Генерал Ермолов

«ТЕПЛАЯ СИБИРЬ»

«…Никакой край мира не может быть столь нов для философа, для историка, для романтика. Когда европейцы с таким постоянством рвутся к истоку Нила, как не желать нам, вратарям Кавказа, взглянуть в эту колыбель человечества, в эту чашу, из коей пролилась красота на все племена Европы и Азии, в этот ледник, в котором сохранилась разбойническая эпоха древнего мира во всей ее свежести. Между тем, до сих пор, кажется, не удавалось ни одному дельному офицеру попасть в плен и вырваться из него для того, чтобы познакомить нас с горцами…»^{489}

Еще в XVIII веке в плен к горцам довольно часто попадали русские офицеры, но, по-видимому, не очень «дельные», коль не оставили о том воспоминаний^{490}. А вот позднее, в начале следующего столетия, «в эту колыбель человечества» офицеры ехали один за другим: кто по доброй воле, а кто по воле начальства за всевозможные провинности. Последнее случалось значительно чаще. И сколько осталось впечатлений на страницах их всевозможных записок и писем к родным!

Государь Александр Павлович назвал Кавказ «теплой Сибирью», куда под пули горцев отправлял и просто неугодных, и неблагонадежных, часто избавляясь от них без лишних хлопот навсегда. В разные годы здесь побывали Александр Андреевич Авенариус, братья Андрей Иванович и Петр Иванович Борисовы, Петр Григорьевич Каховский, Гермоген Иванович Копылов, Петр Александрович Муханов, Петр Максимович Устимович, Павел Дмитриевич Черевин, Александр Иванович Якубович — все те, кто когда-то состоял в тайных организациях декабристов, начиная от Союза спасения и Союза благоденствия и кончая Северным и Южным обществами.

К этому же кругу «ермоловцев» следует отнести и тех, кто не состоял в тайных обществах декабристского толка, но так или иначе выражал недовольство существующими порядками, фрондировал или действительно находился в оппозиции. Здесь следует назвать Давида Осиповича и Василия Осиповича Бебутовых, Алексея Александровича Вельяминова, Николая Павловича Воейкова, Александра Сергеевича Грибоедова, Николая Николаевича Муравьева, Евсевия Осиповича Палавандова, Александра Николаевича и Николая Николаевича Раевских, Ивана Дмитриевича Талызина, Василия Федоровича Тимковского, Александра Гарсевановича Чавчавадзе, Николая Васильевича Шимановского. По-видимому, были и другие, наверное, менее заметные…

Из иностранцев в кавказское содружество русских единомышленников входил испанский революционер дон Хуан Ван Гален.

Всех их, несомненно, можно отнести к «передовым кругам России», которые еще недавно в нашей науке определяли историческую поступь страны и судьбу отдельных людей. Бывший лицеист Вильгельм Карлович Кюхельбекер, в 1821 году чиновник особых поручений при Ермолове, в одном из своих стихотворений объединил их в содружество «ермоловцев», поставил в один ряд с милыми его сердцу «лицейскими» и назвал всех «товарищами»:

Разжалованных «товарищей» на Кавказе собралось так много, что Ермолов должен был просить царя прислать хоть какое-то положение об их чинопроизводстве. Здесь сложилась особая атмосфера, которую Л.Н. Толстой определил как странное соединение двух противоположных вещей: войны и свободы. «Приют русского свободомыслия» сохранялся здесь и в последующие годы, даже после отставки А.П. Ермолова.

Тогда все названные «ермоловцы» в той или иной степени входили в орбиту общения знаменитого генерала, но лишь немногие запомнились ему. Вот о них-то в первую очередь и пойдет речь в этой главе. Да и в других главах тоже…

А.П. ЕРМОЛОВ И А.С. ГРИБОЕДОВ

В конце ноября 1818 года А.П. Ермолов вернулся в Тифлис из Дагестана после экспедиции против горцев, где снова нашел приехавшего туда несколько раньше А.С. Грибоедова. Они подружились.

Встречались и беседовали «каждый день по нескольку часов». Младший, по его же признанию, своими «сказками прогонял скуку» старшему. Ермолов перешагнул уже за сорок, Грибоедову исполнилось двадцать три года. Разница в возрасте не мешала им находить общие темы для обсуждения. Современники единодушно отмечали удивительную способность Алексея Петровича казаться «вечно молодым». Собеседники были умны, великолепно образованны, начитанны, красноречивы. Оба прошли школу профессора Гейма в Московском университетском благородном пансионе. И это не могло не сближать их. Поэт, по его же словам, «пристал» к генералу «вроде тени» и никак не мог с ним наговориться.

О чем говорили они «каждый день по нескольку часов»? Думаю, Александр Сергеевич, назначенный секретарем русского посольства в Тегеране, расспрашивал Алексея Петровича о Персии, и он охотно делился с ним своими еще свежими впечатлениями:

— Ты едешь в страну, о которой у нас мало кто осведомлен, и менее всех дураки из Министерства иностранных дел. Отправляя меня с посольством в Персию, они требовали, чтобы я поступал по общепринятой ныне филантропической системе, которая совершенно недопустима на Востоке, ибо всякая мера кроткая и снисходительная принимается там за слабость и робость.

Граф Нессельроде — человек прекрасный, но я-то имел с ним дело как с министром, а тут одной любезности совершенно недостаточно. Представь себе, он требовал от меня сношений с Персией, основанных на «правилах благочестия» и «библейских истин». И это со страной, в которой произвол шаха не знает границ. Все его подданные являются рабами, вельможи и крестьяне уравниваются страхом перед деспотией.

Там никто не может быть уверенным в своем будущем, включая и самого владыку, ибо не только подданные трепещут перед тираном, но и сам он в любой момент может пасть жертвой ответного произвола с их стороны. И что особенно странно: в Персии никто даже не дерзает расторгнуть оковы поносительного рабства^{491}.

«Начитались вы, господин проконсул Иберии, “Персидских писем” Монтескье», — подумал Грибоедов и сказал в глаза Алексею Петровичу:

— Зная ваши правила, ваш образ мыслей, приходишь в не доумение, потому что не знаешь, как согласовать их с вашими действиями; на деле-то вы совершенный деспот.

Ермолов отвечал:

— Испытай прежде сам прелесть власти, а потом осуждай! Конечно, Алексей Петрович рассказал молодому другу о

том, как перед аудиенцией у наследника престола и у самого шаха отказался снять сапоги и надеть красные чулки, как в интересах дела признался хозяевам, что ведет свое происхождение от Чингисхана, как своей «угрюмой рожей» пугал персиян, добивавшихся от него возвращения хотя бы нескольких завоеванных Россией мусульманских провинций Кавказа.

Ермолов любил поэзию, а Грибоедов был поэтом. Выходит, была у них еще одна общая тема для разговора. Едва ли не все пииты, общавшиеся с генералом, посвятили ему свои творения. Чуть было и Александр Сергеевич не поддался общему искушению и не прославил Алексея Петровича в своих стихах, для которых даже оставил часть страницы в путевых записках, адресованных Степану Николаевичу Бегичеву, чтобы сделать вставку. Он признавался:

«Или я уже совсем сделался панегиристом, а кажется, меня в этом нельзя упрекнуть: я Измайлову и Храповицкому не писал стихов…»^{492}.

Измайлову и Храповицкому не писал, а вот Ермолову хотел написать, однако не написал, а что помешало, я не знаю. Впрочем, кажется, никто не знает. Может быть, появились сомнения? Нет, пока не появились.

