Газета Завтра 457 (35 2002)

ГИГАНТСКИЕ ЛИЛИПУТЫ

Александр Проханов

26 августа 2002 0

35(458)

Date: 27-08-2002

Author: Александр Проханов

ГИГАНТСКИЕ ЛИЛИПУТЫ (Глава из романа)

Александр ПРОХАНОВ пишет новый роман о генерале Белосельцеве, последний из числа семи книг, обещанных писателем,— роман-мистерию, роман-бурлеск. Время действия — август 1991 года. Поскольку нынешний номер во многом посвящен событиям ГКЧП, мы предлагаем вниманию наших читателей одну из глав этого романа.

ПУШКИНСКАЯ ПЛОЩАДЬ ПОРАЗИЛА ЕГО неузнаваемым видом. Пустая, без машин, с голым жарким асфальтом, окруженная милицией, с одиноким бронзовым памятником, вокруг которого воздух дрожал металлическим блеском, словно пропитанный грозовым электричеством. Казалось, вот-вот из головы Пушкина образуется жидкая шаровая молния и расплавленной каплей поплывет к зданию "Известий".

На тротуаре стоял неряшливый голубоглазый толстяк в спортивных штанах. Ел сочный помидор, вгрызаясь в него лошадиными зубами. Лил на рубаху красную жижу.

— Что происходит?— спросил у него Белосельцев.

— Народ хотит гражданскую войну учинить. Две демонстрации одна на другую прут. Коммунисты с демократами хочут морды друг другу побить. Крови дурной в народе скопилось, вот что. Уж лучше бы томаты жрали!— и он сочно хлюпнул помидором, выдавив себе на живот красную гущу.

Белосельцев всматривался в улицу Горького, в оба ее конца, — вверх, к площади Маяковского, и вниз, к Манежу. В обоих концах что-то дымилось, туманилось, чадно дышало — металлическое, едкое, словно испарялась кислота, разъедая фасады зданий, фонарные столбы, троллейбусные провода. Две силы медленно сближались, еще разделенные длинным пространством улицы. Жадно, издалека, щупали, искали друг друга. В воздухе пахло железной гарью, как в жерле вулкана, и в горле начинало першить.

Белосельцев двинулся вверх, к "Маяковке". Просочился сквозь цепь солдат — сдвинутые щиты, зеленые каски, черные гуттаперчевые дубинки. Солдаты нервничали, щурили липкие от пота глаза, звякали щитами, похожие на алюминиевых черепах. Офицеры подносили к ушам рации, напоминавшие маленьких злобных зверьков. Медленно катила милицейская "Волга" с фиолетовой вспышкой, будто в чьей-то руке, окруженный лиловым туманом, ошалело мигал вырванный глаз. Белосельцев, как в вакууме, где сгорел воздух, торопился навстречу туманному месиву, которое медленно надвигалось, закупорив улицу. Словно поршень, выдавливало перед собой плотный сгусток энергии.

Что-то отделилось от общей массы. Стало быстро приближаться. Превратилось в огромного горбатого зайца, который отталкивался от асфальта одновременно двумя задними лапами, скрючив у груди передние, недоразвитые. Пугливыми скачками пронесся мимо магазина "Спорт", оборачивая назад испуганную голову с прижатыми ушами. Белосельцев с изумлением узнал в зайце "Академика", отца грозной бомбы, посвятившего остаток дней борьбе за свободу. Его мучительную улыбку страдающего дегенерата, водянистые, исполненные ужаса глаза, которые искали источник постоянного, неустранимого при жизни страдания. Этот источник не замедлил себя обнаружить. Второй заяц, еще более горбатый, чем первый, с линялым истертым мехом на сильных бедрах, проскакал вдогон "Академику". Это была его неутомимая преследовательница, неотступная попечительница, нежная и властная супруга. В ее заячьих губах дымилась тонкая сигарета с отлетающим синим дымком. В маленьких лапках блестела золотая зажигалка. Она вынула на бегу сигарету, изящно стряхнула пепел, вымолвив: "Андре, не столь быстро, пожалуйста. Тебе Чазов запретил резкие движения!" И оба, цокая когтями по проезжей части, ускакали: то ли зайцы подмосковных лесов, то ли кенгуру далекой Австралии.

