Где пальмы стоят на страже...

Дети

Был день святого Иосифа, этого старого, бородатого и лысого святого в алой тунике, спадающей с плеч, с посохом из миндального дерева, чудесным образом ожившим цветами, — святого, почитавшегося за покровителя семьи еще со времен далеких дедов, от которых ничего больше в доме и не осталось.

Да, это был его день, если судить по указанию календаря. И в глубине домашней молельни, на возвышении, озирая с высоты своего роста в две пяди целую свиту второстепенных святых фигурок, с букетом ирисов у ног, святой весь сиял в отблеске свечи, набожно зажженной в его честь.

Так вот он и стоял в освещении и славе, удачливый плотник из Вифлеема, избранный богом, как чистейший среди чистых, чтоб быть верным хранителем Пречистой девы и ее божественного сына.

Следуя старинному обычаю, передаваемому из поколения в поколение, старенький замусоленный святой получал каждый год в один и тот же день, предназначенный ему календарем, искренние знаки внимания, доверия и любви в виде букета ирисов, разливавших аромат у его ног, и свечи, горящей и оплывающей над его головой…

Трое детишек, внезапно ощутив, что они одни и свободны от какого-либо взрослого вторжения, порешили между собою произвести подробное обследование домашней молельни, двери которой сегодня — только сегодня! — были так гостеприимно для них открыты. Жоржи, старший, был инициатором плана и руководил операцией. Жоржи был не малыш какой-нибудь, а сознательный человек пяти лет, самой природой избранный в грозные атаманы банды. Неистощимый изобретатель проказ, бесстрашный нарушитель порядка, раздающий щедрой и сильной рукой трофеи и затрещины, Жоржи был чтим восторженно и слепо.

Он храбро подтащил к шкапчику, на котором стоял кивот со святыми, стул; взгромоздил на него Жоаозиньо, мелкий возраст которого, насчитывающий три года, мешал ему без поддержки заниматься такого рода высшим пилотажем…

— Теперь ты! — отдал он команду, обращаясь к сестренке и великодушно протягивая ей руку помощи. Выполнив, таким образом, обязанности атамана и покровителя, Жоржи, в свою очередь, вскарабкался на стул, поместясь за двумя подчиненными.

И все трое — в восхищении — занялись обследованием святых жителей молельни.

Был там святой Петр, с глазами, полными раскаяния в том, что отрекся от божественного учителя, и смутно глядящими в потолок. В руке он держал золотой ключ, коим отпираются для избранных душ врата вечного блаженства, а у ног его сидел традиционный петух, довольно неискусно вырезанный из дерева, раскинув крылья, правое короче левого, вытянув шею, по длине подобающую скорее аисту, чем петуху, и прислонив к голубой тунике святого свой почти квадратный гребень.

Напротив святого Петра, с белым барашком у ног, засученных по колени, и с румяным моложавым лицом, святой Иоанн опирался левой рукой на длинную кривую своего пастушьего посоха, протянув вперед правую в величии благословения или проповеди.

Святой Франциск, в своей длиннополой черной рясе, являл вид тихого смирения, со взглядом, опущенным долу, и с лицом, обрамленным небывалого размера бородой свинцового цвета.

Заключала коллекцию маленьких святых изящная фигурка мадонны, несчастной матери с глазами, полными слез и обращенными к небу, с молитвенно сложенными руками и с символическим мечом, воткнутым в грудь по самую рукоятку.

Первое, что привлекло внимание младшего брата, был барашек святого Иоанна.

— Животный! — сказал он, указывая пальчиком.

— Не животный, — поправил Жоржи, — а баран.

— Кусается?

— Нет, — разъяснил старший брат, — только бодается.

— Но у него рог нет, — вставила Виви.

Жоржи не понравилось это вмешательство, посягающее на его авторитет знатока животного мира. Он оборвал:

— Дура! Бодается головой.

— Боюсь… — сказал Жоаозиньо.

— Он не по правде баран, — заверил Жоржи, — не вредный. Вот гляди…

Схватил за загривок барашка святого Иоанна и потянул. Слабый гипс не выдержал и треснул: голова обезглавленного барашка осталась в руке у Жоржи, независимая от тела.

