ЧАСТЬ 4

«...Удостой меня, чтобы я вносил

свет во тьму...»

Слова молитвы


В горнице было уже совсем светло, чисто прибрано и тихо, словно с вечера здесь и не пировала компания гостей. Горбатая лорсова прислужница, шмыгнув вдоль выбеленной стены, бесшумно скрылась во внутренних покоях дома. Устало выдохнув, Фёдор отставил Митрофанию к стене. Он уселся на лавке, поближе к тёплому ещё очагу, изготовился снять сапоги, чтобы покимарить ещё часок-другой. Скоро, скоро уже проснутся лорсовы домочадцы. Ещё в объятиях Аймани, в деннике, казак слышал, как старый Сайданур-пастух уводил стадо на гору.

— Всё верно. Настоящий воин спит в деннике, рядом с боевым конём. В походе лишь шашка ему и жена, и подруга, — услышал он насмешливый голос.

Гасан-ага сидел в углу горницы, на скамье. Вырез полотняной рубахи не скрывал мощных мускулов груди и шеи, простые солдатские кальсоны оставляли открытыми его босые ступни. Волна иссиня-чёрных волос разметалась по широким плечам. Фёдор едва не застонал, когда острые зубы ревности вцепились ему в рёбра. Их разделял почерневший от времени дубовый стол.

— Что, не спится, Гасан-ага? — только и смог сказать казак.

— Тревожно — вот и не сплю. Али вернулся поздней ночью, до утра проговорили. — Гасан-ага помолчал, буравя Фёдора взглядом тяжёлым и острым, как наконечник его пики. — Тебя поджидали, да так и не дождались. Что задумал?

— Мы отправляемся после полудня. Заночуем в Дарьяле.

— Пойдёте открыто?

— Да. Чего нам бояться? Правоверные совершают хадж. Слуга и господин...

— Значит, пойдёшь с акинцем... Вдвоём?

— Да.

— Всё верно. В Дарьяле стоит подполковник Разумов с большим отрядом. Ты знаешь его?

— Нет...

— В горах опасно. Наймиты Мустафы повсюду. Так говорит Али. Движутся тайно, избегая дорог, простых путников не грабят — таков приказ Мустафы. Но они там, под пологом леса. Аллах лишь знает, что ждёт вас на пути. Война, беда смотрят с каждой скалы, прячутся за каждым деревом. Не боишься?

— Нет. Мы к войне привычны, а беда нам нипочём — сама пугается, нас завидев.

Фёдор посматривал на дверь, надеясь улучшить момент, чтобы улизнуть. Но тяжёлый взгляд Гасана-аги словно пригвоздил его к каменному полу.

— На языке нахчи ты говоришь чисто. Рассчитываешь, что встречные поселяне примут тебя, признают приверженцем нашей веры?

— Примут. Я полжизни провёл в этих горах. Знаю обычаи и пути знаю. Пройдём.

— Надеешься по помощь хлипкого святоши, если случится принять бой?

— Надеюсь уйти от открытой схватки хитростью...

Курахский рыцарь не дал ему договорить.

— Ты видел её. Чую, знаю — видел. Ты был с ней! — в чёрных глазах Гасана-ага плескалась недобрая подозрительность. — Когда она близко — я перестаю спать, дышать тягостно, тоска сжимает грудь.

Гасан-ага опустил голову, спрятал лицо за пологом волос. Фёдор подался к двери. Внезапно курахский рыцарь застонал, судорожно рванул ворот полотняной рубахи.

— Я знаю... Слышал уже под утро как шепталась она с Лорсом, про тебя говорила... С тобой к Коби идти хочет... Зачем скрываешь? Скажи правду, я хочу знать!

— Не о сестре ли учёного Мажита толкуешь ты, почтенный? Если так, то да, видел я её нынче ночью, — просто ответил Фёдор. — Но с нами идти она отказалась. У неё свои пути.

Гасан-ага вскочил. Тяжёлый дубовый стол отлетел в сторону, повинуясь мановению его руки.

— Она моя! — прорычал он. — Она будет моей!

— Может, оно и так. Да только не называй дикую кошку своею, пока не посадишь её на цепь, в клетку и не приучишь брать пищу из рук.

Фёдор уже держал в руках Митрофанию. Верная подруга казака покоилась в ножнах, но в любой момент готова была явить миру голубоватый металл смертоносного лезвия.

— Я пойду с тобой. Я служу царю урусов и Ярмулу. У меня нет другого пути.

— Алексей Петрович ясно распорядился. Иль ты не слыхал слов его сиятельства, генерала Мадатова? Тебе предписано явиться в Грозную, доложить обстановку.

— Я пойду с тобой!

— Ты служишь в русской армии и обязан подчиняться дисциплине и приказам старших, — настаивал Фёдор.

Он успокоился, заметив, что курахский рыцарь безоружен.

— Ты не доведёшь жену Ярмула до Грозной без моей помощи.

— Доведу. Я получил приказ, и я его исполню.

— Тебе ли, казак, учить меня — княжеского сына, верности долгу и воинской дисциплине?

— Верность — в послушании, почтенный Гасан-ага. Ярмул ждёт вестей из Лорса. Да и брат твой, Аслан-хан, при нём. Или ты забыл? — тихий голос Мажита, подобно ушату ледяной воды, окатил соперников, изготовившихся сцепиться в смертельной схватке.

— Не пытайся преследовать мою сестру. Странная она, не любит подчиняться мужской воле. Если хочешь завоевать её сердце — предоставь свободу выбора, и она, быть может, выберет тебя.

— Она ушла. — Толстые доски дрогнули и прогнулись, когда Гасан-ага, обессилев от ревности и гнева, опустился на скамью. — Прав святоша, странная она. Дикая, словно зверь лесной. Ушла, похитив моё сердце... Зачем?


* * *

Слева, в зарослях ивняка, шумно ворочал валуны буйный Терек. Дорога то пугливо прижималась к отвесным скалам справа, то, словно осмелев, кидалась ближе к берегу сердитой реки, прячась под сенью лип и орешин. Соколик то и дело пытался перейти с шага на рысь, но Фёдор не позволял. Взамен съеденного волками Бурки и в знак особой преданности правителю Кавказа, старый Лорс выделил посланнику Ярмула пожилого ишака по кличке Туман. Когда-то шкура Тумана была серовато-коричневой, как голый бок скалы, но время и тяжкий труд посеребрили его хребет, придав ему не слишком красивый псивый оттенок. Ушан держался неподалёку, время от времени отлучаясь, чтобы поохотиться на мелких грызунов и ящериц. Они ехали бок о бок. Всадники направляли Соколика и Тумана по покрытым травкой обочинам дороги, дабы не оставлять явных следов. Мажит хохотал над легендой про слугу и господина, совершающих хадж, величая Фёдора «падишахом падишахов», прикладывал ладонь правой руки к груди, склоняя голову в подобострастном приветствии.

С того времени как они покинули Грозную, Фёдор ни разу не брился. У него отрастала густая, чернющая борода. Мажит посмеивался над ним, называя беглым семинаристом. Фёдор злился, бил товарища жёсткими ножнами Митрофании по угловатым лопаткам:

— Получи на орехи, укротитель псивого ишака?!

— Ишак — зверь полезный, — не унимался Мажит. — А что псивая масть у него — то не погано совсем. Ишаку быть красивым не надо. Ишак хорошо по скалам умеет лазить. С камушка — на камушек, вниз в ямку — наверх из ямки, прыг-прыг!

— Отстань, грамотей, я тоскую!

— Это хорошо! — не унимался Мажит. — Это ты правильно тоскуешь, но зря.

— Как это так? Эх, завираешься ты, грамотей. Видно, от учения ум за разум зашёл.

— А я всё видел, видел, видел! — Мажит хохотал, откидываясь назад в седле и высоко задирая ноги, обутые в новейшие чувяки, подаренные Лорсом вместе с ишаком.

— Эй, ты! Не шуми! — смущался казак. — Не то все лисицы с окрестных гор сбегутся и покусают твоего псивого скакуна, не отобьёсси. Ты лучше растолкуй мне про твою сестру!

— Что растолковать?

— Почему не едет с нами по дороге, подобно мирной страннице? Почему в лесу прячется? Почему в седло не садится, а милые ножки свои утруждает? И главное: как ей удастся пешим ходом, по кручам да буреломам достичь места ночлега одновременно с нами?

— У неё свои пути. Говорил же я тебе — странная она. А что к месту ночлега вовремя придёт, так то — не обязательно! Она могла и в другую сторону отправиться. Эх, легковерен же ты, казак!

— Нет! Она не обманет, — буркнул Фёдор. — Обещала ведь.

— Мы с тобой — мирные путники. Совершаем хадж. Ты — господин на лихом скакуне, я — твой слуга. Какое нам дело до женщин и их капризов? Кто из них хочет шёлковой чадрой покрываться, а кто пращой размахивать. Вот только не очень-то ты на правоверного мусульманина походишь. Я бы тебя скорее за беглого семинариста принял. Видел я таких в Тифлисе, когда гостил там у брата моей матери. Но только ты человек порядочный, о да! В кабаки не ходишь, пьяным в канаве не валяешься...

— Довольно хаять христианскую веру! — и Фёдор снова хлопнул Мажита ножнами поперёк спины.

— Ай! Больно, Педар-ага! Ай, больно, больно! Тогда всю правду скажу! Хоть и порядочный ты, но тоже не без греха!

— Молчи! — багровел Фёдор.

— Молчу, молчу. Вот только Аллах всё видит, всё знает...

— Молчи, изувер!

Фёдор стыдился и мужицкого греха своего и того, что с того памятного утра на берегу Терека не только ни разу не прикоснулся к жене, Марусе. И вспоминал-то о ней и о детях лишь изредка да урывками. Но самым страшным было не это. С ужасом ловил себя казак на горьких мыслях о непозволительности для православного христианина иметь более одной жены.

— А ты не так об этом размышляй, — Мажит словно угадывал его мысли. — Ты посмотри на ваших урусов.

Все — и офицеры, и солдатня — женятся на наших женщинах, но не по правилам вашей церкви, а по законам шариата. И ничего — совесть их спит крепко, зато дети родятся во множестве.

— Они другие, они с России...

— А вы, казаки, разве не урусы?

— Мы — русские, однако наша вера не дозволяет совершать такое. Да и Маша моя, чумовая она, сильно ревнивая... не ровен час руки на себя наложит, коли узнает. Как я-то тогда жить стану?


* * *

Так они путешествовали весь день, не встретив ни единого путника. Ущелье, по которому пролегала дорога, становилось всё уже, горы — выше и угрюмей. На невообразимой высоте, на поросших травой склонах, то тут, то там курились дымы небольших селений. Фёдор, сколько ни всматривался, не разглядел ни единой тропы, открывающей доступ к этим высотам. Отвесные скалы громоздились над дорогой, угрожая в любую минуту обрушиться на головы путников смертоносным камнепадом. Иногда сонная отара, ведомая суровым пастухом, преграждала им дорогу. Мажит весело голосил, щёлкая нагайкой. Горное эхо, несчётное количество раз вторило его звонкому голосу, соединяя его с неумолчным рёвом Терека, отрывистым блеянием отары и басовитым лаем пастушьих псов. Ушан заливисто лаял, норовя ввязаться в весёлую потасовку с собратьями. Ловко перепрыгивая с валуна на валун, пёс разгонял пугливое стадо, добродушно прихватывая овец за мохнатые бока.

Они шли всё время в гору. Отвесные скалы с обеих сторон всё ближе подступали к дороге. Терек, зажатый их каменными боками, низвергаясь каскадами брызг, в хлопьях пены, прокладывал себе путь через теснину.

Впереди, на фоне густой синевы небес, уже виднелась огромная сахарная голова Казбека.

Фёдор увидел мост, высокий утёс, омываемый с трёх сторон бурными водами Терека, крепость на вершине утёса, остатки древнего акведука, дорогу под сводом скал, ведущую к Тереку. Крепость, это и был Дарьял, располагалась посредине участка возделанной земли. Фёдор ясно видел движущие в беспорядке фигурки людей — пеших и всадников. Видел дымы выстрелов.

— Там недоброе творится, Педар-ага, — настороженно молвил Мажит.

— Вижу.


* * *

Она ждала их в том месте, где в самом сердце скалы природа сотворила арку шириной шагов в десять. Едва вступив под её гулкие своды, Фёдор приметил лёгкое движение справа и впереди. Словно горный дух, накрепко прикованный к скале, вздохнул печально полной грудью.

— Аймани? Ты ли? — робко спросил Фёдор.

— Не ходите дальше, — был ответ. — Там бой, кровь.

Словно в подтверждение её слов грянул пушечный залп. Стены крепости окутали дымы. На головы путников со свода арки посыпались мелкие камушки.

— Другого пути нет, ведь так? Или ты знаешь тропу в обход Дарьяла?

Вместо ответа она лишь жестом руки приказала следовать за собой. Аймани стала другой. Будто это не она сидела в Лорсе на крыше денника, не она, другая обнимала его ночью. Впрочем, что помнил казак Фёдор Туроверов о той ночи? Горячечный дурман шёпота и прикосновений? Чувства — вожделение, надежду, нежность, страх, вину, ревность и снова нежность, и боль утраты.

Они свернули с дороги. На минуту Фёдору почудилось, будто Аймани намеревается лезть вверх по отвесному склону.

— Придётся спешиться, — бросила она, не оборачиваясь.

Через мгновение стремительная фигура воительницы исчезла за выступом скалы. Мажит и Фёдор последовали за ней. Между скал обнаружился узкий, невидимый с дороги проход. С яркого предвечернего солнца они вступили в полумрак. Отвесные скалы смыкались над узкой тропой, препятствуя проникновению солнечных лучей. Дно лощины было сплошь усеяно камнями. Чахлые струйки мутной водицы сочились меж ними, торопясь слиться с мощным телом Терека. Фёдор пробирался между обломками валунов, поминая недобрыми словами горных духов и умоляя Соколика беречь ноги. Туман же мчался по скользким камням во всю прыть, как но гладкой дороге. В полумраке расщелины Фёдор ясно мог различить его посеребрённые уши и подвижную белую кисточку хвоста. Аймани и вовсе скрылась из вида. И Фёдор, и Соколик — оба начали выбиваться из сил, пытаясь поспеть за неутомимым Туманом и его наездником. Проход становился всё уже. Время от времени приходилось протискиваться между острыми выступами скал. Казалось, ещё немного — и злая гора раздавит их в своей горсти, как давит неразумное дитя в кулачке спелую сливу.

