Генерал Ермолов

ЧАСТЬ 3

«...Удостой меня, чтобы я воздвигал

веру, где давит сомнение...»

Слова молитвы

— О-о-о-о!.. — стонал парнишка. — За что так били меня? Я плохого не хотел — только хорошее. Я принёс вам важную вещь... Не бейте, не бейте!..

— А вот я тебя прямо к генерал-лейтенанту Василию Алексеевичу Сысоеву сведу. Отведаешь вкуса казацкой нагайки — тогда не так закряхтишь. Говори: кто таков и откудова приполз!

— Мажит, Мажит я, сын Мухаммада из Акки...

— Ах, змеёныш ехиднай! А как это у вас повелося: может, сын Махмада из Акки, а может, не сын! Я, к примеру, точно знаю кто мой отец!

— Не оскорбляй меня, урус! Я грамотный, в медресе учился, в самой столице Персидского ханства жил!

— Так что ж гам тебя имени твоему не выучили?

Гриня-казачок снова принялся таскать паренька за давно немытые чернявые вихры.

— Мажит его зовут, — буркнул Фёдор. — И взаправду, чего к парню пристал за волосы таскать? Если есть за что бить — бей! А так — чего изгаляться?

— Экий ты справедливый, Фёдор, татарского лазутчика защищать, — огрызнулся Гриня. За тщедушное телосложение и склочный, неуживчивый нрав Гриню Шалопова в казачьем войске пренебрежительно называли казачком. В присутствии лиц командующих или приближённых к оным бывал Гриня тих и смирен. В бою иль драке особо на рожон не лез, во вторых, а то и в третьих рядах предпочитал отсидеться. За тугую сообразительность особо важных поручений — в разведку ли пойти, за языком ли — Грине не давали. Так и нёс Гриня службу всё больше по хозяйству: туда-сюда да подай-принеси. Чуя дурной нрав казачка, его неизменно кусали лошади, гоняли, облаивая, собаки. Даже слепой да кривобокий ишак балкарца Баби лягнул Гриню ненароком, ни с того ни с сего.

Зато перед лицом слабейшего, или бабы-тихони, или убогонького человечка Гриня-казачок становился смел до нахрапистости, драчлив до самозабвения да болтлив до красноречивости.

А тут как раз выпала казачку удача: выследил и поймал он паренька, что три дня сряду прятался то во рву, то между штабелями брёвен.

— Я за этим незнамо чьим сыном три дня следил, Федя!

— Не оскорбляй, мой отец — аккинский мулла! Я в самом Тегеране учился! Арабскую и русскую грамоту знаю!

— Чего ж ты, Гриня, сразу его не споймал? — поинтересовался Фёдор.

— А не давался я, — неожиданно заявил Мажит.

— Как это?

— У меня тут дело. Отец поручил. До Ярмула дело. Да пробраться к нему не могу. Там офицеры, охрана. Не пройти.

— Ишь ты! — завопил Гриня не своим голосом. — На самого Алексея Петровича покуситься задумал! Ах ты, бандит!

И давай опять паренька за волосы таскать. А тот, и в правду только кряхтит, не сопротивляется. Только руки ко впалому животу прижимает.

«Тощий, горбатенький какой... Рубаха ветхая, драная, босой, чумазый, — размышлял Фёдор, рассматривая грамотея из Акки. — А по нашему-то чисто говорит. Чудеса, да и только!»

— Дак, что мы с тобой порешим, Федя? — пиявкой впивался Гриня-казачок. — Что с пленным станем делать?

— Мы с тобой, Гриня, совместных дел иметь не будем, — отвечал Фёдор. — Я в штаб этого чудака сведу. Там командиры дело решат. А ты отдыхай пока.

Ухватил Фёдор Мажита за тощий загривок привычной к аркану, твёрдой рукою и повёл через всю Грозную прямо в штаб, к Алексею Петровичу на допрос. Парень шагал торопливо, вырваться не пытался, только подвывал жалобно:

— Зачем ты, казак, так больно шею мне сдавил? Ой, дышать тяжело! Если не веришь — за рубаху держи, а то и вовсе отпусти. Аллах свидетель — не сбегу. Мне к Ярмулу надо. Отец послал.

— Так ты надень рубаху поновее, — весело отвечал Фёдор. — А ну как в бега рванёсси? Вот и останусь я вдвоём с твоей рубахой!

При виде золотых галунов и аксельбантов Самойлова и орденских лент Бебутова, Мажит ещё больше сгорбился, словно ссохся весь.

— Надеюсь, Фёдор, ты обыскал лазутчика, прежде чем тащить его в штаб через весь лагерь? — спросил Бебутов.

— Он безоружен, — ответил Фёдор.

Адъютанты Ермолова, такие разные, с одинаковым сомнением рассматривали жалкую фигуру Мажита.

— Значит, он наплёл тебе всякой ерунды про отца-муллу, про медресе в Тегеране, про свои мирные намерения, — произнёс Николаша Самойлов, поигрывая позолоченным стеком. — А ты и поверил?

— Обыщи его, — скомандовал Бебутов.

— А чего искать-то? Он под рубахой на животе это прячет. Но не оружие это.

— Не надо обыскивать, — неожиданно твёрдо заявил Мажит. — Меня отец послал. Только Ярмулу могу отдать то, что принёс.

— Да кто ж ты таков, чтобы так нагло к командующему русской армией ломиться? Нищеброд, голодранец! Показывай, что под рубахой прячешь!

— Меня отец послал к Ярмулу, чтобы я отдал ему и только ему из рук в руки... Не оскорбляйте меня. Мой отец — мулла.

Внезапно две крупные слёзы выкатились из чернющих глаз Мажита.

— Ого! — усмехнулся Николаша. — Попусту стараешься, бродяга. Если уйдёшь отсюда живым, передай сородичам, что мы не внимает ни мольбам, ни слезам врагов наших. А внимаем мы лишь честному повиновению.

— Я принёс вашего бога. Я должен передать его Ярмулу. Так велел мне отец, — прошептал Мажит.

— Так давай его сюда! Я есть Ярмул! — грянул пушечным залпом окрик Ермолова. Командующий вышел на штабное крыльцо в полном обмундировании: в бурке поверх мундира. Генеральскую фуражку он держал в руке. Свежий ветерок поигрывал его седеющими кудрями.

— Что мой гнедой? Осёдлан? А ты, брат, готов? Или до вечера намерен этому проходимцу морали читать? Так это пустое занятие.

Ермолов, явно не в духе, никак не мог уместить пальцы в перчатках.

— Третий день такой. Словно сам не свой, — шепнул Бебутов Фёдору. — Как о Коби известия пришли, так и не спит почти...

Тем временем Мажит, удостоверившись в подлинности Ярмула, извлёк из-под полы рваной рубахи оберегаемый предмет.

— Что это? Книга? — удивился Ермолов.

Мажит с поклоном подал ему свёрток, бормоча на арабском языке то ли молитвы, то ли заклинания.

Морщась, словно от невыносимой боли, Ермолов разорвал дерюгу, скрывавшую содержимое свёртка.

— Николай Чудотворец! — изумился Самойлов.

— Икона древняя. Ей не менее трёх сотен лет. Смотрите, какое письмо, да и потёрлась она изрядно! — сказал Бебутов.

— Где взял икону? — спросил Ермолов.

— Она хранилась в нашем роду много веков. Мой дед рассказал мне, что его прадед нашёл вашего бога в брошенном русском доме. Прадед моего деда сохранял вашего бога от порчи и недобрых глаз. Потом прадед моего деда передал его своему сыну, тот своему...

— Короче, — оборвал его Ермолов.

— Когда великий Ярмул, — Мажит снова низко поклонился, — с войском перешёл Терек, мой отец сказал: русские пришли забрать своего бога. И вот отец послал меня к вам, чтобы я вернул вам вашего бога. Мы заботились о нём, оберегали и теперь просим забрать его и уйти с миром.

Бебутов шумно выдохнул. Самойлов снова усмехнулся.

— Где мой конь? — спросил Ермолов, передавая икону Бебутову. — Подать сию минуту!

Подвели коня. Фёдор придержал командующему стремя.

— Что делать с парнем? — осторожно спросил казак.

Ермолов натянул поводья, разворачивая буланого жеребца по кличке Набат. Самойлов и Бебутов торопились сесть на коней.

— Куда девать чеченёнка? — повторил Фёдор чуть настойчивей. Он, придерживая Набата за уздечку, снизу вверх смотрел на Ермолова. Ну вот! Черты командира немного смягчились. Ермолов пустил Набата шагом.

— В яму его, — бросил командующий.

Фёдор не долго петлял в лабиринте глинобитных и каменных построек, подсвеченных изнутри огнями очагов. Разведчик знал Грозную крепость так же подробно, как дедову бахчу в младенческие времена. Живот согревала свежеиспечённая полкраюха хлеба. Там же сохранялся от алчного внимая псов заботливо завёрнутый в тряпицу большой кусок козьего сыра. В вечернем воздухе витали ароматы готовящейся еды. Из открытых окон слышались обрывки вечерних разговоров об охоте, о конях, об усталости от тяжёлой работы. Иногда навстречу ему попадалась женщина в чадре и с кувшином на плече. В узких извилистых переулках шныряли собаки. Чем ближе подходил он к окраине Грозной, тем чаще и слышнее становились окрики дозорных. Наконец он добрался до загонов, где командир интендантской роты, майор N держал овец. Тут же, неподалёку, находилась импровизированная тюрьма — яма, в которую сажали пленников и держали до выяснения обстоятельств тёмные личности всех наций и вероисповеданий, схваченные дозорными в окрестностях Грозной крепости. Обычно яма пустовала. Майор N быстро определял пленников к месту работы. Арестанты, каждый с тяжёлой колодкой на ноге, копали рвы, носили воду, добывали камень для строительства вместе с солдатами строевых частей русской армии.