Ермолов знал не только Персию. Он прошел, проскакал, проехал в кибитке через всю Европу, побывал в Австрии, Франции, Италии. В Неаполе познакомился и беседовал с леди Гамильтон, правда, я не знаю, с какой целью ходил молодой человек на то свидание. Там, за границей, он заложил основы своей богатой библиотеки, которая, по утверждению Михаила Петровича Погодина, лично знавшего Алексея Петровича, «была отборной, особенно, что касается до военного дела, до политики и вообще новой истории». На Кавказе наместник «выписывал и получал тотчас всё примечательное, преимущественно на французском языке. Значительная часть книг испещрена его примечаниями на полях»^{493}.

Испанский революционер дон Хуан Ван Гален, служивший на Кавказе под началом Ермолова, писал, что генерал ежедневно, нередко ночами, читал, постоянно интересовался новой литературой^{494}.

Алексей Петрович много знал и был интересным рассказчиком. В упомянутых уже путевых записках Грибоедов восхищался им:

«Что за славный человек: мало того, что умен, нынче все умны, но совершенно по-русски на все годен, не на одни великие дела, не на одни мелочи, заметь это. Притом тьма красноречия, и не нынешнее отрывочное, несвязное наполеоновское риторство, его слова хоть сейчас положить на бумагу. Любит много говорить, однако позволяет говорить и другим…»^{495}

В другой раз поэт представил еще более выразительный портрет генерала: «Какой наш старик чудесный… как он занимателен, сколько свежих мыслей, глубокого познания людей всякого разбора, остроты рассыпаются полными горстями, ругатель безжалостный, но патриот, высокая душа, замыслы и способности точно государственные, истинно русская, мудрая голова… Это не помешает мне когда-нибудь с ним рассориться, но уважения моего он ни в коем случае утратить не может»^{496}.

Действительно, Ермолов ругал всех, кроме государя Александра Павловича. И был патриотом. Монархист Давыдов, по его же признанию, тоже попал в число противников самодержавия:

«Я никогда не пользовался особым благоволением царственных особ, коим мой образ мыслей, хотя и монархический, не совсем нравился»^{497}.

Как мог монархический образ мыслей не нравиться монарху? Оказывается, мог, не признав «права самодержца становиться деспотом, то есть нарушать собственные законы», — разъяснял Натан Яковлевич Эйдельман^{498}.

Если верно, что патриот Ермолов, обнажая в «Записке о посольстве в Персию» деспотизм шаха, разумел самодержавную Россию, то следует лишь удивляться тому, что он так долго оставался фаворитом государя Александра Павловича. Не будем, однако, делать скоропалительных выводов, хотя названный документ, бесспорно, укреплял либеральную репутацию генерала. Не случайно он не был опубликован и долгое время распространялся в многочисленных списках.

Грибоедов тоже понравился Ермолову.

«Кажется, он меня полюбил», — написал Александр Сергеевич. Впрочем, начинающий дипломат не исключал, что мог и ошибиться: уж очень они не постоянны в своих симпатиях, эти «трехзвездные особы»^{499}.

Не ошибся. Многие подтверждали это. Так, весьма осведомленный чиновник докладывал в Петербург:

«Более всех Ермолов любит Грибоедова за его необыкновенный ум, фантастическую честность, разнообразность знаний и любезность в обращении»^{500}.

А далее следовало весьма существенное добавление:

«Сам Грибоедов признавался мне, что Сардарь-Ермулу, как азиатцы называют Ермолова, упрям, как камень, что ему невозможно вложить в голову какую-нибудь идею. Он хочет, чтобы все происходило от него и чтобы все окружающие его повиновались ему безусловно»^{501}.

28 января 1819 года Грибоедов отправлялся в Персию. За два минувших месяца он «обжился» в Тифлисе. Очень не хотелось садиться на лошадь, чтобы трястись полторы тысячи верст, но нечего делать. Жаль было оставлять Алексея Петровича. «Бог знает, — думал он, — как этот человек умеет всякого привязать к себе, и как умеет!»^{502}

Впрочем, Андрей Жандр, хорошо знавший Александра Грибоедова, отметил, что он тоже «имел удивительную, необыкновенную, почти невероятную способность привлекать к себе людей, заставлять их любить себя, именно очаровывать»^{503}.

Надо сказать, в то время многие умели «очаровывать» и, главное, старались это делать, например государь император Александр Павлович, что отмечали многие современники, в том числе такой авторитетный, как Наполеон.

— Ну, повеса, давай прощаться, — сказал Алексей Петрович, рассмеялся и прибавил: — Со всем тем ты, Александр Сергеевич, прекрасный человек, — и обнял его, как сына^{504}.

Они расстались, чтобы через восемь месяцев встретиться здесь же, в Тифлисе, и продолжить свои бесконечные прения.

ДРУГИЕ «ЕРМОЛОВЦЫ»

В Грузии той эпохи обычно выделяют три основных центра оживленной интеллектуальной и политической жизни, освещенных именем Алексея Петровича Ермолова: Тифлис, где по инициативе наместника был открыт офицерский клуб с богатой библиотекой, русской и европейской прессой; Караагач, место постоянного пребывания Нижегородского полка, и Цинандали, имение Александра Гарсевановича Чавчавадзе, известного поэта и друга Грибоедова, который скоро станет ему зятем.

Нет необходимости распределять «ермоловцев» по названным центрам, но на краткой характеристике некоторых из них стоит остановиться, чтобы лучше понять главного героя этой книги.

Пётр Григорьевич Каховский оказался на Кавказе раньше Ермолова, но об этом периоде его жизни известно немного, как, впрочем, и о предыдущем.

Родился Каховский, по собственному признанию, в 1797 году, воспитывался в Московском университетском благородном пансионе, как и Ермолов и Грибоедов. Скорее всего, именно здесь он постиг русский, немецкий и французский языки настолько, что мог не только говорить на них, но и писать, и читать. С детства изучал историю греков и римлян и воспламенялся героями Античности; знал географию и арифметику. По воспоминаниям Якушкина, тогда многие страстно любили древних. Сочинения античных авторов были почти у каждого настольными книгами^{505}.

Неизвестно, окончил ли самый буйный из будущих декабристов Благородный пансион или по какой-то причине покинул его раньше. Во всяком случае, в марте 1816 года он был зачислен в лейб-гвардии егерский полк юнкером. Именно к этому времени относится предсказание некоего «каретника, высокого мужчины, брюнета, с живыми черными глазами», записанное Николаем Михайловичем Новицким, однополчанином Каховского:

«…Мы лежали на своих кроватях: Каховский читал книгу, я, тоже тогда юнкер, готовил урок к завтрашнему дню; было тут еще два-три человека посторонних. Каретник стоял некоторое время недвижно, всматриваясь попеременно то в меня, то в него, и вдруг произнес:

— Вот что я вам скажу: один из вас будет повешен, другой — пойдет своей дорогой»^{506}.

Понятно: «своей дорогой» пошел Новицкий, в противном случае ему не удалась бы написать воспоминаний, а на виселицу с юных лет рвался Каховский…

Уже в декабре 1816 года по повелению великого князя Константина Павловича Каховский за «шум и разные непристойности в доме коллежской асессорши Вангерсгейм, неплатеж денег в кондитерскую лавку и леность к службе» был разжалован в рядовые. Похоже, хватил юнкер лишку и разошёлся, точнее, расходился, а хозяйка пожаловалась шефу русской гвардии, и тот принял меры.

