Генерал, рожденный революцией. Повесть об Александре Мясникове (Мясникяне)

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

В ночь с 30 на 31 октября под Петроградом наступил перелом в борьбе между революцией и контрреволюцией. До этого идущий из Пскова казачий корпус генерала Краснова и примкнувшие к нему пехотные части продвигались к столице почти беспрепятственно и к 30 октября заняли Гатчину и Царское Село. Брошенные против них революционные части и красногвардейские отряды были охвачены той же решимостью, с которой они 25 октября штурмовали Зимний дворец и преодолевали сопротивление юнкеров в других пунктах Петрограда. Однако, руководимые выборными командирами или солдатскими комитетами, они были плохо организованы. Между ними не было четкой связи и взаимодействия, они не вели разведку и не знали ни намерений противника, ни расположения его сил. Поэтому казалось, что в полевой войне с регулярными и четко управляемыми войсками противника вне города они будут разбиты и рассеяны,

Но все эти дни Центральный Комитет, Советское правительство и Петроградский военно-революционный комитет прилагали отчаянные усилия для сплочения и правильного руководства красными частями. Здесь, на Царскосельском направлении, впервые произошло настоящее большое сражение между казачьими войсками и отрядами петроградских и колпинских рабочих, балтийских матросов и солдат петроградского гарнизона.

Организованность регулярного войска? Оказалось, что одной ее мало, чтобы одержать верх над невиданной храбростью народных масс, охваченных верой в правоту своего дела и готовых сражаться насмерть и победить. В нарушение всех правил военного дела, эти массы неудержимо бросались навстречу конной лаве и, остановив своими телами первые ряды, приводили в расстройство последующие, потом стаскивали казаков с вставших на дыбы, испуганно ржущих коней, рвали, кололи штыками, душили руками... Матросы, расстреляв патроны, с яростным криком «полундра!» кидались в бешеную атаку. И так как у казаков не было именно этого — неодолимого желания победить, умереть, но победить, — они повсюду начали показывать спину.

К ночи 30 октября Царское Село было отбито у противника, и красные войска, продолжая преследовать отходящих казаков, продвигались все дальше. Корпус Краснова таял, как снег под весенним солнцем...

По странному стечению обстоятельств (или в этом была какая-то закономерность?) в те же самые дни на одном из участков Западного фронта назревало сражение, от исхода которого судьба революции непосредственно не зависела, но которое могло серьезно повлиять на дальнейшее ее развитие.

В этом сражении друг другу противостояли все те же старые противники в не закончившейся еще мировой войне — германская и русская армии. Но на этот раз им предстояло схватиться вовсе не за прежние цели...

Словно для того, чтобы угодить германскому командованию, погода в это утро резко улучшилась. Ветер за ночь круто переменил направление и подул ровно и сильно в сторону русских позиций. Тучи на небе разошлись, видимость, столь нужная артиллеристам, улучшилась, земля подсыхала, облегчая передвижение пехоты.

И тогда по приказу генерала фон Зауберцвейга триста орудий внезапно обрушили ураганный огонь на позиции Гренадерского корпуса, сосредоточив основной удар на Срубовских высотах, где оборонялись 6-й Таврический и 7-й Самогитский полки 2-й гренадерской дивизии.

В это время атакованные русские части, в сущности, оставались без командиров. Но все же не без руководства, как рассчитывал кое-кто в штабе фронта. Председатели полковых, батальонных и ротных комитетов, отправляясь на съезд в Фалясин, оставили вместо себя самых дельных и толковых членов комитетов. Во всех ротах и командах большевики-агитаторы разъясняли солдатам: «Смотрите, товарищи, германский и русский империализм могут сговориться, чтобы совместно задушить нашу народную революцию... И ежели на нас нападут, всем стоять насмерть!»

Вот почему при первых же звуках артиллерийской канонады все полки корпуса сразу поднялись на ноги. Полковые, ротные и командные комитеты немедленно взяли на себя руководство подразделениями. Корпусная артиллерия — 1-я и 2-я бригады — дружно открыла огонь, причем корректировщиками были опытнейшие солдаты. Меткая стрельба, открытая ими, вскоре заставила замолчать многие батареи противника.

Уже это несколько озадачило немецкое командование. Оно психологически заранее настроилось на то, что на атакуемом участке русские части, оставшиеся без руководства, неминуемо должны прийти в замешательство и не оказывать организованного сопротивления. Так чем же объяснить этот внезапный, дружный и меткий огонь русских батарей?