Из неразличимого, шевелящегося множества, из туманной мглы, как если бы горели в Шатуре торфяники, возникла белая ослица. Маленькая, тонконогая, с тощими боками, шествующая прямо по осевой линии, так что, казалось, эта белая линия наносится самой ослицей, вытекает из нее, застывая на голубоватом асфальте. Верхом, тяжелый и грузный, в черном смокинге и галстуке-бабочке, ехал известный киргизский писатель, назначенный недавно послом в Люксембург. В одной руке он держал глиняную миску с кумысом, а в другой — нарядный плакатик с надписью: "Европа — наш общий дом". Иногда он наклонялся и поил ослицу кумысом, и тогда разделительная линия становилось белее, а ослица благодарно целовала писателю руку и просила: "Возьми меня в Европу, Чингиз. Я мечтаю увидеть Париж". Они исчезли у "Концертного зала имени Чайковского", и Белосельцеву показалось, что время вдруг остановилось, и этот, проживаемый им, длинный день длится дольше века.

Улица недолго оставалась пустой. На ней возникло нечто, непомерно высокое, колеблемое, усыпанное множеством разноцветных огоньков. На ходулях, ловко балансируя, возвышаясь до уровня уличных фонарей, передвигался известный священник, лидер демократических сил. В черной развевающейся рясе, с грозным клином бороды, колючими бровями, маленькими рожками, торчащими из густой шевелюры. Глазки батюшки яростно зыркали по сторонам. От сильных движений крест на груди качался, опрокинутый вершиной вниз. Ходули были обвиты гирляндами мигающих фонариков. Два рубиновых мерцающих огонька украшали рожки. Священник, поравнявшись с кафе-мороженным, из которого выглядывали хорошенькие официантки, откашлялся и, глядя на них сверху вниз, запел фальцетом: "Смелей, православные, в ногу, духом окрепнем в борьбе. В царство свободы дорогу грудью проложим себе..." Удалялся, стараясь не задеть проводов. Достиг перегораживающей цепи солдат, перешагнул через них и скрылся в неразличимом тумане.

Дама на тротуаре с измученным, голубоватым лицом, надеясь на понимание Белосельцева, произнесла:

— Он один искупает все наше богоотступное духовенство. На проповедях он просто неотразим...

Между тем то, что казалось слипшейся, бесформенной массой, явило себя в виде слитной колонны, запрудившей улицу. Колонна мерно наступала, как лава. Съедала пустое пространство, клокотала, бурлила. Издавала гулы, клекоты. Источала запахи раскаленной окалины. Гнала перед собой вал плотного, сжатого воздуха.

Передняя шеренга держала длинное, перегораживающее улицу красно-бело-голубое полотнище. Сверху в него вцепилось множество рук. Из-под него выступало множество шагающих башмаков. Над ним склонилось множество единых в своем порыве и неотступном стремлении лиц. Все лица были еврейские. Молодые и старые. Кудрявые и абсолютно лысые. С черными всклокоченными бородами и синими выскобленными подбородками. С огромными нацеленными вперед носами и вздернутыми упрямыми носиками. Они двигались слитно, повинуясь древней воле, управлямые невидимым жезлом, словно были ведомы Иисусом Навином. Стремились в Обетованную Землю, сквозь войны и революции, исторические эпохи и эры, покоряя народы и царства, останавливая в небесах солнце. Разом раскрывали дышащие рты, высовывали красные языки, с силой восклицали: "Виват, Россия!" И казалось, над полотнищем пробегает волной прозрачный голубоватый огонь. Белосельцев ощутил на лице обжигающий жар, от которого задымились ресницы и брови. Рядом на тротуар упал опаленный воробей, жалобно сложив обгорелые лапки, раскрывая в предсмертном глотке желтенький клюв.

Следом, окруженные священной пустотой, шли трое юношей, коим было уготовано героическое будущее. Заколдованные, глядели поверх толпы восторженными глазами. Стройные, истовые, они шли на высоких каблуках, чуть подрумяненные, с наведенными бровями, с серьгами в ушах, уже ведая о своей доле жертвенных агнцев, отделенные от прочей толпы божественным предназначением. И казалось, они идут в бессмертие, лучшие из смертных, воины, герои, святые. Тут же четыре черных полуобнаженных эфиопа поддерживали носилки, на которых помещался их магический жрец. Он являл собой сплетенный безголовый клубок мышц, который был нарядно раскрашен, как раскрашивают на производстве электрические трубы и кабели, в зависимости от назначения, каждый в свой цвет. Священная группа проследовала под звуки невидимой флейты. Бабуся в платочке, глядя на них с тротуара, вздохнула:

— Не всякому дадено...