Фёдор всматривался в густую тьму, заполнившую дно ямы. Из недр узилища не доносилось ни звука. Сколько ни вслушивался разведчик, мог различить лишь тихие разговоры дозорных у ближайшего костра.

— Эй! — тихо позвал он. — Грамотей, ты там ещё?

Пленник отозвался тотчас же:

— Я тут, Педар-ага...

— Меня зовут Фёдор сын Романа. Так и называй меня Фёдор Романович, понял?

— Понял!

— Повтори!

— Педар ибн Рамэн...

— Тьфу, ты! Басурманское племя!

— Не оскорбляй меня, я — пленник.

— Есть хочешь, пленник?

— Мне только воду спустили в кувшине. Еды не давали...

Фёдор лёг на живот, на край ямы. Он опустил полбуханку и свёрток во тьму, как в воду.

— Лови, грамотей, — казак разжал пальцы. — Поймал?

Со дня ямы послышались сначала возня, затем громкое чавканье и хруст.

— Чем ты там хрустишь, грамотей? Костей я тебе не принёс! — рассмеялся Фёдор.

— То хрустят мои голодные челюсти, — был ответ.

Вскоре пленник закончил трапезу. На дне ямы снова воцарилась тишина.

— Наелся? — шёпотом спросил Фёдор. — Разговор есть... Эй, чего затих?

— Ты добрый? — донеслось со дна ямы.

— Я — сильный, а ты —хитрый, — усмехнулся Фёдор.

— Я — учёный человек, сын муллы и сам стану муллой...

— Эх, прав его сиятельство — нищеброд ты болтливый.

— Не оскорбляй меня...

Фёдор сплюнул в сердцах.

— Чтоб тебя не оскорбляли, Мажит сын Мухаммада, надо кулак сжать покрепче да прям по носу обидчику вдарить, да так, чтобы юшка хлынула, да так, чтоб всё обчество видело, как ты сумел честь свою защитить. Учёный человек!

Со дня ямы снова послышалось чавканье.

— Ешь, утроба тоже внимания требует. Не сомневайся, завтра ещё принесу.

— Ты что-то хочешь, — в словах Мажита не было вопроса.

— Да, хочу. Поможешь мне?

— Хочешь, чтобы я арабской грамоте тебя учил?

— Арабской грамоте?! — Фёдор от изумления едва к Мажиту в яму не скатился.

— Ведь русской ты овладел уже. — Фёдор вдруг понял, что Мажит смотрит на него со дна ямы, задрав голову.

«Ему видно меня из темноты», — подумал казак. Он тоже поднял голову. Над ним, на небосводе, уже разгорелись созвездия.

— Почём знаешь, что овладел? — Фёдор даже не удивился. Спросил просто так.

— Догадался...

— Говорю же, хитрый ты. Так поможешь? Станешь делать, что укажу? Не предашь?

— Не предам...

— До крепости Коби со мной пойдёшь? Дорогу знаешь? Поможешь вашим человеком прикинуться?

— Пойду, знаю, помогу...

— Там чума!

— Наша судьба в руках Аллаха.

— Я за тебя Алексея Петровича просить стану. Клянись, что не предашь!

— Клясться грешно...

— Ну, смотри! Коли предашь, вырастут у тебя уши, как у ишака, а хвост, как у свиньи. Все зубы выпадут, а два большие отрастут, как у крысы. И станешь ты гадить повсюду и выть по ночам, как шакал лесной...

— Такими карами простонародье пугают, Педар-ага. А я — учёный человек, сын муллы...

— Ты решился? — Ермолов глянул на Фёдора суровым взглядом, но не пристально, вскользь, словно опасался расплескать душевную боль. Хотел, видно, при себе оставить утомительную усталость, тревогу, тоску.

— Решился, ваше высокопревосходительство. — Фёдор стоял перед командующим, как на смотру — в полном вооружении: новая папаха, Святой Георгий на груди, шпоры карябают некрашеный пол генеральской горницы.

— Намерен, значит, маскарадным манером вместе с выучеником медресе полезть в самое пекло?

Почерневшей кочергой генерал ворошил уголья в затухающем очаге. В горнице не горело ни свечи, ни лучины. Лишь в углу, под образом Николая Чудотворца, возвращённым Мажитом, беленьким огоньком мерцала лампада. Лицо Ермолова скрывал сумрак. Фёдор видел белый силуэт полотняной рубахи, слышал голос и в минуты трудных раздумий не утративший твёрдости.

— Иным манером можем не дойтить, ваше высокопревосходительство, — рапортовал Фёдор. — Это как разведка. Тайно надо, скрытно — тогда больше шансов завершить дело удачей.

— Оставь чины, Фёдор Романович. Не посмел бы я ни просить тебя, ни, тем более, приказать совершить такое дело. Но раз ты сам решился — противоречить не стану. Снаряжай команду по своему усмотрению. Из нас двоих — ты разведчик.

— Конечно, может оно и невместно княжне в обществе такого... грамотея путешествовать, да только...

— А ты полюбил его, — Ермолов улыбнулся. — Признайся — полюбил. Кирилл Максимович рассказал мне, как ты ему каждый вечер в яму хлеб таскаешь. Да не чёрствые сухари! И не отпирайся! Всякое на свете бывает, сам грешен.

— Выходит, отпустите грамотея со мной?

— Отпущу...

Ермолов встал, подошёл к Фёдору вплотную, положил руку на плечо. Они были одного роста. Фёдор прожил с командующим бок о бок не одну неделю, видел его весёлым, озабоченным, разгневанным, растроганным и ни разу — печальным, растерянным или ослабевшим.

— Любовь не должна делать человека слабым, — печально сказал генерал. — И я, раб Божий, сейчас черпаю силы из надежды. На тебя надеюсь, Фёдор Романович.

— Не сомневайтесь, Алексей Петрович, я не подведу.

— Ты пропуск мой сохранил? — Ермолов снова улыбнулся.

— Пришлось сожрать с голодухи, — засмеялся Фёдор. — В чеченском плену не особо харчами жаловали.

— Бери новый.

На квадратике плотной бумаги рукой командующего были начертаны заветные слова: «Не тронь его. Ермолов».

— Будь осторожен, Фёдор. Со всех сторон стекаются вести об отрядах Мустафы. Будто бы тайно сочатся они по ущельям в нашу сторону. Валериан Григорьевич, так и не излечив раны, вновь отправился по горам бандитов гонять.

— Слышал я о кровавой стычке у Парчхой-аула...

— Наших полегло двадцать человек, а может, и более. — Ермолов вернулся к очагу. — Хотел было я Гасана с отрядом вам в провожатые отрядить, да передумал. Пусть ваша миссия тайной останется. Ступай теперь, Фёдор Романович, с Богом!

Фёдор шагнул к двери.

— И ещё. — Ермолов обернулся. — Не верь ему. У них и подлость, и правда другие. Честью прошу, не верь!

— Педар-ага, куда коня гонишь? Куда спешишь? Конь устал, дай отдых нам, остановись... О-о-о-о, — битый час стонал Мажит, пытаясь пробудить жалость в сердце сурового воина, потомка грабителей прикаспийских крепостей. Грамотей из Акки преобразился. Сутулая спина распрямилась, румянец вспыхнул на смуглых щеках, заблестели озорным задором глаза. Мажит стал говорлив и задирист. Неловко понукая престарелого конягу, выделенного ему от щедрот интендантской службы, он тараторил без умолку:

— Старый Исламбек, младший брат моего прадеда, учил нас: торопливость греховна, а медлительность праведна. Чрезмерное усердие фальшиво, а умеренное трудолюбие искренно. Отвага, основанная на трезвом расчёте, поощряема Аллахом, а отчаянная храбрость — предосудительна, потому что отчаиваться грешно...

Фёдор помалкивал, прикидывая расстояние. Пятый день двигались они ни шатко ни валко, не медленно и не быстро, изредка переходя на рысь. Пустынно и тихо было вокруг, странно. Ни встречных путников, ни конвоев не попадалось им. Фёдор прокладывал маршрут на свой лад — днём стараясь держаться проезжих дорог, по вечерам углубляясь в лес с тем расчётом, чтобы не ночевать ни в аулах, ни в придорожных крепостцах. Такие крепости во множестве возводились на пути, связывающем Грозную с Тифлисом. За неделю Мажит изрядно надоел казаку. И в седле-то он сидел, как лапотник чесоточный, и ружьё Фёдор у него отобрал на второй же день, опасаясь нечаянного самострела, и утомился казак от неуёмной говорливости товарища. В один из вечеров Фёдор, уже не надеясь обнаружить воинские навыки у Мажита, вручил ему Волчка. Казак подал саблю осторожно, рукоятью вперёд. Мажит принял оружие с почтением. Внимательно оглядел клинок. Почмокал губами:

— Я знаю, чья это работа.

— А ну-тка, — засмеялся Фёдор.

Вместо ответа Мажит извлёк из-за пояса кинжал, подаренный ему Фёдором в день отъезда из Грозной. Так себе клинок, за дёшево купленный для хозяйственных нужд: каравай покромсать, перья Алексею Петровичу очинить, рыбу выпотрошить. А вот ежели кабанью тушу надобно освежевать, то тут настоящий нож нужен, не этому чета.

Мажит покрутил шашку в ладони, обернулся вокруг себя раз, другой. Полы черкески взлетели. Он кружился, приседал, подпрыгивал, словно слышал стройные лады — музыку гор, доступную только его слуху. Оба клинка: короткий, прямой с заострённым лезвием и изогнутый, длинный, описывали причудливые дуга над плечами и папахой. Мажит пел песню о дружбе двух джигитов Мовсура и Магомеда. О том, как Магомеду привиделась во сне прекрасная Жовар, что за морем жила. Как отправились друзья за любимой Магомеда. Как нашли её невестой другого. Как умыкнули они прекрасную Жовар прямо со свадьбы, пока гости танцевали лезгинку. Как посадил Магомед любимую на коня. Как пустились друзья в обратный путь, через море, через горы в родной аул.