Не прошло и двух месяцев, как наш герой снова «отличился», за что был переведен из гвардии в армию и сослан на Кавказ в линейные батальоны «за какую-то шалость», как написал его биограф Павел Елисеевич Щеголев^{507}.

П.Г. Каховский и впрямь был шалуном. Позднее, на Сенатской площади, почитай, только он и «шалил», в чем убедились на своей шкуре полковник Н.К. Стюрлер и генерал М.А. Милорадович.

Рядовой Каховский был определен в 7-й егерский полк. За первые три года службы на Кавказе он прошел путь от рядового до поручика. Правда, совершенно невозможно определить, какую роль в его карьере сыграл Ермолов. Разве что подписывал представления полковых командиров и отсылал их в Петербург.

Позднее, отвечая на вопрос следствия, откуда появился у него «вольный образ мыслей», он признавался:

«Недавние перевороты в правлениях Европы сильно на меня подействовали. Наконец, чтение всего того, что было известно в свете по части политической, дало наклонность мыслям моим»^{508}.

В начале 1821 года Каховский, получив отставку по болезни, оставил Тифлис…

Государь Александр I, назначив Ермолова командующим Грузинским корпусом, позволил ему самому подобрать себе помощников. Его выбор пал на Алексея Александровича Вельяминова, которому он предложил должность начальника штаба. Трудно даже представить, что Алексей Петрович мог сделать это предложение человеку духовно и идейно чуждому. Они познакомились вскоре после Аустерлицкого погрома, когда русская артиллерия была организована в бригады, приписанные к пехотным дивизиям. Потом оба служили в гренадерском корпусе, расквартированном в Польше. После «ста дней» Наполеона вместе осматривали «всё любопытное» в Париже, посещали театры, в общем, были неразлучны.

Начальник штаба был молод, каких-то тридцать лет в год назначения на должность, а не тридцать семь, как пишет историк Потто. Алексей Александрович отличался суровым и равнодушным характером, обширными познаниями, особенно в математике и о кавказских народах. Про него говорили, что он никогда не жалел о потерях.

На службу в лейб-гвардии Семёновский полк отец зачислил Алексея ещё в детстве. По достижении совершеннолетия он ходил уже в поручиках гвардейской артиллерии. Боевое крещение принял под Аустерлицем, а кончил войну после падения Парижа.

«Натура сильная, непреклонная и чрезвычайно талантливая, — как пишет биограф Алексея Александровича, — он никогда не оставался в тени, даже стоя рядом с такой личностью, как Ермолов, для которого Вельяминов был не только ближайшим помощником, но его вторым “я”, другом, пользовавшимся его безграничным доверием»^{509}.

По свидетельству Дениса Васильевича Давыдова, Вельяминов отличался исключительными способностями и «редкой самостоятельностью характера». Все эти качества начальника штаба Грузинского корпуса позволяли ему одинаково успешно пользоваться авторитетом и у «ермоловцев», и у столичных министров, и у грузинских грабителей и взяточников и, как ни странно, «вить веревочки» из Алексея Петровича, который, как нас убеждал Грибоедов, больше всего считался со своим мнением.

Один младший современник Алексея Александровича отнёс его к числу людей, которые «не сварили в желудке самодержавие и деспотизм»^{510}.

На Кавказ Вельяминов приехал вместе с Ермоловым, имея чин полковника. Через два года мы видим его уже генерал-майором.

Особенно отличился он на Кубани.

Александр Гарсеванович Чавчавадзе родился в 1787 году в Петербурге. Его отец Гарсеван Ревазович был одним из полномочных представителей царя Ираклия II при подписании Георгиевского трактата, юридически закрепившего вхождение Грузии в состав России, а позднее — послом на берегах Невы. Крестной матерью мальчика стала Екатерина II Великая. Он получил образование в одном из лучших пансионов Северной столицы.

Русский государь Александр Павлович, придя к власти, лишил наследников Ираклия II прав на грузинский престол, что вызвало обострение оппозиционного движения местного дворянства, делавшего ставку на царевича Александра Ираклиевича, рассчитывавшего на помощь дагестанских ханов и иранского шаха. К заговору примкнул и юный князь Александр Гарсеванович Чавчавадзе, за что неизбежно должен был поплатиться.

В 1804 году заговор был раскрыт, а его участники арестованы. В числе последних оказался и Александр Чавчавадзе, приговоренный к ссылке в Тамбов на три года. То ли из сострадания к семнадцатилетнему юноше, то ли из уважения к заслугам Гарсевана Ревазовича, преданного России, император помиловал молодого князя и определил в Пажеский корпус, после окончания которого он получил назначение в лейб-гвардии гусарский полк.

Некоторое время А.Г. Чавчавадзе состоял адъютантом князя Ф.О. Паулуччи, затем принял участие в войнах с наполеоновской Францией, вместе с армией побывал в Париже, а по возвращении в Россию служил в лейб-гвардии гусарском полку, расквартированном в Царском Селе. Его однополчанами были П.Я, Чаадаев, Н.Н. Раевский и П.П. Каверин. Очень вероятно, что здесь он мог видеть совсем юного лицеиста А.С. Пушкина, подававшего большие надежды.

В 1817 году ротмистр Александр Гарсеванович Чавчавадзе, переведенный из гвардии в Нижегородский драгунский полк полковником, вернулся на Кавказ. Здесь его однополчанами оказались Александр Иванович Якубович, Давид Осипович Бебутов, испанский революционер дон Хуан Ван Гален. Вместе с другими поэтами он вошел в плеяду грузинских романтиков, чьё творчество было окрашено вольномыслием и политическим свободолюбием.

Историк Василий Потто писал, что муза Александра Чавчавадзе соединила в себе «обширное европейское образование с духом истого грузина… она одинаково сроднилась и со скептицизмом Вольтера… и с удалью грузинских народных бардов»^{511}.

С 1818 года, то есть со времени первого приезда в Грузию, А.С. Грибоедов общался с А.Г. Чавчавадзе. Встречались и в Тифлисе, где князь арендовал флигель, и в имении Цинандали, и, может быть, в Караагаче, где квартировал Нижегородский драгунский полк. В семействе друга, ставшего тестем, поэт нашел себе жену Нину Александровну.

Многие современники пишут, что офицеры Нижегородского драгунского полка летом часто собирались в имении полковника Чавчавадзе Цинандали, где всегда было много гостей, а потому шумно. Дом князя стоял на крутом берегу реки Чебохури, и с его балкона открывался прекрасный вид на долину, покрытую садами, а на горизонте возвышались снежные вершины Кавказа^{512}.

Александр Иванович Якубович родился в 1796 или в 1797 году. За его отцом, уездным предводителем дворянства, в Полтавской и Черниговской губерниях числилось более тысячи душ крепостных крестьян. Мальчик получил хорошее домашнее воспитание и образование. Потом, как и Ермолов, учился в Московском университетском благородном пансионе.

Действительную службу юный Александр начал в августе 1813 года юнкером лейб-гвардии уланского полка. Он успел принять участие в заграничном походе русской армии, с которой дошёл до Парижа и вернулся на Родину.

