Генерал армии Черняховский

ОСОБОЕ ЗАДАНИЕ

И вот отгремела победная битва за Днепр. А затем очистилась от оккупантов и вся Правобережная Украина. На очереди стояло освобождение Белоруссии.

А. Шарипов в своей книге пишет:

А вот что пишет начальник разведки 39-й армии, в которой я служил, генерал Волошин в своей книге «Разведчики всегда впереди»:

Ну, поскольку я исполнял это задание и, слава Богу, жив по сей день, расскажу все подробности, о которых не знало мое начальство.

Я был тогда «окопным» офицером, командовал взводом пешей разведки 629-го стрелкового полка. Но вдруг меня вызвали в штаб 3-го Белорусского фронта.

Вызов был срочным. Настолько срочным, что даже машину прислали. Больше того, за старшим лейтенантом приехал в качестве нарочного майор. Вопросов в подобных случаях задавать не полагается, но я все-таки спросил:

— Что случилось?

— Там все узнаете, — ответил неразговорчивый майор.

По календарю начиналось лето, а холодный ветер протягивал через открытый «виллис» седой туман. Пока доехали до штаба фронта, я промерз до костей.

Майор сразу повел к начальнику разведуправления генералу Алешину. Я не впервые слышал эту фамилию, однако видеть Алешина еще не приходилось. И почему-то этот генерал представлялся мне высоким, с величественной осанкой, таким же молчаливым, как его майор, и, конечно, очень строгим. В действительности же Алешин оказался низеньким, толстеньким, глаза добрые, как у детского врача, голос мягкий.

В общем, главный разведчик фронта выглядел человеком совершенно бесхитростным.

— Вы, товарищ старший лейтенант, пойдете в Витебск, — объявил генерал. — Там наши люди добыли схемы оборонительных полос противника. Принесете их сюда.

Он сказал это так спокойно, как будто чертежи надо было доставить из соседнего дома, а не из города, лежащего по ту сторону фронта.

Я понимал, начальник разведки избрал этот тон для того, чтобы не испугать меня, не заронить с первой минуты сомнения. И действительно, спокойная уверенность Алешина передалась и мне. «Пойду и принесу. Дело обычное».

Я выслушал, как представляется генералу выполнение этого задания. Встрепенулся лишь под конец, когда начальник разведки сообщил:

— Командующий фронтом будет лично говорить с вами.

Мое спокойствие вмиг нарушилось. Я смотрел на Алешина и думал: «Нет, товарищ генерал, дело тут не обычное. Вы хороший психолог, умеете держаться. Однако и я стреляный воробей, отдаю себе отчет, что значит, если командующий фронтом собирается лично инструктировать исполнителя! Вы, наверное, долго перебирали разведчиков, прежде чем остановить свой выбор на мне. И сейчас все еще размышляете: справится ли этот парень, не подведет ли?.»

А генерал уже звонил по телефону, докладывал, что прибыл офицер, которого хотел видеть командующий. Положив трубку, поднялся из-за стола.

— Пойдемте, командующий ждет… И не тушуйтесь. О ваших боевых делах он наслышан, ценит ваш опыт, верит в вашу удачливость. Так что все будет гут!..

Генерал неожиданно перешел на немецкий. Сказал, что Черняховский любит разведчиков. Спросил, как относится к разведке командир нашей дивизии Добровольский. Пока шли глубоким оврагом, завел разговор на совсем отвлеченные темы. Я понимал — успокаивает. Отвечал короткими фразами. Справа и слева в скатах оврага виднелись двери и окошечки — там размещались отделы штаба. Поднялись к одной из дверей по лестнице из свежих досок. В приемной встретил адъютант с золотыми погонами. Я золотых еще не видывал. На передовой мы носили погоны из зеленой ткани.

Адъютант ушел за дверь, обитую темной кожей, и тут же вернулся.

— Пройдите.

Мы очутились в теплом, хорошо освещенном кабинете. За столом сидел Черняховский — плотный, крепкий, лицо мужественное, темные волнистые волосы, ясные карие глаза.

Он вышел навстречу, пожал мне руку, кивнул на диван.

— Садитесь.

И сам сел рядом, начал говорить о задании:

— До Витебска километров двадцать. По глубине это тактическая зона, поэтому всюду здесь войска: первые и вторые эшелоны пехоты, артиллерия, штабы, склады и прочее. Выброситься в этой зоне на парашюте слишком рискованно. Да если б высадка и удалась, возвращаться все равно нужно по земле. Самолет забрать не сможет. Понимаете?

— Понимаю, товарищ командующий. — Я по привычке встал.

— Вы сидите, сидите, — потянул меня за локоть Черняховский и продолжал: — Мне рекомендовали вас как удачливого и грамотного разведчика, на которого вполне можно положиться.

— Я сделаю все, товарищ командующий, чтобы выполнить ваш приказ.

— Ну и добро. Выходите сегодня же, возвращайтесь как можно скорее. — Взглянул на Алешина. — Подготовили документы?

— Так точно, товарищ командующий. Осталось сфотографировать его в немецкой форме, и удостоверение через час будет готово.

— Группой пробраться труднее, — пояснил Черняховский. — Пойдете один, в их форме, но избегайте встреч. Как у вас с немецким языком?