Тем не менее с истинно немецкой методичностью и последовательностью германское командование продолжало осуществлять намеченный план наступления. В течение получаса бризантные и осколочные снаряды рвали на русских позициях нитки окопов и ходов сообщения, разворачивали бревна блиндажей и пулеметных точек, а затем над этой изрытой, перепаханной землей начали лопаться — шумно, но как-то не страшно — химические снаряды, и буро-желтые облака быстро накрыли собой весь передний край обороны...

По русским окопам пронеслась передаваемая из уст в уста команда: «Газы! Всем надеть маски!» Гренадеры знали: как только газовое облако будет унесено ветром к ним в тыл, немецкая пехота пойдет в атаку.

Так оно и случилось. Отборные части, недавно переброшенные на этот участок с Юго-Западного фронта, плотными цепями двинулись в наступление на позиции Таврического и Самогитского полков. Но, вопреки их ожиданию, оттуда, где земля недавно буквально кипела под ударами немецких снарядов и еще носились рваные облачка рыжеватого газа, затараторили, захлебываясь от спешки, десятки пулеметов, защелкали ружейные выстрелы... Наступающие, карабкаясь вверх по склону, несли огромные потери. А когда они наконец подошли достаточно близко к русским окопам, оттуда выскочили плечистые гренадеры с перекошенными в яростном крике «ура!» лицами и ринулись лавиной на немцев, опрокинули штыковым ударом, обратили в бегство...

Теперь немецкое командование взбеленилось. Шутка ли, так долго и тщательно готовить наступление, твердо верить, что русская солдатня будет разогнана первым же ударом, — и потерпеть такое жестокое фиаско... Немецкая артиллерия вновь открыла огонь по русским позициям, а пехота, подкрепленная спешно подтянутыми резервами, снова бросилась вперед. Теперь, когда уже не было прежней беззаботной уверенности в легкой победе, она двигалась стремительно и упорно.

С первого взгляда могло показаться, что разгорелось сражение, каких немало было в этой войне. Русские гренадеры и раньше отличались стойкостью в обороне и храбростью в рукопашном бою. Однако немецкие войска, лучше вооруженные и управляемые, в конце концов все же брали верх, в результате чего и оказались здесь, в ста пятидесяти верстах от Минска. Но в этот день в начавшемся у Срубовских высот сражении происходило нечто необычное, подлинного смысла которого еще никто не сознавал. Немецкие войска дрались с присущим им упорством и управлялись не хуже, чем в прежних сражениях. Все более ожесточаясь, они вновь и вновь кидались в яростные атаки. Но сломить противника на этот раз им никак не удавалось...

И было ясно, что в эти дни изменилась сущность не германского солдата, а русского. Конечно, он еще не стал солдатом той новой армии, которой только предстояло родиться, чтобы удивить мир своими подвигами. Но он уже и не был солдатом старой царской армии, ибо в эти дни к его обычной стойкости и храбрости прибавилось нечто новое и бесконечно важное — сознание того, что теперь он защищает свою власть, свое государство. И это сознание заставляло его, простого солдата, без приказов и понукания со стороны командиров (их ведь и не было рядом!) драться насмерть и яростно отражать атаки врага.

Мясников, разумеется, все еще не был в курсе этих событий, происходящих под Питером и на участке обороны Гренадерского корпуса. Сведения, доставленные 30 октября Соловьевым, дали ему основание полагать, что во всяком случае в Минске период выжидания вот-вот должен кончиться. Подходит момент, когда они сами смогут взять инициативу в свои руки, перейти в контрнаступление.

Эта его уверенность еще более укрепилась после «стратегической разведки», проведенной 30 октября Алибеговым и Перно в «комитете спасения». Вернувшись оттуда, они доложили военревкому, что Жданов и Колотухин явно в состоянии бессильной ярости в споре с ними, в сущности, подтвердили, что к Минску подходят бронепоезд, отряд бронеавтомобилей и пехотные части. Более того, из их слов стало ясно, что в адрес Минского Совета и ВРК поступают со всего фронта телеграммы, в которых выражается поддержка Советской власти здесь и в Петрограде, и что в корпусах и армиях уже начались или начинаются съезды.

Под конец, рассказав о трагикомическом эпизоде со звонком из квартиры Жданова, Алибегов заключил:

— Они не просто нервничают, товарищи, они уже в панике. И я думаю: а может, нам и в самом деле пора выступить, а?

— Выступить? — удивленно посмотрел на него Мясников. — То есть первыми завязать вооруженную схватку в городе с численно превосходящими силами противника и не только нанести огромный вред населению, но и самим понести большие потери? Зачем это нужно?

— А как же? — в свою очередь удивился Алибегов. — Неужели ты надеешься, что удастся взять власть без вооруженной борьбы?

