Где пальмы стоят на страже...

Мельница

Шико видел, как Розарио вышла из кухни, прошла мимо заброшенной печи во дворе и направилась к навесу, где сложены дрова. Он мог бы поклясться, что она говорила сама с собой, он точно слышал, ворчала что-то, недовольная, упершись рукою в бок, глядя куда-то поверх всего. Взяла топор, подобрала с земли несколько поленьев, положила поудобнее и стала рубить, постанывая.

— Розарио! — позвал Шико.

Негритянка обернулась, щурясь. Длинное платье выказывало еще резче ее худобу. Приложила руку к глазам, вглядываясь в горизонт, но надеясь, что Шико где-нибудь тут и сейчас объявится. Поскольку его все не было, Розарио кинула топор и решительно пошла к кустику перца, где прятался мальчик.

— И где носит? Сопли-то утри! — сказала она, вытирая Шико нос холщовым передником, пахнущим кухней. Потом, внимательно оглядев мальчика, заметила, что ноги у него все в грязи.

— Да где ж ты так завозился, сынок? — спросила Розарио, гладя его по жестким курчавым волосам. Потом оправила на нем платье своими худыми, прохладными, чисто вымытыми пальцами: — Бедняжка!

Негритянка всегда ухитрялась как-то позаботиться о нем, помочь ему. Бежать надо, уверяла она. Искать приют где-нибудь в другом месте. Уйти отсюда… И сейчас, как все время в последние дни, она повторила:

— На ферму к твоей тетке Доре, она — хорошая.

Шико и сам думал про ферму тети Доры. Туда отвезли маленького братишку, новорожденного. Всех детей роздали родственникам и знакомым после того, как мать умерла. Это на время, утешал отец, но у отца и у детей стоял комок в горле: все были уверены, что никогда уж больше не соберутся под одной крышей. Смерть матери, внезапная, придавила их. Они смотрели друг на друга, не видя. Все смутно чувствовали, что здесь, у этого гроба, кончилась их семья. Новая жизнь, слепая, темная, начиналась с этой минуты. Крестный Шико, вернувшись с похорон, милостиво предложил взять мальчика к себе. И тотчас же подъехал на своей холеной крупной кобыле, обнял вдовца и посадил мальчика позади себя. Огромная, гривастая, величественная, кобыла ровным шагом пошла по дороге. Шико не оглянулся.

— Держись крепче, — сказал крестный, ничего более не прибавив за всю дорогу.

Грудь сжимало, в горле пересохло… Шико вспомнил покойную мать, видел вновь ее лицо, ее длинные черные волосы, слышал вновь ее голос. Шико крепко держался за пояс крестного. Крестный был огромен, спина у него была широкая, как стена — и, как стена, безмолвная, враждебная. Солнце жгло. Маленькой робкой пяткой Шико касался потного бока лошади. Боялся, что старая шапчонка упадет с головы, старался не задеть большим пальцем босой ноги высокий сапог крестного. Весь напрягшись, старался противостоять тряске, избегать соприкасаний с этой потной враждебной спиной сидящего впереди человека, ни разу не обернувшегося к нему. Кобыла шла крупной резкой рысью, дороге, казалось, не было конца. Наконец въехали на широкий двор фермы, крестный спешился и отдал первый приказ:

— Отведи лошадь в стойло! — И, не обернувшись, не сняв широкополой соломенной шляпы, вошел в мрачное приземистое строение, служившие ему домом.

Шико так и остался возле лошади, не зная, что с ней делать. Хотелось плакать. Сердце его билось, как маленький зверек, зачем-то попавший в ловушку, расставленную для хищников. Тут-то и появилась Розарио, насупленная, с сердитыми глазами. Уперлась руками в бока и обошла его кругом, разглядывая. Крикнула работника, чтоб отвел лошадь, взяла из рук мальчика узелок с платьем и повела в дом. У Шико подкашивались ноги после долгой тряски, болели бока, спину нажгло, вот-вот пойдут пузыри. Вечером Розарио приготовила ему таз с теплой соленой водой, чтоб обмыть спину. Дала ему чашечку жидкого кофе и заперла в тесную комнатушку, пахнущую соломой. Все было непонятно, безразлично, глухо… Шико спрятал голову под жидкое одеяло, и сверчки с жабами отделили его своим пеньем от остального мира.