— В объеме десятилетки и курсов при военном училище, товарищ командующий… И то на тройку, — признался я, с опаской подумав: «Не будет ли это принято за попытку уклониться от задания?»

Черняховский понял правильно, однако переглянулся с Алешиным.

— Скромничает, — сказал уверенно Алешин. — Не знаю, как там в десятилетке было, а сейчас понимает немецкий хорошо. Я говорил с ним. Только произношение сразу его выдаст.

— Акцент порой опаснее молчания, — заключил командующий. — Значит, без крайней необходимости ни в какие разговоры с немцами вступать нельзя… У нас есть люди, владеющие немецким безупречно, но это глубинные разведчики, они не умеют действовать в полевых условиях. А для вас зона, насыщенная войсками, — родная стихия. Что ж, давай руку, разведчик, — перешел на «ты». — Нелегкое тебе предстоит дело, береги себя. — Командующий посмотрел мне в глаза и как-то по-свойски добавил: — Мне очень нужны эти схемы, разведчик…

Я чувствовал, что нравлюсь ему и он понимает, на какое опасное дело посылает меня. Может быть, поэтому, прощаясь, задержал мою руку и похлопал по ней.

Возвращались мы с Алешиным тем же оврагом. На душе у меня было необыкновенно легко и просторно. Меня всецело захватило стремление скорее выполнить то, о чем просил командующий. Да не только приказывал, но и просил!

В управлении разведки я переоделся в форму немецкого ефрейтора, меня сфотографировали, я усвоил данные о явке — место, адрес, пароль, отзыв — и погрузился в изучение плана города. Прежде в Витебске я не бывал, а нужно заранее сориентироваться, с какой стороны войду туда и куда двинусь, ни у кого не спрашивая дороги. Подсчитал: необходимо пересечь двенадцать-тринадцатъ улиц, пролегающих с севера на юг, и тогда окажусь в районе нужной «штрассе». Странно, в белорусском городе — и вдруг «штрассе»!..

Потом так же тщательно изучал карту местности и обстановку на пути в Витебск. Я прикидывал, где необходимо проявить особую осторожность, какие объекты и с какой стороны лучше обойти.

Минут через сорок принесли служебную книжку с моей фотографией. По книжке я значился Паулем Шуттером, ефрейтором 186-го пехотного полка. Все это удостоверялось цветными печатями с орлами и свастикой. Книжка была настоящая, видимо, одного из пленных. В ней только сменили фотографию.

Переброска через линию фронта была поручена тому же молчаливому майору. Опять сели с ним в «виллис» и поехали к передовой. В какой-то деревушке встретил капитан — начальник разведки оборонявшейся здесь дивизии.

Далее пошли пешком. По пути капитан подробно рассказал о системе оборонительных сооружений немцев на глубину до пяти километров, о поведении противника в этом районе.

На передовой нас поджидали пять полковых разведчиков и три сапера. На всех маскировочные костюмы.

Я тоже натянул маскировочный костюм. Последний раз молча покурил, попрощался с офицерами и выскочил из траншеи, сопровождаемый незнакомыми бойцами.

Шли, пригнувшись, от куста к кусту по лощинам.

Проводники хорошо знали здешнюю нейтральную зону, вели уверенно.

Пулеметные очереди потрескивали совсем близко. Не потому, что фашисты обнаружили разведчиков, а таков у них порядок: короткими очередями прочесывают местность. Я хорошо знал язык немецких пулеметов. Они своими очередями сообщают друг другу: «У меня все в порядке». Или: «Здесь готовится нападение». Сейчас пулеметы выбивали дробь: та-та-тра-та-та. Это означало: они спокойны.

Изредка в небо взлетала ракета. Пока ее яркий покачивающийся свет заливал местность, мы лежали, опустив лица к земле. Но как только ракета гасла, мои сопровождающие моментально устремлялись вперед. Я отметил: «Зубры!» Неопытные подождали бы, пока привыкнут глаза, а эти знают, что в наступившей после ракеты темноте вражеский наблюдатель несколько секунд совсем ничего не видит. А когда раздается пулеметная очередь, не очень-то заботятся о звуковой маскировке. Это еще раз подтверждает, что они «зубры». Новичок в таком случае обязательно заляжет, а опытные знают, пулеметчик во время стрельбы ничего не слышит, кроме своего пулемета. Свист пуль страшноват, однако обстрелянный боец понимает: свистит та, что мимо, а ту, что в тебя, не услышишь.

Впереди поле пересечено серой полосой. Это проволочное заграждение. Добравшись до кола, один сапер ложится на спину и берет руками проволоку, другой перекусывает ее ножницами.

Очередная ракета метнулась в небо, шипя, как змея. С легким хлопком она раскрылась, залила все вокруг предательским светом и упала почти к нашим ногам. Ракетчик где-то рядом. Я отчетливо слышал, как щелкнула ракетница, когда он ее заряжал. В темноте саперы продолжали свое дело и вот уже дают знать: «Проход готов».

Посмотрел на часы — второй час ночи. Стараясь не зацепиться за колючки, прополз под проволокой. Впереди чернела траншея. Как всегда, нелегки эти минуты! Очень трудно заставить себя приблизиться к темной щели. Нужно обязательно попасть в промежуток между двумя часовыми. А где они? Разве увидишь в темноте, да еще лежа, когда глаза над самой поверхностью земли?

Борьба с самим собой длится несколько секунд.

