, пот со лба течёт, а это кровь. Так вот всё, по-шолоховски: «Вот, — думаю, — и смерть моя на подходе»... И вот так потешно человек устроен: никакой паники, ни сердечной робости в эту минуту у меня не было».

Гестапо располагалось в крестьянской хате, туда меня и поволокли. За столом сидели трое. В центре сильно подвыпивший жирный немец в белой расстёгнутой рубахе. Наверное, старший по званию. У ног сидела здоровенная овчарка. Начали допрос. Назвался я, сам не знаю почему, Андреем Соколовым.

На столе стояли бутылки, закуска. Окна были распахнуты, и видно было, как сгоняют народ. Немцы умели превращать казнь в спектакль — для запугивания населения. Гестаповец плеснул в стакан водки и приказал:

— Пей за нашу победу!

Мне терять было уже нечего, и я ответил:

— Мало.

Немцы переглянулись и налили полный стакан. Я молча выпил, а от закуски отказался:

— Русские после первой не закусывают.

Потом выпил второй стакан, третий, но закуски так и не взял.

— Русские перед смертью не закусывают, — говорю.

И в этот момент входит в избу старушка-хозяйка, в руках у неё огурцы и помидоры:

— Съешь, сынок, это мои, не их, иродов.

Немец ударил её сапогом, она упала, а я, потеряв контроль над собою, бросился на фашиста. Втроём они меня били до тех пор, пока не поняли, что я без сознания...

Дело не в том, что Шолохов перенёс эту сцену в кабинет начальника концлагеря, важна её суть. Думаю, Михаил Александрович правильно поступил, что не добивался полного совпадения характеров, обстоятельств, деталей. «Судьба человека» — она не столько о Соколове-Дольникове, она о человеке, воистину о судьбе человека. Я бы здесь избегал слов с большой буквы... Хотя... ведь этот Человек шагнул в книгу, потом в Легенду... Кстати, слово «легенда» мне нравится, по-моему, оно ничем не хуже слова «правда», ежели так долго служит людям. Вот тут открой, почитай: «...с первого дня задумал я уходить к своим. Но уходить хотел наверняка». И дальше: «...я спать окончательно разучился: ночи напролёт думал, как бы мне к своим, на родину сбежать».

Трижды пытался бежать из лагеря — и трижды меня кто-то выдавал. Сговорились бежать все сразу — бросились на охрану, опрокинули её, выскочили из барака и кинулись кто куда. Уйти удалось немногим, началась погоня и почти всех поймали...

Мне повезло. Подпольщики укрыли меня в заброшенном сарае у путевого обходчика. Нас там двое пряталось — ещё один товарищ по побегу, Вася Скробов. Вскоре нас переправили в партизанский отряд «За Родину», а через месяц отряд присоединился к наступающей Красной Армии.

Стал я свой полк искать. Добрался до освобождённого Николаева. Смотрю — на стенах газеты расклеены, а в них портреты моих однополчан! От радости захватило дух, шапку снял и читаю. Оглянулся вокруг, нет никого, ну я взял и... поцеловал портрет Ивана Бабака.

— Ты чего тут, дед, слезу пускаешь? Шёл бы на фронт, а не ошивался по тылам.

Обернулся: сержант молоденький сзади стоит, смотрит этак на меня удивлённо. А на мне старый ватник, сапоги разбитые, борода с сединой. Дед и есть. В двадцать-то один год!

Хорошо помню, что полк свой нашёл я 29 апреля 1944 года. С собой у меня была бумага из партизанского отряда, только не помогла она. Последовал из НКВД приказ направить меня на проверку в тыл. Все понимали, что это прямая дорога в лагерь. Теперь уже в наш... Но вмешался командир дивизии Джусов (вскоре его сменил Покрышкин), он сказал «СМЕРШу»: «Лётчиков не хватает, проверяйте на месте». Вроде пронесло.

До плена я сбил три самолёта, но полгода без полетов — огромный срок. И люди новые в полку, кто-то из знавших меня погиб, у кого-то уже есть ведомые. Один из лётчиков не то в шутку, не то из боязни не взял меня к себе в пару. Бог с ним, фамилию называть не буду. Тогда Ваня Бабак, мудрый он человек, и говорит мне: «А ты, Гриша, один летай». Ну, я от обиды и злости за пять дней шесть самолетов сбил. Над Молдавией это было. А 18 апреля 1945 года завалил своего последнего немца, пятнадцатого. Представили меня к Герою, но звезды не дали, документы даже до Москвы не дошли. Положили их где-то в штабах под сукно, а причина одна: в плену был.

