Газета Завтра 592 (13 2005)

ПУТИ-ДОРОГИ

ПУТИ-ДОРОГИ

0

Александр Синцов

ПУТИ-ДОРОГИ

К работе над этим очерком подвигло меня неутомимое радение нашего славного писателя Василия Ивановича Белова о русской деревне. Спасибо ему, хранителю земли...

В ГОРОДАХ КУЮТСЯ ДЕНЬГИ, делается политика. В городах — скоморохи и юродивые. Сытые, здоровые, шустрые люди. В одной только Москве живет каждый десятый россиянин. А деревни дымят посреди снежных пустынь, редкие, далекие друг от друга и от городов. И в них тоже живет каждый десятый россиянин. По населению все русские деревни равны одной Москве. Но если Москва трещит от энергии и напора трудового люда, то деревни усыхают и дичают. Северные — быстрее и бесповоротнее.

Голос деревни теперь слаб, но по-прежнему доходчив.

Письмо от Василия Ивановича Белова: "Посылаю вам материал. Автор — мужик, крестьянин, сам не посмел, очень стеснителен. Кто еще кроме "Завтра" заступится за деревню?"…

Когда-то в беловском "Привычном деле" Иван Африканович на дровнях разъезжал по деревням в компании с молодым парнем. Теперь уж тот парень состарился. Да и путей-дорог тех уже нет на свете, заросли ольхой. Но человек на той земле продолжает жить и мыслить. Автора, которого представляет Василий Иванович, зовут Николай Созонтович Алешинцев. Из самого северного угла Вологодской области он пишет:

"В своей книге "Ремесло отчуждения" Василий Иванович Белов назвал пять условий гибели русской деревни. Не строить проселочные дороги. Закрыть сельские школы. Закрыть медпункты. Закрыть сельские клубы. Закрыть магазины райпотребсоюза.

Наверное, Василий Иванович, вы теперь уже сами убедились, что все эти условия гибели взяты нынешним руководством страны на вооружение.

Умудренные многовековой борьбой с русской деревней, чиновники пошли дальше. Сейчас за самой паршивой справкой надо ехать в город, а уж если, не приведи Господи, ты родился или умер, то только в райцентре можно получить документ. Иначе ты и не родился и вроде бы еще живой.

С недавних пор оказалось, что весь народ деревенский проживает в своих домах незаконно, потому что дома не зарегистрированы и налог за них не платится. Но тут вышла со стороны чиновников явная промашка: вдруг народ не захочет регистрировать то, что сам построил? Куда его? В Сибирь? Опять неладно. Доходная база пострадает. Вот, оказывается, до какого абсурда можно довести страну, если плохо учиться в школе, читать исключительно любовные романы и от безделья рассусоливать на тему: "Нужно ли материться"? Уверяю вас — нужно, и большая часть страны именно этим и занимается. Потому что понимает: как социализм строился прежде всего для социалистического руководства, так и капитализм и все его прелести — для Кремля и буржуазии, я все его гадости, как и всегда, — для остальных.

На днях мне сказали, что в одной из деревень умер мужик, отравился "фанфуриками" и "левой" водкой. Отравился, естественно, по собственному желанию, и, конечно, власть тут ни при чем. Да так-то бы все и ладно. Умер и умер, для капитала он никакого значения не имел. Но мать-то его не для того рожала и надрывалась на ферме, чтобы накормить и одеть свое дитятко, надеялась на помощь в старости. Советская власть еще пыталась тащить его к нормальной жизни, ругала, поощряла, не давала спиться. Но бац! Капитализм!

Уверен, если бы передачу "Последний герой" снимали в осенне-зимний период в нашей заброшенной властями деревеньке, даже за миллионный приз нашлось бы мало охотников в ней участвовать. А если бы сказать, что в условиях этой деревеньки надо прожить годы, да еще самому себя кормить, желающих бы вообще не оказалось. Потому что это труд, а не барская забава с элементами издевательства над населением, едва тянущим свой бюджет от получки до получки.

