Газета Завтра 242 (29 1998)

ЛЕГЧЕ ОТРАВИТЬ…

У МЕНЯ ДВА ГОДА НАЗАД умерла жена. Живем теперь мы вдвоем с сыном в трехкомнатной квартире. Я - вдовец, да сын разведенный. С ним, с пьяницей, кто жить станет? На три комнаты у нас один стол на кухне, три расшатанных стула, две железные кровати, платяной шкаф без дверцы, да барахла чуть. Все-все пропил сын! Пока жена моя была жива, следила за вещами, а я-то не услежу.

Я - инвалид второй группы Отечественной войны. Лежу на кровати, слышу шум. Пока подымусь, протез пристегну, выйду - уже швейной машинки нет! Потом - телевизор, потом и вся мебель. Телефон пропил, я новый купил. Он и этот пропил. Тогда я опять купил, и Надьке, соседке, отнес. Надо, беру его и звоню.

Я под миллион пенсию получаю. Как получу, сын отымет, пропьет. Потом я стал закапывать часть. Переложу в баночку с крышкой, закрою ее и закопаю где-нибудь по пути домой. Так все равно догадался, выследил, потом идет после меня, выкапывает.

Я на фронте воевал, на мину наступил, ногу по колено оторвало. Верите, ни одной слезинки не капнуло из глаз. Пятьдесят лет не плакал! А сейчас научился. Сижу или стою, или домой иду - плачу, слезы одна другую догоняют, остановиться не могу, хоть и стыдно перед людьми.

Еще заразной болезнью заболел, легкими. Подолгу лечиться приходится, лежать в больнице. Отпрошусь домой помыться, приду, а там сын всегда пьяный, угрожает мне. Бывает, в дверь войду, а он вместо “здравствуй” говорит:

- А, явился! Опять бутылку один выпил? Я тебя, старикан, насквозь вижу!

Я не отказываюсь, что сам грешу по этой части. Курить не курю, откуда и болезнь взялась? А сын курит, но не болеет. А вот выпить иной раз выпью. Фронт вспоминаю, молодость, Шуру, жену мою, как потом его, Борьку, родили, как праздники праздновали вместе - жизнь была! И для чего я жену пережил?.. Сижу, вспоминаю, плачу…

Ну вот, теперь о том, что рассказать хотел. Жил я так с ним, мучился два года. А потом, слышь, как кол в голову вонзили: сам не помираю, мучаясь, живу, а тут еще Борька житья не дает, хоть голову в петлю - и конец! Дай, думаю, я сам его отравлю. Таблетки от болезни нам очень сильные дают, сам видел, как собака от нескольких таблеток сдохла.

И стал действовать: наэкономил этих таблеток, домой отпросился, как обычно, на выходные. Приехал, купил бутылку водки. Помылся, говорю сыну:

- Не буду ждать понедельника, что-то плохо чувствую себя, уеду сегодня обратно.

- Ну, давай, поезжай, - говорит.

Вот я эту бутылку открыл в туалете, половину сам выпил, а в оставшиеся полбутылки высыпал все таблетки, что в кармане были. Потряс несколько раз для верности и на кухне поставил ее незаметно за ситцевой занавеской на подоконнике. Стол рядом с окном стоит. Вижу - эту бутылку через занавеску на свет видно, даже видно, сколько водки в ней осталось. “Ну, - думаю, - эту бутылку пополам с тобой, Борька, выпьем. Я свою половину принял, а это - тебе!”

Верите, нет: перекрестился на красный угол несколько раз:

- Прости меня, Господи, что родному сыну отраву даю, нет ни житья с ним, ни сладу. Господи, прости меня, грешного!

И вышел вон, поехал в больницу.

Вот снова неделя прошла, от него звонков не было. Пятница подходит. У меня всю неделю холод внутри сидел. Врач говорит:

- Что-то ты, Тимофеич, бледный какой-то. Может, не пускать тебя домой?

- Нет, - говорю, уж вы меня обязательно пустите, что-то сын всю неделю не звонил, не случилось ли чего?

- Ну, тогда поезжай, проверь!

Подхожу к дому, а в квартиру заходить боюсь. Иду к Надьке.

- Надь, - говорю, - что-то ноет мое сердце, боюсь сегодня в дом заходить - уж не случилось ли чего с Борькой.

- Да, - отвечает, - я его тоже несколько дней не видела. А что может случиться?

- Да мало ли! На тебе ключ, иди открой.

Она пошла, я сзади. Отпирает дверь: тихо! Я принюхался: вдруг пахнет уже? Но нет, только куревом прет несвежим.

Надька - в комнату, я - за ней.

- Вона, лежит, - говорит она, - пьяный небось!

- Борька, проснись!

Не шевельнулся. У меня внутри все дрожит, и вся грудь в холоде: надо же, сына отравил! И лежит так, как когда маленький был, всегда лежал: на правом боку, колени к животу прижал.

Надька дальше пошла, а я не могу, в дверях как приклеился.

- Борис, вставай!

У самой голос дрожит, заволновалась. Потрогала:

- Батюшки, лоб холодный!

У меня холод под колени сполз, еле держусь, вот-вот грохнусь.

- Боря, сынок, вставай, - шепчу шепотом.

Вдруг как сядет быстро.

- А, батя, это ты? Надюха, а ты чего такая белая? Да что вы на меня уставились? Трезвый я, трезвый! Всю неделю не пил. Не на что, да и неохота чего-то! Отсыпался. Потому и тебе не звонил.

Я скорее на кухню. Гляжу: батюшки мои светы, вон она стоит, как стояла, я ее с порога увидел, через занавеску даже видно, что не пустая. Я скорей схватил ее - и в раковину! Руки дрожат, сам думаю: как же так, не увидел всю неделю, пока меня не было. Она же видна была - как нарисованная - через занавеску. Где только он мои початые бутылки не находил, а тут на самом виду не увидел! Может, думаю, что помолился за неправедное дело?

Не ведаю, не знаю я ничего про это, но пережил немало! Сын-то пить продолжает, что с него! А я иной раз посмотрю на него - вдруг как волной обдаст: будто это я спас его. Верите, нет, вроде хотел его отравить, убить, а кажется, что будто от смерти спас.

Что ж, думаю, знать, доля моя такая: жить - мучиться, и умирать - мучиться!

Записал Виктор РЫБАЛКО

г. Боровск