Лишь после пятого, не то шестого представления получил я свою Золотую Звезду. Через тридцать три года после войны. Как же долго сторожила меня та страшная память о плене, считай, всю жизнь. Ты вот под этой закладкою почитай: «Ох, браток, нелёгкое это дело понять, что ты не по своей воле в плену. Кто этого на своей шкуре не испытал, тому не сразу в душу въедешь, чтобы до него по-человечески дошло, что означает эта штука».

...Получил я приказ покинуть полк в двадцать четыре часа и следовать к новому месту службы на Дальний Восток. Даже тяжёлую болезнь трёхмесячной дочки не приняли во внимание. Может быть, поэтому она умерла совсем молодой... На Дальнем Востоке я долго служил. Но и там меня НКВД не обходило своим вниманием. Годы и годы подряд каждый месяц ходил я на свидание к «оперу», писал одно и то же: как и почему попал в плен, с кем общался, как удалось бежать. И так — до пятьдесят третьего года, пока не умер Сталин.

«За что же ты, жизнь, меня так покалечила? За что так исказнила?» Нету мне ответа ни в темноте, ни при ясном солнышке... Нету и не дождусь!»

Три тома моего «дела» показывал мне потом «комитетский» полковник. Принес, как говорится, искренние извинения и заверил, что могу жить спокойно. И на том спасибо. Но долго ещё я чувствовал — висит на мне это клеймо проклятое.

Но что бы ни было, я служил честно, прошел все ступеньки лётной офицерской службы. Закончил академию. Командовал полком, дивизией, корпусом, был заместителем командира воздушной армии. Академию Генштаба закончил. Да и повоевать ещё пришлось, как же! Египет, Эфиопия... Как там у Шолохова сказано: «На то ты и мужчина, на то ты и солдат, чтобы всё вытерпеть, всё снести, если к тому нужда позвала».

Долго я думал-гадал, как и от кого узнал Шолохов мою историю. Я ведь о ней помалкивал, сидел, как говорится, как мышь под веником. А сам с Михаилом Александровичем и вовсе не встречался. А тут как-то, разом, вспомнилось.

В сорок седьмом году проходил я «собеседование» на Лубянке. И после беседы ждал обречённо, какая мне выпадет судьба. Жили мы, три лётчика, в комнате Володи Ильюшина в Марьиной Роще. Вот приходит после «проверки» один из них грустный — уволен из авиации. Через несколько дней такая же участь постигла второго. Но, правда, на фронт они пришли в конце войны, быстро их сбили, оба угодили в плен. Фамилий их не помню, но ребята были хорошие, честные, жалко их было. Остался я один, жду, ещё на что-то надеюсь. Всё-таки, думаю, пятнадцать самолетов сбил, у самого Покрышкина в дивизии воевал... (Помиловала меня тогда судьба, но, как в ссылку, на Сахалин служить отправили.) Тут как раз — дело было в феврале — день Красной Армии. Соседские девчонки пригласили меня в свой заводской клуб. Армия, тем более лётчики, да ещё фронтовики, были тогда в почёте. Вот там, на вечере, я и встретил молодого, начинающего писателя Фёдора Шахмагонова. Он тоже пришел в клуб — свой рассказ прочитать. Он-то и выпытал мою историю — под честное благородное, что никому!.. Но я, как чувствовал, на всякий случай ему Андреем Соколовым назвался. Михаил Александрович это имя-фамилию так в «Судьбе человека» и пропечатал.

Приезжал я позже в шолоховский дом по приглашению вдовы Шолохова — Марии Петровны, ведь Михаила Александровича тогда в живых уже не было. Постоял у его могилы, вот и вся встреча. Подумалось тогда: «Что, если память о войне, о вернувшихся или погибших для остающихся жить... вдруг будет важнее, чем для нас?..»

С Сережей Бондарчуком мы долго дружили, до самой его смерти. Он тоже фронтовик, с ним было легко и просто — на равных. Когда он умер, тяжело мне стало фильмы смотреть с его участием, особенно «Судьбу человека»...

Спрашиваешь, доволен ли я своей судьбой, счастлив ли? С супругой моей, Валентиной Михайловной, жизнь мы прожили дружно, два внука у нас, недавно правнук появился. Имя ему дали как шолоховскому мальчишке — Ванюша... Судьбу, поступки, да и всю жизнь человека — как их на части разделишь? А счастье — это уж как сам человек его понимает... Я, пожалуй, счастлив...

Многое успел в жизни сделать генерал Дольников. Воевал, детей вырастил, написал книгу, сотни лётчиков на крыло поставил. Совершил Поступок. А еще — умел преодолевать приливы и отливы этого безмерного в человеческом измерении океана, имя которому Судьба. И всегда находил в себе силы доплыть до берега. Сегодня его обычно живые глаза показались мне грустными, даже печальными...