Подъём закончился внезапно. Тело горы расступилось. В глаза плеснул блёклый вечерний свет. Аймани, Мажит верхом на Тумане и Фёдор с Соколиком в поводу оказались на узком карнизе. Влево, прижимаясь к отвесному склону горы, убегала узкая тропа. Отважный Ушан уже ступил на неё. Огромный пёс двигался осторожно, очёсывая левый бок о шершавые камни. Фёдор видел под ногами, в тени ущелья, усеянные шишками верхушки вековых сосен. Прямо перед ним, в вышине, белели увенчанные ледниками вершины горы. Ниже по её склонам рос густой хвойный лес, рассечённый серебристыми линиями речушек, берущих начало в вечных льдах вершины.

— Перед тобой великий Уилпата — двуглавый дракон. — Мажит, блаженно улыбаясь, втягивал ноздрями воздух, пропитанный ароматами хвои.

— Спешивайся, брат.

Перед тем как следом за Ушаном ступить на опасную тропу, Аймани спрятала огненные косы под башлык.

— Разве я похож на ишака, сестра? Мои тонкие ноги не приспособлены для беготни по острым камням. Пусть туман утруждается. Для того он и создан Аллахом, чтобы облегчать путникам горные переходы.

— От тебя много шума, брат. Помни: тут за каждым камнем может таиться враг.

— У доброго Мажита нет и не может быть врагов. Добрый Мажит всем людям друг! Он не убоится и стаи волков, потому что тело его тоще и костляво — не вкусно. Мажит не уязвим для стрел, опять-таки, потому что худ. В тонкую мишень труднее попасть, не так ли, сестра? Мажит не досягаем для камней, пущенных из пращи, потому что подвижен и увёртлив. А подвижен и увёртлив он, потому что....

Они скрылись за поворотом горной тропы, голоса их утихли. Фёдор лишь время от времени слышал шуршание камушков, осыпавшихся у них из-под ног. Казак как зачарованный смотрел на великолепие языков ледника Уилпаты, слегка подсвеченных снизу розовым закатным солнышком. Он мог простоять так вечно, забыв об усталости и опасности. Но закат увядал, наступала ночь.

— Ты намерен простоять так до утра? — спросила Аймани, прикасаясь к его плечу. — В темноте идти по этой тропе намного опасней, чем при свете. Пойдём. Веди Соколика.

Она взяла его ладонь в свою. Ах, как горячи оказались её пальцы, как нежно их пожатие. Стоило бы полжизни простоять на каменном уступе дикой горы, чтобы ещё хоть раз подошла она, взяла за руку и сказала: «Пойдём».

— Не смотри вниз и отпусти же мою руку, — Аймани улыбнулась.

По прошествии недолгого времени, когда Соколик вынес его на бранное поле под стены Дарьяла, Фёдор уже не мог припомнить страха перед утыканной верхушками сосен пропастью. Уж не херувим ли шестикрылый перенёс его над узкой тропой и опустил бережно на мягкую травку лужайки по ту сторону горы? А вот Соколик — другое дело. Конь побаивался, дёргал и натягивал уздечку, ступал медленно, словно крадучись. А бывало, и замирал, прижимаясь боком к камням.


* * *

Весь день Аймани водила их по крутым каменистым тропинкам, между поросшими шиповником и бузиной склонами. Мажит, не зная усталости, гудел один из заунывных мотивов своего народа, похожий то ли на гул дальнего камнепада, то ли на стон штормового ветра в древесных кронах. Мелкие камушки весело шелестели под широкими копытами Тумана. Аймани скрывалась. Выбирала пути в стороне от проезжих дорог. То начинала торопиться, бежала, словно чуя погоню, то замирала. Шипела на брата, шёпотом ругая его громкоголосым ревуном. От кого пряталась она? Фёдор, сколько ни старался, не смог найти следов чужого присутствия. Им не встретилось ни следов ночёвок на лесных опушках, ни единого стада на горных пастбищах, ни одиноких путников. Дикая природа, погруженная в безмятежное спокойствие летнего дня, окружала их. Только горы, подпиравшие вершинами небесный свод, только гладкие стволы вековых деревьев, только первозданная трава под изумрудным пологом ветвей. Лишь лукавое эхо жило в безлюдных лесах и ущельях, насмешливо вторя осторожным шагам, перепевая на свои лады хрустальные мотивы горных ручьёв.

За целый день ни единой живой души не встретили они, если не считать пары упитанных фазанов, поднятых Ушаном из зарослей горной жимолости, да любопытную лисицу, отважно выскочившую на них из редкого подлеска.

Они передвигались меж редких куп тополей, изредка останавливаясь на отдых под их раскидистыми кронами. Обходили кругом отвесные скальные выступы, выдернутые из тела горы затейницей-природой, карабкались по каменистым осыпям. Половину дня шли все время в гору, в гору, пока, наконец, не миновали перевал. На открытой всем ветрам, лысой вершине перекусили лепёшками и острым козьим сыром. Рассматривали зубчатые верхушки леса, подернутые лёгкой дымкой тумана. Вниз спускались быстро, почти бегом, стараясь изгнать из продрогших тел привязчивый холод горной вершины.

Перед вечером вошли во влажный лес. Аймани петляла между обвитыми лианами стволами, словно путала следы до тех пор, пока не вывела их наконец на скальный выступ. На противоположной стороне узкого ущелья, на плоской вершине горы, окружённой угрюмыми скалами, возвышалась башня. Крепостная стена, одноэтажные домишки с плоскими крышами, возделанные поля — всё тонуло в густой тени гор. Ущелье у них под ногами уже накрылось белой ватой тумана.

— Дарьял, — коротко сказал Мажит.

— Видишь тропу? — Аймани указала себе под ноги, туда, где о склон горы бились волны туманного озера. — Там, на дне, речка — Мамисондон. Сейчас он спокойный. Его надо перейти, пока не стемнело. Дальше найдёте дорогу к Дарьялу. Но по ней не ходите. Пятьдесят шагов в сторону — и найдёте пастушью тропу. Ушан знает этот путь. К воротам сразу не бегите — лучше переждать...

— А ты?

— Я?.. Неспокойно мне. Тревожно в этих местах. По дороге к Дарьялу недавно прошло войско. Стреляли из ружей, палили из пушек. Чуешь пороховую гарь? — она и внимательно, и отрешённо смотрела на Фёдора. А он впился в Аймани взглядом, стараясь поймать хоть единую искорку нежности. Нет, из-под тёмного войлочного башлыка на него смотрел воин, изготовившийся к смертельной схватке.

— Поцелуй, — просто попросил Фёдор. — Помнишь, как тогда, в Лорсе? Просто поцелуй и всё.

— Как в Лорсе — сейчас нельзя, — черты её смягчились, она опустила глаза.

— Поцелуй...

— Не пристало мне...

Он схватил её, что есть мочи сжал в объятиях. На этот раз тело её оказалось слабым, податливым. Так они стояли на краю скального выступа. Белое море тумана плескалось у их ног. Острый запах мокрой овчины, смешанный с возбуждающе знакомым ароматом можжевельника — запахом её волос и тела, нежность, тоска, предчувствие неминуемой разлуки заполнили необъятное мироздание. Красоты и жестокость мира, предательство, война, опасность, смерть, вина вместе с заунывным гудением Мажита канули им под ноги во влажную пелену. И Ушан пропал в ней. Только Соколик остался стоять рядом. Настороженно поводя острыми ушами, он склонил красивую голову к плечу своего всадника.

— Не ходи в крепость. Спрячься. Пережди ночь, — прошептала она, уходя. — Береги жизнь. Я вернусь.


* * *

Ушан дожидался на противоположном берегу Мамисондона. Ореховые глаза собаки смотрели на Фёдора с тем же выражением настороженной преданности, что и глаза его хозяйки. Мамисондон завивал пряди блестящих струй между огромных валунов, принесённых им в эти места с недосягаемых высот. Всадник и конь, осторожно ступая по мокрым камням, пядь за пядью миновали широкое русло.

Едва заметная тропа змеёй извивалась в густых, колючих зарослях. На мокрых ветвях тут и там висели серые клоки овечьей шерсти. Мажит ждал их на середине подъёма.

— Почему перестал петь, грамотей? — насмешливо спросил Фёдор. — Или все песни на камнях да кочках растряслися?

Мажит сначала приложил ладонь к губам, потом указал ею в сторону, куда-то вверх по склону. Там, на краю тропы, в кустах Фёдор заметил чёрную глыбу валуна.

— Это не камень, — шёпотом произнёс Мажит. — Там лежит мёртвый человек. Злой мёртвый человек.

— Мертвецы злыми не бывают. Мертвецы, они не живые... Зажги-ка ненадолго свой фонарик, грамотей. Надо его рассмотреть.

Фёдор приблизился. Ушан стоял над телом мертвеца, как изваяние. Мажит затеплил фитилёк небольшой масляной лампы, которую всюду возил с собой. Трепещущий огонёк осветил тонкое лицо аккинского грамотея разогнал вечерний сумрак над мёртвым телом. Закрывая огонёк полой черкески, бесшумно переступая по траве в мягких чувяках с загнутыми кверху носами, Мажит обходил тело по кругу. Фёдор присматривался. Незнакомец был худ и бледен. Белёсые и тонкие, как одуванчиковый пух, волосы его слиплись. На макушке зияла кровавая рана. На обнажённой груди мертвеца в свете масляной лампы поблескивало золотое распятие.

— Христианин, — тихо произнёс Мажит. — Педар-ага, этот человек пришёл из-за гор. В наших краях ни у кого не может быть таких белых волос. Даже у вас, казаков, нельзя встретить таких вот...

— Погоди, грамотей. Что ж, по-твоему, там, за горами, живут такие беловолосые и белокожие люди? Смотри, Мажит, он весь покрыт веснушками, его лицо совсем не загорело!

— Это потому, Педар-ага, что он приплыл из-за северных морей, на большом корабле. Там, за горами, он нанялся в воинство Мустафы Ширванского. И вот смерть настигла его здесь но воле Всевышнего. Его убили урусы.

— Почему так считаешь? — удивился Фёдор.

— Другие сняли бы одежду. А тут, сам суди, Педар-ага, ни сапог, ни бурки не взяли. Даже лицо прикрыли от ненастья. Только что не похоронили...

— Видно, недосуг было хоронить, — задумчиво проговорил Фёдор. — Ты гаси лампаду-то, парень, не то неровен час, заметят нас...

Они решили не оставлять тело на поживу ночным хищникам. Наскоро из толстых хворостин соорудили носилки, водрузили его на нижние, толстые сучья падуба, одиноко возвышавшегося среди понурых орешин. Тело привязали верёвками, сверху прикрыли буркой.

Фёдор собрался уж выкурить трубочку на помин христианкой души, когда грянул первый выстрел. Звуки ружейных выстрелов наполнили влажный воздух у них над головами.

— На вершине горы воюют, — сказал Мажит. Он стоял, смиренно сложив ладони на груди, задрав кверху голову в лохматой бараньей шапке, словно надеялся, несмотря на сумрак и перепутанные ветви, разглядеть место боя.

— Это товарищи нашего мертвеца вступили в бой с гарнизоном Дарьяла, — проговорил Фёдор. — Палят из кремнёвых ружей и пистолетов. Пушек пока не слыхать. Надо поторапливаться, Мажит.

В этот момент грянул орудийный залп. Фёдор взлетел в седло. Соколик, всхрапывая, понёс своего всадника к месту боя.


* * *

Наступившая темнота помогла им подобраться к самым стенам Дарьяла. Они схоронились за скальным выступом, в колючих кустах черёмухи. Прямо перед ними хорошо уезженная дорога прибегала к высоким, окованным позеленевшей бронзой воротам старинной крепости. Поле битвы было хорошо освещено. По обеим сторонам дороги пылали ярким пламенем дерновые крыши аула, прилепившегося к стенам цитадели. И на бастионах крепости, и на башне горели высокие костры.

Фёдор приказал Соколику лежать.

— Вели ишаку ветками не трещать, — ворчал казак. — Неровен час, обнаружат нас. Тогда беды не миновать.

— Не волнуйся, Педар-ага. Им сейчас не до нас, — последовал ответ.

Бой под стенами крепости Дарьял стихал. Темнота накрыла и нападавших, и обороняющихся ватным покрывалом, но умиротворения не принесла. Высокие огни костров, разожжённых на крепостной стене, словно нарочно старались привлечь внимание осаждающих. На их фоне были ясно видны снующие по стене люди. Слышалась ружейная пальба и вполне внятная брань.

Казак быстро понял, что нападавшие вовсе не собирались брать Дарьял штурмом. Целью их нападения являлся обоз, уже достигший ворот цитадели, но так и не сумевший сохранить свою целостность. Отчаянная попытка разграбить обоз закончилась для нападавших полным провалом, когда защитники крепости выкатили на боевые позиции пушки. Тот самый залп, что слышали Фёдор и Мажит на тропе, разогнал банду по окрестным рощам и скальным расщелинам. Там они отсиживались, собираясь с силами.

В это время защитники крепости отводили под защиту крепостных стен последние, полуразграбленные подводы. Если кто-то из осаждавших, осмелев, решался покинуть укрытие, его загоняли обратно в нору пушечным залпом. Враги отсиживались по ложкам, за валунами, за полуразрушенными строениями злосчастного аула. Постреливали вяло, экономя снаряды, больше надеясь на безумные вылазки, на рукопашные схватки, на острую сталь клинков. Фёдор встревожился, приметив среди нападавших высокую фигуру с огромным луком, в бурке из волчьего меха и в островерхой шапке.

«Неужто, Али здесь? Нет! Не может быть Гасан-ага предателем», — мелькнула мысль и пропала. Нападающие оживились, собрали разбежавшихся было коней, приготовились к новой атаке.

