Газета Завтра 871 (30 2010)

Фёдор Гиренок СКАЗКА О СКАЗКЕ

Недавно прошёл Московский международный открытый книжный фестиваль. На нем говорили обо всём, на его площадках нашлось место самым разным перформансам. Не нашлось места только разговору о сказке. А зря. Хотя бы потому, что классическое толкование сказки как отражения социальной реальности вызывает сомнение. И вот почему.

ЛОЖЬ С НАМЁКОМ

По словам Пушкина, сказка — это неправда, ложь. Но ложь непростая, а с намеком. На что сказка намекает? На правду. То, чего нет, намекает на то, что есть. Ведь то, что есть на самом деле, лучше никому не знать. Если кто-нибудь все же попытается и начнет узнавать, то непременно с ума сойдет, или повесится, или у него изба сгорит, или корова сдохнет, или еще какое-нибудь несчастье приключится.

О чем говорит сказка? О том, что знание истины опасно для человека. С этим знанием невозможно жить. Поэтому правда — для Бога, сказка — для человека. И хотя правда на всех углах сама себя нам показывает, мы, однако, смотрим на нее, но как бы не видим. Ибо только человек видит не то, что есть, а то, что он хочет, чтобы было. Мы видим объекты своих желаний, своих грёз. Поэтому сказка — это не набор знаков. Это ложь с намеком, то есть иносказание.

ИНОСКАЗАНИЕ

Чем хороша сказка? Иносказанием. Чем плоха наша повседневная речь? Тем, что в ней таится возможность прямого высказывания, сущностный взгляд на мир.

Сказка говорит: "жили-были дед да баба, и была у них курочка ряба". На что намекает сказка? На то, что у каждого из нас что-нибудь да есть, какая-нибудь ерунда да имеется. Даже у тех, у кого ничего нет.

А что говорит нам наш язык, неизгладимую печать на котором оставила наука? Он говорит, что жили дед с бабкой плохо, бедно, как русские пенсионеры. Ничего у них не было, кроме курицы. Как они выживали, одному Богу известно.

Наш язык абстрактный. Он исподволь подталкивает нас к подмене экзистенциальных проблем социальными. Он заставляет нас "курочку рябу" заменить словом "бедность". Но бедность яиц не несет, это уже не антропологическая проблема, а социальная. Бедность — для политиков, которые должны ответить на вопрос, почему дед с бабкой жили-жили, работали-работали, а ничего себе не заработали. Ведь все мы понимаем, что если есть бедные, то должны быть и богатые. И богатые должны поделиться с бедными, ибо богатство одних — это, как говорил Маркс, объективируемое страдание других.

В отличие от нашего языка сказка конкретна. Она сообщает о деде и бабке, не обобщая. Она говорит о том, что у них есть курочка ряба, намекая на то, что у них нет главного. У деда с бабкой нет внуков, которые могли бы о них позаботиться. Поэтому курица — это вся их надежда. Их последняя в жизни опора. Убери её, и всё рухнет. Снесет курица яйцо, они его съедят. Тем и живут. Живут и грезят.

ГРЁЗЫ

О чем мечтают дед с бабкой? О том, как однажды курочка ряба снесет им не простое яйцо, а золотое. Вот тогда-то, казалось бы, они и заживут богато. И однажды сбылась мечта. Курица ни с того ни с сего, неожиданно, вдруг снесла им золотое яйцо. Произошло чудо.

Любая сказка полна чудес. Сказка почему-то любит это немотивированное вдруг. Ей нравится прерыв непрерывности. Она как бы разгоняет поток смыслов, а потом резко его останавливает. В момент остановки у слушателя язык отделяется от сознания, которое как бы нехотя выползает из-под языка, чтобы предстать перед нами в первозданном виде как нечто абсолютно произвольное. Становится понятно, что эту произвольность скрывал язык, и мы шли туда, куда он нас вёл. А сказка освобождает нашу спонтанность, и у нас появляется новая чувствительность, органом существования которой является воображение. Благодаря сказке мы узнаем, что не всё в нашей жизни зависит от языка, но кое-что зависит еще и от сознания. Не всё в нас от социума. Есть и то, чем мы обязаны самим себе.

Если бы дед с бабкой схватили яйцо и понеслись бы с ним в обменный пункт или выставили бы его на аукцион, то никакой произвольности, а значит, и сознания в их действиях не было бы. Но они вдруг стали его разбивать. Зачем? Ведь оно не разбивается, оно же золотое. Не для того же они его разбивали, чтобы сделать себе яичницу. А для чего? Неужели для того, чтобы посмотреть, что там у него внутри, какая тайна у него там хранится? Возможно, что это и так. Но нет такого языка, на котором эта тайна нам была бы дана. Из неязыковых глубин сознания поднимается это желание разбить яйцо. Били-били его дед с бабкой, но так и не разбили. И тайна осталась в её потаённости.

МЫШКА С ХВОСТИКОМ

Есть грёзы и ещё есть реальность, о которую разбиваются эти грёзы. Что такое реальность? Сказка на этот вопрос отвечает так: мышка с хвостиком. Махнула она хвостиком, и разбилось яйцо. А куда делось золотое яйцо, никто не знает. И утешились дед с бабкой простым яйцом, которое снесла им сердобольная курочка ряба.

В сказке значения слов подвижны. В ней смыслы плавятся, меняют формы. За пределами сказки доминирует язык готовых значений. В нём слова теряют семему, а значит, в них нет места для нашего доопределения мира.

Человек — существо непрямых высказываний. Поэтому он может прожить и без прямого усмотрения истины. Но ему не обойтись без сказки, без мифа. Если наука стремится расколдовать мир, заставляя нас смотреть на него, а видеть его сущность, то сказка предостерегает от одномерного взгляда на реальность. Она колдует и завораживает непредсказуемостью своих поворотов. Сказка — это сад расходящихся тропинок, в котором легко запутается любое говорящее "я".

ГОВОРЯЩЕЕ "Я"

Сам по себе мир, конечно, пуст. В нём нет заранее данных для человека знаков и ориентиров. Человек может ориентироваться только в поле образа. Но этот образ еще надо создать. Пока его нет, человек — сущий ребенок, то есть аутист или, что то же самое, грезящая самость. Ребенок может повзрослеть. Если он не повзрослеет, то будет инфантильным. Взрослый — это уже говорящее "я", в котором мало что напоминает о грезящей самости. Эта самость так далеко отстоит от речи, что слова, как правило, гаснут, не долетая до нее. Слова предназначены для "я", пустоту которого они заполняют и не могут заполнить. Сказка напоминает нам о том, что слова застревают на уровне "я", не проникая туда, где "я" еще не встало на место "оно".

К грезящей самости человека сказка проникает силой абсурда. Облагораживающее воздействие сказки связано с тремя вещами: с иносказанием, с парадоксом и с действием "вдруг". Иносказание сводит к минимуму роль знака, превращая слово в символ. Парадокс тормозит линейное развертывание языка. Действие "вдруг" заставляет враждовать событие и смысл, открывая ту область человеческой души, где царствуют предчувствия, где нет пустого слова языка, обозначающего себя как "я". Сказка стремится к сокровенному.

СОКРОВЕННОЕ

Почему сказки читают на ночь? Потому что ночь — время сокровенного, это время нервного срыва, перехода через ультрапарадоксальную ситуацию смены бодрствования сном. Сказка — это калитка, ведущая туда, где ничто не мешает произволу субъективирующего мышления. При помощи сказки совершается переход от вечно бодрствующего "я", от языковых форм сознания к сознанию, адекватной формой существования которого является молчание, сон и грезы. Сказки надо слушать не между делом, не на ходу, а в полумраке, при свечах, расслабленным, усыпляя чувство своего "я". Сказки не надо смотреть, потому что тот, кто научился слушать, может услышать и голос сокровенного. Сокровенное предназначено для ушей, а не для глаз. Поэтому смотреть мультики вредно. Тот, кто привык их смотреть, не научится думать, ибо слух обращен к уму, а зрение застревает на объекте. Сказка нашептывает нам слова: кто смотрит, тот не услышит, кто слушает, тот и увидит.

ЗАЧЕМ НУЖНЫ СКАЗКИ?

Сказка — это Библия для детей. А Библию мы понимаем раньше, чем любую философию. И не потому, что Библия проще философии. Наоборот, любая философия беднее Библии. Все дело в том, что Библия представлена как сказание, в форме образа, а философия чересчур абстрактна, в ней мало повествования, поэтому всем нам нужно читать сказки, ибо сказки — для души. В сказках образ всегда опережает слово.

2