Григорий Устинович, я вам занесу материал, посмотрите, как получилось, хорошо?

Лучше позвони, если что-то нужно уточнить. Пиши как знаешь, я тебе верю.

«...Ставший мне близким человек поднялся, протянул большую, твердую, как дерево, руку:

— Прощай, браток, счастливо тебе!»

Так встал в обойму этой истории третий, самый главный патрон.

Владимир ТОКАРЕВ, Москва, 1995 г.

P.S. Страшно, но именно война стала спутницей человечества на протяжении всей его истории. Часто ли мы задумываемся над тем, что лучшее из написанного — это книги о войне: «Слово о полку Игореве», «Война и мир», «Прощай, оружие!», «Живые и мертвые»... Вот и мне хотелось написать о мире, а получилось опять о войне. Простите меня за это. Если сможете...

ДВЕСТИ ДНЕЙ В ОККУПАЦИИ

Прошло 72 года с того момента, когда первые фашистские бомбы обрушились на мирные города Советского Cоюза. «22 июня, ровно в четыре часа, Киев бомбили, нам объявили, что началася война…», – поётся в песне. И никто тогда не предполагал, что война будет столь жестокой и длительной, но все верили в Победу. И она пришла. Но какой ценой она была достигнута? Об этом никогда нельзя забывать.

История страны похожа на причудливую мозаику, в которой каждый элемент – судьба человека. А значит, судьба страны зависит от того, как проживёт свою жизнь каждый из нас. К сожалению, победив такого врага, как германский фашизм, подняв страну фактически из пепла, мы не смогли воспользоваться теми достижениями, и без боя сдали всё на разграбление мировому капитализму. Многие мне будут возражать, и вещать про свободу, которую я вдруг приобрёл. Но зачем мне такая свобода, когда мне дышать хочется, а чиновник не даёт…

Всё меньше остаётся тех, кто добился той великой Победы, и совсем почти не осталось тех, кто в июне 1941 года услышал первый свист фашистских бомб. Мало остаётся и людей, которые детьми пережили трудные годы оккупации, тем более ужас детских концентрационных лагерей - были и такие.

Начало войны я ещё не сознавал, мне шёл шестой год, брату было три. Исчезновения отца нам объяснили тем, что он уехал в командировку. Потом я узнал, что он ушёл добровольцем на фронт и стал политбойцом. О таком институте в Красной Армии мало кто знает и сегодня. А между тем политбойцы, коммунисты и комсомольцы, ценой своих жизней сдержали первый натиск фашистских полчищ.

Осознание чего-то страшного ко мне пришло в июле 1942 года, когда в ходе двухдневной бомбёжки одна бомба упала у нас во дворе, и не стало любимой яблони. Колонны гитлеровских войск заняли город Острогожск. Мы не успели эвакуироваться, хотя отцу дали подводу. Его неделю назад мама привезла из Вологды, где он, раненый в голову навылет, лежал на излечении, вывезенный из осаждённого Ленинграда. Это отдельная история. Его судьба заслуживает если не романа, то повести наверняка, а я всё не соберусь отразить её на бумаге.

Своё звериное лицо завоеватели показали ещё до вступления в город. Двухдневная, бессмысленная бомбёжка превратила цветущий беззащитный Острогожск в груду развалин.

Вступив в истерзанный, разрушенный, объятый пламенем пожаров город, оставленный без продовольствия, без воды и без освещения, «цивилизованные завоеватели» поспешили показать, что такое «новый порядок», чтобы страхом добиться у жителей полной покорности. На улицах города «новые хозяева» расклеивали приказы один жёстче другого, которые заканчивались словами «за неповиновение расстрел!». На следующий же день были повешены несколько человек, в их числе отец моего друга Алексей Ивченко, а нашего отца, неокрепшего после госпиталя, забрали полицаи. Его поместили в концлагерь «Дулаг – 191», расположенный на территории кирпичного завода. Он хорошо знал эту территорию ещё до военной поры, поэтому сумел бежать оттуда и скрыться в дальней деревне.

На выгоне (свободное место для сбора стад перед выгоном на дальние пастбища) слободы Новая Сотня начались показательные расстрелы коммунистов и активистов, и иногда и детей, уличённых в воровстве у фашистских солдат.

Невыносимой стала жизнь детей в Острогожском детдоме, который не успели эвакуировать. Они голодали, появились болезни, от которых многие дети умирали. Немецкая комендатура, которой принадлежала власть в городе, заботилась лишь о том, чтобы вовремя хоронили умерших, для чего во дворе детдома был поставлен большой ящик, в который складывали трупы, на телеге их вывозили за город и хоронили в овраге. Затем этот зловещий ящик вновь возвращали во двор детдома. Дети вынуждены были ходить по городу и просить поесть. Голод заставил одну девочку взять у немецкого солдата банку консервов. Её тут же расстреляли. Жители про все зверства рассказывали друг другу шёпотом, а нас, детей, прятали в погребах, оберегая от всего этого и дрожа за наши детские жизни.