— Гляди, Мажит, часть из них побежала зачем-то в рощу. Не может же статься такого, чтобы всем им разом потребовалось по нужде отлучиться?

— Чего не бывает со страху, — лукаво заметил Мажит.

— Нет, нет, грамотей. Тут не шуточное дело. Смотри-тка, тащат чего-то!

— Смотри-ка, Педар-ага! — вторил другу Мажит. — Для чего они бревно-то к воротам тащат?

— Пробивать будут... Вот это да!

Две дюжины джигитов, кто в бараньей шапке и кольчуге поверх бешмета, кто в шлеме и латном доспехе, выбежали из ближайшей к воротам рощи, волоча на цепях толстое бревно. Им удалось без потерь миновать полосу пушечного огня и подобраться к самым воротам.

Почти до самого рассвета Фёдор из своего укрытия с изумлением наблюдал тщетные попытки захватчиков проломить ворота крепости. Уснуть не давал неумолчный грохот окованного железом бревна о воротины. Бригады штурмовиков сменяли одна другую, демонстрируя образцовую боевую выучку. Защитники крепости поначалу смеялись, сыпали на головы осаждавших площадную брань и ружейный свинец. Но осаждавшие не унимались. Листы бронзы с похоронным звоном, осыпались на дорогу. Древние доски крепостных ворот крошились под ударами тарана.

— Что это, Мажит? — смеялся Фёдор. — Уж не слабоумные ли они?

— Это лезгинцы, Педар-ага. Кровавое племя. Кровавое, жадное и глупое.

— Какие ж сокровища скрывает Дарьял, чтоб они так уж расстарались, а? Неужто и вправду таким манером можно сломать ворота, а?

— Поживём — увидим. — Мажит зевнул. — Спать охота, Педар-ага. Что б мы ни сделали — крепость нам уже не спасти.

И аккинский грамотей заснул беспечным сном честного человека.

Совесть защитников крепости тоже, по-видимому, была чиста, потому что большая часть из них тоже отправилась почивать. В свете костров на бастионах и крепостных стенах были ясно видны силуэты часовых, слышен треск сучьев в кострах, редкие выстрелы. Защитники крепости палили наугад, не прицеливаясь. Штурмующие время от времени бросали своё орудие, падали на землю рядом с ним, пережидая ружейный огонь. Потом, по одному, снова поднимались на ноги и принимались за свою нехитрую работу.

— Уж не полоумный ли командир Дарьяльского гарнизона? — бормотал Фёдор себе под нос. — Почему просто не перестреляет их всех? Неужто ружейных зарядов ему жаль? Не перепились ли они там, в крепости?

Перед рассветом осаждавшие устали, утащили бревно обратно в заросли ольхи. В свете костров Фёдор, как ни старался, не смог разглядеть повреждения крепостных ворот. Наконец сон сморил и казака.


* * *

Сражение за сокровища Дарьяла возобновилось с рассветом. Фёдора и Мажита оглушил адский вой и грохот. Оглушительные звуки ударов разбудили эхо в окрестных горах, разогнав утреннее спокойствие. Дюжина джигитов раскачивала на цепях окованное железом бревно, ударяя им в створки крепостных ворот. Крепкие доски всё не поддавались. На крепостных стенах было так тихо и пусто, словно гарнизон вымер или вправду перепился.

Наконец створки ворот распахнулись. Нападающие дружно взвыли. Бревно с глухим грохотом упало на землю и откатилось в сторону. Из распахнутых ворот грянул новый орудийный залп, затем другой. Заныла шрапнель. Большая часть нападавших осталось неподвижно лежать на утоптанной траве перед воротами. Остальные брызнули в стороны. Фёдор слышал истошные вопли — то звали на помощь и молили о пощаде раненые.

Не прошло и пяти минут, как конная полусотня казаков с громким гиком вылетела из ворот крепости. Впереди, блистая серебром аксельбантов, галопировал офицер в белоснежной фуражке.

— Видать, не протрезвели ещё, — предположил Фёдор.

Казаки кружили по поляне перед воротами, размахивая шашками, пытаясь настичь беглецов. Вот один джигит упал с разрубленной головой, вот другой с воплями волочится по земле, пойманный петлёй аркана.

Внезапно откуда-то из-за спин Фёдора и Мажита, из недальней рощи, выскочил блистающий латами всадник. Рыжая шкура его огромного коня сверкала всеми оттенками пламени. С пикой наперевес он нёсся к воротам Дарьяла. За ним следовало воинство в сверкающих шлемах и лохматых шапках, полы бурок вились по ветру, лучи пробудившегося светила сверкали на воздетых кверху клинках.

— Чудо! Смотри, Педар-ага, вот это чудо! — ёрзал сонный Мажит. — Я насчитал семьдесят человек и сбился со счета! Они всю ночь прятались в лесу рядом с нами!

— Это не чудо, грамотей. Это всего лишь Йовта — басурманское семя и его банда, А ты говорил — лезгинцы! Вставай, Соколик. Вставай, братишка. Настал наш черёд.


* * *

Хмель боевого азарта прогнал досадный страх поймать нечаянную пулю. Соколик вынес его в саму гущу бестолковой заварухи. Свист пуль и площадная брань кружились над их головами, как знамёна. В мелькании искажённых злобой и страхом лиц, среди звона и лязга стали, Фёдор пытался различить блеск аксельбантов. Вот мелькнула белая фуражка, вот она уже валяется под копытами мечущихся коней. Волчок, рассекая пахнущий утренней свежестью воздух, насвистывал смертную песнь. Дитя мастера Горды славил своего создателя, орошая алым изрытый копытами луг перед воротами крепости Дарьял. Соколик, скаля зубы, бил противника передними, острыми копытами, вертелся юлой, вынося своего всадника из-под ударов пик и сабель.

— Аллах акбар-р-р-р! — вопил Йовта, жаля врагов наконечником пики, выбивая всадников из седел ударами тяжёлого щита.

Вот мелькнули серебряные аксельбанты офицера, искажённое яростью, обожжённое пороховым дымом лицо. Удар щита — и пистолет выпал из руки, выпустив пулю в беспечные небеса. Следующий, сокрушающий кости удар нацелен в грудь. Офицер падает в траву, под копыта коней. Йовта перехватывает пику для нового удара, целит расчётливо — в горло.

Рука Фёдора двигалась помимо его воли, повинуясь инстинкту опытного бойца. Лезвие вонзилось в древко пики, вошло сбоку. На мгновение почудилось — Волчок пропал. Плотное тело древка не даст себя рассечь, захватит, зажуёт, исковеркает. Но детище мастера Горды из аула Гордали не хотело умирать. Клинок Волчка рассёк древко пики с той же лёгкостью, с какой простой нож рассекает туго натянутую ткань. Часть древка с наконечником отлетела в сторону. В тот же миг послышался выстрел — это офицер разрядил последний пистолет. Пуля чиркнула по чеканному налобью шлема. Тело Йовты ухнуло оземь, огненный жеребец умчался прочь, будто разгневанный горный дух погнал его в лес, на поживу волчьей стаи.

Фёдор выскочил из седла. Вот оно, окровавленное чело врага. Волчок взвизгнул, рассекая воздух, готовый вцепиться противнику в лицо. Фёдор не почувствовал боли, словно коварный шутник походя толкнул его под локоть. Рукоятка клинка вырвалась из ослабевших пальцев, рука бессильно повисла, голова наполнилась мутным туманом забытья, ноги подкосились. Мелькнула перед глазами оскаленная морда Соколика, грудью вставшего на защиту своего всадника. Падая, Фёдор увидел суровое, узкое лицо, от крыльев носа до углов рта рассечённое глубокими складками, тёмные провалы глаз под островерхой волчьей шапкой, мохнатый конь с пёстрыми боками. Али — дикий волк верхом на Маймуне привиделся казаку на пороге небытия.

Всё утихло: крики, лязг металла, выстрелы, топот копыт и конское ржание, как будто болотная жижа сомкнулась над головой казака, сохраняя тело от ран, а душу от новых забот.

Йовта подхватили товарищи, вынесли с поля брани. Напрасно гнались за ними, улюлюкая казаки. Быстрыми и выносливыми оказались кони беглецов. Казаки вернулись ни с чем.

По возвращении к крепостной стене сочли потери. Своих полегло пятнадцать. Нападавшие не побоялись казачьей нагайки и аркана, подбирали раненых и убитых. Десятерых, живых ещё, казаки добили штыками, трое оказались мертвы.


* * *

Фёдор всё слышал: и как Мажит с двумя солдатами тащили его в крепость, и горестные сетования Мажита на упрямство Соколика, который следовал за ними в десяти шагах. Ближе подойти дружок никак не соглашался, за уздечку себя ухватить не давал, упрямец. Из разговоров Фёдор понял: бравый офицер в белой фуражке, спасённый им под стенами Дарьяла, — есть командир гарнизона, подполковник Георгий Михайлович Разумов. Слышал он, как герой ночной баталии справлялся о его, Фёдора, здоровье. Чуял внимательные взгляды и заботливые прикосновения, но оставался недвижим и не открывал глаз. Отвечать на расспросы? Услышать плохие новости? Узнать, как, откуда и почему предатель Йовта оказался под стенами Дарьяла? Или ещё того хуже — доподлинно удостовериться в том, что Али — дикий волк действительно участвовал в схватке. Нет, пусть Мажит пока сам отдувается. В покойном полузабытьи Фёдор пытался представить себе, что не рябой солдат идёт рядом с его носилками, не Мажит прикладывает к его лбу смоченный ледяной водой рушник. Ему грезились синие глаза Аймани, её горячие ладони, можжевеловый аромат её тела.

— Крепко получил твой барин по шее. — Фёдор услышал новый голос. — Будет благодарить, как очнётся... А ты-то ловок, парень. На вид хлипенький рохля, а на деле — сражаться тоже мастак.

— Я нечаянно, — отвечал хитрый Мажит. — Аллах сподобил отвести страшный удар.

— Аллах, говоришь, сподобил? Не думаю, что дело тут в твоём Аллахе. Чтоб так ловко простой дубиной орудовать, премного упражняться надобно. Терпению и трудолюбию Аллах тебя сподобил, не в пример твоим соплеменникам...

Фёдор осторожно приоткрыл правый глаз. Прямо над собой, рядом с узким ликом верного Мажита, он увидел голубоглазую, изукрашенную шрамами от сабельных ударов, курносую физиономию. Грязная фуражка, бывшая некогда кипенно-белой, покрывала буйную, седеющею шевелюру подполковника Разумова.

— Нет, нет! — горланил Разумов. — Не носите спасителя в дом! Ставьте носилки здесь, под навесом. Пусть страдалец за государя и отечество дышит свежим воздухом этих треклятых гор. Э, да он очи отворил! Ура!

Разумов склонился к самому лицу Фёдора. Казак ощутил острый запах перегара.

— Что, брат, морщишься? Иль ты трезвенник? Аллах употреблять не дозволяет? Ха-ха!.. — и он снова хрипло рассмеялся.


* * *

Более суток провалялся Фёдор под навесом, возле подполковничьего дома. Пышущий жаром бок тандыра согревал его ночью. Днём тело и душу врачевали запахи свежего теста и раскалённых угольев вкупе с заботами Мажита. К вечеру второго дня он совсем уже очухался и запросился в баню.

Там, в парной, устроенной полковыми умельцами по русскому обычаю, тот самый рябой солдатик, Прошка — ординарец подполковника Разумова, как следует отхлестал его дубовыми вениками, заботливо оберегая раненую руку.

— Эх, паря, сколь много шрамов на тебе. Сколь много свежих-то. Эть, с десяток лет из боёв не выходил? Что молчишь? Лениво разговаривать? Ну, молчи, молчи...

Впрочем, долго отмалчиваться у казака не получилось. Разумов явился на следующий день, после полудня. Фуражка его снова была так же бела, как вершина Эльбруса, а серебро аксельбантов блистало, подобно струям горных потоков в лучах рассветного солнца.

— С ночи, как горные козлы, со скалы на скалу скакали. Напали на след Йовты с сотоварищами. Да всё без толку. След потеряли в Волчьем ущелье... Впрочем, надеюсь, теперь они долго из логовища не выйдут. Завтра обоз к Грозной отправим. Еле спасли обоз-то. Порох и свинец — хорошая добыча для детей окрестных гор. Из Тифлиса в Грозную шёл себе обоз, шёл, шёл, пока до Коби не дошёл...

Фёдор дрогнул и насторожился, а Разумов продолжил:

— Подошли к Коби, глядь: а на башне чёрный флаг воздет. Чума! Что делать? Пришлось оставить Коби в стороне и отправиться прямо к нам, в Дарьял. Долго тащились — волы и лошади устали, люди устали. Всё это я сам не видел. Мне рассказал о том старший обозного конвоя Васька Лукин. Он из ваших. Тоже казак. Знаешь такого? Что, не знаешь? Ну и ладно...

Подполковник уселся рядом с Фёдором на скамью, снял фуражку, пригладил седеющие кудри белой рукой.

— Полторы версты не дошёл обоз до Дарьяла — попал под обстрел. Уже голова обоза у самых наших ворот оказалась, когда напали они. Палят из кустов, злые как черти. И вот что, парень, я тебе скажу: воевал я француза на Бородинском поле, в Вене с государем императором Александром Павловичем бывал, и в Праге тоже. С Турками воевал. Но злее народа, чем в этих горах, не приходилось мне видеть. Недаром их чума косит. Ой, недаром. Пытался я их словом человеческим усовестить — не вышло. Не понимают они слов ни одного из человеческих языков. Пришлось пушки к воротам выкатить. И что? Басурмане, как пушечные дула увидали, — сразу за камни попрятались. Но палить из ружей не переставали. Эх, ещё десять человек положили, нехристи!

Подполковник закурил. Помолчал. Бесшумно подошёл Мажит. Тихо уселся в изголовье Фёдоровой лежанки.

— Я смотрю, парень, хозяин твой сильно пострадал, — обратился Разумов к нему. — Не говорит со мной...

— Пулей плечо задело, — смиренно ответил Мажит. — Черкеска больше пострадала, нежели тело. Ну и голова, конечно. Лежит второй день.

— Отменно русской речью владеешь, малец. — Разумов нащурил глаза. — А хозяин-то твой всё молчит. Почему?

— Неведомо мне это. — Мажит потупил взор.

— Может быть, он испугался? Нет, не похоже. Рожа у него зверская. Может, язык пушечным ядром оторвало? Тоже — нет. Вместе с языком всю рожу разворотило б. А может быть, он, твой хозяин, просто-напросто шпион, а?

Мажит молчал.

— Значит, верно я догадался — шпион!

— Да какой же он шпион! — не выдержал Мажит. — Он же тебе жизнь спас!

Фёдор, тяжко вздохнув, приподнялся, уселся, крепко ухватившись за края лежанки руками. Голова больше не кружилась. Из тени навеса ему хорошо был виден злосчастный обоз — груженные мешками и ящиками телеги, крытые войлоком повозки, зелёненькая травка пробивается меж камней вымощенного крепостного двора. На дворе полно народу. Солдатики в чувяках поверх мохнатых, вязанных гамаш, в невероятных зипунах и портупеях. От формы на некоторых только и остались, что плоские как блин беловерхие бескозырки. Тут же странные личности в черкесках и надвинутых на глаза папахах. Многие украшены русскими орденами Святых Георгия, Владимира и Анны. Только по ним, по орденским лентам, да по босым лицам и можно порой отличить офицера русской армии от нахчийского или кабардинского князя. Вооружены кто во что горазд. Тут и ружья разноплеменного изготовления, и кинжалы, и шашки нахчийских мастеров, и булатная сталь из Персии или Аравии. А пистолеты? Рукояти-то у них и костяные, и заморского дерева, именуемого почему-то красным. А украшены-то и самоцветными каменьями, и чуть ли не позолотой. А кони? Всё арабские да карабахские скакуны. Редко увидишь метиса или меленькую калмыцкую лошадку.

Другое дело — казаки. Казака-то — его издали видно, что он казак. Он, конечно, тоже в лохматой бараньей шапке. Только носит он её по-другому — всему миру ясные очи показывает, под лохмотьями шерсти не прячет. Штаны казак носит широкие, с лампасами и в сапоги их заправляет. Голенища у сапог не высокие, но и не низкие, а такие, как в притеречных станицах изготавливают. И обязательно на боку у казака шашка Анна или шашка Ксения, или верная подруга с иным красивым именем в ножнах, украшенных кистями и серебряной чеканкой. В стороне, у коновязи, — кряжистые крестьянские коняги и добрые казацкие лошади, выносливые и смирные. Там же волы с устрашающего вида рогами. Там же Соколик. Стоит дружочек, опустив долу красивую голову. Скучает. Рядом видны белёсые уши Тумана.

«Эх, тикать надо отсель», — подумал Фёдор.

Волчка и Митрофанию он нашёл рядом, на лежанке. Как брат с сестрой пристроились они под боком захворавшего батьки. Фёдор мельком, с нежностью, глянул на Мажита. Аккинский грамотей осунулся. На смуглых щеках проступила усталая бледность. Сутки без перерыва валяясь в полузабытьи, Фёдор постоянно чувствовал его заботливое присутствие. Эх, видно, не научился акинец доверять казакам. Привык бояться и ненавидеть — вот и прибрал заботливо оружие, положил Фёдору под бок подальше от греха.

— Ого! — захохотал Разумов, рассматривая фигуру Фёдора. — Это мода у вас, чеченов, такая пошла, кучерявые чубы отращивать? Наверное, для того, чтобы станичным девкам быть по нраву. Мало огненного взора да резвого коня! Бритая башка не нравится станичным магдалинам. Им подавай чуб кучерявый!

Фёдор в сердцах сплюнул, выхватил Волчка из ножен.

— Понял, понял. — Разумов вскочил, отступил на два шага в сторону, выставив перед собой руки. — Ты для того меня от татарской пики спас, чтобы лично татарской шашкой зарубить!

Фёдор выдохнул. Лезвие Волчка со звоном вошло в сухую землю рядом с тандыром.

— Не скрывайся. — Разумов шептал, стараясь удержать смех.

Простое лицо его излучало радость и довольство.

— Я тебя запомнил, казак. Видел в Грозной. Ты у Алексея Петровича при штабе служишь? Тайное задание?

Фёдор нехотя кивнул.

— Эх! И в этих забытым богом местах не обходится без романтики и весёлых приключений! А борода тебе идёт, солидней делает. Но на нахчи ты всё равно не похож. Знаешь почему?

— Почему? — буркнул Фёдор без любопытства. Уж больно надоел казаку и говорливый подполковник, и его ватага головорезов, именующая себя регулярной частью русской армии. Да и мысли об Али — диком волке не давали покоя. Или то был не он, не Али?

— А потому что глаз у тебя тёплый. И борода, и черкеска, и кольчуга под ней, и конь твой злющий — всё как у татарина. Бывают и у басурман глаза вот такого же орехового оттенка, как у тебя и пса твоего...

— Ну спасибо, ваше благородие!

— Да ладно, не благодари... Но у басурман даже ореховый глаз холоден и жесток. Это если не считать баб, конечно. У баб во взгляде всегда томная поволока, эдакие омуты. Не замечал?

— Нет. Я, ваше благородие, хотел только...

— Ну ещё, конечно, шашку можно упомянуть, — продолжал перечислять огрехи Фёдора Разумов. — Не ту, что ты в руке держишь, не Волчка, а другую, что пока лежит себе тихо в чёрных ножнах. Казацкой работы эта шашка. Я сам имел такую. Имел, да утратил, а жаль.


* * *

Павших хоронили раздельно. Своих — внутри крепости, на небольшом кладбище при часовенке. Врагов — за стеной. Там выкопали ров, сложили на краю его тела. Фёдор, преодолевая дурноту, долго ходил вдоль рва, всматривался в черты мёртвых врагов. Петрович неотлучно следовал за ним.

— Чего тебе, дядя? Зачем ходишь следом? — приговаривал Фёдор.

— Чегой... чегой... Мож, помогу чегой... Не ровен час к мертвякам в ров сверзисси, спаситель... Мож, скажешь, кого ищешь? Мож, кто из них знакомец мой. Скажи, а?

Фёдор упрямо искал высокую волчью шапку, высматривал очертания огромного лука в груде переломанного оружия на краю рва. Нет, не находил он Али — дикого волка среди убитых, а значит, скоро доведётся встретиться с ним — живым и здоровым.

Фёдор присел на краю рва. Ночью прошёл дождь. Воздух дышал сырой свежестью и покоем. Разведчик всматривался в изумрудные луга все в клочьях белого тумана, в серые скальные выступы над ними. Тут и там на серых камнях виднелись жёлто-розовые пятна цветов. Кудрявые островки перелесков взбирались по склонам, теряясь в туманах вершин. Что таили они во влажном сумраке густого подлеска?

— Мне надо туда... — проговорил Фёдор.

— Куды? Сызнова воевать? Успеется... Нашёл ли своего упокойника среди убитых?

— Нет. А ты не видел ли, дядя, высокого джигита в волчьей шапке с огромным луком?

— Нет, сынок. На что он тебе? Кто он? Кровник твой?

— Надо сбираться в путь, дядя.

— Опасно. — Петрович покачал головой. — Сударь мой, Георгий Михайлович, так и не поймал Ёкку эвтого.

— Йовта мне не страшен, дядя. Ночью уходим.


* * *

Из Дарьяла ушли тайно. Глубокой ночью старая татарка — прислужница Разумова — вывела их через схороненную в зарослях полыни калитку. Лаз в стене был так низок, что Соколик едва прошёл в него, задевая седлом за каменную арку свода.

Разумов ждал их по ту сторону стены, рядом с калиткой. Он курил короткую трубку. Тлеющий табак бросал красноватые блики на его пожелтевшие от табачного дыма усы.

— Обоз уйдёт утром. Вместе к Грозной уходит часть моих людей с тремя пушками. Эх, медленно же они потащатся. А тут ещё погода!

— Что погода? — задумчиво спросил Фёдор.

— Чует моё сердце — в горах идут сильные дожди. За ночь вода в Мамисондоне прибыла — стала по пояс. Как переправляться станут, с пушками-то? Одно утешение — треть банды перебили. Остальные, надеюсь, надолго залегли по берлогам.

— Среди них есть христиане, ваше благородие, — и Фёдор поведал Разумову о найденном ими мертвеце.

— Да что там, Федя! Каких только тварей в этих благодатных местах не водится!

Разумов замолчал. Влажный туман собирался на козырьке его фуражки в крупные капли. Они срывались вниз, норовя погасить угольки в подполковничьей трубочке.

— Зачем ты идёшь в Коби, какая нужда гонит тебя — не ведомо мне, казак. Но как бы там ни было, пожелаю попросту: не сгинуть безвестно. Сейчас не сыскать на всём белом свете места хуже, чем это самое Коби. Алексею Петровичу я написал донесение, рассказал, что видел тебя, что проводил в дорогу к Коби. Верно?

— Вашему благородию виднее, как донесения составлять. — Фёдор уже сидел в седле, а Мажит не дожидаясь конца прощания, верхом на Тумане скрылся во влажной темноте.

— К Коби дороги нет. Идите в обход, через Цейское ущелье, перевалите через горы и подойдёте к Коби со стороны Грузии. Другого пути сейчас нет. Ну а если нам не удастся Мустафу с шайкой за горы прогнать до зимы, то вам в Грозную придётся вдоль моря возвращаться. И ещё: опасайся камнепадов, Федя! В горах идут сильные дожди...

Разумов прошёл дюжину шагов, держась рукой за стремя.

— Про Аркашку не забудь, ежели чего... — сказал на прощание.

— Не забуду, ваше благородие — не оборачиваясь, пробормотал Фёдор. Он уж высматривал в темноте худую спину Мажита и белёсую кисточку на хвостике Тумана.


* * *

До самого бледного рассвета блуждали они по мокрому лесу. В ветвях шелестели капли редкого дождичка. Фёдор, превозмогая дрёму, вертел головой, пытаясь высмотреть обещанные Аймани метки и не находил их. Они медленно двигались вдоль склона горы под сенью соснового бора, без дороги, без тропы. Выбор пути отдали на волю смиренного Тумана. Ишак расчётливо ставил широкие копытца между выпирающих из-под бурой хвойной подстилки корней. Под утро Фёдору начало казаться, что они заблудились, что не найдут верную дорогу.

«Уж не вернуться ли в Дарьял? — думал казак. — Открыться Разумову, сыскать проводника...»

Проводник нашёлся сам. Словно услышав тревожные мысли Фёдора, из-за корявого ствола старой сосны прямо на них прихрамывая вышел Ушан. Сонливое оцепенение как ветром сдуло. Фёдор соскочил с коня, подбежал к собаке, осмотрел со всех сторон.

— Явился, бродяга. Эх, знать бы, где тебя носило все эти дни, где твоя хозяйка жила-почивала. — Фёдор почесал пса между ушами. — Что, захромал, бродяга? Даже ты утомился по лесам таскаться...

Ушан щурясь смотрел на него переполненными собачьей печалью ореховыми глазами. Понурый Туман не замедлил шага, словно его седок уснул крепким сном.

— Пойдём, приятель, — сказал Фёдор псу. — Не то твой хозяин убежит от нас.


* * *

Казак продолжил путь пешком, ведя коня в поводу, словно опасаясь второпях, с налёту, проскочить место долгожданной встречи. Теперь он точно знал, где Аймани, так, словно она сама сказала ему об этом. Он знал, под которой из одинаковых сосен бескрайнего бора она ждёт. Впереди, между стволами, мелькали седые, словно покрытые изморозью, уши ишака. Фёдор заторопился, стараясь догнать Мажита. Вот она, седая кисточка на хвосте Тумана, ослиная понурая шея, пустое седло. Аймани и Мажит стояли радом, плечо к плечу, прижимаясь спинами к стволу сосны. Тёмные одежды, войлочные башлыки, одинаковые тонкие лица. Только у брата глаза темнее летней ночи, а у сестры синее воды высокогорного озера.

«Разве так бывает?» — подумал Фёдор.

Капли редкого дождичка скатывались по их башлыкам, терялись в мокрой траве.

— Ну что? — тихо спросил Фёдор.

— Я добежала до Коби, — в тон ему ответила Аймани. — Видела на башне чёрный флаг. В крепости тихо. Ворота заперты. Вокруг крепости следы боев. В лесу много людей. Они пришли с оружием из-за гор. Прячутся.

— Ты видела Али?

Она молчала.

— Али — дикий волк был с Йовтой под Дарьялом.

— Гасан-ага не предатель, — ответила она. — Не думай так.

Фёдор вздохнул.

— Нам надо идти в Коби. Если княжна там, нам надо найти её мёртвой или живой. Мажит, садись на ишака, пойдём.

Фёдор взобрался в седло.

— Погоди, — сказала Аймани. — Я пойду вперёд. Буду оставлять метки. Ступай по ним. На дорогу не выходи.

— Гасан-ага...

— Не думай об этом. Позже всё поймёшь...

— Чего понимать-то? Перемётной сумой оказался карабахский вояка! Дауда-песенника в Грозную отправил с ясной целью шпионить, а сам...

— Всё не так...

— Поймаю обоих, не сомневайся. Споймаю и убью!

Грудь Фёдора жгло так, словно его пытали раскалёнными щипцами, ноги онемели. Кровь остановилась в жилах его, превратившись в густой студень, туманный полдень оборотился тёмной ночью в глазах его.

— Али бился под стенами Дарьяла с русскими войсками. Я искал его среди мёртвых и не нашёл — значит, он жив. Таскается по свету, предательское семя, следом за своим хозяином! — Фёдор умолк. Гнев и ревность сдавили его горло с такой силой, что невозможно стало продохнуть.

— Насмотрелся ты на мертвецов, Педар-ага, — примирительно молвил Мажит. — Кому по силам видеть такое и не потерять рассудок? Не кричи. Слышишь грохот? То гневаются горные духи, сыплют камни на головы неверных, отдавшихся во власть подлых мыслей и грязных дел. Воля Всевышнего совершается неумолимо, при нашем участии или без него.

— Хитроумные слова говоришь, — выдохнул Фёдор. — И вот тебе мой ответ: отныне не отпущу от себя твою сестру!

Он схватил Аймани за руку, притянул к себе. Она дерзко глянула ему в лицо, усмехнулась, откинула башлык, подставив дождю рыжие косы. Сказала коротко:

— Будь по-твоему. Попробуй удержать!


* * *

Туманное утро превратилось в сырой день. Эхо носило по лесу грохот дальних обвалов. Они продолжали движение по сосновому бору, повинуясь молчаливым указаниям Аймани.

Соколик сразу и безоговорочно принял её на своё седло, подчинился безропотно, принял ласку девичьих ладоней. Фёдор видел, как туманила её очи невиданная им нежность, как водила она руками по рыжей шкуре на шее коня, как перебирала тонкими пальцами тёмную гриву. Соколик косил на всадницу карим оком, скалил зубы в забавной лошадиной ухмылке. Наконец, ревность Фёдора обернулась угрюмой отстранённостью. Он выпустил из рук поводья, шагал в стороне, глядя с тоскою, как славно спелись друг с дружкой эти двое — оба рыжие, оба злые и непокорные, оба — так горячо любимые. Казак теперь разговаривал только с Мажитом да и то будто бы нехотя, с ехидством, через плечо.

— Какой там у нас аул на пути, скажи-ка, Мажит!

— Неведомо мне, Педар-ага. У сестры спроси — она знает.

— Да и Бог с ним, с аулом этим. Какое бы название он ни носил, всё одно куплю там себе ишака, только не такого, как твой Туман. Мне нужен одр помоложе.

— Лихому наезднику, как ты, Педар-ага, надобен лихой скакун, — уклончиво отвечал Мажит.

— Куда мне на лихом коне скакать! Видно, стар я стал. Не ты ли, Мажит-ага, говорил нынче утром, будто я ополоумел?

Они двигались бок о бок. Изумрудная трава влажно поблескивала под копытами Тумана. Аймани, верхом на Соколике, ушла далеко вперёд. Там, на невысоком холме, Фёдор видел останки разрушенной крепостной стены, силуэт сторожевой башни на фоне темнеющего неба.

— Я, Педар-ага, толковал в том смысле, — продолжал Мажит, — что тяготы войны, трудности похода утомили тебя. Легко ли человеку вдали от родного края, семьи, родителей? Что есть для тебя в этих горах? Тут нет даже отчих могил, кои можно оросить слезами доброй памяти в минуты горестных испытаний. Мы с сестрой, любя тебя за честность твою и добрый нрав, стараемся скрасить твоё одиночество в горькой разлуке. Как можем, стараемся! Но силы наши не велики, а возможности ограничены.

— Которую уж неделю мотает нас дьявол по этим горам... или то шайтан ваш, а, Мажит? Куда мы идём? Не сбились ли с дороги? Может быть, Аймани гонится за кем-то? Не ищет ли, голубка, какую потерю?

Фёдор всматривался в гладкое, ни морщинки, и совершенно бесстрастное лицо Мажита. В его глубоких глазах, чёрных, как вода в тихом лесном озере, покоилось молитвенное умиротворение.

— Мы дойдём до Коби, Педар-ага, заберём Сюйду-ханум, доставим её Ярмулу и...

— И что? — Фёдор усмехнулся, а Мажит потупил взор.

— ...и получим награду...


* * *

На ночь остановились в давно покинутых руинах. Островерхие домишки — одна дверь, одно оконце, — сложенные из грубо отёсанного камня, теснились вокруг древней башни. Когда-то, должно быть в незапамятные времена, селение окружала величественная стена, с бастионами и могучими вратами. Теперь зубцы стен обвалились, черепица исчезла с крутых крыш, большую часть крепостных стен разобрали жители окрестных аулов для строительства собственных жилищ, улочки заросли густой травой, площадь перед башней стала пастбищем для скота. Аймани верхом на Соколике объехала селение кругом, заглядывая в каждую дверь, пока наконец не выбрала место для ночлега. Фёдор покорно подпирал плечом стену древней башни, смотрел внимательно, как яркое золото её кос блестит и змеится по чёрному войлоку плаща. Вот она спешилась, вот скрылась в темноте дверного проёма. Мажит в сторонке рассёдлывал Тумана. Ушана давно уж и след простыл. Верный сторож отлучился, как обычно по вечерам, на поиски пропитания или по каким-то иным ведомым лишь ему одному собачьим делам.

— Огня бы развести, — сказал Фёдор в темноту дверного проёма, за которым скрылась Аймани. — Вымокли ведь до исподнего. Просушиться бы.

— Иди сюда, милый, — был ответ.

— Милый? — усмехнулся он. — Это я-то? Сомневаю-ся... Уж думал я, будто милы тебе лишь мой конь да твой тугой лук, ну ещё эти мокрые леса да мрачные горы...

Он шагнул в полумрак покинутого жилища. Она сидела на куче соломенной трухи. Мокрый войлок плаща темнел рядом. А она уж и косы успела расплести, раскидала пряди по плечам. В полумраке ярко белело её узкое лицо и тонкие кисти рук. Слабый вечерний свет освещал пространство перед ней через дыру в ветхой крыше.

— Тут и огонь можно развести. Прямо здесь, под дырой. Дождик поутих. Надеюсь, выживет наш костерок, — устало сказала Аймани.

Фёдор дрожал, словно в ознобе, рот его наполнился влагой — так захотелось ему обнять Аймани. Но пришёл Мажит с охапкой мокрого хвороста, и Фёдору пришлось прогнать прочь греховные мечты.

Развели огонь, сварили крупяную похлёбку из припасов, подаренных в Дарьяле. Ели жадно и быстро. На запах горячей еды явился Ушан. Устроился скромно, у порога в ожидании своей доли.

Варево пахло сладостно и странно. Фёдору ни разу ещё не доводилось пробовать такой еды. Он видел, как Аймани бросила в котелок горстку мелко порубленной сырой травы со странными желтоватыми соцветиями. Заметив изумление Фёдора, пояснила, что травка эта редкая и растёт лишь в том лесу, через который они путешествовали этим днём. Дескать, ещё бабка её в незапамятные времена и только в это время года специально совершала утомительное путешествие в заповедный этот лес, чтобы нарвать такой травы в пору её цветения. Трава эта помогает выздоровлению после тяжёлых хворей или родов, придаёт силы, умеряет тревогу. Наскоро поев, Аймани накинула на плечи мокрый плащ.

— Я буду первая дежурить. Спите, — сказала строго и вышла в ночь.

— Что за причуда — добавлять во всякую пищу горную траву? — бормотал Фёдор, поудобнее пристраивая папаху под голову. — И всей корысти-то — маленькая миска жидкой похлёбки со шматком тощего мяса — а сыт и доволен. И что за трава-то? Неужто у неё нет названия?

— Эти места богаты разными причудами, — уклончиво ответил Мажит. — Ты у Аймани спроси. Она все названия знает. Её бабка врачевательницей была в нашем ауле.

— Её бабка? — усмехнулся Фёдор. — А твоя бабуля, разве не она же?

— Мы рождены в один и тот же год, но от разных матерей, — просто ответил Мажит.

— Таких порядков христианской душе никогда не понять, — пробормотал Фёдор засыпая.

Уже сквозь сон он слышал смех Аймани:

— Не успеет родиться ещё одна луна, как наш казак станет таким же святошей, как ты, брат.

Той ночью ему приснился родной перевоз. Будто плывёт он на широкой лодке с плоским дном через осенний Терек. В эту пору воды в реке мало, и он, касаясь длинным шестом дна, толкает судёнышко к противоположному берегу. Вот они, родные камыши, густые заросли ивняка. Две женщины стоят рядом на берегу. Одна высокая, худощавая, рыжеволосая. Ни тени улыбки на строгом, бледном лице. Другая — маленькая, пышнотелая и смуглявая. На румяных щёчках — игривые ямочки, озорные чёртики пляшут в весёлых карих глазах, золотой крестик поблескивает в широком вырезе сорочки, норовя спрятаться в тёплой ложбинке между пышными грудями. Машенька и Аймани ждут его на противоположном берегу. Смотрят ласково, улыбаются...


* * *

Он проснулся внезапно, как от пинка. Это тревога ткнула его под рёбра тяжёлым, покованным сапогом. Открыл глаза. Ночь ещё не миновала — в пустом проёме двери он увидел тёмное небо. Под боком жарко тлели угольки не успевшего погаснуть костерка. По другую его сторону смиренно посапывали Мажит и Ушан. Они спали рядом, прижимаясь друг к дружке спинами, согреваясь. Из-за стены слышалось сонное фырканье Соколика. Вроде бы всё на месте, но чего-то не хватает. Где Аймани? Сердце встрепенулось, подпрыгнуло, бешено заколотилось в груди.

«Наверное, вышла наружу, — размышлял Фёдор, шаря вокруг себя руками в поисках сапог. — Наверное, дозором ходит вокруг, мокнет в сыром тумане. Потому и Соколик не спит, её дожидает...»

Он вышел на улицу. Тишину нарушало только сонное дыхание Тумана да тихое фырканье Соколика, беспокойно переступавшего стреноженными ногами. Одинокая ночная птица ухала в ветвях молодого дубка, выросшего неподалёку от их нечаянного пристанища.

Почти до самого рассвета Фёдор бродил по заброшенному селению. Тревога неотступно следовала за ним. Несколько раз он подходил к дверям их временного дома в тщетной надежде, что Аймани уже вернулась, что, волнуясь, ждёт его у погасшего костерка. Но всякий раз, заглядывая внутрь, он видел только спящего безмятежным сном Мажита. Ушан проснулся, тревожно поглядывал на него, но с места не поднимался, не шёл следом, ленясь оставить нагретое теплом тела лежбище. Наконец Фёдор взобрался на полуразрушенную стену. Что надеялся он разглядеть в непроглядном мраке дождливой ночи? Что надеялся услышать, кроме глухого грохота дальних осыпей? Так он простоял на стене почти до света, в странном оцепенении не в силах двинуться с места. Он увидел их едва лишь расцвело — две тёмные тени рядом, лицом к лицу. Гасана-агу выдал тусклый блеск доспехов и остроконечный шлем, который не смог скрыть даже войлочный капюшон. Они уже прощались. Аймани вытянула руку, плащ соскользнул, обнажив голубой рукав шерстяной туники. Гасан-ага схватил её за руку, пытаясь удержать. Она отстранилась, вырвала руку, запахнула полы плаща. Фёдор с тоской подумал о том, что покинул место ночлега почти безоружным. Только короткий кинжал догадался засунуть в голенище сапога.

«Что со мной? — в смятении думал казак. — А ведь прав аккинский грамотей — я ополоумел. Рыжеволосая девка свела меня с ума!».

Стараясь не шуметь, он спустился со стены, вернулся к месту ночлега. Торопясь, стянул сапоги, притворился спящим. Мажит не шелохнулся. Только Ушан безмолвно наблюдал за ним печальными глазами усталого мудреца.

Она скоро вернулась, растолкала Мажита, вручила ему спрятанное под плащом ружьё, сама поспешно улеглась на место брата и мгновенно заснула.

Фёдор долго ещё лежал без сна, прислушиваясь к едва различимым шагам Мажита. Порой тревога снова одолевала его. Ему слышались звуки бешеной скачки и пение боевого рога. Грохот щитов и звон стали чудились ему через неумолчный шелест затяжного дождя. Так промаялся он до светла.

Насупивший день немного умерил тревогу и тоску. Не дожидаясь пробуждения Аймани, Фёдор разделил с Ушаном остатки вечерней трапезы и отправился наружу обихаживать Соколика.

— И что ты нашёл в ней хорошего, братишка? — Фёдор почти плакал, протирая влажные бока коня пучком сухой соломы. — Чем полонила она твоё сердце? Только и есть в ней красы — косы длинные огнём горят, что твоё золото. Только и есть в ней хорошего, что смелая и умная она. А ещё — добрая... Была добрая и честная раньше, а нынче перестала... Почему скрывается? Что таит? Неужто, предать замышляет? Или уже предала?

Он прижался лбом к рыжему боку. Спросил тихо:

— Что мне делать?

— Как что? Седлать надо. — Мажит стоял рядом. Чёрные глаза его озорно сверкали из-под бараньей шапки. — Уходить надо, Педар-ага. Неспокойно вокруг.

Мажит держал в руках седло и сбрую Тумана.

— Надо торопиться, — повторил он. — Духи гор гневаются, а наш путь пролегает через страшные теснины. Там камни катятся с гор, сметая всё на своём пути, там реки выходят из берегов... — так приговаривал он, взнуздывая ишака.

— Ты ходил за стену? — осторожно спросил Фёдор.

— За стеной много людей, — охотно ответил Мажит. — Они прячутся в том сосновом лесу, через который мы прошли вчера. Я говорил с ними. Они держат путь к Цейскому ущелью. Хотят пройти его, пока Цейлон не вышел из берегов.

— Кто эти люди? Ты знаешь их?

— Я знаю их, а они знают меня. Звали с собой, но я отказался.

Фёдор уставился на аккинского грамотея в немом изумлении.

— Зачем так смотришь, Педар-ага? Разве русский командир в Дарьяле не говорил тебе, что дорога к Коби непроходима, что там повсюду царствует чума и бесчинствуют шайки наймитов Мустафы? Там, в лесу, — мирные торговцы. Они боятся Йовты, они боятся Ярмула, они боятся попасть, как это у вас говорят, между молотом и наковальней. Гнев горных духов можно отвратить усердной молитвой. Набег шайки голодных волков можно отвратить, только убив их. А эти люди не хотят убивать. Они не воины, а торговцы. Мы совершили намаз и теперь надеемся благополучно миновать Цей.

Однако Аймани не спешила трогаться в путь. Видимо, она не верила в чудодейственную силу молитв.

— Ещё не время, — твердила она целый день. А под вечер объявила, что снова намерена ночевать в покинутом поселении.

— Моя сестра умеет говорить с духами гор. Урхур и Товриаг отвечают ей, если она спрашивает их... — бормотал Мажит, помешивая в котелке варево, щедро сдобренное горными травами.

— Довольно, грамотей, кормить меня детскими байками и дурман-травой. — Фёдор в сердцах сплюнул, зарядил ружьё, оба пистолета и отправился в лес торговцев повидать и мяса свежего добыть.

Хвойный дух и бешеная скачка изгнали из его груди ночные страхи и тяжёлые сомнения. Охота оказалась удачной: пара зайцев и случайно подвернувшийся Соколику под копыта телёнок оленя, совсем юный несмышлёныш, утолили охотничий азарт казака.

Он спустился вниз по горе до самого дна ущелья. Там через частокол сосновых стволов он увидел реку. Вчера ещё игривый Мамисондон кипел и пенился огромными валами. Река, яростно рыча, несла вниз по ущелью расщеплённые стволы, катила камни, остервенело билась в берега, покушаясь на новые жертвы. Фёдор стоял на берегу до сумерек, наблюдая, как стремительно прибывает вода в реке. Потом долго кружил по лесу, вернулся к месту стоянки глубокой ночью. Никаких следов купеческих караванов, равно как и прочих свидетельств присутствия людей в этих местах, он не обнаружил.

Аймани встретила его отрешённым взглядом и миской горячей похлёбки.

— Ложитесь спать, — бросил он. — Первым стану дежурить я.

Она сделала вид, что не замечает его гнев. Улеглась покорно, накрылась плащом с головой. А он ещё добрую половину ночи, сопутствуемый печальным Ушаном, обыскивал древние руины в надежде, если уж не найти верные следы Гасана-аги, то хотя бы вернуть утраченный покой.


* * *

Аймани покинула их, по своему обыкновению, не прощаясь. Фёдор проснулся поздним утром, разбуженный отвратительным смрадом палёной шерсти. Соколика и Тумана он нашёл уже осёдланными, а Мажита готовым к дальней дороге. Его давешнюю богатую добычу аккинский грамотей умело освежевал, засолил, сложил в седельные сумки. В весёлом костре догорали шкурки убитых животных.

— Я смотрю — ты вовсе перестал таиться, грамотей. Огонь возжёг до небес, шкуры запалил. Неужто и волков не боишься?

— Чего бояться? — смиренно ответил Мажит. — Люди ушли из этих мест. Караван тронулся ещё вчера, волки последовали за ним.


* * *

Фёдор двигался быстро, надеясь до темна вступить в Цейское ущелье. Соколик перебирал стройными ногами, оставляя позади изумрудные луга, обжитые лишайниками обломки скал, небольшие рощицы поникших от сырости дерев. Неутомимый Туман следовал за ним. Скоро им начали встречаться прибитые холодным дождём клоки потемневшей овечьей шерсти — метки, оставленные Аймани. Время от времени Фёдор пускал коня рысью, уходил вперёд, теряя Мажита и Тумана из вида. Кружил, высматривая знаки на одиноких валунах, в прибитой дождём траве, в зарослях горной полыни. Он возвращался к Мажиту, пускал коня шагом, вслушивался в заунывное звучание чуждых его уху песен.

Наконец они вышли на древнюю дорогу — поросшую травой узкую колею. Проложенная неизвестными строителями в незапамятные времена, она коричневой ящерицей взбиралась по боку пологой горы к самой её вершине, чтобы потом сбежать вниз по противоположному склону и вывести путника к подножию следующей горы.

— Пойдём по ней, — твёрдо заявил Мажит и, не дожидаясь одобрения Фёдора, пустил Тумана вверх по склону горы.

И снова они карабкались вверх, преодолевая бурные потоки, обходили отвесные скальные выступы, мокли, мёрзли, выбивались из сил.

Они падали возле чахлого костерка, едва успев расседлать коней и утолив кое-как голод. А с рассветом снова пускались в путь от одной переправы к другой, обходя осыпи, продираясь через непроходимые заросли рододендронов, вскачь или украдкой пересекая обнажённые вершины невысоких гор.

Метки Аймани стали встречаться чаще. Фёдору не составляло труда отыскивать их среди камней или на ветвях, словно феи горных ручьёв нашёптывали ему. Он так верно шёл по следу аккинской колдуньи, словно горные духи — её братья вели под уздцы Соколика, задавая нужное направление.


* * *

Аймани встретила их у входа в Цейскую теснину, в том месте, где сколы гор стали неумолимо крутыми, где их вершины надёжно спрятались в густом тумане. Слева и справа от них возвышались серые стены утёсов все в пятнах жёлто-розовой камнеломки и голубоватого лишайника. Прямо у их ног ревел в исступлённом бешенстве дикий Цейдон. Она сидела на обломке скалы, откинув за спину башлык, отжимала мокрые волосы. Плащ повис на её плечах мокрыми лохмотьями. Лук с оборванной тетивой лежал рядом, возле её ног.

— Что случилось, Аймани? — тревожно спросил Фёдор.

— Обвал, — нехотя ответила она. — Я шла по следам каравана. Дюжина простаков надеялись в такую погоду перевалить Сказский перевал. Соль тащили в Грузию... Соль да золотую казну. Теперь грозный Адай похоронил всех вместе с их богатством. Вперёд дороги нет. Нам не пройти вдоль реки. Надо лезь на гору.

Фёдор поднял голову, посмотрел на теряющийся в сыром тумане склон.

— С конём там не пройти.

— Если пройти немного вперёд, — она махнула израненной рукой, — можно дойти до моста. Перейти по нему, пока ещё Цейдон милостив к нам. На той стороне ущелья есть тропа. Я видела — она пока цела. Смотри, смотри: вода всё прибывает! Поспешим!

Она подхватила лук, побежала по скользким камням. Фёдор потянул Соколика следом.

— Зачем же мы ждали целый день? Зачем не вышли вчера? — он старался перекричать рёв Цейлона. Казалось, Аймани не слышит его упрёков. Она бежала вперёд, не останавливаясь. Обернулась уже у самого моста — хрупкого сооружения из жердин, скреплённых старой пеньковой верёвкой. Сразу за мостом, по эту стону Цейдона, начинался обвал. Груды камней вперемешку с рыжей грязью наполовину перегородили русло Цейдона, скрыв под собой и древнюю тропу, в всех, кто имел несчастье быть на ней в тот страшный миг. Фёдор всматривался в нагромождение камней: не сдвинется ли валун, не зашевелится ли рыжая, пропитанная влагой почва? Был ли суровый Адай милостив к ним? Сразу ли убил?

— Не думай о них! — крикнула Аймани, угадав его мысли. — Нам надо перебежать мост!

— По такому мосту с конём не пройти!

Тем временем Мажит нагнал их. Аккинский грамотей ступил на ветхий мост, не покидая седла Тумана. Как во сне, Фёдор видел белёсую кисточку на кончике хвоста невозмутимого сына гор. Фёдору чудилось, будто и сквозь оглушительный вой Цейдона он слышит тягучую, как горный мёд, песню о двух побратимах, отправившихся за море сватать невесту. Фёдору казалось, что широкие копыта ишака ступают не по решету почерневших от времени жердин, а по облакам серебристых брызг, что вздымает в воздух обезумевший от гнева Цейдон.

— Смотри! — Аймани из всех сил старалась перекричать вой беснующейся реки. — Он перешёл, и ты перейдёшь!

— Ну что, Соколик? — Фёдор погладил белую звезду на лбу скакуна. — Я перейду один, а ты ступай за мной. Хорошо?

— Нет! Не так! — не унималась Аймани. — Не оставляй коня одного на мосту, иначе горные духи заберут его себе.

— Дура! — не сдержался казак. — Мост не выдержит нас двоих!

Аймани подошла к нему вплотную, впилась в лицо синим взглядом.

— Вспомни, как тонул в Тереке твой старший брат. Сколько тебе было лет тогда?

— Думаю, не больше десяти... А откуда ты...

— Он хорошо умел плавать? Да?

— Конечно. Не раз переплывал Терек даже по весне в половодье, даже водки выпив изрядно, достигал дальнего берега. Но в тот раз не ведаю, что случилось. Он начала тонуть, а я на берегу стоял. Молился сначала, а потом со страху сам в воду сиганул. Эх, о чём я думал тогда? Как сам-то выжил — не пойму, но брата вытащил. Но откуда ты...

— Вера спасла твоего брата, вера продлила его жизнь. Вспомни Терек, вспомни ваш перевоз. Конец лета, речка обмелела, притихла на время, до осенних дождей...


* * *

Отец Фёдора не считался в их станице завидным женихом. Младенческая хворь искривила его ноги, скрючила пальцы на руках, сделала непослушным язык. С годами неукротимый Ромкин дух и неустанные заботы его матери-вдовы помогли превозмочь хвори. К двадцати годам Ромка стал садиться в седло. Сначала на старого пегого мерина взбирался с огромным трудом, сжимая зубами узду. Потом пересел на смирную пегую кобылу. Да так потом и не вылезал из седла. Даже на старости лет, проживая за печью на попечении жены и старших дочерей, до храма Божьего пешком никогда не ходил, всё верхами добирался, положив ивовый посох поперёк седла.

Станичный кузнец взял его в подмастерья из одной только милости. Ну какой с калеки работник? Но Ромка и тут показал себя молодцом. Конечно, не удержать ему в руках тяжёлый молот, но к чеканному делу свои кривые пальчики он сумел приспособить. Ножны отделывать научился отменно хорошо. А характер Ромка имел хитрый, уживчивый. На красивых девок заглядывался, но в разговоры не вступал — речь Ромки-ромашки так навсегда и осталась невнятной. Так текла себе жизнь калеки-подмастерья до тридцати годов, пока не случилась в семье его хозяина неприятность: старшая дочь кузнеца, красивая девица с заносчивым, недобрым нравом понесла бог знает от кого. Кузнец скрывал дочерний грех до той поры, пока он не стал совсем уж очевиден. Прослышал Ромка краем уха, что кузнец вознамерился дочку на сносях на реку отправить. Там, на перевозе сестра его старшая жила одиноко, без семьи, с одним лишь работником.

Только что-то не хотела красавица на реку ехать. Упиралась, гневалась, даже грозилась руки на себя наложить. Но кузнец оставался непреклонен. Честью младших сестёр дочь укорял. Дескать, не только себе путь к честному замужеству она пресечь порешила, но и им тоже непоправимый урон нанести вознамерилась.

В те дни часто слышал Ромка, как хозяйская дочка всхлипывает печально, замечал, как на образа засматривается. И тогда понял калека, что кузнец дочерний грех порешил покрыть грехом ещё большим.

Настал срок и собрали уж девицу в дорогу: косы и плечи огромной шалью прикрыли, сундучок с пожитками на повозку поставили.

Тут-то Ромка к кузнецу и подкатил с хитрыми разговорами. Сморит печально, говорит невнятно, на ивовый посошок, собственными руками изготовленный, опирается. Дескать, ему, калеке с младенчества, честь такой завидной красавицы побоку. Он, дескать, и на испорченной готов жениться, а дитя её своим признать. Кузнец подумал-покумекал да и согласился. Коней из повозки выпряг, сундучок с пожитками обратно в дом отнёс.

Молодых венчали. Свадьбу сыграли по-тихому. Зажили. В положенный срок родила Кузнецова дочка девочку и давай опять с парнями да девчатами гулять-отплясывать. А Ромка всё дома сидел, ножны чеканной вязью украшал да девочку нянчил. Полюбил он малышку: розовые щёчки, беленькие кудряшки, ладошки в ямочках. Наловчился даже платьица ей шить исковерканными своими руками. Жену гневливую и своенравную Ромка-ромашка тоже по-своему пестовал и любимым ивовым посохом, и пряниками, и леденцами. Дарил Ромка жене и другие подарки, собственными кривыми руками изготовленные браслеты, серьги, подвески. Кочевряжилась красотка, рыдала, царапала мужнино лицо, кусала руки. Бывало и так, что давала кривобокому муженьку отпор и более суровый, но подарки принимала. Да, в годы молодые частенько Ромкина жена выказывала неуёмный нрав — не жила у них в доме хорошая расписная посуда. Очень уж любила буйная красавица в порыве гнева горшки и тарелки об пол колотить. Но хитрый Ромка приступы жениного буйства терпеливо пережидал и по-своему усмирял: где лаской и подарками, где строгим словом и суровым наказанием, но всегда с любовью. Так со временем приняла красавица Ромкино верховенство. Народила целую хату детишек. Поначалу всё дочки у неё рождались, но потом и сыновья пошли. Всего у них с Ромкой получилось девять человек. Фёдор родился последним. И по сей день он помнил мать молодой и красивой: ни единой серебряной нити в волосах, прямая спина, узкий стан. Даже в те времена, когда Фёдор уж сам мог сесть в седло, её не отличить было от старших дочерей. А отец? Он так и жил на кузне. Домой приходил затемно, ложился на лежанку, за печь, спал с открытыми глазами. Только потом уж Фёдор понял, какой любовью отец любил свою семью. Как твёрдая вера его помогла сберечь для жизни и молодость матери, и многочисленное потомство.

«Эх, как там батька? — думал Фёдор. — Всё так же спит за печкой, сжимая посох почерневшими кривыми пальцами? Который же теперь ему год? Не прошлой ли зимой на девятый десяток перевалило?»


* * *

— Сто-о-о-о-ой! — услышал он звонкий голос Аймани.

— Она просит тебя подождать, — прокричал ему в ухо Мажит.

Грамотей стоял рядом, приобняв седую морду Тумана. Соколик, насторожив острые уши, смотрел внимательно на мост, на тонкую фигуру Аймани на нём.

— Это как же я мост-то перешёл? Когда успел? — изумился Фёдор.

— Да так. Перешёл себе, — ответил Мажит. — Смелый ты очень — вот и перешёл.

— Он лукаво усмехнулся.

— А я уж опасалась, что ты позабудешь меня дождаться, — засмеялась Аймани, подбегая к Фёдору. — Там, вот там, посмотри, есть тропа. Дорога трудная, тропа узкая. Надо затемно на гору взобраться. Там холодно нам будет, зато обвалов не надо бояться.

— Я пойду первым, — буркнул Фёдор. — Водишь меня по горам, как дитя малое на помочах. Надоело! Хочу первым идти.

— Ступай, — просто ответила она.


* * *

Снова они идут цепочкой по узкому карнизу. Фёдор первый, за ним — Соколик и Аймани, Мажит следует за сестрой, замыкает шествие Туман. А доброго Ушана давно уже и след простыл. Пёс первым и через мост перешёл, и на опасную тропу вышел.

Справа отвесная скала, слева глубокая пропасть, а на дне её неистово ревущий поток вздымает в воздух каскады ледяных брызг. Тропа то расширяется на полтора шага, позволяя свободно шагать бесстрашному человеку, то сужается, угрожая сойти на нет, врасти в скалу, сделать невозможным дальнейший путь.

Через час тяжёлого подъёма судьба предоставила им возможность отдыха. На небольшой площадке, вознесённой на невообразимую высоту, обдуваемую всеми ветрами, смогли разместиться конь, ишак и трое усталых путников. Ушан поджидал их здесь. Пёс залез под нависающий скальный выступ, спрятался от пронизывающего ветра. Мажит снял влажный плащ, накрыл им дрожащего Тумана, сам прижался к тёплому боку товарища, замер. С немалым трудом, преодолевая дрожь в руках, Фёдор закурил, Он смотрел вверх, туда, где узкая тропа терялась в ледяном тумане. Аймани уселась на краю площадки, свесив ноги в бездну. Даже она замёрзла, замотала лицо башлыком до самых глаз, запахнула затвердевший плащ.

Холод ласковой зверушкой лез под одежду, просачивался сквозь поры кожи, проникал в кровь, замедляя её течение. Фёдор перестал испытывать голод. Сонное оцепенение овладевало им.

— Надо идти дальше, — сказал он и потянул дрожащего Соколика за уздечку.

Уже не помня себя, он шёл вверх по тропе. Смотрел только под ноги, слышал только осторожные шаги Соколика за спиной. Конь шагал уверенно. Время от времени он нагоняя своего всадника, тыкал мордой между лопаток, тепло дышал. Внезапно что-то блеснуло под ногами. Фёдор остановился. Соколик бесцеремонно упёрся носом ему в спину. Казак наклонился, пошарил непослушными пальцами в мелком крошеве щебня, поднял монету. Через пелену усталости он сумел разглядеть на диске жёлтого металла правильный профиль гордой головы, украшенной венцом из листьев.

— Шагай, Педар-ага, — услышал казак голос Мажита. — Умоляю, шагай, иначе мы навек примёрзнем к этому склону.

Спрятав монету на груди, Фёдор продолжил путь. Усталости и след простыл. Теперь он внимательно смотрел под ноги, ожидая новых находок. И они не замедли явиться. Между камней блеснул заиндевевшей гранью красный камушек. Фёдор поднял его, положил на ладонь, подышал, согревая. Это было женское украшение — изящная золотая серёжка с красным камнем удивительной яркости и чистоты.

«Чудеса! — изумился казак. — Уж не дьявол ли водит нас по этим горам, желая завлечь к себе в преисподнюю драгоценными приманками?»

— Педар-ага, — стонал Мажит. — Зачем опять остановился? Зачем перестал идти? Пожалуйста, иди, иди, уважаемый!

Уже стемнело, когда под ногами на тропе начал появляться снег. Соколик зашагал медленнее, чаще натягивал узду, испуганно всхрапывал. В конце подъёма тропа стала шире, но снег оказался утоптанным, как будто перед ними этим же путём прошли другие путники.

— Здесь многолюдно, — усмехнулся Фёдор. — Может быть, нахчийские торгаши и не погибли под обвалом? Как думаешь, Мажит?

Грамотей не отвечал. Бедняга совсем продрог, лишившись плаща. Он накрыл Тумана войлочным покрывалом и сам дрожал от холода.

— Зачем ты это сделал, грамотей? — возмутился Фёдор.

— Ишаки крайне плохо переносят холод. А наш Туман к тому же глубокий старец.

К концу подъёма они так вымотались, что не могли уж размышлять о том, кто прошёл по тропе перед ними. И найденные в этом безлюдном и труднопроходимом месте драгоценные предметы Фёдор решил пока не обнародовать — не до того было.

В кромешной темноте, почти в полузабытьи, они вырыли в снегу берлогу. Уместились в ней все шестеро, немного отогрелись. Мажит достал из седельных сумок солёное и жёсткое заячье мясо. Коню и ишаку отдали последний хлеб. Все настолько устали, что не чувствовали голода. Мажит так и уснул с недоеденным куском зайчатины в руках. Соколик волновался. Его пугало неумолкающее завывание вьюги, похожее на волчий вой. Кто знает, может быть, и вправду где-то неподалёку от их убежища запорошенная холодным, ледяным крошевом бродила голодная стая, вторя простуженными голосами тоскливому вою вьюги?

— Чуть свет — бежим отсюда, — заявила Аймани. — А пока надо потерпеть.

Её щёки, обычно такие бледные, раскраснелись, рыжие перепутанные косы покрылись сверкающим налётом инея. В бледном свете масляной лампы иней сверкал в её волосах, подобно россыпям драгоценных камней. Фёдор любовался ею сквозь сонную пелену, наслаждался её близостью, теплом тела. Она прижималась и к нему, и к Соколику, пытаясь согреться. Эх, он мог бы просидеть в этой снежной норе не одну неделю, пусть даже голодая и холодая, лишь бы она была рядом. Вот только Мажит... Зачем пронырливый грамотей, то и дело просыпаясь, смотрит на него так пристально чёрными глазами? Неужто не устал и не хочет спать? Подлить бы ему сонного зелья! Эх, где ты, зелен лужок да затейливая травка с жёлтенькими соцветиями?

Они слышали вой вьюги у себя над головами, такой злобный и тоскливый, словно это оголодавшая смерть рыскала по заснеженным, обледенелым склонам в поисках новой поживы. Они засыпали под неумолчный вой и просыпались снова, чувствуя позывы голода. Масло в лампе выгорело и стало так темно, что они не могли разглядеть друг друга — только слышали дыхание и чуяли запахи.

Когда яркие лучи полуденного светила разогнали мрак их ледяного убежища, Аймани первая решилась вылезти наружу. За нею следом, не слушая уговоров, выскочил Соколик. Мажит и Фёдор завозились.

— О чём раздумывать? — ворчал казак. — Если не замёрзнем заживо — так перемрём с голодухи. Надо двигаться, пока светло и метель улеглась.

Мажит молчал, сосредоточенно укутывая ишака войлоком окаменевшего плаща.

Им пришлось пережить ещё одну ночёвку в снегу, голодную и холодную. Аймани покинула их, не дожидаясь утра, и Фёдору всё чудился скип снежного наста под её ногами. Зачем бродила она вокруг да около снежной ночью? Что искала? Наутро она вернулась с добычей — ягнёнком дикой горной козы и охапкой обледеневших веток. Зверёныш был убит метким попаданием стрелы в нежную шейку. Аймани искусно развела крошечный костерок, кое-как пожарила мясо.

Настало время трогаться в путь. Туман наотрез отказывался подниматься на ноги. Аймани и Мажиту стоило больших трудов растормошить старого товарища. Наверное, в тот день им пришлось бы расстаться с Туманом навсегда, если бы Мажит не нашёл в своей суме кусочек ссохшейся вощины, пахнущий остро и неприятно чем-то Фёдору совсем незнакомым. Грамотей покрошил воск на небольшие кусочки и принялся засовывать их по одному в пасть Тумана, преодолевая его упрямое сопротивление и заставляя непременно глотать каждый кусок. Не прошло и получаса, как ишак поднялся на ноги.

Вскоре они вышли на тропу, проложенную неизвестными путниками.

— Кого-то носит по этим горам в такую лютую стужу, — пробормотал Фёдор, разглядывая свежие следы подкованных копыт.

— Торговцы, Педар-ага, путешествуют в любую погоду. Дикие места не пугают их суровыми испытаниями. Жажда наживы избавляет их от страха замёрзнуть или пасть от рук злых людей, — ответил Мажит.

— Не думаю, что мы встали на след торгового каравана. Перед нами этой дорогой прошло лишь двое коней. Следов людей и вовсе не видать. Путники всё время ехали верхами.


* * *

Фёдор берег друга. Ведя Соколика в поводу, он не отрывал глаз от заснеженной тропы, надеясь обнаружить на ней новые ценные подарки. Но вьюга оказалась проворней. Исправно засыпая свежие следы, она скрывала от внимательного взгляда казака свидетельства недавнего прошлого.

В тот день суровый Уилпата смилостивился, разомкнул ледяные объятия, позволил им, усталым и голодным, сойти с вечного льда на зелень травы своего восточного склона.


* * *

Полуживые от голода, почти ослепшие от нестерпимой белизны высокогорных снегов, к исходу третьего дня изнуряющего странствия по леднику они узрели у себя под ногами изумрудную чашу долины, со всех сторон окружённую мрачными, увенчанными снеговыми шапками утёсами. Хороводы белых туч вились вокруг них, заслоняя синеву неба.

— Смотри, Педар-ага, это — Уилпата и Сонгути, а между ними — Башня, Трезубец, Буревестник, Турхох, скалы Укртуре... — Мажит щурясь, перечислял названия мрачных громад.

— Дальше мы пойдём на север. Видишь эту огромную гору? Её зовут Бубис. Вон там, слева от вершины, — седловина. Это перевал, через него есть трона, известная нам с сестрой. За перевалом Колхида.

— Снова ночевать в снегу? — вздохнул Фёдор.

— Тумана мы с собой не возьмём, — в тон ему ответил Мажит. — Пусть доживает свои дни спокойно здесь, в долине.

Спуск в долину по скользкой обледенелой траве отнял у них последние силы.

К вечеру, едва живые от голода и усталости, они вышли на окраину аула — полудюжине хибар, кое-как сложенных из грубо отёсанных камней. Над плоскими дерновыми крышами стелились сизые дымки. В стороне по вымокшему лугу гуляла пёстрая отара под предводительством пастуха в чёрной бурке, папахе и с посохом. Почуяв жильё, Соколик пустился бодрой рысцой. Туман поспешал следом.

На окраине аула их встретила старая женщина. Её смуглое до черноты, испещрённое глубокими морщинами лицо обрамлял синий платок, намотанный на голову подобно чалме. Серое, из неокрашенной шерсти платье, украшала поблекшая вышивка. Старуху сопровождала старая коза с обломанным правым рогом. Её пегую шерсть подёрнула изморозь седины. К сыромятному ошейку был привязан медный колокольчик и конец растрёпанной пеньковой верёвки. Старуха тихо обратилась к Аймани на неизвестном Фёдору наречии, указывая искривлённым подагрой пальцем в сторону аула, туда, где посреди зелёной лужайки возвышался самый большой в селении дом с террасой и коновязью под навесом. В невнятной речи женщин Фёдор разобрал лишь одно знакомое слово — кабак.

— Куда же подевались жители, ханум? — спросил старуху Мажит на языке нахчи. — Или только вы с козой обитаете в этих местах?

Обе жительницы аула смотрели на них с одинаковым выражением усталой покорности.

— Прошлою весною болезнь выморила почти весь наш род, — тихо ответила старая женщина. — Во всём ауле выжило лишь двое мужчин. Мой внук и Рахим — владелец кабака.

— Мы голодны, — молвила Аймани. — Не найдётся ли у вас еды?

Старуха помолчала, рассматривая Фёдора.

— Этот человек не наших кровей, — произнесла она наконец, указывая кривым пальцем на Фёдора. — Он не кабардинец, он не нахчи, он не из Кураха и не из-за гор. Кто он?

— Он — путник, мирный паломник, — просто ответил Мажит.

— Он — воин, — возразила старуха. — Но это неважно. Рахим накормит любого, кто заплатит.

И она потянула козу за верёвку.


* * *

Селение называлось Кюрк. Рахим, хозяин местного постоялого двора, не старый ещё человек, встретил их равнодушно. Он действительно жил одиноко в огромном доме. Фёдор заметил следы недавнего присутствия большого семейства. Казалось, чисто выбеленные стены хранят воспоминания о многоголосом пении по праздникам, о девичьем смехе, о неуверенных детских шагах. В обеденном зале на стене висела искусно изукрашенная зурна. На дне сундука, из которого хозяин достал чистую одежду для нежданных гостей, Фёдор приметил тёплую компанию самодельных тряпичных кукол с нарисованными лицами. В одной из чистых комнат на резном поставце висели вычурные женские украшения из чеканного серебра и меди с зеленоватой бирюзой и оранжевыми кораллами. В другой Фёдор узрел огромную резного дуба кровать под вышитым вручную шёлковым балдахином. Рахим предложил разместиться в любой из пустых комнат, по их выбору. Сам хозяин жил в маленькой глинобитной пристройке рядом с коновязью, там, где раньше его жёны держали коз и овец. В дом он заходил редко и только в тех случаях, когда в Кюрк забредали путники.

— А много ли народу путешествует по этим местам? — осторожно спросил хозяина Фёдор.

— Бывает так, что кто-то забредёт, — тихо ответил Рахим. Остаток дня и большую часть вечера он потратил на оживление давно угасшего очага. Наконец чахлое, готовое в любую минуту угаснуть пламя уверенно вспыхнуло, осветив неподвижное лицо хозяина Кюрка.

— Купцы? — не отставал Фёдор.

— Бывают и купцы, — тихо отвечал Рахим.

— А воинские отряды?

— Казаки не бывают в этих местах. Ты, Педар-ага, первый из вашего племени забрёл в наши края. Прошлой зимой, до прихода чумы... — Рахим запнулся, помолчал, но продолжил: — ...до прихода беды, русский офицер, Разумов, с отрядом стоял у нас целую неделю. Уилпата злился, сыпал на наши головы снег, лил холодный туман. Они ушли, когда растеплело. Они ушли, а чума пришла... Жив ли Разумов — не знаю…

— Жив, — твёрдо ответил Фёдор. — А ещё? Кто ещё проходил через Кюрк?

— Не помню... Я живу в стороне от людей, жизнь протекает мимо... Мне нет дела... я забываю... только Разумова запомнил, потому что следом за ним пришла чума.

