Генерал Корнилов

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Во Временном правительстве менялись люди, но политика оставалась прежней. Заменив Гучкова и Милюкова, новая власть продолжала действовать с чужого голоса – в интересах союзников.

Из Лондона и Парижа настойчиво требовали наступать. Новый военный министр России адвокат Керенский заверял обоих послов в верности союзническому долгу.

Идея большого наступления на Восточном фронте носилась еще в декабре прошедшего года. Успех казался обеспеченным. Впервые за много месяцев подвезли огромное количество снарядов. На конференции союзников в Петрограде, тянувшейся чуть не месяц, заговаривали о планах послевоенного устройства разгромленной Германии. Победа виделась близкой, неминуемой… Все смешалось после царского отречения. Армия замитинговала и принялась выкрикивать все, о чем молчала долгие три года. Солдаты, не вылезавшие из окопов уже четвертый год, горячо откликнулись на призыв большевиков к немедленному миру («без аннекций и контрибуций»). Тем более им следовало поспешить домой, где должен начаться дележ господских земель.

Знаменитая «нота Милюкова» показала, что о близком мире следует забыть. Установка оставалась прежней: мир принесет только решительный разгром противника. Временное правительство, сделав военным министром Керенского, не уставало заверять союзников о своей готовности воевать до победного конца. Союзные послы, Бьюкеннен и Палеолог, не вылезали из министерских кабинетов. Свои требования наступать они облекали в деликатную форму, настаивая на «активных действиях во имя мира».

Повторялась старая картина: победой над противником мыслилось разрешить внутренние политические трудности. 13 лет назад на этом обожглось царское правительство, затеяв войну с незначительным островным государством – Японией. Ничего другого не придумало и Временное правительство. Победоносное наступление, пусть даже небольшое, мигом поправит худое положение в стране.

На победу надеялись, как на чудесное лекарство от всех бед.Командующий 8-й армией генерал Корнилов пребывал в тяжелом, мрачном настроении. К наступающим боям его корпуса совершенно не готовы. Но в то же время он сознавал, что каждый день бездействия на фронте усиливает разложение солдат. Армия не должна бездельничать и пустобаить. Это мощный, но капризный механизм. Митинговщина уже внесла в него гнилостное разложение. Боевые действия, если только к ним готовиться как следует, подтянут армию и, безусловно, оздоровят весь ее одрябший организм.

Состояние армейского здоровья требовало или немедленного заключения мира (с последующей массовой демобилизацией), или же властной, жесткой подготовки к сражениям, к приведению полков и дивизий в мускулистое боевое состояние, с каким они начинали эту войну три года назад.

Проще было выбрать мир. Этого добивалась изнемогавшая Германия, к этому призывали большевики, к этому стремились сами солдаты. Но о мире не хотели слышать союзники России, отчего и Временное правительство решительно отвергало любую мысль о замирении.

В своей жизни Лавр Георгиевич не знал никакого иного дела, кроме солдатского. Армейский офицер, считал он, подобен искусному хирургу: все его действия должны быть властными, решительными, точными. Этого требует само состояние больного на операционном столе. От врача, как и от офицера, зависит жизнь и здоровье тех, кто ему доверен.

Всяческие нерешительность и жалость будут лишь проявлениями слабости, преступной потому, что приведет она к напрасной гибели множества народа.

Оставив Петроград, Лавр Георгиевич вскоре убедился, что патриотическое движение, избравшее его своим лидером, живет и продолжает действовать. Время от времени к нему наезжали из столицы эмиссары. По-прежнему все надежды связывались с армией. Тогда тем более следовало поторопиться с восстановлением необходимой дисциплины. В нужный час армия должна быть готова выполнить любой приказ.

Таким образом, подготовка к наступательным боям совпала с решением восстановить боеспособность армии, выбить из нее всю революционную разболтанность. Армии предстояло снова стать самым сильным, самым послушным инструментом государства.

Четвертый год войны измотал силы России. Под ружье, так или иначе, было поставлено 16 миллионов человек – половина трудоспособного населения. Самые здоровые мужчины «работали» с винтовками в руках, сидя безвылазно в окопах. Попытки наступать и неудачные сражения обходились миллионами убитых, покалеченных, попавших в плен. В настоящее время непосредственно на передовой находилось два миллиона солдат. Ихобслуживали фронтовые и армейские тылы, в частях которых числилось три с половиной миллиона людей в шинелях. Помимо этого в военных округах проходили подготовку еще полтора миллиона мужиков, мобилизация выскребла их из самых глухих уездов.

О предельном напряжении российских сил свидетельствовало и плачевное состояние финансов. Война уже обошлась в 50 миллиардов рублей. Внешняя задолженность России иностранным банкам возросла до 65 миллиардов рублей. Растущая инфляция убивала русский рубль. За три военных года его стоимость упала втрое.

В молодые годы, переодевшись дервишем и направляясь в Кашгар, Лавр Георгиевич как-то стал свидетелем азартнейшей «байги», скачек степняков на самых отборных лошадях. Десятки джигитов готовились к восходу солнца. Всю ночь скакунам не давали отдыхать, проваживая их в поводу. К тому часу, когда над песками заалел восток, уставшие лошади покрылись испариной. Еще час, другой – и они уже едва переставляли ноги. Полная готовность к дикой скачке определялась так: скакун изнемогал настолько, что был не в состоянии переступить через брошенную на землю плеть – он зацеплял ее копытом.

Секрет такой изматывающей подготовки оказался прост. Бессонной ночью расходовались и сгорали, так сказать, обычные, поверхностные силы. Наступал черед самых глубинных, самых сокровенных, мобилизация которых происходит лишь в редчайший, судьбоносный час. Такими силами обладает каждый организм. Просто эти силы сохраняются и дремлют где-то очень глубоко. Во время скачки лошади были поставлены перед необходимостью продемонстрировать, каков у них этот запас природных сил. После изматывающей ночной усталости скакуны испытывали что-то вроде вспышки, глаза им застилало, сердце бешено работало, они показывали редкостную резвость. Закончив скачку, все лошади валились тут же замертво. Больше сил на жизнь у них не оставалось. Все, на что способен был их организм, сгорало без остатка в бешеной «байге».

Приз победителю при этом значительно превосходил стоимость погибшего скакуна.

Настал момент, считал Корнилов, когда армии следовало напрячь свои самые глубинные силы. Больше у России никаких надежд не оставалось.

Керенский, заняв пост военного министра, немедленно направился на фронт. Кумир интеллигенции в столице, он не сомневался, что одно его появление на передовых позициях немедленно вдохнет в солдат решимость сокрушить врага.Его пламенные речи в столичных аудиториях приводили толпу в экстаз. Женщины осыпали его цветами, целовали ему руки, экзальтированные мужчины бросались к автомобилю, поднимали его на плечи и восторженно вносили в помещение.

Свое высокое военное назначение Керенский отметил тем, что сменил краги на сапоги пронзительного желтого цвета и нацепил на них серебряные шпоры. Они ласкали его слух короткими звоночками при каждом шаге. В эти дни Керенский усвоил знаменитый жест Наполеона: одна рука – за спину, другая – энергично сунута под серединную пуговицу, за борт полувоенного френча. Походка его обрела предельную стремительность. Он пролетал, демонстрируя нечеловеческую занятость и свое желание успеть везде, свалить всю гору важных дел. Речь его сделалась короткой, лающей, отрывистой.

7 мая в Могилеве, в Ставке, открылся офицерский съезд. Такого прежде не бывало никогда. Инициатива принадлежала тем, кто потаенно собирались в местном отеле «Бристоль». Гене рал Алексеев их всецело поддерживал. Офицерская организация постепенно оформлялась. Делегатов на съезд направляли фронто вые части. Приехало более 300 человек. К ним присоединились члены выборных комитетов, в основном солдаты. В заседаниях они участвовали, но имели лишь совещательный голос.

В самый день открытия съезда в Могилев нагрянул Керенский и с ним Пуришкевич.

Атмосфера съезда, и это ощущалось сразу, была тревожной, напряженной. Офицеры, каждый, сохраняли тяжкие воспоминания о недавних днях. Русская армия, если рассуждать по совести, потерпела поражение от своих, изнутри, из Петрограда. Такого унизительного разгрома не испытывала ни одна армия за всю историю. Каждый из делегатов искоса посматривал на солдат-комитетчиков. Эти, попав впервые в непривычное окружение, тоже были неспокойны. Они старались держаться кучно, свои возле своих.

Лавр Георгиевич по дороге в Могилев побывал в Бердичеве, в штабе фронта. Он видел, как подъехал в автомобиле генерал Брусилов. Первым делом Брусилов поспешил к стоявшим на посту солдатам, Георгиевским кавалерам, и с каждым поздоровался за руку. Солдаты стояли вольно, винтовку держали в левой руке. Скрываясь в подъезде, Брусилов еще напоследок козырнул. Он казался не суровым, властным военачальником, а бородатеньким и седоватым, добрым дядюшкой.

На Корнилова постовые лишь небрежно глянули. Он, закипая, остановился и не сводил с них яростных глаз. Один солдат приставил палец к носу и громко высморкался. Другой, чувствуя неладное, хмуро выпрямился, взял винтовку как положено. В конце концов проняло и того, кто сморкался. Утерев нос рукавомшинели, он тоже принял позу часового. Но глаза обоих смотрели люто, с откровенной угрозой. Таким только мигни – два штыка со всего размаху вонзятся в сухонькое тело генерала и, словно сноп, полетит оно через мужицкое плечо.