В тяжёлые дни оккупации острогожцы перекочевали жить в подвалы и землянки, часто не по своей воле. Например, в нашем четырёхкомнатном доме поселился немецкий офицер со своим денщиком и овчаркой, а мы, пять человек (двое детей, мама, бабушка и дедушка) вынуждены были зимой жить в сарае. Многие уходили из города в деревни и хутора. Деревня очень помогла городу выжить в оккупации, но и сама понесла значительные потери. Например, в селе Покровское Острогожского района было расстреляно 148 человек и 100 человек угнали неизвестно куда только за то, что они состояли членами колхоза «Красный партизан», название которого очень не понравилось фашистам.

Всего за время оккупации района (200 суток) было расстреляно свыше 3 000 мирных жителей, в том числе 287 детей. Около 5 000 человек было угнано в Германию и за пределы района. Более 35 тысяч жителей (каждый второй) подвергся репрессиям.

Но оккупированного района не смирились. Многое, что делали, сегодня бы отнесли в разряд героических поступков, тогда это была повседневная жизнь. Многие, рискуя жизнью, укрывали у себя попавших в окружение красноармейцев, переправляли их к нашим (линия фронта проходила в 18 км от Острогожска по реке Дон). Сколько раз полицаи сгоняли местных жителей на восстановление мотороремонтного завода, который очень был нужен оккупантам, но они, выбрав удобный момент, тут же разбегались. Восстановить завод так и не удалось.

А разве не героический поступок совершила мать четырёх детей Мария Васильевна Соколова? Ей стало известно, что немецкий офицер, «любитель порядка», приказал в течение двух дней собрать всех скитающихся по городу детей в детдоме, а потом доставить на выгон. С помощью подруг-соседок она успела опередить немцев, собрала детдомовских детей и увела их в деревни, где пристроила у добрых русских людей. Трудно переоценить мужество и стойкость всех патриотов и то, что они делали, находясь в оккупации.

Но не только патриотизм и мужество проявляли люди в оккупации. Были и трусы, и негодяи и просто предатели. Через три дома от нас жил Петрович, это имя я запомнил на всю жизнь, потому что в шесть лет лично пострадал от него. Он при немцах завёл лавочку-магазин и наживался на бедах народа. Понятно, что оккупанты за так разрешения на такую деятельность не давали, значит, там было и предательство и доносительство. Но что удивительно, после освобождения города он не понёс наказания, хотя подтверждений, что он работал по заданию наших, не было. Народ всё знал и презирал его. Сколько ещё несправедливости в жизни!

Но больше всех люди ненавидели полицаев, которые по сравнению даже с фашистами были чистыми отморозками.

Мой большой друг Иван Черкасов, рождения 1927 года, в период оккупации оказался в городе. Его и товарищей схватили и погнали на строительство (строилась железнодорожная ветка от Острогожска на Сталинград), но им удалось бежать и скрыться в одной деревне. Сегодня он, прошедший до Харбина в войне против Японии в 1945 году, говорит мне: «Знаешь, мы не испытывали злобы к японцам, какая у нас была к немцам. Я никогда не забуду той женщины, к которой мы обратились после побега от немцев. Она сказала: «Ребята, я отведу вас в другое место, иначе мой сын полицай сделает из вас фарш…» Это было сказано с таким сожалением. «К сожалению, - добавляет мой друг, - об этом знаем я и ты, немногие ещё оставшиеся в живых!»

Я бы мог приводить массу примеров из жизни в оккупации, оставшихся в детской памяти и услышанных в последствии от родных и знакомых и незнакомых людей, как говорят, по горячим следам. Сегодня, по прошествии 72-х лет, стараниями либеральной интеллигенции, которая всегда хочет «есть белый хлеб с маслом и икрой», кто бы его ни давал, все страдания народа изымаются из памяти. Да, Победа была Великой, но какой ценой она была достигнута - об этом тоже не надо забывать!

В заключение хочется сказать нынешним либералам, которые зачастую ратуют за иностранную помощь – вы, не пережившие ужасы оккупации – даже не можете представить, что любая «помощь» извне – это есть оккупация. Вот здесь-то и применимы слова премьера – «Свобода лучше, чем не свобода!». От всей души сочувствую всем народам, находящимся под игом «демократов», американских и их сателлитов….

Вадим КУЛИНЧЕНКО, капитан 1 ранга в отставке

Загрузка...