Генерал Ермолов

ВОЙНА ЗА ОСВОБОЖДЕНИЕ ГЕРМАНИИ

«От великого до смешного — всего один шаг. Моя армия перестала существовать. О господстве над миром нельзя даже мечтать — удержать бы под своим контролем то, что осталось», — так или примерно так думал Наполеон, мчась через всю Европу в Париж.

Переход русских войск через границу был предопределен.

Обращаясь к солдатам и офицерам армии, Кутузов писал:

«Не останавливаясь среди геройских подвигов, мы идем теперь далее. Перейдем границу и потщимся завершить поражение неприятеля на собственных полях его»^{320}.

Главная армия устала, растянулась, численность ее приметно уменьшилась, обозы с провиантом, боеприпасами и обмундированием отстали. Она нуждалась в отдыхе и пополнении резервами. Учитывая все это, Кутузов принял решение остановиться. Государь же настаивал на немедленном переходе войск через границу.

Остановка Кутузова в Вильно позволяла Наполеону хоть как-то подготовиться к встрече с ним. Поэтому трудно сказать, кому больше пользы сулил отдых русской армии. Так что и Александр I не подлежит безоговорочному осуждению за требование немедленно приступить к освобождению стран Европы.

Впрочем, военные действия в Европе и начались сразу после изгнания французов из России. Уже 2 декабря 1812 года, то есть в день освобождения Ковно, корпус Платова получил предписание «следовать за неприятелем до самой Вислы». А через две недели вслед за ним двинулись войска Витгенштейна и Чичагова.

Вместо двух недель Главная армия фельдмаршала М.И. Кутузова отдыхала месяц. Но наступила пора и ей действовать. 1 января 1813 года она форсировала Неман и тремя колоннами потянулась на запад. В этот день А.П. Ермолов был назначен начальником всей русской артиллерии, причем в обход старшего по времени производства в чин генерал-лейтенанта князя В.М. Яшвиля, служившего под началом графа П.Х. Витгенштейна.

Свой выбор Александр I мотивировал желанием наладить управление армейской артиллерией, хозяйственная часть которой после непрерывных войн с Турцией и Францией нуждалась в серьезной реорганизации. Витгенштейну же посоветовал объяснить Яшвилю, что государь не мог возложить на него эту должность, чтобы не лишать вверенный ему корпус такого генерала. Наконец, желая вполне уважить самолюбие князя, он освободил его от подчинения Ермолову^{321}.

Алексей Петрович без малейшего удовлетворения встретил назначение на должность начальника артиллерии всех русских армий, ибо «вместе с сим звучным именем» он «получил часть обширную, расстроенную и запутанную».

Между тем на сторону России перешла Пруссия. Командование ее войсками возлагалось на генерала Гебхарда Леберехта Блюхера. В начале апреля союзные войска были уже за Эльбой. Сколь большое значение придавал Михаил Илларионович Кутузов концентрации здесь союзных сил, предельно отчетливо выразил он в письме к царю, написанном за шесть дней до смерти:

«Я в отчаянии, что так долго хвораю, и чувствую, что ежедневно все более слабею; я никак не могу ехать, даже в карете. Между тем надобно стараться, сколь можно поспешнее, сосредоточивать армию за Эльбою»^{322}.

А генералы рвались вперед, настаивая на необходимости распространить действие союзных войск как можно дальше за Эльбу. Кутузов противился.

— Самое легкое, — сказал он однажды с мужицкой прямотой, — идти теперь за Эльбу, но как воротимся? С рылом в крови^{323}.

Кутузов опасался не без оснований: Наполеон спешно формировал новую армию; далеко в тылу продолжалась осада важных крепостей. Правда, только что капитулировал гарнизон Торна, но Данциг и Модлин на Висле и Штеттин, Кюстрин и Глогау на Одере продолжали сопротивляться, отвлекая на себя немалые силы русских.

Силы главнокомандующего таяли. В последних письмах жене он жаловался на усталость от забот и хлопот — «дай Бог только остаться живу»^{324}. Не остался. 16 апреля 1813 года сердце великого полководца остановилось. Его набальзамированное тело отправили в Петербург. Сердце захоронили близ Бунцлау, где поставили обелиск с надписью:

«До сих мест князь Кутузов-Смоленский довел победоносные русские войска, но здесь смерть положила предел славным делам его. Он спас Отечество свое и отверз путь к избавлению Европы. Да будет благословенна память героя».

Армия осиротела,

А жизнь продолжалась. И продолжалась война. Фельдмаршала М.И. Кутузова сменил генерал П.Х. Витгенштейн. Дебют его в роли главнокомандующего оказался неудачным.

20 апреля произошло сражение у города Аюцена. Несмотря на заметное численное преимущество французов, союзники удержали занятую позицию, но утром следующего дня вынуждены были отступить и на некоторое время отказаться от роли освободителей Европы. Опасение Кутузова сбылось: русская армия слишком отдалилась от своих резервов. А к Наполеону подходили свежие войска.

Впрочем, П.Х. Витгенштейн, начиная сражение, кажется, сомневался в его успехе, ибо не ввел в бой сильный авангард М.А. Милорадовича, который в случае неудачи должен был обратиться в арьергард и прикрывать отступление армии. По свидетельству Ф.Н. Глинки, офицеры, солдаты и сам отважный генерал так и не смогли уразуметь, почему они в тот ответственный день оставались лишь «праздными свидетелями общего дела»^{325}.

А.П. Ермолов, хотя и не имел никакой команды, не отсиживался в штабе. Он вместе со своими адъютантами находился в деле и много способствовал отражению неприятеля, но никакой награды не получил, чем немало удивил А.В. Казадаева, который внимательно вчитывался во все реляции со времени сражения под Малоярославцем и не находил в них имени своего друга…

Французы потеряли в сражении под Люценом 15 тысяч человек, а союзники несколько меньше. К тому же они захватили 5 пушек и 800 пленных^{326}.

Русско-прусские войска отступили за Эльбу. 26 апреля они остановились в Нейштадте — левобережной части Дрездена, недавно освобожденной отрядом Д.В. Давыдова. Противников разделяла только река. День был прекрасный, солнечный, цвели каштаны, в воздухе разливалось благоухание — все это так плохо сочеталось с настроением потерпевших поражение солдат.

Граф Витгенштейн, который, по наблюдениям Давыдова, не отличался большими способностями полководца, объяснил поражение недостатком снарядов, в чем обвинил Ермолова. Только вот снарядов начальник артиллерии всех русских армий ко времени Люценского сражения заготовил значительно больше, чем их было выпущено в Бородинском сражении^{327}.

В день сражения под Люценом артиллерийский парк, до отказа заполненный снарядами, располагался в шести верстах от поля боя, но они не были востребованы. В результате русские потерпели поражение. Ермолов был отстранен от должности и «заменен мужественным, деятельным и остроумным князем Яшвилем,.. к коему, — по свидетельству того же Давыдова, — особенно благоволил Витгенштейн»^{328}.

Натиск войск маршалов Макдональда и Богарне после Люценского сражения сдерживал русский арьергард под командованием генерала Милорадовича, только что удостоившегося титула графа. К вечеру 3 мая он остановился в Бауцене, где смерть положила предел славным делам князя Кутузова.

Генералы Витгенштейн и Блюхер, доведя численность союзных войск до 96 тысяч человек, решили дать сражение на выгодной позиции у Бауцена, чтобы сгладить неблагоприятное впечатление от неудачи под Люценом. За два дня кровопролития, 8 и 9 мая, они потеряли 12 тысяч своих солдат и офицеров, французы — на 6 тысяч больше^{329}.