Взбежав наверх, в кабинет командующего, Лавр Георгиевич под впечатлением того, что произошло у входа, провел весь разговор с Брусиловым. Он ни словом не оспаривал решение наступать. В армии принято не рассуждать, а исполнять приказы. Однако он настаивал на том, чтобы «гайки подкрутить». Упадок дисциплины разложил не только фронт, но и глубокий тыл. Особенно страдало дело от расхлябанности железнодорожников. Большое наступление потребует напряжения всего остатка сил. Было бы, например, желательно взнуздать страну созданием трех армий: одна – на фронте, другая – в тылу, на производстве, третью же армию необходимо создать на железных дорогах. Без воинского порядка на транспорте обеспеченность фронта всем необходимым будет хронически страдать… Само собой, добавил Лавр Георгиевич, все три армии необходимо подчинить одному штабу, одному главнокомандующему.

Брусилов не выносил самого вида этого азиата с клочковатой бороденкой на рано испеченном смуглом лице. Между ними царила давняя устойчивая неприязнь. Тяготясь неприятным разговором, Брусилов сдерживался из последних сил.

– Вы, ваше превосходительство, – желчно укорил он, – по кончите тем, что потребуете еще и смертной казни!

– А я требую этого сейчас! – нисколько не задумываясь, возразил Корнилов. – Причем в тылу – тоже… Не на прогулку, слава Богу, собираемся. А новой Варшавы – не хочу.

Все-таки он не удержался и поддел. После успехов в первую военную осень русский фронт вдруг дрогнул под напором Макен-зена и побежал так, что без боя сдал Варшаву. Самому Корнилову убегать за Варшаву не пришлось: он тогда, назначенный Брусиловым в заслон, угодил под разрыв снаряда и очнулся в плену… Нынче, на четвертом году войны, немцы находились под самой Ригой. А от Риги рукой подать до Петрограда. Так что в случае неудачи наступления…

Хваленая выдержка изменила Брусилову.

– Нет никаких сомнений, что вас и меня вместе с вами ославят милитаристами, назовут военными диктаторами… узур паторами. Вы хоть представляете, что станут писать во всех газе тах?

Вот он чем озабочен более всего!

Лавр Георгиевич проворчал, что в таком случае он добровольно уступает свое место любому из господ редакторов. Каждый должен заниматься своим делом.В Могилев, на офицерский съезд, командующий фронтом не собирался. К таким мероприятиям он относился настороженно. Инициатива съезда исходила не из Петрограда, а из Могилева, снизу. Фрондирования же Брусилов никогда не одобрял. Что ж из того, что в Могилев спешит сам Керенский, военный министр? Это его добрая воля. Тем более, что время съезда удачно совпало с поездкой министра на фронт… Лезет из кожи генерал Алексеев? Потуги жалкие, надо сказать: не усидев в седле, хочет удержаться на хвосте! Брусилов помнил, как слетели со своих постов Гучков и Милюков. Да и вот… Корнилов тоже. Чем ближе к солнышку, тем страшней ожоги. Вверх поднимаешься шажками, со ступеньки на ступеньку, вниз же можно загреметь с такой стремительностью, что пересчитаешь каждую ступеньку собственными ребрами!

Первым, кого Корнилов встретил в Могилеве, был генерал Крымов. Последний раз они виделись в марте в Петрограде. Крымова вызвали с фронта на «смотрины» – прикидывали на роль военного диктатора. Александр Михайлович от такой роли отказался и решительно указал на Корнилова… Тогда, в марте, Крымов получил повышение. Он сдал свою Уссурийскую дивизию генералу Врангелю, сам же был назначен командиром 3-го Конного корпуса. Кавалерийские дивизии занимали позиции на Румынском фронте. Штаб корпуса располагался в Кишиневе.

В Могилеве генерал Крымов находился уже третий день. Настроение съехавшихся отовсюду офицеров ему нравилось. Вчера, рассказывал он, на съезде выступил сам Керенский. Приняли его вяло, снисходительно. Керенский обиделся и сразу же уехал.

– Балалайка… Видеть не могу всей его толстой потной рожи. А он еще шпоры нацепил! Представляешь? Гаер, паяц…

Новости так и кипели у Крымова на языке. Стал рассказывать, как принимали Пуришкевича. Слова о «безумной вакханалии», о засилье инородцев покрыли дружными аплодисментами. Пуришкевич кланялся, садился, снова поднимался. Генерал Алексеев, незримо управлявший съездом, стал тревожиться и прекратил аплодисменты. Он опасался, что штабные доброхоты непременно донесут обо всем военному министру. Как-никак обидно…

В зале съезда появление Корнилова вызвало горячий интерес. Его имя слышал каждый, увидеть же многим довелось впервые. Офицеры вскакивали, вытягивали шеи: «Где? Где?.. Вот этот?» Генерал Крымов склонился к самому уху и стал нашептывать жарко, многозначительно:

– Лавр Егорович, милая душа, пора за дело приниматься. Сам же видишь!

В битком набитом душном зале свободные места имелись лишь в первом ряду. Крымов с Корниловым пробрались, сели, сталислушать. Наверху, на сцене, очень зажигательно ораторствовал уюлодой человек в солдатской гимнастерке. Это был Руттер, член Могилевского Совета. Такой орган новой власти был выбран и здесь, под самым боком Ставки. Руттер рассуждал о том, что негоже господам офицерам по-старому, по-царски, отгораживаться от солдатской массы. Он предлагал вместо сугубо офицерского союза создать общевоинский союз, где нашлось бы место и рядовым, без золотых погон.

– Не забывайте, – восклицал он, – нам предстоит спасать Россию вместе. Мы, если мне позволено будет сравнить, Минины, а вы – Пожарские. Но я прошу учесть, что впереди пойдут сначала Минины. Очередь Пожарских – потом, за нами…

Стул под могучим телом Крымова затрещал, он склонился к самому уху Корнилова:

– Головастый, сукин сын. Я еще вчера обратил внимание. Солдатишки с ним носятся. Он, видать, у них за главного.

В самом воздухе душного зала носилась опасность раскола, знакомого Корнилову по недолгим дням в столице. Словами Рут-тера солдаты угрожали офицерам оставить их без своей поддержки. Генерал Алексеев, завесившись усами и очками, сидел в президиуме со своим невозмутимым видом. Однако мозг его работал бешено. На следующее утро весь офицерский съезд отправился в солдатские казармы. Впереди вышагивали генералы. Возглавлял небывалое шествие сам Алексеев. Из длинных приземистых казарм высыпали изумленные солдаты. Офицерская толпа остановилась. Генерал Алексеев снял фуражку и низко, в пояс, поклонился. Он польстил солдатам, назвав их «великим русским воинством». Каждый честный гражданин России, продолжал он, должен забыть о собственных интересах и все силы отдать изнемогавшему Отечеству. Вчерашний Руттер, осклабившись, широко раскрыл объятия. Солдат и генерал трижды крест-накрест, словно на Пасху, облобызались. Низенький Алексеев, слегка помятый, поправлял очки.

Генерал Крымов всю эту алексеевскую затею назвал спектаклем. Заигрыванием дисциплины не поправишь. Разгорячившись, он обрушил на Корнилова целый ворох своих планов. Он весь кипел, ему спокойно не сиделось. Не поцелуйчиками следовало завоевывать солдат, а большой идеей, которая проникла бы в самую душу каждого русского человека. Тогда солдаты сами потянутся к офицерам, как к своим командирам-предводителям. Им тогда потребуются настоящие военачальники. И о раздорах будет немедленно забыто. Все эти Нахамкесы и Гиммеры, Гучковы и Милюковы тогда костей не соберут (кстати, этот Руттер – тоже. Дешевенький болтун, как и прощелыга Керенский). Пока же… Пока что у Крымова был продуман свой план действий.На его взгляд, разложение армии зашло слишком далеко. Настоящий «антонов огонь». Лечиться на ходу? Сомнительно, черт побери. Всерьез об этом может рассуждать лишь лизоблюд Брусилов. Генерал Крымов предлагал серией неподозрительных маневров передислоцировать 3-й Конный корпус поближе к Киеву. Да, Киев, «матерь городов русских», должен стать центром русского национального оздоровления. Он предполагал неистовую ярость ненавистников России. Еще бы! Столько сделано, столько развалено – и вдруг… оздоровление! Снова да ладом? Нет, они взъярятся и накинутся, как бешеные псы. Крымов предлагал с боями отходить в глубь России. Слава Богу, есть куда! А тем временем ковать, ковать, ковать! В окончательной победе он не сомневался. У него, хахакнул он, покачиваясь на расставленных ногах, уже заблаговременно заготовлен списочек. Какой? А всех господ, которым место на осине!

– Лавр Егорыч, сейчас многое зависит от тебя. Я на знамя не гожусь. Честно признаюсь. Ты – другое дело. Я и в Петрограде всем указывал на тебя.

Вот он всегда такой. Отличный генерал, однако горяч настолько, что необходимо постоянно остужать. Не приведи Господь – сорвется. Беды наделает – не расхлебать.

Однако попробуй остуди его!

