Газета Завтра 298 (33 1999)

Виктор Топоров ЧТО Ж ВЫ, ЗЕМЛЯКИ? (Окончание. Начало в № 32)

ЕСТЬ ВОПРОСЫ, для взвешенного ответа на которые следовало бы уродиться марсианином. Слишком сильно небеспристрастье отвечающего, пусть порой и невольное, слишком самоочевидна заинтересованность даже не в ответе, а в догадке, в подборе и интерпретации аргументов, в их эмоциональной подаче, в их модальности, в их неотразимости. Слишком велик соблазн подойти к явлениям одного порядка, но разной направленности, в их неотразимости. Слишком велик соблазн подойти к явлениям одного порядка, но разной направленности с двойным стандартом. И, наконец, слишком высока ответственность говорящего, даже если его слова не будут услышаны.

Так называемый еврейский вопрос — один из них. В затяжном споре иудеев, юдофобов и юдофилов перебивающие друг друга голоса звучат чересчур надрывно, хотя сам этот надрыв сплошь и рядом оказывается наигранным и лукавым. Из патологических подозрений делаются прагматические, а то и практические выводы. Заступничество и отступничество идут рука об руку, завет зиждется на навете. Выстраданные истины сливаются воедино с банальными поговорками и проговорками. Индивидуальные, клановые и трайбалистские табу, то многовековые, то обжигающие сиюминутные, мешают завести речь “с последней прямотой” (Мандельштам), без которой рассуждения на эту тему (как едва ли не на любую другую, впрочем, тоже) теряют всякий смысл, кроме утилитарно-конъюнктурного...

Осложняет разговор и беснование — на обоих краях авансцены — людей, на “пятом пункте” раз и навсегда помешавшихся. В их надсадных заполошных выкриках, причитаниях и проклятиях взаимоуничтожаются правда и ложь, добро и зло, любовь и ненависть, сострадание и обида, — и тем самым как бы заведомо исключаются, как бы изначально компроментируются понятия и смыслы, которым надлежало бы стать исходными и само собой разумеющимися. И все это — применительно к вопросу, как раз исходные положения которого остаются двусмысленными и расплывчатыми, точные определения и формулировки отсутствуют, правила спора каждый раз изобретаются заново — и со всею возможною произвольностью. Марсианину было бы, конечно, проще. Он бросил бы взгляд на Землю — на волшебный глобус Рассеяния — на поверхности которого то там, то здесь проступает еврейский мед или еврейский гной, — и обнаружил бы его... где?

ТРИ НАПРАВЛЕНИЯ ЕВРЕЙСКОЙ ЭМИГРАЦИИ из России (в Израиль, в США и в Германию) — три черно-желтые стрелы на глобусе — означают для избравших эту стезю, каковы бы ни были мотивы и цели в каждом конкретном случае, прощание с Россией — и тем самым выводят таких людей за рамки нынешних размышлений. Размышлений об остающихся в России евреях и о том, чего следует ждать России от них, а им — от России. Так, по крайней мере, дело обстоит в схематическом изложении, но я ведь редукционист-упрощатель. Потому что в жизни все запутанней: вопросы абсорбции и ассимиляции, языковые проблемы, родственные связи, культурные традиции и, не в последнюю очередь, советская ментальность — все это не исчезает одномоментно и бесследно. Отрезанный ломоть остается до поры до времени надрезанным. Существует даже такая экзотическая штука, как двойное гражданство. А еврейских жуликов с Брайтон-Бич в Америке именуют русской мафией. И в Израиле расцветает русскоязычная периодика, и сотни тысяч новопереселенцев ежевечерне смотрят программу “Время”. Но выбор уехавшими уже сделан (строго говоря, он делается раньше, в момент принятия решения об отъезде, когда сразу же резко меняются и угол зрения, и точка отсчета), и разговор о них уместен только в связи с живой историей тех трех стран, в которые они удалились. Мы же задумываемся над судьбой оставшихся...

