Где пальмы стоят на страже...

Праздник Царей Волхвов

На верхней площадке неоконченного зданья, в теплом ветре, раздувающем рубашку на спине, человек беседует с морем, с сумерками, с падающей ночью. Взгляд его отдыхает на знакомых точках пейзажа, медленно обводит окрестность, ловит неверные очерки улиц. Копакабана стелется внизу, будто каменная плантация небоскребов.

Зачем возвращать воспоминанья? Северино пробирается между балками, досками, ведрами с известью, убегая от видения стоящих в ряд блоков, песка, кажущегося еще белее в полосе вечерних огней. Правда, зачем ворошить воспоминанья? Лучше бы отогнать их поглубже. Окунуть свое одиночество в веселый шум общего разговора, продлить подольше совместную работу, совместную жизнь стройки… Но не всё зависит от нас… Когда шум работ стихает, Северино поднимается на самую высокую галерею строящегося дома, чтобы долгими часами, в одиноком молчании, погружаться в горизонты воды и бетона.

Еще не так давно перед его глазами ночь мела обожженную землю, и стрекот цикад застилал пыльную вялую траву, и оголенное небо без туч, и ненужные теперь песни пастухов. Приросшие к красно-горячей земле, ноги дубели, устав ждать туч, способных в какой-то прекрасный день устелить равнину влагой.

Высохшие лица, поваленные столбы заборов, животные с печальными глазами. Чего ждать? Оставалась только дорога по ту сторону ограды. Тогда он скинул сандалии и пересек вброд реку — напрямик, навсегда.

Зачем воспоминанья? Лицо Северино хмурится, крупная рука неверно машет в пустоту. Мало-помалу старые картины гаснут, и проступает противостоящее, соседнее — цементная кладка для перил, подъемник в виде большой доски на канатах. Он отыскивает глазами блок, ноги сами делают первые шаги. Уйти отсюда… туда, вниз, к людям, забыть ночь и всё на свете. Он хватается за веревку, приводит в движение железный брус и спускается всё ниже и ниже вдоль позвоночника пустых этажей. Вот огромная слепая стена, дальше — самые высокие перекрытия, за ними — верхушки деревьев, потом стройные ряды столбов. И, после мягкого толчка, он чувствует рыхлую, развороченную землю… и вот идет по огромному, пустынному «холлу» к дощатой ограде.

— Как, ты еще не ушел?

Волосы дядюшки Антеро забелелись из-за колонны. Он расцвел доброй улыбкой, охватившей все его худое, длинное лицо.

— Ну да, тут еще.

Старик встал со скамейки, показал палкой в угол, где кто-то еще трудился в стуке молотка, в визге рубанка.

— Остался один Орландо, он наугольники мастерит.

Северино последовал за голосом с резким португальским выговором, подошел к месту, где негр стругал дерево, увидел мелкую щепу, черные глянцевые плечи, ярко-белые зубы.

— Ну так как?

Это не был вопрос, это было приглашение.

Приблизились: старый Антеро — прихрамывая, Северино — стараясь не споткнуться о раскиданные по земле предметы, и стали смотреть, как негр работает. Некоторое время молчали — только шуршание стружек в раме, только вой гудка где-то далеко-далёко.

— Заканчивает.

Еще минута тишины, и негр Орландо выпрямился. Сел на сваленные в гору доски, зажег сигарету и принялся говорить, словно сам с собой.

— Не жизнь — маята одна. Рождество кончилось. Новый год прошел, все праздники… А у нас что? Ничего.

Дядюшка Антеро стал набивать трубку, вытянул ноги, покачал головой.

— Чего там, друг! Я уж про эти дела и думать позабыл. Год начинается, год кончается… Да я рад хоть, что в могиле не лежу. В мои-то лета…

Пригладив поредевшие волосы, Северино долго так посмотрел на сторожа, потом перевел взгляд на плотника и вдруг спросил:

— А какой сегодня день?

Негр курил, португалец ответил удивленно:

— Четверг вроде бы, нет?

Северино не отставал:

— А число?

— Шестое.

Над дощатой оградой, над рваной листвой, которую протягивали к ним соседние деревья, звезды вдруг прояснились живее, и ночь возвысилась, стала воздушнее, мягче. Так вот оно что! Видение возникло, четкое, близкое, праздничная процессия двинулась по дороге, веселая и звонкая. Соломенные шляпы, юбки из белого полотна, посохи, обвитые цветными лентами… Одиночество погасло в воспоминании о песнях, о ряженых, и улыбка шевельнула губы Северино, когда он произнес:

— Сегодня праздник Поклонения Волхвов…

Другие двое только выслушали, не поняв. Но сейчас обретала плоть та глубокая тоска, что сосала его каждый вечер. И ему захотелось говорить:

— В моем-то краю нынешний день — праздник, да какой! Духовой оркестр играет, все поют, пляшут. Красота!