– У-див-ляюсь, ваше превосходительство! – немедленно взор вался он. – В газеты изволите заглядывать? Что же это такое? Это где же мы живем? Если, значит, я болею за Россию, если я больше не могу глядеть на весь этот бардак, выходит, я послед няя сволочь? Как же это понимать прикажете? И не надо меня останавливать, не надо утешать… слава Богу, не маленький. До чего же мы дожили, до чего докатились? Мне, мне, мне, русскому генералу, запрещено любить Россию! Нелепый сон! Кошмар-р! Волосы дыбом! – Он вдруг застучал кулаком в ладонь. – Ну уж не-ет! Можете меня повесить, сволочи, но я вам и из петли буду орать: я русский, русский, русский!

Лавр Георгиевич терпеливо пережидал. Он знал: Крымову необходимо «сбросить пар». Видимо, давно ни с кем не разговаривал, вот и накопилось на душе.

Отбушевав, Александр Михайлович утихомирился, даже потускнел.

– Они любого доведут, канальи, – пробормотал он.

Корнилов начал с того, что посоветовал наплевать на Керенского. Прав Пуришкевич: сперва порядок в армии наведем, а уж потом с шашлычниками и с жидками разберемся. Они с нами хитрят напропалую. Но разве мы-то хуже? Или не умеем, разучились? Политика – сплошная хитрость!

– Валяйте, валяйте… – бормотал Крымов.На взгляд Корнилова, небольшой успех на фронте отнюдь не повредил бы. Поднимет авторитет военных, оздоровит и обстановку в армии. Стыд сказать, до чего дошли!

Крымов вяло слушал. У них на Румынском фронте никакого наступления не ожидалось. Следовательно, на его долю оставалось самое невыносимое – безделье.

Внезапно он вспомнил, что Корнилова разыскивает Завойко – внезапно прикатил из Петрограда. В зал офицерского съезда его не пропустили, сидит в «Бристоле».

Корнилов удивился. Зачем пожаловал? На офицерский съезд? Но почему без делегатского мандата?

– Лавр Егорович, – перебил Крымов, – до конца съезда я не дождусь. Ну их, слушай! Но я предупреждаю: если что… ты меня знаешь – я полезу на рожон и заварю такую кашу, что станет тошно!

Перед отъездом он пытался увидеться с Алексеевым и кончил тем, что его принял начальник штаба Ставки генерал Лукомский. Идею Крымова – сосредоточить 3-й Конный корпус поближе к Киеву, а то и к Петрограду – штаб отверг без всяких объяснений. Тогда, едва справляясь с раздражением, Крымов попросил перебросить его вместе с корпусом на Юго-Западный фронт, влив в состав 8-й армии. Лукомский отказал и в этом. Глаза Крымова стали пучиться, дородные щеки побагровели. Вовремя вспомнил корниловский совет насчет «политики» и сдержался. Вышел он размашисто, косолапя по-кавалерийски, и все негодование вложил в захлоп двери… О генерале Лукомском он с нынешнего дня принялся злословить как о продавшемся жидам.

Своего петроградского помощника-советника, объявившегося вдруг в Могилеве, Лавру Георгиевичу разыскивать не пришлось: инженер Завойко отыскал его сам.

Завойко поступил вольноопределяющимся и добился назначения в Текинский полк. Он надеялся устроиться при штабе 8-й армии, возле Корнилова. На этом настояли их общие питерские друзья. Обстановка с властью, рассказывал он, достигла критической точки. Многое теперь будет зависеть от того, удастся или не удастся ожидавшееся наступление на фронте. Он приехал, чтобы на всякий случай быть под рукой. В Петрограде по-прежнему все надежды связаны с именем Корнилова. Выбор принят окончательный.

Завойко привез тревожные новости. Недавно в Петрограде начал работать VII Всероссийский съезд сионистов. Еврейские делегаты настроены весьма воинственно. Они обратились к Керенскому с предложением создать так называемый «Еврейский легион» численностью 100 тысяч человек. Единственное требование у них:легион должен воевать под знаменем с шестиконечной звездой

Давида.

– Гвардия… еврейские гвардейские дивизии! Чистопородные, без примеси…

Корнилов усмехнулся:

– Где же они столько офицеров наберут?

– Не беспокойтесь. Из той же Франции откомандируют своих Дрейфусов. Да и у нас… Вы что, не знаете, в наших юнкерских училищах еврейчики составляют чуть не половину? Намерения у этой публики серьезные: своя регулярная армия!

– Не рановато вылезли?

– Я вам там привез одну газетку, Лавр Георгиевич. Называет ся «Еврейская неделя». Пишут ясно: «Будущее Европы теперь в наших руках!»

«Ну, снова сел на своего конька!»

– Вы принимаете это всерьез, Владимир Семенович? Завойко вздохнул:

– Рад бы не принимать, да… Главное тут, что они за нас взялись всерьез. Помните, я вам рассказывал, как они мотали за грудки графа Витте в Портсмуте? Мы тогда с вами крупно поспо рили.

Поспорили… Едва не разругались!

– Лавр Георгиевич, вспомните наш разговор о провокаторстве. Я говорил тогда, а сейчас готов кричать, орать, вопить: вот где наша беда, вот откуда все наши несчастья!

– Владимир Семенович, насколько я знаю, провокаторов за сылала охранка, и засылала их к террористам, но никак не в правительство.

Все более возбуждаясь, Завойко всплеснул руками:

– Ах, вы, наивный человек! Эти самые провокаторы этим самым террористам не повредили ни вот столечко. Но охранку, эту печень государства, поразили насмерть. Я ж говорил: нельзя связываться с этой публикой, ни в коем случае нельзя! Недаром же в Русском государстве было законом: ни одного еврея не ставить на должность. Это ж такой народ! Пролезет хоть один – тут же налезут кучей, тучей, всем кагалом. И – пиши пропало. Это ж как зараза! Вот они и разложили всю нашу печенку, всю охранку. Корнилов посматривал на собеседника с сомнением.

– Я лично слышал об одном Азефе…

Здравствуйте! А Малиновский? А Черномазов? А… да тьма их, туча. Но самое потрясающее, самое непостижимое не в этом. Нет, нет, Лавр Георгиевич, не в этом! Вы же, полагаю, знаете, что эту гадину, Азефа, разоблачил не кто иной, как сам начальник охранного отделения генерал Лопухин. Да, да, взял вдруг и сдал! А кто сдал Малиновского? Тоже генерал и тоже глава охранки —генерал Джунковский. Ну… это вам о чем-то говорит? Они что, эти генералы, с ума посходили? Что за наваждение на них свалилось? Самим разоблачать своих самых золотых агентов! А?

Глаза Завойко сверкали сумасшедшим блеском. Он ждал.

Корнилов нахмурился:

– Простите, не пойму…

– Ничего удивительного, – откликнулся инженер. – Такое сразу не воспримешь.

Он напомнил обстоятельства, связанные с покушением на Столыпина в киевском театре. Мардохай Богров спокойно приблизился к премьер-министру и выпустил в него в упор две пули. Кто более всех способствовал Богрову? Полковник Кулябко из киевского отделения и сам генерал Курлов.

Кажется, до Корнилова стали доходить ужасные подозрения Завойко.

– Вы говорите страшные вещи, Владимир Семенович. Что же остается от нашего департамента полиции? Азеф, выходит, руко водил Лопухиным, а Малиновский этот – самим Джунковским? Эдак получается, что хочешь не хочешь, но департамент полиции сам подготовил и провел всю эту заварушку… ну, революцию! Ведь так?

– Это ж гениальный замысел! Смотрите, как по этажам идет работа. На первом – филеры топчутся на улицах, выслеживают, бегают по проходным дворам, на втором – налеты на конспира тивные квартиры, аресты и допросы, на третьем – подполковни ки работают с секретными агентами, ну а четвертый – этаж генеральский… Но только не последний! Боже упаси!.. Туда, вверх, еще этажи и этажи, только их уже не видно. Но они есть. Это как в армии: над взводными командирами стоит ротный, над ротными – батальонный, над батальонными – полковой… Ну и так далее, до самого Верховного. Так и в этом… Тут тоже имеется свой Верховный. Только его никто не видит, а знают о нем лишь несколько человек. Однако имена этих нам с вами, Лавр Георгие вич, никто и никогда не назовет… Я, например, вижу этого Верховного вроде небожителя. Сидит он за большим столом и неторопливо раскладывает свой пасьянс. Морщит лоб: ага, эту карту – сюда, а вон ту – туда. То есть Азефа пора сдать, а Малиновского взять на его место. Но потом сдать и Малиновско го. Так требуется по всему раскладу, иначе пасьянс не сойдется, хоть убей!

Нервное состояние Завойко передалось Корнилову. Что и говорить, открытие ошеломительное!

– Генерала Лопухина, кажется, судили?

– В Сибирь загнали. Служебное преступление… Однако Джунковского, заметьте, это не остановило. Как только он разо брался в Малиновском – тут же сдал!Покачивая головой, Корнилов хмурился. В поступках опытных жандармских генералов, граничащих с преступлениями по службе, оставалось много не разгаданного до конца. Инженер Завойко с удовольствием пояснил:

– А ларчик просто открывался… Генералы наконец-то сообра зили. Наконец-то стукнуло им в медные башки. Ими же руково дят! И кто? Вот эти самые презренные жидки. А они-то, дурни, надуваются и пыжатся! Руководители, подумаешь… Нашли кого обманывать! Вот откуда все эти разоблачения, все сдачи. Просто гнев и месть. Так сказать, лютая обида за обман. Ну и, само собой, расчет на то, что с этими гадинами расправятся сами же террористы, их обманутые и возмущенные товарищи.

– А разве расправились? Я что-то не слышал.

– И не услышите. Никто этих тварей и пальчиком не тронул.

– Но почему?

Завойко вдруг пригнулся над столом, ткнул пальцем в потолок и одним дыхом произнес:

– Верховный! Не приказал. Наоборот, приказ: охранять и сохранять. Так сказать, заслуги… Возмущенный, Корнилов едва не выругался вслух. Черт знает что!

– Удивительно, что при такой охранке мы еще столько лет держались.

– Организм был здоровый. Да и огромность наша… Но все-та ки они добились своего.

– Ну нет, я так не считаю, – строптиво заявил Корнилов. —

Отпевать нас рано. Завойко тонко усмехнулся:

– Приятно слышать. Я, собственно, для этого и приехал. Располагайте же мной… – Под конец он вспомнил: – Петроград покинул маркиз Палеолог, посол Франции. Видимо, постарел и больше не годился. Его заменил Нуланс, – по слухам, выдаю щийся мастер закулисных махинаций. Таким образом, все свидетельствовало о том, что развития событий ждали не только в Петрограде, но и в Париже. Не дожидаясь конца офицерского съезда, Лавр Георгиевич вернулся в Каменец-Подольск. Завойко остался, обещав приехать без задержки.

Офицерский съезд затянулся на две недели. Говорливость военных оказалась неудержимей, нежели у гражданских лиц. В иные дни работа съезда напоминала уличный митинг. Положение осложнялось присутствием настороженных солдат-комитетчиков. Через них велся постоянный придирчивый пригляд. Недоверие к офицерской массе не проходило. Без комитетчиков офицерские делегаты договорились бы скорее. Под суровыми мужичьими глазами приходилось дипломатничать, таиться, оставлять самое со-кровенное для горячих споров в узком кругу, вечером, в прокуренном гостиничном номере.

Самой щекотливой темой оказалось ожидаемое наступление. Комитетчики склонялись к большевистским требованиям немедленного мира. Они понимали, что победа в наступлении неизмеримо усилит тех, кто косо поглядывал на выборных солдат в составе комитетов. Офицерский командирский китель никак не соглашался примириться с руководящей солдатской гимнастеркой.

Вокруг активиста Руттера, с которым публично целовался Верховный главнокомандующий, сплотилось непримиримое ядро. Делегаты от солдат в последние дни съезда примолкли, однако это было нехорошее молчание. На работу с комитетчиками были брошены комиссары. Они изобретательно доказывали представителям солдат необходимость для русской армии пусть небольшой, но победы. Главной задачей правительственных комиссаров было расколоть непримиримый комитетский монолит. Все две недели съезда в Могилеве находился главный комиссар Юго-Западного фронта Борис Савинков. От него ни на шаг не отходил штабс-капитан Филоненко, занимавший пост комиссара 8-й армии. Эта парочка, всюду появляясь вместе, создавала странное впечатление. Офицеры из вольноопределяющихся, люди образованные, начитанные, поступившие в действующую армию из университетских аудиторий, поневоле считали, что Савинков со своим подручным не замечают перемен в российской обстановке и продолжают действовать в привычной атмосфере глубокого подполья. Савинков много выступал, однако всего не выговаривал. Им владела какая-то большая затаенная мысль, и он терпеливо выжидал подходящего дня, часа, мгновения.

Он как был, так и оставался террористом-заговорщиком и переменяться не желал, да уже и не мог.

В последний день съезда, 22 мая, слово попросил генерал Деникин.

Со вчерашнего вечера обстановка чрезвычайно накалилась. Пришло известие из Пскова. Там, на таком же точно съезде офицеров Северного фронта, вдруг скандально выступил артиллерийский поручик Курдюмов. Контуженный, он отчаянно заикался. Сказать ему хотелось многое – мешала судорога. Слова словно выстреливались. Он говорил о преднамеренном развале России, о масонских министрах Временного правительства, о поразительном обилии в русской революции жидов. В зале кто-то запротестовал, на него тотчас прикрикнули. Чрезмерное волнение свело челюсти поручика Курдюмова. Махнув рукой, он сошел, почти сбежал с трибуны. Не оставаясь более в зале, вернулся в гостиничный номер, запер дверь и застрелился.Вчерашним вечером в могилевском «Бристоле» во многих номерах шла горькая отчаянная пьянка. Слова поручика Курдюмова упали на болезненное место. Поразительно, что на двух фронтах нашелся лишь один офицер, который отважился на столь мужественное самоубийственное выступление. Две недели толкли воду в ступе. Теперь уже ничего не поправишь – остался последний день. Обидно!

Утром в зале преобладали лица глянцевито выбритые, но припухшие. Тяжелая ночь оставила свои порочные следы.

Генерал Деникин поднялся на трибуну и долгую минуту стоял с поникшей головой. Тяжесть вчерашнего известия витала в зале. Наконец зазвучал его тихий, но удивительно проникновенный голос:

– С далеких рубежей земли нашей, забрызганных кровью, собрались вы сюда и принесли нам свою скорбь безысходную, свою душевную печаль.

В зале произошло незримое движение, люди напряглись и обратились в слух, в болезненное внимание.

– Вы, бессчетное число раз стоявшие перед лицом смерти, вы, бестрепетно шедшие впереди своих солдат на густые ряды непри ятельской проволоки под редкий гул родной артиллерии, измен нически лишенной снарядов. – Вы, скрепя сердце, но не падая духом, бросавшие последнюю горсть земли в могилу павшего сына, брата, друга… – Внезапно в голосе Деникина зазвучал металл: – Вы ли теперь дрогнете?!

С этой минуты настроение съезда определилось. Наступать, как ни тяжело, все же придется. Так надо, так требуется… и требует не начальство, а само положение истерзанной, униженной России.

А голос Деникина гремел, звучал по-колокольному:

– Слабые, поднимите головы. Сильные, передайте вашу реши мость, ваш порыв, ваше желание работать для счастья Родины. Передайте их в поредевшие ряды ваших товарищей на фронте. Вы – не одни. С вами все, что есть честного, мыслящего, все, что остановилось на грани упраздняемого ныне здравого смысла. С вами пойдет и солдат, поняв ясно, что вы ведете его не назад – к бесправию и нищете духовной, а вперед – к свободе и свету…

В заключение генерал Деникин сказал примерно то же самое, о чем мучительно выкрикивал в далеком Пскове контуженный поручик артиллерии Курдюмов:

– Я имею право бросить тем господам, которые плюнули нам в душу, которые с первых же дней революции совершали свое каиново дело над офицерским корпусом, я имею право бросить им: вы лжете! Русский офицер никогда не был ни наемником, ни опричником. Забитый, загнанный, обездоленный не менее, чем вы, условиями старого режима, влача полунищенское существо-вание, наш армейский офицер сквозь бедную трудовую жизнь свою донес, однако, до Отечественной войны – как яркий светильник – жажду подвига. Подвига для счастья РОДИНЫ!

Затрещали аплодисменты, но Деникин вскинул руку и добился прежней тишины.

– Русский офицер верно и бессменно стоит на страже русской государственности, и сменить его может только СМЕРТЬ! – заключил он и под восторженные крики пошел в зал.

Закрывая съезд, генерал Алексеев постарался сгладить антиправительственное впечатление от взволнованной речи Деникина. Он не произнес ни слова упрека в адрес Временного правительства. Как Верховный главнокомандующий, он призвал объединяться и спасать Отечество, спасать многовековую государственность Русской державы. Он просил напрячь все силы и потрудиться для победы.

Перед глазами Алексеева все эти дни стоял ясный романовский взгляд русского императора. Как Верховный главнокомандующий, Николай II всецело полагался на своих генералов – и эти генералы его подло предали. И первым, выходит, предал он, Алексеев, начальник штаба Ставки, самый доверенный человек государя. Генерал Алексеев считал, что поправлять ошибку следовало келейно, без участия больших народных масс. Боже избавь от этого – тогда на земле России заполыхает ужасная, взаимоистребительная гражданская война.

Он все еще надеялся искупить свою невольную вину бескровно, одним авторитетом армии.

Затаенное помалкивание комитетчиков Алексеева нисколько не тревожило. Солдатский сын, он был уверен, что знает русского солдата. Разве не доказал он этого, когда в самом начале офицерского съезда отправился в казармы и добился, что его не только выслушали, но и восторженно подняли на плечи и пронесли до самых ворот военного городка?

С русским солдатом надо уметь разговаривать, господа!

Он посоветовал похерить предложение Руттера насчет общевоинского союза. Объединение осталось чисто офицерским. В главный комитет союза избрали 26 человек. В председатели прошел аристократ Леонид Новосильцов.

Поздней ночью генерала Алексеева разбудили. Спросонья он долго не мог прийти в себя. Дежурный по Ставке генерал Юзефо-вич совал ему в руки правительственную телеграмму. Вид у Юзе-фовича был смущенный. Генерал Алексеев сел в постели, нашарил футляр с очками. Временное правительство распорядилось сместить Алексеева с поста Верховного главнокомандующего и заменить его генералом Брусиловым.

Плечи Алексеева опустились, телеграмма упала на коврик под ногами. Юзефович увидел, как затряслась седая, с коротким ежи-ком голова главнокомандующего. Алексеев не вынес унижения и заплакал. Рукавом рубахи он провел по носу и горько произнес:

– Канальи, пошляки… Рассчитали, как прислугу…

Как видно, доброхоты доносили в Петроград исправно. Впрочем, зачем в самый Петроград? Военный министр Керенский находился поблизости, мотался по передовой. К тому же в Могилеве постоянно находился Савинков, человек, которому военный министр всецело доверял.

Корниловскую неприязнь к новому главковерху генералу Брусилову полностью разделял председатель главного комитета «Союза офицеров армии и флота» Л.Н. Новосильцов.

Из Могилева, со съезда, Новосильцов приехал в Каменец-Подольск, в штаб 8-й армии. Лавр Георгиевич встретил его дружески: оба они были выпускниками Михайловского артиллерийского училища.

В отличие от Корнилова, сына простого линейного казака, Новосильцов был представителем старинной родовитой русской знати.

Столбовые дворяне, Новосильцовы были вписаны в первый государственный боярский список. При Иване Грозном один из них был держателем государевой печати. Другой, уже при Федоре Иоанновиче, возглавлял Великое московское посольство в Праге. Родной дед корниловского посетителя являлся автором проекта первой Российской Конституции, которую Александр II не успел подписать (ехал подписывать, но был разорван бомбой террориста). Отец Леонида Николаевича, офицер-артиллерист, отважно сражался за Севастополь, был награжден орденом св. Георгия. Одно время был дружен с артиллерийским поручиком Львом Толстым… По материнской линии Новосильцов приходился родственником Пушкину, – его родительница была из Гончаровых… Перед войной с Германией Леонид Николаевич был активным деятелем Государственной думы. Он ушел на фронт без колебаний добровольцем, командовал батареей трехдюймовых орудий. Природный русский аристократ, он не выносил гвардейских офицеров и считал, что Волынский полк, перешедший на сторону революции, первым нарушил воинскую присягу и покрыл позором не только себя, но и всю царскую гвардию, опору режима и самодержавия.

В лице этого аристократа Лавр Георгиевич нашел глубокого единомышленника. В отличие от таких людей, как генерал Мартынов, инженер Завойко или капитан Нежинцев, усматривавших во всех русских несчастьях козни тайных неприятелей, Новосильцов считал, что в бедствиях России виноваты прежде всего сами русские. Посмеиваясь, он рассказал Корнилову деревенскую притчу о двух мужиках. Едучи на санях, они встретились на дороге, и один другому въехал оглоблей в рот. Кто в этом виноват? Тот ли, который плохо правил, или же тот, которому оглобля угодила в разинутый рот?

– Неприятели? Они на то и существуют, чтобы строить козни. Однако вспомним Чудское озеро, Куликово поле, Бородино… Со здоровой нацией никакой беды не приключится!

Новосильцов презирал Николая II за вялость и безволие. Он считал государя виновником всех выпавших несчастий. Прежде всего ему не следовало ввязываться в эту гигантскую войнищу. Дружеские отношения с Францией и Великобританией он считал «союзом лошади и всадника». Николай II по своему безмыслию покорился чисто лошадиной участи – на Россию сели и поехали. Да еще подхлестывают, шпорят!

– О трагедии несчастного Самсонова я уже не говорю. Но вспомните, вспомните: в прошлом году турки зажали англичан под Кут-эль-Амаром. И что же наши доблестные англичане? Сра зу же с мольбою в Петроград: спасайте, выручайте! И мы их выручили моментально. Вспомните: наша Кавказская армия вы шла аж к Багдаду. Кажется, радуйся, ликуй. Так нет же: эти англичане, подлецы, испугались. Как же, русские в Багдаде! Представить страшно. И – что делают? Сдаются туркам в плен. Русские для них страшнее турок!

– Нужен нам этот Багдад! Не до Багдада…

– Я это к тому, Лавр Георгиевич, что за три года войны наши доблестные союзнички ни разу – слышите: н и р а з у! – не прорвали германского фронта. Знай себе одно: погоняют нас, русских. Нашей крови им не жалко!

Он вздохнул и удрученно замолчал.

– Простите, Лавр Георгиевич, но разве мы не видим, что наша армия больна, больна хронически? Болезнь эта – не сейчас при обретенная. Она – застарелая, давняя, можно сказать, наследст венная.

– Крымская война… да? – живо спросил Корнилов.

– Нет, раньше, – отвечал Новосильцов. – Вспомните Напо леона на Березине. Как мы его упустили? Это позор! Ему же не было спасения… Сплошные поражения! Как это ни больно гово рить, но война, особенно жестокая война, как правило, взбадри вает нацию, пробуждает ее от мирной спячки и заставляет напря гать спрятанные силы. В любой борьбе нация как бы обновляется, наращивает молодые мускулы. Россия же после 1878 года не воевала целых четверть века и умиротворенно рассиропилась, одрябла. К ней стала подкрадываться старость.

После того как великий Наполеон нашел свою погибель на просторах России, русским больше нечем похвалиться. Пленение Шамиля? А что еще?Недавняя война с Японией лишь подчеркнула нашу рыхлость и привела к потере половины Сахалина. Если так пойдет и дальше, то в скором времени от великости российской останется одно воспоминание!

Невысокого мнения Новосильцов был и о верховном командовании. Это неудивительно: ведь в высшие эшелоны пробивались, как правило, не самые талантливые, а самые угодливые. Отличались не на поле боя, а на паркете.

В частности, Брусилова он знал еще по довоенным временам – часто встречались на балах в столице. Воспитанник Пажеского корпуса, молодой Брусилов уже в те годы считался большим мастером «попасть в случай».

– А в Брусиловском прорыве я имел несчастие участвовать. Гигантское наступление в мае прошлого года русская армия предприняла по просьбе союзников. Терпели поражение итальянцы, изнемогали под Верденом французы. Итальянский король Виктор-Эммануил обратился с письмом к Николаю И. Не вылезали из Царского Села послы Бьюкеннен и Палеолог… Царский любимец Брусилов с готовностью откликнулся на приказ монарха. Его нисколько не смущало, что в резерве у него имелась всего одна кавалерийская бригада. Его не остановило и совсем недавнее, в марте, поражение русской армии под Двинском.

– Генерал «Чего изволите?» – язвил Новосильцов. Прорыв германского фронта удался ценой чудовищных потерь.

Только убитыми Россия потеряла 500 тысяч солдат. Зато спасли Италию и сняли напор немцев на Верден!

На профессиональный взгляд, Брусиловский прорыв мог повторить Самсоновский. Будь немецкие военачальники поразво-ротливей, они двумя концентрическими ударами могли легко «подрубить» основание устремившихся в прорыв русских дивизий и замкнуть кольцо окружения. Пока они сообразили, гибельную западню узрел и сам Брусилов. Страшась участи Самсонова, он стал спасаться от клещей.

Знаменитый Брусиловский прорыв произвел оглушительное впечатление на обывателя – постарались голосистые газеты. Однако ни один из журналистов не написал о том, что происходило после первоначального успеха. Военные же с напряжением следили, как увлекшийся Брусилов натужно спасал свои обескровленные корпуса от гигантского котла.

Справедливость требовала воздать Брусилову не за прорыв, а за спасение своей армии от окружения.

– Представляете скандалище? – спросил Новосильцов. – Мало нам было позора!

Он считал, что генералы-лизоблюды и такой незадачливый полководец, как Николай II, загубили лучшую в мире армию – русскую.И все же в отличие от корниловского окружения Новосильцов носил в себе спокойную уверенность в победе. В этом природном русском аристократе покоряла сила «породы», покоившаяся на глубоком знании истории народа и страны. Перед Корниловым был человек, чьи предки сами делали историю России. Бывало трудно, выпадало невыносимо тяжело, однако всякий раз пробуждались силы тайные, глубинные, природные.

Так половодье взламывает самый мощный ледяной покров. Просто наступает некий срок, скапливаются силы и разбитые остатки льда уносятся в небытие.

– Сейчас мы снова угодили в сложный переплет. Пожалуй, такого еще не бывало. Но – справимся, даст Бог. А иначе что же – гибель? «Аки обры…» Нет, не верю! Не укладывается в голове. Россия не может закатиться. Что-то обязательно произой дет. Вот увидите, увидите…

Новосильцов надеялся на офицерство, на казачество. В самой толще народа живы и бьют родники патриотизма. Он считал, что это природное сопротивление разрухе нуждается в умелом и спокойном руководстве.

– Петроград – это никакая не Россия. Пропащая головуш ка – вот что такое Петроград. Гнилая, бедная, безумная… Пена бешенства, и больше ничего. Подумаешь, евреи! Ну и что? Но разве мы не видели поляков? В самом Кремле сидели, едва своего Владислава царем не посадили!.. А немцы? А татары? Французы, наконец? Куда они все делись, что с ними сталось? Достукаются и евреи. Просто кому-то очень хочется, чтобы мы их испугались. Испугались, задрожали и согнули спину без всякого сопротивле ния. А мы не задрожим! А мы – наоборот! – расправим плечи и сожмем кулаки. Ну… разве не так? По крайней мере, у нас в «Союзе офицеров» именно такое настроение.

Бальзам на душу были для Корнилова такие разговоры. Взгляд государственного деятеля, а не испуганного обывателя. В уверенном спокойствии этого поместного аристократа сквозило упорство черносошного мужика после пожара или очередного неурожая. Руки целы, – значит, поправимся. Глаза боятся, а руки делают!

Леонид Николаевич чистосердечно признался, что не верит в успех предстоящего наступления. Имея в запасе сил всего на одну пощечину, в драку не ввязываются. И все же наступать придется. Отказ от боевых действий скажется в пользу Совета, в пользу большевиков. В настоящее время Керенский представлялся ему более приемлемым. Однако, если судить по «гамбургскому счету», Керенский – явная пустышка, калиф на час, безудержный болтун. Новосильцов догадывался, что за спиной военного министра с серебряными шпорами скрываются какие-то темные людишки. Они и руководят этим паяцем, словно тряпичной куклой на безоб-разной русской сцене. Следует воспользоваться возможностью хорошенько стукнуть Керенским по большевикам. («Зимним дворцом по особняку Кшесинской».) А уж разобраться с самим Керенским будет намного легче, проще.

Леонид Николаевич заверил, что здоровые силы России по-прежнему делают ставку на Корнилова. Сейчас просчитывается, что может выйти, если наступление все-таки окончится неудачей. Он недавно разговаривал с генералом Калединым. Тот уверяет, что «тихий Дон-батюшка» не откажется стать боевым плацдармом будущего русского сопротивления. Кстати, добавил он, после неожиданной отставки генерала Алексеева главный комитет «Союза офицеров» успел провести утреннее заседание и кооптировал опального генерала в почетные члены. На время генерал Алексеев как бы отступит в тень, скроется из глаз. Однако он полон стремления не прекращать борьбы, искупить свою великую вину. В самые ближайшие дни он незаметно посетит Ростов и Новочеркасск. Побывает генерал и в Екатеринодаре. О настроении кубанского казачества «Союз офицеров» достоверными сведениями не располагает…

Знал ли Новосильцов о неприязненных отношениях Корнилова и Алексеева? Конечно, знал. Но, рассказывая, он давал понять, что в настоящее время о недавних распрях следует забыть. Этого требуют интересы общего дела… Одновременно он предостерег Корнилова о том, что новый главковерх Брусилов «на дух не выносит «Союз офицеров». Скорей всего о чем-то догадывается. Так что командующему 8-й армией об этом следует помнить постоянно. В ходе наступления им доведется разговаривать довольно часто…

Вся первая половина июня ушла на подготовку армии к боям.

– Боюсь, – сказал Корнилов генералу Романовскому, – не вышло бы у нас по-брусиловски.

Восстанавливая боеспособность армии, Лавр Георгиевич представлял, как русская пехота поднимется проламывать германскую оборону. За время окопного сидения немцы загородились шестнадцатью рядами колючей проволоки. Артиллеристы и пулеметчики скрывались в бетонных капонирах. Для успеха понадобятся снаряды, изобилие снарядов. Солдаты поднимутся из окопов, если только увидят, что вражеская оборона перепахана мощным артиллерийским огнем.

Основательней других был подготовлен 12-й стрелковый корпус генерала Черемисина, начальника жестокого, даже безжалостного, сумевшего сохранить в своих подразделениях необходимую дисциплину. Генерал Черемисин всеми силами стремился отличиться. Он жгуче завидовал Брусилову, достигшему за несколько майских дней прошлого года степени национального героя.Многое в успехе наступления будет зависеть и от боеспособности соседей – войск 6-й и 11-й армий.

Всякому военному знакомо чувство унижения, когда, пробираясь по ходу сообщений на виду у противника, приходится невольно пригибаться. Страх за собственную жизнь заставляет демонстрировать подобную зависимость от происков врага.

Многие часы перед 18 июня – намеченном дне наступления – Лавр Георгиевич только тем и занимался, что пригибался. Таиться и скрывать приходилось постоянно. Двуличие одолевало. Если прежде, при царе, военные действия были единственной обязанностью командиров, то ныне, при позорном двоевластии в столице, надлежало помнить о политике, то есть говорить одно, поступать же совершенно по-иному, часто даже противоположно тому, о чем совсем недавно сам же толковал.

Генерал Мартынов, корниловский товарищ по германскому плену, об истреблении русской армии написал целую книгу-исследование. Поражение в русско-японской войне, доказывал он, было подготовлено тем, что военный организм державы разлагался специально. То же самое совершалось и перед нынешней войной. Поражениям на фронте радовались. Революцию ждали, как весеннего солнышка после долгой и лютой зимы. Тем, кто сваливал российский трон, страшна была Россия победившая, она им требовалась побежденная, разорванная, поверженная в прах.

«Чем хуже, тем лучше!» – девиз всех предателей.

Военные так рассуждать не смеют. Долг и присяга обязывают их сражаться за Отечество.

Но как вдохнуть решимость в солдатские ряды? Солдату война осточертела. А тут еще проклятые большевики, не обремененные никакими обязательствами, не устают горланить о сепаратном мире и дележе земли!

За шесть недель в Петрограде Корнилов навсегда запомнил, как устрашающе носились по проспектам битком набитые грузовики. В щетине солдатских штыков они походили на чудовищных ежей. Однажды величественный швейцар, забирая у него шинель, пророкотал: «Теперича народ как скотина без пастуха!»

Армии, чтобы подняться из окопов и одолеть врага, требовалось снова стать прежним послушным организмом. Иначе наступление провалится, захлебнется кровью.

В эти горячие июньские денечки по всем участкам Юго-Западного фронта без устали мотались комиссары Савинков и Филонен-ко. Вперемешку с ними налетал военный министр Керенский – устраивал митинги, произносил громовые речи.

Временное правительство полностью отдавало себе отчет, что от успеха задуманного наступления зависит его дальнейшая судьба.Комиссар Юго-Западного фронта Борис Савинков нагрянул в штаб 8-й армии под самый вечер. Он был запылен, вид усталый, знаменитая челочка на обширном лбу прилипла. Недавний столичный щеголь, модный писатель, он ничем не напоминал того уравновешенного человека, каким два месяца назад пожаловал к Корнилову в штаб Петроградского военного округа. Вместо прежнего вылощенного денди перед командующим армией сидел уставший от трудов, изгвазданный в грязи чернорабочий. Впрочем, самому Савинкову эти превращения нравились невыразимо. Это Корнилов уловил с первой минуты.

– Генерал, мы привезли вам неприятное известие. Недавно в расположении 114-го пехотного полка убит комиссар Линде.

Об этом неожиданном убийстве Корнилов уже знал. Комиссара Линде, вольноопределяющегося из столичного Волынского полка, погубило собственное безрассудство. Он усвоил вихревую манеру своего кумира Керенского. Надо уметь разговаривать с озлобившимися окопными солдатами. Линде же принялся их стыдить, срамить, назвал трусами. Фронт – не столичная аудитория с восторженными курсистками.

Филоненко сидел скромно, молча, лишь посверкивал глазами. Лавр Георгиевич был доволен, что комиссар при штабе его армии в такие дни не суется под руку. По сути дела, он Филоненко еще не видел, не сталкивался с ним. Как армейский комиссар, он пристегнулся к комиссару фронта и, видимо, именно в этом полагал свои главные обязанности. Как и в Петрограде, он не отходил от Савинкова ни на шаг.

В новом облике, фронтовом, Савинков понравился Корнилову. В Петрограде знаменитый террорист и писатель выглядел великосветским хлыщем, завсегдатаем салона Гиппиус и Мережковского. Здесь он демонстрировал умение говорить с людьми и ладить, завидную небрезгливость и, главное, необходимый такт, не позволяя ни себе, ни Филоненко мешаться под ногами фронтовых начальников. Каждый обязан заниматься своим делом. Комиссары во главе с выборными комитетами призваны обеспечить идеологическую сторону предстоящих жестоких сражений.В новом свете увиделся Савинкову и Корнилов. Боевой генерал находился в привычной обстановке. Здесь он уверенно чувствовал себя повелителем тысяч и тысяч солдат, сведенных в бригады, дивизии и корпуса. Взглядом писателя Савинков отметил маленькие, аристократические руки генерала, коричневые, сморщенные, с громадным аляповатым перстнем на мизинце (несомненно, с перстнем связано какое-то предание, перстень был явно азиатского происхождения). Савинков подумал, что в этих сморщенных коричневых руках военачальника с древними монгольскими глазами сосредоточена колоссальная сила. Эти руки обучены и привыкли держать вожжи власти. Савинков пытался обхаживать нелюдимого генерала еще в Петрограде, он проникся стремлением окончательно завоевать его доверие здесь, в боевой обстановке. Доверие Корнилова обернется его безоговорочной поддержкой. Такой человек был необходим Савинкову для успешного исполнения задуманного. Голова планирует, замышляет, а руки исполняют. Голова имелась, и неплохая голова, требовались руки, сила, готовность подчиняться и исполнять.

Никак не в состоянии обособиться от своего писательского ремесла, Савинков вдруг едко подумал, что, пожалуй, впервые так придирчиво рассматривает старорежимного царского генерала не как объект для террористического акта, а как желанного драгоценного соратника.

Уже назавтра Савинков четко сформулирует лозунг, под которым начинал исполнение всего задуманного. Лозунг этот был: «Под красным флагом Керенского, под крепкой рукой Корнилова – вперед, к победе!» Он провозглашал его сам и заставлял повторять на бесчисленных солдатских митингах своего верного Филоненко.

Керенский… Никто не верил, будто Савинков всерьез преклонился перед военными талантами ловкого, удачливого адвоката, вдруг нацепившего серебряные шпоры. Угадывалась всего лишь обязательная закулисная игра, все та же проклятая политика, так осточертевшая Корнилову за время службы в Петрограде. Еще меньше верил в бескорыстное служение своего патрона привычно безмолствующий Филоненко. Не далее как сегодня, совсем недавно, по дороге в Каменец-Подольск, в штаб 8-й армии, Савинков принялся рассказывать своему спутнику о том, что вытворяет Керенский в покоях Зимнего дворца. Безродный выскочка, настоящий п а р в е н ю, он помешался на барских причудах и завел в Зимнем порядки похлеще царских. Но если государя отличало милостивое обращение со своей челядью, то адвокатишка сдурел настолько, что хлещет дворцовую обслугу по щекам. По Петрограду ползли слухи о безобразных ночных загулах в царских покоях, о кокотках и реках шампанского. «Добром не кончит», – мрачно пророчествовал Савинков.

Наступали неторопливые летние сумерки. Савинков устало объявил, что на сегодня больше никаких мероприятий, надо как следует отдохнуть – замотались. В расслабленной позе он почти лежал в глубоком кресле. Подавляя зевоту, он счел необходимым поделиться с генералом важными новостями. Они касались Крыма. Украинские самостийники откопали генерала Скоропадского, и тот не придумал ничего лучше, как объявить, что Крым никогда не принадлежал России. Немедленно вынырнул какой-то Суль-кевич и сцепился со Скоропадским, домогаясь вернуть весь Крымский полуостров в состав Турции. Обрадовались, подлецы…

Савинков внезапно раззевался, затряс головой, стал извиняться:

– Устаешь чертовски, генерал… Ну-с, честь имеем. Завтра мы собираемся выехать пораньше.

Затянув рукопожатие, он как бы вскользь предупредил, что назавтра в Каменец-Подольск наскочит Керенский. Он двигается за ними по пятам… Выходило так, будто оба комиссара исполняли роль махальщиков – они скакали впереди военного министра и расчищали ему путь.

Керенский не налетел – пронесся мимо. По штабному Бодо от него получилась краткая депеша, объяснявшая крайнюю занятость военного министра. Стремительность по-прежнему оставалась отличительной чертой его руководящего поведения. Ему не оставалось времени на посещение штабов, его ждали окопы, передовая. В последней строке депеши звучал полувопрос, полуприказ: «Генерал, вам угодно меня сопровождать?»

Лавр Георгиевич отказался без раздумий и откомандировал в свиту военного министра капитана Нежинцева.

Насущные вопросы предстоящего наступления были давно обсуждены. Фронтовые требования сводились к одному – снарядов!

Капитан Нежинцев, насмешливо поблескивая стеклышками своего гвардейского пенсне, рассказывал о своем недолгом пребывании в окружении военного министра, и Лавр Георгиевич узнавал и заносчивое вскидывание подбородка, и россыпь кратких распоряжений, и это ставшее знаменитым засовывание руки в черной перчатке за борт френча. Глаз Нежинцева отметил, что френч при всей измятости сшит у превосходного портного.

Прежде чем появиться на Юго-Западном фронте, Керенский метеором пролетел Гельсингфорс, Ригу, Киев, Одессу, Севастополь. Бесспорно, он был ушиблен ролью, которую ему, случайному человеку, навязала сама История…

Нежинцев неожиданно признался:

– Лавр Георгиевич, говоря по совести, я, кажется, начинаю понимать большевиков: наш министр никаких симпатий возбуждать не в состоянии!

Он присутствовал на полковом митинге и ему передалось молчаливое впечатление хмурой солдатской массы от этой нелепой фигуры со стоячими волосами и оттопыренными бледными ушами. Видимо, он был на месте в безобразно взбаламученном Петрограде, в Вавилоне разрухи и распада, но только никак не здесь, где любая нелепость грозила обернуться морями человеческой крови.

Солдат, шофер автомобиля, сидел истуканом, глядел перед собой. Керенский рукой в перчатке держался за его плечо и, возвышаясь, широко раскрывая квадратный рот, вылаивал густо стоявшим без всякого строя солдатам о том, как размолоченная Германия кинется перед союзниками на колени и будет просить мира, щадящего, милосердного. Однако нет, никакой пощады проклятые тевтоны не получат. Пускай не мечтают, не надеются…

– Наша славная русская армия совершала подвиги при царе. Неужели при республике она окажется стадом баранов? Неужели не встанет своею доблестною грудью за свою свободу? Вперед, богатыри! Не на пир, но на смерть зову я вас. Мы, герои револю ции, имеем право на смерть… Если вам предстоит почетная ги бель на глазах всего восхищенного мира – позовите меня. Я пойду впереди вас с ружьем в руках! Офицеры стояли в крутой толпе вперемешку с солдатами. Ни одного хлопка в ладони так и не раздалось. Бесхитростные головы соображали: кажись, опять на проволоку лезть! А министр насиловал свое испытанное красноречие явно в расчете на энтузиазм нижних чинов. Он привык бросать небрежные упреки генералам, что они совершенно не умеют разговаривать с теми, кто ниже их чином. Он искренне верил, что одно его появление на передовых позициях вызовет всплеск героизма и самопожертвования. Атмосфера сгущалась, солдаты поджимали губы. На их грязных лицах читалось: снова уговоры, а как же насчет замирения и земли?.. Ведь обещали каждый Божий день!

Прапорщик Савицкий, из вольноопределяющихся, наклонился к подполковнику Николаенко, командиру батальона:

– Вчера у нас в полковом комитете мы едва отбились от большевиков. Вы же знаете, как с ними… Но теперь к ним качнутся многие!

Подполковник посмотрел на свежий порез на нечистой щеке прапорщика (брился второпях) и ничего не ответил. Он пытался отговаривать министра от митинга. Не отговорил, лишь получил презрительный упрек. А следовало удержать. Вон как они набычились! Он с беспокойством размышлял о том, как бы половчее закрыть митинг и без всяких осложнений спровадить министра. Долго ли до греха?

Керенский вытащил платок и, беспокойно бегая глазами по затаившейся толпе, стал утирать длинные мокрые губы. Такой томительной паузы не предполагалось. Обычно толпа кидалась к автомобилю и принималась восторженно подкидывать министра в небо… Молчание солдат становилось нехорошим.

Прапорщик Савицкий, напрягая горло, крикнул:

– Господин министр, у нас совершенно нет резервов! Керенский дернулся и резко обернулся на голос. Его рыхлое лицо перекосила гримаса ненависти. – Мальчишка! – крикнул он. – Когда мы, революционеры, бросались на борьбу с царизмом, мы не оглядывались назад. Нет, не оглядывались. Мы шли и умирали без оглядки!

Он высмотрел в группе офицеров подполковника Николаенко и приказал:

– Подполковник, отстраните этого паникера от наступления. Революция не нуждается в услугах ему подобных!

Густая краска залила лицо прапорщика. Он затравленно заози-рался. Капитан Нежинцев положил ему руку на плечо:

– Тихо, тихо… Не обращайте внимания.

А Керенский, снова обращаясь к толпе, прокричал:

– Идите, славные солдаты революции! Вперед! Идите… я вам приказываю. Идите и, если надо, умрите без колебаний!

Подполковник, грубо расталкивая офицеров, стал пробираться к автомобилю.

Прапорщик, все еще заливаясь краской, говорил Нежинцеву:

– Я-то пойду, господин капитан. Но вот они-то, солдаты-то?

– Не переживайте, плюньте, – уговаривал его Нежинцев.

Он видел: подполковник Николаенко вскочил на подножку автомобиля и ткнул солдата-истукана в плечо. Машина немедленно рванула с места…

Поздним вечером в просторном блиндаже батальонного командира за товарищеским ужином прапорщик Савицкий захмелел от разведенного спирта и принялся хватать капитана Нежинцева за рукав – никак не мог забыть оскорбительной министерской оплеухи на солдатском митинге.

– Господин капитан, да вот… ей-богу же… Заклинаю честью! Я уже два раза ходил в штыковую… Господин подполковник подтвердит… Страшно, конечно, но чтобы уж… Я ведь что хотел сказать? Снарядов! Дайте нам снарядов, а уж дальше мы все сами сделаем. Главное, я достоверно знаю, что снарядов у нас горы. Но – на складах, в тылу. Так подвезите же, подайте! Я только это и хотел сказать. А он – слыхали? И у меня товарищ есть, я ему верю, как себе… так он рассказывал. Приходит эшелон, а там в вагонах не снаряды, а апельсины! – Он вдруг визгливо, пьяно захохотал. – Как вам это нравится? Немцы нас – чемоданами, а мы их – апельсинами!

Подполковник Николаенко с отцовским выражением глянул на молодого офицера и благодушно посоветовал:

– Сережа, вышел бы на ветерок да глянул: кажется, опять летают.