Я достал гранату на случай, если меня обнаружат, ее взрыв поможет мне оторваться. Пополз к траншее с остановками, прислушиваясь: может, затопает промерзший гитлеровец или заговорит с соседом. Но было тихо.

Кончилась гладкая поверхность, перед глазами комья и бугорки — это бруствер. До траншеи не более двух метров.

Осторожно приподнялся на руках, посмотрел вправо и влево: не торчит ли поблизости каска? Нет. Прополз последние метры до траншеи и заглянул вниз. Граната наготове.

Траншея до ближайших поворотов пуста. Не поднимаясь высоко, перескочил через нее и быстро уполз к темнеющим кустам.

Ракеты вспыхивают позади. Пулеметы выстукивают прежнюю спокойную дробь.

Вторую траншею преодолеть легче. Здесь наблюдатели реже и службу они несут менее бдительно. Слышно, как неподалеку кто-то колет дрова. Несколько человек спокойно разговаривают у своего блиндажа.

Вспышки ракет все дальше и дальше. Уже нет необходимости двигаться ползком. Я поднялся около деревьев. Осмотрелся. Наметил место следующей остановки, запомнил все, что должно встретиться на пути, и, пригнувшись, перебежал туда. Так же действовал и в дальнейшем. Разведчики называют этот способ «идти скачками».

Вскоре попалась наезженная дорога. Просмотрел ее в обе стороны и, никого не обнаружив, пошел по ней вправо. Помнил, справа должно быть шоссе на Витебск.

Пройдя с километр, увидел: движется навстречу что-то большое, темное. Свернул и затаился в придорожных кустах. Через несколько минут мимо проскрипела повозка. Из ноздрей лошадей выпархивали белые облачка пара. Ездовой, немец, шел рядом. В другое время он непременно стал бы «языком», но сейчас трогать его нельзя.

Так, уступая дорогу всем встречным, я достиг шоссе. Вдоль шоссе чернела деревня.

Идти напрямик, не зная, что делается в деревне, опасно. Обходить — потеряешь немало времени. Как быть?

Что говорил об этой деревне начальник разведки дивизии? Ничего определенного вспомнить не удалось. Темный ряд домишек выглядел загадочно.

Молодым разведчикам обычно внушают: в любой неясной обстановке есть незначительные на первый взгляд признаки, по которым можно разгадать ее. А вот я, хоть и опытен в разведке, никак не могу обнаружить здесь ни одного такого признака.

Подошел ближе. Если в деревне штаб, то должны к домишкам тянуться телефонные провода. Но, как ни напрягал зрение, в темноте проводов не увидел. Однако заметил: в некоторых окнах сквозь маскировку пробивались узенькие полоски света. Вот и признак! Этого достаточно. Местные жители не будут сидеть со светом в глухую ночь. В прифронтовой полосе они вообще не зажигают света с наступлением темноты.

Обогнув деревню, опять выбрался на шоссе. Чем ближе к Витебску, тем чаще попадаются машины, повозки, группы людей. Прячась от них, поглядывал на часы: «Медленно продвигаюсь! Так до рассвета не добраться. Надо что-то придумать».

Снял свой маскировочный костюм, закопал у приметного дерева — пригодится на обратном пути. Вернулся к дороге и стал высматривать повозку с гражданскими седоками. Вскоре такая показалась. Возница дремал, лошадь шла шагом.

Я окликнул закутавшегося в тулуп дядьку и стал объясняться с ним на смешанном русско-немецком языке:

— Нах Витебск?

— Да, на Витебск, господин офицер. — Возница принял меня за офицера.

— Их бин каине офицер, их бин ефрейтор, — поправил я и забрался в телегу.

Чтобы не мерзнуть и замаскироваться, зарылся в пахучее сено, которое лежало в телеге. Вознице приказал:

— Нах Витебск! Их бин шлафен. Спать, спать. Понимаешь?

— Понимаю, чего же не понять… Спи, коли хочется, — ответил тот.

Я лежал в сене и следил за дорогой. Да и за возницей надо было присматривать. Кто знает, что у него на уме. Одинокий дремлющий немец — заманчивая штука. Тюкнет чем-нибудь по голове и свалит в овражек.

На рассвете достигли пригорода. В том месте, где шоссе превращалось в улицу, я увидел шлагбаум и танцующую около него фигуру постового. Там могут проверить документы, спросить о чем-нибудь. Это мне ни к чему.

— Хальт! — скомандовал вознице и, выбравшись из повозки, махнул рукой: езжай, мол, дальше. Дядька послушно продолжал свой путь. Я ушел с шоссе и тихими переулками углубился в город.

Витебск еще спал.

Где-то здесь, в этом скопище развалин и уцелевших домов, нужная квартира. Там меня ждут. Туда сообщили по радио, что я вышел.

Шел, считал улицы — нужна тринадцатая. Чем глубже в город, тем крупнее дома и чаще развалины. Черные проемы окон, лишенные стекол и рам, смотрят угрюмо.

Пересек десятый перекресток и вдруг прочитал на угловом доме название нужной «штрассе». Значит, в пригороде обсчитался на три улицы. Не беда!

Отыскал дом номер 27. Вошел в чистый освещенный подъезд. Моя квартира на первом этаже. На всякий случай положил руку в карман, на пистолет. Может, пока шел, здешних разведчиков раскрыли и сейчас за дверью засада?