— А потом твой Магомед ещё три раза за море плавал и привёз своей Жовар трёх подружек, чтоб не скучно было им пока муж в набегах прохлаждается, — рассмеялся Фёдор.

— Это работа Горды из аула Гордали, — заявил Мажит, тяжело дыша, — старый клинок, хороший.

— Будет твоим, коли не шутишь. Вот княжну вызволим, разыщу я свою Митрофанию, тогда и поглядим, — задумчиво молвил Фёдор, а про себя подумал:

«Прав был Алексей Петрович. Непростой человек Мажит, сын муллы из аула Акка».

Странности начались на третий день пути. Утром того дня прямо из лесу к ним вышел огромный мохнатый пёс, рваноухий и бесхвостый. Он пристроился к хвосту коняги Мажита и неотлучно следовал за ним. Сонный одр от страха стал чаще переставлять копыта.

Ночевали в тополиной роще у чахлого костерка, который пламенем не горел, а лишь тлел угольями потихоньку. Спали, как обычно, по очереди. Новый их товарищ, которого Фёдор решил называть Ушаном, не спал вовсе. Во всё время дежурства казака пёс лежал рядом, не смыкая глаз. Алые отблески угольев плескались в его ореховых глазах. Мажит сменил Фёдора под утро. Фыркали, неловко переступая стреноженными ногами кони. Мажит хворостиной ворошил догорающие угольки костерка, подвывая один из напевов своего народа. В груди Фёдора, как неприятная щекотка, шевелилась назойливая тягота — чутьё разведчика. Он принудил себя лежать неподвижно, ожидая исхода. И он дождался. В предрассветных сумерках мелькнула быстрая тень. Фёдор замер, стараясь ровно и медленно дышать, прикрыл глаза. Чуть слышно хрустнула веточка. Утихло заунывное гудение Мажита, именуемое песней. Страшно, гулко забилось сердце в груди казака. Чудилось ему будто тонкое лицо синеокой красавицы склонилось к нему. Увидел он печальную улыбку в ареоле огненных волос. Аймани. Фёдор проснулся. Прямо перед его носом топтались новые, не успевшие истрепаться в походе, чувяки Мажита.

— Вставай, Педар-ага. Соколика седлай — мне он не даётся.

— Кто-то был тут ночью... — вздохнул Фёдор, поднимаясь.

— То сон к тебе приходил. Полнолуние вызывает беспокойство в душе и... — Мажит указал рукой на небо: — Гляди! Горбатые облака спускаются с гор. Будет дождь. В лесу ночевать холодно, сыро. У нас на пути Хан-Кале, заночуем там, а?

— Бывал я в Хан-Кале, грамотей. В кандалах оттуда ушёл. Ночуем в лесу.

В следующую ночь Фёдор, сославшись на нездоровье, попросил Мажита нести караул подольше. Странное явление повторилось. Ни Ушан, ни Соколик, ни медлительный одр Мажита, именуемый Буркой, снова не проявили признаков беспокойства. То же произошло и на следующую ночь, и впоследствии происходило снова и снова. Сомнение давило казака. Кто приходит в ночи к их костру? Лесной ли это дух является на зов выученика медресе, или это видения утомлённого дорогой тела, беспокойный сон? Ах, если б это происходило только ночью. Бывало, и во время дневного перехода Фёдор видел тонкий, быстрый силуэт в чёрной, мужской одежде, огненную косу, обвивающую длинную шею. Тогда казак просил Мажита пропеть одну из его протяжных песен, подзывал Ушана, разговаривал с ним, стараясь забыться. Но ничего не помогало.

Они весь день взбирались по бездорожью на вершину невысокой пологой горы. Шли лугами, петляя меж групп коренастых, раскидистых тополей, словно не было в этом краю проезжих троп, пригодных для путешествий верхом. Вечером остановились на вершине холма. Под ними в пелене густого тумана тонула долина Хан-Кале. Моросил противный дождичек.

— Холодно, Педар-ага. Спустимся в долину, а? Заночуем под крышей, купим горячих лепёшек и козьего молока. Который день по лесам таскаемся, как волки дикие.

— Волки едят мясо, — заметил Фёдор.

— Мясо! Хочу мяса! Хоть маленький кусочек баранинки. — Мажит сложил ладони, показывая Фёдору какой маленький, совсем маленький кусочек, он хотел бы получить на ужин.

— Позавчера ели куропатку...

— Ушан-собака украл мою долю! Вспомни, Педар-ага! Там, — Мажит указал грязным пальцем в озеро белёсого тумана у них под ногами, — там Хан-Кале, кров, свежий хлеб, молоко, сыр, песни у кабатчика послушать.

— ...дыба и эшафот. Вот скажи-ка мне, Мажит-ага, во времена твоего деда и прадеда люди вашего рода пытали пленников? Вздёргивали их на дыбу, морили голодом?

— Нет, Педар-ага. Не поступали так мои предки. Джигит колол врага кинжалом, или сёк саблей, или пулей попадал ему в грудь. Что такое дыба? Где ты видел в наших аулах эшафот?

— В Хан-Кале, Мажит, видел. Видать, дурному обучились твои сородичи, пока ты в медресе прохлаждался...

— Есть хочу...

— Ступай-ка ты в Хан-Кале, Мажит. Поешь тамошних лепёшек, молока попей, песни послушай. А мы с Соколиком ночку тут переждём. Утром возвертайся и расскажи мне, вкусно ли понил-поел, сладко ли поспал. Как живы-здоровы люди в Хан-Кале. Особливо меня интересуют Аббас-страшилище и Абдаллах — его хозяин. Живы ли ещё, собаки. Сделаешь?

Мажит молчал.

— Отвечай, грамотей, — ласково настаивал Фёдор. — Или подлое замыслил?

— Обидно мне, Педар-ага, что правдивые слова и честная дружба вызывают у тебя подозрения в злом умысле. Я лишь хочу дать отдых коням, баню посетить. Уже целую неделю умываюсь лишь холодной водой. Что сказал бы старый Исламбек, если б узнал, что от сына муллы воняет как от старого ишака?

— От молодого ... — задумчиво ответил Фёдор. Он прикидывал и раздумывал: расстояние от вершины холма до окраины Хан-Кале — пару часов ходу небыстрым шагом старого одра и его говорливого всадника. Туман, конечно, помеха, но помеха для обоих противников. Да и звуки в нём слышнее, приближение врага можно услышать издали.

— Не оскорбляй меня, Педар-ага, — тарахтел своё Мажит. — Я тебя не оскорбляю, и ты меня не оскорбляй. Ты — хороший человек, добрый, отзывчивый, храбрый. Но часто пренебрегаешь еженедельными омовениями. Между тем Аллах велит нам...

Фёдор размышлял. Припасы еды иссякали. Оставалась одна лишь зачерствевшая лепёшка, испечённая старой служанкой-осетинкой ещё в Грозной крепости. Сыр весь вышел. Они могли бы прокормиться охотой, запаса соли хватит дойти до Коби и вернуться в Грозную. Но как прожить без хлеба?

— Ступай в Хан-Кале один, Мажит-ага. Переночуй, поешь лепёшек, баню... посети и возвращайся. Я буду ждать тут, неподалёку.

Мажит изумлённо воззрился на него из-под нависших шерстин бараньей шапки.

— Педар-ага...

— Ступай. Аллах велит слушать старших без прекословий, — приказал Фёдор. — Жду тебя назад завтра к вечеру чистым, с припасом харчей в дорогу. В начале лета мы с товарищами в Хан-Кале знатную кутерьму устроили. Там каждая собака меня знает и ненавидит, не скроисси.

Мажит ушёл в туман, ведя Бурку в поводу. Ушан, немного повременив, потрусил следом. И его понурую спину поглотила белая пелена.

Фёдор решился закурить.

— Вот теперь-то, Соколик, мы доподлинно узнаем, почём цена дружбы Мажита-аги.

Он сидел на влажном валуне, вслушиваясь в темнеющую тишину. Странно тихо было вокруг: ни свиста, ни шороха. Влажный воздух сгустился и застыл, словно студень. Ещё до наступления темноты туман поднялся выше и накрыл вершину холма, на котором ждали своего часа конь и его всадник.

Временами усталость уводила его в забытьё. Но и тогда он не переставал слышать. Вот чьи-то лёгкие копытца осторожно ступают ниже по склону. Вот порхнула крыльями птаха. А вот и голодный хищник заскулил — завыл где-то далеко, под сенью тумана. Фёдор открыл глаза. Наступившая ночь сделала невидимым Соколика, но верный друг тут, рядом. Дышит ровно, если чуть двинется — то едва слышно, как звякают стремена. Значит, хищник далеко, в иную сторону направлена алчная погоня голодной стаи. Зачем рыщут в темноте? Какую добычу преследуют волки? Фёдор прикасался пальцами к покрытому холодной росой прикладу ружья. Волчок тоже не спал той ночью. Влажно белело в темноте его лезвие под правым боком разведчика.

Так в дремотной сырости, в неуютном покое, щедро разбавленном тревогой, встретили они новый день. Туман немного рассеялся лишь к полудню, приоткрыв ненадолго лабиринт улочек между беспорядочно разбросанными постройками Хан-Кале. Фёдор смотрел во все глаза, но, как ни старался, не смог рассмотреть ни дымка над плоскими крышами, ни силуэта козы или собаки. И людей не было видно на улицах ненавистного селения. Ни движения, ни звука не приметил, пока Хан-Кале снова не накрало влажное одеяло тумана. Ожидая наступления новой ночи, они честно, пополам разделили с Соколиком последний хлеб.