— А что ж за праздник?

Северино поднялся, на смуглом лице его был испуг. Как, они не знают? Праздничная процессия выходила поутру, шла в церковь, взглянуть на разукрашенную нишу с фигурами волхвов, а потом стучалась во все двери, во все семейные дома.

— А возвращались только под утро.

Орландо тихонько скреб кирпичи, ожидая продолжения рассказа. Но Северино умолк, задохнувшись, не находя нужных слов, чтоб описать маленькую пастушку, что плясала сейчас, как живая, у него перед глазами, вся в лентах, в одной руке корзиночка, а в другой так и рвется, так и кипит звоном бубенчиков смеющийся бубен. А сам он — весь в белом, с кастаньетами жакарандового дерева. И гитара обнимается с флейтой, и народ теснится у окон, а они вдвоем, рука об руку, дробным шагом, в цветистых извивах танца…

— Что?

Негр повторил:

— Я рассказывал, что у нас, в штате Минас Жераис, тоже праздник справляют. Ясли ставят, волхвами рядятся, пастухами. Тетка меня водила, когда я мальчонкой был.

Старый Антеро порылся у себя в памяти:

— И мне тоже сдается, ребята, что у нас в деревне что-то похожее устраивалось… Девчонки галдели песни… Только уж больно давно всё это было…

И старик тихо, почти ласково принялся чесать впалую грудь, заросшую седой щетиной.

Глядясь в воспоминания, Северино видел распорядителя танцев перед своим праздничным отрядом лихо пляшущего в одиночку, потом еще с двумя, потом — вместе со всеми. Эмблема праздника блестела у него в волосах. И ряды танцоров растекались в ритм трещоток и гремушек:

— Самый красивый праздник…

Он прислонился к стене, подавленный желанием высказать все, что проплывало сейчас перед его неотрывным взглядом, и оборвал безнадежно:

— Да нет, вы не можете этого представить!

Парафиновые цветы казались просто живыми. Росли в нише, цвели по берегам стеклянной речушки — наверно, из куска зеркала. Но это всё — только на несколько минут. Праздничная процессия входила в церковь, затопляла ризницу, где стояли ясли, волхвы, святые. Торопливо повторяла положенную короткую молитву. И радостно шла прочь, через боковые двери, вниз по откосу, а то на ступенях ряды могут расстроиться. Пересекала площадь, текла мимо стены сада, где стоял дом сеньора Нонато. И жасмины полнили воздух, делая мягче качающийся шаг ряженых, глуше поющие голоса пастушек и голос Розалии среди них.

— Ну, чего замолк?

Взгляд Северино опустился на товарищей. Они сидели рядом, и лица их, и сложенные руки ждали продолжения рассказа про сельский праздник. Трубка старого Антеро описала в воздухе широкую кривую дыма.

— Рассказывай, парень.

— Так ведь надо вспомнить слова, петь надо.

Плотник так и дернулся, сторожу тоже не терпелось послушать, страсть узнать новые песни крепко завладела ими.

Северино запел. Песня была старинная, дедовских времен, да нет, еще более седых времен, тех, когда ни городов не было, ни поместий. А праздники были, и музыка была, и народ плясал и рядился для веселья. Дед, бывало, говаривал: «Уж больше ста лет все то же самое». Заглянут в церковь, пойдут по улице с пляской, станут стучаться в дома. Хозяева смотрят в окна, улыбаясь. У калитки взрывалась песня:

Ноги Северино скользили по кирпичному полу, тело мягко клонилось в фигурах танца, пружинилось в такт музыке, задиристой, дробной.

Тут бы и войти, да хозяин дома, встав у двери, требует, чтоб гости раньше пропели еще два куплета, которые сейчас и припомнил каменщик, хлопая в ладоши в такт песне:

Негр Орландо и старый Антеро поднялись со своих мест. Северино продолжал петь, и голос его крепчал, а движения становились всё пружинистей. Товарищи никогда не видали его таким.

— Когда открывали двери, то все входили с пляской и пели жалостную такую мелодию, а слова веселые:

Он уже не рассказывал. Можно бы еще описать все вина и сласти, какими хозяйка дома благодарила за привет и почет. Но танец пошел всё шибче, невозможно было выбрать паузу, чтоб связать обрывки воспоминаний, пора было разрабатывать новый стих, петь новый куплет:

Северино помнилось, что эта шутливая песенка была из какого-то другого праздничного представления, кто-то пришел к ним из другой деревни и пел этот куплет, а их распорядителю понравилось. Он хотел было объяснить это товарищам, но увидел, как старый Антеро поставил в уголок палку и стал несмело шаркать ногами, спотыкаясь на ровном полу. И он продолжал на тот же мотив:

Среди колонн, в полутемном, недостроенном холле, трое мужчин плясали. Один — негр, другой — мулат, третий — белый. Только тот, кто держался в середине, знал слова, фигуры танца, барабанную дробь ладоней, отбивающих ритм. Но другие двое подхватывали припев и повторяли, стараясь не отставать от товарища:

Не прерывая танца, Северино приспосабливал к нему всё новые куплеты, какие мог припомнить, возвращаясь каждый раз к задиристому припеву. И руки сами собой двигались, крутя и встряхивая невидимые гремушки и трещотки.