Наполеон, раздраженный исходом сражения, кричал:

— Как, после такой резни и никакого результата? Нет пленных? Так эти люди решили не оставить мне ни одного гвоздя!^{330}

Отступление продолжалось. По окрестностям Бауцена разливалось море огня. «Народ, выбежав из домов, стоял толпами. Мужчины с пожитками, матери с грудными детьми на руках, старцы, белеющие в сединах… в каком-то оцепенении, без воплей и слез смотрели на сгорающую землю и раскаленное небо. Глубокая ночь, повсеместный пожар, войска, проходящие мимо, как тени, и длинный ряд блестящих вдали штыков представляли какую-то смешанную картину ужасов», — писал русский офицер Ф.Н. Глинка^{331}.

Наполеон сам возглавил преследование отступающих, пообещав своим маршалам показать, как надо бить русских и отнимать у них трофеи. Отряды арьергарда успешно отбивали атаки неприятеля.

Союзники отошли к Рейхенбаху. Здесь А.П. Ермолов, отступавший с отрядом в хвосте арьергарда, выдержал продолжительный бой против французских войск под командованием самого Наполеона. П.Х. Витгенштейн, отдавая справедливость герою, писал в донесении государю:

«Я оставил на поле сражения на полтора часа Ермолова, но он, удерживаясь на нем со свойственным ему упрямством гораздо долее, сохранил тем Вашему Величеству около пятидесяти орудий»^{332}.

И в последующих стычках он, командуя отдельным отрядом русского арьергарда, давая «сильнейший отпор неприятелю, отступал в совершенном порядке, показывая отличное искусство в распоряжениях, примерную храбрость и мужество, одушевлявшие подчиненных среди самих опасностей»^{333}.

Несмотря на донесение П.Х. Витгенштейна Александру I, который и сам был свидетелем подвига А.П. Ермолова, наш герой не удостоился даже устной благодарности. В конечном счете спасение шестидесяти (не пятидесяти!) орудий русской артиллерии государь приписал искусному распоряжению князя В.М.Яшвиля.

Алексея Петровича снова обошли. «Не хотят видеть, что я сделал», — жаловался он Александру Васильевичу Казадаеву.

Ермолов обладал удивительной способностью притягивать к себе людей и не менее поразительным умением наживать врагов, особенно «в высших слоях общества». Многие сторонились язвительного генерала, опасаясь попасть ему на язык. Сам он понимал, что недостаток сдержанности — верный признак отсутствия у него благоразумия и причина всех его бед по службе, но не мог отказать себе в удовольствии потешиться над удачливыми подлецами на военном поприще.

10 мая император французов остановил войска, так и не показав своим маршалам, как надо бить русских. 17 мая Витгенштейн, в полной мере явивший свою неспособность командовать армией, уступил должность Барклаю-де-Толли. Ермолов утверждал, что редко можно встретить генерала столь ничтожного в военном ремесле. В личной храбрости, однако, он ему не отказывал.

Под начало Ермолова Барклай-де-Толли передал вторую гвардейскую пехотную дивизию в составе четырех полков. В то же время другие генералы, «гораздо менее способные», получили от него корпуса. С надеждой отличиться в сражении можно было расстаться, ибо гвардию больше держали в резерве, чем бросали в бой. Решил просить об увольнении — отказали. С чувством омерзения к военному ремеслу вынужден был служить до окончания войны.

«Я себя… знаю и клянусь всем, что свято, не служить более, — писал Алексей Петрович другу. — Хочу жить, не быть игралищем происков, подлости и произвола и не зависеть от случайностей.

Мне близко уже к сорока годам, ничем не одолжен, исполнил обязанности, излишне балован не был, не испортился. Служить не хочу и заставить меня» никто не может^{334}.

Столь крутой поворот в развитии войны после смерти Кутузова поверг в уныние монархов России и Пруссии, и они обратились к императору Франции с предложением о перемирии… Оно было подписано 23 мая 1813 года в Плесвице.

Перемирие предложили монархи-союзники (Александр I и Вильгельм Фридрих III), но в нем нуждался и Наполеон. Оно заключалось на шесть недель, но фактически продолжалось на три недели больше. Лишь в полночь 30 июля во французский авангард было передано заявление союзников о возобновлении военных действий. За это время противники пополнили армии резервами, оружием, припасами; солдаты и офицеры отдохнули, подлечились. В начале августа обе стороны готовы были продолжить кровопролитие. Даже Австрия сделала свой выбор, объявив о разрыве с наполеоновской Францией, что далось ей очень нелегко. Швеция — тоже.

С какими силами противники вступили в осеннюю кампанию 1813 года? Союзники имели без малого 522 тысячи штыков и сабель и почти 1400 орудий. У Наполеона находилось в строю 440 тысяч человек и 1200 пушек^{335}.[1]

Союзники разделили свои силы на три армии: Богемскую, Северную и Силезскую, каждая из которых насчитывала соответственно 261, 162 и 99 тысяч человек. Командование первой возлагалось на отменно храброго австрийского фельдмаршала, но посредственного полководца Шварценберга. Вторую возглавил наследник шведского престола, бывший маршал Франции Бернадот. Третья досталась энергичному, но малообразованному прусскому генералу Блюхеру.

После возобновления военных действий события развивались с переменным успехом: то союзники били французов, то французы били союзников. Особенно серьезное поражение русско-прусско-австрийские войска потерпели в середине августа в двухдневном сражении под Дрезденом. Потеряв там до тридцати тысяч человек, они двинулись в Богемию^{336}.

После неудачи под Дрезденом Александр I решил взять реванш под Кульмом. Командование союзными войсками он возложил на Барклая-де-Толли. В сражении 17 августа участвовали только войска Витгенштейна и Милорадовича, пехотный корпус и гвардия под началом Остермана-Толстого. На следующий день русские составили большую часть Богемской армии. Однако обо всем по порядку…

Граф Остерман-Толстой с пехотным корпусом и всей гвардией, во главе которой после заболевания Николая Ивановича Лаврова неожиданно оказался Ермолов, получил предписание отступать в Богемию через Максен. Александр Иванович немедленно уведомил об этом Алексея Петровича. Генералы съехались где-то между Доной и Пирной.

Алексей Петрович, хорошо знавший географию Саксонии и Богемии из истории походов Фридриха Великого, рассказа адъютанта Михаила Александровича Фонвизина, только что вернувшегося с рекогносцировки местности, и собственных впечатлений, стал страстно убеждать графа в необходимости отступления всех подчиненных ему войск через Петерсвальде:

— Ваше сиятельство, я лишь вчера прибыл из Гигсгюбеля, где обедал у великого князя Константина Павловича, и еще раз ознакомился с этой местностью, которую и без того хорошо знаю. Если вы прикажете отступать на Максен, весь отряд наш будет окружен неприятелем и неизбежно потерпит поражение. В доказательство того предлагаю отправить по этому пути обоз с инструментами. Ручаюсь, мы его никогда уже не увидим.

Действительно, обоз с инструментом и кассой лейб-гвардии финляндского полка, так обременявший войска, стал легкой добычей французов.

На совещании генералов, состоявшемся на лесной дороге, было решено отступать через Петерсвальде: Остерман-Толстой с пехотным корпусом и первой гвардейской дивизией из селения Пирна, а Ермолов со второй гвардейской дивизией из поселка Дона.