Дни и ночи сменяли друг друга, но жизнь остановилась. Шико никогда больше не слыхал вестей об отце, уехавшем куда-то далеко, в другие края, в поисках новой, другой какой-то жизни или просто забвения. Братья, тетя Дора, весь мир отступили куда-то назад, умерли вместе с матерью. Крестный часто ездил в город, но ничего ему не рассказывал. Верхом на высокой своей лошади, мрачный, далекий, отдавал он несколько быстрых, отрывистых приказаний и уезжал. Возвращался, когда его меньше всего ожидали, с тем же замкнутым лицом, снова отдавая приказания и выговаривая за недосмотры.

— Я взял его из милости, но он придурковатый, — сказал он как-то, указав на крестника.

Лучше всего для мальчика было, когда о нем забывали и он мог день-деньской проводить на пастбище среди животных или в полях, где батраки терпеливо трудились на хозяйской земле. Хорошо было также в холодные вечера разжигать вместе с Розарио огонь в кухонной печи, под неторопливый рассказ негритянки, нанизывающей одна на одну старые истории без конца и начала, о других временах, о других краях, о людях, которых уж нет на свете.

— Кристино проводит тебя до вершины холма, — сказала Розарио.

Но вдруг негритянка и мальчик вздрогнули, как заговорщики, убедившиеся, что раскрыты, — из дому послышался голос крестного:

— Шико, где ты, черт тебя возьми!

Крестный всегда оказывался где-нибудь поблизости — грубый шаг, жесткий взгляд, свирепое лицо, тяжелая рука… Казалось, от него ничто не сокрыто. Шико глубоко взглянул в сердитые и добрые глаза Розарио, ища защиты. Он побежал было на зов, да споткнулся как-то неловко и упал. Поднялся, стряхивая пыль с заплатанных штанов, доходивших ему до икр.

— Шико! — снова крикнул крестный, уже поставив ногу на ступеньку крыльца.

Из кухонной трубы шел толстый столб дыма, такой черный, что, казалось, уносил всю темноту тесной кухни.

— Вот змей-то, — растерянно сказала Розарио, махнув задрожавшей рукой и распустив толстые губы.

Крестный пришел, звеня шпорами на высоких крепких сапогах, и под шагами его мелко трещал щебень, как под копытами взнузданного коня. Рука его сжимала кнут. Он подошел вплотную к мальчику и стал хлопать кнутом по голенищу сапога.

— Не делайте этого, сеньор Родолфо, — взмолилась Розарио, хотя крестный еще ничего не делал.

— Заткнись, черная скотина! — отвечал сеньор Родолфо, и она только испуганно перекрестилась и нехотя поплелась к дому, тихо взывая к своим далеким африканским святым.

— Ты разве не знаешь, что время скот загонять?! — сказал крестный, больно схватив мальчика за ухо и таща за собой.

Шико, глядя в землю, видел только свои ноги, покрытые пылью. Сеньор Родолфо нарочно оттягивал развязку, говорил медленно, двигался лениво. Потом молнией бросился на мальчика, вытянув его по спине своим похожим на змею кнутом.

— Твой отец никогда не учил тебя! — сказал он.

Шико наблюдал за ним краешком глаза; он боялся удара правой руки хозяина, сжимавшей кнут: змея была здесь, рядом, подстерегающая, готовая броситься. Но удар, сваливший его на землю, так что кровь брызнула из носа, был нанесен левой рукой. А потом уже взвилась правая с кнутом, и он стал кататься по земле, увертываясь от змеи, закрывая ладонями лицо, сжимая локтями голову.

— Пойди смой свою черную кровь! — сказал в заключенье сеньор Родолфо, исчезая так же внезапно, как явился.

Шико вытер нос полой рубашки, запачкав ее в крови. Медленно пошел прочь, спустился по тропинке к загону, остановился у большого камня, сел. Печально промычала корова. Ветер пахнул кисло и едко, пропитанный запахом соленой воды, в которой мыли свиней, хрюкавших в соседнем хлеву. Хозяйский дом и весь мир отодвинулись куда-то далеко, словно и вовсе пропали. Ничего не было, ничего. Только тело, которое ныло, — тело маленького мальчика по имени Шико. Слезы незаметно потекли по его лицу. Ему было жалко самого себя, словно мальчик, что сейчас плакал, был не тот, которого избили, а другой, посторонний. Но никто не слышал его плача, смешавшегося с сытым хрюканьем свиней и уносимого ветром.