— Завтра пойдём туда, братишка, — сказал разведчик своему коню. — Не помирать же нам с тобой с голоду на этом склоне над адской бездной.

Ночью, стараясь отогнать навязчивую дремоту, призывал он волшебный образ Аймани. Мечтал ещё хоть раз глянуть в синие её глаза. Но она не приходила, не являлась на зов. Тогда пытался он припомнить крутой берег Терека, заросли ивняка над ним. Пыльную колею по-над рекой. Хату отца, чисто выметенный двор, руки матери в сероватом налёте муки, мнущие тесто. Так и дожил Фёдор до утра того страшного дня.

Они вошли в Хан-Кале со стороны выгона, оттуда, где окраинный луг был разгорожен жердинами на загоны. Крались, Фёдор с обнажённым Волчком в одной руке и заряженным пистолетом в другой, Соколик следом за ним, пригибая шею и настороженно прядая ушами. В одном из загонов Фёдор приметил окровавленные останки нескольких овец.

— Вот за кем охотились хищники в ночи, — говорил всадник своему коню. — Видно, беда пришла в Хан-Кале. Проклятие осуществилося, раз не смогли пастухи защитить свои отары от ночных воров.

Наконец он отважился сесть на Соколика верхом.

Всё стало понятно уже у первого в ряду прочих, наверное, самого ветхого в Хан-Кале, домишки. Фёдор обнаружил сразу за воротами забытый, не прибранный труп ребёнка. Это была девочка лет пяти, смуглявая, с длинной косичкой. Она лежала уже завёрнутая в саван. Что-то помешало близким ребёнка довершить похоронный ритуал. Может быть, они где-то поблизости? Ослабели, спрятались? Внезапная болезнь унесла их?

— Не бойся, братишка, потерпи, — уговаривал его Фёдор. — Нам надо узнать, что случилось. А вдруг Мажита-грамотея уже пора выручать, а? Вдруг да потоп чистюля в банной шайке? Не шути, не балуй, дружок. Скоро, скоро мы уйдём отсюдова...

Окраинные дома все до одного были пусты. Даже ветерок не шевелил створы раскрытых воротин. Даже блудливый кот не шмыгнул в простенок. Только раз заметил казак пару облезлых, полуживых куриц, жавшихся к стене оставленного жителями дома. Хан-Кале обезлюдел. Только невыносимый смрад обитал на его улицах.

Отвратительный смрад валил с ног, лишая способности размышлять и двигаться. Соколик храпел, норовил, не подчиняясь узде, рвануться прочь из Хан-Кале, на выгон. Фёдор, едва удерживая обезумевшего коня, блуждал по знакомым переулкам в поисках людей. Ориентировался по запаху. Трупы начали попадаться ближе к центру поселения. Его близкий знакомец Аббас упокоился с глиняной бутылью в руках, словно смерть настигла его в момент утоления последнего приступа жажды. Он был бос. Баранья шапка упала с бритой головы.

На лице, до глаз заросшем густой чёрной с проседью бородой, застыл невыразимый ужас. Аббас — отважный и жестокий, выносливый и хитрый, гнил без упокоения на пороге собственного дома. Проведя большую часть жизни в седле, в кровавых набегах и жестоких стычках с противником, не ведая сомнений и угрызений совести, он жил рядом со смертью, был готов встретить её в любую минуту. Что могло так напугать его? Какой ужас настиг лучшего из воинов Хан-Кале в последнюю минуту его беспокойной жизни? Над головой мёртвого Аббаса, на выкрашенных лазурной краской досках двери Фёдор с изумлением увидел начертанные углём письмена — арабскую вязь. Всего две строчки изящно выписанных умелой рукой символов. Слёзы отчаяния хлынули из глаз казака.

— Ах ты, грамотей! Где же ты? О чём хотел предупредить? — бормотал Фёдор.

Он спешился и, ведя коня в поводу, один за другим принялся обходить обезлюдевшие дворы Хан-Кале. Он звал Мажита по имени, заглядывая в каждый угол, в каждую щель между рядами неровной каменной кладки. Лишь чёрная чума отзывалась ему заунывным воем пустого ветра в остывших очагах.

В пустом переулке ему встретилась девочка лет тринадцати. Худая и оборванная, с растрепавшимися косичками, она в горячечном безумии металась между домишками. Её душил мучительный кашель. Время от времени, обессилев, она опускалась на землю, чтобы оросить камни родного селения кровавой рвотой. В прорехах её ветхих одежд Фёдор увидел чёрные гноящиеся язвы бубонной чумы. Завидев живого человека, она замерла на месте, обхватив себя за плечи тонкими ручками. Мучительный, неудержимый озноб сотрясал её тельце. Девочка остановила на Фёдоре взгляд, затуманенный близостью смерти.

— Хоть немного воды, добрый человек, — тихо попросила она на языке нахчи. — Во имя Аллаха, немного воды... Так хочется пить.

Сердце подскочило в груди казака, забилось испуганной птахой. Волчок выпал из ослабевшей руки и с жалобным звоном пал на утоптанную землю, под ноги казака.

— Не подходи!

— Только воды... Помогите...

Она села на корточки, уткнулась лбом в грязные коленки, затихла. Фёдор достал из седельной кобуры предусмотрительно заряженный пистолет. Жгучие слёзы и пугающая дрожь в теле мешали прицелиться. Первая пуля ударила в землю рядом с девочкой, подняв в воздух влажные, рыжие комья. Девочка не двинулась с места. Лишь дрожали в ознобе её едва прикрытые лохмотьями плечи. Фёдор прицелился снова. Он не слышал звука выстрела, не видел, как заряд свинца вошёл в тело ребёнка. Убегая, он лишь мельком глянул на распростёртую в луже крови груду лохмотьев.

Ни Мажита, ни его четвероногих спутников Фёдор, как ни искал, не сумел обнаружить. Он перепрыгивал через тела, привыкнув заглядывать в искажённые ужасом и последней мукой, почерневшие лица. Соколик стонал, рвал уздечку из рук, но его всадник вцепился в сыромятный ремень, как в последнюю надежду. Уже отчаявшись застать в Хан-Кале хоть одну живую душу, Фёдор отправился к дому владетеля проклятого селения, к дому Абдаллаха.

В отличие от соплеменников Абдаллаху посчастливилось принять смерть воина. Он пал в дверях своего дома, унеся жизни пятерых сородичей. До последнего мига владетель и вождь воинства Хан-Кале сжимал в руке Митрофанию. Кисти на рукояти шашки слиплись и почернели от запёкшейся крови врагов её нечаянного владельца. Само тело шашки покрывали чернеющие пятна. В левую ладонь свирепый Абдаллах намотал чёрные с частыми нитями седины косы. Лица женщины было не разглядеть за потёками засохшей крови и спутанными волосами. Обезглавленное тело её лежало рядом с Абдаллахом, поперёк его ног. Узорчатая тёмно-синяя чадра, шитые серебром чувяки с загнутыми кверху носами — Фёдор узнал старшую из трёх жён владетеля Хан-Кале. Двор богатого дома Абдаллаха устилали тела его убитых соплеменников. Казалось, половина мужского населения Хан-Кале в чумном угаре собралась тут, чтобы в последние минуты жизни отомстить своему правителю. Зачем? Исполнить замысел Всевышнего, даровав жестокому человеку страшную смерть? Смог бы он умилостивить злую судьбу своего народа искренними словами молитвы или справедливыми поступками?

Дрожащими руками Фёдор извлёк из седельной сумки вышитый васильками матушкин рушник. Ещё по весне она завернула в него свежий каравай, дала сыну в дорогу. От домашнего хлеба не осталось ни единой крошки. Зато рушник Фёдор повсюду возил с собой, берег как залог верного возвращения домой. Аромат румяной корки смешался с запахами конского пота и сыромятной кожи. Казак закрыл нижнюю часть лица льняной тканью. Несколько раз глубоко вздохнул, изгоняя из лёгких отвратительный смрад. Он долго бродил по двору и дому Абдаллаха, заглядывая в лицо каждому мертвецу. Кого искал он? Надеялся ли найти среди павших в чумной заварухе Мажита?

В доме он обнаружил детей Абдаллаха и двух его жён. Одну из них он помнил. Гузель — совсем юная, быстроглазая девушка. Густую гриву иссиня-чёрных волос она делила на пять кос, которые прятала по местному обычаю под чадрою. Она любила яркие платья и расписные платки, края чадры обшивала шёлкотканой тесьмой с маленькими серебряными бубенчиками. Скованный кандалами в ветхой темнице Хан-Кале, Фёдор каждое утро слышал их сладкий звон, когда милая Гузель спешила за водой с высоким кувшином на плече. Теперь она лежала на широкой тахте, на боку, приобняв правой рукой младшую дочь Абдаллаха — девочку лет пяти. Обе словно нечаянно уснули, утомлённые дневными играми.

К сыновьям Абдаллаха смерть оказалась более милосердна. Наверное, отец сумел позаботиться о них в последний час своей жизни. Не могло случиться такого, чтобы и их, как Абдаллаха, убили обезумевшие от чумы жители Хан-Кале. Заботливые руки одели на их обезображенные болезнью тела чистые рубахи, уложили рядом на ковре. Лица обоих мальчиков несли печать невыразимого ужаса. Оба были обезглавлены — любящий отец по-своему сумел позаботиться и о них.

— Уж не чертей ли из преисподней с самим Вельзевулом во главе узрели они перед смертью, — пробормотал Фёдор, осеняя себя крестным знамением.

Мучительны!? спазм снова сжал горло, когда он, с усилием разгибая мёртвые пальцы, вынимал Митрофанию из руки Абдаллаха.