15 августа русские войска под командованием А.П. Ермолова и принца Е.А. Вюртембергского опрокинули неприятеля у Кричвица, Котты и Кольберга. Гвардейские егеря во главе с достойным А.И. Бистромом выбили французов с высот Цегиста. Кавалерия под началом К.Б. Кнорринга и других неустрашимых генералов совершила блистательные атаки на пехоту противника и загнала ее в лес.

В ходе боя. храбрый генерал-майор К.Б. Кнорринг примчался к А.И. Остерману-Толстому, чтобы доложить об успехе. А.П. Ермолов прервал его:

— Генерал, вы сначала довершите дело, а потом приезжайте рассказывать о своих подвигах.

Смущенный Карл Богданович, извинившись, умчался назад. Впоследствии он совершит еще немало подвигов и порадует ими своего знаменитого отца Богдана Федоровича Кнорринга.

Путь в Богемию через Петерсвальде проходил по узкой извилистой дороге. В двух местах, у Гигсгюбеля и Геллендорфа, он пресекался французами. Поэтому отряд Остермана-Толстого, при котором было около тридцати легких пушек, растянулся. Александр Иванович начал уже раскаиваться, что принял совет Ермолова. Алексей Петрович, приказав войскам идти тише, сказал графу:

— Ваше сиятельство, я беру на себя всю ответственность перед его величеством за все, что может приключиться с гвардией.

Преображенцы выбили французов из Гигсгюбельской позиции, а семеновцы штыками проложили себе дорогу у Геллендорфа.

Почти под прямым углом Петерсвальдское шоссе пересекала другая дорога, идущая параллельно речке Бар через селение Макербах на Кенигштейн. По ней свободно могли проследовать даже тяжелые французские орудия. Ермолов, мгновенно оценив значение этого пункта, остановил роту гвардейской артиллерии, сам расставил орудия на ближайших высотах, а обер-квартирмейстеру Гейеру из корпуса Остермана-Толстого приказал пехотой занять окрестные сады и виноградники и удерживать их, пока остальные войска не займут избранную позицию под Кульмом.

Полковник Гейер не выполнил приказа Ермолова. Французы, овладев высотами и расположив на них свою артиллерию, открыли страшный огонь по отступающим русским войскам.

— Благодарите Бога, полковник, что не я, а граф Остерман- Толстой ваш начальник, — бросил Ермолов Гейеру. — Я приказал бы расстрелять вас на месте!

В десятом часу утра графу Остерману-Толстому ядром оторвало руку. Когда солдаты сняли его с лошади, он сказал:

— Вот как заплатил я за честь командовать русской гвардией! Я доволен.

Александр Иванович сдал командование над всеми войсками генерал-лейтенанту Ермолову. Он и принял на себя все удары численно более сильного противника. Когда на смену Остерману-Толстому прибыл генерал Дмитрий Владимирович Голицын с кавалерией, Алексей Петрович явился к нему, чтобы ввести его в курс дела. Однако этот «отлично благородный человек» сказал:

— Алексей Петрович, победа за вами, довершайте ее; если вам нужна будет кавалерия, я охотно и немедленно вышлю ее по первому вашему требованию.

К вечеру, когда бой уже закончился, пришел корпус Раевского. Алексей Петрович от помощи отказался. Таким образом, слава первого дня Кульмского сражения принадлежит исключительно русской гвардии и ее начальнику генерал-лейтенанту Ермолову.

На ночь гвардию отвели на отдых во вторую линию.

18 августа сражение возобновилось. Особенно упорные бои развернулись на правом фланге, где действовали прусские войска и казаки под командованием Алексея Петровича Ермолова. Трижды они отбивали ожесточенные атаки французов, пытавшихся сломить сопротивление союзников и очистить себе путь к отступлению. Во время последней из них генерал-майор Василий Дмитриевич Иловайский, «презирая ружейные и картечные выстрелы, атаковал сильную пехотную колонну, разбил оную совершенно, взял восемь орудий и захватил в плен командующего корпусом» Жозефа Доминика Вандама, много офицеров и рядовых, «другую колонну принудил бросить оружие и сдаться.

На десятиверстном пути преследования неприятеля казаки отбили еще одну пушку и взяли в плен до четырехсот человек^{337}.

37-тысячный французский корпус был разбит. За два дня боев он потерял 84 пушки, 200 зарядных ящиков, весь обоз, 10 тысяч убитыми и ранеными и 12 тысяч пленными»^{338}.

Понятно, что какую-то долю успеха следует отдать также воинам Витгенштейна и Милорадовича, но большая часть его, бесспорно, принадлежит героям Ермолова.

В армии союзников самые большие потери понесли русские — 7000 человек, пруссаки и австрийцы вместе лишились 2300 своих воинов^{339}.

Реляцию об итогах сражения, естественно, написал Ермолов. Успех этого дела он отдал «непоколебимому мужеству войск и распорядительности графа Остермана-Толстого». Александр Иванович подписал донесение, в котором Алексей Петрович подчеркнул:

«Все войска сражались с неимоверным мужеством… Нет ужасов, могущих поколебать храбрые гвардейские полки… Они покрыли себя славою»^{340}.

И почти ничего о себе… Несмотря на жесточайшие страдания, граф Александр Иванович написал Алексею Петровичу записку. Она читается с большим трудом. Племянник Александр разобрал и опубликовал ее в очерке, посвященном деяниям своего дядюшки. Вот она:

«Довольно возблагодарить не могу ваше превосходительство, нахожу только, что вы мало упомянули о генерале Ермолове, которому я привык отдавать всю истинную справедливость»^{341}.

Когда один из флигель-адъютантов императора привез Остерману-Толстому Святого Георгия 2-го класса за Кульмское сражение, граф сказал ему: «Этот орден должен бы принадлежать не мне, а Ермолову, который принимал важное участие в битве и окончил ее с такою славою…»^{342}

Надо отдать справедливость благородному графу Остерману-Толстому. Проживая в Швейцарии, он и тридцать лет спустя с благодарностью вспоминал Ермолова, и просил священника женевской православной церкви Каченовского непременно достать ему портрет Алексея Петровича.

Однажды в Париже Каченовский встретил историка и биографа Ермолова Михаила Петровича Погодина и передал ему просьбу престарелого графа, и «она доставила ему большое удовольствие»^{343}.

По убеждению Ермолова, награду за Кульмское сражение заслужили все офицеры и нижние чины «храбрых полков, имевших счастье носить звание гвардии Государя, ими боготворимого»^{344}.

Алексей Петрович столько извел бумаги на свои «Записки» и так мало написал в них о себе! У него было много врагов, но и друзей, слава Богу, немало, которые почитали его как человека и полководца. Они-то и выручают биографа язвительного Ермолова. Михаил Александрович Фонвизин, который был адъютантом прославленного генерала, утверждал, что ему «неоспоримо принадлежит слава Кульмской победы». Судя по всему, и Александр I считал так же, коль спросил:

— Чем могу я наградить вас, Алексей Петрович? Остроумный Ермолов, зная о симпатиях царя к иностранцам

на русской службе, ответил:

— Произведите меня в немцы, государь!

После смерти князя Багратиона Ермолов и его друзья стали выразителями недовольства засильем «немцев». Вот как характеризовал Алексей Петрович ситуацию, сложившуюся в армии:

«Отличных людей ни в одном веке столько не было, а особливо немцев. По простоте нельзя не подумать, что у одного Барклая фабрика героев. Там расчислено, кажется, на сроки, и каждому немцу позволено столько времени занимать место, сколько оного потребно для отыскания другого немца, сверх ежегодно доставляемого… из Лифляндии приплода»^{345}.