— А почему бы и нет? Если они до сих пор не решились сами завязать борьбу, то сейчас, когда фронт идет нам на помощь, они и подавно не решатся на это. А если мы к тому же сумеем по-настоящему показать им нашу силу, еще больше припугнуть, то они сдадут власть как миленькие...

— Я тоже начинаю верить, что такой исход возможен, — согласился Ландер. — Во всяком случае, мы сами должны всячески избегать открывать боевые действия первыми. Ведь то, что 27-го мы не кинулись слепо в драку с казаками, а пошли даже на временную уступку власти, дало нам огромный моральный перевес в глазах не только рабочих и тысяч несчастных беженцев, но даже мелких лавочников и ремесленников. И зачем же нам сейчас пойти на кровопролитие, не попробовав сначала взять власть мирным путем?

Подходящий повод для того, чтобы большевики «показали силу», дали сами эсеры. 31 октября в их газете «Социалист-революционер» была помещена статья, в которой минским большевикам предъявлялись обвинения в нарушении соглашения от 27 октября и в конце задавался вопрос: «Заявите открыто: поддерживаете ли вы революционный порядок или сознательно, или бессознательно намерены вести революцию к гибели?»

— Ну вот и все, — с удовлетворением сказал Мясников товарищам, когда они снова собрались вместе и еще раз прочитали эту статью. — С вашего позволения я сам на страницах нашей газеты, которая с завтрашнего дня выходит под старым названием «Звезда», поговорю «по душам» с этими господами. И заодно объясню, что ждет их в недалеком будущем.

— Правильно, — согласился Кнорин. — Мы разошлем этот номер «Звезды» по всем районам города, во все воинские части, на заводы и фабрики. Садись, Алеша, сейчас же за статью и, как только кончишь, пришли в типографию.

Как и все свои статьи последних месяцев, Мясников писал ответ эсерам сразу набело: не было времени ни на то, чтоб дать материалу «отстояться», ни даже на то, чтобы после правки хоть раз снова переписать. Чуть подумав, он написал заголовок: «Маски долой!» Кратко и четко описав события, происшедшие в Минске после образования «комитета спасения», и причины, заставившие большевиков пойти на соглашение со ждановыми и колотухиными, перечислив все действия «комитета спасения», он затем задал вопрос: «Что все это? Поддержка революции и спасение ее или подножка революции и предание ее?

«Социалист-революционер» (№ 7 газеты местных социал-революционеров) ставит нам следующий вопрос: «Заявите открыто: поддерживаете ли вы революционный порядок или сознательно, или бессознательно намерены вести революцию к гибели?» Да, г-да сподвижники Керенского и его друзей Корниловых и Калединых! Да, мы, и только мы, поддерживаем революцию! Рабочие и солдаты восстали против ига узурпаторов, предателей, изменников и палачей, они прогнали Керенского и Кишкина, они создали власть Советов, народное правительство, мы за него, мы поддерживаем его. Мы за восстание. Вместе с нами и Советы, и Минский Совет. Вместе с нами и вся армия, и все солдаты. Все низы, понимаете? Мы получаем от них многочисленные резолюции с выражением готовности поддержать новый революционный порядок. А вы? С кем вы? Вы за какой революционный порядок? За кого вы? Поддерживаете ли вы Керенского и его правительство? Вы молчите, ваши жалкие, трусливые вожди (г-да Черновы) не отвечают на это! Вы за «революцию» г-д Керенских, мучителей солдат; вы сознательно и бессознательно поддерживаете контрреволюцию. С вами штабы и подлые комиссары низложенного правительства; с вами все враги рабоче-крестьянской революции; с вами жалкие типы из никому не нужных комитетов, от которых уже отвернулись массы, которые они свергают и революционным путем на их место выбирают новые; с вами мертвые, вся гниль русской революции.

Наша революция углубляется. Началась третья русская революция, революция рабочих и крестьян. Революция или контрреволюция. Рабочие и крестьяне или капиталисты и помещики. Другого выхода нет. Кого признаете, кого защищаете вы, так называемые социалисты-революционеры, вы — партия «крестьян»?

Но вы показали, что ваша партия не является крестьянской, она партия беспочвенных спутников буржуазии. Вы в самый решительный момент предали крестьян, отказали им в мире и земле. С вашего лица уже снята маска.

Но вы надели новую маску: создали «Комитет спасения революции», где вы предаете революцию, а не спасаете ее. Но скоро и эта новая маска будет снята с вашего безобразного лица. На фронте совершается революция. На фронте солдаты производят коренную чистку ваших авгиевых конюшен. Создаются там новые, революционные комитеты, всюду происходят армейские съезды. Через несколько дней вы не узнаете фронта. И тогда будут сочтены и ваши дни.