— Нас четверо осталось: я, старуха, её несчастный внук и пастух. Живём в ожидании, когда смерть заберёт и нас.

— Почему вы не уйдёте?

— Куда нам идти? Весь наш род селился в трёх аулах у подножия Уилпаты: Кюрк[13], Гермчига[14], Арс-тох-биав[15]. Гора любила нас, с незапамятных времён давала хлеб и кров. Так длилось много лет до тех пор, пока Темирбай не убил своего брата — Техмелига. Темирбай и Техмелиг ходили за горы, в Колхиду, в набег. Возвращались с богатой добычей: зерно, карабахские скакуны, ценное шёлковое полотно, невольники. Жили весело. Резвы были их кони, красивы были их женщины. Видел ли ты старуху, казак?

— Видел...

— Черно и морщинисто стало её лицо, плоской стала её грудь, тяжкая хворь искривила её кости, тёмен сделался её разум. А когда-то она, любимая жена Темирбая, блистала красотой. Пятеро её сыновей — все отменные наездники, храбрые джигиты... Так было, пока Темирбай не рассёк грудь Техмелига булатным мечом и сбросил тело его со скалы на поживу падальщикам.

— Добычу не поделили? Жадность? — хмыкнул Фёдор.

— Сыновья Техмелига — Дюси и Тучи — перебили Темирбая и его пятерых сыновей. Гемчигу — их крепость — предали огню. Женщин и детей забрали в рабство. Лишь младшему из сыновей Техмелига — Увайсу — удалось уцелеть и избежать плена. Увайса нашёл на груди Уилпаты скрытую отцом казну, нанял войско и принялся мстить. Два года Уилпата терпел междоусобье, пока наконец не разгневался и не наслал на весь наш род лютую зиму в разгар летнего зноя. Ледяная лавина стёрла с тела горы Арс-тох-биав. А потом пришла чума и довершила истребление нашего рода.

— Зачем ты рассказываешь мне это, Рахим?

— Хочу уйти вместе с вами, когда настанет срок. Хочу найти новую судьбу...


* * *

Фёдор проснулся как от толчка. Утро ещё не наступило. Было слышно лишь, как за стеной возятся овцы да храпит в соседней горнице Мажит. Аймани спала тихо, дышала бесшумно. Фёдор лежал, прислушиваясь к ночным звукам. Вот Соколик тяжело переступает стреноженными ногами у коновязи, фыркает. Вот тихо заржал. Почему не спит? Фёдор вскочил, накинул бурку, схватил ружьё.

— Ты куда? — сонно спросила Аймани.

— Проведаю Соколика, — тихо ответил он, прикрывая за собой дощатую дверь.

Он вышел в сырую, промозглую ночь.

У коновязи, под навесом рядом с Соколиком, Фёдор увидел силуэты двух коней.

Казак присмотрелся к белоснежному арабскому жеребцу: рассёдланный конь накрыт войлочной попоной, рядом, на коновязи, — знакомое, вышитое шёлком седло и дорогая, отделанная серебром упряжь. Рядом с белым красавцем, голова к голове, пристроился невысокий, лохматый конёк. Темнота не помешала Фёдору различить белые пятна на его пегих боках. Маймун! Там была ещё одна лошадь — жеребец, рыжий, как яркое пламя, огромный, как скала, с коротко остриженной тёмной гривой и длинным хвостом, в двух местах перехваченным чеканными, серебряными обручами. Уж больно походил огненный гигант на боевого скакуна поганца-Йовты. Казак замер, прислушиваясь.

В соседней сакле уже проснулась её старая хозяйка, уже замесила тесто для лепёшек, уже задала корму козе. Фёдор слышал шаркающую поступь старухи, тихое блеяние её козы, фырканье коней у коновязи — и больше ни звука. Спал вымерший аул, спали суровые горы вокруг него. Фёдор вернулся в постель. Аймани лежала неподвижно, накрытая с головой буркой хозяина. Фёдор крадучись, с Волчком наготове обошёл весь дом. Сакля Рахима была пуста, если не считать спящих крепким сном Мажита и Аймани. До самого рассвета Фёдор пролежал без сна, беспокойно прислушиваясь. Ни человеческий говор, ни звук шагов, ни бряцанья оружия — ничто не нарушало тишину. Беспокойный сон настиг его уже при свете дня. Ему привиделся Гасан-ага в полном боевом облачении. Лицо скрыто забралом боевого шлема. За плечом курахского князя верный Али в островерхой шапке из волчьего меха с огромным луком в руках. Сам не свой, как был в исподнем, Фёдор выскочил на улицу. У коновязи внук старухи — кривобокий мальчишка с лицом, обезображенным оспой, поил Соколика из кожаного ведра. Тут же, рядом, прядал белыми ушами снулый Туман.

— Эй, парень! — позвал Фёдор. — Как звать тебя?

— Исламбек, — ответил рябой мальчишка лет пятнадцати, почти ровесник Мажита. Парень был горбат, заметно припадал на правую ногу. Левый глаз его скрывало бельмо, правый же, пронзительно-голубой, как у Аймани, смотрел остро, внимательно. Моровая язва обезобразила его тело, но не отняла жизнь. Зачем?

— Кто был здесь ночью, Исламбек?

— Я спал ночью, — ответил внук старой кабардинки. — А утром бабушка послала меня за водой, чтобы напоить вашего коня и этого вот ишака.

— Где Аймани? Ты видел её?

— Ханум ушла. Взяла шардолг[16], тиуглиад[17] и ушла на гору. Охотиться, наверное.

— Кто был здесь ночью? — снова спросил Фёдор.

— Чего кричишь, Педар-ага? — Мажит вышел из-за угла глинобитной хижины — обиталища старого Рахима. — Никого тут нету, кроме нас, да и нам уходить прочь отсюда. Плохое это место. Рахим согласен отдать нам одного их своих коней в обмен на Тумана и небольшую плату. Тебе надо решить, когда мы продолжим путь. Погода в этих местах переменчива — так говорит Рахим...

Мажит подошёл к Фёдору вплотную, внимательно глянул в лицо и повторил тихо:

— Уходить надо из этого поганого места, пока Божья кара не настигла и нас.


* * *

Но они могли уйти не раньше, чем через неделю. Ждали, пока заживут порезы на ногах Соколика. Конь поранился о снежный наст на ледяном боку Уилпаты. Всё это время Фёдор в беспокойстве бродил по лугам вокруг умирающего Кюрка, высматривая следы на берегах безымянной речки, бурным потоком низвергающейся со скалы на краю аула. Искал следы в сырой траве на пустынном пастбище. Спал чутко, карауля Аймани. Случалось так, что она внезапно исчезала днём или ночью. На расспросы отвечала уклончиво или вовсе молчала.

— Странная она, — утешал Фёдора Мажит. — А тут ещё это место... Плохое... Смерть тут повсюду — вот она и страдает.

Гасан-ага и Али обнаружили себя лишь на третью ночь. Оба приходили на ночлег под покровом темноты. Спали в одной из пустующих хибар, прямо на соломе.

И Рахим, и старуха помогали им — носили пищу и воду, обихаживали коней. Гасан-ага за услуги расплачивался серебряными монетами. Все эти открытия стали результатом нескольких ночей, проведённых без сна на ветхом дерновом настиле над коновязью.

И Гасан-ага, и Рахим, и Аймани не особенно таились. Вот только Мажит... Все ночи аккинский грамотей проводил в полном покое на сундуке, укутанный толстым войлочным одеялом, погруженный в крепкий сон честного человека.

Каждую ночь, перед утром, Гасан-ага являлся в Кюрк в сопровождении Али. Один раз и Аймани прибыла вместе с ними. Она ехала на белом арабском жеребце Гасана, позади седла, обвив руками стан курахского рыцаря. Остаток ночи все трое провели в хижине старой кабардинки. С рассветом, когда Гасан-ага и Али собрались покидать Кюрк, Аймани вышла проводить их. Фёдор ясно видел, как Гасан без шлема и лат, облачённый в алую черкеску и высокие сапоги, сел в седло. Она стояла рядом, держась за стремя. Он наклонился к ней, сказал что-то. Она протянула руку, тронула пальцами его лицо. Знакомый жест! Сколько раз он, Фёдор, ловил её нежные взгляды, когда она таким же движением ласкала его обветренные щёки. Сколько раз он пробуждался от нежного прикосновения её пальцев. Яд ревности брызнул в его тело через лёгкие, дуновением пропитанного смертоносной влагой ветерка диких гор. Мысли перепутались, кровь застыла в жилах, сердце то бешено колотилось, то замирало испуганной птахой.

Весь следующий день Фёдор провёл в страшных муках. Укрытый с головою пропахшим конским потом овчинным одеялом, он временами принимался стонать. Напрасно Мажит предлагал ему сначала чечевичную похлёбку, а потом аппетитно пахнущую жареную баранину. Фёдор, болезненно кривясь, отвергал пищу.

— Старуха беспокоится, — сказал Мажит под вечер. — Думает, что оспа одолела тебя. Педар-ага, позволь посмотреть, нет ли жара.

Фёдор откинул в сторону опостылевшую овчину, уставился на Мажита покрасневшими глазами.

— Ты спроси у старухи, нет ли у неё водки, — простонал он.

Мажит сидел на корточках, подпирая спиной выбеленную стену. Перед ним, на каменном, застланным цветными циновками полу, стоял узкогорлый медный кувшин.

— И правда, Педар-ага, выпей водки. Людям вашего племени такое лекарство всегда идёт на пользу. Выпей. Нет сил смотреть, как ты страдаешь попусту.

Фёдор одним духом опустошил кувшин. Питьё пахло забродившим виноградом, имело отвратительный вкус, обжигало горло. Но боль души умерилась сразу. Напряжённые мышцы расслабились. Невыносимая тоска ослабила хватку. Кровь горячей волной ударила в виски, наполнила живительным теплом застывшие руки и ноги.

— Ты уснул бы, Педар-ага, — молвил добрый Мажит. — Ведь которую уж ночь бродишь неприкаянный...

Но Фёдор не внял совету друга и в тот день, как и во все предыдущие дни, с наступлением темноты занял наблюдательный пост на ветхой кровле навеса над коновязью. Мажита и Аймани он оставил в доме Рахима крепко спящими.


* * *

Фёдор напал неожиданно. По крайней мере так мыслилось ему поначалу. Ударил Волчком наотмашь. Клинок угодил в навершие шлема, доспех упал в мокрую траву и откатился в сторону. Гасан-ага схватился за голову, обернулся. Тогда Фёдор ударил его ножнами Митрофании, метил в лицо, но Гасан-ага ушёл от удара, вывернулся, выхватил из ножен длинный кинжал, замахнулся и замер.

— Говорил мой отец о вас, казаках, плохие слова, — прошипел он. — Говорил, что не воины вы и не крестьяне, а так — разбойное племя без чести и совести. Прав был почтенный Таймураз. Верно судил.

— Что ж ты замер, разбойник рыцарем именуемый? Или боишься напасть?

— Со спины на врага нападать не умею. Смотрю ему в лицо, как положено бойцу на поле брани, а ты... Да что с тебя взять, грязный пахарь! — и он вложил кинжал в ножны.

В висках Фёдора стучали тяжкие молоты, глазах стояла кровавая муть.

— Почему я не могу убить предателя?! — закричал он. — Почему ты не убиваешь меня?

Чёрные лаковые ножны Митрофании выпали из ослабевшей руки.

— Не хочу, — Гасан-ага насмешливо смотрел на него. — Не хочу, не стану убивать. Она просила за тебя. Просила помочь тебе, пахарь, добраться до Коби, отвести беду, защитить. Ярмул наградит тебя богатой казной, когда привезёшь ему жену. Тогда ты, пахарь, сможешь купить жене новый платок. Ты ведь любишь жену, пахарь? Вижу, любишь. И Аймани знает, что любишь. Скажу тебе, что взамен обещала мне милая...

— Обещала?

— Да, обещала руку отдать. Я — рыцарь, княжеский сын и женюсь на ней! Пусть она спала уж с тобой под одним плащом! Всё равно женюсь!

— Ты погубишь её...

— А ты? Что можешь дать ты, кроме бесчестия? Вам, пахарям, положена лишь одна жена.

— Она — воин, ей не пристало быть ничьей женой...

— Она будет моей!

Фёдор взмахнул шашкой. Волчьи челюсти рассекли воздух в двух пальцах от обнажённой шеи Гасана-аги. Курахский рыцарь отступил, снова вышел из-под удара.

— Маши, маши нахчийской шашечкой, пахарь. Пусть гнев выйдет из тебя вместе с потом. Может быть, тогда ты успокоишься. — Гасан-ага смеялся, хищно скаля крупные белые зубы. — Я не стану тебя убивать. Моя невеста просила меня о том. Она просила сберечь твою жизнь, урус.


* * *

Когда Мажит, разбуженный звоном стали, вышел во двор, Фёдор всё ещё гонялся за Гасаном-агой. Волчок молнией сверкал в его правой руке. Побагровевшее лицо казака покрывали бисеринки пота. Фёдор свирепо хрипел, осыпая противника площадной бранью. Гасан-ага, громко хохоча, уворачивался от разящих ударов противника. Играл с ним, подпуская совсем близко, иногда позволяя Волчку высечь из чеканного доспеха стайку голубоватых искр. Мажит пристроился на корточках, возле крыльца, ожидая конца сражения. Наконец гнев лишил Фёдора последних сил. Казак остановился, тяжко дыша, воткнул клинок в землю, опёрся на Волчка обеими руками.

— Я сочиню поэму о том, как в мою сестру влюбилось двое отважных рыцарей. О том, как сошлись они в кровавом поединке за право обладать ею. О солнечном росном утре, о прекрасной лужайке на берегу хрустального потока, полного... — радостный голос Мажита замер. Грамотей, лучезарно улыбаясь, смотрел на редкие пятна синевы в сером мареве небес, стараясь подобрать соответствующие случаю слова.

— О чуме не забудь упомянуть, грамотей, — прохрипел Фёдор. — О моровой язве, убившей всех на десятки вёрст вокруг.

ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги