Где живет голубой лебедь?

ГДЕ ЖИВЕТ ГОЛУБОЙ ЛЕБЕДЬ?

В конце лета Борис Карамышев, шофер такси, взял отпуск и поехал в Рязанскую область, к сестре покойной жены, Елене Васильевне. Добираться было нетрудно: до Рязани поездом, а оттуда автобусом, который довез почти до самой деревни, носившей приманчивое название «Ягодка».

Борис поехал вместе с сыном, тринадцатилетним Васей, который не пожелал оставаться в пионерском лагере на третью очередь, а приехал в город и ждал отпуска отца.

Встретили их отменно. В доме Елены Васильевны собралось много знакомых.

Сидели за длинным столом, выпивали, расспрашивали Бориса о его нынешнем житье-бытье и, само собой, говорили о Дусе, покойной жене.

Пили не чокаясь, потому что есть такое правило: когда поминают покойника, не положено чокаться.

Женщины смотрели на Васю, вздыхали.

— Вылитая Дуся…

Иные прослезились, но единственная кровная родня, Елена Васильевна, и слезинки не пролила. Строгая, неговорливая, она подносила все новые блюда, ставила на стол пироги, сало, моченые помидоры, маринованные грибы, выносила пустые бутылки, а на их место ставила полные.

Изредка проводила жесткой ладонью по голове племянника. Он оборачивался к ней, неулыбчивые глаза ее бегло взглядывали на него, она придвигала поближе к нему тарелку с пирогом, сама наливала в рюмку сладкого вина.

Поздно вечером, когда все разошлись, она быстро убралась в горнице, постелила Борису и Васе на сеновале — обоим захотелось спать только на сеновале, и ушла в дом.

А утром пришла на сеновал, увидела, как Борис закурил первую, утреннюю, сигарету, коротко приказала:

— Если охота курить, выйди наружу.

Села с ним рядом на крыльце, обхватила руками колени.

Борис курил, провожая глазами ласточек, поминутно проносившихся низко, почти над самой его головой: на крыше дома было их гнездо, и они летали друг за другом, кормили птенцов.

Утро было тихое, солнечное, но не жаркое. Уже по-осеннему дымились дальние холмы, хорошо видные с крыльца, и лес, окружавший село, казался издали не темным, плотным до черноты, как летом, а дробно коричневым, пронизанным кое-где золотистыми и красноватыми бликами: это желтели первым осенним цветом медленно увядающие листья.

Издалека, может быть, с того берега, доносилось рокотанье трактора, время от времени трактор умолкал.

— Зимой здесь, наверно, снегу видимо-невидимо, — сказал Борис.

— Конечно, — согласилась Елена Васильевна. — На то она и зима.

Помолчали. Потом Елена Васильевна спросила:

— Вася о матери вспоминает?

— Вспоминает, как не вспоминать…

Дуся умерла весной, родами. Днем позже скончалась и новорожденная девочка, которой не успели даже дать имя.

Борис давно хотел дочку Он представлял себе, как она вырастет, будет румяной, темнобровой, и Вася будет заботиться о сестренке, и любить ее, потому что в семье всегда любят маленьких.

— Ну, а сам-то как справляешься? — спросила Елена Васильевна.

— Ничего, — ответил он. — Вроде справляюсь.

Она подумала, что он не хочет жаловаться, потому и не говорит всей правды. Впрочем, она и без того понимала, что ему трудно. Остался мужик один, да еще с сыном, все на нем — и купить, и сготовить, и постирать, и в доме прибраться…

Искоса оглядела его. Ростом он не вышел, был немного сутулый, ранняя седина уже сквозила в негустых волосах, хотя сравнялся ему всего лишь тридцать восьмой год. И лицом он казался старше своих лет, худые щеки втянуты, возле глаз морщины.

— Поправиться тебе первым делом надо, — сказала Елена Васильевна, — больно тощий ты, может, болеешь чем?

— Нет, ничем не болею, — ответил Борис.

Он уже привык к тому, что многие спрашивали его о здоровье, в конце концов не его вина, что с детства был низкорослым, худым, что бы ни ел, никогда не поправлялся, на самом же деле чувствовал себя здоровым и ни на какую хворь не жаловался.

А она подумала немного и вдруг сказала?

— Надо бы тебе жениться.

— Зачем? — спросил Борис.

— Надо, — строго повторила Елена Васильевна. — И тебе будет легче, и Васе это в самый первый черед нужно…

— Матери никто не заменит, — сказал Борис.

Она кивнула.

— Так-то так, а все-таки…

Оборвала себя. За их спиной послышались шаги. Щурясь от солнца и зевая, Вася шел по двору, босой, в трусах, мохнатое полотенце через плечо.

— Я — купаться, тетя Лена…

— Вода холодная, — сказал Борис. — Стоит ли?

— Стоит, — на ходу бросил Вася.

— Самовитый парень, — сказала Елена Васильевна, и было непонятно, хвалит она его или порицает.