Революционный фронт возьмет и вашу контрреволюционную позицию, которую вы создали в Минске.

Это вопрос ближайших дней.

Знайте это, господа в черных масках!

Алеша».

После позорного конфуза с воображаемым арестом его семьи Жданов решил больше не ходить на заседания «комитета спасения революции». И не только потому, что боялся насмешек со стороны этого хитреца Алибегова и язвительного Перно. Просто он уяснил себе, что вчера выболтал им больше своих секретов, чем выведал у них. И что вообще эти заседания и бесконечные пререкания на руку только большевикам, которые выгадывают время, пока их эмиссары на фронте подтягивают к Минску верные им части. Ну нет, решил он, пора кончать с этой болтовней. Ведь чем дальше, тем меньше у нас остается шансов на какую-то победу...

И когда утром 31 октября он прибыл в штаб, то снова был полон решимости действовать. Там его уже ждала вчерашняя троица — генералы Вальтер, Довбор-Мусницкий и Копачев.

— Господа, — сказал им Жданов. — Полагаю, что ряд обстоятельств, заставивших вчера отложить наши планы, сегодня уже потеряли значение. Поэтому снова прошу отправиться в части и быть готовыми по первому сигналу начать выступление по согласованному плану. Пароль тот же: «Свершилось!»

Генерал Копачев мрачно спросил:

— Выходит, немцы будут наступать на гренадеров сегодня?

— Я сейчас иду на телеграф и лично буду следить за событиями.

— А как этот самый бронепоезд? — спросил Довбор-Мусницкий.

На этот раз ответил генерал Вальтер:

— Он еще в пути... Сегодня его ждут в Фаниполе.

— Мы примем меры, чтобы он не дошел сюда, — уверенно заявил Жданов.

— Ладно, поеду к себе, — сказал Копачев без всякого энтузиазма в голосе.

— Я также, — в тон ему откликнулся Довбор-Мусницкий.

Как только в районе Срубовских высот началась канонада, в 18-м Карсском полку, расположенном в тылу, в деревне Ятвези, была объявлена боевая тревога.

Выскочив из штабной избы, полковник Водарский минуту внимательно прислушивался к грохоту орудий и по направлению и интенсивности огня сразу понял, что к чему.

— Это артподготовка перед наступлением! — взволнованно крикнул он стоящему рядом Захаркину. — В районе Срубовских высот.

— Точно, — подтвердил тот. — А там нет командиров, надо двинуться туда на помощь!

— Немедленно свяжись с соседним Екатеринославским полком и передай, чтобы тоже выступили туда же! — приказал Водарский. — А я подниму полк.

Захаркин кинулся в штаб — звонить в полковой комитет екатеринославцев.

Тем временем на улицах Ятвези быстро строились ротные и батальонные колонны. Вокруг них в возбуждении носилась деревенская детвора. Да и взрослые, давно уже не слышавшие со стороны фронта боевой стрельбы, тоже встревоженно высыпали на улицу.

И вдруг кто-то крикнул:

— Смотрите!.. Смотрите, что это за желтое облако сюда ползет?

Со стороны Срубовских высот, подгоняемое ветром, плыло плотное маслянисто-желтое, облако, грозя накрыть деревни Ятвезь, Чернаши, Ломоши, Верба и Погорельцы.

— Газы! — наконец догадался кто-то. — Это же ядовитые газы!

Выкрик вызвал панику среди крестьян. Началась суматоха, крики, плач...

— Костры! — закричал Водарский. — Полк, бегом за деревню! Разжечь защитные костры! Сплошной линией!

Мужики бросились помогать солдатам, таскать хворост, сырые листья.

Это был довольно примитивный, но единственно доступный способ защиты. Дымовая завеса должна была и не пустить дальше, и увлечь газы ввысь. Но главное, энергичные действия солдат, бросившихся разжигать костры перед деревней, успокоили крестьян и паника улеглась.

— Теперь держитесь ближе к кострам и подкидывайте хворосту и листьев, — объяснил Водарский крестьянам. — А мы должны идти туда, на подмогу товарищам.

Полк двинулся к Срубовским высотам, откуда продолжал доноситься грохот орудий: корпусная артиллерия вела ответный огонь. Но желтое облако газов, нависшее над местом сражения, не позволяло видеть, что творится там.

Гренадеры шли в противогазах. Маски были не очень совершенными, а марш — ускоренным, люди почти задыхались. Болела голова, виски давило словно обручем, но шага гренадеры не замедлили. Скорей, скорей туда, где так нужна помощь!