Он не знал, сколько времени прошло. Когда он опомнился, глаза его были сухи и над ним склонилась Розарио, побуждая к бегству.

— Я тебе немного пищи собрала, и вот узелок твой, — сказала она, прижимаясь щекой к лицу мальчика. — Кристино ждет тебя за воротами, он тебя кустарником поведет, чтоб сеньор Родолфо не выследил, — пробормотала она торопливо и пошла прочь, быстро, не оглядываясь, высокая, худая, похожая на тряпичную куклу, прикрывая кудластую голову красной шалью.

Когда Розарио исчезла вверх по тропинке, Шико поднялся, сопя носом и вытирая глаза тыльной стороной руки. Все болело. Кнут оставил красную полосу у него на лице, но сильнее всего ныло плечо. Горело просто. Нос распух, в ноздри набился песок, смешанный с кровью. Он поднял с земли узелок с бельем и пошел по тропке, пролегающей меж высоких трав. Он шел все быстрее, почти бежал. За воротами усадьбы его ждал Кристино, со всегдашней бессмысленной улыбкой на глупом лице.

— Как дойдешь до холма Грифов, — сказал Кристино своим гнусавым голосом, — пройди перелесок и сверни направо… — Он указал рукой.

— А там ступай все вперед, все вперед, — заключил он, когда они миновали кустарник и поднялись на холм.

Шико сбежал вниз по холму так, словно тело его было полым внутри и ничего не весило. Ветер раздувал на нем рубашку, хлестал его по лицу, свистел у него в ушах. Прошло два года, с тех пор как он, уцепившись за ремень крестного, проделал этот путь верхом, но они ехали тогда окружной дорогой, а не напрямик через лес… Только в низине, словно внезапно вспомнив о чем-то далеком, Шико обернулся, чтоб помахать рукой Кристино, уже скрывавшемуся за поворотом троны, не оборачиваясь, боясь, видно, что хозяин узнает и не даст житья ни ему самому, ни Розарио.

Ночь надвигалась, затопляя долины тенью, но солнце, уже затуманенное, все еще выстригало на темной зелени холмов светлые макушки. Горизонт уходил туда, за горы, далекие и недвижные, лениво протяженные на земле, как огромные звери, вкушающие отдых. Шико уже не видел усадьбы крестного. Не хотел видеть, уверен был, что никогда более не увидит. Теперь надо все вперед да вперед, унеси бог ноги, как говорила Розарио. Нельзя было останавливаться. Он и не останавливался. Вскарабкался по холму Грифов, спустился по другую сторону и снова шел низиной, покуда не наткнулся на группу домиков, низеньких и тихих. Стояла уже глубокая ночь. Только сейчас почувствовав усталость, Шико сел на землю, прислонив голову к большому колесу пустой телеги. Ему стало страшно, и вдруг подумалось, не сбился ли он с дороги.

— Что ты делаешь здесь, душа грешная?

Маленький, сгорбленный, шуршащий мелкими осторожными шажками, явился перед ним, словно из земли, старичок.

— Что с тобой приключилось, малый? — спросил он опять и долго и даже как-то дерзко осмотрел мальчика с головы до ног. — Пойдем, — сказал он наконец.

Шико последовал за ним в глубину крохотного поселка, до самого последнего домика. Где-то вблизи слышалась тихая гитара и чья-то тихая, гнусавая песня. Маленькое грустное окошко мигало навстречу им колеблющимся отблеском фонаря. Старик отпер дверь. Старик и мальчик вошли в дом. В первой комнатушке, с деревянными скамьями и почерневшим столом, с иконкой святого Себастьяна на стене, старик, спиной к гостю и как бы скрываясь от его взгляда, долго зажигал керосиновую лампу.

— Ел? — спросил он кратко.

Шико смотрел на него вытаращенными глазами. Старик поморщился и пошел по коридору не оборачиваясь, словно был один в доме. Мальчик последовал за ним.