Конечно, русский дворянин татарского происхождения допускал слишком широкие обобщения, называя всех нерусских генералов немцами. Почти все они были православными, но лишь немногие действительно немцами. Не буду развивать эту тему, хотя очень хочется. Рискованно это: под статью угодить можно.

Остроты Алексея Петровича передавались из уст в уста и вызывали раздражение у представителей власти. Иногда и государь гневался на него, но он, по свидетельству Дениса Давыдова и Федора Корфа, довольно быстро прощал его. При новом государе фортуна вообще отвернется от него, но уже по другой причине… Но об этом позднее.

Каковы же итоги первых двух недель военных действий после окончания перемирия? Наполеон одержал бесспорную победу над Богемской армией союзников под Дрезденом и заставил ее отступить в Чехию. Но она не могла сгладить неприятного впечатления от поражения генерал-лейтенанта Вандамма. А до него были побиты маршалы Удино и Макдональд. Авторитет великого полководца пошатнулся. Восстановить его могли только успехи в предстоящих сражениях.

После Кульма больших сражений на территории Германии между противниками не было до начала октября. Активно действовали лишь мобильные армейские отряды. Потерпев несколько поражений в локальных стычках с союзниками, Наполеон стал концентрировать свои силы у Лейпцига. До великой Битвы народов оставалось несколько дней…

В конце сентября войска союзников в разных местах переправились через Эльбу. 3 октября Богемская армия заняла позиции на берегах Плейсе. Вечером следующего дня к Лейпцигу должен был подойти Блюхер, а еще через сутки — Бернадот и Беннигсен.

Александр I решил дать французам сражение 4 октября. В этот же день и Наполеон планировал разгромить Богемскую армию союзников, чтобы потом обрушиться на подходивших Блюхера, Бернадота и Беннигсена. Дата очередного кровопролития определилась. Осталось реализовать замыслы.

В ночь перед сражением разверзлось небо, выплеснув на противников библейские потоки дождя. Началась страшная буря, ломавшая деревья, срывавшая крыши с домов. Кажется, сама природа восстала против готовящегося кровопролития, но остановить его она уже не могла.

Основные события развернулись на правом крыле Богемской армии под командованием Михаила Богдановича Барклая-де-Толли. На флангах у него стояли в основном австрийцы и пруссаки, а в центре русские во главе с принцем Евгением Вюртембергским, двоюродным братом Александра I, князем Андреем Ивановичем Горчаковым и графом Петром Петровичем Паленом. Все они составляли войска первой линии, подчиненные генералу от кавалерии Петру Христиановичу Витгенштейну.

Войсками второй линии правого крыла командовал генерал-лейтенант Николай Николаевич Раевский.

Русско-прусские гвардейские полки под командованием генерал-лейтенанта Ермолова входили в общий резерв, подчиненный великому князю Константину Павловичу. Он располагался за центром войск Барклая-де-Толли, между холмом Вахтберг, на котором союзные монархи наблюдали за развитием событий, и деревней Гюльденгосса, занятой французами.

4 октября — первый день сражения, вошедшего в историю как Битва народов. Наполеон решил поразить Богемскую армию союзников, пока не подошли Блюхер, Бернадот и Беннигсен. Против ее центра он бросил почти все свои наличные силы, оставив на флангах лишь минимальное количество войск, чтобы обезопасить атакующих от неожиданного удара справа и слева.

Открыли сражение русские. Они взяли Вахау и Клеберг, двинулись за отступающим неприятелем и попали под губительный огонь французских батарей. В мгновение были подбиты почти все орудия первой линии корпуса принца Евгения Вюртембергского.

Французы пошли в атаку и выбили русских из Вахау и Клеберга. Сражение развернулось по всей линии центра правого крыла Богемской армии. Попытки австрийцев форсировать реку Плейсе, чтобы усилить русских, не имели успеха.

Пользуясь бездействием своих гвардейцев, А.П. Ермолов с адъютантом М.М. Муромцовым надумал посмотреть, как развиваются события на левом фланге правого крыла, где корпус Н.Н. Раевского был атакован большими силами неприятеля.

Николай Николаевич стоял в цепи мрачен и безмолвен. На лице — неудовольствие, но беспокойства никакого. Глаза его горят, как угли, осанка благородная и величественная. Он, как бог войны, — поистине прекрасен. «Да за таким командиром, — рассуждал про себя Ермолов, любуясь другом и родственником, — солдаты пойдут в огонь и в воду».

Переговорив с Раевским, Ермолов с Муромцовым поскакали к своим гвардейцам. Николай Николаевич снова вернулся в цепь.

Генералы, составлявшие свиту союзных монархов, уже в середине дня считали сражение проигранным.

Трудно сказать, как оценивал ситуацию Александр I, но действовал он тогда решительно: приказал подтянуть артиллерию, а лейб-казакам прикрывать ее до подхода тяжелой кавалерии с правого фланга, за которой послал генерал-адъютанта графа Василия Васильевича Орлова-Денисова; из резерва вызвал гвардейские полки, и часть из них под командованием Алексея Петровича Ермолова бросил на штурм деревни Гюльденгосса, чтобы исключить возможность атаки на холм Вахтберг, с высоты которого монархи наблюдали за ходом сражения; от Шварценберга потребовал непременно форсировать Плейсе, чтобы усилить союзников в центре…

А Наполеон между тем бросил в атаку десятитысячный корпус, которым за ранением Аатур-Мобура командовал генерал Думмерк. В три часа дня вся эта конница, имея впереди латников, огибая Вахау справа и слева, с нарастающим аллюром ринулась вперед, обрушилась на войска принца Евгения Вюртембергского, овладела батареей, изрубив прислугу, и прорвала расположение русской пехоты…

Ермолов и Муромцов, переговорив с Раевским, возвращались к своим войскам. Слева от них проходила вызванная по требованию государя русская гвардейская кавалерия, растянувшаяся в длинную линию на узкой дороге. Французы уже ожидали их, построившись в эскадронные колонны.

— Вот смотри, Матвей, — привлек внимание адъютанта Ер молов, — как французы бросятся на наших и погонят их.

Едва Алексей Петрович сказал это, как французы обрушились на растянувшуюся кавалерийскую дивизию русских. Ее командир генерал-майор Иван Егорович Шевич был сражен пулей. Отступление превратилось в беспорядочное бегство^{346}.

Никаких других войск, кроме лейб-гвардии казачьего полка, составлявшего конвой Александра I, в этот момент поблизости не было. Катастрофа казалась неизбежной.

Донские казаки к этому времени основательно забыли о своей былой вольности и считали себя подданными русского царя и составной частью его армии, а лейб-казаки, находившиеся на положении почетной стражи государя, тем более. Они готовы были умереть за него.

Александр I дал волю лейб-казакам, указав простертой дланью на наступающих французов, которые были совсем близко. Полковник Иван Ефремович Ефремов, оставшийся за командира после отъезда Василия Васильевича Орлова-Денисова с поручением государя, крикнул:

— Благословляю! — и, «высоко подняв свою обнаженную саблю, сделал ею в воздухе крестное знамение»^{347}.

Казаки промчались через простреливаемую французскими пушками равнину. Одному из них шальным ядром оторвало голову, а тело его, оставаясь в седле, продолжало нестись на врагов вместе с другими всадниками эскадрона, ощетинившегося пиками.

— Прекрасные воины! — восхищенно сказал Ермолов и помчался очищать от французов Гюльденгоссу.