— Да, он такой…

— В мать пошел…

Елена Васильевна помнила: Дуся совсем еще маленькая была, а характер — железо. Бывало, скажет старшей сестре, которую, как принято в деревне, звала нянькой:

— Нянька, я так хочу, — и делала так, как хотела, и никто не мог с ней справиться.

— Ладно, — Елена Васильевна встала с крыльца. — Пойду завтрак приготовлю…

И, уже входя в дом, обернулась:

— Надо бы тебя подкормить, уж я постараюсь!

И постаралась. Четыре раза в день собирала на стол, жарила яичницу на сале, пекла блины, варила яйца, ставила на стол полные кринки парного молока и приказывала:

— Чтобы все выпили, без остатка!

Борис кряхтел, но слушался ее, а Вася до того полюбил парное молоко, что иной раз просил добавки, и она с охотой ставила ему новую кринку.

Муж Елены Васильевны погиб на войне, дети разъехались — дочь жила с семьей на Урале, а сын, монтажник, перекати-поле, что ни год менял местожительство, писал ей письма то из Ташкента, то из Целинограда, то с Дальнего Востока.

Жила она замкнуто, редко куда выходила из дома, но теперь что ни вечер звала Бориса пойти с ней в клуб — на танцы или в кино.

Он соглашался, надевал новый костюм, который справил незадолго до смерти жены, нацеплял галстук и все время сидел рядом с Еленой Васильевной у стены, разглядывал танцующих.

Она спрашивала:

— А сам что же?

— Не умею, да и не люблю танцевать, — отвечал он, она однако настаивала, тогда он приглашал первую попавшуюся девушку и неуклюже кружил ее в вальсе, а Елена Васильевна со своего места пристально следила за ним.

Иногда она созывала к себе соседок. Созывала по своему вкусу, все больше его однолеток, а то и постарше, ставила самовар, угощала чаем с вареньем и каждый раз заводила разговор о том, как тяжело мужчине жить одному, а с сыном и того тяжелее, попробуй, вырасти да воспитай парня без хозяйки!

Гостьи пили чай, деликатно черпая ложечкой варенье, конфузливо улыбались, слушая Елену Васильевну, и старались говорить о чем-либо, не имеющем отношения к семейным делам Бориса.

Когда они уходили, Елена Васильевна допытывалась у Бориса, понравилась ли ему какая-нибудь, но он каждый раз отвечал:

— Да все они, вроде, ничего…

И сколько она ни расспрашивала, отвечал одинаково, и она понимала, ни одна из них не упала ему на сердце, ни с одной не собирается он строить дальнейшую свою жизнь, и так, наверно, и уедет.

Но все случилось иначе.

Однажды Борис с Васей пошли в лес, по грибы. На рассвете густо стлался над домами туман, медленно, как бы нехотя оттаивал под лучами солнца, в лесу остро пахло грибной сыростью, влажным, гниющим мхом, сосновой хвоей.

Грибов было множество, под каждым кустом хоть косой коси.

Борис и Вася брезговали сыроежками и даже подберезовиками и подосиновиками, брали одни белые.

Когда выходили из леса с тяжелыми корзинами, увидели кофейного цвета «Победу», стоявшую на опушке.

За рулем сидела женщина и пыталась завести мотор. Но мотор рокотал с минуту и замолкал.

Исконная шоферская солидарность мгновенно овладела Борисом. Он подошел ближе.

— Что у вас тут?

— Аккумулятор сел, — ответила женщина.

Повела на него круглым, сердитым глазом, спросила:

— А вам что? Или помочь собираетесь?

Борис сказал:

— Что ж, попробую.

Наконец машина завелась.

— И правда, помогли, — сказала женщина спокойно, словно иначе и быть не могло. — Вам куда, в «Ягодку»? Садитесь, подвезу.

Он сел рядом с ней, а Вася — на заднем сиденье.

Она вела машину лихо, щеголяя своей сноровкой.

Была она еще молодая, впрочем, не очень, может быть, немного моложе Бориса, круглолицая, сильно загорелая. Синие глаза казались особенно светлыми на смуглом лице. Профиль — она сидела профилем к Борису — четко очерченный: выпуклый лоб, жадные тонко вырезанные ноздри, подбородок с ямочкой.

Руки у нее были загорелые по локоть, а выше короткие рукава ситцевой блузки открывали молочно-белую, нежную кожу. И шея была тоже белой, в мелкой осыпи веснушек.

— Местные? — спросила она, глядя на дорогу.

— Нет, из Москвы.

— Вот оно что.

Почему-то ему показалось, что она знает, кто он, и спрашивает лишь для видимости.

Так оно и было.

— У Елены остановились?

— Это моя тетя, — сказал Вася. — Сестра мамы.

Она взглянула на Бориса — он еще раз подивился ее светлым, блестящим глазам, сказала:

— Давайте познакомимся: Леля, фамилия Силаева, отчество необязательно.

Пока доехали до деревни, успела рассказать о себе — работает шофером у директора РТС, живет с отцом, есть у нее дочка по имени Ветка, мужа не имеется, в прошлую субботу исполнилось ей тридцать пять лет, по вечерам ходит иногда в клуб, куда же еще деваться?

Она довезла их до деревни.

— Теперь сами дойдете…

Махнула на прощанье рукой и повернула обратно. Борис долго смотрел, как облачко пыли догоняет машину, никак не может догнать.

— Хорошо работает, — вслух произнес он.

— А что, она шофер какого класса? Первого? — спросил Вася.

— Может быть, второго.

— А я буду только первого, — сказал Вася, — как ты.

— Я тоже второго, — ответил Борис.

Елена Васильевна встретила их горячими пышками с творогом.

Пока завтракали, она разбирала грибы, мыла, резала на кусочки, похваливая:

— Хоть бы один червивый!

Вася поел и убежал на улицу к ребятам. А Борис сел на крыльцо, закурил, вспоминая о Леле.

Она понравилась ему. Была в ней непринужденность, размашистая удаль, которая ему, тихому и небойкому, казалась особенно привлекательной в других людях.

«Наверно, упрямая, как черт!», — подумал он, и ему вдруг захотелось на себе испытать ее упрямство и подчиниться ему.

Дуся, его жена, была тоже упрямой, любила все делать по-своему, и он привык уступать ей во всем.

В тот же вечер он первый предложил Елене Васильевне:

— Надо бы в клуб пойти, что ли…

Она спросила с усмешкой:

— Чего это ты? То вроде силком не затянешь, а то самому охота…

Однако накинула платок, и они отправились в клуб.

Был вечер танцев. Еще издали они услышали звуки радиолы. Исполнялся вальс «Дунайские волны».

Вошли в зал, сели на привычное место у стены. Мимо них проносились пары.

Борис смотрел во все глаза, искал Лелю. Ее не было видно, и он заскучал.

— Пойду покурю, — сказал он.

— А как же танцевать? — спросила Елена Васильевна. — Гляди-ка скоро, должно, танго заиграют.

— Покурю и вернусь.

— Ну, давай, я тебе кого-нибудь выгляжу, кто хорошо танцует, — пообещала она.

Он вышел на улицу, сразу же окунулся в темноту и пустынность ночи.

Дул холодный, уже по-настоящему осенний ветер. Небо было хмурым, беззвездным.

Он сложил ладони коробочкой, прикурил. Свет из окон клуба свободно лился на улицу, освещал ряды домов, скамейки возле заборов, темные деревья, казавшиеся ночью особенно большими.

С реки тянуло неуютной свежестью, Борису представилось, как, должно быть, сыро и гулко сейчас на речном берегу, где-то на середине реки мигают огоньки бакенов, а кругом недобрая, притаившаяся тишина…

Захотелось в дом, в тепло, к людям. Он бросил окурок, подошел к дверям клуба и увидел Лелю.

Он не сразу узнал ее. Она оказалась ниже ростом, чем он думал, узкоплечей, тонкой в талии. Рыжеватые недлинные волосы словно светились в темноте.

— Привет и добрый вечер, — сказала она весело.

Он до того обрадовался, что даже забыл ответить. Вынул новую сигарету, зажег спичку и молча, пока спичка не догорела до конца, смотрел на Лелино смуглое лицо, на рыжеватые волосы, на белую крепкую шею, светлевшую в вырезе платья.

Леля засмеялась.

— Зажгите другую спичку, а то прикурить забыли…

— Я потом, — сказал он и бросил сигарету.

— Я знала, что вы здесь будете, — сказала Леля.

Он осмелел и сказал:

— Я тоже знал, что увижу вас.

Она взяла его под руку.

— Потанцуем?

И вместе с ним вошла в клуб.

Он танцевал с нею все танцы — вальс, танго, фокстрот и снова вальс.

— А ведь я почти не танцевал раньше, — признался Борис. — Это с вами как-то получается.

Потом радиола замолкла. Гармонист, чернявый парень с угрюмым, раз и навсегда на всех и на все обиженным лицом, заиграл местный танец, который неизвестно почему назывался «Елецкого».

— А вот это я не смогу, — заявил Борис, но Леля крепче сжала его руку.

— Сумеете, вот, глядите, как я делаю…

И он стал послушно подражать ее движениям, притопывать, кружить ее…

Ни разу за все это время не взглянул он на Елену Васильевну, лишь теперь, танцуя с Лелей «Елецкого», вдруг поймал ее осуждающий взгляд. Но тут же позабыл о ней и продолжал танцевать, а гармонист играл, казалось, до бесконечности, насупившись и не сводя глаз со своих пальцев.

Объявили перерыв. Народ повалил на улицу.

— Я сейчас, — сказал Борис Леле и подошел к Елене Васильевне.

— Домой пойдешь? — спросила она, глядя куда-то в сторону, мимо него.

— Нет, побуду еще немного.

— Ну, как хочешь.

Она вышла из зала, а он подумал было, что это такое с ней, но не стал доискиваться причины, снова вернулся к Леле.

Домой он пришел поздно, уже пели вторые петухи. Бесшумно разделся, лег рядом с крепко спавшим Васей, но долго не мог заснуть. Все вспоминал о Леле, о ее горячих, сильных руках, которые весь вечер держал в своих ладонях.

И еще вспоминал, как провожал ее, жила она возле самого леса, и долго стоял с нею у ее дома, все никак не хотел уходить и, томясь, боязливо и в то же время настойчиво обнимал Ленины плечи, а она смеялась, отворачивала от него лицо, и волосы ее, растрепавшиеся и жесткие, щекотали губы.

Утром, когда он вышел во двор, Елена Васильевна стояла на крыльце, словно поджидала его.

Он поздоровался с ней. Она спросила:

— Выспался?

— Все нормально.

Глаза ее сощурились, будто она хотела получше разглядеть его.

— Не то ты задумал…

— Что значит — не то?

— А так вот. Баба пустяковая, легкая, не по тебе.

Он даже рассердился. Чего это она суется не в свое дело, но заставил себя произнести мягко:

— Не надо так говорить…

— Почему не надо? Знаю, что говорю, — непримиримо сказала она. — Тебе шлюхи не в масть.

Он ничего не ответил, повернулся, вышел за калитку, а она все стояла на крыльце и смотрела ему вслед, и лицо у нее было неуступчивое, мрачное.

Спустя два дня он с Васей уехал обратно в Москву. Через неделю уехала вслед за ним в Москву и Леля, забрав свою маленькую дочку, которую звала Ветой, чаще — Веткой, а полное имя ее было Виолетта.

К праздникам они расписались. Свадьбу Борис решил не устраивать. Как-то неудобно вроде, ведь только весной схоронил жену…

Леля не спорила с ним.

— Как знаешь…

Она вообще оказалась сговорчивой, он думал, что она куда ершистей.

Характер у нее был покладистый, она сумела подойти к Васе, расположить его к себе.

Вася сказал отцу:

— Я тебя, папа, понимаю.

— Что понимаешь?

— Все понимаю. Она неплохая.

Вася вдруг разом, за один год возмужал, вырос И говорил теперь совсем как взрослый, на равных… Потом добавил:

— Только я ее мамой звать не буду.

Зато Ветка с первых же дней называла Бориса папой. Была она кругленькая, крепкая, с коричневыми волосами и карими, ореховыми глазами.

Борис смотрел, как Вася идет с нею по двору, насмешливо сузив глаза, слушает, что она говорит, и думал, вот и сбылась его мечта. Завелась в семье маленькая дочка, которую все, как оно и положено, любят и балуют.

Леля рассказала Борису: в РТС приехал из Москвы слесарь-механик. Два месяца гулял с ней, потом уехал, не написал ни строчки, хотя и сулился вызвать ее к себе.

Когда Ветке исполнилось три года, Леля собралась, поехала в Москву, отыскала его, но он холодно встретил ее, сразу же отрезал:

— Что было, то было, и больше об этом не надо.

Леля показала ему фотографию Ветки, рассказала, как Ветка всем кругом хвастает:

— Мой папа в космос летает…

Но он даже не улыбнулся, дал Леле восемь рублей, чтобы купила гостинцев дочке, а у себя не оставил и приехать повидаться не обещал.

— Забудь о нем, — сказал Борис. — Забудь, как не было его вовсе.

— Стараюсь, — сказала Леля.

Борис решил удочерить Ветку, дать ей свою фамилию и отчество.

— Хорошо бы квартиру сменить, чтобы никто никогда не сказал ей, что ее настоящий отец…

Леля возразила:

— А что в том такого, если узнает? Не тот отец, кто ребенка заделал, а тот, кто воспитал, на ноги поставил. Пусть знает, какой ты есть!

Леля умела радоваться всему, самой малости, сразу чувствовалось, что не была раньше избалована вниманием и заботой.

И потому ему хотелось радовать ее, чем угодно: отрезом на платье ее любимою брусничного цвета, купленным в кредит, нарядной косынкой, домашними польскими туфлями, за которыми выстоял долгую очередь в «Ванде», теплыми рейтузами для Ветки.

Он решил показать ей Москву так, как следует, чтобы навсегда запомнила, какая она, Москва.

Заехал за ней и Веткой, посадил в машину.

— Поехали.

— Куда?

— Еще сам не знаю. Попадаются такие пассажиры, вези, говорят, шеф, куда хочешь…

И вез Лелю с Веткой, куда хотел. В Сокольники, на Ленинские горы, в Измайлово и вместе с Лелей дивился красивым московским улицам, словно сам впервые их видел.

Как-то в выходной поехал с нею и с Веткой на аэровокзал, что на Ленинградском проспекте.

Леля крепко держала Ветку за руку, оглушенная непривычной суетой и шумом.

— До чего здесь много людей, — сказала она. — И все куда-то едут, всем куда-то надо…

А люди и в самом деле все шли да шли с чемоданами, велосипедами, детскими колясками, радиоприемниками, которые сдавали в багаж.

На весь зал гремела музыка, и потому все вокруг казалось праздничным, необычным.

— Летом полетим с тобой в отпуск на самолете, — сказал Борис. — Возьмем Ветку — и на ТУ-104, хочешь?

— Полетим, — согласилась Леля.

Музыка в зале часто обрывалась, вежливый женский голос сообщал:

— Начинается посадка на самолет Москва — Рига, рейс 132-й.

И опять звучала музыка, и снова обрывалась, и голос сообщал:

— Кончилась регистрация билетов на рейс… Москва — Ереван…

— Тоже работа! — заметила Леля. — Объявляй целый день рейсы, надоест, должно быть!

Но больше всего ее поразил справочный телевизор. Нажмешь кнопку, засветится экран, и на нем появится девушка. Глядит на тебя, словно видит, хотя и не видит никого, только слышит. Спросишь ее — ответит. Хоть каждую минуту нажимай кнопку, спрашивай.

И Ветка тоже смотрела на телевизор, как зачарованная. Попросила Бориса:

— Можно я скажу?

— Что же ты скажешь?

— Какая она красивая.

— Это нельзя говорить. Не надо. Тут спрашивают только, когда самолет примет, или не опаздывает ли, или когда вылетел.

Ветка недослушала Бориса, нажала кнопку. С экрана на нее в упор взглянула девушка. Губы яркие, крашеные, на лбу челка.

Ветка растерялась. О чем спросить, так и не могла вспомнить. И Леля не знала. Все разом из головы вылетело.

— Спроси, когда самолет из Иркутска? — посоветовал Борис.

Ветка опять нажала кнопку, крикнула громко, восторженно:

— Тетя, когда самолет, который из Иркутска?

Девушка строго, без улыбки ответила. Экран погас.

— Я еще хочу, — сказала Ветка. — Я еще не все спросила.

— Хватит, — сказала Леля, а Борис засмеялся:

— Да ты на себя погляди, почище Ветки…

Домой ехали в метро, до самой станции «Речной вокзал», Борис сидел напротив Лели, поглядывал то на нее, то на Ветку.

Он был счастлив и сознавал, что счастлив, и в то же время боялся, постоянно боялся за свое счастье, боялся, что в один прекрасный, нет, не прекрасный, а страшный день все переменится разом, и Леля уйдет. Куда уйдет, он не знал, даже и на минуту не хотел представить себе, что ее не будет с ним, и все-таки не мог не думать об этом.

Каждый раз, отведя машину в парк, он спешил к себе в Химки-Ховрино так, словно опаздывал на поезд. Лишь завидев освещенное окно, вздыхал с облегчением. Она дома, ждет его…

Такого с ним еще не было. Он любил свою первую жену, был верен ей, но никогда раньше не рвался домой так, как рвался теперь, никогда в прошлом не было у него такого чувства, какое владело им теперь, словно внезапно появился у него островок незащищенности, открытый всем бурям и напастям, и он, единственно он, никто другой обязан был защитить и укрыть этот островок. Только он один был за них всех в ответе.

Один он.

Комната у них была хорошая, неполных семнадцать метров. В квартире еще одна соседка, бухгалтер райпромтреста, пожилая молчунья — случалось, по целым дням не выговорит ни слова.

Конечно, Борис понимал, для четверых комната маловата. Хорошо бы квартиру, пусть маленькую, но отдельную.

Леля успокаивала:

— Ничего, обойдемся…

Но он не послушался ее, записался на прием к председателю райжилуправления. Не прошло и десяти дней, как председатель, добродушный толстяк с металлическим браслетом на левой руке, по слухам, верное средство против гипертонии, принял его, внимательно выслушал и пообещал поставить на очередь.

Но и так, в одной комнате, жить было уютно, весело. Иногда вечерами ходили в соседний кинотеатр на последний сеанс. Дом стоял на краю улицы, сразу за домом начиналась березовая роща. По воскресеньям до самого обеда гуляли с Веткой в березовой роще.

Зима выдалась снежная, в воскресные дни в Химках полным-полно было лыжников.

Борис купил Ветке маленькие лыжи красного цвета с красными палками, выходил вместе с ней из подъезда, и она сразу вставала на лыжи.

После Нового года Ветку устроили в детский сад, и по вечерам за ней заходила Леля и приводила ее домой.

В детском саду Ветке поначалу не нравилось. Она даже плакала иногда, просила:

— Можно, я сегодня не пойду?

Приходила из детского сада, рассказывала:

— Сегодня у нас пожар был, все игрушки сгорели, ни одной не осталось!

Леля пугалась.

— Как это так — пожар? Почему же мне никто ничего не сказал?

Ветка таинственно моргала ореховыми глазами:

— Это — секрет. Нельзя никому говорить!

Она была выдумщицей, Ветка, не врушкой, нет, именно выдумщицей.

Иногда Борису казалось, что она живет в каком-то одной ей понятном, придуманном мире.

То скажет, что сама, своими глазами видела десять собачек, пять белых, пять черных. И все эти собачки шли парами по улице, на задних лапках, а на шее у них звенели колокольчики. Или встанет утром и начнет:

— Сегодня ночью какой-то дяденька смотрел в наше окно, всю ночь смотрел, и я тоже проснулась, гляжу на него, а он на меня.

— Ну, а потом что было? — спрашивал Борис.

Ветка вздыхала.

— А ничего. Посмотрел и ушел.

Ореховые глаза ее смотрели прямо, открыто. Она сама верила всему, о чем говорила.

Леля сказала Борису:

— Ты брось ее слушать!

— Почему, брось? — спросил он. — Она же человек, раз говорит, надо выслушать.

Леля засмеялась.

— Чудная она какая-то, Все чего-то сочиняет, и откуда что берется?

— Пусть сочиняет, — сказал Борис.

— Нет, не пусть, — возразила Леля. — Мне в детском саду сказали, что это очень даже вредно, когда ребенок все время сочиняет невесть что!

А Борису было всегда жаль обрывать Ветку, когда она начинала рассказывать о том, чего никогда не было и не могло быть.

Однажды Ветка сказала, что больше всего на свете ей хочется одну вещь.

— Какую такую вещь? — спросил Борис.

Ветка загадочно вытянула губы трубочкой.

— Угадай.

Борис стал угадывать:

— Новую куклу? Заводную машину с прицепом? Варежки с помпонами? Зимний капор в сборочках? Цветные карандаши? Белые валенки?

И хотя все, что он называл, было соблазнительно для Ветки, она решительно качала головой.

— Нет, не угадал!

А потом произнесла таинственным шепотом:

— Хочу голубого лебедя!

— Голубого? — удивился Борис. — Да разве бывают такие лебеди?

— Бывают, — уверенно ответила Ветка. — Сама видела.

— Какие же они, расскажи?

— Красивые, — Ветка широко развела руками. — Вот такие большие!

Борис повел ее в воскресенье в зоопарк. Ходили по дорожкам, разглядывали зверей в клетках — зебру, похожую на игрушечную лошадку, раскрашенную черными и белыми полосами, высокого-превысокого жирафа с неправдоподобно маленькой головой, неуклюжих медвежат на площадке молодняка.

Ветка сдержанно похваливала:

— Смешные, правда…

Потом отправились к пруду, на котором плавали белые и черные лебеди.

— Видишь, — сказал Борис, — какие бывают лебеди? Или белые или черные. Поняла?

— Нет, — сказала Ветка, — еще бывают голубые.

Борис купил ей в Доме игрушки пластмассового гуся с красным клювом, сизо-изумрудного цвета. Ветка окинула гуся пренебрежительным взглядом.

— Это же гусак, а не лебедь и совсем не голубой, а зеленый!

Вася нарисовал ей лебедя, добросовестно выкрасил его лазурной краской.

— Как, годится?

— Вот еще, — обиделась Ветка. — Я же хочу живого…

Голубой лебедь даже снился ей. Иногда утром, проснувшись, она рассказывала:

— Опять ко мне голубой лебедь приходил…

— Что же он говорил тебе? — спрашивал Борис.

— Ничего. Просто приходил, — отвечала Ветка и жмурила глаза, как бы пытаясь снова увидеть сон.

Обычно он не вступал в разговоры с пассажирами, за его спиной пассажиры делились секретами, целовались, ссорились, клялись страшными клятвами, позабыв о нем, и он пропускал мимо ушей все это, чужое, далекое от него.

Но однажды, когда вез во Внуково седого, осанистого старика, — по всему видать, ученый человек, — Борис спросил:

— Как думаете, бывают голубые лебеди?

— Не слыхал, — ответил старик. — А впрочем, все может быть.

Борис не стал больше допытываться.

Кто знает, может, и вправду живут где-то на свете лебеди голубого цвета?

Леля поступила работать шофером на базу Мосстроя.

Борис уговаривал ее:

— Ни к чему тебе это, я уж как-нибудь сам, вытяну…

Но она, обычно сговорчивая, заупрямилась. Надоело день-деньской сидеть дома, а тут работа неплохая, ездить недалеко, и, как ни говори, когда в семье двое работают, с деньгами посвободней…

Работа у нее была в одну смену, в одно и то же время, с утра. И случалось, Борис сам отводил Ветку в детский сад.

А если бывал свободен до вечера, шел в магазин, готовил обед.

В конце концов оба они работают, чего там считаться?

А потом началось все это. Леля вдруг стала другой, непохожей на себя. То казалась бурно веселой, ни с того ни с сего принималась целовать Ветку, беспричинно смеялась, все время что-то напевала, а то приходила с работы мрачная, стояла на кухне возле своего стола, уставившись в одну точку. Суп выкипал, мясо пригорало, а ей хоть бы что.

Ветка приставала:

— Что с тобой, мама? Почему ты такая?

Она огрызалась с досадой:

— Никакая я не такая, опять придумываешь?!

Однажды Лели долго не было с работы. Он не спал, дожидался ее. Она пришла поздно, в первом часу. Сказала, что случайно повстречала старинную знакомую, вместе учились в школе механизации, знакомая затащила ее к себе, заговорились, заболтались, не заметили, как прошло время…

Она не умела лгать, и он видел, что она лжет, безошибочно чувствовал неправду каждого слова, но ему было жалко ее, жалко оттого, что ей, непривычной ко лжи, приходится изворачиваться, придумывать какие-то небылицы. И он не стал расспрашивать, заговорил о чем-то другом и увидел, как мигом прояснилось ее лицо.

Он старался не вспоминать об этом случае. Всякое бывает в жизни. Жизнь — она большая, длинная, всего в ней вдосталь. Еще лучше, еще добрее относился к Леле, но осталась в сердце царапина, пусть небольшая он и думал, что пройдет со временем, а осталась.

А Леля все чаще стала уходить куда-то и потом путалась, объясняя, где была, все чаще сбивалась, оправдываясь, сама страдала от своей неправды.

Даже Вася начал о чем-то догадываться; напрямик сказал отцу:

— Чего ты с ней церемонишься?

Но отец прикрикнул на него. Никогда раньше не повышал голоса на сына, а тут прикрикнул, даже рукой по столу ударил. Вася обиженно проворчал:

— Мне что? Она мне не мать…

Борис как-то выпил для храбрости, решил: «Сегодня же выложу ей все, пусть одумается, перестанет хвостом трепать или же пусть уезжает, откуда приехала!»

С тем и явился домой. А дома Леля купала Ветку. Оголенные руки по локоть в мыльной пене, мыльные брызги звездочками белели в рыжеватых волосах. Ветка хлопала по воде руками, смеялась, когда мыло попадало в рот, и Леля смеялась вместе с нею. Давно уже не была она такой веселой.

Борис стоял в дверях ванной, смотрел на нее, на Ветку. Хмель разом сошел с него, и он ничего не сказал в тот вечер.

Но что должно было случиться — случилось.

Был конец марта. Мокрый снег кружил за окном, лепился к стеклу. Деревья в березовой роще стонали и гнулись от ветра.

Леля уложила Ветку спать, потом села к столу, стала чинить Веткину ночную рубашку: совсем еще новая, недавно купила, а уж под мышками порвалась.

Борис читал «Вечерку». Изредка бросал взгляд на Лелину опущенную голову. Рыжеватые волосы ее казались золотистыми при свете лампы. На руке, возле локтя — россыпь веснушек.

Леля шила быстро, умело. Она и вообще все делала ловко, легко, вроде бы наслаждаясь своим уменьем.

Борис сложил «Вечерку».

— Завтра мне во вторую смену, — сказал он. — Так что я поведу Ветку в детский сад.

Леля подняла голову. Глаза ее казались припухшими. Аккуратно свернула рубашку, положила ее на стул, возле Веткиной кровати.

— Завтра она не пойдет в детский сад…

— Почему?

Леля ответила не сразу.

— Не пойдет. Понимаешь, так вышло…

— Что вышло? — спросил он.

— Не будем мы с тобой больше.

Он вынул сигарету. Обычно в комнате не курил, выходил на кухню, а тут не выдержал, закурил.

— Так вышло, — повторила Леля.

— Уходишь? — спросил Борис — Куда же?

— Ты знаешь.

— Ничего я не знаю.

— К нему. Он хочет, чтобы мы, Ветка, он и я, все вместе жили…

Борис вдруг поразился, как спокойно выслушал то, что сказала Леля. Так спокойно, будто все это вовсе к нему не относилось.

Он не знал еще, что это спокойствие бывает лишь сперва, в самом начале, боль придет позднее, и чем дальше, тем будет больнее…

Он помолчал немного, потом спросил:

— Когда же?

— Завтра.

Борис погасил сигарету, хотел закурить новую, но раздумал. Нехорошо курить в комнате, где спит ребенок.

Подошел к Ветке, посмотрел на нее. Ресницы спят, кулачок наружу…

Он не хотел ни о чем спрашивать, однако не удержался, спросил:

— Жалеть не будешь?

— Может, буду.

Леля нахмурилась, отвернулась от него.

— Ты очень хороший, ты такой хороший…

Она заплакала, и он понял то, что она не сказала. Что, какой бы Борис ни был хороший, а любит она не его — другого. И вовсе не потому, что другой — Веткин отец. Просто любит она его — и все тут, и дело с концом!

Он хотел еще что-то спросить, но в это время пришел Вася.

Веселый, оживленный, не успел скинуть пальто, тут же начал рассказывать:

— Картина мировая! До того здорово! Советую пойти завтра…

Леля молчала, а Борис сказал:

— Там посмотрим.

Утром, когда Вася ушел в школу, Борис помог Леле собрать вещи, ее и Веткины. Как назло, под руку попадались его подарки, — косынка, Веткины варежки, маленькие лыжи с красными палками, с одной палки соскочило кольцо, он все собирался закрепить, да так и не собрался.

Чемодан был набит доверху, не закрывался, и Борис решил уложить детские вещи отдельно. Взял свой клетчатый, очень удобный чемодан, который купил еще в прошлом году, до Лели. Уложил аккуратно, любо-дорого было поглядеть, все вошло — и шубка, и платья, и белье, и Веткины игрушки.

Потом защелкнул «молнию», а к чемодану прислонил лыжи и палки.

— Я тебе чемодан верну, — сказала Леля.

Борис был деловит, озабочен, но не печален. Леля подумала, может быть, не очень уж сильно любил он ее, если так спокойно, обстоятельно укладывает вещи, не забывая ни о чем.

Ей стало чуточку обидно, но все-таки она обрадовалась, что он не переживает.

Ветка все время вертелась под ногами, приставала:

— Папа, мы на машине поедем? На твоей машине?

Она любила ездить с ним, иногда он брал ее с собой, и она сидела рядом, на переднем сиденье и смотрела, как одна за другой меняются в счетчике цифры.

Только что было десять, а вот уже двенадцать, потом двадцать пять, потом тридцать, потом сорок…

Придя домой, рассказывала, что сама видела, как в папиной машине, не видимый никому, кроме нее, живет маленький, не больше пальца, человечек, и это он меняет цифры, сам, своей рукой…

В тот день Борис работал во вторую смену. Время было еще раннее, но дома оставаться не хотелось, и он поехал к себе, в парк, дождался сменщика и вернулся домой на машине.

Он ехал знакомыми улицами и, странное дело, очень ясно, до того отчетливо, словно смотрел в бинокль, видел все, что было вокруг: тротуары, покрытые хрупким снегом, уже доживающим последние дни, голые ветви деревьев.

Борису вспомнилось, как еще совсем недавно, — когда это было? — они пришли на аэровокзал, и Леля изумленно оглядывалась, а Ветка нажимала кнопку телевизора, и Леля говорила:

— Как много людей, и все куда-то едут…

Он не знал, как она встретилась с тем, кого любила когда-то, нет, не так — вовсе не переставала любить. Искала ли его, или он нашел ее, или все это произошло случайно?

Не все ли равно?

Машина вышла на Ленинградское шоссе. Порой кто-нибудь поднимал руку на зеленый огонек, но Борис проезжал мимо, привычно обходя грузные самосвалы и застывая у перекрестка, дожидаясь, пока светофор откроет путь.

Леля и Ветка стояли на улице, возле дома. Васи не было, еще не вернулся из школы.

Ветка, как и всегда, села рядом с Борисом. Сразу же уставилась на счетчик, на котором начали выскакивать цифры, — десять, двадцать, тридцать.

В зеркальце на ветровом стекле мелькало лицо Лели. Замкнутое, почти чужое лицо. Борис старался не смотреть на нее, чтобы не встретиться с нею глазами. Но она сама не глядела в его сторону, смотрела все время в окно, и глаза их ни разу не встретились.

Доехали быстро. Дом находился в Марьиной роще — одноэтажный, провинциального вида особнячок, чудом уцелевший среди высоких, многоэтажных зданий.

Борис выгрузил из багажника чемоданы, вынес лыжи с палками.

Он не знал, что сказать ей на прощанье. И вообще не знал, что полагается говорить в таких случаях. Пожелать счастья или сказать, что не хочет, чтобы она жалела о нем? Или попросить не обижать Ветку, — хотя кто же ее обидит?

Он сказал просто, протянув ей руку:

— Будь здорова.

Леля неловко пожала его руку:

— Спасибо. Будь здоров…

Ветка изумленно таращила глаза, никак не могла сообразить, что к чему. И вдруг заревела, в голос:

— Папа, ты куда? Я не хочу без папы!

Леля сердито прикрикнула на нее:

— А ну, перестань сейчас же!

Но Ветка не унималась.

— Я не хочу без папы! Не хочу, не хочу, не хочу!

Борис нагнулся к Ветке, прижался лицом к ее горячей, мокрой от слез щеке.

— Я скоро приду, дочка, ну, чего ты, в самом деле?

Веткины пальцы вцепились в его руку.

— Не уходи, папа! Я не хочу без тебя!

Леля молча смотрела на Бориса, на Ветку. Может быть, предчувствие горестей, еще неведомых, но неминуемых, в будущем, охватило ее?

— Пойдем, Ветка, — сказала она, желая одного — чтобы все это поскорее кончилось. — Пойдем, мне некогда.

— А папа? — спросила Ветка.

— Я после приду, — сказал Борис. — После работы, ты же знаешь, дочка, мне работать надо.

— А когда же ты придешь?

Борис не ответил ей. И Леля тоже молчала.

— Я хочу с папой, — сказала Ветка и заплакала еще горше.

— Сегодня нельзя, — сказал Борис. — Давай завтра, хорошо? Я тебя возьму завтра.

Он взглянул на Лелю Леля спросила:

— Завтра сможешь?

— Смогу.

— Тогда заходи за ней в детский сад…

— Зайду…

Веткины глаза мгновенно высохли, она рассмеялась.

— Завтра — это скоро, да, папа? Это очень скоро?

— Завтра — это завтра, — ответил Борис. — Я приду за тобой.

— Только не забудь.

— Не забуду.

Он поцеловал Ветку в щеку, кивнул Леле и сел в машину.

Ехал он быстро, хотелось как можно дальше отъехать от той улицы, все казалось, обе они, Леля и Ветка, все еще стоят возле дома и смотрят ему вслед.