Полки шагали уже второй час. Осевший в складках местности желтый туман все еще не позволял снимать противогазы. Но вот наконец дорога пошла в гору, к Срубовским высотам, откуда ветер уже сдул остатки газов. И когда начальник химической команды дал сигнал снять маски, все буквально срывали их с лиц и, жадно глотая открытыми ртами свежий воздух, валились на сырую землю.

«Вот тебе, вот тебе, вот тебе! Получил?» — мысленно ругал себя Евгеньев. — «Мерзавец, негодяй, предатель, ты этого хотел?»

Он лежал у обочины грязной дороги, прямо на земле, среди солдат Карсского полка, выделяясь в своем черном кожаном пальто, как ворон среди серых воробьев. Лежащие рядом солдаты с удивлением поглядывали на него и вполголоса переговаривались:

— Кто такой? Откуда взялся этот?..

— Не знаю... Перед выходом из Ятвези привел его Захаркин из полкового комитета и сказал, что это наш товарищ из армии, пойдет с нашей ротой...

Евгеньеву было трудно шагать в пехотном строю, да еще в противогазе, который он надевал впервые в жизни. Давала себя знать больная нога. Поэтому он только невероятным напряжением воли, словно в каком-то тумане, дотащился сюда и, наконец сорвав с лица маску, свалился на мокрую жухлую траву, шумно дыша, словно загнанная лошадь.

Но ни тяжелый марш, ни ноющая боль в ноге не могли заглушить в нем страшную мысль о том, что там, вон на тех высотах, происходит трагедия, которую он, поручик Евгеньев, быть может, мог бы предотвратить, если бы не был хлюпиком, тряпкой, а в сущности — негодяем, предателем... О господи, что же делать? Остается только одно: добраться туда и умереть вместе с теми, кого он предал...

...После разговора, окончившегося поздно ночью, Водарский поручил Евгеньева заботам Захаркина. Тот провел его в соседнюю избу и сказал:

— Вот вам койка нашего председателя Марьина. Он сейчас в Фалясине, на корпусном съезде, спите здесь.

«Марьин? — подумал Евгеньев. — Я где-то слышал эту фамилию». И тут же вспомнил: «Ах да, ведь об этом гренадере и говорила мне Белла в тот день... Вот удивится она, когда я расскажу ей, что спал на его койке!»

Уснул он только под утро, а проснулся от грохота орудий где-то не очень далеко. Выскочив наружу, он увидел поспешно строившиеся на длинной деревенской улице роты и переполошившихся крестьян. Отгоняя от себя страшную догадку, Евгеньев начал озираться по сторонам и наконец увидел Захаркина.

— Что случилось? — крикнул он, подбежав.

— Немцы. Напали на наших в районе Срубовских высот... Газы пустили, сволочи! Идем туда, на выручку нашим!

— Туда? Я пойду с вами! — - крикнул Евгеньев.

— Зачем? — удивился Захаркин. — Что вам делать там? У вас ведь даже оружия нет!

— Выдайте мне что-нибудь, — умоляюще сказал Евгеньев. — Я должен быть там! Обязательно... Вместе с вами.

Захаркину некогда было допытываться, для чего этот летчик так рвется с ними в бой.

— Ладно, — махнул он рукой, — над койкой, где вы спали, висят винтовка и противогаз Марьина... Возьмите и айда в первую роту, вон она строится там!

В это время Таврический и Самогитский полки отбивали уже десятую атаку немцев. Все пространство перед окопами было завалено трупами немцев, но и гренадеры понесли страшные потери. Во многих ротах осталась едва четверть состава, и дрались они уже из последних сил.

Да, гренадеры не знали, что своим упорным, яростным сопротивлением уже сломили боевой дух противника. Для немецкого командования исход этого сражения не имел решающего значения, между тем потери, понесенные в бесплодных атаках, были удручающе велики. Еще большее замешательство вызвало у них непонятное поведение русских. Все действия внезапно атакованного противника — и то, как он быстро открыл ответный огонь, и то, с какой организованностью переходил в контратаки и выбивал немцев из захваченных окопов передней линии, — свидетельствовали о том, что эти войска хорошо управляются. Так или иначе немецкие резервы полностью были введены в бой, но не смогли изменить ситуации, в то время как наблюдатели на передовых позициях сообщали о подходе больших масс русских резервов.

И тогда генерал фон Зауберцвейг понял, что сражение проиграно, и отдал приказ о прекращении атак.

Между тем в фольварке Фалясин, неподалеку от станции Погорельцы, в корпусном клубе продолжал работать открывшийся еще накануне съезд. Делегаты от вновь избранных комитетов войсковых частей, в основном большевики или сочувствующие им, один за другим поднимались на сцену и требовали переизбрания старого корпусного исполнительного комитета, как не соответствующего настроениям солдатских масс.