Негромко, чтобы не разбудить соседей, постучал в дверь. Через минуту женский голос спросил:

— Кто там?

Стараясь подделаться под немца, сказал пароль:

— Я пришел от гауптман Беккер; он имеет для вас срочная работа.

Дверь отворяется, и женщина говорит отзыв:

— Во время войны всякая работа срочная.

Впустив меня и заперев дверь, хозяйка подала руку, шепотом сказала:

— Проходите в комнату, товарищ. — А куда-то в сторону бросила: — Коля, это он.

Только теперь я заметил в конце коридора мужчину лет сорока. Мужчина подошел, представился:

— Николай Маркович.

Вошли в комнату. Сели к столу. Я рассматривал этих скромных смелых людей. Сколько сил прилагает, наверное, гестапо, чтобы отыскать их! А они живут, работают, встречаясь с гестаповцами каждый день. Крепкие нужны нервы, чтобы вот так ходить день за днем по краю пропасти.

Николай Маркович, в свою очередь, присматривался ко мне. Сказал одобрительно:

— Быстро добрались. Я думал, придете завтра.

— Спешил. Переждать до следующей ночи негде — обнаружат, да и холодновато.

— Надюша, — спохватился хозяин, — организуй-ка чаю и другого-прочего, промерз человек.

Хозяйка ушла на кухню, а мы сидели и не знали, о чем говорить. Разговор наладился лить за завтраком. Меня расспрашивали о жизни на Большой земле. Я охотно отвечал на эти расспросы. Но, едва ослабло напряжение, начала сказываться усталость. От хозяев квартиры это не ускользнуло. Николай Маркович поднялся, мягко сказал:

— Нам пора на службу. А вы укладывайтесь спать. Набирайтесь сил. Вечером в обратный путь…

Они ушли, я лег в постель. Слышал, как под окнами иногда топают немцы, доносится их резкий говор.

Проснулся, когда уже стало смеркаться. Надо собираться «домой», нет причин задерживаться здесь. Фотопленку с отснятыми чертежами Надежда Васильевна зашила в воротник. А подлинники лежат где-то в сейфах, под охраной часовых.

Чтобы попасть сюда, подсчитывал я, мне понадобилось около семи часов. Если на возвращение уйдет столько же, то к двум часам ночи могу быть у своих. Однако спешить нельзя. Переходить линию фронта лучше попозже — часа в три ночи, когда часовые умаются и никто другой не будет слоняться по обороне. Сложнее теперь перебраться через колючую проволоку: нет ни саперов, ни ножниц для проделывания прохода, а старого я, конечно, не найду. Придется подкопаться снизу или перелезать по колу. Оборвешься — порежешь руки, но лишь бы выбраться.

Договорились, что Николай Маркович и Надежда Васильевна будут сопровождать по противоположной стороне улицы и проследят, как я выйду из города. Николай Маркович предупредил:

— Если с вами что-нибудь стрясется, мы ничем не сможем помочь. Вы понимаете, мы не имеем права…

Он говорил смущенно, боясь, чтобы я не принял это за трусость.

На прощание выпили по стопке за удачу. Эта стопка самогона неожиданно сыграла очень важную роль.

Улицы были безлюдны. Редкие прохожие боязливо уступали мне, немцу, дорогу. Шел я не торопясь, пистолет в кармане брюк, готовый к действию в любой момент. На противоположной стороне — Николай Маркович и его жена будто прогуливались.

Дошли до оживленной улицы. Поток людей несколько озадачил: не пересекал я такой людной, когда шел утром. Но тут же сообразил, что ранним утром все улицы одинаково пустынны, а сейчас вечер — время прогулок.

По тротуарам прохаживались немецкие офицеры, в одиночку и с женщинами.

Выждав, когда на перекрестке станет поменьше военных, двинулся вперед. Миновал тротуар, проезжую часть. Еще миг — и скрылся бы в желанном сумраке боковой улицы. Но тут как раз из-за угла этой улицы прямо на меня вывернул парный патруль. На рукавах белые повязки с черной свастикой.

Патрульные остановили меня. По телу, от головы до ног, прокатилась горячая волна, а обратно, от ног к голове, хлынула волна холодная.

Боясь выдать себя произношением, я молча достал удостоверение. Что еще могут спрашивать, конечно, документы!

Худой, с твердыми желваками на скулах патрульный внимательно изучил служебную книжку, спросил придирчиво:

— Почему ты здесь? Твой полк на передовой, а ты в тылах ошиваешься?..

Вопрос резонный. Ни отпускной, ни командировочной бумаги у меня не было. Но я не спешил вступать в разговор с немцами. В такой момент я и по-русски-то, наверное, говорил бы, заикаясь, где уж там объясняться по-немецки!

Задержанный молчал, а патрульный все настойчивее домогался, почему я улизнул с передовой. Вокруг образовалось небольшое кольцо зевак, среди них были и военные. Бежать невозможно.

Украдкой осмотрел я окружающих. Искал, кто покрупнее чином. Пока не обыскали и пистолет при мне, хотел подороже взять за свою жизнь.

Вдруг патрульный засмеялся. Он наклонился ко мне, принюхался и весело объявил:

— Да он, скотина, пьян! Свинья пьяная!