— Родная моя, родная... — исступлённо шептал Фёдор. Соколик шарахнулся в сторону, не дозволяя сесть с зачумлённой шашкой с седло. Пришлось пешком обежать несколько домов. Наконец в доме кабатчика обнаружилась кадка с водой и небольшой кувшин, наполовину заполненный виноградной водкой. Он окунул дедовское оружие в кадку, не позволив себе сделать ни единого глотка перед этим. Вода окрасилась бурым. Судорожно рыдая, он очищал оружие от следов чумной крови. Потом, осенив себя крестным знамением, сделал несколько глотков из кувшина. Остальное вылил на отмытое лезвие Митрофании. Оторвав один из рукавов черкески, Фёдор запеленал в него Митрофанию, как пеленает родитель больное горячо любимое дитя. Только после этого Соколик позволил ему сесть в седло.

— Бежим отсюда, — прошептал Фёдор, наклоняясь к голове коня. — Бежим, братишка!

Поначалу он пытался найти след: сломанную веточку, кусок конского помёта, клок шерсти, рыжей или бурой, и не находил ничего. Много дней он блуждал по заколдованному лесу, ведя Соколика в поводу, словно сам дьявол водил его. Сколько вёрст преодолели всадник и его конь, продираясь сквозь заросли терновника и ежевики, перебираясь через каменные осыпи, преодолевая бурные потоки, Фёдор не сумел бы сосчитать. Они двигались, лишь изредка забываясь тревожным сном, пробуждаясь в серых рассветных сумерках и останавливаясь на отдых глубокой ночью. Фёдору удавалось удерживать ослабевшим сознанием цель: берег Терека. Разведчик знал, что ему надо попасть туда во что бы то ни стало и как можно скорее.

Оба, и конь, и его всадник, голодали до тех пор, пока Соколик не укусил Фёдора. Это случилось таким же туманным утром, как то, страшное, перед спуском в Хан-Кале. Фёдор накинул на спину друга сначала чепрак, затем седло. Хотел подтянуть подпругу, но Соколик не дал. Цапнул за плечо той руки, которая не была прикрыта оторванным рукавом черкески. Фёдор взвыл от боли, выпустил подпругу из рук. Белые искры запрыгали у него в глазах. Соколик прянул в сторону, да так, что, толкнув всадника крутым боком, уронил его на землю. Боль ударила по зубам пудовым кулаком, во рту стало солоно, дневной свет померк в глазах. Из мрака, что чернее долгой зимней ночи, пришли люди. Сначала мать в белой, расшитой по вырезу васильками сорочке. Золотой крестик на загорелой, полной шее, агатовые серьги в ушах.

— Ты голоден, сынок? Хлеб остыл. Отец отрезал для тебя горбушку. Садись к столу, поешь. Скоро в дозор, десятник уж скликал, поторопись...

Потом, тяжело опираясь на ивовый посох, пришёл отец. Иссиня-голубые глаза на загорелом дочерна лице, белые лучики морщинок разбегаются от уголков глаз.

— Я смотрю, ты сберёг Митрофанию, парень. Жизни не пожалел для дедовой памяти... Молодец... Вставай, не время ещё, поднимайся. Пасть в бою — большая честь, чем безвестно сгинуть в чужих краях, вставай...

Наконец и она пришла, расплела рыжую косу, улыбается.

— Зачем играешь со мной? — едва смог вымолвить Фёдор. — Зачем смеёшься? Останься... Я болен, умираю...

Она лишь покачала головой. Червонное золото яркими бликами заиграло на тонких чертах её лица.

— Вставай, — ласково попросила она. — Поднимись...

Нестерпимая боль пронзила грудь. Фёдор тяжело охнул и очнулся. В глаза ударил яркий солнечный свет, отражённый доспехами и изящной чеканкой щита. Он слышал голоса чужой речи, но смысл слов ускользал, терялся. Помутивший рассудок не мог распознать смысла фраз. Внезапно лицо обдало холодом, на миг стало трудно дышать. Фёдор почувствовал сладкую влагу на губах.

— Жив, — сказал кто-то рядом с ним. — Он жив, Гасан. Вон и конь его. Ты помнишь этого коня? Хороший конь, злой и голодный, как волк.

— Он ранен?

— Нет. Не ранен и не болен. Чума пощадила его.

— Тогда зачем лежит здесь без памяти?

— Кто знает, Гасан-ага? Спросим его. Эй, казак! Можешь говорить?

Сильные руки подняли его. Вынесли из-под жгучего полуденного света, опустили бережно на мягкую подстилку из хвои.

— Это Фёдор, штабной казак Ярмула. Шайтан привёл его в эти проклятые Всевышним места. Эй, Фёдор! Хлеб — вода?

Кто-то поднёс к его губам холодный край кружки. Сладкая влага, наполнив рот, пролилась через ссохшуюся гортань, наполняя грудь новой силой жизни. Фёдор, словно в первый раз, глубоко вздохнул.

— Размочи лепёшку водой. Да много есть ему не давай — помрёт. Вот так. Смотри-ка, ест. Значит, жив ещё, казак. Всё, хватит, хватит...

Воины говорили на чужом языке, но теперь Фёдор мог разобрать каждое слово. Он видел их суровые, озарённые хищными улыбками лица, слышал скрип кольчужных колец. Неподалёку, рядом с шалашом, сложенным из коротких пик, сверкали на ярком солнце сваленные грудой блестящие щиты.

— Гасан-ага? Это ты?

— Я, Фёдор, — открытая улыбка сверкала на его смуглом лице. Гасан-ага спешился. Он сидел под сенью пихты, рядом с Фёдором, без шлема и латных рукавиц. Тёмные локоны меньшого брата владетеля Кураха пышными волнами разметались по сверкающему металлу чеканных наплечников.

— Мы в дозоре. Ищем передовые отряды Мустафы. Уж в обратный путь пустились, в Грозную. Кругом чума, Мустафе не пройти, напрасно Ярмул волнуется, — он умолк, пристально рассматривая Фёдора. — Князь Рустэм с нами. А где же твой спутник, этот... Мажит?

— Потерялся...

— Сбежал, пёс поганый. Мы коня твоего накормили. Голодный он был, как волк, голодный. Оседлать только не смогли, не даётся он никому. Ты как, сможешь сесть в седло?

— Бог даст и сяду...

— Мы торопимся, быстро поскачем. Пленных захватили, аманатов. Назад торопимся. Грозной защита нужна. Ты с нами?

Фёдор попробовал подняться. Сесть удалось лишь с третьей попытки. В голове мутилось, в глазах стоял туман как в тот день в проклятом богом Хан-Кале. Звонкий голос Гасана звучал из дальнего далёка. Из тумана прямо на Фёдора вышли стройные ноги коня в белых чулочках.

— Да он сам не свой, Гасан. Куда ему в седло? Что станем делать? Не бросать же его одного в этом лесу....

Фёдор поднял дурную голову, посмотрел на всадника. На знакомом ему буланом, крупном жеребце, в бурке и лохматой белой папахе сидел Валериан Григорьевич Мадатов. Лицо бледно, левая рука на перевязи, но ус лихо закручен штопором, чёрные глаза горят неукротимым задором.

— Что делать будем? — повторил князь Рустэм.

— Я не вернусь в Грозную, — отрезал Фёдор, — оставьте мне хлеба, что ли... ну и ещё каких харчей, сколько можете. И ещё... потерялся я, не понимаю, где нахожусь...

— А ты смелый парень, как я посмотрю! — усмехнулся Мадатов. — Благодари Гасана, он жизнь твою спас. Он да конь твой злобный. Когда мы нашли вас, Соколик твой от пары молодых волков отбивался, защищая тебя. Покусали его, но ничего, не страшно. Эх, забрёл ты в жуткие дебри. Слышишь рёв?

Фёдор прислушался. Действительно, где-то неподалёку шумела быстро текущая вода.

— Услышал? Это ревёт твой любимый Терек.

Гасан-ага помог Мадатову спешиться. Князь уселся рядом с казаком и курахским рыцарем на хвойной подстилке под пихтой.

— Подай воды и вина, черкашин! А ты, Гасан-ага, ступай, распорядись насчёт припасов для казака.

Так они остались с Мадатовым вдвоём.

— Где же твой спутник, Фёдор Туроверов? — спросил князь для начала.

— Пропал. Сгинул в зачумлённом Хан-Кале, — ответил Фёдор, настороженно посматривая на собеседника. — И я там побывал, ваше сиятельство, сдуру в Хан-Кале сунулся.

— Не смотри волком, казак. Я чумы не боюсь, сам не раз в таких местах бывал, — засмеялся Мадатов.

— Это они вон, опасливые... — он кивнул в сторону татарских рыцарей, с громким гоготом рассупонивавших седельные сумки. — Окурили и тебя, и коня твоего с головы до пят.

И он снова засмеялся.

Вечером, придя в себя, Фёдор осмотрел раны на плечах и ногах Соколика. Смазал их лечебным бальзамом, поданным ординарцем Мадатова Филькой. Утром, отдохнув, собрались разъезжаться всяк в свою сторону по делам службы. Тут-то Мадатов подозвал к себе Фёдора.

— Прощай, казак, — генерал склонился к Фёдору с седла. — Я распорядился: тебе дадут припасы в дорогу. И ещё: Гасан сам решил тебя сопровождать, со своими оруженосцами. Очень уж надо ему зачем-то в Коби попасть. Только зачем? Ума не приложу...

— А он что говорит?

— Именем Ярмула клянётся, как это у них принято, хочет дружескую услугу командующему оказать. Алексея Петровича лучшим из своих друзей почитает. Желает в спасении его жены участвовать. Я не могу отказать, не властен. А тут неподалёку, — князь махнул, унизанной перстнями десницей в сторону скалистой вершины. — Есть селение одно. Три хибары полуразрушенные, безлюдье, запустение. Но одна из хибар кабаком именуется. Хозяин сего кабака также лучшим другом Алексея Петровича себя почитает, и на всяком углу, и под всяким деревом о том благовестит. Лорс его имя. Может, слышал ты о нём? От этого места до лорсова кабака два дня пути. Дорога есть: не хороша и не плоха. Дожди прошли, может статься, и осыпалась где гора. Но вы с Гасаном люди ушлые — пройдёте. А теперь вот тебе мой строжайший приказ: оставаться в лорсовом кабаке не менее недели. Тёмная фигура этот Лорс. Хочется мне знать, чем промышляет сей верноподданный российского государя. Я Гасана предупредил: с того места, где Лорс обитает, вы пошлёте ко мне тайно одного из его оруженосцев с донесением. Понял ли задание, казак?