Члены старого исполкома во главе с врачом-меньшевиком Куликовым отлично понимали, что если дело дойдет до голосования, то руководство корпусом перейдет в руки большевиков. Поэтому они по указанию комиссара Гродского уже второй день всячески оттягивали время.

Наконец к середине дня Куликов и прибывший от минского «комитета спасения революции» эсер Голочев получили от комиссара армии Гродского известие, которое должно было помочь им прервать работу съезда и не допустить перевыборов. Немедленно выйдя на трибуну, Куликов с драматическими нотками в голосе прокричал:

— Товарищи делегаты! Только что получено ужасное известие: оказывается, пока мы здесь по настоянию одной из фракций проводим этот съезд и обсуждаем никчемный вопрос о том, кто будет в дальнейшем заседать в исполкоме, жестокий враг, злорадно следящий за нашими мелочными распрями, воспользовался тем, что солдаты в частях корпуса остались без руководства, и, напав на этих несчастных с применением отравляющих газов, истребил их! Фронт прорван, товарищи, и враг движется сюда!.. Вот до чего довела беспринципная, непатриотическая грызня! Предлагаю немедленно прекратить работу съезда. Всем нам надо сейчас же вернуться в части, чтобы спасти остатки корпуса, приостановить разгром армии, спасти родину!

Это сообщение ошеломило всех. Сидевший в президиуме Степан Щукин, который прибыл сюда накануне, чтобы помочь корпусным большевикам в проведении съезда, сразу вспомнил о предупреждении Мясникова, что против Гренадерского корпуса готовится какая-то серьезная провокация. «Значит, вот о чем шла речь...» — подумал он. Но действительно ли там, на передовой, положение сложилось именно так, как описывает Куликов? Разве не подозрительно, что сообщение о разгроме корпуса сделано как раз в тот момент, когда съезд должен был приступить к перевыборам? Случайно ли это?

Поднявшись с места, Щукин замахал руками, призывая к тишине, потом обратился к Куликову:

— Мы требуем, во-первых, доказательств и, во-вторых, более конкретных сведений, что именно происходит на фронте, какие именно части разгромлены и где прорван фронт.

И тогда вскочил на ноги представитель «комитета спасения» Голочев и, сверля Щукина глазами, произнес с укором:

— И вам не стыдно, Щукин? Мы с вами здесь гости, посторонние, и не должны вмешиваться в дела хозяев, если на них обрушилось такое несчастье... Впрочем, что я говорю: ведь Гренадерский корпус вы, большевики, всегда объявляли «своим»... Так кто же еще, если не вы, должны были бы первыми крикнуть: «Сейчас не время съездов, не время голосований! Все должны бежать туда, на помощь нашим гренадерам!»? А вы требуете каких-то доказательств, чуть ли не свидетелей...

И вдруг сзади, оттуда, где были двери клуба, раздался громкий голос:

— Клевета! Клевета на гренадеров, на армию!.. Долой провокаторов!

Все обернулись назад и увидели группу солдат, только что вошедших в помещение. Они были облеплены грязью, черны от порохового дыма, их шинели в пятнах крови, порваны. Не было сомнений, что прибывшие недавно вышли из жаркой схватки.

Один из них, с короткой шеей и могучим торсом — это был Захаркин из 18-го Карсского полка, — быстро пройдя вперед, прыгнул на сцену и спросил у Голочева:

— Свидетели, говорите? Вот они — свидетели и участники сражения! — он показал на себя и своих спутников. — Мы только что прибыли с передовых, где немцы действительно начали против гренадеров наступление с газами... — Захаркин повернулся всем телом к зашумевшему валу и крикнул: — Но никакого прорыва фронта нет, товарищи, никакого отступления в беспорядке тоже нет! Наоборот, наши героические Таврический и Самогитский полки наголову разбили врага у Срубовских высот и с помощью подоспевших Екатеринославского и Карсского полков закрепили победу!

Эти слова были встречены громом аплодисментов и криками «ура!». Захаркин, подождав, пока уляжется шум, продолжал:

— Товарищи! От имени гренадерских полков разрешите приветствовать корпусной съезд и поздравить вас с первой победой советских войск, одержанной ими на Срубовских высотах!

Снова раздались аплодисменты и крики «ура!». Захаркину пришлось довольно долго ждать, пока зал успокоится, после чего он закончил свою речь словами:

— Товарищи, тут кое-кто пытался ложью и клеветой на революционную армию сорвать наш съезд. Но напрасно они стараются. Солдаты революции твердо стоят на своих позициях, защищая и Родину, и революцию, так что вы можете спокойно продолжать ваш съезд!

Да, это был удар, который разнес на куски не только надежды, связанные с сохранением эсеро-меньшевистского исполкома в Гренадерском корпусе. Вместе с ним рушились и все, решительно все планы «комитета спасения» по поводу изменения хода событий на Западном фронте.

А на съезде, как и следовало ожидать, сразу же начались выборы нового исполкома, и туда попали главным образом большевики и сочувствующие им беспартийные. Председателем исполкома был избран рядовой солдат 5-го Московского гренадерского полка Евгений Конобеев. Из одних лишь большевиков были избраны и делегаты армейского съезда, который должен был открыться на следующий день в Несвиже.

Под конец съезда Евгений Конобеев зачитал составленную им резолюцию с требованием, обращенным к старым исполкомам Второй армии и Западного фронта, а также к минскому «комитету спасения революции», немедленно признать Советскую власть в Петрограде и в Минске. Когда текст резолюции был единогласно утвержден, Щукин предложил, чтобы его повез в Минск и предъявил «комитету спасения» тот же Захаркин.

— И второе важное дело, — продолжал Щукин. — Гренадеры понесли большие потери, говорят, с поля боя вынесли больше тысячи раненых. Нужно немедленно организовать их перевозку в Минск, ибо здесь лечение их обеспечить невозможно. Надо выделить дельных и энергичных людей, которые сумеют организовать быструю эвакуацию раненых.

Тут же поднялся с места председатель комитета Карсского полка Марьин.

— А это поручите мне, — сказал он. — В армейском санитарном поезде у меня есть друзья, они помогут все организовать быстро и хороню.

— Ну тогда давайте, товарищи, действуйте быстрее.

«Ах ты дубина стоеросовая, хвастун несчастный!» — ругал себя Пролыгин. Ругал еще со вчерашнего дня, когда некоторое время спустя после отъезда делегатов «комитета спасения» вдруг понял, какую упустил возможность быстро и безопасно добраться до Минска. Для этого ему надо было сейчас же пристроиться в хвост их поезду и дальше, не отрываясь, вместе с ними ворваться в Минск. Тогда никто не стал бы минировать или разбирать путь, пускать навстречу ему порожняк. А он увлекся спором с этими фендриками, гордо бросил им: «Убирайтесь туда, откуда приехали!» — и дал им возможность спокойно вернуться в Минск. А сам, боясь, что они осуществят свои угрозы, тащился с бронепоездом со скоростью черепахи, останавливаясь у каждой подозрительной кучки земли и насыпи или тревожно вглядываясь вперед: не мчится ли на них пущенный навстречу поезд?

Вот почему, вместо того чтобы прибыть в Минск уже 30-го, он добрался до Фаниполя — последней перед Минском станции — лишь 31-го, да и то когда короткий день уже переходил в сумерки. Досадуя на себя за эту задержку, Пролыгин хотел продолжить путь, но Яша, внимательно оглядев его, вдруг спросил:

— Скажи-ка, браток, когда ты спал в последний раз?

Пролыгин мутными глазами посмотрел на него и, потерев пальцами виски, с трудом начал припоминать: кажется, в последний раз спал 27 октября — четвертые сутки на ногах...

— А к чему ты это? — спросил он Яшу.

— То-то я вижу — сидишь тут и клюешь носом, того и гляди свалишься в топку... — И Яша решительно заявил: — Никуда дальше не поедем! Будешь спать, понял?

— Да ты что, очумел? — возмутился Пролыгин, округляя покрасневшие глаза. — Забыл, что там нас ждут?

— Ждут... А кто ждет, только наши?.. Нет, брат, нас там ждут и враги тоже! Ждут с пушками и пулеметами. И вот подойдем мы среди ночи к Минску, ввяжемся в бой, а где наши, где чужие, куда стрелять — не знаем... Это знает только наш командир, а он едва на ногах держится, и в голове у него от бессонницы одна муть... — Яша придвинулся к нему и сказал с расстановкой: — Пойми, товарищ, мы на сурьезное дело идем и нам нужно, чтобы у тебя голова там была ясная!

Пролыгин задумался. В том, что говорил председатель комитета бронепоезда, был большой резон. Подойти к Минску среди ночи, не имея представления о положении дел в городе, о расположении сил сторон, действительно было рискованно. Как бы не получилось так, что бронепоезд, совершив успешный поход, в самый последний момент будет выведен из строя из-за незнания обстановки... Нет, этого допустить нельзя, не для того его направили в Минск!

И тут Яша положил конец его колебаниям, решительно заявив:

— Если сейчас же не лягишь спать — созову комитет и проведу решение: дальше ни на шаг, пока командир не проспится!