— Что ж нам теперь будет? — испугалась Виви. — Я говорила…

Виви, заметьте, ничего не говорила по данному поводу.

Жоржи, однако, был человек храбрый и решительный; он быстро сунул в карман отторженную часть барана, заметив:

— Неважно, я спрячу. Все — молчок. Идет?

Мало озабоченный этим, в общем-то частым и тривиальным, происшествием — поломка предмета, Жоаозиньо уже перевел свой пристальный взгляд на петуха, примостившегося у ног святого Петра.

— Это кто? — спросил он, не узнав так художественно выполненную фигуру.

— Курица, — объяснил Жоржи.

— Хочу курицу! — объявил Жоаозиньо.

— Нет, — заступилась Виви, — это святого курица.

— А я хочу!

Жоржи был великодушен: оторвал петуха святого Петра и подарил брату — правда, с поломанными лапками и без гребня, оставшегося приклеенным к голубой тунике святого.

Виви между тем разглядывала фигурку мадонны, но чьему лицу, полинявшему — видно, от горя, — текли кровавые слезы; и, расстроганная, спросила:

— А чего она плачет, а?

Жоржи сразу же дал разъяснение:

— Ты разве не видишь, что у ней в груди ножик воткнут?

— Бедняжка! — прошептала Виви. — Надо выдернуть.

Жоржи выдернул.

— А кто был тот людоед, который ей ножик воткнул? — поинтересовалась Виви.

— Бородач, должно быть, — высказал свое мнение Жоаозиньо, указав на святого Франциска.

Все решили, что, должно быть, так: святой Франциск в своей длинной черной рясе, в своей огромно-ненатуральной свинцовой бороде, был самым уродливым из всей коллекции.

— Точно, он! — согласилась Виви.

— Кто ж еще! — решил Жоржи. — Накажем его.

И, схватив святого Франциска, он посадил его в темницу между кивотом и стеной.

Пришла очередь святого Иосифа, который возвышался на почетном месте в глубине кивота.

Жоржи, с красочной эрудицией, почерпнутой из дошедших до его слуха семейных бесед, касавшихся время от времени святого покровителя их фамилии, принялся инструктировать малышей.

— Это муж божьей матери и папа божественного младенца. Но божественный младенец не его сын, а святого духа, а святой дух — это голубка…

— Я люблю голубок, прервала Виви.

— И я тоже, — с достоинством поддержал сестру Жоаозиньо.

Его зовут Иосиф, — продолжал Жоржи. — Раньше он был плотник, теперь — святой. Когда младенец родился, взошла звезда. Пастухи все пошли молиться. С ним три короля пошли. Один был черный…

— Черный — и вдруг король? — удивилась Виви.

— Черный, да. В земле негров король тоже черный. Но король.

— А принцессы?

— Принцессы — нет, дурочка! Принцессы — это очень красивые девчонки, с золотыми волосами и со звездой во лбу… А другой король велел младенца убить…

— Почему? — спросила Виви.

Жоржи помрачнел. По правде сказать, он и сам мало разбирался в политике царя Ирода; но, не желая признать себя побежденным и подумав с минуту, ответил:

— Ну, почему… Потому что он был гадкий.

— И убили?

— Ну, куда им! Иосиф посадил жену с ребенком на осла. Осел был смирный, ученый осел; и все трое уехали в другие земли.

Жоаозиньо, сжимая в кулаке петуха, отторгнутого у святого Петра, облокотясь на шкапчик локтем и положив на руку белокурую голову, дремал, утомленный столь подробным изложением священной истории, исходящим из уст старшего брата. Но рассказ о смирном осле, об осле ученом, взволновал его. Он проснулся и сказал:

— А святой грязный.

Резонно. Время и чад свечи, набожно зажигаемой из года в год в день святого Иосифа, загрязнили фигурку, затемнив на ней краски и покрыв какой-то тусклой, жирной пылью.

— Верно, — сказала Виви, всматриваясь. — Очень даже грязный, бедный. Нужно помыть.

Жоржи сразу приступил к операции мытья святого. Спустил со стула сестру и брата. Отодвинул мелких святых. Снял букет ирисов. Схватился правой рукой за подставку, левой — за шею святого Иосифа. И, смелым и решительным движением, извлек его из кивота.