ИТАК, ЕВРЕИ, ОСТАЮЩИЕСЯ В РОССИИ. Как быть им? Как быть с ними? Но прежде всего — кто они? Сколько их? Откуда они взялись? Кто из них считает себя евреем, кто нет? Кто гордится своим еврейством, а кто стыдливо и вынужденно в нем признается? Да и в каком смысле они евреи? В расовом? В этническом? В религиозном? В культурно-историческом? В языковом? (Нет, этот вопрос отпал.) В силу родственных связей? Да и хотят ли они оставаться евреями (и если да, то в каком смысле), а если нет, то возможна ли их ассимиляция, бесследное растворение в общей массе? И если в общей массе, то в какой? В интернациональной, постсоветской? В русской?.. Но кто такие сами русские — складывающаяся нация или вымирающая?.. И даже если ассимиляция возможна, то желательна ли она? Допустима ли? Или же следует задуматься над какими-то другими решениями — от “национально-пропорционального представительства” через апартеид и насильственную депортацию — вплоть до недобопроизносимого “окончательного”?..

И далее змея начинает жалить себя в хвост, вопросы идут по кругу, окрашенные то страхом, то гневом (причем и страх, и гнев испытывают одни и те же люди: страх+гнев=фобия; русофобия, юдофобия), любая попытка серьезного и непредвзятого разговора перерождается в обмен истерическими оскорблениями. И все — по новой. Чего стоит хотя бы гротескная история общества “Память”, вожди которого в процессе дробления самого общества поочередно упрекали друг дружку в еврейском происхождении и в служении интересам мирового сионизма!

Сколько людей, столкнувшись с еврейским засильем, объективно существующим или субъективно воспринятым, становились оголтелыми юдофобами! Яркий пример — Михаил Булгаков. И, напротив, что-нибудь смолоду или сгоряча не то ляпнувшие — и за это поплатившиеся — превращались, как, например, академик Лихачев, в завзятых юдофилов. Сколько раз бросали на чаши весов еврейские погромы и ужасы расказачивания — и сколько раз отправляли, самое меньшее, в ссылку самих же “весовщиков”. Сколько русских писателей вступались за евреев в конкретной, но символической ситуации, преодолевая всегдашнюю неприязнь к ним (Лесков, Чехов),— и сколько, пренебрегая узами дружбы и признательности, обрушивали на них когда справедливые, а когда и вздорные обвинения (Блок, Розанов).

Однако попытка добиться симметрии (отчасти предпринятая в предыдущих строках) неизбежно срывается: юдофилы и юдофобы еще кое-как уравновешивают друг друга, но реакция самих евреев на обсуждение деликатной и мучительно трудной темы — реакция неизменно неадекватная — искажает картину и чаще всего приводит к прямо противоположному, по сравнению с чаемым, результату. При этом антисемитизм (юдофобия) трактуется не как частное проявление ксенофобии, но как кощунство, как своего рода святотатство (и это — вне всякой связи с прихотливой логикой Сергея Булгакова). А гитлеровский геноцид рассматривается современными евреями как индульгенция на все времена, включая грядущие, или даже как вексель, подлежащий вечному погашению всем остальным человечеством.

Здравое нравственное чувство интуитивно протестует против такого расклада. Здравое нравственное чутье самих евреев — в том числе. И все же существует некая национальная паранойя, заставляющая евреев безмерно преувеличивать и всячески раздувать мимолетную, уже миновавшую или вовсе мнимую опасность, самым пагубным для себя образом пренебрегая по временам опасностью подлинной. Сочетание маниакальной подозрительности и — применительно, в первую очередь, к самим себе — преступной беспечности. Можно даже сказать (в отсутствие научного определения того, кто такие евреи), что евреями следует называть людей, этой национальной паранойе подверженных.

И этот страх, эта паранойя, эта фобия мешают не только диалогу с людьми, к евреям ни малейшей любви (но при этом и ненависти) не испытывающим, — они затрудняют, а вернее, блокируют процесс самопознания, самосознания и, наконец, самоприятия. И как ответная реакция провоцируют обсуждение “запретной темы” исключительно в жанре скандала. Тезис, согласно которому антисемитизм преступен по определению (тогда как по общечеловеческим меркам преступен только насильственный антисемитизм — преступен как любое проявление нелегимитированного насилия), сам по себе насильствен и агрессивен; он может быть оспорен как любое априорное утверждение. Что возвращает нас к уже обозначенному кругу неизбывных вопросов.

ВОПРОС О ПРОИСХОЖДЕНИИ РОССИЙСКИХ ЕВРЕЕВ... Вынесем за скобки “хазарскую гипотезу”, как по большому счету не имеющую отношения к делу. Идет ли речь о семитах или об “ожидовленных тюрках”, наверное, не имеет значения. Даже с точки зрения человека верующего: кто сказал, будто “богоизбранничество” наследуется не через дух, а через кровь? И что “рода” и “колена” не носят чисто метафорического характера? Российские евреи “достались” России при разделе Польши и оказались в черте оседлости: вот все, что нужно знать в рамках данного разговора.