— Ладно, — сдался Пролыгин, — буду спать... Только ты, пожалуйста, расставь вокруг поезда охрану, и чтоб у орудий и пулеметов всю ночь была вахта!

— В этом не сомневайся. Сам буду всю ночь на ногах, пока ты не встанешь, — заверил его Яша. — Давай, давай, иди!

Пролыгин прошел в первый бронированный вагон и не успел лечь на койку, как сразу же словно провалился в бездонный темный колодец...

Нет, комиссару Жданову не пришлось и в этот день передать по телефону столь желанный, заветный сигнал «Свершилось!».

До самого полудня он сидел в узле связи штаба, ожидая сообщения от комиссара Второй армии Гродского. Но тот молчал. Несколько раз к нему заглядывал генерал Вальтер, вопрошающе смотрел на Жданова и, не получив ответа, так же молча удалялся.

Наконец часам к двум Жданов не выдержал и приказал телеграфисту вызвать к прямому проводу Гродского.

«Почему молчите? — запросил Жданов. — Как дела на вашем участке фронта?» Он не хотел при телеграфисте уточнять, какой именно участок его интересует. Но комиссар армии отлично понимал его, ибо после короткой паузы ответил:

«Утром 9.00 противник внезапно начал наступление участке Срубовских высот применением газов тчк Однако однако гренадеры героически контратакуют тчк Исход сражения неясен тчк Съезд Фалясине продолжает работу Гродский».

Жданов снова и снова перечитывал ленту, пытаясь понять смысл сообщения. Если первая фраза комиссара армии была ясна и логична, то все остальное казалось просто нелепицей. Его так и подмывало тут же задать этому дураку на том конце провода вопросы: «То есть как это — контратакуют? Кто же командует гренадерами? Как может быть «неясен исход сражения», начавшегося пять часов назад атакой немцев с применением газов?» Не спятил ли с ума комиссар Второй армии?

Наконец он обратил внимание на то, что слово «однако» повторено дважды. И тогда у него мелькнула догадка, что это не просто ошибка телеграфиста. Нет, слово повторено с умыслом, чтобы намекнуть ему, что у Срубовских высот происходит нечто из ряда вон выходящее. Но что именно?

К сожалению, он не мог даже шифрованной телеграммой запросить подробности и разъяснения. Поэтому, делая вид, что полученное известие о нападении противника является для него полнейшей неожиданностью, он продиктовал телеграфисту:

«Беспокоимся положении Гренадерского корпуса тчк Сообщите ходе сражения Жданов».

Потом он передал текст депеши Гродекого в ставку, генерал-квартирмейстеру Дитерихсу, но уже без повторного «однако», и, взяв с собой ленту, ушел к генералу Балуеву, так как теперь уже полагалось поставить в известность и главкома, и начальника штаба о таком важном факте, как наступление противника на один из русских корпусов.

С этой минуты, к величайшей досаде Жданова, следить за ходом сражения у Срубовских высот должны были сам командующий, начальник штаба и квартирмейстер. Жданов, чтобы не выдать своих мыслей и чувств, вернулся к себе в кабинет и нервно курил, шагая из угла в угол...

Только к вечеру позвонил генерал Вальтер и попросил зайти к нему. Жданов, еще надеясь на что-то, почти бегом поспешил к нему и в дверях кабинета начальника штаба встретил полковника Липского. Худое и чуть удлиненное лицо квартирмейстера сияло от радости.

— Ну, господин комиссар, поздравляю! — возбужденно воскликнул он. — Гренадеры дали жару немцам!.. Давно такого не было на нашем фронте!

Жданов, чуть не оттолкнув его, вбежал в кабинет Вальтера, уставился в его лицо. Тот молча протянул ему уже наклеенную на бланк депешу. Она гласила:

«Ура! Гренадерский корпус после многочасового сражения наголову разбил противника отстоял свои позиции тчк Корпусной съезд Фалясине полностью переизбрал исполком тчк Делегаты выехали Несвиж участия открывающемся завтра армейском съезде тчк Гродский».

Жданов минуту стоял, опустив голову, и не знал, что сказать и что делать. Между тем Вальтер, почему-то ехидно поглядывая поверх пенсне, протянул ему вторую депешу:

— Не угодно ли прочесть и это?

Телеграмма, переданная со станции Фаниполь, сообщала:

«Бронепоезд Второй армии прибыл станцию Фаниполь 19.35 стоит под усиленной охраной третьем пути намерения неизвестны»

— Что же будем делать, а? — растерянно спросил Жданов.

Вальтер сухо ответил:

— Я уже позвонил в кавдивизию и легион, чтобы людей уложили спать. — И прибавил уже чуть мягче: — Это самое разумное, что мы можем сделать в создавшихся условиях...