Негр Орландо весь ходуном ходил, выводя фигуры своей самбы, а старый Антеро дергался и спотыкался невпопад, растрепанные волосы мотались по ветру. Внезапно легконогий, свободный в движениях, Северино заводил:

Другие двое подхватывали:

Топот всё шибче, повороты всё круче — трое мужчин дробно терлись плечами о колонны. Старик, негр и Северино об руку с далеким образом Розалии, смутным видением из алых лент и бумажных цветов… Праздничная процессия выходила на дорогу, это был момент, когда пастухи становились веселее и от сладкого вина еще тоньше пели флейты. В ритме барабанов рождалась негритянская чечетка:

Все трое пели громко, плясали легко. Голоса гасили шумы, летевшие с улицы, глухо ударяясь о деревянную ограду. Над кирпичами и кафелем, средь сваленных кучей досок и холмов асбеста веселый хор гремел:

Старый Антеро не видел столбов, кружившихся где-то в тени. Негру Орландо казалось, что он далеко отсюда и справляет магический африканский обряд. Северино легко скользил, протянув руки за милой тенью:

И когда время было петь следующий куплет, упала резкая тишина, и все остановилось. Руки Северино упали, видение Розалии погасло. Молчание гудело в ушах негра Орландо, стучалось в виски старого Антеро. Минута тянулась долго, отмеченная прерывистым дыханьем трех мужчин. Так они постояли, расслабленные, качающиеся, потом сели, вдруг оробев. Постепенно проявлялись окружающие предметы, ограда, первые ступени лестницы. Лай донесся из-за угла, визгливо ударился о мрамор стены. Трубка старого Антеро зажглась. Тогда негр Орландо поднял с полу щепку, стал ее разламывать и сказал:

— У меня сынишка тоже веселый. Ему нынче десять лет исполнилось. Головастый парень. Петь, плясать мастак…

Белыми зубами сверкнула улыбка. Старик Антеро и Северино внимательно слушали. Плотник посмотрел на товарищей и продолжал:

— Да вот… смышленый, бесенок. Никогда с ним хлопот не было. С малолетства в школу пошел, первую ступень уж кончает, учится и работает, всякую работу умеет. Сапоги чистит, заказы носит, на ярмарках возит тележки. Все его хвалят. Что проворный, мол, понятливый, чего не скажут. Жена капитана одного обещалась его в колледж устроить, если место будет.

Он замолк, встревожившись: может, товарищам не интересно.

— Ну что ж ты, Орландо!

Он улыбнулся португальцу и продолжал:

— Я даже иной раз нарочно иду на ярмарку взглянуть, как парнишка трудится. Приду, значит, встану в уголку у стены и поглядываю. Народ его подзывает, он и туда подбежит, и там подвернется, ровно зайчишка малый. Никто меня не заметит, я и не говорю никому, что отец. Приятно взглянуть, это точно.

Другие двое закивали головами, старый Антеро подтвердил:

— Это счастье, Орландо, жуткое счастье — такой сын.

Плотник улыбался и, всё улыбаясь, пригласил:

— Пошли поужинать к нам! Рождение у сына-то!

— Я б пошел, друг, конечно бы, пошел. Но как оставить здание без присмотра?

Негр Орландо замолк, сбитый с толку. Это точно… Хотел сказать что-нибудь старику, поискал слов, но сумел только вымолвить, будто извиняясь:

— Забыл я, дядюшка Антеро.

И сразу же:

— А ты, мулат непутевый?

Северино поблагодарил, запутавшись в извинениях.

— Пошли, парень.

— Так вот вдруг, без подарка?

Негр схватил его за руку:

— Да ты очумел, парень? Ничего не надо. Ты думаешь, мы справляем? Так, по-бедному… Посидим вместе…

Они направились к выходу. Старик отворил дверь, пододвинул поближе скамейку. Он двигался медленно, кряхтя, о чем-то сетуя со своим португальским пришепетом, добродушно, впрочем. Потом сел.

— Доброй ночи, дядюшка Антеро. Как жалко…

— Всё хорошо. Я вроде как там, с вами.

Худое лицо было мирно. Хорошее лицо.

— Погляжу на гуляющих, на влюбленных, на машины.

Они простились. По длинной улице шаги еще поскрипели, удаляясь, потом погасли. Повыше деревьев, подальше огней в высоких окнах, холм ждал, когда они зашуршат среди его лачуг.