Между тем граф Орлов-Денисов, выполнив приказ императора, на обратном пути вступил в командование полком и повел его в атаку на, казалось, неисчислимую французскую конницу, преследовавшую русскую легкую гвардейскую кавалерийскую дивизию погибшего Шевича.

Отчаянная атака лейб-казаков освободила от натиска французов отступавшую русскую кавалерийскую дивизию. Она перестроилась и примкнула к флангам полка Орлова-Денисова. Дышать стало легче. Тогда ринулся граф на конницу противника, стоявшую в огромной эскадронной колонне…

Ермолов в это время вел своих гвардейцев на Гюльденгоссу, которую с утра безуспешно штурмовали пруссаки. Неприятеля, засевшего за каменными стенами деревни, выбить было трудно. Алексей Петрович, построив свои полки в две колонны на флангах и рассыпав гвардейскую пехоту в центре, под бой барабанов повел их на штурм. Противник обратился в бегство. В центре деревни завязался бой в большом каменном доме под красной крышей. Русские егеря ворвались в него, перебили стекла и зеркала, а засевших там французов перекололи и перерезали^{348}.

В это время к месту сражения подтянулась русская резервная артиллерия. А.П. Ермолов поставил орудия левее Гюльденгоссы и открыл страшную пальбу по неприятелю, которая, по словам М.А. Милорадовича, была «громче бородинской»^{349}.

Г.Л. Блюхер привел Силезскую армию к Лейпцигу часов в пять пополудни, когда сражение практически прекратилось, и сразу бросил в атаку на польскую конницу русскую кавалерию А.Ф. Ланжерона и Ф.В. Остен-Сакена.

На исходе дня сражение прекратилось. С прибытием Силезской армии Блюхера положение Наполеона стало весьма затруднительным. А на подступах к Лейпцигу были уже войска Бернадота и Беннигсена. Поэтому он обратился к союзникам с предложением о перемирии.

В ожидании ответа на предложение о перемирии Наполеон отвел войска к Лейпцигу, откуда думал начать отступление.

Пока он принимал меры оборонительные, союзники готовились обрушиться на него всеми своими силами.

6 октября в Битве народов сошлись 310 тысяч союзников, в том числе 146 тысяч русских, и 171 тысяча французов^{350}. Сражение продолжалось с раннего утра до позднего вечера.

Наступила ночь. Предместья Лейпцига были объяты пламенем. Горели ближайшие к городу селения. Союзные монархи решили возобновить сражение на следующий день. Впрочем, никто не сомневался, что Наполеон начнет отступление…

Продолжения сражения не последовало. 7 октября 1813 года Наполеон покинул Лейпциг. Французы разными дорогами потянулись к Эрфурту…

Командуя русско-прусскими гвардейскими полками, Ермолов в то же время оставался начальником лейб-гвардии артиллерийской бригады. Пришло время писать донесения, чтобы не оставить своих героев без царской награды.

А.П. Ермолов — М.А. Милорадовичу,

после сражения под Лейпцигом:

«…Известное превосходство нашей артиллерии над неприятельской ограничивает меня в похвале на счет ее действий; но считаю себя обязанным донести вашему сиятельству об искусном распоряжении господ батарейных командиров…

Господа ротные командиры и офицеры отличаются знанием своего ремесла. Не говорю о храбрости каждого из них… Награждение офицеров является справедливостью, отвечающей их личным достоинствам…»^{351}

Таковы были в России офицеры и генералы… Когда-то. И воевать, и писать умели.

Утром в преследование пустились отряды М.И. Платова и В.Д. Иловайского, позднее — А.И. Чернышева и В.В. Орлова-Денисова, а на следующий день со своих позиций у Лейпцига снялись регулярные войска союзников. Такого галопа еще не видела старая Европа за всю свою долгую историю.

По свидетельству М.И. Платова, погоня за неприятелем после Лейпцига, когда он, теснимый и поражаемый с тыла и с обоих флангов, не имел возможности доставать себе продовольствие, сделала его отступление похожим на бегство из Москвы в 1812 году.

Французы отступали. Союзники их преследовали, очищая от неприятеля карликовые европейские государства. Генерал Ермолов со 2-й гвардейской дивизией следовал через Баденское герцогство. Проходя мимо памятника маршалу Франции Ла Туру де Тюренну, установленному близ Засбаха, он решил отдать честь памяти этого знаменитого полководца XVII века, настолько знаменитого, что сам Александр Васильевич Суворов сравнивал его с великими героями древности. Правда, будущий генералиссимус и себе знал цену и померился бы с ним силами, будь тот жив^{352}.

В приказе по 2-й гвардейской дивизии генерал-лейтенант Ермолов убеждал, что все великие люди имеют право на уважение потомков, и предписал солдатам и офицерам следовать мимо памятника в полной парадной форме и с музыкой.

У памятника полководцу стояло засохшее дерево. На его крючковатом суке, на чугунной цепи висело роковое ядро, сразившее героя. Ермолов громко приветствовал проходившие мимо полки, каждый из которых стройностью рядов старался превзойти другие.

Полки остановились. Водворилась тишина. Троекратным раскатистым «ура!» русские войска почтили память великого французского полководца. После парада офицеры и генералы вошли в мемориальный музей маршала Ла Тур де Тюренна. Алексей Петрович оставил запись в журнале для посетителей, в которой описал все, что только что произошло перед глазами восхищенных баденцев^{353}.

К концу ноября 1813 года вся Европа к востоку от французской границы была очищена от неприятеля. Русские войска остановились во Франкфурте. Пребывание их на кантонир-квартирах, как правило, сопровождалось парадами, пирами и балами, устраиваемыми по случаю успехов, побед, годовщин, именин. Так было в Бартенштейне и Вильно, так было и в этот раз на берегу Рейна.

В тот день во Франкфурте был назначен парад. На него опоздал флигель-адъютант Удом, командовавший лейб-гвардии Литовским полком. Несмотря на то, что полк его явился на смотр задолго до прибытия государя, разгневанный цесаревич Константин Павлович дважды приказал Ермолову арестовать офицера. Поскольку повеление это было объявлено ему перед строем, Алексей Петрович безмолвно повиновался. Однако когда после парада, его высочество ещё раз распорядился на счёт полковника, генерал смело возразил ему:

— Виноват во всём я, а не Удом, а потому к его сабле я присоединяю свою; сняв её однажды, я, конечно, в другой раз её не надену.

Это заявление обезоружило великого князя, и он ограничился лишь выговором Удому. Вот таким был он, наш герой Алексей Петрович Ермолов.

БОЕВЫЕ ДЕЙСТВИЯ ВО ФРАНЦИИ

С остатками своих сил Наполеон ушел за Рейн. Союзники обложили его со всех сторон. Они угрожали ему из Испании, Италии, Голландии и Дании. Но судьба Франции на заключительном этапе войны должна была решиться на направлении наступления Богемской (Главной), Силезской и Северной армий.

Во главе Богемской армии, при которой находилась Главная квартира союзных монархов, по-прежнему стоял князь Шварценберг. У него под ружьем было 230 508 человек, в том числе 53 408 русских^{354}.

Силезской армией командовал фельдмаршал Блюхер. Он имел 92 514 человек, в том числе 53 583 русских^{355}.

В Северной армии шведского принца Бернадота числилось 90 237 человек, из которых 35 237 были русские^{356}.

Под началом А.П. Ермолова, кроме русской, состояли также пехотные полки гвардии прусского короля и великого герцога Баденского, приписанные к Главной армии.

Командующим всеми русскими войсками считался генерал М.Б. Барклай-де-Толли, но фактически под его началом состоял лишь резерв Богемской армии.

Какие силы противопоставил союзным армиям Наполеон, неизвестно. Михайловский-Данилевский полагал, что они не превышали 120 тысяч человек. В эту цифру он не включил войска, расположенные в Северной Италии и на границе с Испанией, и гарнизоны крепостей, опоясывавших Францию с востока^{357}.

Итак, 120 тысяч французов против 400 тысяч союзников. Казалось, первые заведомо обречены, но во главе их стоял Наполеон. Впрочем, обо всем по порядку…

Накануне вторжения во Францию Александр I обратился к русским войскам с приказом, в котором, поблагодарив воинов за спасение Отечества, призвал их не уподобляться неприятелю, ибо «человеколюбивому Богу не может быть угодно бесчеловечие и зверство… понесем к ним не месть и злобу, но дружелюбие и простертую для примирения руку»^{358}.

В России 20 декабря, а в Европе уже наступил Новый 1814 год. Войска союзников в разных местах начали переправу через Рейн. В пять часов вечера они вступили в пределы Франции.

Русские войска ещё не вступили в Париж, но никто уже не сомневался, что это произойдёт в ближайшее время. Странная сложилась ситуация: Ермолов — постоянно на передовой, но что там делает, из донесений на высочайшее имя не видно. Напротив, устная молва о его подвигах чуть ли не опережает сами подвиги. Поэтому многие в России стали хлопотать о приобретении его портретов. В числе желающих друг Алексея Петровича по Персидскому походу Александр Васильевич Казадаев. В ответ на его просьбу отец героя писал:

«Обязательное и приятное письмо ваше имел честь получить. Портрет, требуемый вами, был у меня миниатюрный, но когда меня обокрали, тогда и он исчез. Есть ещё у одного моего приятеля масляный, хотя и не очень сходный. Я с сею же почтою писал к нему, что прислал его ко мне, и как скоро получу, в угодность вашу к вам доставлю. Изволите писать, что вы к подлиннику привязаны… Привязанность ваша к нему разрисовала портрет его, ежели можно так сказать, пристрастно.

Подвигов героя вашего я не видел ни разу ни в реляциях, ни в газетах, которые наполнены именами генералов Винценгероде, Теттенборна, Чернышёва, Бенкендорфа и проч. и проч.

Герой ваш был начальником штаба, потом командующим артиллериею, наконец, дивизионным начальником, и теперь, слава Богу, опять командир корпуса… Вы возбудили господ граверов, и я очень сожалеть буду, если они окажутся в накладе; сомневаюсь, что много охотников найдётся покупать оные портреты».

Позднее, когда портрет был уже издан, Пётр Алексеевич, получив экземпляр, писал тому же Казадаеву; «Примите, почтенный мой благодетель, живейшую мою благодарность за подарок. Вы бы не могли ничем меня облагодетельствовать так, кроме сего подарка. Выгравирован прекрасно; искусство приносит честь художнику, но сходство меня удивило…»

Войска союзников продвигались вперед, охватывая дугой Париж с северо-востока, востока и юго-востока. Французские маршалы, выполняя повеление Наполеона, отходили, изредка вступая в арьергардные бои с авангардами своих преследователей. Основные силы сторон на этом этапе войны в боях не участвовали. Пришло, однако, время и им действовать.

Бывало, Наполеон одерживал победы над союзниками во Франции, но они уже не могли изменить положения. Падение Парижа было предопределено.

Для защиты Парижа французы собрали до 45 тысяч человек под командованием Иосифа Бонапарта. Против них союзники выставили не менее 100 тысяч своих бойцов, одушевленных победами в России и Европе. Штурм был назначен на утро 18 марта.

Союзники ворвались в предместье Парижа. В три часа дня Ермолов овладел деревней Бютт Шамон и окрестными высотами, на которых установил гвардейскую артиллерию. После нескольких выстрелов к Александру I прибыл офицер от маршала Мармона с предложением вступить в переговоры о перемирии. Государь согласился остановить сражение, но при условии немедленной капитуляции. Иначе, пригрозил он парламентеру, вы не узнаете места, на котором стояла ваша столица.

Этот эпизод нашел отражение на картине художника Б.П. Вилленвальде «Перед Парижем», украшающей Александровский зал Эрмитажа. На ней изображены русский император, движением руки останавливающий очередной залп батареи, французский парламентер, А.П. Ермолов, командир и офицер артиллерийской роты его высочества.

Александр I остановил сражение, продолжавшееся несколько часов. Противники понесли большие потери: союзники лишились девяти тысяч своих героев, из них около тысячи русских; французы — четыре тысячи защитников столицы^{359}.

19 марта союзные войска вступали в Париж. Торжественное шествие открывала легкая конногвардейская дивизия, за ней шли русские и прусские кирасиры, гусары и драгуны. Александр I въезжал во французскую столицу верхом на чистокровной серой лошади по кличке Эклипс, когда-то подаренной ему Наполеоном. По левую руку от него — король Фридрих Вильгельм III, по правую — Шварценберг, представлявший императора Австрии. За ними, соблюдая дистанцию, следовала блестящая свита из тысячи генералов разных наций, среди них старшие по званию Блюхер и Барклай-де-Толли. И снова войска^{360}.

Мир еще не был подписан, а в Петербурге уже славили героев. Вот о чем поведала потомкам молодая писательница Анна Григорьевна Хомутова:

«Вечером мы поехали в театр… подали печатный бюллетень о сражении 18 марта, выигранного на высотах Бельвиля и Монмартра, после которого Париж сдался. Этот бюллетень рассказывал о великих подвигах Барклая, Ермолова, Раевского. Славные имена, блестящие, как маки, после бурь 1812 года и засверкавшие новым блеском в день триумфа»^{361}.

Сенат объявил Наполеона низложенным. По воле государя Александра Павловича он получил в вечное владение остров Эльбу, на который отправился под конвоем 8 апреля 1814 года.

22 апреля Людовик XVIII въехал в Париж. Франция получила своего «легитимного» монарха. Ермолов констатирует в дневнике:

«Неприметно ни малейшей радости в народе»^{362}.

18 мая в Париже был подписан мирный договор. Александр I поручил красноречивому А.С. Шишкову составить манифест, извещающий подданных об окончании войны, продолжавшейся почти два года. Адмирал задание выполнил, но документ царю не понравился, и он поручил А.П. Ермолову написать его заново.

Нет необходимости приводить его полностью, но некоторые фрагменты процитировать следует, чтобы добавить в портрет генерала несколько выразительных штрихов:

«Буря брани, подъятая врагом общего спокойствия, непримиримым врагом России, недавно свирепствовавшая в сердце отечества нашего, ныне в страну неприятелей перенесенная, на ней отяготилась.

Исполнилась мера терпения Бога — защитника правых! Всемогущий ополчил Россию возвратить свободу народам и царствам. 1812 год, тяжкий ранами, принятыми на грудь отечества нашего… вознес Россию наверх славы, явил перед лицом вселенной ее величие, положил основание свободы народов…

Единодушие любезных нам верноподданных, известная любовь их к отечеству, утвердила надежды наши. Российское дворянство, твердая опора престола, на коей возлежало величие его; служители алтарей всесильного Бога, их же благочестием утверждаемся на пути веры; знаменитое заслугами купечество и граждане, не жалели никаких пожертвований! Кроткий поселянин, незнакомый прежде со звуком оружия, оружием защищал веру, государя и отечество. Жизнь казалась ему малою жертвою!..»^{363}

И еще немало любопытных суждений высказал в этом манифесте Алексей Петрович от имени императора Александра Павловича, позволяющих представить образ мыслей этого замечательного русского генерала, которого лишь недобросовестный историк мог поставить в оппозицию его величеству.

11 мая 1814 года Александр I покинул Париж и отправился в Лондон, в котором его ожидала любимая сестра Екатерина Павловна. Накануне отъезда он назначил Ермолова командующим авангардным корпусом резервной армии численностью в девяносто тысяч человек, дислоцированной в районе Кракова. Одну из дивизий этого корпуса тогда же возглавил граф Воронцов. Между Алексеем Петровичем и Михаилом Семеновичем установились прочные, никогда не прерывавшиеся дружеские отношения. В разное время к их содружеству примкнули другие генералы, в том числе Арсений Андреевич Закревский, Павел Дмитриевич Киселев, Иван Васильевич Сабанеев. С Денисом Васильевичем Давыдовым Ермолов с юных лет поддерживал братские отношения и состоял в переписке.

«Душа в душу, рука в руку, исполненные усердия к славе народа нашего и государя, будем мы действовать вместе, любезнейший граф», — писал Ермолов Воронцову в марте 1815 года^{364}.

Нравится ли вам сия записочка, любезнейший читатель? Мне очень! В последние сто лет так никто из генералов не писал, даже лизоблюды. Впрочем, вряд ли и слова такие они могли бы найти.

Неизвестно, как долго пришлось бы друзьям оставаться в Польше, одному в Кракове, другому в Калише, не устрой Наполеон переполох на всю Европу, сбежав с Эльбы…

ПАРАД, ОШЕЛОМИВШИЙ ЕВРОПУ

А.П. Ермолов — М.С. Воронцову,

конец марта 1815 года:

«Вы уже, конечно, читали выписку из “Moniteur”, что Наполеон в Лионе… Я рассуждаю так: во Франции, наименее к нему расположенной, выйти на берег без препятствий есть уже успех значительный. Отойти от берега на 50 миль, надобно непременно иметь связи и способы [содействие], позволить себе предприятие против города, каков Лион, и, сверх того, защищаемого значительным гарнизоном, надобно иметь силы»^{365}.

Побег Наполеона готовился долго и тщательно. Он имел и связи, и содействие, и поддержку гарнизонов по пути следования. Об этом сложилась большая литература: и научная, и художественная. Многие французы, вовлеченные в заговор, пострадали. Судьбу одного из них описал Александр Дюма…

8 марта 1815 года недавно поверженный Наполеон под восторженные крики парижан торжественно вступил в столицу Франции. Начались знаменитые «Сто дней» его правления.

А.П. Ермолов получил сразу два предписания (М.Б. Барклая-де-Толли и К.Ф. Шварценберга) следовать с армией во Францию. Естественно, разными маршрутами. Какой из них принять? Решил на всякий случай проинформировать его величество, отправив в Вену адъютанта П.Х. Граббе.

— Какой маршрут намерен выбрать Алексей Петрович? — спросил государь Павла Христофоровича.

— Генерал приказал мне сказать вашему величеству, что выбор маршрута не затруднит его, он будет следовать, сообразуясь с обстоятельствами.

А обстоятельства эти диктовал сам Ермолов.

Австрийцы, пытаясь задержать войска своих союзников как можно дольше, настаивали, чтобы русские во время марша останавливались не в городах, а в специальных лагерях, в которые предполагалось заблаговременно завезти продовольствие и фураж.

— Не сомневайтесь, господин фельдмаршал, — заявил Ер молов австрийскому комиссару Роткирху, — я со своим сорокатысячным корпусом добуду моим солдатам провиант и найду для них квартиры для ночлега.

Роткирх не стал испытывать судьбу и согласился предоставить русским все, что требовал Ермолов, и даже больше. В результате он привел войска на Рейн намного раньше других генералов^{366}.

А.П. Ермолов, следуя параллельным курсом с дивизией М.С. Воронцова, постоянно обменивался с другом письмами, по которым можно точно определить дату прохождения корпусом того или иного города. Так, из сообщения от 12 июля следует, что в Гейдельберге его войска смотрел государь и нашел их «довольно хорошими», но не настолько, как бы хотелось.

Впрочем, его величество Александр Павлович принял Алексея Петровича «благосклонно». Он пытался хоть как-то «усладить» генерала за то, что когда-то «перед лицом неприятеля» взял у него боеспособный корпус, а взамен дал команду, которая должна была «или служить молебны за победы других, или по окончании войны идти в авангарде возвращающейся армии», сетовал он в одном из писем другу^{367}.

Предстояла кампания в Бельгии. Веллингтон с 90-тысячной интернациональной армией был уже в Брюсселе. Блюхер со 120 тысячами пруссаков в Намюре. Крупные силы австрийцев и русских двигались к границам Франции. После соединения союзники намеревались начать наступление.

Однако Наполеон вовсе не собирался ждать, когда союзники соединятся. 3 июня он отбросил англо-прусские войска при Линьи, но через неделю потерпел сокрушительное поражение под Ватерлоо. Русские и австрийцы не успели. Славу победы разделили между собой Блюхер и Веллингтон.

Наполеон вторично отрекся от престола и вступил на борт британского корабля. Союзники придумали ему наказание. У него есть название — остров Святой Елены.

28 августа (10 сентября по европейскому стилю) Александр I устроил грандиозный смотр русской армии на Каталунских полях в 120 верстах от Парижа с участием 150 тысяч человек при 540 орудиях. Присутствовали иностранные гости: император Австрии, король Пруссии, герцог Веллингтон, князь Шварценберг, Блюхер, принцы крови, маршалы, генералы, приехавшие из европейских столиц.

Парад произвел ошеломляющее впечатление на союзников. Веллингтон в изумлении воскликнул:

— Я никогда не представлял, что можно довести армию до подобного совершенства!

— Я вижу, что моя армия — первая в мире, для нее нет ничего невозможного! — ответил сияющий радостью Александр.

Союзники стали сговорчивее…

Государь был доволен. Он откровенно признался стоявшему рядом Ермолову:

— В России считают меня весьма ограниченным и неспо собным человеком; теперь они узнают, что у меня в голове что- нибудь да есть.

Алексей Петрович ответил:

— Подобные слова редки в устах частных людей, но они несравненно реже встречаются у государей. Они тем более удивительны, что в настоящую великую эпоху слава вашего величества не уступает славе величайших монархов в истории мира.

Тогда многие русские, в том числе и военные, восхищались Александром I. Думаю, и Алексей Петрович был искренен. Он считал, что государь постоянно благоволит ему. Впрочем, так оно и было. Конечно, и без высочайших капризов не обходилось…

Алексей Петрович, вспоминая тот последний парад русских войск под Парижем, рассказал однажды адъютантам любопытную историю, а Матвей Матвеевич Муромцов слово в слово записал за ним…

Как ни тянули носки гренадеры Ермолова, как ни выпячивали грудь колесом, а все-таки во время церемониального марша от «неправильной музыки» не то два, не то три взвода из дивизии Алексея Петровича сбились с ритма. Зрители этого не заметили, но Александр I плохо слышал, зато хорошо видел. Он остался недоволен «фрунтовым образованием» его богатырей и «за дурной парад» приказал арестовать несколько боевых полковников и отправить их на гауптвахту, охраняемую в тот день англичанами.

— Государь, — вступился за подчиненных Ермолов, — сии полковники — отличнейшие офицеры, уважьте службу их, а особливо не посылайте на английскую гауптвахту: у нас есть своя Сибирь, в крайнем случае, своя крепость.

— Исполняйте долг свой! — закричал «величайший из монархов» мира, выведенный из терпения язвительной прямотой генерала Ермолова.

Алексей Петрович замолчал, но приказа не выполнил, полковников не арестовал, надеясь, что обойдется. А на случай, если государь спросит о них, заготовил объяснение: «повели свои полки на квартиры в селения».

Государь Александр Павлович спросил, но не у Алексея Петровича, а у начальника Главного штаба Петра Михайловича Волконского, арестованы ли полковники «за дурной парад»? Поскольку их на гауптвахте не оказалось, то он накричал на князя, пригрозив ему наказанием. Тот, испугавшись, бросил на поиски Ермолова своих адъютантов. Его нашли в театре.

Адъютант Христом Богом умолял Ермолова расписаться в получении записки Волконского. Алексей Петрович вышел в фойе и расписался. На другой день генерал еще раз попытался уговорить государя. Не помогло. Он вынужден был арестовать полковников и отправить на гауптвахту. «Как не обожать великого Алексея Петровича!» — закончил изложение рассказа генерала Ермолова его адъютант Муромцов^{368}.

Для Алексея Петровича эта история закончилась без последствий. Александр Павлович настоял, но, по-видимому, счел излишним отчитывать остроумного генерала. А великий князь Николай Павлович, которому лишь по стечению обстоятельств, созданных венценосным братом, суждено было через десять лет занять российский престол, вмешался в дело и попытался осудить поведение Ермолова.

— Я имел несчастье подвергнуться гневу его величества, — ответил генерал-лейтенант на назидание великого князя. — Государь может посадить нас в крепость, сослать в Сибирь, но он не должен ронять храбрую русскую армию в глазах чужеземцев. Гренадеры пришли сюда не для парадов, но для спасения Отечества и Европы. Таковыми поступками нельзя приобрести расположения армии, — и затем добавил. — Ваше высочество, разве вы полагаете, что военные служат только государю, а не России? Вы еще достаточно молоды, чтобы учиться, но недостаточно стары, чтобы учить других.

По представлениям Ермолова, служить Государю все равно что служить Отечеству. А служба имеет смысл лишь тогда, когда она приносит пользу, в том числе и самому себе.

Монолог этот стал известен Александру I, и он приказал перевести арестованных полковников с международной гауптвахты в специальную комнату, подготовленную для арестованных в занимаемом государем Елисейском дворце.

По свидетельству А.И. Михайловского-Данилевского, «великий князь по молодости лет не нашелся, что ответить генералу. Но, надо думать, что эти слова глубоко запали в душу мстительного Николая Павловича и положили начало тому недоверию, которое так сильно отразилось на Алексее Петровиче Ермолове в прискорбные дни декабрьских событий» 1825 года.

Впрочем, до восстания декабристов еще десять лет, а Алексей Петрович пока не лишился доверия его величества Александра Павловича. А значит, будет служить на пользу ему и Отечеству.

В октябре русские войска стали возвращаться на родину. Выступил из Парижа и Ермолов. С пути он писал Воронцову, оставшемуся во Франции командовать оккупационным корпусом:

«Я во Франкфурте, Главная квартира идет следом за мною, и я на вечном параде… Великий князь Константин Павлович сегодня будет объезжать корпус. Оба молодые князя уже приехали, здесь и Екатерина Павловна. Я мимо них действую в параде и потом каждого пропускаю на походе. Церемониальную службу мою я скоро кончу, ибо приближается время моего отпуска»^{369}.

По пути на Родину великая княгиня Екатерина Павловна попросила брата-цесаревича представить ей Ермолова. Увидев его, она сказала:

— Алексей Петрович, я очень хотела с вами познакомиться. Я слышала, что граф Витгенштейн и другие преследуют вас и успели уже очернить вас в глазах государя.

Ермолов ответил ей:

— Эти господа несправедливо обвиняют меня, чтобы оправдать свои неудачи. Они подражают Наполеону, который своё поражение под Лейпцигом приписывает лишь полковнику, слишком рано взорвавшему мост. Относительно неблаговоления государя ко мне, награждённому наравне с другими генералами, к коим его величество наиболее милостив, скажу так: я могу не обращать внимания на это.

— Ты, матушка Екатерина Павловна, слывёшь у нас в семье вострухою, не пускайся с ним слишком далеко, потому что он тебя двадцать раз продаст и выкупит, — сказал Константин Павлович сестре и рассмеялся.

Алексей Петрович довел войска до Познани, где в ноябре 1815 года передал командование корпусом генерал-лейтенанту Ивану Федоровичу Паскевичу, а сам покатил в Россию, чтобы, наконец, воспользоваться отпуском, навестить отца, отдохнуть.

Последний парад русских войск под Парижем ошеломил союзников, но не отразил действительного состояния армии, которую надо было приводить в порядок. Кто мог решить эту чрезвычайно трудную задачу? По мнению Аракчеева, она была по силам только Ермолову. Рекомендуя его на должность военного министра, граф убеждал царя в Варшаве:

— Армия наша, изнуренная продолжительными войнами, нуждается в хорошем военном министре; я могу указать вашему величеству на двух генералов, которые могли бы прежде других занять это место с большою пользою для России: Воронцова и Ермолова.

Назначению Воронцова, имеющего большие связи и богатства, всегда любезного, приятного в обществе, не лишенного деятельности и тонкого ума, возрадовались бы все, но вы, ваше величество, вскоре усмотрели бы в нем недостаток энергии и бережливости, какие нам в настоящее время необходимы.

Назначение Ермолова было бы для многих весьма неприятно. Он начнет с того, что со всеми перегрызется, но порядок в армии наведет. Энергия, ум, твердость характера, бескорыстие и бережливость впоследствии его полностью оправдают.

Запомним, что именно Аракчеев предложил императору Александру I кандидатуру Ермолова на место военного министра России. И руководствовался он исключительно интересами государства. Правда, Алексей Петрович как военный министр не состоялся, поскольку для него нашлась должность еще более важная…

В Вильно Алексей Петрович встретился с братом Александром Михайловичем Каховским, но о чем был разговор между ними, я не знаю. Потом он несколько дней прожил в Смоленске.

Здесь, в Смоленске, Ермолов ужаснулся масштабу разрушений города. Казалось, что неприятель только что оставил его. Размышляя над недавним прошлым, Алексей Петрович думал: «Горе тому, кто ступит на землю Русскую!» Похоже, эта пророческая мысль очень понравилась нашему отпускнику, коль он закончил ею письмо к брату Александру Михайловичу.

Ну а далее путь Ермолова лежал в Орловскую губернию, где в селе Аукьянчиково проживал его престарелый отец. После долгого отсутствия Алексей Петрович предался там совершенному безделью, «которое у военных людей нередко заменяет спокойствие». Во всяком случае, так определил сам генерал свое состояние и понимание отдыха. Он отнюдь не хотел возвращаться в армию, думал поехать на кавказские минеральные воды, но получил высочайшее повеление прибыть в Петербург.

Этот вызов не явился для Ермолова неожиданным. Из неофициальных сообщений он уже знал о предполагаемом назначении его «начальником в Грузию», о чем давно мечтал, даже тогда, когда «по чину не мог иметь на то права». А коль так, хранил мечту в тайне. Но об этом речь пойдет в следующей главе.