Генерал Корнилов

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Свое отречение от престола Николай II подписал в ночь на 2 марта. Но еще за неделю до этого исторического для России дня государь и не помышлял о своей отставке!

Почти весь февраль в Петрограде работала весьма представительная конференция союзников. Николай II специально приехал из Могилева, оставив все военные дела на своего начальника штаба генерала Алексеева.

Последний зимний месяц выдался в том году суровый. От небывалых морозов захватывало дыхание. Деревья оделись в пышный белый наряд. Иней обметал фасады дворцов. Промороженный снег визжал под торопливыми шагами обывателей.

Газеты сообщали, что лютая стужа вывела из строя более 1200 паровозов – полопались трубы. Жизнь на железных дорогах замирала. Для ремонта паровозов не хватало запасных частей.

Конференция союзников работала неторопливо, хотя дела на фронте складывались самым несчастливым образом. Участники со всем огромным штатом разделились на три комиссии: политическую, техническую и военную. Сходились и работали в основном эксперты и советники. Руководители делегаций ограничивались невнимательным присмотром.

Николай II нервничал. Он оставил Ставку в трудный час, надеялся вскоре вернуться и, задерживаясь так долго, по два раза в день вызывал к прямому проводу генерала Алексеева. Его раздражал лорд Мильнер, глава английской делегации. Создавалось впечатление, что лорда менее всего заботили военные дела. Он приехал в Петроград вовсе не за этим. Вместе с послом Бьюкенне-ном он исчезал и не появлялся.

Снова заактивничал Арон Симанович, многолетний секретарь недавно убитого Распутина. Государь хорошо запомнил этого юркого Симановича. Несколько лет назад, еще до войны, ловкий иудей добился приема в Царском Селе (через Распутина и митрополита Питирима). Он явился с роскошными подарками для увечных воинов, лечившихся в царскосельском лазарете, и стал просить императора даровать наконец евреям России широкие гражданские права. Царь отказал вежливо, но решительно. Вглазах расстроенного Симановича промелькнуло что-то похожее на выражение, с каким отчитывал в Портсмуте Якоб Шифф русского премьер-министра Витте… Появляясь на заседаниях конференции, лукавый Бьюкеннен хранил нарочито непроницаемый вид. Его недавние сердечнейшие отношения с русским царем в эти дни испортились окончательно. Странное дело, это нисколько не огорчало опытного дипломата. Уж не подумывал ли он об отставке?

Через две недели прохладной работы союзники все же постановили, что Балканский фронт утратил свое значение и все внимание отныне следует отдавать русской армии. Повальная мобилизация в России поставила под ружье более 14 миллионов человек. Датой большого русского наступления было названо 1 апреля. К этому сроку правительство России получит от своих союзников внушительный заем под весьма щадящие проценты.

Таким образом, Франция и Великобритания собирались вкладывать в войну франки и фунты стерлингов, Россия – армию, своих одетых в серые шинели мужиков.

Конференция закончила свою работу 21 февраля.

Едва в балтийском сером небе растаяли дымки военных кораблей, увозивших по домам делегации англичан и французов, как русская столица забурлила – словно от уехавших гостей остались в Петрограде чрезвычайно действенные дрожжи.

Вечером солнце опустилось в тяжелую багровую тучу, заходившую со взморья. Ночью поднялся ветер. К утру Петроград засыпало обильным снегом. Дворники выбивались из сил, прокладывая лопатами проходы в заносах… Нагрянувший снегопад принес новую беду: железные дороги замело, а рабочих для расчистки путей не могли мобилизовать. Эшелоны с продовольствием, какие удалось составить, застряли в чистом поле. Не дошли до места около 6000 вагонов.

Потоки продовольствия остановились и стали скапливаться в окрестностях гигантского города.

Зима уходила. Истекала последняя неделя февраля. В истории России этой неделе суждено было стать самой зловещей, самой роковой.