— Можешь располагаться тут, — сказал старик, поставив лампу на корзину, и вышел, не взглянув на гостя.

Комнатушка была крохотная под низко нависшей соломенной кровлей. И вся забита ненужным хламом. Топчан был узкий и грязный, с засаленным тюфяком. У Шико защекотало в носу, он хотел удержаться, но чихнул. Воздух здесь был душный, пахло плесенью, кожами и застарелым потом. Положив узелок с платьем на пол, Шико развернул кулечек, данный ему в дорогу Розарио, и стал жевать пересохшим ртом маисовую лепешку, разломавшуюся на мелкие кусочки. Потом опустился на колени и, перекрестившись дрожащей рукой, забормотал: «Господи, ради всего святого, огради ты нас от врагов наших. Во имя отца и сына и святого духа, огради, по жалуйста». И еще три раза прочел молитву Матери Божьей, для храбрости. Топчан скрипел ужасно, когда он, одетый как был, лег на краешке, сжавшись в комок, словно опасаясь занять чье-то место. Хриплый женский голос в другой комнате говорил что-то, он не разобрал слов. Потом умолк. Керосиновая лампа наполняла его чулан тенями. И вдруг, словно кто-то дунул на нее, погасла. Шико лежал недвижно, с открытыми глазами. Ему казалось, что не уснет. Мышь заскреблась под топчаном и перебежала в угол, где лежал у стены какой-то хлам. Когда она заскреблась там снова, мальчик уже не слышал. Глубокий сон сковал его.

Он проснулся, испугавшись, когда петух под окном захлопал крыльями и прокричал. Весь словно переломанный, Шико сел на постели. Другие петухи, подальше, подтвердили, что настает еще один день. Он почувствовал себя словно за решеткой в этой душной, покойной, чужой тишине. Он поднялся, открыл бесшумно дверь и вышел в коридор. Надо было бежать, обрести свободу. Долго и с трудом отворял засов наружной двери. Кто-то кашлянул там внутри дома, может быть, женщина с хриплым голосом, готовая, наверно, соскочить с кровати… Вот и мостик через ручей. Шико перебрался на ту сторону, держась за перила из тонких жердей. Теперь уже можно было различить дорогу. Лохматый щенок суетливо подбежал к нему и радостно лизнул ногу. Потом, любопытствующе подняв уши, пролаял разок, настраиваясь, и вдруг умолк, глядя на мальчика на почтительном расстоянии. Трава была влажная от росы. Цикада тоненько распиливала легкий воздух рассвета. В двух шагах, скрытый под сводом сомкнутых высоких трав, ручей журчал своей чистой прохладной водою. Прежде чем выйти на дорогу, Шико остановился и взглянул на небо, еще утыканное звездами. С минуту все вокруг него хранило молчание. Даже ручей прервал свой прозрачный шепот. Природа вместе с мальчиком затаила дыхание. Холод сгустился и щекотал ему щеки. Шико вдруг вспомнил, что забыл что-то: узелок с бельем остался там, в доме старика. Но он и не подумал вернуться. Ему хотелось только идти вперед, достичь цели. Прошло немного времени, и солнце вырвалось, одетое во все цвета, из-за внезапно разбуженных и еще туманных гор.

Тропинка вилась через лес, как темный туннель под густо-зеленым сводом. Ясный день остался там, снаружи, вместе со своим солнцем, своим ясным небом, своими белыми, вздыбленными облаками. Шико с трудом пробирался средь лиан, колючих кустов, путаных стеблей омелы. Он боялся наступить на змею, притаившуюся где-нибудь в куче сухих листьев. И в какое-то мгновенье, услыхав шорох где-то вблизи, остановился резко, с бьющимся сердцем. Но то был маленький лесной кролик, перебегавший чащу в своей вечной игре в прятки, который вдруг замер на тропинке, испуганно блестя глазками. Зверек и мальчик с минуту глядели друг на друга, невинные, беззащитные. Потом каждый последовал своей дорогой. Стало легче, когда чаща распахнулась, открыв голые, опаленные поля, с целым войском муравейников и кочек, теряющимся вдали, печальным, нелепым и скучным. Шико вновь вышел на дорогу, радуясь, что лес остался уже позади. Вереница ослов, нагруженных хворостом, поравнялась с ним. Впереди мерно звенел бубенцами толстый вожак, каких здесь любовно называют «папашами».

— Добрый день, — сказал погонщик…

Снова он встретил людей, только когда за поворотом дороги увидел дом с загоном для скота. Он приблизился со всяческой осторожностью и заглянул в глубь загона — все здесь было по-обычному: спокойные, важные коровы с бубенцами на шеях, пенящееся в ведрах молоко, свежий запах навоза и батраки, стоящие группами у забора, видно, переселенцы из засушливых мест, нанявшиеся на ферму.

— Привет, — сказали Шико.

Теплое парное молоко сладко забулькало в горле, в пустом желудке. Потом живот раздулся и стал остро болеть. На лбу выступил холодный пот. Шико отошел шатаясь, его тошнило, в глазах помутилось. Отойдя далеко, уже в открытом поле, он лег на спину, обратив лицо в бескрайное небо, по которому черные грифы висели, недвижно и высоко распластав крылья. Он почувствовал сладкое дремотное одурение. Бабочка пролетела, потрепыхалась над его головой и села ему в волосы. Шико поймал ее и, вскочив на ноги, долго рассматривал, осторожно придерживая на ладони. Потом резким движением отдал назад ветру, который и подхватил ее, гоня и подбрасывая, покуда она не скрылась из виду.

Голод после полудня сделался еще острее, но Шико решил не думать о еде, покуда не доберется до дома тети Доры. Теперь он шел, оглядываясь по сторонам, любуясь на птичек. Наполнил свой карман камешками и метал их в черно-синих ани, взлетающих из кустов и садящихся вблизи него у обочины дороги. Он бросил это занятие, только уж подходя к городу, чьи разбросанные, как картофель, невысокие дома встретили его покоем и солнцем. Когда он вышел на главную улицу, часы на церковной башне лениво пробили четыре.

Ферма тети Доры находилась на другом конце, уже за городом. Невольно Шико свернул направо, в проулок, где жил прежде. Ноги у него болели, он устал, платье было изорвано и в ныли. На руках и на ногах чернели шрамы. Немногие прохожие, повстречавшиеся ему на пути, словно и не замечали худенького мальчика, спешившего на свидание с чем-то неведомым ему самому. Он шел с трудом, припадая на ногу. Вот его дом, наконец. Он остановился на другой стороне. Тот же дом с окошками, выходящими на улицу, с дверью посредине, с калиткой, ведущей в сад. Первое к забору манговое дерево было видно с улицы. Дверь и окна были закрыты. Дом был мертв, без папы, без мамы, без теплого очага, без кота и собаки. Шико вспомнил мать. Она лежала в гробу с закрытыми глазами, такая спокойная, недвижная, как этот дом с затворенными окнами. Двое мальчишек, с силками для птиц, подошли, остановились под первым окном, где спали когда-то старшие дети. Заметили Шико на другой стороне, с минуту поглядели на него, удивленные. Они не знали, кто был этот растрепанный мальчик с печальным лицом. Тихо, словно сконфузясь, Шико пошел прочь, как уходит собака, что случайно забрела на какую-то улицу, а сама — не с этой улицы, не из этого дома, не этих хозяев, ничья.

А ферма тети Доры осталась меж тем такою же, как прежде. Те же ворота вели во двор, тот же плющ струил по стенам свои зеленые стебли. Он дернул за кольцо, толкнул засов, и звон колокольчика возвестил, как в былое время, о его приходе. Он был голоден, но сильней всего мучила его жажда. Он пересек двор, выложенный длинными плитами и заглянул под веранду, где обычно оставляли лошадей те, кто задерживался в доме на время, достаточное для того, чтоб выпить чашечку кофе с домашним печеньем. Ни одной лошади — только маленькая ломаная повозка. Он поднялся по высоким ступеням к двери под навесом в шапке густо разросшихся бромелий. Он не удивился бы сейчас, если б дверь вдруг отворилась, и на пороге, поправляя тяжелый узел черных волос, показалась его мать. На мгновенье он остановился в нерешительности. Обернувшись, поглядел на пыльную под солнцем дорогу. Ему хотелось пить, сейчас уже до смерти хотелось пить. Вдалеке запряженная волами телега мерно и лениво скрипела вверх по холму.