— Так точно, ваше сиятельство, понял.

— Ни к чему при наших сложных обстоятельствах чинами мериться. И не страдай, что Мажит-акинец тебя предал. Забудь тоску. А если встретишь — сразу убей. Не слушай оправданий.

И снова путь по усеянной мелкими камешками дороге, и снова нескончаемый лес, тонущий в белых клочьях тумана. К вечеру, когда невыносимая усталость пригибала головушку к шее коня, Фёдору начинало казаться, что не земную дорогу меряют копыта верного друга, что не из бурой, изрытой кротовыми ходами, тверди тянутся вверх стволы деревьев, а растут прямо на облаках и странствуют вместе с ними по небесным океанам. Чудилось Фёдору, будто Соколик ступает по облакам, взбираясь всё выше и выше, неся своего всадника через небесный лес. Будто там, с головокружительных высот, сможет он, простой казак Фёдор Туроверов, охватить одним лишь взглядом все земли: и бурный Каспий, и Итиль-реку, и невыразимая синева Чёрного моря откроется ему. И узрит он шапки Кавказа, не поднимая головы. Вершины Казбека и Эльбруса будут парить меж облаков под копытами его Соколика.

— Эй, казак! — паршивец Дауд снова ткнул его в бок ножнами. — Не спи, с коня упадёшь!

— Дак ты спой, Дауд, чтоб я не засыпал, — отвечал Фёдор, не оборачиваясь.

— Я только грустные песни знаю, — смеялся Дауд. — Весёлые петь не умею. Ты же сам вчера Али по уху ударил, за то, что песня его слишком печальна оказалась. А я не хочу быть битым.

— Пой, — мрачно повторил Фёдор.

И Дауд запел высоким, пронзительным голосом:

— А дальше? — Фёдор обернулся. — Чует моё сердце, Дауд, что положил ты глаз на моего Волчка.

— Хорошая шашка, — подтвердил Дауд. — Лучше, чем твоя, казацкая. Но горду ты не любишь. Почему? Раз не любишь — продай. Скажи, что хочешь получить в обмен на любимое дитя мастера Гордали?

— Волчок не продаётся, — ответил казак.

— Ай, Фёдор, хороший ты человек, смелый и умный. Почему невесёлый? Или скучно тебе с нами? Почему? Речь нашу ты хорошо понимаешь и говоришь на нашем языке, как настоящий нахчи. Чем плохи мы тебе? Чем Али — дикий волк, хуже твоего Мажита? Забудь про учёного святошу, сгинул он, сгнил от чумы.

— Заткнись, — буркнул Фёдор.

Они двигались шагом, один вослед другому. Впереди Фёдор, следом за ним Дауд — болтун и весельчак. Сверкающий шлем рыцаря он приторочил к седлу и нацепил на голову войлочную шапку. Нагрудник и наплечники лат Дауда сделались матовыми от обильной росы. Круглый щит он перекинул за спину. Шашка его, в украшенных затейливым орнаментов ножнах, всегда лежала поперёк седла. Во все время их путешествия бравый Дауд никогда не снимал правой ладони с её костяной рукояти. Воины Кураха зачастую даже на ночь не освобождались от доспехов. Чеканный металл лат сросся с их телами, словно рождены они были уже в кольчугах и с острой пикой в руках. Устраиваясь на ночлег, Дауд неизменно укладывал шашку рядом с собой, заботливо прикрывал буркой, будто опасаясь, что верная его подруга продрогнет в ночи от сырости и холодного ветра.

— Мы в походе, — говорил Фёдору суровый Али — дикий волк. — Враг начал на нас охоту и лютая смерть у него вместо цепного пса.

Али не признавал лат и в отличие от Гасана-аги и Дауда брил голову. Поверх кольчуги и бешмета он носил длинную, до пят, бурку, сшитую из волчьих шкур. От сырости и ветров бритую его голову защищала волчья же шапка. Вооружение его состояло из огромного лука, пращи и короткой пики для ближнего боя. Али был стар. Гасан-ага величал его лучшим другом своего деда. Загорелое дочерна и иссечённое сабельными шрамами лицо его не несло печати возраста. Только иссиня-белая борода свидетельствовала о давности даты рождения телохранителя Гасана-аги. Али — дикий волк неизменно следовал след в след за хозяином с огромным луком наготове. Конь Али, по кличке Маймун[12], мохнатый, пегий и коротконогий, мог бы стать посмешищем для джигита, если бы не его изумляющая резвость и обезьянья ловкость. Фёдору довелось убедиться в этом, когда, заметив на голом склоне горы зазевавшего зайца, Али с места пустил нелепого конька в галоп. Под улюлюканье Дауда они наблюдали, как пёстрая фигурка Маймуна носилась вверх и вниз по крутому склону. Время от времени Маймун совершал головокружительные прыжки, одним махом преодолевая неглубокие расщелины между скальными выступами. Али — дикий волк, подстрелил зайца первой же стрелой. Фёдор не смог разглядеть её полёта, лишь услышал, как тренькнула тетива, как вскрикнул подстреленный заяц.

Сам Гасан-ага гарцевал на великолепном, белее свежего снега арабском жеребце. Рыцарь первым смеялся над шутками говорливого Дауда, но сам хранил молчание, всматриваясь в туманную чащу по сторонам дороги.

— Сегодня заночуем у старого Лорса, — сказал Гасан-ага в то утро, садясь в седло. До вечера, до прибытия в селение Лорс никто из спутников в тот день больше не слышал от него ни слова.

Домишки прилепились к изумрудному боку горы. Фёдор издали увидел плоские крыши под сенью вековых тополей, черно-белую отару овец на склоне над селением, конного пастуха при ней, столбики прозрачных дымов над кровлями. Слева от них, невидимый из-за зарослей орешника, гремел валунами быстрый Терек.

Солнце уже скрылось за горами, когда они приблизились к высокой каменной ограде первого дома. Их встретила темноликая старуха в пёстром платке, намотанном на голову подобно чалме. Седые космы обрамляли её узкое лицо, выбиваясь из-под платка. Годы тяжёлого труда сделали её спину горбатой. Она с трудом переставляла изуродованные подагрой ноги.

— Милости просим. Почтенный Лорс приглашает вас, путники, к своему столу, — тихо молвила старуха.

Один за другим кони вошли во двор. Лорс ничуть не изменился со времени их первой встречи в Грозной. Всё тот же латаный зипунишко, всё та же съехавшая до бровей нелепая шапчонка. Хозяин встретил их ласковой улыбкой. Он стоял на пороге кабака. Гладко оструганный костылёк подпирал невеликое его тельце.

Внутреннее убранство лорсова кабака радовало глаз опрятностью. Чистые, потемневшие от времени дубовые столы и скамьи. Оружие и щиты на свежевыбеленных стенах. Полки с нарядной посудой, расписной глиняной и бронзовой, украшенной чеканкой. Ароматное варево булькало над огнём очага, распространяя по комнате аромат приправленной травами баранины.

Гасан-ага, как был, со щитом в руке и пикой наперевес, ударяя ножнами о подол кольчужной рубахи, принялся осматривать внутреннее устройство кабака. Быстро переходя от стола к другому столу, от очага к сундукам и лавкам, расставленным вдоль стен, он словно искал что-то и не находил.

— Что ищет отважный воин? — спросил Лорс. — Какой-то интерес привёл Гасана-агу в скромное жилище Лорса. Чем может услужить скромный кабатчик с проезжей дороги воину кроме хорошей еды для него и его коней, чистой бани и безопасного ночлега под надёжной крышей?

Бросив на пол вооружение и шлем, Гасан с грохотом опустил закованное в броню тело на одну из скамей.

— Где он? — устало спросил воин.

— Лорс недоумевает, — отвечал хозяин. Он стащил с головы заячью шапчонку, обнажив покрытый сизым пухом шишковатый череп.

— Аслан-хан, мой брат, рассказывал мне, что у тебя, старик, хранится священный котёл наших предков...

Лорс, прихрамывая, подошёл к Гасану, присел рядом на скамью.

— Я хочу предложить тебе и твоим спутникам омовение и горячую пищу. Разговоры о священных реликвиях отложим до времени.

— Ответь лишь, старик, у тебя ли котёл?

— Да, о, славный воин. Мой род хранит бронзовый котёл со времён Салтана-Мурзы, а он был прадедом моего деда. Я покажу тебе котёл, только сначала...

— Будь по-твоему, — вздохнул Гасан-ага.

Весёлый Дауд вовсе отказался от еды, лишь выпил чашку овечьего молока. Он улёгся на полу, на потрёпанном коврике перед очагом, и мгновенно заснул. Даже во сне улыбка не покидала лица курахского вояки. До самого утра он сжимал в объятиях ножны с любимой своей шашкой, время от времени переворачиваясь с боку на бок, обращая к жаркому огню то левый бок, то правый, то широкую спину.

Фёдор впервые узрел Гасана-агу без доспехов. Лучший из воинов Кураха облачился в поданную Али — диким волком пунцовую шёлковую рубаху, перепоясался шитым золотом поясом. Он снял походные, окованные металлическими пластинами, сапоги и остался босым.

Али — дикий волк и вовсе не ночевал в кабаке. Он устроился в хлеву, рядом с лошадями.

Сгорбленная хозяйка предложила Фёдору почётное место на лежанке, к углу. Казак смутился вниманием старухи, когда та заботливо укрыла его, уже погруженного в дремотную истому, одеялом из овечьих шкур. Шкуры источали дурманящие ароматы соснового дыма, горных трав, мёда с кисловатым привкусом забродившего молока.

Позеленевший от времени, бронзовый котёл народа нахчи поместили к круге света, под масляной лампой. Гасан водил пальцами по его испещрённой письменами поверхности. Бронза котла отвечала на его прикосновения глухим шелестом.

Они говорили до рассвета. Превозмогая тяжёлый сон, Фёдор прислушивался к неспешному течению беседы.

— В Землях Нахчи от них образовалось тринадцать тейпов. Уже из Нахчи они стали расселяться во все стороны. Предок беноевцев Биан через Аргунское ущелье, где было основано поселение Оргун с башнями, через Тевзана пришёл в те места и основал селение Бена. Я назову тебе имена наших предков, но не могу тебе сказать, точно ли я запомнил их и всех ли перечислил. Моего отца звали Тур, его отца Олкъа, затем Мохьмад, Юрташ, Убайд, Элдар, Жоба (этот Жоба является родоначальником нашего тара Жоби-некъе), Бахьанда, Йовта, Хурсул (он принял ислам), Тур, Биан (основатель Беноя), Эл, Ул, Уз, Иамирхан. А далее то ли Оргун, его отец Сайд-хан и его дед Абулхан — сын Сайд-Али аш-Шами. Но ты ведь не нахчи, воин. Я знаю — ты из Кураха.

— Моя мать была нахчи. Нахчи из рода Акка, — тихо отвечал Гасан. — Одна из моих сестёр замужем за бенойским князем.

— Выходит — мы родня, Гасан-ага, — выдохнул Лорс и продолжил: — Тейпы наряду с другими атрибутами в большинстве случаев обладали и летописью — тептар. В тептарах излагались старинные предания о происхождении тейпа. Во многих тептарах сказано о том, что чеченцы являются выходцами из страны Шем или Шам. На внутренней поверхности котла приведены отрывки из летописи тейпа Беной.

— Что тут написано, Лорс? Не могу разобрать...

— Написано, что общий предок всех нахчий был Сайд-Али аш-Шами из царского рода...

Он ждал Аймани, и она наконец явилась. Сквозь сонную пелену Фёдору виделась она уже не в мужской одежде, а в нарядном платье из тяжёлого шёлка, с чеканной бронзовой застёжкой на груди. В огненные косы вплетены ленты цвета сирийской бирюзы. Вот она прошла между скамьями, вот сзади подошла к старому Лорсу, обняла его с дочерней лаской... Фёдор вскрикнул, вскинулся на лежанке. Гасан-ага и Лорс обернулись к нему.

— Он устал, старик. Раны... страху натерпелся в Хан-Кале.

— Спи солдат, в моём доме каждый гость в большом почёте и полной безопасности. Спи спокойно...

Мажит отыскался на пятый день их сидения в Лорсе.

К тому времени Фёдора изрядно утомили бесконечные разговоры Лорса с Гасаном-агой. Курахский рыцарь оказался заядлым любителем нахчийской старины, знатоком мифов и преданий этих опостылевших казаку гор.

Единственным утешением стала рыбная ловля. В мутных водах Терека Фёдору удавалось изловить и крупную форель, и ленивого лосося, и усача. Медвяный запах цветущих горных трав, неумолчный плеск и грохот Терека изгнали из души казака остатки чумной тоски.

Фёдор облюбовал на берегу гладкий валун. Лёжа на нём, он часами мог смотреть на дальние горы. Оттуда, с заснеженных вершин, приносил к его ногам мутные воды буйный Терек. Там, среди скалистых круч, во мраке ущелья затерялась забытая Богом и людьми одинокая башня — Коби. То грезилась казаку зеленоокая княжна, то снежная лавина, сбегающая с невообразимой кручи и перекрывающая все подступы к заветной башне.

«Надо спешить, скоро осень», — думал казак.

Пережитый ужас начал забываться, вот только Мажит... Нет, не мог грамотей из Акки стать предателем, не стал бы сбегать, бросив товарища наедине с чумою. Это он, Фёдор, дал слабину, не сумел найти среди гор трупов, может быть, живого ещё товарища. Испугался, не сдюжил. Но муки виновности с каждым днём ослабевали. Фёдор начинал скучать.

На третий день казак оседлал на славу отдохнувшего Соколика и принялся прочёсывать прибрежные заросли в поисках сухопутной дичи. В тот день, так же как и в последующие, Али — дикий волк неотступно следовал за ним так, словно получил от хозяина приказ следить за казаком, словно Фёдор мог, не сказавшись, сбежать, отправиться в дорогу один, без припасов и попутчиков. Али следовал за Фёдором молча, то увеличивая дистанцию, то сокращая её до двадцати шагов, так, чтобы не терять подопечного из вида. Оба молчали — Фёдор ни о чём не спрашивал старого телохранителя курахского рыцаря, а тот не пытался набиваться ему в собеседники. По вечерам оба, каждый своим путём, возвращались к лорсову кабаку поесть горячих кукурузных лепёшек, послушать, как нестройно бренчит на рассохшейся татарской мандалине весёлый Дауд. Послушать побасёнки Лорса-чудака, ведущего свой род чуть ли не от пророка Магомеда.

На утро шестого дня, придя в денник с седлом и уздечкой, Фёдор обнаружил там спящую собаку. Ушан спал в углу, на груде сена, свернувшись калачиком. Длинный обрубок хвоста накрывал его седеющую морду. Заслышав стук воротины, пёс приоткрыл ореховый глаз, шевельнул рваными ушами, но не забрехал и на ноги не поднялся. Соколик приветствовал друга, как обычно, киванием головы и стуком об пол копытом правой, одетой в белый чулок ноги.

— Ушан! — Фёдор бросился было к собаке, но осёкся, словно смрад зачумлённого Хан-Кале снова ударил ему в ноздри.

— Он здоров, Педар-ага. Мы долго скитались по лесам, питаясь погаными грибами, как это принято у урусов. Ночевали на деревьях, как пернатые совы.

Бурку съели волки. Нас не смогли снять с дерева. Я боялся заразить тебя чумой. Ждал, согласно заветам брата моего деда, Исламбека. Если джигит не умрёт в течение шести дней после прикосновения к зачумлённому — значит, Аллах сберегает его от этой болезни. Гасан-ага такой, старый волк Али такой, ты, Педар-ага, тоже такой. Теперь и Мажит может не бояться чумы.

— Матерь Божия, Пресвятая Богородица, — только и смог вымолвить Фёдор, когда Мажит выбрался наконец из кипы соломы, сложенной в углу денника. Он выронил седло и уздечку, бросился к Мажиту и что есть мочи стиснул грамотея в объятиях.

— Исхудал-то, грамотей! В чём душа держится! Уж я истосковался весь, уж извёлся...

— Знаю, — печально молвил Мажит. — Князь из Кураха и его слуги сочли меня предателем. Но это не так. И ты мог бы не волноваться вовсе, если б прочёл мою весточку. Ты видел её? Видел надпись на стене сакли Абдаллаха?

— Как не видеть, видел. Только не смог я письмена разобрать.

— То арабская вязь. Её надо не как русское письмо от сердца читать, а наоборот, к сердцу. Арабское письмо так читают.

— Всё верно, грамотей. Только не умею я читать арабские письмена, ты уж прости. Но я понял! Я догадался, что эти узоры неспроста там написаны были!

— Не оскверняй руки, казак! — заслышав вопль Дауда, кони тревожно встрепенулись в денниках, со стропил под потолок вспорхнули мелкие плахи. — Беги от разносчика чумы!

Фёдор обернулся. В дверях конюшни, подсвеченная сероватым утренним светом красовалась мощная фигура курахского воина. Из-за плеча Дауда выглядывала, покрытая неизменным лохматым треухом, головушка владетеля этих мест — старого Лорса.

— Не кричи, Дауд, не пугай коней. Ты такой же гость в моём доме, как этот юный мудрец. Он здоров, Аллах наградил его отменным здоровьем. Я попросил его ночевать пока в конюшне, опасаясь неудовольствия благородного Гасана-аги. Слышал я, как вы попусту ругали Мажита предателем. А ведь он не предавал, он родня мне...

Лорс робко протиснулся между каменным боком Дауда и неоструганным косяком, подошёл.

— Ты здоров, мой мальчик, судьба и на этот раз пощадила тебя, — приговаривал он, отечески обнимая Мажита.

Грамотей заметно приободрился.

— Малолетний пройдоха твой племянник? — подозрительно спросил Дауд.

— И мой прадед, и прадед Лорса-аги ведут свой род от Салтана-Мурзы — основателя этого селения, — молвил Мажит, широким взмахом отощавшей руки обводя щелястые стены конюшни. — Известно ли тебе, о рыцарь из Кураха, чем знаменит достославный Салтан-Мурза?

Не дожидаясь согласия нетерпеливого Дауда, Мажит поведал присутствующим сказание о том, как в незапамятные времена Салтан-Мурза вышел на поединок с армянским князем, дабы отстоять честь одной из своих жён. Они сражались более суток верхом на конях и пешими.

— ...и, наконец, славный Салтан-Мурза сразил незваного гостя, похитителя честных женщин, ударом палицы в висок. И пал пришелец на окровавленные камни горы Бартуй, и испустил он дух. Случилось это в восьмидесятом году от года основания крепости Лорс. В тот год славному Салтану-Мурзе исполнилось сто двадцать лет, — так закончил Мажит свой рассказ.