За участие в качестве секунданта в дуэли А.П. Завадовского с В.В. Шереметевым А.И. Якубович был переведён на Кавказ в Нижегородский драгунский полк прапорщиком, где стрелялся с А.С. Грибоедовым и ранил драматурга в левую ладонь, лишив Россию талантливого композитора и музыканта, В тот же день, 23 октября 1818 года, А.П. Ермолов отправил дуэлянта из Тифлиса в Дагестан в отряд князя В.Г. Мадатова, получившего приказ покорить Казикумыкское ханство. Там в боях против горцев он отличился, за что из поручиков был произведен в штабс-капитаны и представлен к награждению орденом Святого Владимира.

Позднее Якубович геройствовал в составе отряда Вельяминова на Кубани, где был ранен пулей в лоб. «Лоб оказался крепче», — иронизирует Брюханов. Может, оно и так, но это ранение явилось отнюдь не формальным основанием проситься в отпуск на операцию в клинике Медико-хирургической академии. Потом, уже в Сибири, его мучили страшные головные боли, от которых он порой даже терял сознание.

Через год после ранения Якубович получил отпуск, приехал в Петербург, где встретил Кондратия Фёдоровича Рылеева. Капитан пожаловался поэту на то, что его заслуги незаслуженно обойдены, и выразил намерение убить Александра I. «Логика, соответствующая травмированному черепу», — прокомментировал порыв Александра Ивановича упомянутый исследователь Брюханов.

Стоит ли серьёзно воспринимать это заявление Якубовича? Думаю, вряд ли. Однажды Александр Иванович распустил слухи о существовании на Кавказе тайного общества. Попытка князя Сергея Григорьевича Волконского, специально командированного в Грузию, найти его кончилась неудачей. Теперь капитан гвардии решил поквитаться с царём, но тот то ли сам умер, то ли стал жертвой очередного заговора. Однако прежде чем это произошло, среди северных декабристов разыгрался настоящий спектакль: один клоун деланно пугал своих товарищей покушением на государя, два других его умоляли не делать этого: Никита Михайлович Муравьёв, стоя перед ним, а Кондратий Фёдорович Рылеев, ползая на коленях.

Конечно, уговорили,

И на Сенатской площади Якубович не отличился: то он, ссылаясь на головную боль от раны, отказывался вообще выйти на площадь, то готов был принять на себя командование восставшим полком, то уходил от мятежного каре, то вновь возвращался.

Зато «отличилась» академик Нечкина, многие десятилетия определявшая развитие советского декабристоведения. Она сделала из него не то парламентёра, не то разведчика в стане врага, выполнявшего якобы ответственное поручение штаба восстания. А вот сами участники и организаторы событий 14 декабря не знали об этом. Многие из них считали его «типичным бретёром» и «хвастуном».

По мнению Марка Константиновича Азадовского, может быть, одного из лучших знатоков истории движения декабристов, «есть целый ряд фактов, заставляющих отказаться от слишком упрощенных воззрений на личность Александра Ивановича Якубовича». В качестве довода «за» он приводит его записку, поданную из крепости на имя императора Николая Павловича, в которой он предстаёт как «подлинный гражданин-патриот, как политический мыслитель, много и глубоко размышлявший о судьбах родины». В данном случае трудно возражать против этого. Тюремная камера многим выправила мозги, даже убеждённым борцам с деспотизмом. А он не из них.

Что же произошло в тот роковой для России день 14 декабря? Неужели Александр Иванович испугался? Вряд ли. Ведь его уважали за храбрость не только русские солдаты, но и сами горцы. А ради чего, собственно, он должен был рисковать? В тайное общество Якубович так и не вступил и никогда не проявлял интереса к революционным замыслам будущих декабристов. Против этого тезиса не возражали даже советские историки.

Порисоваться наш герой любил, это верно. Даже на поле брани капитан гвардии умел мастерски «пенить боевую пыль», как выразился Александр Александрович Бестужев-Марлинский в письме к братьям в Сибирь. За это и получил двадцать лет каторги в Нерчинских рудниках, в острогах Читы и Петровского Завода.

Молва о подвигах Александра Ивановича на Кавказе дошла до Петербурга и возбудила творческое вдохновение поэтов и писателей. Первым отозвался о них поэт Степан Дмитриевич Нечаев, бывший член Союза благоденствия, отошедший от движения, В 1823 году он писал:

А Александр Сергеевич Пушкин решил написать роман о Якубовиче. Сама романтическая внешность капитана гвардии наталкивала на этот замысел. Вот какой портрет получился под пером актёра Каратыгина, встретившего его на улице столицы незадолго до восстания:

«Он был высокого роста, смуглое лицо его имело какое-то свирепое выражение; большие чёрные, на выкате глаза, всегда налитые кровью, сросшиеся густые брови, огромные усы, коротко остриженные волосы и чёрная повязка на лбу, которую он постоянно носил в то время, придавали его физиономии какое-то мрачное и вместе с тем поэтическое выражение… Когда он сардонически улыбался, белые, как слоновая кость, зубы блестели из-под усов его и две глубокие морщины появлялись на его щеках, и тогда его улыбка имела какое-то зверское выражение…»

«Глаза на выкате» стали едва ли не самой характерной особенностью всего российского дворянства. Многие мемуаристы указывают ещё на «милую картавинку» в речи представителей нашего «благородного сословия». Однако об этом позднее…

Пушкину, по его же признанию, не удалось в полной мере создать романтический образ «Кавказского пленника». Этот недостаток он надеялся исправить в романе, прототипом главного героя которого, очень схожим с оригиналом, должен был стать Якубович.

Образ А.И. Якубовича давно занимал поэта.

Незадолго до восстания на Сенатской площади в «Северной пчеле» была опубликована статья «Отрывки о Кавказе» за подписью А.Я. В связи с этим А.С. Пушкин писал А.А. Бестужеву:

«Кстати, кто писал о горцах в Пчеле? Вот поэзия! Не Якубович ли, герой моего воображения? Когда я вру женщинам, я их уверяю, что я с ним разбойничал на Кавказе, простреливал Грибоедова, хоронил Шереметева etc. — В нём много, в самом деле, романтизма. Жаль, что я с ним не встретился в Кабарде — поэма моя [«Кавказский пленник»] была бы лучше».

Главный герой романа Пушкина, как тип, а не историческая личность, — писал литературовед Николай Васильевич Измайлов, — «окружённый ореолом таинственности и легендарной славы, должен был восхищать обитательниц вод и возбуждать романтические мечтания у московской барышни; он — друг черкесов, помогающих ему; он — бретёр, картёжник и ни перед чем не останавливающийся похититель; вместе с тем любитель театральных эффектов и красивых поз, делающий даже из похорон отца своего “одно кокетство”. Всё это согласуется с характеристикой Александра Ивановича Якубовича, но воспринятой под особым углом зрения…».

Пушкин не ошибся, автором названной статьи действительно был Якубович. К сожалению, дальше замысла написать роман о нём и плана сочинения дело у поэта не пошло. Я же подошёл к тому моменту, когда должен ответить на вопрос, о чём писал в «Северной пчеле» капитан гвардии, декабрист по случаю, как бы я определил его политический и исторический статус.

Понятно, Якубович писал о людях Кавказа, главным образом о воинской стороне их жизни: отношении к войне, к свободе, к неприятелю. В целом его оценка положительная. У него они — «народ свободный, храбрый, трудолюбивый… Сама природа, своими красотами и ужасами возвышает дух сих горцев; внушает любовь к славе, презрение к жизни и порождает благороднейшие страсти, теперь омрачаемые невежеством магометанства и кровавыми обычаями».

Из пороков горцев Александр Иванович выделяет коварство в сношениях с неприятелем и корыстолюбие.

В сибирской ссылке Якубович сошёлся с Николаем Александровичем Бестужевым. В письме к брату Александру Александровичу, переведённому на Кавказ, он сообщал:

«Якубович благодарит тебя за поклон и приписку; велит сказать, что ему снится Кавказ, и ежели он ещё живой выйдет на поселение, то хочет туда проситься. Быть может, ты будешь его командиром».

И на Кавказе помнили Якубовича. Об этом сообщал братьям тот же Бестужев-Марлинский:

«Линейцы — молодцы: все очень помнят Александра Ивановича; черкесы — тоже. Но все те, которым он кланялся, кроме Атажука, или умерли, или убиты»^{513}.

О других подробностях биографии Якубовича кавказского периода я расскажу ниже.

Дон Хуан Baн Гален, человек с фантастической биографией, родился в 1790 году на испанском острове Леоне. Еще отроком включился в борьбу народа против Наполеона. Французы были изгнаны из страны, завоевавшей конституцию. Когда конституционалисты потерпели поражение, король Фердинанд возглавил реакцию, начались аресты. Страна покрылась сетью революционных организаций, готовивших открытое выступление во главе с полковником Антонио Квирогой, другом нашего героя.

В сентябре 1817 года Ван Гален был арестован, заключен под стражу, подвергался допросам с пристрастием, но никого не выдал. Наконец, с помощью одной девушки, приёмной дочери тюремщика, проявившей не то чувство, не то сострадание к узнику, ему удалось бежать из мадридской тюрьмы.

Каким образом?

Каждый день надзиратели обходили своих поднадзорных, и Ван Гален решил воспользоваться этим. Он встал у выхода из камеры, и едва тюремщик подошёл к нему, узник толкнул его в дальний угол и, выскочив в коридор, моментально захлопнул дверь и запер её на замок.

Тюремщик, в мгновение ока ставший узником, поднял страшный крик, но это лишь придало силы Ван Галену. Он пустился бежать по коридору, встретил упомянутую девушку и с её помощью выбрался на улицу, где ожидали его друзья, которые вскоре переправили его в Лондон.

Дочь тюремщика была отправлена на вечное поселение в монастырь. Революция возвратила ей свободу. Впоследствии она вышла замуж за солдата, которого полюбила задолго до того, как встретила Ван Галена. Прямо-таки сюжет для романа, подобного «Пармской обители». Понятно, на испанский лад.

Страшная нужда заставила дон Хуана искать службу в такой стране, которая никогда не принимала участия в борьбе против Испании. В этом отношении лучше России он найти не мог.

Ван Гален был представлен графу Дмитрию Николаевичу Блудову, находившемуся в Лондоне. Заручившись рекомендательными письмами к государственному канцлеру Николаю Петровичу Румянцеву, братьям Александру Ивановичу и Николаю Ивановичу Тургеневым и управляющему путями сообщения Августину Августиновичу Бетанкуру, выхлопотал русский паспорт и отправился в Россию, захватив с собою довольно легкий багаж, состоявший из «небольшого чемодана, хорошего здоровья и твердых решений».

В 1818 году Ван Гален добрался наконец до Петербурга. Сразу же сочинил прошение о зачислении его в военную службу. Управляющий ведомством иностранных дел граф Карл Васильевич Нессельроде начертал на нем свою резолюцию: «И так слишком много иностранцев», В ход пошли рекомендательные письма. Новые знакомые посоветовали ему проситься на Кавказ. Это помогло. Испанский революционер был зачислен майором в штат Нижегородского драгунского полка.

Ван Гален прибыл на Кавказ в середине сентября 1819 года с Апшеронским пехотным полком, который остановился в лагере близ Андреевского аула, где находилась главная квартира командующего корпусом. Вот что рассказал он о встрече с Ермоловым и о службе под его началом:

«На следующее утро пушечный выстрел возвестил приближение зари. Я вышел из палатки и с высоты, на которой раскинулся лагерь, увидел одно из самых величественных зрелищ, которое когда-либо представлялось моим глазам: с одной стороны живописно раскинулся аул, с другой — тянулись плодоносные долины, окружённые высокими горами причудливых очертаний. Когда пробило шесть часов, я отправился вместе с офицерами Апшеронского полка к главнокомандующему, жившему в войлочной кибитке с одним окном, всё убранство которой состояло из походной кровати, стола и двух стульев.

Из кибитки вышел адъютант и пригласил нас войти. Ермолов, дружески поздоровавшись с нами, обнял по очереди каждого, с кем познакомился во время последней войны с Наполеоном. Затем, обращаясь ко всем присутствующим, подробно рассказал о положении дел на Кавказе…

Ермолову было на вид около сорока лет. Он очень высок ростом, пропорционально и крепко сложён, с живым и умным лицом. На нём был военный сюртук с красным воротником и орденской ленточкой Георгия в петлице; на его постели лежали сабля и фуражка, которые служили дополнением его обычного походного костюма…

Когда Ермолов приехал из Болтугая, русские нашли Андреевский аул всеми покинутым; из него убежали даже и те немногие князья и уздени, которые еще находились там; остались в нём только священнослужитель да несколько беспомощных стариков. Он приказал войскам стать лагерем близ аула… а беженцам сообщил, что они в течение трёх дней могут вернуться в свои дома. Мера эта оказала своё действие: андреевцы вернулись, но среди вернувшихся не было мужчин…

В башне, где находилась главная квартира, нам сказали, что обед давно готов. Но ввиду того, что Ермолов в этот день отправлял депеши императору с подробным отчётом о действиях отряда, нам пришлось ожидать его ещё целый час. Я вышел в сад…

По возвращении в столовую я обратил внимание на то, что гостей больше, чем мест, — обстоятельство, повторявшееся довольно часто, потому что всякий имел право являться без приглашения к столу Алексея Петровича, как называли все главнокомандующего. В подобных случаях слуги приставляли к столу деревянные скамьи, сделанные русскими солдатами. По принятому обычаю, все мы ожидали прихода генерала, чтобы занять свои места.

Наконец он вошёл, поздоровался со всеми с обычным добродушием, не делая никаких различий, и занял своё место, пригласив некоторых начальников сесть рядом с ним, а меня и одного прибывшего со мной майора усадил в торце стола.

Обыкновенно Ермолов перед обедом усиленно занимается делами со своими молодыми адъютантами, не отдавая предпочтения ни одному из них. Как словесные, так и письменные приказы он поручает тому, кто первый попадается под руку.

Я слышал от людей, знавших Алексея Петровича в молодости, что он всегда любил серьёзное чтение и хорошо был знаком с классиками. При этом генерал не терпел пьянства и картёжничества, за которые строго карал, хотя эту страсть очень трудно выбить из его соотечественников. Этих пороков он терпеть не мог, особенно в людях, к которым чувствовал некоторое уважение.

Вечером, после ухода гостей, Ермолов писал и читал, а так как он никогда не пользовался часами, то не ложился спать до тех пор, пока не сменялся караул у его окна. Несмотря на это, прежде чем пушечный выстрел извещал о приближении зари, он был уже на ногах и производил осмотр лагеря.

Таков неизменный образ жизни этого человека, обременённого ответственностью за управление обширным и отдалённым краем.

С солдатами он обращается как с братьями, дорожит каждой каплей их крови и во время экспедиций употребляет все меры, чтобы обеспечить успех с наименьшей потерей. Благодаря этому он пользуется общей любовью и уважением своих подчинённых»^{514}.