— Это что за оказия? — Внезапно дверь раскрылась, и на пороге возникла тетя Дора, перепуганная. — Ты ли это, Франсиско? — назвала она его от неожиданности полным именем.

Голос был точь-в-точь как у матери. Тетя Дора, такая прямая и статная, водрузила на нос очки и подошла к Шико.

— Благослови тебя бог, сынок.

Взяла его руки, заглянула в лицо и отпрянула в ужасе:

— Святая Мария, что они сделали с ребенком! Ах, если б твоя бедная мать увидела тебя в таком состоянии, как бы она горевала!

И, схватив его за руку, увлекла в дом. Растерянно ткнула на стул в столовой и засуетилась, бормоча:

— Сейчас, сейчас, чадо божье, я тебя в другой вид приведу.

Комната была погружена в теплую, добрую, родную полутьму. Стулья вокруг стола, буфет со стеклянными дверцами, картина Тайной Вечери на стене — все здесь дышало покоем. И в углу, как полагается, — кувшин. Толстый, запотелый, домашний. Пузатый кувшин со свежей прохладной водой, с глазу на глаз с мальчиком, мучимым жаждой. Кувшин из красной глины, на белом камне в углу комнаты — это и был предел его желаний, за этим он и шел так далеко, об этом и печалились его тусклые глаза, бескровное личико, худенькие кривые ноги.

— Сейчас я тебя накормлю, Франсиско, — сказала тетя Дора, хлопотливо входя в столовую.

Но в эту минуту резко зазвонил колокольчик у ворот. Тетя Дора и Шико замерли, испуганно глядя друг на друга. Крепко подкованный конь твердо протопал по плитам двора и остановился, фыркая, у крыльца. Тетя Дора подошла к окну и, сразу все поняв, бросилась на веранду.

— Эй, отворите! — крикнул сеньор Родолфо, всходя на крыльцо и звеня шпорами.

— Сеньор Родолфо, сердца у вас нет! — с гордой холодностью отозвалась она.

— Оставьте это, дона Дора, я приехал за своим воспитанником, — сказал сеньор Родолфо, хлопнув хлыстом по голенищу. — Это все — баловство.

Больше Шико не слушал. Опрометью бросился он из столовой, пробежал внутренние комнаты, выбежал через заднюю дверь, понесся, не разбирая дороги. Несколько кур, спугнутых им, кинулись у него из-под ног и громко раскудахтались. Шико остановился только у мельницы, за огородом, в низине. Прислушался. Сердце в нем рвалось от быстрого бега и от страха. Пышные деревья скрывали от глаз дом тети Доры, там, наверху. Земля здесь была сырая и темная. Все было покойно, тихо, и даже ворчанье воды, глухое и ровное, только сгущало сонную тишину этого места. Мельничное колесо крутилось равномерно, словно вздыхая после каждого поворота. Казалось, из этого вот укромного уголка ночь приходит каждые сутки на ферму тети Доры.

«Шико! Франсиско!» — Эхо повторило там, вверху, голоса гостя и хозяйки.

Мальчик спрятался на мельнице. Холодное дыханье воды обдало его. Он забыл, что ему уже так давно хочется лить. Весь напрягшись, он ждал.

— Франсиско! Шико! — настаивали звавшие его голоса сеньора Родолфо и тети Доры.

Он провел рукой по лицу, шрам от кнута крестного заныл при этом прикосновении. Бегство, долгий путь через лес, по пыльной дороге, ночь в доме чужого старика, эта ужасная жажда — все могло оказаться бесполезным. В усадьбе крестного жизнь его будет как прежде, вечно одна и та же, как этот ручей, что бежит и бежит неустанно, или как мельничное колесо, что все вертится, и вертится, и вертится. Крестный всегда повсюду найдет его, теперь-то уж он постоянно будет его бить.

Шико зажмурил глаза и бросился… Мельничное колесо запнулось, попробовало было продолжить вечную свою работу, но под конец стало. Внезапная тишина нарушила мир этого укромного уголка. Только вода продолжала свой бег, теперь бесполезный.

— Франсиско! Шико! — крики приближались, все более громкие, словно ничего не произошло.

Но мельница остановилась. И ночь, подступив, уже не позволила увидеть, как вода за мельницей окрасилась красным.