Возьмем обыкновенного русского мужика, моего знакомого Николая Анатольевича Осколкова. Не буду перечислять вехи его жизни: родился, учился, женился, имеет трех дочерей. Отец его Анатолий Петрович Осколков, человек был добрейшей души, степенный и трудолюбивый. Я имел честь знать его лично и хорошо запомнил, что после любой такой встречи у меня улучшалось настроение, и я думал, что ради таких людей и мне стоит работать.

Анатолий Петрович — интеллигент. Всегда умудрялся и сам выглядеть чистым, и к телятам его навоз не приставал, потому что с рук кормил, и давали они по килограмму привеса в день. Гордились мы им да плодами труда его. Но хорошие работяги — они в грудь себя не бьют, а потому медали за освоение Нечерноземья Анатолий Петрович не получил. Много интересного в те годы было и с медалями этими, а на деньги, вроде бы Госпланом на деревню выделенные, строились дворцы в городах типа нашего обкома партии. А потом все возмущались, куда деньги деваются, черная дыра и т.д.

Мама Николая Евгения Леонидовна — маленькая, улыбчивая женщина, отзывчивая на людское горе и готовая помочь любому — от нищего до министра сельского хозяйства, который все время требовал повысить темпы.

В таких условиях вырос и живет Николай Анатольевич. Работает механизатором в ООО "Устьлен". И хоть условия эти были весьма малопригодны для нормальной жизни, он выстоял! В меру выпивает, не курит, растит детей и ждет в гости внуков. Может, кому бы хотелось к нему привязаться с какой-нибудь гадостью, да нет, не получается. Не к чему придраться. А в России быть таким хорошим тоже не шибко хорошо.

Пользуются безотказностью Николая Анатольевича, двужильностью его и трудолюбием не только начальство, но и земляки. Сидят, бывало, "хрендякают" на разные темы, кости моют попутно начальству, планы всякие строят иногда прозрачные, как бутылка водки. А Николаю некогда: и на общественном поле надо успеть, да и дома дел непочатый край. Вот он и пластается с утра до ночи. А самое главное — все у него получается, хоть на комбайне, хоть на трактор сядет любой, хоть за топор возьмется. Надо сказать, я всегда восхищаюсь каким-то особым талантом русских мужиков выйти из любого положения, отремонтировать в полевых условиях то, что и в мастерской мне, например, не сделать. То собачку сложнейшую для немецкого пресса напильником выточат, то вместо полетевшего колеса березу привяжут и все-таки доедут, да что перечислять — нет в мире ничего такого, что бы не мог русский человек. Да и понятно: с такой породой, как наша, шутки плохи.

Недавно читал публикацию, что вот, мол, у финнов солярка тоже дороже молока, а выживают. И хочется сказать: милый, в Финляндии к каждому полю дорога! Мне, в бытность директором "Первомайского", пришлось однажды четыре часа добираться до полей, за шесть километров по отчаянной грязи пять комбайнов гнать с бульдозером впереди. Но как-то бы надо всем понять, что не виноват и русский человек в том, что родился в России, а не в Финляндии. И конечно, большинству из нас тоже хотелось бы жить по-человечески, и чтобы к полю — на "Волге", той самой, которую обещал Чубайс, и чтобы губернаторы не "Челси" покупали, а дороги строили. Убежать бы, конечно, до Финляндии, тут недалеко, так ведь жалко эту милую, проклятую и такую родную землю. Предлагали Николаю Анатольевичу работу и жизнь полегче. Отказались. Почему? Не поверите, если скажу: "Землю любит и технику".

Как-то Николай заболел, и единственный комбайн встал. Те, кто любит косточки помыть чужие, очень не любят комбайны. Так вот, нашелся умник, подсказал: "Если Колю на мостик комбайна поднять, то он еще поубирает". До этого вроде бы не дошло, да и слова были сказаны по-дружески, без издевки. Но, превозмогая боль, Коля практически один спас весь урожай отделения. Это ли не подвиг?