23 февраля, на следующий день после отъезда делегаций союзников, возле лавок загорланили раскосмаченные работницы: «Хлеба!» Лавки не открывались. Полки были пусты. Лавочники испуганно попрятались. Работницы остервенело колотили в двери, разбили несколько стекол. На Невском какие-то личности в очках визгливо загорланили «Марсельезу». Пришлось вмешаться полиции. Работницы кинулись защищать поющих. Началась свалка. Полицейские орудовали ножнами шашек и кулаками. Несколько очков было разбито, затоптано в снегу.В этот день вечером Николай II выехал из Царского Села в Ставку, в Могилев. Длительная работа конференции вынудила его задержаться в столице. Так долго отсутствовать Верховному главнокомандующему в районе боевых действий не годилось. Государь торопился. Его не задержала даже жалоба царицы на высокую температуру двух дочерей. «Бог милостив, дорогая», – проговорил он, уезжая.

Придворный мир оживленно обсуждал завтрашний праздник во дворце князя Радзивилла. Ожидалась необыкновенная музыкальная программа, затем пышный танцевальный вечер. Придворные не замечали ни войны, ни начинающихся беспорядков.

Хмурое утро принесло известие, что на Выборгской стороне и на Васильевском острове толпа разгромила несколько булочных. Власти вызвали казаков. В середине дня начали останавливаться фабрики и заводы. Рабочие с окраин повалили в центр города.

Вечер, а затем теплая, но метельная ночь прошли беспокойно. По улицам проезжали казачьи разъезды.

Утром была объявлена всеобщая стачка, но уже не с требованием пропитания, а с коротким кинжальным лозунгом: «Долой царя!» В этот день улицы оделись в кумач многочисленных знамен. Раздались первые винтовочные выстрелы.

На предпоследний день зимнего месяца, на 27 февраля, выпадало воскресенье. Традиционный день отдыха превратился в день людского избиения. Улицы Петрограда обагрились кровью.

Тревожное положение в столице обсуждалось на экстренном заседании правительства. К изумлению всех собравшихся, не явился Протопопов, министр внутренних дел. Да где же он? Что за наплевательское отношение в такую грозную минуту? Чем он изволит заниматься?.. Напрасно нервничали члены кабинета: министр внутренних дел России занимался тем же самым, ради чего они и собрались так спешно. Уединившись, плотно занавесив окна, Протопопов долго и настойчиво пытался вызвать тень недавно убитого Распутина. Что-то постоянно мешало. Дух Распутина никак не отзывался. Министр зарядил обе ноздри кокаином. Просветлело на душе, заиграло воображение. Дух «святого старца» наконец-то отозвался, и обрадованный министр целый час выкладывал ему свои тревоги, спрашивал совета…

Кабинет министров в эту ночь не расходился до утра. Заседание протекало вяло. Старика Голицына сморило. Беспрерывно поступали сведения об уличных беспорядках. Настоящее побоище произошло на Невском: погибли три манифестанта и трое полицейских. Что же предпринять, как распорядиться? Наконец в пять утра явился Протопопов. К нему кинулись скопом. Тонкое лисье лицо министра загадочно усмехалось. Он успокоил всех, сказав, что у него имеется детальный план и он уже отдал необходимые распоряжения. У министров свалился груз с души. Лбыразгладились, глаза просветлели. Кто-то вспомнил, что не худо бы и позавтракать.

Еще не наступил рассвет, а на стенах домов появились белые листы бумаги – распоряжение военного губернатора Петрограда, генерала Хабалова: «Всякие скопища воспрещаются. Предупреждаю население, что возобновил войскам разрешение употребить для поддержания порядка оружие, ни перед чем не останавливаясь».

В зданиях министерств огни горели во всех окнах – чиновники не расходились. Ночь прошла тревожно. Французский посол Морис Палеолог вышел из Министерства иностранных дел и на подъезде столкнулся с человеком без шапки и в шубе нараспашку. Он выскочил из подлетевшего автомобиля. Посол узнал одного из корифеев кадетской партии – Василия Маклакова. Остановились, стали обмениваться впечатлениями. Посол не скрывал раздражения действиями Протопопова. Куда, в самом деле, смотрит государь? Маклаков не произнес ни слова, но испустил тяжелый, весьма красноречивый вздох. Ему не стоялось на месте, он рвался бежать.

Посол отпустил его, заметив на прощание:

– Все же прошу вас не забывать, что мы ведем войну. Враг должен быть разбит. Никакие потрясения не могут снять с прави тельства России святых обязанностей общей борьбы!

Маклаков с чувством стиснул руку посла, задержал:

– Ваше превосходительство, вы можете на нас положиться!