Дон Хуан Ван Гален сразу же нашел среди однополчан много друзей. В круг его общения вошли уже известные читателю Александр Иванович Якубович, Давид Осипович Бебутов, Александр Гарсеванович Чавчавадзе, Валерьян Григорьевич Мадатов и неизвестный еще адъютант главнокомандующего Николай Александрович Самойлов, позднее Александр Сергеевич Грибоедов^{515}.

Из лагеря под аулом Эндери (Андреевской) Ван Гален уехал в Тифлис, а зиму с 1819-го на 1820 год провёл в Караагаче, где стоял Нижегородский драгунский полк. С наступлением весны он стал проситься в Дагестан. Главнокомандующий отправил его в отряд генерала Мадатова, которому предстояло действовать против хана Сурхая Казикумыкского…

В этом биографическом повествовании я придерживаюсь хронологического принципа, поэтому прерываю своё повествование об испанском революционере, чтобы продолжить его позднее, когда Нижегородский драгунский полк выступит против горцев…

ДИПЛОМАТИЧЕСКАЯ ИНИЦИАТИВА

В конце лета 1819 года Ермолов вернулся из поездки по Северному Кавказу и тут же послал адъютанта Талызина к Муравьёву с требованием немедленно явиться к нему.

— Иван Дмитриевич, а чем вызвана такая спешка? — спросил Николай Николаевич адъютанта главнокомандующего.

— Не могу знать, — пожал плечами Талызин.

Похоже, Муравьёв понимал, как мало сделал он для подготовки экспедиции в Хиву за время отсутствия Ермолова. К тому же участие в роли секунданта в прошлогодней дуэли Якубовича с Грибоедовым, о чём, по слухам, всё ещё не забыл проконсул. Не ожидая ничего хорошего, он прихватил с собой прошение об увольнении и отправился на встречу с его высокопревосходительством.

Вопреки ожиданию, Алексей Петрович встретил Муравьёва радушно и рассказал ему о том, что сделал сам для подготовки экспедиции. Оказалось, что его человек уже заручился согласием кочевых туркмен доставить членов экспедиции под видом торговцев в Хиву и привести их обратно на восточный берег Каспийского моря, где их будет ожидать русский корвет «Казань», чтобы потом переправить в Баку.

— Сопровождать вас в Хиву будет армянин Иван Муратов. Подготовьте вместе с ним перечень приличных подарков для хана, да для себя купите татарскую одежду и всё, что необходимо, чтобы на купца азиатского походить.

— Хорошо, Алексей Петрович, я всё сделаю, как надо. Разрешите идти.

— Не спешите, капитан. Начальником экспедиции в составе ста сорока человек я назначаю известного вам майора Пономарёва. Он должен вступить в дружеские отношения с туркменами, которых хорошо знает, и заложить на восточном берегу Каспия крепость и пристань, куда могли бы приходить наши купеческие суда с товарами для восточных стран. А вы, Николай, помогите ему выбрать место для строительства, а потом с Муратовым отправляйтесь в Хиву.

Алексей Петрович был в хорошем расположении, много шутил, советовал Муравьёву принять имя Мурад-бека и завести гарем.

«Слава Богу, — думал капитан, — отношение его ко мне не изменилось, несмотря на моё участие в дуэли, в которой Якубович прострелил руку его задушевному другу Грибоедову».

— Ну а теперь ступайте, Николай.

3 августа 1819 года корвет «Казань» под командованием лейтенанта Басаргина бросил якорь на восточном берегу Каспия. За ним подошёл с запасом провианта и материалами шкоут «Святой Поликарп». Место для строительства крепости и пристани выбрали на берегу Красноводского залива, от которого рукой подать до Хивы.

20 сентября Муравьёв отправился в Хиву, везя с собой письмо Ермолова для хана Магомед-Рахима. Алексей Петрович, постигший особенности восточной эпистолии, распинался:

«Высокославной, могущественной и пресчастливейшей Российской империи главнокомандующий в Астрахани, в Грузии и над всеми народами, обитающими от берегов Чёрного до пределов Каспийского моря, дружелюбно приветствуя высокостепенного и знаменитейшего обладателя Хивинской земли, желает ему многолетнего здравия и всех радостей.

Честь имею при том объявить, что торговля, привлекающая хивинцев в Астрахань, давно уже познакомила меня с подвластным вам народом, известным храбростью своею, великодушием и добронравием. Восхищённый мнением, повсюду распространяющемся о высоких достоинствах ваших, мудрости и… добродетелях, я с удовольствием пожелал войти в ближайшее с вашим высокостепенством знакомство и восстановить дружеские сношения; поэтому через сие письмо, в благополучное время к вам писанное, открывая между нами двери дружбы и доброго согласия, весьма приятно мне надеяться, что через оные, при взаимном соответствии вашем моему искреннему расположению, проложится счастливый путь для ваших подвластных к ближайшему достижению преимущественных выгод по торговле с Россиею и к вящему утверждению взаимной приязни, основанной на доброй воле…»

Остановлюсь пока, чтобы передохнуть от столь цветистого слога сурового генерала. В данном случае мне, надеюсь, и читателю тоже, не столь интересно содержание письма, сколько «содержание» самого автора. Содержание письма лишь подтверждает высокую эпистолярную культуру Ермолова, в котором император Александр I угадал незаурядные дипломатические способности. Впрочем, путешествие капитана Муравьёва в Хиву он организовал без высочайшего разрешения, опасаясь, что в министерствах начнут «судить да рядить», а время будет упущено. Однако предлагаю дочитать письмо:

«Податель сего письма, имеющий от меня словесные к вам поручения, будет иметь честь лично удостоверить ваше высокостепенство в желании моём из цветов сада дружбы сплести приятный узел соединения нашего неразрывной приязнью. Он же обязан будет по возвращении своём, донести мне о приёме, коим от вас удостоен будет и о взаимном расположении вашего высокостепенства, дабы я на будущий год мог иметь удовольствие отправить к вам своего посланца с дружественным приветствием и засвидетельствованием моего особливейшего почтения.

Впрочем, прося Бога украсить дни жизни вашей блистательною славою и неизменным благополучием, честь имею пребыть искренне вам усердный и доброжелательный

генерал Ермолов»^{516}.

По прибытии в Хиву Николай Николаевич более двух месяцев ожидал аудиенции у хана, находясь под арестом и живя «между страхом смерти и надеждой».

«Я не знал, на что мне решиться, — вспоминал Муравьёв. — Мне предстояли неминуемо или томительная неволя, или позорная и мучительная казнь. Я помышлял о побеге и лучше желал, чтобы меня настигли в степи, где я мог умереть на свободе с оружием в руках, а не на плахе под ножом хивинского палача. Однако же мысль о неисполнении своей обязанности, когда ещё могла быть на это сомнительная и малая надежда, меня останавливала. Я решился остаться, привёл в порядок своё орудие и приготовился к защите, если бы на меня внезапно напали. К счастью, у меня был… перевод “Илиады”. Я всякое утро выходил в сад и занимался чтением, которое меня развлекало»^{517}.

Встреча с Магомет-Рахим-ханом состоялась. Повелитель хивинцев выразил желание установить дружеские отношения с Россией, одарил гостя роскошным халатом из индийской золотой парчи, кушаком и кинжалом в серебряных ножнах, выделил ему «хороших людей», которых Муравьёв должен был представить главнокомандующему, а тот, если сочтёт необходимым, может послать их даже к своему государю.

24 декабря корвет «Казань» с Муравьёвым и его спутниками на борту бросил якорь на рейде Бакинского порта. Здесь Николай Николаевич получил послание Алексея Петровича, отправленное из Дагестана:

«С почтением смотрю на ваши труды и на твёрдость, с которой вы превозмогли и затруднения, и самую опасность, противостоявшие на пуши исполнения возложенного на вас поручения. Вы собственно мне сделали честь, оправдав выбор мой исполнением столь трудного поручения, и я почитаю себя обязанным представить Государю Императору об отличном усердии вашем к пользе его службы»^{518}.

Муравьёв прибыл в Дербент раньше Ермолова и сразу попал в объятия своих тифлисских приятелей Бабарыкина и Воейкова. Они рассказали капитану гвардии о «деяниях» главнокомандующего против горцев. Николай Николаевич писал:

«Рассказы, слышанные мною о кампании Алексея Петровича, не могут быть здесь помещены, ибо, не имея достоверных сведений на сей счёт, не хотел бы обсуждать действия двенадцатитысячного корпуса, который в течение целого лета, как мне кажется, только грабил и разорял окрестные деревни и несколько раз рассеял вооружённые толпы. Главнокомандующий до такой степени забывался, что даже собственными руками наказывал несчастных жителей. Жестокие поступки, которыми он ознаменовал себя в течение прошлого года, совсем несовместимы со свойственным ему добродушием. Одно отравление Измаил-хана Текинского, коего исполнитель был генерал Мадатов, заставляет всякого содрогаться»^{519}.

К сожалению, капитан гвардии Муравьёв в то время не знал ещё о деяниях Измаил-хана. Может статься, и сердце его не рвалось бы из груди от жалости к ставленнику персидского шаха. А так измучился от переживаний.

КАВКАЗСКАЯ ВОЙНА ЕРМОЛОВА. ПРОДОЛЖЕНИЕ

В 1819 году на нижнем Тереке, близ Андреевского аула, Ермолов приступил к строительству крепости Внезапной, которая должна была отделить чеченцев от кумыков и дагестанцев. А далее за кумыками находилось дружественное России шамхальство Тарковское. Внезапную предполагалось соединить рядом укреплений с Грозной, чтобы подпереть Чечню и часть Дагестана со стороны равнины.

«Крепость такая, — писал Ермолов Мадатову, — что здешним дуракам взять её невозможно. Скоро начнут приходить полки наши из России, и мы поистине будем ужасны. Недаром горцы нас побаиваются. Всё будет благополучно»^{520}.

Уверенность Алексея Петровича покоилась на знании обстановки. Опасаться за Грозную не приходилось, ибо все жители в районе этой крепости бежали в горы. Окрестные аулы будто вымерли. Всё говорило о том, что основные события развернутся близ русского лагеря у Внезапной, где находился сам главнокомандующий с четырьмя батальонами пехоты, правда, один из них состоял из только что призванных рекрутов, которых он не мог использовать в бою. Солдаты чувствовали себя хорошо. Больных в отряде не было.

В середине августа Султан-Ахмед-хан аварский, собрав большое войско из лезгин, дагестанцев и чеченцев, решил помериться силами с Ермоловым: остановить строительство крепости Внезапной, прогнать русских за Терек и разорить Кизляр.

Ермолов не терял присутствия духа и поддерживал его в войсках. Он ходил по лагерю, шутил с солдатами, заботился о них, и они платили ему любовью и откровенностью. Однако незадолго до решающих событий чеченцы из качкалыковского племени, незаконно проживавшие на земле кумыков, скрытно подступили к русскому лагерю и отогнали до четырехсот лошадей.

Наконец стали прибывать подкрепления. Первым пришёл егерский полк из Таганрога. Этого было достаточно, чтобы Ермолов решил перейти в наступление. У селения Болтугай мятежный хан Ахмед потерпел поражение. Пользуясь паникой, охватившей неприятеля, главнокомандующий двинулся в горы, где истребил несколько аулов и, не встретив там ни одного человека, вернулся в лагерь.

6 сентября солдаты взялись достраивать крепость Внезапную. Между тем в лагерь подошли остальные полки, направленные из России на усиление Кавказского корпуса — Куринский и Апшеронский. С последним, как я уже рассказывал, в лагерь Ермолова прибыл испанский революционер дон Хуан Ван Гален.

В середине сентября строительство Внезапной завершилось.

Теперь предстояло наказать нарушителей спокойствия. Все мятежные аулы, как и обещал главнокомандующий царю, были обложены налогом, чтобы горцы поняли, наконец, что они подданные русского государя, а не союзники его. На чеченцев-качкалыковцев, кроме того, возлагалась обязанность вернуть русским недавно похищенных лошадей и очистить территорию Кумыкии.

Ермолов не питал иллюзий на этот счёт, не думал, что качкалыковцы разом снимутся с мест и потянутся за Сунжу. А коль так, следует подтолкнуть их. Но каким образом? Надо нагнать на них не страху даже — ужаса. Вот и поручил главнокомандующий донскому генералу Василию Алексеевичу Сысоеву устроить показательную расправу над каким-нибудь чеченским аулом, чтобы только слухи об этом заставили любителей поживиться чужим добром бежать в горы.

Такой жертвой стал богатый Надтеречный аул Дады-Юрт, жители которого, по убеждению нашего героя, считай, поголовно были причастны к грабительским набегам на русские пограничные станицы и сёла. При этом, однако, они умели прятать концы в воду.

Сысоев получил приказ скрытно подойти к аулу и предложить жителям добровольно уйти за Сунжу. В противном случае взять его штурмом и не давать никому пощады. Трагедия разыгралась утром 15 сентября 1819 года. Каждый дом, представлявший небольшую крепость, после артиллерийского обстрела приходилось брать приступом. Во дворах и в саклях шла такая резня, в какой русским ещё не приходилось участвовать на Кавказе.

Некоторые защитники аула, видя, что им не устоять в этом бою с полками регулярной армии, на глазах у штурмующих убивали своих жён и детей. Многие женщины бросались на солдат с кинжалами или кидались от них в огонь…

Дады-Юрт был взят только тогда, когда из многочисленных его защитников осталось всего четырнадцать человек, да и то жестоко израненных. На месте аула остались одни развалины.

Сысоев был ранен. Он потерял четвёртую часть своего отряда.

Напуганные судьбой защитников Дады-Юрта, качкалыковцы в массе своей ушли за Сунжу и далее в горы. Лишь два пытались оказать сопротивление. Но уже третий встречал Ермолова хлебом-солью. Аксаевцы поклялись жить мирно. Проконсул разрешил им оставаться на месте и возделывать свои поля.

Через месяц после этих событий Ермолов с теми же войсками был уже в Дагестане. В Чечне он оставил полковника Николая Васильевича Грекова, которому поручил прорубать просеки через Гехинские, Гойтинские, Шалинские и Гременчугские леса.

Ликвидация самостоятельности Мехтулинского ханства не остановила дагестанцев. Щедро финансируемые Персией, они всю зиму готовились к восстанию, и в то же время осаждали Ермолова письмами, жалуясь, что их «непоколебимая верность русским остаётся без воздаяния». Ермолова, однако, трудно было обмануть. Поддерживая «приятельскую переписку» с ханами, он ожидал лишь «удобного случая, чтобы воздать каждому из них по заслугам».

Мятежники предполагали нанести удар одновременно по четырём провинциям, в которых стояли войска Кавказского корпуса, и по ханству Кюринскому и шамхальству Тарковскому, хранившим верность России. Алексей Петрович успокаивал Петербург:

«…Ничего не будет хуже того, что было при последних моих предшественниках, но не в моих правилах терпеть, чтобы власть государя моего была не уважаема разбойниками».

Наместник проникся уверенностью. Теперь важно было не ошибиться с выбором начальника над войсками, назначенными против мятежников. Алексей Петрович остановился на кандидатуре уже известного читателю генерал-майора Валерьяна Григорьевича Мадатова, управлявшего мусульманскими провинциями, уже потерявшими независимость. Кроме выдающихся способностей военачальника, он обладал знанием языков и обычаев народов Кавказа, что делало его незаменимым в сношениях с горцами.

В начале августа 1819 года князь Мадатов вступил в командование отрядом, состоявшим из двух батальонов пехоты, трёх сотен линейных казаков, шести орудий пешей и двух конной артиллерии. Понимая, что этих сил явно недостаточно, чтобы рассчитывать на успех, он обратился с призывом к жителям мусульманских провинций, состоявших под его управлением, выставить конные дружины волонтёров. И, представьте, получил несколько сотен отличной конницы. Ермолов в шутку назвал её «иностранным легионом».

Главнокомандующий, понимая, что сил у князя ещё недостаточно, предостерегает его от наступательных действий и призывает «ограничиться наблюдением за Табасаранью».

Вопреки предостережению главного начальника, Мадатов с отрядом ринулся вперёд и в течение двух месяцев покорил Табасарань и Каракайтаг. Адиль-хан бежал к акушинцам, увеличив собою число бездомных правителей. Селение Великент стало местом пребывания русского пристава.

Инициативу объединения народов поверженных ханств взял на себя так называемый Даргинский союз, воины которого недавно нанесли страшное поражение знаменитому Надир-шаху. Бегство персов было столь поспешным, что шах потерял на поле сражения корону и седло, украшенное драгоценными металлами и камнями.

Центром Даргинского союза было высокогорное лезгинское селение Акуши, считавшееся неприступным.

Даргинский союз состоял из шести автономных магалов, то есть обществ, из которых каждое управлялось своим кадием, но акушинский кадий считался главою союза. В его распоряжении было двадцать пять тысяч воинов, одушевлённых памятью о той давней победе над великим завоевателем Надир-шахом.

Между тем Ермолову, пришедшему из Чечни на помощь Мадатову, одного взгляда на позицию противника оказалось достаточно, чтобы понять, что она не столь уж и неприступна. «Да, взять Акушу с фронта невозможно, — рассуждал главнокомандующий, — но стоит только найти какую-нибудь тропу, ведущую в горы, обойти её справа, и победа нам будет обеспечена».

На третий день казаки сообщили, что нашли тропу в Акуши через горы, причём такую, что по ней можно провезти и артиллерию.

В русский лагерь в это время пришли акушинские старшины, приехавшие на переговоры. Самые умеренные предложения Ермолова, направленные на предотвращение напрасного кровопролития, были отвергнуты ими. Вернувшись домой, они поделились своими впечатлениями. По их рассказу выходило, что у русских войск мало, солдаты изнурены и находятся в таком состоянии, что против них и оружие употреблять было бы верхом неприличия.

На рассвете 19 декабря отряд князя Мадатова, преодолев скрытно верст шесть-семь, остановился у деревни Лаваши, на пушечный выстрел перед позицией акушинцев. В то же время Ермолов, наступавший с фронта, привел свои войска в боевую готовность. Неприятель, поражаемый перекрёстным огнём артиллерии, обратился в бегство. Всё это произошло так быстро, что дагестанцы не успели даже развернуть против наступающих и четвёртой части своих сил.

«Многие, опасаясь быть отрезанными, бросались вниз, — рассказывал Алексей Петрович, — что едва ли можно было представить даже, что с такой крутизны спуститься можно»^{521}.

Бой продолжался не более двух часов и закончился полным разгромом войск Даргинского союза, ещё не утративших гордости за победу над Надир-шахом. На следующий день русские без боя вошли в Акушу. Алексей Петрович обратился к своим героям с речью:

— Труды ваши, храбрые товарищи мои, проложили нам путь в земли акушинского народа, воинственного и сильнейшего в Дагестане. Страшными явились вы перед лицом неприятеля. Многие тысячи не устояли перед вами, рассеялись и спаслись бегством. Область покорена, и новые подданные великого нашего государя благодарны вам за великодушную пощаду.

Вижу, храбрые товарищи мои, что никто не может предложить вам горы неприступные, пути непроходимые. Достаточно донести до вас волю императора — и все препятствия исчезают перед вами…^{522}

Акушинцы, потерпевшие поражение, выдали русским своих предводителей, в том числе Аммалат-бека Буйнакского. О нём мой рассказ ещё впереди…

Алексей Петрович наложил дань на акушинцев, ничтожную в материальном выражении (всего две тысячи баранов), но важную в психологическом отношении — как свидетельство их зависимости от Российской империи.

26 декабря Ермолов оставил Акушу, заехал в Мехтулинскую провинцию, где убедился, что оставленный там русский гарнизон под командованием полковника Верховского мирно уживается с местными горцами. «Они уразумели, — пишет наместник о дагестанцах, — что войска, бывшие ужасом для врагов, украшает снисходительное и великодушное поведение».

11 января 1820 года Ермолов прибыл в Дербент, где встретился с Муравьёвым, ожидавшим его после возвращения из Хивы.

Во время встречи с Алексеем Петровичем Николай Николаевич не сумел скрыть тягостного впечатления от рассказов своих приятелей, что не ускользнуло от внимания проницательного генерала. «И этот осуждает меня», — подумал он и сухо сказал:

— Докладывай.

Алексей Петрович слушал Николая Николаевича рассеянно и, кажется, не воспринимал его рассказа, а когда тот закончил, приказал изложить все письменно и представить ему отчет о поездке в Хиву не позднее следующей недели.

Слухи о мужестве капитана гвардии стали достоянием общественности, о его поездке в Хиву писали российские газеты, на его тифлисский адрес хлынул поток писем от друзей и даже совершенно незнакомых людей. Вот что писал ему из Тульчина, например, Иван Григорьевич Бурцов, будущий декабрист:

«Имя твое, достойнейший Николай, превозносимо согражданами. Подвиг, совершенный тобой, достоин славного Рима. Как ни равнодушен век наш к подобным делам, но не умолчит о тебе история. Суди же, какою радостью исполнены сердца друзей твоих! Всегда друзья твои славили и чтили твою чувствительность, душевную крепость: теперь отечество обязано перед тобой — оно в долгу у гражданина, торжественное, превосходное состояние!»^{523}

Отдавая должное отважному капитану, Алексей Петрович написал его начальству в Петербург:

«Гвардейского Генерального штаба капитан Муравьёв, имевший от меня поручение проехать в Хиву и доставить письмо тамошнему хану, несмотря на все опасности и затруднения, туда проехал. Ему угрожали смертью, содержали в крепости, но он имел твёрдость, вытерпев всё, ничего не устрашиться; видел хана, говорил с ним и, внуша ему боязнь мщения с моей стороны, побудил его отправить ко мне посланцев.

Муравьёв — первый из русских людей побывал в сей дикой стране, и сведения, которые передаст он нам о ней, чрезвычайно любопытны. Увидев его в Дербенте, я пришлю вам рапорт о происшествиях и похвальной решительности капитана гвардии^{524}.