Далее двигались демонстранты в полосатых тюремных робах и стеганых ватниках. Измученные в лагерях, изможденные на пересылках и тюрьмах, они влекли на себе огромную гранитую глыбу с надписью: "Соловецкий камень". Надрывались, падали. Врачи тут же оказывали им первую медицинскую помощь. Некоторых увозили в больницу. Некоторых еще дальше. Но оставшиеся продолжали нести эту непомерную многотонную глыбу, напоминавшую о зверствах сталинизма.

Бесконечными вереницами, по нескончаемым дорогам, окруженные жестокими краснозвездными конвоирами, шли насильственно переселенные народы. Они то и дело подымали вверх кульки, в которых хранилась родная земля. Чеченские профессора и народные артисты СССР вели священный хоровод зикр. Калмыки с неиздаваемым подпольным поэтом Давидом Кугультиновым читали стихи Пушкина про "друга степей". Немцы Поволжья грозно выкликали: " Вольга, Вольга, мутер Вольга!.." и требовали переводчика.

Обнявшись, с горящими свечами, шли прибалты, требуя отделения от СССР. Несли портреты прибалтийских героев, служивших в войсках СС и убитых советскими оккупантами. Композитор Паулс играл на фортепьяно "Блюз свобды". Лайма Вайкуле изображала бедрами вертолет, словно она шла по Пикадили, невпопад переходила на красный свет, приседала в самых неподходящих уголках Вестминстерского аббатства, хватала с прилавков нарядные вещички, забыв заплатить,— словом, "делала все не так". В их толпе шествовал какой-то экзальтированный русский мужик в мокрых штанах, выкрикивая: "За нашу и вашу свободу!"

У Белосельцева сжалось сердце от вида этих непросыхавших несколько дней простых сатиновых штанов, болтавшихся на ногах вольнолюбца.

Колонна колыхалась, волна за волной,— бесконечная, неотвратимая, как возмездие. От ее жаркого шествия плавился и пузырился асфальт. Замыкались и трещали троллейбусные провода, роняя ядовитые зеленые искры. Из окна правительственного учреждения вывалилась кадка с пальмой, разбилась о тротуар, и известный экологист, носящий фамилию фрукта, выскочил из колонны, подхватил тропическое дерево с криком: "Не позволим загубить родную природу!"

Белосельцев считал и не мог счесть врагов. Их армия была неисчислима. Их обвинения советскому строю были страшны и беспощадны. Фантазия, с какой они агитировали стоящий вдоль тротуаров народ, была неистощима.

Теперь демонстранты прибегли к емкому языку аллегорий. Манифестанты в длинных балахонах разом задирали их выше головы, показывая обтянутые белой тканью животы. И это означало: "Белые пятна истории". Затем они поворачивались вспять, опять задирали балахоны, открывая ягодицы, задрапированные черной материей. И это означало: "Черные дыры эпохи"

За ними следовали калеки с вывернутыми бедрами, кривыми шеями, отвратительными горбами, раздутыми от подагры ногами. Они опирались на костыли и суковатые палки, корчились, волочили свои жалкие больные тела. На каждом висел плакат: "Советская промышленность", "Советское сельское хозяйство", "Советское образование", "Советский уровень жизни". Какой-то сердобольный мальчуган покинул тротуар, подбежал к калекам и сунул им денежку, которую жадно схватила рука из-под плакатика "Советская наука".

Пронесли на головах огромную, как кит, склеенную из бумаги и фанеры виолончель, на которой было начертано: "Ростропович с нами!" Медленно проезжал грузовик с откинутыми бортами. На нем стояла виселица, и в ней болталось чучело с надписью "Коммунизм". На задних лапах шел башкастый косматый медведь в цепях, неся пустую миску, на которой было написано: "Дайте есть русскому медведю".

Этот вал устремлялся по улице Горького вниз, к Манежу, Красной площади, где на мавзолее кто-то ждал их с нетерпением, вожделенно вслушивался в их клики и скандирования, сладостно впитывал их хвалу и проклятия. Это был Великий Истукан, явившийся в Москву из уральских лесов, где он, как леший, охранял болотные рытвины с костями убиенных монархов. Разрушил Ипатьевский дом, дабы мученических стен не коснулась кощунственная рука комиссаров. Ему был знак свыше отомстить за невинноубиенных и сокрушить до основания проклятую безбожную страну, не желающую вкусить мед покаяния. Он стоял на мавзолее, попирая кабаньим копытом красный гранит большевистского склепа, слыша, как стонет в глубине запаянная в стекло бессильная мумия.