Посол сказал шоферу ехать на Дворцовую набережную. Дворец князя Радзивилла сверкал огнями. Длинный ряд экипажей и автомобилей занимал половину проезжей части. В отдалении особняком засыпаемый мокрым снегом притих длинный приземистый автомобиль великого князя Кирилла Владимировича. Поколебавшись, посол решил не выходить и ехать домой. На повороте от Невы он оглянулся на яркие огни безмятежного праздника и невольно сравнил: так или примерно так же веселились в роковые дни 1789 года обреченные французские аристократы.

Воскресным утром вдруг вспучилась и забурлила гарнизонная солдатская масса. Среди серых шинелей мелькали личности в потрепанных пальтишках, они совали в заскорузлые руки листовки с манифестом ЦК РСДРП(б) «Ко всем гражданам России». Манифест обещал незамедлительное прекращение войны, конфискацию помещичьих земель и восьмичасовой рабочий день. Загорались солдатские глаза. Они уже давно с вожделением поглядывали на роскошные дворцы столичной знати.

На Выборгской стороне к митингующим явился сам столичный полицмейстер полковник Шалфеев. Едва он начал свои оте-ческие увещевания, грянул винтовочный выстрел. Пуля попала полковнику под глаз… На Знаменской площади шествие рабочих и солдат остановила цепочка казаков. Вперед вышел пристав Крылов и начал говорить. Вдруг один из казаков поднял лошадь на дыбы и послал ее вперед. Выхватив шашку, он лихо снес приставу голову… На Конюшенной площади солдаты лейб-гвардии Павловского полка внезапно открыли огонь по столичной полиции.

Желая подавить беспорядки, военный министр Беляев обратился к наиболее преданной престолу воинской части – к лейб-гвардии Волынскому полку. Тщательно отобранных солдат возглавил начальник учебной команды штабс-капитан Лашкевич. Волынцы торопливо зашагали к зданию губернского жандармского управления. Там толпа готовила погром. Не успели солдаты завернуть за угол, грянул выстрел, и штабс-капитан Лашкевич свалился на грязную мостовую с простреленной головой. А полчаса спустя в рассветное небо поднялся густой столб дыма. Жандармское управление загорелось.

На углу Невского и Лиговки собралась особенно многочисленная толпа. Ораторы грозили кулаками в сторону Зимнего дворца. Сюда направился из казарм батальон Преображенского полка. Его повел сам командир преображенцев полковник Кутепов. На подходах к Лиговке от батальона не осталось и следа: все солдаты покинули строй и смешались с возбужденной толпой. То же самое произошло и с самокатным батальоном на Сампсониевском проспекте.

В разгар дня Петроград кипел от ликующих толп. На улицах шел бесконечный митинг. Ораторы карабкались на памятники Павлу I, Екатерине II, Николаю I и Александру III. Держась рукой за равнодушные лошадиные морды монументов, они хрипло орали о вековой ненависти народа к проклятому самодержавию.

К концу дня были разбиты столичные тюрьмы и казематы. На волю вышли заслуженные борцы с царизмом: Брешко-Брешков-ская, Засулич, Морозов. Толпа подняла их на плечи и понесла по улицам столицы. Возле догоравшего здания жандармского управления состоялся многоречивый митинг. Пришлось остановиться и возле здания охранного отделения – от него тоже остались одни головешки.

Величественный Петроград походил на просыпавшуюся деревню: в тусклое балтийское небо во многих местах неторопливо поднимались медлительные дымы, создавая впечатление мирно топившихся печей. Это догорали здания Окружного суда, арсенала на Литейном, Министерства внутренних дел. Черное пепелище осталось от двадцати полицейских участков. Сгорели жилые дома министра двора и военного губернатора.

В Таврическом дворце беспокойно заседала Государственная дума. Возле трибуны кипел водоворот. Толстый багровый Родзянко неистово тряс колокольчик. Ораторы срывали глотки, пытаясь перекрыть разноголосый шум. Предлагались экстренные меры, выкрикивались последние новости со столичных улиц. Всех потрясло известие, что на Финляндском вокзале в первом классе заседает новое правительство революционной России – Совет рабочих и солдатских депутатов. Совет в первую голову настаивает на прекращении опостылевшей войны, на немедленном заключении с немцами сепаратного мира. Относительно Государственной думы Совет постановил так: распустить немедленно, а всех думских депутатов считать изменниками революции! Этот солдатский и пролетарский Совет на вокзале распростер свою власть и на армию. Несколько прапорщиков и старослужащих унтер-офицеров образовали Главную квартиру войск. Обосновались они в Петропавловской крепости. Это по распоряжению Главной квартиры войск солдаты гвардейского Волынского полка отказались стрелять по людским скоплениям на улицах.