Гасан-ага не гневался, не отвергал Мажита. Младший брат владетеля Кураха пребывал в печальной задумчивости. Весь вечер просидел он неподвижно, у пылающего очага. Он не притронулся ни к еде, ни к питью, словно ничего не было в мире милее его сердцу, чем пляшущие в очаге языки пламени. Рядом, прислонённая к выбеленной стене дремала мандолина Дауда. Тишину лорсова кабака нарушал лишь металлический лязг точила, которым оруженосец курахского рыцаря правил тонкое лезвие своего кинжала. Изредка всхрапывал верный Ушан, устроившийся на полу у порога, на плотно пригнанных друг к другу камнях древнего лорсова жилища. Фёдор, Мажит и сам хозяин расположились за широким дубовым столом. Фёдору понравилось водить ладонями по его доскам, отполированным и вычерненным временем. Казаку вспоминалась матушкина скатерть из отбелённого полотна с затейливой вышивкой по краям, после ужина щедро усыпанная хлебными крошками. Вспоминались румяные пышущие жаром караваи. А здесь, на затерявшейся в лесной чащобе военной тропе, и хлеб был совсем другим — тонкий, пресный, изогнутой, серповидной формы. Лорс подливал Фёдору молодое, щиплющее язык жидковатое вино. Фёдор щедро разбавлял его водой из высокого, чеканного кувшина. Мажит, вооружённый глиняной чернильницей и перьями, разложил на краю стола листы тонкой сероватой бумаги. Прикусив нижнюю губу, он старательно расписывал чистые листы затейливой арабской вязью.

— В нашем роду не было ещё такого учёного человека, как молодой Мажит, — говорил Лорс. — Парень решил перенести на бумагу историю нашего рода, дабы увековечить память о Салтане-Мурзе и его потомках. Только не полупится у него это, не выйдет.

— Почему? — Фёдору нравилось рассматривать Лорса: его исковерканная детскими хворями, кособокая фигура, испещрённое морщинками, подвижное лицо, внимательные глубокие глаза, тихий вкрадчивый голос, осторожная повадка — всё выдавало человека хитрого, многомудрого, жизнелюбивого.

— Завтра на рассвете мы отправляемся в сторону Коби. Время убегает. До осени нам надо возвернуться в Грозную. Гасан-ага сам решит, как ему поступить.

Курахский рыцарь шумно вздохнул.

— Великие дела и кровавые битвы ждут меня. Коварный Мустафа — подлая ширванская собака, недостойный даже плевка умирающего от чёрной чумы нищеброда, жаждет знакомства с наконечником курахской пики... а я? Что я? Сижу здесь, томимый любовной тоскою. Что пишешь ты на этих листках, Мажит? Можешь ли ты, грамотей, сочинить песню о синеве очей моей возлюбленной?

— О чём это он? — изумился Фёдор.

— О любви, — грустно улыбнулся Мажит. — С той поры, как узнал про мои учёные занятия, всё просит составить грамоту для одной девушки, с любовными стихами...

— Как же достойный Гасан ухитрился влюбиться, в дремучем лесу сидючи? Тут же нету никого, кроме горных коз, ланей и кабаниц, — засмеялся Фёдор. — О почтенной нашей хозяйке, Лейле-ханум, не упоминаю. Ты уж прости, старинушка Лорс, жена твоя достойна всяческих похвал и уважения и вполне сгодилась бы Гасану-аге в названые матери, да вот только...

— ...любовь живёт повсюду: в лесной чащобе, и в хижине убогой, и даже на дне морском может жить она, лишь бы билось и жило любящее сердце джигита, — прервал его Лорс.

— А ты любил ли, казак? — спросил Гасан-ага. Из тёмного угла послышался смешок. Точило чаще и звонче заскрежетало по поверхности клинка.

— Родители обженили меня на моей Марусе шестнадцати годов от роду. С тех пор я ни о какой любви не помышляю, — буркнул Фёдор.

— Она приходит ко мне, — Гасан-ага снова тяжело вздохнул. — И сегодня ночью видел её синие очи и огненные косы...

Сердечко Фёдора дрогнуло, замерло на мгновение, затрепыхалось испуганной птахой.

— Кто приходит? — выдохнул он.

— Сестра моя, — просто ответил Мажит. — Она бродит тут по лесам, следы поганого Мустафы ищет, да всё попусту. Её не надо бояться. Она странная — да и только. В библиотеке нашего медресе, а я несколько лет провёл в медресе Кукельдаш, отыскал я книгу о похождениях славного рыцаря Сида. Подвиги этого достойнейшего из сыновей Аллаха тронули моё сердце. Повинуясь неодолимому душевному порыву, я поведал о подвигах славного Сида старшей сестре. Поверь, Педар-ага, не проходит и дня, чтобы я не проклинал себя за это! Аймани с самого рождения была девушкой странной, но тихой и почти послушной...

— Всё потомство твоего отца несёт на себе печать когтей и зубов лукавого, — вставил Лорс.

— ...носила, согласно заветам праотцев, платья и шальвары. Косы под платок прятала, — невозмутимо продолжал Мажит. — Вот только замуж не хотела идти. Не находилось достойных женихов...

— ...один особо настойчивый был. Сгинул, — прервал его Лорс. — Пропал в самую лютую зимнюю стужу. Скорбел и отец его, и братья скорбели. Он младшим был в семье, как ты, Мажит. Нашли его лишь но весне, когда в горах стаял снег, с пробитой острым камнем головой.

— Зимой одному ходить в горы опасно, — сказал из тёмного угла Дауд. — Зимой шайтан там с камня на камень скачет, злые вьюги раздувает.

— Я посватаюсь, — сказал Гасан-ага. — Вот только Мустафу — драного ишака с его шайкой обратно за горы прогоним, и посватаюсь.

Той ночью Фёдор не сомкнул глаз. Всё сидел на крыльце лорсова дома, считал близкие звёзды, курил, чтобы превозмочь сон. Ближе к утру ума хватило спрятаться к Соколику в денник. Он вслушивался в ночные звуки: дыхание коней, редкие перед рассветом крики ночных птиц. Однажды почудились ему тихие шаги. Будто прошуршали они возле самой стены денника. Едва дыша выглянул он наружу. Темны оказались оконца лорсова жилища. На дворе ни души, лишь совушка — ночная охотница вертела круглой головой на каменной ограде, высматривая последнюю добычу. Фёдор решил не возвращаться в денник, уселся в тени стены, накрылся буркой с головой, лишь нос снаружи оставил, чтобы легче дышалось.

— Что днём делать станешь? — услышал он тихий голос. — Я слышала, ты с самого утра в путь собирался. Как выдержишь трудную дорогу, если всю ночь глаз не сомкнул?

Фёдор вскочил, отшвырнул бурку в сторону. Она сидела на корточках, на покатой крытой соломой крыше денника. Гладкая кожа её чёрных высоких сапог поблескивала в жидком свете стареющей луны, лицо и волосы скрывал тёмный башлык. За спиной её Фёдор различил крутой изгиб лука.

— Я смотрю, ты и в правду, ни платья, ни шальвар не носишь, — только и смог сказать казак. — Зачем пряталась? Что замышляешь?

— В нашем роду Ярмул не найдёт себе врага.

Она спрыгнула на землю, встала рядом с Фёдором лицом к лицу, тонкая и высокая, почти одного с ним роста.

— Я за Терек бегала, надо было. Потом вас с Мажитом искала. Теперь всё — дела завершила. Готова с вами в Коби идти.

— Алексей Петрович распорядился дело это нам с Мажитом вдвоём совершать. О тебе разговора не было, — усмехнулся Фёдор.

— А ты скажи Ярмулу, что меня и не было. Кто я? Кому известна Аймани из рода Акка? Тень лесного духа, дикий зверёныш, забытый мертвец, давно уж схороненный в чужой земле.

— Ишь ты — мертвец! — Фёдор сколько ни старался, не мог согнать с лица улыбку. — За мертвецов не сватаются. Может, ты и не знаешь, но тут один собирается свататься: знатный, молодой, красивый.

— Знаю, — коротко ответила она. Отвернулась. Фёдор наконец смог различить её точёный профиль на фоне просветлевшего неба. Сколько раз за эти месяцы она являлась ему во снах, как наяву? Сколько он мечтал о ней, далёкой, запретной, укравшей у него покой? Сколько он возил с собой в тороках её пращу и кинжал? Вот она, рядом. Молчит. Смотрит в сторону. Опять что-то скрывает? И видел-то её всего два раза, а уж говорил — и вовсе единожды. И что? Стоит рядом с ней дурак-дураком, лыбится, счастлив от того, что родней её не сыскать в целом свете. А ведь по закону она чужая ему. По закону казак Фёдор Туроверов может одну лишь жену иметь.

— Что я делаю? — выдохнул Фёдор.

Глупости, — просто ответила она, позволив ему заметить след улыбки на своих чертах. — Ступай спать. Завтра к вечеру надо выйти из Лорса.

— Командуешь?

Теперь она рассмеялась:

— Не надо меня ревновать к ремеслу разведчика. Лучше к Гасану-аге меня ревнуй, ведь он молод, красив, смел, знатен. Такое сватовство — честь для меня, хоть род Акка не менее древний, чем род владетелей Кураха.

— Что ты сделала со мной?! — закричал Фёдор, чувствуя, как горючая влага заливает его щёки. — Зачем преследуешь меня, бесовское наваждение?!

Он хотел бежать, но не смог двинуться с места. Она стояла совсем рядом. Полшага — и он ощутил прикосновение её тела, ласковую мягкость губ, дурманящий аромат сосновой живицы с оттенками шалфея и тимьяна.

— Не убегай, — шептала она. — И ничего не бойся. Я сумею защитить, я помогу...

— Зачем? — он понял, что уже сжимает её тонкое, не по-женски твёрдое тело в объятиях. — Зачем мы так грешим?

— Так рассудила судьба, так пожелал Всевышний, — едва слышно отвечала она. — Ничего не бойся... Я сохраню... Я сумею защитить...