Я поразился: какое чутье у этого волкодава! Всего ведь по стопке выпили с Николаем Марковичем за удачу.

Трудно было определить, удача это или нет, но обстановка на какое-то время все-таки разрядилась. Коли пьян, разговор короткий. Бесцеремонно повернули лицом в нужную сторону, сказали «Ком!» и повели в комендатуру.

Хорошо, что не обыскали! Пистолет, будто напоминая о себе, постукивал по ноге. Я шел, покачиваясь слегка, как и полагается пьяному. Посматривал по сторонам. Патрульные, посмеиваясь, разговаривали между собой, подталкивали в спину, когда я шагал слишком медленно.

— Ком! Ком! Шнель!

Я был внешне вроде бы безразличен к тому, что происходит, а в голове одна мысль: «Надо действовать! Надо что-то предпринимать! Если заведут в помещение, все пропало, оттуда не уйдешь. А где эта комендатура? Может, вон там, где освещен подъезд?»

Шли мимо двухэтажного дома, разрушенного бомбежкой. Внутри черно. Лучшего места не будет!

Я выхватил пистолет, в упор выстрелил в патрульных и, вскочив на подоконник, прыгнул внутрь дома. Сзади послышались отчаянные крики. Поразило — кричала женщина по-русски: «Он убил патрулей! Сюда заскочил! Сюда!»

Я делал все автоматически. Совсем не думая о том, что когда-то изучал приемы «отрезания хвоста», остановился у стены за одним из поворотов и, как только выбежал первый преследователь, выстрелил ему прямо в лицо. Другие залегли, спрятались за угол стены. Теперь они будут искать обходы. А я сразу после выстрела выпрыгнул из окна во двор, перемахнул через забор, перебежал садик. Выглянул из ворот на улицу, быстро перешел ее и опять скрылся во дворе.

Так и бежал по дворам, перелезая через изгороди. В одном из дворов женщина снимала с веревки белье. Я молча прошел мимо к воротам. Она с изумлением посмотрела на странного немца, который почему-то лезет через забор.

Ближе к окраине не стало дворов общего пользования. Калитки заперты.

Пошел я тихой улицей. По ней мало ходили и совсем не ездили.

Погони пока не слышно. Но служебная книжка на имя Шуттера осталась у патруля, и я не сомневался, что из немецкой комендатуры позвонили в 186-й пехотный полк. Теперь, конечно, установлено, что никакого Шуттера там нет. Значит, его начнут искать всюду — и в городе, и на дорогах.

На ходу я оценивал обстановку. «Восемь часов. Быстро я проскочил город — заборы не помешали! Впереди еще целая ночь. Этого вполне достаточно, чтобы пробраться к своим».

Подошел к развилке дороги. Столб с указателями подробно информировал, в какой стороне какие деревни и сколько до каждой из них километров. Одним ответвлением дорога уходила к лесу. Я выбрал это направление: в лесу легче маскироваться. Однако вскоре я понял, что ошибся: лес был полон звуков. Гудели моторы танков — их, видимо, прогревали. Перекликались немецкие солдаты, трещали сломанные ветки.

Свернул я с дороги к обширной поляне, к поваленному дереву в конце поляны. Но, подойдя ближе, вдруг разглядел, что это не дерево, а ствол зенитной пушки. Поспешил в обход.

Обойдя батарею, опять двинулся на восток. Лес кончился, впереди у самого горизонта вспыхивали и гасли осветительные ракеты. «Значит, выхожу к траншейной системе». Но здесь войска стоят плотнее. Нужен маскировочный костюм, а его нет. Дерево, у которого зарыл свой костюм, где-то совсем в другом месте.

Ползком, «скачками», то обливаясь потом, то надолго замирая без движения, я достиг наконец желанной цели. Между мной и нейтральной зоной остались одна траншея и проволочное заграждение. К этому моменту я настолько устал, что едва мог двигаться. Тело было как деревянное. Хотелось одного: поскорее выбраться за проволоку! Она совсем рядом, но по траншее ходит гитлеровец.

Я заметил его каску издали. Каска проплывала вправо шагов на двадцать, влево — на десять. Я пересчитал эти шаги не раз. Когда часовой шел вправо, делал пятнадцатый шаг и должен был сделать еще пять, находясь ко мне спиной, я подползал ближе к траншее. Когда часовой возвращался, я лежал неподвижно. В кино показывают, как разведчики подползают к часовому. Чепуха! Услышит, на то он и часовой! Надо подползать к тому месту, куда он сам придет. Так я и делал, он идет от меня, а я на несколько метров вперед.

И вот наконец достаточно протянуть руку, и можно дотронуться до каски часового, когда он подойдет сюда.

Самое правильное — без шума снять его, и в нейтральную зону. Но я чувствовал: сейчас это не под силу. Я настолько изнемог, что гитлеровец легко отразит мое нападение.

Убить из пистолета — услышат соседние часовые, прибегут на помощь. Что же делать? Перепрыгнуть через траншею, когда фашист будет ко мне спиной? Но я не успею отползти. Это сейчас он меня не видит, потому что я сзади, а он смотрит в сторону наших позиций. На противоположной же стороне траншеи я окажусь прямо перед его носом… Но и так лежать дальше нельзя. Единственный выход — собрать все силы и ударить фашиста пистолетом по голове, когда будет проходить мимо, оглушить!