Председателю Думы со своим заливистым колокольчиком удалось наконец водворить порядок в зале. Истерика унялась, выступления приобрели осмысленность. Первым делом образовали Временный комитет для выработки самых неотложных решений. Во главе комитета утвердили самого Родзянко.

Всю ночь с субботы на воскресенье в Ставку, в Могилев, из Петрограда летели отчаянные телеграммы. Генерал Алексеев сумрачно пробегал их своими серенькими раскосыми глазами и невозмутимо складывал в папку для утреннего доклада. Панике Родзянко генерал не придавал серьезного значения. Он помнил иронический отзыв Витте о председателе Государственной думы: «Главные его качества не в уме, а в голосе. У него отличный бас!»

Кроме телеграмм Родзянко поступали письма императрицы. В них ни слова паники и страха. Кричат работницы у продуктовых лавок… ну и пускай себе кричат! Подвезут продукты – успокоятся…

А от Родзянко продолжали приходить уже не просто телеграммы, а панические вопли. Разбирая бегущую с аппарата ленту, генерал Алексеев представлял, как беснуется в аппаратной потерявший голову толстяк.

«Войска окончательно деморализованы. Дело доходит до убийства офицеров. Ненависть к императрице дошла до крайних пределов. Династический вопрос поставлен ребром. И его величество, и вы не отдаете себе отчета, что происходит в столице. Настала одна из страшнейших революций. Наступила такая анархия… – Тут аппарат сделал сбой, помолчал и неожиданно закончил: – Возможность гибели государства!»

Алексеев задумался. «Династический вопрос…» Как раз об этом думали и генералы. История России знает случаи заменыповелителей на троне. Ни шума, ни стрельбы. Однажды утром держава просыпается и узнает, что ею правит совершенно новый самодержец. Только не нужно такого дела поручать штатским болтунам. Идет война – генералам и карты в руки. Отречение никчемного царя должно совершиться по-походному, на марше. Этого требовали в первую голову военные дела. Россия продолжала воевать, и армия ни в коем случае не должна заметить смены своего Верховного. Один откажется – другой принесет положенную присягу. Царский брат Михаил будет отличным регентом при малолетнем Алексее. Великого князя Михаила знала и любила армия. Любимый сын Александра III, он унаследовал от отца необыкновенную физическую силу. Со своей Дикой дивизией превосходно показал себя в боях… Словом, замена самая что ни на есть подходящая.

В середине истекшего года, летом, Алексеев подал царю докладную записку, настоятельно советуя назначить во главе правительства решительного человека с диктаторскими полномочиями. Этот человек должен обладать всей полнотой власти как над страной, так и над армией. Тыл и фронт необходимо объединить единой волей. Только в таком случае можно было рассчитывать на победу над Германией.

Два месяца спустя вместо царского ответа генерал Алексеев получил приватное письмо Гучкова. В письме говорилось о чудо вищном развале в хозяйственных делах державы, о настоящем предательстве правительственных лиц. Назывались имена из самого ближайшего царского окружения. Доверительный характер послания обязывал генерала к сохранению тайны. К изумлению Алексеева, это тучковское письмо, сугубо конфиденциальное, секретное, вдруг стало распространяться в списках, словно прокламация. Его рвали из рук. За каждый экземпляр платилось по три рубля.

Письмо попало в руки царицы. Она прислала в Ставку бешеную телеграмму: «Этот паук Гучков оплетает паутиной Алексеева. Надо открыть ему глаза». Она еще верила начальнику штаба Ставки. Ведь его выбрал сам Николай П.

На утреннем докладе, когда Алексеев собирал бумаги, готовясь уходить, государь внезапно заговорил:

– Михаил Васильевич, что за гнусное письмо пошло в хожде ние? Замешали ваше имя… Вы такое получали?

Генерал растерялся. Глаза его раскосило более обыкновенного.

– Никак нет, ваше величество… Не помню. Царь не спускал с него пристального взгляда.

– Может быть, вы позабыли? Поищите на столе, в бумагах. Это, знаете, бывает…Начиная подозревать, он давал генералу последнюю возможность не запятнать себя позорной ложью.

Вечером во время очередного доклада Алексеев ответил твердым голосом:

– Ваше величество, я обыскал все ящики стола. Ничего нет!

Государю понадобилась вся выдержка, чтобы сохранить невозмутимость. В мыслях же пролетело: «И этот!..» Честь офицера в русской армии потеряла всякую ценность.

Вскоре царь выехал в Петроград, на конференцию союзников, и пробыл там более двух месяцев. Во главе правительства, не послушав Алексеева, царь назначил престарелого князя Голицына. На роль диктатора этот старец никак не подходил! Секрет назначения на этот важнейший пост в русском государстве был прост: на кандидатуре ветхого князя («этой развалины») настояла сама царица. Вроде бы ей было видение духа недавно убитого Распутина. И она настояла на своем, не пожелав даже слушать о других фамилиях… В последние дни царица стала раздражительной сверх всякой меры, даже припадочной, и государь спасался от ее истерии, надолго уезжая в Ставку, в Могилев. В Петрограде он появлялся все реже и реже. Домашняя обстановка становилась невыносимой. Александра Федоровна проводила дни в исступленной скорби по Распутину и бомбардировала Ставку телеграммами, указывая, как поступить, кого назначить, кого снять.

Решившись на прямую ложь царю, генерал Алексеев находил себе оправдание в том, что на такой поступок его заставила пойти сама суровая необходимость. В самом деле, разве он этим что-либо выигрывал в личном плане? Им руководили совсем иные соображения. За полтора года работы бок о бок с Верховным главнокомандующим генерал Алексеев пришел к выводу, что с таким царем русской армии победы не добиться. Если только поражение Германии спасет Россию от революции, следовало решаться на срочную замену как Верховного, так и самодержца на русском троне. Причем действовать надлежало без промедления. Решительный образ действий диктовала обстановка как на фронте, так и в тылу.

Да, он солгал и сделал это вполне сознательно. Осудят ли его товарищи по оружию? Еще бы! (Особенно такие, как Деникин, Корнилов, Крымов, Каледин.) Понятия офицерской чести, слава Богу, в русской армии еще живы. Однако наступит день и час – и товарищи поймут, какие соображения им руководили. Он запятнал себя гнусной ложью, надеясь спасти Россию!

В задачу Алексеева входило организовать единое мнение всех командующих фронтами. Царь не может не послушаться приговора верхушки военного командования. Армия требует его отречения без всяких промедлений. Свою задачу Алексеев выполнил: в ночь на первое марта генералитет высказался заотречение Николая П. Последний, с кем говорил начальник штаба Ставки, был генерал Рузский, командующий войсками Северного фронта, самого близкого к столице. Рузский должен встретить царский поезд и задержать его в Пскове, не пустить государя в столицу.

И вот теперь, ожидая стремительного развития событий, генерал Алексеев стал испытывать недоумение. Почему-то безмолвствовал Рузский. А ему по плану отводилась едва ли не главная роль в воцарении Михаила. Со своим штабом он обязан был держать под контролем всю обстановку в беспокойной столице. Поколебавшись, Алексеев распорядился связаться с Псковом. Несмотря на поздний час, генерал Рузский находился в штабе. Он держался ровно и спокойно. По его мнению, никаких осложнений в продуманном плане не предвиделось. Аппарат трещал, бежала узенькая лента, и Алексеев читал: «Переворот может быть совершенно добровольным и вполне для всех безболезненным. Тогда все кончится в несколько дней…»

Ленту с последними воплями Родзянко начальник штаба уложил в папку для утреннего доклада государю. Николай II слушал Алексеева с болезненным выражением лица. Внезапно он объявил, что уезжает в Петроград. И сразу вышел из кабинета. С удрученным видом Алексеев собрал бумаги в папку.

Отчужденное отношение государя Алексеев испытал и на вокзале. Едва царский поезд вышел за стрелки, генерал вернулся в штаб и вызвал к прямому проводу Рузского: «По моему глубокому убеждению, выбора нет и отречение должно состояться. Этого требуют интересы России и династии».

Остаток ночи и весь день прошли в напряженном ожидании. Наконец поступило сообщение, что поезд с императором задержан на станции Дно под Псковом. Теперь все зависело от Рузского.

Вскоре телеграф отстучал, что в Псков, в штаб Северного фронта, на встречу с задержанным государем спешно выехали Гучков и Шульгин.

Поздним мартовским вечером к пустынному дебаркадеру Псковского вокзала на всех парах подлетел могучий локомотив всего с одним вагоном. Со ступенек вагона соскочили два господина, одетых наспех. Они сгорали от нетерпения. Приехавших встречал генерал Рузский. Он позевывал. Ночь прошла без сна, день выдался нервный. Глубокая провинциальная тишина царила на вокзале. В стороне, на запасной ветке, темнели очертания царского поезда. Вагоны казались вымершими, без людей. Лишь в одном окошечке тихо теплился сквозь занавески свет.

Гости из Петрограда накинулись на генерала с расспросами. Несколько часов в пути они были оторваны от всяческих известий. Рузский, помахивая снятыми перчатками, вяло успокаивал депутатов. Из Могилева, от генерала Алексеева, им получен про-ект высочайшего манифеста об отречении. Император Николай II по доброй воле уступает престол своему сыну Алексею. Рузский добавил, что при своем разговоре с государем он убедил его в том, что русская армия стоит за немедленное отречение. Это было самое трудное из того, что предстояло сделать командующему Северным фронтом. Николай II понял, что на армию у него никакой надежды нет, и дал согласие подписать манифест.

Рузский подумал, не рассказать ли депутатам о великой княгине Марии Павловне. Недавно она пожаловала в Псков и попыталась встретиться с арестованным царем. Зачем? Тут секрета не было. Она хотела вдохновить монарха, побудить его собраться с силами и не уступать своим врагам. У государя еще оставалась возможность спасти Россию и сохранить трон для своего сына. Рузский свидания не разрешил и через адъютанта посоветовал царской родственнице уехать поскорее. Мария Павловна расплакалась и, бросив взгляд на притихший царский поезд, оставила негостеприимный, страшный Псков.

Об эпизоде с великой княгиней Рузский рассказывать не стал. Незачем! Он держался уверенно и даже с какой-то покровительно-стью.

Оба столичных делегата нетерпеливо переминались.

– Прекрасно, генерал, прекрасно… – взволнованно пригова ривал Гучков. – Так идемте же, идемте. Где он… там? – и показал на мирно стоявший царский поезд.

Свет теплился в салон-вагоне. На ступеньках лежал свежий снег. Государь вышел в сером бешмете, с большим кинжалом на поясе. Лицо его осунулось, сильно выдавались похудевшие костистые виски. Он только что советовался с лейб-медиком Федоровым. Речь шла о болезни наследника. Никаких надежд на выздоровление царевича Алексея не имелось. Лекарства против такого заболевания мировая медицина не знала. Мальчик был обречен.

Небольшой четырехугольный стол был придвинут вплотную к стене. Государь показал рукой на кресла. Гучков и Шульгин уселись, но не плотно, а на краешки, как бы настороженно. У них был помятый вид, небритые щеки, воспаленные глаза. У Шульгина галстук съехал набок.

За спиной императора слабой тенью стоял ветхий старец – министр двора граф Фредерике.

Гучков начал говорить, стараясь удерживаться от размашистых привычных жестов. Император утомленно перебил его, слегка приподняв от стола ладонь.

– Это лишнее, господа. Я уже принял решение…

Депутаты жадно обшаривали царское лицо. Государь же отрешенно глядел поверх их непричесанных голов. Он объявил, что отрекается от престола не только за себя, но и от имени своего сына Алексея в пользу великого князя Михаила.Легкая судорога пробежала по его лицу, когда он помянул смертельно больного царевича.

– Я надеюсь, вы поймете мои чувства…

Не справившись с волнением, он резко встал и вышел.

С ошеломленным видом депутаты накинулись на генерала Рузского. Что за неожиданный поворот? Михаил… Кто и когда посмел перерешить? Грубейшее нарушение закона о престолонаследии! При живом-то царевиче? Генерал отчаянно оправдывался. Он сам был изумлен не меньше депутатов. Великий князь как регент – да. Но не император, не венценосец!

Внезапно в горячий разговор вмешался граф Фредерике. О нем совсем забыли. Дождавшись паузы, он своим старческим бесцветным голосом спросил, не довелось ли приехавшим видеть его, графа, сгоревший в Петрограде дом. Он беспокоился о больной жене.