Если бы наш гипотетический марсианин раскрутил свой волшебный глобус на сто лет назад, он обнаружил бы массовое скопление евреев лишь на одной территории, правда, весьма обширной, — в черте оседлости. несколько миллионов евреев, живущих на одной территории, говорящих на одном языке (идиш), придерживающихся одной религии в двух ее разновидностях (традиционный иудаизм), обладающих единым самоуправлением (раввинат) и системой образования, передающих от отца к сыну наследственные профессии и ремесла (раввин, учитель, торговец, ростовщик, резчик, портной, мельник, музыкант и так далее), строго соблюдающих национально-религиозную “чистоту рядов”, — никогда и нигде, со времен разрушения второго Храма, евреи не обладали такой, выражаясь современным языком, национально-культурной автономией, никогда и нигде так близко не подходили к национальной целостности — на правах не “особого” или “избранного”, но рядового народа. Разумеется, притесняемого, но притесняли в XIX веке (и в первых двух третях XX) не одних только евреев.

По сравнению с положением дел в черте оседлости сегодняшний статус израильских евреев (при том, что Израиль обладает всеми атрибутами государственности и государственной независимости) представляется значительно менее органичным, хотя бы в силу языковой, культурной и отчасти расовой розни. Другими словами, предпосылки для создания еврейского государства (или еврейской автономии) в черте оседлости сто лет назад были куда более благоприятными, чем в нынешней Палестине. Правда, создать такое государство можно было бы только путем вооруженного восстания. Что, с известными поправками, и имело место, хотя сам этот факт с трудом поддается осознанию.

Решающие события разыгрались, разумеется, в 1917 году. В изнуренной и обескровленной годами войны империи вспыхнули одновременно две революции: социальная и антиимпериалистическая. Конечно, Россия не была, в отличие от главных союзников по Антанте, колониальной империей, но сепаратистский элемент был крайне силен, прежде всего в Польше, в Финляндии, на Украине, в Закавказье и в Средней Азии. Во всех этих регионах свержение самодержавия воспринималось главным образом как обретение государственной независимости. В ходе гражданской войны и белым, и красным (а красным — и долгие годы по ее окончании), воюя друг с другом, приходилось одновременно сражаться с национал-сепаратистами.

Какое место отводилось в этой борьбе евреям? Казалось бы, будучи притесняемым по конфессиональному признаку народом (и претерпев новые тяготы и унижения в ходе насильственных переселений, когда их сгоняли с оставляемых немцами территории), евреи должны были — сами по себе или в союзе с другими народами — принять участие в национально-освободительном восстании, причем на одной из ведущих ролей.

Они же “оседлали” революцию социальную. Причем главную роль здесь сыграли не городские ассимилированные евреи (оказавшиеся в основном среди эсеров или меньшевиков либо в кругах аполитичной интеллигенции), а недавние жители местечек, составившие не иссякавший на протяжении двух десятилетий источник кадров ЧК и института комиссаров. Мелкобуржуазная масса местечкового еврейства образовала главный кадровый резерв социальной — пролетарской по самоназванию и целеположению — революции!

Внезапный соблазн насильственного и кровавого обрусения оказался непреодолимым; одержимые комплексом любви-ненависти (в котором ненависть была ужасающе наглядна, а любовь — поверх ходульных лозунгов классового интернационального братства — просвечивала в самой по себе воле к обрусению), взвинчивающие себя как памятью о погромах, так и новыми кровавыми эксцессами уже в ходе самой гражданской войны, евреи, вырядившиеся большевиками (рука об руку с латышами, поляками, закавказцами, но ни в одной другой нации это не носило столь массового характера), творили чудовищные зверства, в которых идея национального возмездия была замаскирована лозунгом возмездия социального.

Если во всем этом и наличествовал элемент классовой революции — то только против собственного раввината. Еврейское национальное восстание, проходившее под прикрытием социальной революции, самым парадоксальным образом решало еврейский вопрос строго по Марксу — путем искоренения еврейского духа как такового. Происходил массовой отказ от еврейства, происходило, по сути дела, самоуничтожение народа еврейского — в том виде, в котором он существовал в черте оседлости, — и происходило оно в форме массового истребления народа русского...

НАПИСАВ ТАКОЕ — осмелившись написать такое — надо сделать паузу. Тем более что именно здесь история еврейского народа — именно как народа — в России заканчивается. В годы гражданской войны еврейский этнический элемент, полностью обрусевший (или влившийся в новую историческую общность, именуемую советским народом) и в значительной мере — через смешанные браки — растворившийся; остались организованные по трайбалистскому принципу “кланы” и “мафия” в разных сферах деятельности; осталась (в значительной мере) психология загнанного и дискриминированного меньшинства; осталось взаимоузнавание; осталось практически безошибочное опознавание не выпячивающих себя евреев со стороны других народов; осталась — хотя она и размыта — взаимовыручка слабых, — но самого еврейского народа не стало. В России живут сегодня (или выезжают из нее в другие страны) его потомки. Его обрусевшие потомки. Что не отменяет ни одного из вопросов, сформулированных выше, но переводит ответы на них в несколько иную плоскость.

Есть вопросы, честный ответ на которые психологически неприемлем. В таких случаях поэтому прибегают к двойному стандарт. “Странный народ евреи, — рассуждает один из персонажей у Василия Белова. — Утверждают, что Христа не было, а скажешь им, что он не был евреем, упрекают в антисемитизме”. Пример, возможно, неточный, но мысль верная. С априорным негодованием отвергают евреи все исторические обвинения по адресу своих предков (от мифических, вроде умерщвления христианских младенцев, до совершенно очевидных и неопровержимых — хотя бы потому, что соответствующие злодеяния совершались на памяти у старшего поколения живущих ныне людей). И в то же время без устали перечисляют великие научные открытия, музыкальные и литературные произведения и прочее, чем евреи, в самооценке, облагодетельствовали человечество и конкретную страну обитания. В неожиданном ракурсе роднит евреев с самыми оголтелыми юдофобами назойливое стремление “угадывать” и “вычислять” процент еврейской крови у знаменитых людей — и там, где она есть, и там, где ее ни сном, ни духом не было.

Не Нюрнбергские законы (эффективные только как инструмент государственного террора), но Нюрнбергский процесс дал, казалось бы, однозначный ответ на вопросы о личной, коллективной и общенациональной ответственности. Указав, в частности, что последняя представляет собой артефакт. Есть преступники, есть преступные группы и организации, но нет и не может быть преступных народов.

Однако подобный подход, при всей своей справедливости, представляется все же несколько поверхностным. Национальную самодентификацию каждого (равнозначную национальной памяти) уместно сравнить с отцовским наследством: его можно принять, но от него можно и отказаться. И если откажешься, если добровольно и последовательно откажешься от наследия своих предков, то к тебе не должно быть никаких претензий (кроме разве что моральной оценки такого поступка, но и это спорно: кто упрекнет, скажем, английского писателя Конрада в том, что он ощущал себя англичанином, а не поляком, каковым уродился?). И если — яркий сегодняшний пример — Жириновский, ощущает себя самым русским из всех русских, то исполать ему! И упрекнуть его в нерусскости или в недостаточной русскости может только расист (хотя на деле обвиняют почти исключительно так называемые демократы, что и само по себе показательно). Другое дело, что в самом его стремлении к превосходным степеням чуткий слух уловит фальшивую ноту — но это скорее “вождизм”, чем комплекс национальной неполноценности. И к рядовому человеку с национальным самовосприятием “жириновского” типа — или значительно более распространенного “воцерковленного” (имеется в виду православие) типа — вопросов возникать не должно, да и не возникает, кроме как в самых воспаленных умах.

Но так обстоит дело при отказе от отцовского наследства. Если же ты принимаешь его, если не объявляешь покойного отца банкротом, то берешь на себя не только имущество, но и долги. А применительно к нашей теме это высвечивает вопрос об общенациональной вине несколько по-иному. Если человеку угодно быть немцем, то он должен помнить (брать на себя ответственность) не только о Гете, но и о Гитлере. Гордиться тем, что является современником Гете, но и стыдиться злодеяний, совершенных немецкими (не кампучийскими же — кампучийских пусть стыдятся кампучийцы!) нацистами. А если человеку угодно ощущать себя российским евреем, то он, гордясь Левитаном и Пастернаком, не должен забывать и о Розе Землячке. То есть брать на себя ответственность и за Землячку. И с большими на то основаниями, гордясь теоретическими и военно-организационными дарованиями своего соплеменника Льва Троцкого, помнить о том, каким кровавым чудовищем он был... Это обидно, это отвратительно, это, наконец, нестерпимо — но дело обстоит так и только так.

И ЗДЕСЬ ПРОСЛЕЖИВАЕТСЯ еще одна обратная связь. Чохом отрицая предъявленные тебе (то есть твоему народу) обвинения, отрицая само право оппонента предъявлять какие бы то ни было обвинения (и презрительно-испуганно клеймя его антисемитом еще на дальних подступах к щекотливой теме), тем самым волей-неволей уравниваешь справедливые обвинения и заведомо облыжные наветы. Выяснив, что твой оппонент — антисемит, аттестуешь его таковым — и прерываешь спор, как будто тот и вправду исчерпан... Ну, антисемит-то он антисемит, а дальше что? Пренеприятный человек Порфирий Петрович, и профессия у него по определению зловредная, но старушку-процентщицу Раскольников тем не менее порешил. И Лизавету тоже. А на царя-батюшку, допустим, не покушался. И в мыслях такого не держал, хотя и мнил себя новым Наполеоном (правда, Порфирий Петрович его не сей предмет и не “раскалывал”). И если тебя обвиняют в том, что ты картавишь и пьешь кровь христианских младенцев, не отвергай оба обвинения с одинаковой иррациональной горячностью. Признай, что картавишь, — и либо смирись с этим, либо обратись к логопеду.

Отвергни поэтому обвинение в соучастии во всемирном жидо-масонском заговоре. Ты о нем ничего не знаешь. Ты даже газеты, талдычащие об этом ежедневно, брезгуешь или боишься читать. Отвергни обвинение в еврейском иге 1917—1937гг. — такого ига не было. Хотя об исключительном еврейском преобладании в карающейся Утопии тоже не забывай. Что же касается еврейских бед и обид, то, претерпевая их, задумайся о том, в какой мере являешься не только объектом юдофобии, но и ее причиной.

“Ненавидят меня как раз за то и только за то, что я еврей”,— возразят мне и будут в известном смысле правы. Но только в известном смысле. Потому что как сама “фобия” играет всеми цветами радуги, так широким многокрасочным веером раскрываются и ее причины. Удивительно, но факт: при хваленой еврейской осмотрительности (и предусмотрительности) профилактика антисемитизма играет в национальном поведении просто-напросто ничтожную роль. Особенно это стало заметно в последние годы, когда препоны негласного государственного антисемитизма отпали, а за деньги стало возможно купить все, что угодно. В том числе и хасидский праздник в Кремле. В том числе и эфирное время на телевидении, а затем — и само телевидение. Оскорбительное словечко “Тель-Авидение” появилось не на пустом месте.

ЗАГОВОРИВ ОБ ОТЪЕЗДЕ — и тем более решившись на него — обрусевшие евреи выпятили не столько инородчество, сколько инородность, инакость, до сих пор тщательно, упорно и в значительной мере успешно ими скрывавшиеся.

Хорошо помня тогдашние обстоятельства и дружа (с некоторыми — до сих пор) с людьми, внезапно превратившимися не скажу в сионистов (иудаизм был и остается им чужд), но в энтузиастов далекого и малосимпатичного, хотя и победоносного государства Израиль, я вспоминаю мгновенное перерождение этих людей: вчерашние подписчики “Нового мира”, болельщики “Спартака” и “Зенита”, почитатели Аксенова и Булгакова, пьяницы, бабники, драчуны и картежники вдруг — задолго до “прорабов перестройки” — заговорили об “этой стране”, в которой им разом разонравилось, а главное, стало неинтересным — “до лампочки” — буквально все. И воспринималось это не столько как предательство (в брежневской стране не было идеалов и ценностей, стоивших того, чтобы их предать), сколько как саморазоблачение. Предательством это оказалось по отношению к соплеменникам, которые не собирались уезжать к родным, которых выгоняли с работы, к самой идее обрусения. Но, раз начавшись, процесс пошел с обеих сторон, возникла новая обратная связь.

Негласный государственный антисемитизм подпитывался отныне не иррациональными подозрениями, но вполне конкретными фактами. Став в известной мере оправданной (и хотя бы в силу этого ужесточившись), политика дискриминации провоцировала все новых “изгоев” на мысль об отъезде. Бытовую юдофобию подогревали участившиеся саморазоблачения, описанное выше внезапное перерождение былых “братьев по духу” — у людей, не затронутых этим процессом, складывалось в целом неверное впечатление, будто их недавние коллеги, друзья и единомышленники лгали и притворялись до сих пор (то есть всю жизнь) и только теперь осмелились предстать перед миром самими собой. И в то же время ощущение безысходности, испытываемое отныне советскими евреями, гнало их в ОВИР... Отдельная прискорбная история правозащитного движения в его “израильской” ипостаси была напрямую замкнута на “органы”, со всеми присущими уже этой обратной связи издержками. В Израиле до сих пор отлавливают засланных к ним тогда шпионов, не говоря уж о потянувшихся своим ходом мафиози.

Гласность, привнесенная в общество в эпоху горбачевского правления, имела в интересующем нас плане троякий эффект. С одной стороны, государственная юдофобия сошла на нет, обернувшись едва ли не подчеркнутой юдофилией (достигшей своего апогея, конечно, при Ельцине: ночь темнее всего перед рассветом, сказали бы мои друзья из газеты “Завтра”). С другой стороны, гласность не могла не означать и возобновления разговора о роли российского еврейства в истории и в сегодняшней жизни страны,— и надо признать, что разговор этот был начат маргиналами и, соответственно, в свойственном маргиналам истерическом и оскорбительным для затронутой стороны тоне. А несомненная связь этих маргиналов с определенными силами в КПСС и в КГБ оборачивалась — при традиционной еврейской мнительности — погромными ожиданиями. С третьей же, новые — хотя и весьма расплывчатые — правила игры в общественной и особенно в экономической жизни разбередили чисто еврейскую пассионарность (напомню, что речь идет об обрусевших евреях, успевших заново ощутить себя евреями лишь в последние десятилетия).

Обострившиеся межнациональные конфликты не то чтобы развеяли миф о “новой исторической общности — советском народе” (такая общность объективно складывалась, что было насильственно и трагически пресечено), но заставили отнестись к этой общине именно как к мифу. Восстановление дипломатических отношений с Израилем, расширение культурных и религиозных связей (уже помянутые хасиды в Кремле), по существу, имевшее место воссоздание еврейской культурной автономии в рамках СССР — в условиях, когда евреи по-прежнему играли видную роль и в другой, общекультурной, жизни страны, — все это запутывало и осложняло ситуацию, объективно создавая предпосылки для всплеска уже не инспирированной властями, а натуральной юдофобии. И крайне неудачной, на редкость неадекватной превентивной практикой стали постоянные апелляции к угрозе фашизма, фашизма, на который поспешили списать и нормальную реакцию на уже наметившееся национальное унижение русских (поначалу хотя бы в Прибалтике), и первые проявления государственного подхода к проблемам, вставшим перед страной (русский этатизм — это как-то не по-русски, а вот русский фашизм — в самый раз!), и, разумеется, любые “разборки” по русско-еврейскому вопросу. При этом дала о себе знать уже помянутая в этой главе асимметрия: неадекватность подхода демонстрировали и демонстрируют как численно и интеллектуально незначительные радикалы русского движения, так и все, за редчайшими исключениями, эвентуальные жертвы новых Нюрнбергских законов, отсекая от участия в диалоге здравые силы и тем самым лишая весь диалог возможности здравого развития.

Обо всем или почти обо всем этом я писал не раз. Порой не упоминая о собственном еврействе, хотя никогда и не скрывая его. При том, что своих предков я считаю обрусевшими евреями, а родителей — и еврейского националиста отца, и космополитку мать — русскими. Да и дочь моя, естественно, тоже русская. Мое еврейство сознательно и добровольно (хотя я и осознаю его ущербность по многим и многим причинам, которые читатель найдет в этой книге): я еврей, поскольку ощущаю русско-еврейское национальное напряжение, поскольку рефлектирую на эту тему, поскольку считаю ее исключительно — и, не исключено, катастрофически — важной. Я убежден в том, что русские — складывающаяся (в очередной, в третий или четвертый раз складывающаяся) нация и что лет через двести все межэтнические трения (и главное из них — русско-еврейское и еврейско-русское) сойдут на нет, а то и исчезнут напрочь. Но сегодня они существуют — и раз так, то я был бы последней сволочью, объявив себя неевреем. А я — последняя сволочь все же несколько в ином плане.