Через секунду святой Иосиф уже лежал на полу, маленький и лишенный былого величия. Жоржи принес большой таз. И, наливая в него воду из кувшина, приказал Виви принести мыло.

Все трое сели. Жоаозиньо хотел было сунуть в таз петуха. Но Жоржи удержал его руку, заверив, что кур не моют, ибо они могут захлебнуться. И, поддерживая со всей осторожностью бородатого, лысого, величественного святого Иосифа, окунул его в воду.

— Теперь ты! — сказал он, обращаясь к Виви. — Мытьем должна заниматься женщина.

Виви не заставила себя упрашивать и принялась ласково намыливать святого. Через несколько минут, в смешении линяющих красок, святой Иосиф был уже обладателем синей бороды, а его лысина, эта строгая, блестящая лысина, оказалась вся в красных пятнах, наводящих на мысль о кори…

Жоржи заметил последнее обстоятельство и приказал Виви мыть получше, покрепче. Виви энергично терла. Размягший гипс стал крошиться.

— А теперь как же? — испугалась Виви.

Жоржи не ответил. Он услышал шаги на лестнице.

Это была мама, поднимавшаяся в молельню — очевидно, с целью взглянуть, чем это заняты все трое, что их так долго не слышно…

Привстав на цыпочки и сделавшись вдруг легче пуха, Жоржи выскользнул из молельни. Виви последовала за ним, вытирая о белое платьице пальцы, раскрашенные во все цвета, стекшие с фигурки святого Иосифа.

Жоаозиньо, однако, не замечая всех этих событий, почувствовав лишь, что остался один на поле боя, завладел святым и принялся, в диком веселии, намыливать ему бока.

Поглощенным этой работой и застала его мама. И схватила за ухо как раз в тот момент, когда он заботливо отламывал ухо у святого Иосифа.

— Разбойник! — вскрикнула она.

И собиралась было уже подвергнуть Жоаозиньо заслуженной каре за ужасное преступление, следы и свидетельства которого так ясно виделись на иолу и на шкафу, когда ей пришло в голову, что всё это не могло быть делом одного этого пузыря, ибо здесь чувствуется рука более умелая, мысль более четкая и вообще кто-то большего роста и нахальства.

— Это всё он, безобразник! пробормотала она в возмущении, имея в виду Жоржи.

Она вырвала из рук пораженного Жоаозиньо калеку святого, моля его в растроганных выражениях простить ее несмышленышей; и поставила святого на его место в киот на голубой подкладке с золотыми звездочками, окружив его маленькой свитой, в которой все были в большей или меньшей степени покалечены, за исключением святого Франциска, всё сидевшего в темнице…

Выполнив эти благочестивые действия, мама повернулась к Жоаозиньо, сжимавшему в руке поднятого с полу петуха святого Петра.

— Ты совершил очень плохой поступок. Тебя надо выпороть или посадить в темную комнату… Выбирай!

Жоаозиньо, объятый ужасом, отвечал только:

— Нет, мамочка!.. Нет, нет, мамочка!..

Она, однако, не сдавалась:

— Выбирай: порка или темная комната!

Жоаозиньо взглянул на мать: лицо ее было сурово — нет, ускользнуть не удастся. Порке он никогда еще не подвергался. С темной комнатой он был уже знаком. Хныкая, он сделал выбор:

— В темную комнату не надо, нет…

— Тогда принеси тапочку, я тебя буду пороть.

Жоаозиньо отправился медленно, с опущенной головой, чувствуя всю тяжесть своего преступления. Воротясь, он всё еще сжимал в левой руке петуха святого Петра, а в правой нес одну тапочку, принадлежащую… Виви.

— Можно этой, да? — взмолился он.

И уже протянул было маме этот невинный инструмент пыток, как вдруг одумался, отдернул руку, замер… И с печальным лицом, с умоляющими глазами, тонюсеньким голоском, прерываемым слезами и страхом, предложил:

— Я сам себя выпорю, ладно, мамочка? Я хорошенько выпорю. Я обещаю, что изо всех сил выпорю! Ладно, мамочка?!