Оба, Гучков и Шульгин, уставились на ветхого старца и делали усилия, чтобы вникнуть в смысл его вопроса. Их мысли были заняты совсем другим. Генерал Рузский глянул на графа с откровенным раздражением.

В эту минуту в салон вернулся Николай II. Все разом повернулись. Государь положил на столик несколько белых телеграфных бланков: манифест об отречении, каким он поступил и был принят из Ставки от генерала Алексеева. Внизу стояла всем хорошо знакомая царская подпись.

Гучков жадно пробежал глазами документ.

– Ваше величество, просил бы вас заменить вот здесь и здесь…

Не переспрашивая, не вникая, Николай II внес небольшие поправки. Всякий раз, указав мизинцем, Гучков прятал руку за спину.

– И еще, ваше величество…

Гучков подал текст двух царских указов Правительствующему сенату: один – о назначении Верховным главнокомандующим великого князя Николая Николаевича, другой – о назначении председателем Совета Министров князя Г.Е. Львова. Оба указа будут считаться подписанными до отречения. Так требуется для пользы дела.

Тень раздражения прошла по бледному лицу государя. Он быстро, нервно поставил обе подписи.

Оставшись в салоне одни, генерал и депутаты с облегчением расправили плечи. Кресла стояли в беспорядке. На красном ковре валялись бумажные обрывки. Изящные настенные часы показывали без четверти двенадцать.

– Пожалуйте, господа, ко мне, – пригласил приехавший Рузский.

У себя в штабе генерал потребовал от депутатов расписку о документах, которые они забирали с собой в столицу. Гучков ткнулся за стол и размашисто, ликующей рукой начертал: «Высочайший манифест от 2 марта 1917 г. получили».

– Подпишитесь и вы тоже, Василий Витальевич, – обратился он к Шульгину, поднявшись из-за стола. – Генерал, вам этого достаточно? Тогда честь имею! Мы торопимся.

В 3 часа ночи, уже 3 марта, локомотив помчал вагон с депутатами обратно в Петроград.

А час спустя тихо, без гудков, без света, отошли два царских поезда. Не пропущенный в свою столицу, отрекшийся император возвращался в Могилев.

На рассвете все телеграфные линии России залихорадило: император Николай II отрекся от престола! Крик восторга катился по стране и примерно с суточным опозданием достиг далекого берега Тихого океана. Здесь, во Владивостоке, был конец русской земле.

Обыватель, не вникая в газетные строки, срывал с головы шапку и принимался горланить. В отличие от него генерал Алексеев был читателем дотошным. Получив первые газеты, он внезапно ощутил что-то похожее на озноб. Манифест нисколько не походил на тот документ, который он сам отдал на узел связи Ставки. Куда девался наследник Алексей? Почему вдруг Михаил? Кто исправил?.. Кто посмел вмешаться? Кому взбрела в голову подобная нелепица: при живом наследнике отказываться в пользу брата? Они там, в Петрограде, что, окончательно сошли с ума?

Словно нарочно, как раз в эти дни навалилась высочайшая температура – генерал на ногах переносил жестокую испанку.

Лукавил и отвечал увертливо генерал Рузский. Он словно забыл о чинопочитании. Никакого толку было не добиться и от Петрограда. В конце концов Алексееву дали понять, что он лезет совершенно не в свои дела. А миновали сутки с небольшим – и страну прострелило новое известие: великий князь Михаил, не принимая трона, отрекался и выражал желание, чтобы вопрос о дальнейшей форме российского государственного управления решался Учредительным собранием. «Дальнейшей форме…» Алексеев обомлел. С самодержавием, с династией было покончено. Выходит, с ним только заигрывали. Его до поры до времени водили за нос, словно несмышленого мальчишку.

Он наивно понадеялся, что Россия найдет свое спасение в новом Романове, который разгонит всю нечисть вокруг Зимнего дворца и призовет на правительственную службу ответственных специалистов. Ради этого он употребил весь свой авторитет и, обеспечив согласие всех командующих фронтами, надежно изолировал царя от армии.

Вообще, военных с их колоссальной, но безрассудной силой ловко использовали – как обух. Теперь же в них отпала всякая необходимость.

Всяк сверчок знай свой шесток!