Говорят, в городе Вологде поставлен памятник писающей собачке. Забавно. Только вот в одном китайском городе поставлена статуя деревенской девушки. Говорят, что она с детства взращивала рис и кормила им страждущих.

Небольшая разница в мировоззрении, по-моему, есть, в заслугах собачки и девушки тоже".

ТАК ЗАКАНЧИВАЕТ СВОЙ РАССКАЗ Николай Созонтович Алешинцев. Герой его рассказа — тип русского крестьянина серединный. Мелькнул в письме и другой тип, человек добрый, но слабый, на котором мне хотелось бы остановиться поподробнее.

Мне интересен этот тип кроткого русского мужичка — источник национальной жалости, герой многих наших романов, песен и стихов. "Добрый Филя". Определения для него подбираются от богоносного до юродивого. Породу вывели такую селекционеры — интеллигенты демократического лагеря царских времен. Порода неприхотливая, созерцательная. Баба, качая такого в люльке, говорит умильно: "Что я буду за мать, коли свое дитя до сорока лет не прокормлю". Потом пестует, мается, несет тяжелейший крест кормления. Вырастает жалкенький, смотрит на мир светлыми детскими глазками, и очень скоро к самому себе проникается жалостью, не без лукавства, конечно: "Что с нас взять. Мы лаптем щи хлебаем, оборой хлеб режем".

Кто родился и жил какое-то время в деревне, тот обязательно припомнит и местного "доброго Филю" и, перескочив в памяти через серединного, вспомнит "стамого" Петьку или Тольку какого-нибудь, деревенского заводилу и бунтаря. Такому уже годам к пятнадцати становится тесно в деревне. Из таких города строятся, такие становятся цветом нации. От Ломоносова до Маршала Жукова.

Еще после войны такие дерзкие, бесстрашные встречались в деревнях среди фронтовиков. Как-то ухитрялись сбиваться в артель и уезжать на заработки в город, шабашить, деньгу зашибать. Но потом у них паспорта отобрали. Они спились, поумирали от язвы желудка и туберкулеза. А их дети уже не рыпались. Редко кого из них, школьных отличников, отпускали в город. После армии же почти всех возвращали в родные МТС, мехдворы и телятники, где они жили дотациями. Потом так жизнь отрегулировали, что не мужику надо было ехать за деньгами в город, а сами деньги шли к нему из города. Никакого смысла не было шустрить. Успокоили ухаря, шальную головушку настолько, что подряда на строительство коровника в собственном селе ему было не добиться. Строили под окнами его избы чеченцы с ингушами, студенты из стройотрядов. Получилось так, что теперь кавказцы и городская молодежь поехали в деревню деньгу зашибать. А коренной мужик из окошка глядел, темя чесал, но локти, точно, не кусал. Справлял худо-бедно совхозную должность. А как дотаций не стало, кирпичи с этих коровников и шифер потаскал и оборотился к своему натуральному хозяйству, стал проживать наработанное. Если и не оголодал лет за двадцать последних, то обносился до крайности и состарился. Доживает теперь свой век в брусчатом домике. Благо у него есть сын. Николай Рубцов описал ситуацию так: "Но только сын заводит речь, что не желает дом стеречь, и все глядит за перевал, где он ни разу не бывал". То есть, можно сказать, у парня за двадцать лет жизни "без дотаций" на полуголодной воле-вольнице глаз заблестел по-охотницки, струна прадеда в генах зазвенела. Труба взыграла — или пропадешь тут на неудобях, состаришься бездарно, как отец, или в город когти рви на зиму, в отход, на заработки.

Лет пять последних я, пребывая летом в своей деревне, мужиков агитировал приезжать в столицу на заработки. С октября по апрель гарантировал им тысяч пятьдесят наличными. Предлагал на первое время останавливаться у меня хоть по одиночке, хоть артелью. Помощь в обустройстве обещал. Но никто не ехал. Теперь я понимаю: они были из того серединного типа, оседлого поколения, может быть, даже осадочного. Почвой служили, а может быть, навозом для молодого племени, один из представителей которого, 25-летний Валентин Брагин, нынче осенью на мой клич отозвался.

Мы не родственники. Отца его плохо знаю, шапочно. Но в сельской библиотеке оставил я оставил свой телефон, и он им воспользовался. Звонит уже с Ярославского вокзала. Говорит до сердечного щемления, родной северной скороговоркой с подъемом интонации в хвосте фразы. Я ему приказал ждать. Без регистрации менты в два счета вычислят, если и не замордуют, то собьют с толку, испортят впечатление от столицы. Ведь провинциал, деревенщина сразу виден в московской толпе даже не ментовским глазом. И походкой он чужак. И одеждой, и лицом.

Я съездил на вокзал, привез Валентина, поселил в коридорчике на раскладушке.

Он невысок, жилист. Помню, летом пасынок, такую бетонную балку — нижнюю часть электрического столба — я под угол сруба подводил. Трактор мне этого пасынка к дому подтащил. Я над ним стоял, не знал, как дальше двигать. А проходящий мимо Валентин нагнулся, будто за щепкой, ухватил за конец и метров десять на одном дыхании проволок до назначенного места. Такой худой, невзрачный, но ухватистый.

Лицом он смугловатый, как большинство в нашей волости: угорская, попросту венгерская кровь сказывается. Те племена давно ушли с Угры на Балатон. А кровь осталась.

Улыбчив Валентин, смешлив даже. Привез с собой полторы тысячи рублей. Такой, значит, у него оказался стартовый капитал. И этого хватило, чтобы зацепиться в Москве, устроиться и уже через три месяца выслать в деревню 12 тысяч.

Те полторы тысячи бабка отчислила внуку с пенсии как подъемные. Рассказывал, провожали, будто в армию второй раз, тревожно, но празднично. Жаль, не удалось поприсутствовать на проводах. Хотя бы одним глазком глянуть. Описать потом во всех подробностях и сравнить с очерком Ивана Касаткина "Пути-дороги", напечатанным как раз сто лет назад.

"Осенним утром молодой мужик Панкрат, одетый по-дорожному, стоял среди избы и мял в руках шапку. Минута была торжественная. Один он сын у отца. Земля, сколько есть, — вся она у них в куче, делить было не с кем. Но нужда нынче ходит по миру зоркая да прыткая, настигла и их. Голодный год — не тетка родная.

Как на икону, воззрились на Панкрата старики — отец и мать. Глаз не может оторвать от мужа беременная молодуха. Переполненная горем, стоит она боком к печке, морщит переносье и готова взвыть.

А за спиной Панкрата, вздыхая и охая на все лады, толпится народ: старухи, старики, бабы с ребятами. Уходил человек степенный, непьющий, до всех уважительный, и на него сыпались всякие просьбы и наказы.

— Так и скажи им, коли увидишь, — стучала о пол старая, сгорбленная Фетинья Рыбкина и вся тряслась.— Дети они мне, а прокляну хуже бусурманов! Родительницу забыли, подлые. Умирай, старая, помощи ожидаючи!

— Рожоный мой, опиши! — слезливо встревала вдова Козлиха, темная, высохшая, будто щепка. — Поразузнай в городу и опиши... Может, в спитательный, альбо в ученье какое, хоть двоих-то... вот этих бы хоть...

И она, придерживая одной рукой грудного, другой выталкивала двоих малолетков из тройки окружавших ее.

— Разыщи, Панкратьюшко, Ванюшку-то моего! — нараспев голосила белобрысая баба, на один глаз кривая и длинная, как жердина. — Где он там... Штой-то, Го-осподи! Хоть бы весточку, слово бы хоть, и то дорого... — И она, умолкнув, изгибалась и хлюпала, утирая ладонями слезы.

А старый батько Панкрата, опоясанный ниже бедер концом мочальной веревки, взъерошенный и весь словно изжеванный, в десятый раз заводил:

— Денежку, сынок, береги... Ой, блюди ее! Гляди вот, какая жизнь-то. Помни же... О себе да о доме мекай... Смысли, говорю, о себе. Нам со старухой потреба малая — по домовине сколотишь, и ладно..."

С ВАЛЕНТИНОМ НАЧАЛИ МЫ С РЕГИСТРАЦИИ. У меня квартира приватизирована, хоть сто человек прописывай. Пока паспорт ходил по милицейским столам, нашли общежитие. ВГИКу принадлежит. Комната на двоих. Тысяча рублей за место в месяц. Вид из окна на гостиницу "Космос". Если ясный день — высотка у Ленинградского вокзала хорошо видна. Колесо обозрения. ВДНХ сияет огнями. Валентина эта московская романтика, конечно, тронула, но не настолько, чтобы он ринулся вкушать ее по московским улицам.

Тем более, что вместе с ним в комнате оказался украинец, мужик лет под сорок. "Газелист". Надежное, деловое соседство. Мужик тоже стал звать Валентина на "Газель", но у моего молодого земляка имелись права только на трактор. К тому же он своим умом сразу решил жить.

Только паспорт с московским штампом получил, попросил меня рассказать, как доехать до пересечения Ярославского шоссе с Кольцевой дорогой. Там биржа труда у обочины и быстрые деньги делаются — узнал от попутчика в поезде "Котлас — Москва". Я его отговаривал, но он хмурился, бычился. Не желал опеки. Мы расстались.

Я просил его почаще звонить. Но он недели на три сразу пропал. В общежитии не ночевал. Я подумал: сгинул. Сожрала парня Москва. Загулял, запил. Обокрали. Убили. Сам кого-нибудь убил. В тюрьме сидит. Сколько таких историй знаю. Беспощадно себя изводил: не соблазняй! Правы были мужики, отцы этих валентинов, что боялись Москвы, сидели на печах, ждали дотаций. Кончились Ломоносовы. Совсем другой народ теперь по нашей земле ходит, как бы даже и не русский вовсе. Ведь даже и "доброго Фили" в чистом виде теперь уже нету, не то чтобы Ломоносова.

И как же я был счастлив, когда Валентин позвонил. Я прямо-таки потребовал явиться на доклад и на обед. Он приехал — голодный, небритый. Рассказал: подрядился рыть пруд на богатой даче. Землекопом в помощь экскаваторщику. До морозов надо было этот пруд выкопать, пленкой обложить и рыбу запустить, чтобы к весне нерестилась. Аванс Валентин получил, что выяснилось после того, как я предложил ему взаймы. Не взял. Это меня еще крепче обнадежило. Не денег жаль. Должника. И он в положение жалкого не попался. Пообедал и опять уехал в свои Снегири пруд копать.

Через две недели объявляется — темный от злости, зубами скрипит. Кинули! Обвалились стенки у пруда, хозяин выгнал без расчета.

По газетному объявлению я его на овощную базу привел, недалеко от дома. На следующее утро Валентин уже там мешки с луком таскал. Расчет — в конце суток. Это ему так понравилось, что он стал в две смены работать. Общага недалеко. Сил хватало. Досыпал в складе на мешках. И через три недели принес мне на хранение 16 тысяч. Худой, измотанный. Сказал, что уходит с базы. Нашел место в службе очистки Яузы. Экскаватор на базе "Беларуся" поставлен на понтон. Бросается якорь и углубляется дно. Грунт из воды, мусор грузится на небольшую баржу. И он, Валентин, на понтоне, как капитан. Права тракториста пригодились.

Так всю зиму он и плавал по незамерзающей Яузе.

Знакомые появились. В гости куда-то ходил. На день рождение. Наверно, и выпивал. Но ко мне являлся всегда как стеклышко. Может, думал я опять же с великой надеждой, он из той породы, в которой пьян да умен — два ума в нем?

На восьмое марта Валентин взял отгул и решил съездить домой, в деревню.

Я увязался за ним. Дедовский дом надо было подготовить к паводку. Снегу нынче — океан. А дом стоит на краю заливного луга.

Ехали в плацкартном по окраинам Москвы. И я как бы в прокручивал кинопленку наоборот. Пытался понять, что чувствовал Валентин, когда этот поезд шел в обратную сторону, в Москву, в неизвестность.

Из Валентина подобных сантиментов не вытянешь. Не опишешь. А вот Ивану Касаткину в его очерке столетней давности повезло больше. Он эти чувства отходника, Панкрата своего, запечатлел убедительно: "Город — вот он! Вдали смутно начали поблескивать огни, широко рассыпанные по горизонту, а над ними, в сумрачном небе, нависла широкая шапка слабого зарева. Вот он, город, где неустанно, дни и ночи, выковываются деньги, горы денег!.. Напряженно вглядываясь туда, Панкрат надбавил шагу, но в душе у него не радость была, а тоска свинцовая. В одном месте дорога преграждалась основательной, в два бруса, изгородью. Панкрат хотел было обойти ее стороной, но, подумав, полез между брусьями.

— Стой, куда тебя прет! — окликнул его из тьмы голос. — Вылезь-ка, эй!

Будто из-под земли вынырнул человек при бляхе и с фонариком в руке.

— А мне бы в город, — недоуменно растаращился Панкрат на человека, вытаскивая застрявшую меж брусьев ногу.

Тот что-то хотел ответить мужику, но только улыбнулся. В то же время вполоборота он прислушивался к быстро нараставшему вдали шуму. Потом он отошел и встал там, за изгородью, навытяжку, держа в руке флажок.

А из-за поворота уже неслись со страшным гулом три огненных глаза, кидавшие себе в подножие яркий сноп света. Не успел Панкрат сообразить что-либо, как трехглазое чудовище, помелькав огнями, с железным гоготом и яростным лязгом промчалось мимо, чеканя утихающее вдали: та-та-та, та-та-та..."

От поезда из Вельска ехали мы с Валентином еще 100 километров на северо-восток. Вышли из автобуса у занесенной снегом будки ожидания, ставшей величиной с суфлерскую. По желобу лесной дороги в сказочном сосняке шагали четыре километра. В деревне по тропинке-траншее добрались до дома Брагиных.

Встреча была пылкая, но выдержанная. Ни слезинки не выступило даже на бабкиных глазах. Мать Валентина, почтальонша, а в прошлом учитель физкультуры, сияла, как счастливая невеста. Отец только пожал сыну руку, безо всяких объятий и тем более поцелуев — это вам не чувственная Москва.

Бутылка водки стояла потом на столе, но одна и на всех.

Про деньги, заработок Валентина, не было не спрошено, не сказано ни слова. Вообще, ничего у парня про Москву не выпытывали. Смеялись, шутили, подначивали, приметив в говоре изменения.

После обеда Валентин с отцом оделись и пошли к соседу. У того личный трелевочник. Пошли подряжать соседа на вывоз леса для нового дома. Отец в делянке навалил сотню хлыстов и разделал. Теперь нужны были деньги на вывоз, и они, эти деньги, приехали из Москвы. До распутицы, до таяния болот все бревна будут на стройплощадке на задках дома Брагиных.

Деньгами Валентина двинулась семейная жизнь в ширину и высоту. К весне, к маю намерен еще Валентин купить подержанный мини-трактор. И всего-то просят 35 тысяч.

Летом Яуза пересохнет. Его "корабль" встанет на прикол, весьма кстати тут и сенокос подоспеет. Он опустит нож мини-трактора и в свое удовольствие подстрижет родные луга.

А осенью — опять в Москву.

Дома Валентина уже окрестили инвестором. Кличка приклеилась. Он от столичного капитала отколупывает и муравьем тащит в глубь России.

Ему дотации ни к чему.