Савицкий понял и обиделся:

– Я, конечно, пьяный, и вы вправе… так сказать… и все такое прочее. А ветерок ваш мне совершенно ни к чему. Я и отсюда знаю: да, летают. И – бросают. И завтра я с утра стану отбирать эти проклятые листовки.Речь, как понял Нежинцев, шла о немецких аэропланах. В последнее время на русских позициях для стрельбы по воздушным целям приспособили самодельные станки для пулеметов. Аэропланы стали появляться по ночам, с них сыпались листовки. «Солдат Иван, какого черта ты сидишь в окопе? У тебя дома давно делят землю!» Отбирай не отбирай эти листовки, а на солдат они оказывали действие.

Савицкий снова вспомнил о министре.

– «Иди и умри…» А? Хорошенькое дело! Нет, не по-русски это. Мы, конечно, не задумаемся и умрем, но-о… зачем же зара нее-то? Кому охота?

Сосед Савицкого, немолодой офицер, с расстегнутым воротом на волосатой груди, пивший сегодня много, но пьяневший трудно, мрачно изрек, что Керенский никакой не русский, а самый настоящий жид.

– Я знаю точно. У меня дядя знал его еще по Петербургу.

– Ваше здоровье, капитан! – вскричал Савицкий и схватил стакан. – Мне мой товарищ рассказал, что Ленин тоже жид. Они учились вместе… Сплошные жиды, капитан… «Евреи сидят на конях вороных, былинники песни слагают о них!» – внезапно продекламировал он и задохнулся от пьяненького смеха.

Подполковник Николаенко взглядом попросил у гостя снисхождения. Офицерам на передовой так редко выпадает посидеть, поговорить в компании.

Показав на уронившего голову Савицкого, подполковник негромко обронил, что и Керенский, и этот таинственный Ленин, и зловещий Протопопов – все они из Симбирска, земляки. Своеобразный «волжский куст» неординарных российских людей, которых история вдруг выталкивает на поверхность…

– Волга-Волга, мать родная… – вдруг завопил Савицкий, смутился и, уронив голову, заснул тут же за столом.

Настала пора расходиться. Небо светлело.

Капитан Нежинцев ночевал в блиндаже мрачного офицера. Разувшись, тот долго шевелил пальцами голой ноги. Лицо его было туча тучей. Внезапно он заговорил о своем уважении к генералу Корнилову. Наводить на фронте порядок следовало как раз с того, на чем настаивал Корнилов: с введения смертной казни. Гуманизм хорош в мирное время. У войны свои законы. Здесь каждый шаг пахнет кровью.

– До чего довели, канальи: на каждого мало-мальски дисцип линированного солдата стали смотреть, как на офицерскую при хвостню. А? Ты, дескать, холуй, подлиза… – Он крепко стукнул себя по колену. – Собираемся наступать, а я боюсь, признаться: не стрельнули бы в спину!

Они улеглись, потушили свет и долго еще переговаривались в темноте. Офицер рассказывал о летчиках. Отважные ребята, что-то вроде рыцарского ордена. Неподалеку находилось два аэродрома… Внезапно вспомнил о женском ударном батальоне.

– Представляете, одни бабы. И командует баба. Бочкарева, Георгиевский кавалер. Недавно эти бабоньки взяли немецкую батарею… представляете? У нас тут офицеры было на кобеляж настроились. Который месяц на передовой! Так их ударницы – по мордасам, по мусалам. У них, оказывается, сухой закон. До конца победы ни Боже мой! Не моги и помышлять. Все, как одна, из Смольного, из Екатерининского института благородных девиц. Если кто на шашни клюнет – всё, сами же и пришибут. Каково? Вот ведь как бывает…

Утром капитан Нежинцев пристроился на санитарную повозку. Возница с вожжами в руках шагал рядом. Два раненых солдата тихо переругивались. Один из них баюкал перевязанную, толсто уверченную руку и скрипел зубами от боли. Измученный толчками на ухабах, он то соскакивал с повозки, то садился снова.

Благодушный возница, неряшливый обозный солдатишка, говорил не переставая. Ему, рассказывал он, сильно не пофартило: едва военного министра не повидал, опоздал.

– Приехал бы к обеду – в самый раз. А так только пыль понюхал. Геройский, говорят, мужчина, воитель настоящий. Из нашего брата тоже ведь есть всякие. Ну один и полез напоперек. Дескать, что мне толку в этой победе, если я буду убитый? Земля-то кому другому отойдет! Ка-ак он глянет на него да как глазьми-то сверканет… солдатишка этот как стоял, так и свалил ся: ноги подкосились. Не выстоял, сил недостало…

– Мели, Емеля! – не вытерпел солдат с забинтованной ру кой. – И не солдат вовсе говорил ему, а прапорщик, известный человек. И не с ног упал, а наоборот – послал твоего министра куда подальше! Вот как было дело.

Возница смешался:

– Я… что? Я сам не видел. А только говорят…

– Давай, погоняй. А лучше дай-ка вожжи. Рука как огнен ная. Сил нету терпеть!

Вожжей обозный не отдал и принялся утешать раненого тем, что тот отвоевался: сейчас его положат в госпиталь, скинут всю грязную окопную муру и первым делом – в ванну с мылом…

– Я ж вижу, не слепой – вошки на тебе достаточно. Раненый сконфузился:

– В обороне накопил.

– Ох эта оборона! – подхватил обозный. – Уж что мы с этой вшой не делали, с заразой! Ничего не помогает. Иной ажник шевелится… Но вот что дивно: едва приказ и двинемся вперед – как сдует их, поганок. Ну сразу ни одной! Прямо чудесно. Затокак только сели, закопались – откуда и возьмутся! Словно их со склада подвезут…

Вернувшись в штаб, капитан Нежинцев застал командующего армией в расстройстве. Верный Хаджиев успел ему шепнуть, что заскакивал Савинков, застал у Корнилова Завойко и они, как можно было расслышать из приемной, жестоко разругались. После этого «уллы-бояр» переменился, стал раздражительным, придирчивым.

О ссоре Савинкова с Завойко Лавр Георгиевич рассказывал с неохотой. Вроде бы Завойко сел на своего любимого конька и щегольнул при этом знанием нефтяного дела. Он называл борьбу за нефтяные месторождения «черным делом» и уверял, что стоит только появиться нефти, как непременно возникает ловкий Сруль. А уж если появился Сруль, рядом с ним обязательно возникнет Смердяков… Остальное Нежинцев уловил без всякого труда. Оба спорщика настолько разгорячились, что принялись уязвлять один другого намеками на позорнейшую смердяков-щину.

Лавр Георгиевич сказал, что после этого неприятного спора Завойко вдруг исчез из города. Даже не попрощался! Корнилов связывал это с тем, что Савинков вчера намекнул инженеру, будто он вовсе не тот человек, которым старается казаться. Сегодня Хаджиев побывал в гостинице. Завойко исчез – номер сдан, постоялец выехал.

– Хороший этот парень, Хаджиев, – отозвался Нежинцев. – Чистый, верный, прямой… Глаз радуется!

Корнилов признался, что с нетерпением ожидал возвращения начальника разведывательного отдела. У него не выходило из головы зловещее предупреждение Савинкова. Намек явный… но что он имел в виду?

– Неужели то, что он служил у Нобеля? Я знаю, мы говорили. Он в Петроград приехал прямо с Эмбы.

У капитана Нежинцева имелись совсем иные сведения. До отъезда на эмбинские нефтепромыслы инженер Завойко пережил большие неприятности. Одно время ему вдруг понадобились деньги, и он стал пытаться получить банковскую ссуду. Банки, куда он ни совался, отказывали наотрез. Тогда Завойко сочиняет «Записку» о махинациях банкиров и относит ее не куда-нибудь, а в Министерство внутренних дел. Оттуда, нисколько не волыня, этот документ подают на стол самому царю. Содействовал этому свитский генерал Мейендорф… И лишь впоследствии открылось, что генерал старался не за красивые глаза. С помощью Завойко генералу удалось купить в Западном крае роскошное имение за пустяковую цену. Едва став владельцем имения, генерал немедленно продал его за настоящую цену. Этот гешефт принес генералу «навар» в 250 тысяч рублей.Вот что за человек этот Завойко!

Но и это еще не самое страшное. Незадолго до войны русская контрразведка установила его тесные отношения с неким Кюр-цем, немцем, жившем в Петербурге. В начале войны Кюрца поймали за руку на шпионаже, арестовали и без особенного шума сослали в Рыбинск. После этого скомпрометированному инженеру ничего не оставалось, как самым срочным образом отправиться подальше от столицы.

Монгольские глаза Корнилова сверкнули:

– И вы об этом знали?

Капитан Нежинцев замялся. Он не умел и не привык наушничать. В конце концов он ответил арабской пословицей: «Не спрашивай, и тебе не будут лгать!»

В тот вечер между ними пробежала кошка. Корнилов закончил разговор распоряжением наутро приготовить сводку о германских резервах на их участке фронта. Нежинцев ушел с невысказанной мыслью о формировании особенных частей из добровольцев – ударных батальонов. В голову ему запал рассказ о девушках-ударницах под командой лихой Георгиевской кава-лерши Бочкаревой. Подумать только: отбить у противника целую батарею! Вот так институтки… Такие подвиги записываются на скрижалях любых войн, и записываются навечно!

Мысль о формировании ударных батальонов капитан Нежинцев осуществил позднее. Из этих батальонов добровольцев был сколочен особый полк, названный Корниловским. Первым его командиром стал Нежинцев.

Через два дня, 18 июня, на русском фронте началось большое наступление.