Белосельцев смотрел, как проходит мимо отборная "гвардия демократии". Вышагивали валютные проститутки, на время покинув свои рабочие места в "Метрополе", "Национале" и "Будапеште". Все, как на подбор, длинноногие, ослепительные, сияющие французской помадой, голубым и зеленым макияжем, блестками, нежно нанесенными на выпуклые веки и на выбритые, чуть прикрытые мини-юбками лобки.

Их сменили лесбиянки и геи, пестротой одежд напоминавшие тропических попугаев. Не стесняясь ласкать друг друга в колонне, иногда нестройно, русалочьими голосами выкрикивали: "Сексуальные меньшинства — угнетаемый коммунистами народ". Среди них на помосте, словно чешуйчатая змея, извивалась стриптизерша. Обвиваясь вокруг стального стержня, показывала Москве чудеса сексуальной акробатики. Кинула свои прозрачные трусики в обомлевшую на тротуаре толпу, и один политолог, чернобородый, с фиолетовыми губами, схватил их на лету, жадно спрятал у себя на груди.

Представители нарождающегося класса, преуспевающие бизнесмены, открывали на ходу бутылки "кока-колы", брызгали едкими пахучими фонтанами на зевак, протягивали им из колонны бесплатные бутерброды с красной икрой.

Мальчики в коротких штанишках, ученики привилегированных школ, дети известных артистов, музыкантов, экономистов, несли клетки с летучими мышами. Поравнявшись с памятником Маяковскому, раскрыли клетки, выпуская в московское небо сонмы перепончатых, ушастых существ, которые с тонкими писками вознеслись в синеву. Лишь одна изменила полет, резко спикировала, ударилась о лицо известного артиста, когда-то сыгравшего роль руководителя фашистской разведки. Вцепилась мохнатой лапкой в его нижнюю губу, изъеденную табаком, и там повисла, к великому изумлению изобразителя нацистского разведчика.

Мускулистые дамы в синих трико несли большой прозрачный аквариум, в котором плавала женщина, предводительница феминистского движения. Распущенные волосы ее колыхались, подобно водорослям. Она подплывала к стеклу, прижималась большими расплющенными грудями, беззвучно открывала рот, и по движению ее выразительных губ можно было понять, что она восстает против деспотии мужчин.

Два работника коммунальных служб в оранжевых прорезиненных фартуках несли на плечах длинную жердь, на которой, как на насесте, сидели две литературные гарпии, известные своей раздражительностью. Их перья были испачканы веществом, похожим на известку. Чуткие гузки нервно искали мишени. Одна другой говорила:

— Алла, я надеюсь, ты в достаточном количестве накопила запасы критической субстанции. Когда мы поравняемся с коммунистами, меть прямо в глаз.

— Натали, я вся переполнена тем, что ты называешь субстанцией. Скорей бы мне увидеть тех, кто убил Мандельштама и выслал Бродского.

После этих пернатых красавиц процессия окончательно утратила человекоподобный вид. Ее наполняли странные существа, лишь отдаленно напоминавшие людей, а большей частью каких-то колючих ежей, несущих старинные канделябры, огромных жуков-носорогов, проткнувших своим острием тела безжизненных девушек, водоплавающих птиц с пеликаньими клювами, из которых торчали оторванные детские ручки и ножки.

Процессию замыкало существо, напоминавшее жабу. Оно скакало, поспевая за колонной, разбрызгивая мелкие капельки слизи. На голове жабы красовалась треуголка, сложенная из свежего номера газеты "Известия". В лапке был зажат указующий маршальский жезл. Существо зло выкрикивало: "Даешь Кремль!", волоча за собой выпавшую кишку.

Белосельцеву стало страшно. Все небо было в бесчисленных росчерках птеродактилей, острокрылых демонов, зубастых химер. Там, где колонна достигла солдатской цепи, шумел и взрывался огонь. Длинное пламя ударяло в металлические щиты, покрывая их термическими радугами. Краска на солдатских касках лопалась от адского жара. Над схваткой, тонко и ужасно вскрикивая, скакал на ходулях священник, забрасывая сверху солдат комочками сырого теста.

"Где же отпор?.. Где государственники?.. Где защитники советского строя?.."— панически восклицал Белосельцев. Кинулся в метро "Площадь Маяковского", чтобы пронырнуть под разгоравшейся схваткой, выйти у "Охотного ряда", где собрала свои ряды демонстрация в защиту советского государства.

КАК В УГАРЕ, он промчался под Центром, вынесся на поверхность у Манежной площади. Вся площадь: от гостиницы "Москва" до Манежа,— клокотала, взрывалась, была переполнена до краев. Выдвигала вперед, на улицу Горького шеренги демонстрантов, которые мощно, слитно двигались навстречу невидимому врагу, готовясь его сокрушить. Белосельцев, ощутив эту мощь и энергию, непреклонную готовность сражаться, испытал огромное облегчение. Не все еще пали духом. Не все безвольно устранились от схватки. Не все переметнулись к торжествующему и лукавому недругу.

Воодушевленный, готовый к бою, он наблюдал выдвижение колонн.

Первыми шествовали члены профсоюзных объединений, в основном, крепкие, ладно скроенные женщины, загорелые после южных курортов, свежие после оздоровительных пансионатов. Энергично, слаженно передвигали плотные, с налитыми икрами ноги. Их легкие блузки едва сдерживали колыхание сильных грудей. "Ветер перемен", дующий сверху, от площади Пушкина, был бессилен разрушить высокие, белого цвета прически, сделанные на века в профсоюзных парикмахерских. Они несли гирлянды разноцветных шаров, бумажные цветы, плакатики с надписью: "Мир, Труд, Май". Раскрывали гулкие рты с золотыми пломбами. Подбадривая друг друга взглядами и улыбками, пели "Подмосковные вечера". И дух захватывало от этой родной, никогда не надоедавшей песни.

Следом, почти наступая им на пятки, шли коммунисты, неся на палочках красные таблицы с наименованиями райкомов. Радовали глаз хорошо вычищенные пиджаки, туго, несмотря на жару, повязанные галстуки, многочисленные значки, выпущенные в честь государственных юбилеев. Их лица были спокойны, выражали чуткость к пожеланиям трудящихся, готовность выслушать представителей трудовых коллективов, внимательно отнестись к нуждам людей. Они были готовы работать в новых условиях, идти в трудовые коллктивы, заново прочитать Ленина: "Учиться торговать", "Учиться у масс", "Учиться управлять", "Учиться, учиться и учиться". Они несли лозунги: "Перестройка, ускорение, гласность", "Больше свободы, больше социализма", "Народ и партия — едины". "Разобьем о камни собачьи головы "банды четырех". В их рядах шагал знаменитый певец Кобзон в парике из рыбьей чешуи. Раскрывал львиный зев, словно собирался проглотить Манеж вместе с Историческим музеем и находившимся там скелетом мамонта. Пел свою походную, заповедную: "И Ленин, такой молодой, и новый Октябрь впереди!.."

Далее шли ударники коммунистического труда, цвет рабочего класса и трудового крестьянства, не подверженные социальной эрозии, не захваченные мелкобуржуазной стихией. Многие из них были в касках. Иные несли на плечах отбойные молотки и бетонные вибраторы. Токари раскрывали штангенциркули, замеряли в выточенных деталях микроны. Сварщики в масках возносили над головами шипящие жала автогенов, бенгальские огни электродов. Колхозницы обнимали золотые снопы, другие ловко доили породистых холмогорских коров, выдавливая в подойники звонкие кипящие струйки. Их колонну возглавляли "красные директора", "флагманы" социалистического производства, "наши маяки". Исполненные достоинства, явились в Москву с заводов-гигантов, чтобы сказать народу: никогда "Уралмаш" и "Магнитка", "Ижорские заводы" и нефть Самотлора не попадут в руки хищных, беспощадных буржуев. Тут же, в рядах, катили первые советские автомобили, нарядные "эмки", великолепные, на белых шинах "ЗИСы-110". Неуклюже передвигался колесный трактор и самоходный комбайн "СК-4".

Трудящиеся пели марши великих строек: "Не кочегары мы, не плотники...", "Мы идем на смену старым утомившимся бойцам...", "Под крылом самолета о чем-то поет..." Песни громко, вольно возносились в московское небо, где летели, сопровождая колонну, серебристые дирижабли с надписями "СССР", аэростаты, краснозвездные "ястребки", и бипланы "По-2", сложив в небесах живое и трепещущее слово "Сталин". Парашютисты выбрасывались из "кукурузников" и точно приземлялись в центре колонны. Встраивались, свертывая на ходу парашюты. Подхватывали песню, которую, мощно двигая комсомольскими скулами, упрямо бодая воздух неподкупной головой, исполнял патриотитческий баритон Лещенко: "Свадьба, свадьба разлетелась по земле..."

Чуть приотстав, немного отдельно, показывая свою значимость для страны и народа, шли люди науки. Несли в стеклянных банках заспиртованных ящериц, двухголовых младенцев, бычье сердце, которое на несколько минут было пересажено осетру и билось в рыбе, пусть ненадолго, но продлив ей жизнь. Другие ученые несли буханки хлеба, приготовленные из торфа, которые должны были окончательно снять проблему продовольствия. Химики показывали всем новые, невидимые для глаз материалы. Физики, многие все еще засекреченные, с необнародованными званиями лауреатов Ленинской премии, бережно держали в ладонях открытые ими элементарные частицы. Показывали их стоящей на тротуарах толпе, и та взрывалась ликующими криками: "Слава советской науке!", "Мирный атом — на службу социализму!", "Знание — сила!" "Учение Маркса бессмертно, потому что верно!"

Ветераны всех войн, сгибаясь под тяжестью орденов, не стыдясь своих шрамов, несли победные трофеи. "Афганцы" высоко подымали на древке пиджак Амина, захваченный при штурме дворца. Престарелые десантники, покорявшие восставший Будапешт, несли американские штиблеты Имре Надя, брошенные им в паническом бегстве, а также фиолетовую сутану продажного кардинала Миндсетти. Авиаторы, защищавшие небо над Каиром во время шестидневной войны, несли обломок израильского истребителя "Кфир", начертав на нем патриотический лозунг: "Бей воробьев, спасай Россию!" Участники вьетнамской войны, став за время жестоких боев в джунгях значительно ниже ростом, приобретя узкий разрез глаз, чтобы безошибочно различать в небе американские "В-52", катили подарок товарища Хо Ши Мина — простой велосипед с седлом из кожи американского летчика. Герои боев за Берлин, Кенигсберг, Лейпциг несли фрагменты готических соборов, которые все эти годы бережно хранились и не выдавались покоренному врагу, покуда тот не вернет в Ленинград Янтарную комнату. Особенно выделялись участники боев на Халкин-Голе. Маршируя, они читали наизусть кодекс чести самураев, захваченный тремя танкистами, тремя веселыми друзьями, которые, несмотря на годы, бодро шагали в колонне. Двое — в танковых шлемах, а один — в кепке, подаренной ему артистом Крючковым.

Белосельцев ликовал. То встраивался в проходящие колонны, подхватывая грозные освободительные песни: "Мы не дрогнем в бою за столицу свою...", "Идет война народная, священная война..." То отставал, чтобы видеть все новые и новые ряды бойцов. Язвил, хохотал над едкими, не хуже Кукрыниксов, карикатурами, что изображали Горбачева в виде целлулоидной погремушки в руках у Рейгана. Или Александра Яковлева в виде подслеповатого сома, плывущего в мутных водах перестройки.

Белосельцев воспрял духом. В ликовании подхватывал громогласные лозунги, несущиеся из монолитных рядов, в которых, прикрывая глаза темными очками, умышленно подвязав щеки бинтами, дабы остаться неузнанными, шагали чекисты.

— Враг будет разбит, Победа будет за нами!— кричал Белосельцев, подымая стиснутый кулак.

— Ни шагу назад, позади Москва!— негромко откликался краснолицый, индейского вида разведчик, внедренный в дикое племя, обитавшее на берегах Амазонки.

— Будет и на нашей улице праздник! -— шумно и радостно выдыхал Белосельцев.

— Кадры решают все!— шепнул ему невысокий полуобнаженный человек в ритуальной маске, нелегал, действующий в опасной среде африканских пигмеев.

Вслед за людскими колоннами, продолжая их шествие, вливаясь в демонстрацию тяжкой, сотрясающей землю поступью, шагали памятники. Впереди шли бронзовые фигуры со станции метро "Площадь Революции". Вынужденные долгие годы находиться в согбенных позах, подпирая головами и спинами арки подземелья, теперь они распрямились, шли во весь рост: красноармейцы с винтовками, матросы с гранатами, рабочие-баррикадники с револьверами, революционные женщины с санитарными сумками.

— Товарищи, у всех есть мандаты?— сурово спрашивал бронзовый пролетарий с ярко блестевшим кончиком башмака, стертым от бесчисленных прикосновений безымянных пасажиров метро.

— Не волнуйся, браток,— сплевывал длинным бронзовым плевком революционный матрос с "Авроры",— контру будем кончать на месте!

За ними, во весь свой великолепный рост, сия нержавеющими мускулами, напрягая стальные бицепсы, легированные икры и бедра, шли Рабочий и Колхозница. Воздевали скрещенные серп и молот, стараясь не сколоть ими высокие баллюстрады гостиницы "Москва", осторожно перешагивая троллейбусные провода. Белосельцев услышал их поднебесные, напоминающие раскаты грома голоса:

— Коля, понеси маленько один, а то у меня носок сьехал,— просила своего спутника Колхозница.

— Говорил тебе, Дуся, надевай на босу ногу, а то сжуешь,— солидно отвечал Рабочий.

Она выпустила серп, наклонилась, поправляя сьехавший стальной носок. Рабочий некоторое время один нес сияющую эмблему, покуда его подруга поднялась, оправила нержавеющую юбку, подхватила парящий в небе серп.

За ними многолюдно, не слишком попадая в ногу, двигались алебастровые и гипсовые скульптуры, украшавшие фасады сталинских домов. Мужественные шахтеры-стахановцы с отбойными молотками. Студенты с вдохновенными лицами, читающие на ходу учебники по сопромату. Балерины, привставшие на пуантах, выделывающие удивительные пируэты и па. Архитекторы, упиравшие циркули в чертежи новых городов. Полярные летчики в комбинезонах и мохнатых унтах. Академики в алебастровых шапочках, с заостренными бородками. На некоторых скульптурах шелушилась краска. Иные от времени и непогоды лишились носов и конечностей. У третьих из-за нехватки коммунальных средств развалились в руках орудия труда и познания. Но все они в этот решительный час дружно покинули свои ниши и постаменты, влились в ряды демонстрантов.

Чуть обособленно, оставляя вокруг себя свободное пространство, шагали памятники Ленину. Одинаковые, одного и того же роста, из розоватого гранита, с простертой вперед рукой, глядели вдаль прищуренными, прозревающими будущее глазами. Задумчивые, любимые, похожие друг на друга, как сорок тысяч братьев, давили асфальт, оставляя на нем глубокие вмятины.

Белосельцев посторонился, боясь попасть под громадные ленинские башмаки. Краем уха уловил разговор двух памятников:

— Простите, товарищ, вы не будете сегодня на заседании ВЦИК? Не могли бы вы передать Надежде Константиновне, что я хочу ее видеть?

— Да, товарищ, разумеется, я буду на заседании ВЦИК. Но Надежда Константиновна поедет со мною в Горки.

За ними следовали памятники Марксу и Энгельсу. Маркс, вырубленный из целостной глыбы гранита, не имел ног, врос туловищем в дикий камень. Энгельс толкал его перед собой, словно инвалидную коляску. Стоически, как и при жизни, служил своему более мудрому и могучему другу, на голове которого, похожий на зоркую, небольших размеров ворону, сидел скульптор Кербель.

Сразу же за основоположниками марксизма выступала высокая, абсолютно белая девушка с веслом. Обтянутая спортивным трико, пластично шагая босыми ногами, волнуя под купальником могучими гипсовыми грудями, она слегка потрясала веслом, которое готова была пустить в дело, поражая им противников государства и строя.

Радостное и фантастическое зрелище являли собой скульптуры фонтана "Дружба народов", явившиеся с ВДНХ. Золоченые, сияющие на солнце, отливающие перламутром и драгоценными каменьями, похожие на ликующих богинь любви, плодородия, материнства, они приплясывали, притоптывали, лузгали семечки, грызли орехи, впивались золотымии зубами в райские плоды, клали себе на головы виноградные кисти, целовались, резали арбузы и дыни, водили хоровод, манили в свой девишник глазевших на них мужчин. Одна из них, озоруя, подхватила из толпы старичка-ветерана, засунула себе в вырез платья, и тот барахтался, как лягушонок, среди золотых исполинских грудей. С хохотом вынула, поставила на землю, и старичок стоял весь в золотой пыльце, словно пчелка, побывавшая на душистом цветке.

Процессию замыкали памятники, не имевшие прямого политического звучания. Это были бетонные раскрашенные медведи, стоявшие у обочин автомобильных дорог. Такие же бетонные олени, украшавшие входы в лесопарки. Среди них жеманно ступала большая кошка-копилка из папье-маше, в которой позванивала мелочь, собранная жителями Великого Устюга в фонд помощи испанским детям.

В колонну монументов хотел было втиснуться памятник Достоевскому в больничном халате и шлепанцах, сразу же после эпилептического припадка. Но руководитель колонны, алебастровый пограничник со штыком, нелюбезно отогнал его, процедив: "Пошел на хер, сволочь!", что больно ранило Белосельцева.

Шествие государственников замыкал приотставший, слегка рассеянный пионер, победитель многих олимпиад, который тащил под мышкой шахматную доску, а на плече нес сачок для ловли бабочек. Это так умилило Белосельцева, что он не удержался и погладил умного мальчика по голове.

КОЛОННА УХОДИЛА ВВЕРХ по улице Горького, пламенея красными стягами, оглашаясь ревом медных победных труб, в которые дул сводный оркестр Общества слепых. Среди демонстрантов ползли гранитные танки, прямо с фасадов Академии имени Фрунзе. И там, где улица вливалась в площадь Пушкина, начиналось сражение двух враждебных колонн с солдатами Внутренних Войск. Желая не допустить Гражданской войны, те принимали на себя удар клокочущих ненавистью противников, стараясь разгородить их щитами.

В небе, где действие Внутренних Войск было ограничено, происходили первые воздушные схватки. Нетопыри и птеродактили, перепончатые демоны и злобные крылатые рыбы вступали в бой с краснозвездными "ястребками", воздушными шарами и дирижаблями. Над Пушкинской площадью носилась стремительная воздушная карусель. То там, то здесь загорались самолеты, разлеталась вдребезги волосатая, кричащая от боли нечисть. Оставляя следы копоти, рушились вниз, на жилые кварталы. Подбитый "ястребок", ведомый отважным советским летчиком, погибая, спикировал на здание ВТО, известное, как гнездо демократических театральных деятелей. Здание горело. Из него панически выбегал известный артист, игравший прежде колхозных председателей и советских маршалов, а теперь возглавлявший "крестовый поход культуры" против коммунизма. Он был в голубых шелковых кальсонах, прижимал к груди костяной японский веер и, хотя весь дымился от жара, все-таки не мог расстаться с бокалом шампанского, который поднял за демократию.

Белосельцеву вдруг стало страшно. На него дохнуло катастрофой, словно один из слепых музыкантов развернул свою иерихонскую трубу, приставил ее к уху Белосельцева и выдохнул страшный, разрывающий душу звук.

Гражданская война вползала в Москву как уродливый, непомерных размеров ящер. Горели пожары. Улицы перегородили баррикады. К Дому Правительства на Краснопресненской набережной наволакивали деревянные столбы, арматуру, мешки с песком. Защитники пели "Варяга", а жуткие пятнистые танки с моста лупили прямой наводкой, расквашивая в красные кляксы повстанцев. И по белому фасаду вверх ползли черные, из копоти и сгоревшей плоти, жирные языки.

Это было как бред и кануло. Он кинулся вверх за колонной, желая остановить братоубийственную войну.

На площади шло столкновение. Прибывали автобусы с бойцами ОМОНа, которые сразу вступали в бой. Солдаты давили щитами демократическую демонстрацию, и головная шеренга евреев, у которых многие носы уже были разбиты, отступала с гневными криками: "Фашисты!.. Антисемиты!.. Виват, Россия!.. Шалом!.."

Водометы препятствовали продвижению колонны государственников. Били тугими дальнобойными струями, которые рассеивали людские ряды, останавливали памятники, вынуждая их отступать вспять к Манежу. Среди тяжело и неохотно уходивших Лениных задыхался Энгельс, толкая гранитную инвалидную коляску с суровым другом, который, сжав кулак, угрюмо размышлял о том, где была совершена роковая ошибка марксизма. Памятники расходились — все, кроме золоченых фигур с фонтана ВДНХ. Любящие воду восхитительные девы с удовольствием нежились и резвились среди сверкающих струй. Кокетливо, как купальщицы, задирали подолы.

Скоро от демонстраций не осталось и следа. Площадь была грязной, пустой, словно ее извозили половой тряпкой. Пушкин печально взирал со своего мраморного утеса. Белосельцев медленно брел по площади. В одном месте натолкнулся на огромный бюстгалтер, сшитый на самку гренландского кита, с неумелой, нитками выведенной надписью "Демсоюз". В другом месте споткнулся об обломок алебастровой мускулистой руки с куском отбойного молотка...