И вот, когда немец вновь поравнялся со мной, я ударил его пистолетом по каске. Плохо! Удар получился вскользь. Гитлеровец с перепугу заорал, бросился бежать. Пришлось в него выстрелить и мигом выпрыгнуть из траншеи к проволочному заграждению. Ухватившись за кол, полез по нему, опираясь ногами о проволоку. Сзади уже кричали, стреляли.

О колючки проволоки разодрал одежду и тело. Перебрался уже и через второй ряд, и тут что-то тяжелое ударило в голову. Я потерял сознание.

Когда очнулся, в первую минуту ничего не мог понять. В глазах плыли оранжевые и лиловые круги. Чувствовал сильную боль, но где именно болит, сразу не разобрался. Пытался восстановить в памяти, что произошло. И вот смутно, будто очень давно это было, припомнил: «Лез через проволоку, потерял сознание от удара. Ранен… Но куда? И где я сейчас?»

Вокруг ночная темень. Рядом разговаривали немцы. «Почему меня не поднимают, не допрашивают?» Позади кто-то работал лопатой. «Может, приняли за убитого и хотят закопать?» Вслушался: опять звон лопаты о проволоку, натужливое пыхтение. Догадался: «Да, фашисты считают меня убитым. Они по ту сторону проволочного заграждения. Я — по эту. Подкапываются под проволоку, чтобы втащить меня к себе…

Вскочить бы сейчас и бежать! Но если у меня перебиты ноги? Недалеко от себя увидел свой пистолет. Я его выронил, когда упал. Постарался вспомнить, сколько раз из него выстрелил: в Витебске в патрульных раз пять, здесь в часового, есть ли в обойме хоть один патрон? «Живым не дамся. Все равно замучают».

Пока размышлял, к ногам уже подкопались. Пробовали тащить — не получилось. Я лежал вдоль проволоки и, когда потянули за ноги, зацепился одеждой за колючки. Гитлеровцы просунули лопату с длинным черенком и, толкая в спину, пытались отцепить от колючек и повернуть так, чтобы тело свободно прошло в подкоп.

Ждать дальше нельзя. Надо бежать. Но целы ли ноги? Вскочил! Ноги держат! Кинулся бежать.

У немцев — минутное замешательство: мертвец побежал! Потом они опомнились, открыли торопливую пальбу. А я бежал, падал, кидался из стороны в сторону. Надо мной взвивались ракеты. Полосовали темень трассирующие пули.

Добежал до кустов. Пополз параллельно линии фронта. Неприятельский огонь по-прежнему перемещался в направлении наших позиций. Значит, потеряли из вида, считают, что я бегу к своим напрямую.

С нашей стороны ударила артиллерия — это было очень кстати. Только непонятно, почему она откликнулась так быстро на всю эту кутерьму. Случайное стечение обстоятельств?..

На пути небольшая речушка. У меня еще хватило сил выползти на другой берег, но тут я опять потерял сознание. Кроме предельной усталости, сказывалась и потеря крови.

Очнулся от толчка. Меня перевернули на спину и, видимо, рассматривали. Кто-то сказал с досадой:

— Фриц, зараза!

Неласковые эти слова прозвучали для меня сладчайшей музыкой. Смог только выдохнуть:

— Не фриц я, братцы!

— Ты смотри, по-русски разговаривает! — удивился человек, назвавший меня фрицем. — Ну-ка, хлопцы, бери его!

Вскоре я оказался в блиндаже усатого командира полка, совершенно незнакомого. Едва перебинтовали голову, я оторвал от куртки воротник и попросил срочно доставить этот лоскут в штаб фронта — в разведывательное управление.

А там, как узнал позже, все были в тревожном ожидании. Николай Маркович успел сообщить по радио о столкновении с немецким патрулем и удачном бегстве от преследователей. Командующий фронтом приказал в полках первого эшелона на этом направлении держать наготове разведчиков и артиллерию, чтобы в том месте, где гитлеровцы проявят сильное беспокойство, наша артиллерия немедленно произвела бы огневой налет по их передовым позициям, а группа разведчиков вышла в нейтральную зону. Одна из таких групп и подобрала меня.

Теперь я сидел в теплом блиндаже, смотрел и не мог насмотреться на дорогие русские лица. Казалось, не видел их целую вечность.

— Какая у меня рана? — спросил фельдшера, бинтовавшего голову.

Фельдшер замялся, но, видно, посчитал неприличным врать.

— Надо поскорее вас в госпиталь. Ранение в голову всегда опасно.

Усатый командир полка заторопился, приказал немедленно везти. Накинул на меня шинель, распорядился, чтобы фельдшер лично сопровождал до полевого госпиталя.

Прощаясь, подполковник дал флягу, шепнул:

— Ты крови много потерял, подбодрись, принимай помаленьку.

Повозка катила легко и плавно. И так же легко было на душе. «Все же выбрался. И поручение командующего выполнил». Отвинтил крышку фляги и хлебнул на радостях несколько глотков. «Мама в эту ночь, наверное, спокойно спала. Она даже не подозревала, как близко я был от гибели и каким чудом спасся». Выпил еще несколько глотков — за нее.

В расположении своих войск все было прекрасно, даже холодный ветер казался ласковым. Вспомнил предупреждение усатого командира полка не раз приложился к фляге и прислушался к самому себе. Нет, силы не уходят. Наоборот, будоражило веселое возбуждение. «К немцам в плен не попал. Избежал пыток и смерти. Очень повезло!» Хотелось петь, и я запел песенку, которую услышал в новом кинофильме:

В госпитале хирург, уже поджидавший раненого разведчика, сказал обнадеживающе:

— Ну, раз поет, все будет хорошо.

Мне очень хотелось поговорить и с хирургом, и с сестричками, которые почему-то хихикали в свои марлевые маски.

— Лежите спокойно, потом поговорим, — обещала одна из них.

— Ну и веселый раненый! — сказала другая. — У нас таких еще не было.

— Это точно, — согласился я. — А вы знаете, почему я в немецкой форме? Вы не думайте, я не фриц.

— Все мы знаем, лежите, пожалуйста, спокойно, а то свяжем вас, — пригрозил хирург.

Я засмеялся. Мне казалось очень смешным, что будут связывать свои, да к тому же такие хорошенькие девушки.

— Связывайте! — великодушно разрешил я, и в тот же миг нестерпимая боль обожгла голову. Я застонал. — Ммм, ну, это ни к чему, доктор! Все шло так хорошо…

— Терпи, дорогой, и радуйся: кажется, мозги тебе не задело. Твердолобый ты, пуля срикошетила.

— Значит, еще поживем?

Я закрыл глаза и, будто покачиваясь в теплой детской люльке, стал засыпать…

После операции меня поместили в отдельную маленькую брезентовую палатку. Она была обтянута изнутри слоем белой ткани, обогревалась железной печуркой.

Я понимал, что такое внимание не случайно. Наверное, об этом позаботился сам командующий фронтом. Только вот никто не навестил, не поздравил с удачным возвращением. Из-за этого появилась обида. Она точила, как червь, причиняя боль, гораздо большую, чем рана в голове. Стал утешать себя: ведь знаю только я о том, как проник в город, занятый противником, убил патрулей и ушел от преследования, раздевался догола на ледяном ветру, снимал часового, как, раненый, чуть не попал к фашистам. Официально это выглядит по-другому: разведчик получил приказ доставить ценные сведения, задачу выполнил, в ходе выполнения ранен. Вот и все. Перед наступлением у командования работы много, некогда вести душеспасительные беседы с раненым. Лежишь в отдельной палате, лечат, кормят, чего тебе еще надо?

И когда я совсем уже успокоился, когда в душе все встало на свои места, вдруг поднялся край палатки. Заглянул ладный солдат в отлично сшитой шинели, в комсоставских начищенных сапогах, в фуражке с лакированным козырьком. Солдат и не солдат, будто сошел с картинки. На фронте таких не было.

— Здравия желаю, товарищ старший лейтенант, — сказал, улыбаясь, красивый солдат. — Мы артисты из фронтового ансамбля песни и пляски. — Он показал рукой на вход в палатку, и я только сейчас услышал там, за брезентовым пологом, сдержанный говор многих людей. Я не мог понять, что все это значит и какое имею отношение к ансамблю. Солдат пояснил: — Нас прислал командующий фронтом. Сказал, что здесь, в госпитале, находится раненый разведчик, который выполнил очень важное задание, и его, то есть вас, надо повеселить. Вот мы и прибыли.

Приятная волна благодарности прихлынула к сердцу. «Не забыл. При всей своей невероятной занятости. Спасибо вам, товарищ командующий!»

— Как же вы будете это делать? В палатке больше трех-пяти человек не поместится, — растерянно спросил я и тут же предложил: — Вы дайте концерт для госпиталя где-нибудь в общей столовой и доложите командующему, что приказ выполнен.

— Мы так не можем. Приказано поднять настроение лично вам. Для госпиталя будет особое выступление, — настаивал солдат. — Приказ есть приказ! Мы все организуем здесь… Меня зовут Игорь, фамилия Чешихин. Друзья шутки ради пустили слух, что это псевдоним, который происходит от главного моего занятия: чесать языком. Я ведь конферансье. По-военному — ведущий ансамбля…

Появился дежурный врач, пришли сестры, укрыли меня еще одним одеялом, подняли полы палатки, и я увидел группу хорошо одетых солдат, похожих, как братья, на Игоря Чешихина.

Профессионально улыбаясь, Игорь представил их единственному зрителю и слушателю. Звонко, как с эстрады, объявил:

— «Землянка», слова Алексея Суркова, музыка Константина Листова, исполняет солист ансамбля Родион Губанов.

Происходящее было похоже на приятный сон — красивые люди, музыка, пение. И очнуться не хотелось: сон это или бред, пусть так и будет. Важно, что слова песни вполне отражают явь. «Бьется в тесной печурке огонь…» Вот она, печурка, и прыгает в ней красный огонь. «На поленьях смола, как слеза, и поет мне в землянке гармонь…» Ну не в землянке, так в палатке. Только вот глаза передо мной другие — мамины глаза. Мама, мама, нет никого роднее и ближе тебя! «Ты теперь далеко, далеко… а до смерти четыре шага». Сейчас, пожалуй, побольше четырех. А было меньше шага: когда вели патрули по Витебску, стволом автомата в спину подталкивали. И немец, которого не смог оглушить, чуть не выстрелил в упор. Как уцелел? Непонятно. Из нескольких автоматов били, пока лез через проволоку, а зацепила всего одна пуля!

— Вы не спите, товарищ старший лейтенант? — озабоченно спросил Игорь Чешихин.

— Нет, нет, я все слышу и вижу отлично. Только не повредит ли вашим товарищам пение на открытом воздухе? У них ведь голоса.

— Мы привычные. Всю зиму на морозе пели. Концертных залов на передовой нет. Теряли и голоса, и певцов. Война!..

После пения — пляска. Танцорам было тесно на узкой дорожке перед палаткой, но они со свистом отплясывали.

— Специально для вас приготовлен отрывок из поэмы Твардовского «Василий Теркин», — сообщил Игорь.

Я любил стихи Твардовского, в особенности про этого удалого парня Теркина!

Игорь читал отрывок совсем новый, я еще не читал этих строк:

«Ну, точно про меня! — думал я с восторгом. — Будто подсмотрел Твардовский, когда я шел к командующему».

Я вспомнил генералов, с которыми довелось встречаться. Комдив Добровольский — строгий, властный, но бывает и добр, таким он запомнился, когда вручал первую медаль «За боевые заслуги». Член Военного совета Бойко — ну, этот действительно и «ЦК, и Калинин», огромной масштабности человек… Вспомнился Черняховский — красивый, крепкий, молодой, глаза мудрые.

— «Вот что, Теркин, на неделю можешь с орденом — домой…» — не декламировал, а как-то запросто говорил Игорь. Чтец превращался то в Теркина, то в генерала, то в Твардовского. А то вдруг я узнавал в нем и себя. И было все это опять как во сне.

Радостное ощущение не покидало и после их выступления. Ну, пусть не полный ансамбль, пусть несколько человек, но ведь для меня одного прислал Черняховский!..

Словно продолжение этого сказочного сна, вечером в мою палатку грузно ввалился член Военного совета Василий Романович Бойко.

— Лежишь? Правильно делаешь! Много сделал, отдохни!

Генерал расстегнул шинель, снял фуражку, сел на табуретку так, что она хрустнула. Поглядел улыбчиво и добро.

— Сейчас отдышусь…

«Больной человек, — подумал я, глядя на отеки под глазами генерала, — а по передовой мотается и днем и ночью».

Бойко поднялся, застегнул шинель на все пуговицы, надел фуражку, проверил, ровно ли она сидит. «Куда же он? — удивился я. — Ничего не сказал… Неужто за тем только и заходил, чтобы отдышаться?»

Но Бойко не ушел. Он встал против меня по стойке «смирно» и негромким, но торжественным голосом произнес:

— По поручению командующего фронтом генерала армии Черняховского вручаю вам, старший лейтенант Карпов, за выполнение особого задания орден Красного Знамени. — Генерал подал картонную коробочку, в ней я увидел красно-золотой орден и бело-красную ленту, натянутую на колодке. — От себя поздравляю, дорогой мой, и желаю тебе быстрее поправиться, совершить еще много геройских дел на благо Отечества!

Бойко погладил меня по голове и уже буднично спросил:

— Куда же тебе орден прикрепить? — Секунду подумал и решил: — А почему нельзя на белую нательную рубашку? У тебя сейчас такая форма одежды — госпитальная!

Он прикрепил орден, прихлопнул пухлой ладонью.

— Носи на здоровье! Командующий просил передать, что сам бы с удовольствием навестил тебя, да не может: дел много. И меня за торопливость тоже извини. К большому мероприятию готовимся. Будь здоров!

Бойко пожал руку и ушел к поджидавшему его за палаткой автомобилю. Заурчал мотор, хрустнули ветки, и машина стала удаляться.

Я жалобно посмотрел на сестру, попросил:

— Сестричка, уколи меня чем-нибудь.

— Вам плохо? Я сейчас дежурного врача вызову.

— Да нет же, так хорошо! Словно во сне все происходило! Сам Черняховский меня не забыл!

И это еще не все. Приходили меня навещать штабные офицеры, рассказывали:

— Черняховский после твоего возвращения звонил в Москву, с кем говорил, не знаем, но говорил на басах. Он имел в виду, что тебя дважды представляли к званию Героя. Другим это звание давали за 25–30 «языков», а у тебя на личном счету уже больше семидесяти! Так вот, Черняховский, понимая, что мешает твоя бывшая судимость по 58-й, политической статье, говорил своему московскому собеседнику: «Сколько можно отказывать? Он уже старший лейтенант, член партии, а вы его за преступника считаете. Найдите наши два представления на Героя и дайте ход».

Меня вскоре отправили из полевого госпиталя долечиваться в Москву. А потом там же в столице зачислили в Высшую разведшколу Генштаба.

Пока я лечился, была проведена одна из блестящих операций Советской Армии, «Багратион», в которой участвовал 3-й Белорусский фронт под командованием Черняховского. Выполняя его задание, я не знал, что доставил из Витебска чертежи немецкого «Медвежьего вала». Они любили давать громкие названия, на Днепре создали «Восточный вал», который, как известно, наши войска успешно преодолели. И вот на пути к Витебску и Минску построили «Медвежий вал».

Оказывается, информация о «Медвежьем вале» была передана и 1-му Прибалтийскому, и 2-му Белорусскому фронтам. Напомню, что вспоминает об этом маршал Баграмян: