Генерал, рожденный революцией. Повесть об Александре Мясникове (Мясникяне)

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Проснувшись под утро 1 ноября, Пролыгин подумал, что, пожалуй, Яша был прав, возражая против немедленного продолжения похода на Минск. Он, хотя и не совсем ясно, понимал, что там установилось некое равновесие сил, в результате чего ни одна сторона не решается первой открыть боевые действия. Прибытие же бронепоезда, конечно, означало бы нарушение этого равновесия и могло вынудить «комитет спасения» открыть военные действия. И тогда отсутствие связи с Минским военревкомом и невозможность быстро разобраться в обстановке могли привести к тому, что бронепоезд, вместо того чтобы облегчить положение минчан, даже ухудшил бы его.

Вот почему, прежде чем тронуться в путь, Пролыгин пошел на станцию, чтобы разузнать обстановку и попытаться каким-либо образом связаться с Минском ВРК.

Между тем, как ни правильны были в целом рассуждения Пролыгина, но дела обстояли как раз так, что, явись бронепоезд в Минск прошлой ночью, никто не посмел бы сделать и выстрела по нему, а теперь, утром 1 ноября, настроение резко изменилось.

Всю ночь Жданов прошагал из угла в угол в своем кабинете, каждую минуту ожидая услышать гром пушек и стрекот пулеметов со стороны станции. Но бронепоезд почему-то продолжал оставаться в Фаниполе, и, поскольку пистолет все еще не был приставлен к его виску, мысли этого упрямца постепенно начали принимать иной оборот. Гренадерский корпус не разгромлен? Да, но он понес страшные потери и все еще не двинулся сюда... Бронепоезд в Фаниполе? Но ведь можно еще попытаться сделать так, чтобы он не дошел сюда... До сих пор все их усилия были направлены на то, чтобы нанести основной удар большевикам там, на передовой линии фронта... Но ведь гидру надежнее поразить, отрубив ей голову! Надо вывести из строя бронепоезд на последнем перегоне к Минску.

Под утро он уже весь был поглощен этой мыслью. Глаза снова горели, узкие губы были плотно сжаты. Вызвав чуть свет к себе Колотухина и поручика Завадского, знающего взрывное дело, и изложив им суть дела, он заявил:

— Наш последний шанс спасти положение — это во что бы то ни стало остановить бронепоезд на пути из Фаниполя в Минск. Надо пустить против него порожний состав и устроить крушение. А если это не удастся — взорвать путь и пустить бронепоезд под откос... Я беру на себя организацию крушения, а вам поручаю произвести взрыв. Едем на станцию, чтобы уточнить, где должны быть совершены обе акции!

С тех пор как Соловьев прибыл на станцию, он вместе с комиссаром красногвардейцев-железнодорожников Четырбоком пристально наблюдал за событиями на линии Брест — Минск. И как ни тщательно скрывала администрация станции все, что связано было с бронепоездом, им удавалось следить за всеми перипетиями продвижения бронепоезда и сообщать об этом военревкому.

Первого ноября утром Четырбок сообщил Соловьеву о том, что на станцию неожиданно прибыли комиссар фронта Жданов, председатель «комитета спасения» меньшевик Колотухин и адъютант главкофронта эсер Завадский, что у них весьма озабоченные лица и что сейчас они заперлись у начальника станции и о чем-то совещаются. Внезапное появление этих трех ярых врагов большевистского военревкома, конечно, встревожило Соловьева, и он дал указание: всем большевикам на станции следить, что делается вокруг, и докладывать о каждом подозрительном факте.

И вот вскоре пришло первое сообщение: начальник станции и Жданов по телеграфу запрашивали Фашшоль, не вышел ли оттуда бронепоезд, и, узнав, что он еще там, приказали немедленно сообщить, как только он отправится в Минск.

Несколько позже Жданов и начальник станции вызвали к себе одного из машинистов, меньшевика Васина, целых полчаса о чем-то беседовали, Васин ушел явно озабоченный.

Наконец, часам к одиннадцати в штаб красногвардейского отряда, где сидели Соловьев и Четырбок, позвонил старший стрелочник поста у паровозного депо большевик Девочко и сообщил, что сейчас мимо них проехал на пересечение вспомогательный поезд и остановился на третьем пути шестого парка.

— Вспомогательный поезд? — удивился Четырбок. — А что, разве где-нибудь случилось крушение?

— Да нет, никто об этом не слыхал... Да и на поезде нет рабочих-ремонтников. И паровоз-то ведет один лишь машинист, даже помощника нет...

— А кто машинист — не знаешь? — спросил Четырбок.

— Я-то не заметил, но погодите, спрошу у моего напарника Макаревича, это он первый увидал вспомогательный... — Девочко некоторое время молчал, видимо переговариваясь с Макаревичем, потом сказал в трубку: — Машинистом там этот самый Васин...

— Ладно, ждите наших указаний, — сказал Четырбок и, положив трубку, повернулся к Соловьеву: — Понял, что происходит? Вспомогательный поезд обычно стоит на запасном пути и трогается с места, когда где-нибудь происходит крушение. А тут он выведен на третий путь шестого парка, откуда можно без маневров двигаться по всем направлениям... И самое главное, на нем нет путейцев-ремонтников и ведет паровоз тот самый меньшевик машинист Васин, которого час назад вызывали к Жданову...

— И все это после того, как Жданов запрашивал Фаниполь насчет бронепоезда... — задумчиво глядя куда-то в угол, прибавил Соловьев. И чуть погодя поднял глаза на Четырбока: — Ты думаешь, они хотят пустить вспомогательный против бронепоезда? Устроить крушение?..

— Никак иначе это не объяснишь. Понимаешь, как только они получат сообщение, что бронепоезд вышел из Фаниполя, вспомогательный выйдет ему навстречу. Приблизившись, этот меньшевистский гад поднимет пары, сам выпрыгнет из паровоза, а поезд на полном ходу врежется в бронепоезд...

— Да, дела... — протянул Соловьев.

— Что же делать, а? — спросил Четырбок. Соловьев минуту раздумывал, потом придвинулся и Четырбоку:

— А что, если мы захватим вспомогательный и пойдем навстречу бронепоезду? И поможем ему благополучно прийти в Минск?..

Теперь уже задумался Четырбок. Потом сказал:

— Что же, пожалуй, это единственный выход...

Минут через пятнадцать — двадцать Соловьев, Четырбок, составитель поездов Кузьменков, стрелочники Девочко и Макаревич с группой рабочих-красногвардейцев, вооруженных винтовками, подбежали к тихо пыхтевшему паровозу вспомогательного поезда. Соловьев, Четырбок, Кузьменков и Макаревич поднялись на паровоз.

Машинист Васин, человек лет тридцати с бесцветными глазами, испуганно заморгал, глядя на этих четверых, тесно окруживших его в паровозной будке. Он знал, кто они, и понимал, что явились неспроста.

— Что ты тут стоишь один-одинешенек, друг Васин? — спросил насмешливо Четырбок.

Глаза у Васина забегали, и он ответил запинаясь:

— Не знаю... Приказано стоять тут и ждать указаний...

— Указаний? — переспросил Четырбок. — Ну вот мы и даем тебе указание: трогайся в путь!

— Куда?

— Туда, куда ты и должен был ехать, — в Фаниполь! В глазах машиниста отразились одновременно недоумение и страх.

— Да, но я не могу так... без ведома начальника станции...

— Послушай, Васин, — прервал его Четырбок. — Ты же знаешь, что помимо твоего начальника на станции есть и я, комиссар красногвардейского отряда. Знаешь, что когда ваши потребовали сдать оружие и распустить отряд, то я им показал дулю, и отряд до сих пор существует... И, конечно, знаешь еще, что, когда ваши хотели пропустить через Минск какие-то эшелоны, я им сказал, что разнесу станцию вдребезги и взорву все пути, после чего ни один эшелон даже не подошел к Минску... Ведь знаешь это? Так вот знай и то, что с этой минуты твоим начальником и вообще хозяином твоей жизни является вот этот человек, член военревкома товарищ Соловьев. Куда он прикажет, туда и поедешь! — Считая вопрос решенным, Четырбок повернулся к Соловьеву: — Сейчас я пойду и рассажу людей по платформам, и вы трогайтесь в путь. Если этот будет артачиться, то шлепните его и позовите меня, — я сам поведу поезд...

Он спустился и дал команду красногвардейцам сесть на платформы, а старшему стрелочнику Девочке сказал:

— Немедленно беги к Мясникову и доложи о том, что произошло. Пусть кто-нибудь из военревкома прибудет на станцию, чтобы встретить бронепоезд... Отряд красногвардейцев держать в боевой готовности!

После этого он дал рукой знак выглядывающему из оконца паровоза Макаревичу трогаться, а сам прыгнул на ступеньки последнего вагона состава, чтобы следить, не идет ли за поездом погоня.

Когда паровоз, уже набирая скорость, подходил к закрытому семафору, на полотно выскочил какой-то путеец, отчаянно размахивая красным флажком. Но, видя, что вспомогательный не намерен остановиться, он в ужасе отскочил в сторону перед самым носом паровоза, грозя кулаком и выкрикивая проклятия. И тут же увидел, как один из красногвардейцев, сидевших на платформе, поднял винтовку, делая вид, что целится в него. Тогда, низко нагнув голову, он кинулся прочь от путей.

В кабинете начальника станции царила гробовая тишина. Колотухин, Завадский и сам начальник молча смотрели на Жданова.

Да, это могло бы сломить любого. Эта бесконечная цепь неудач, постоянный срыв всех попыток изменить ход событий здесь, в Минске, и на фронте... И вот теперь рушилась последняя преграда, которую пытался поставить Жданов на пути продвижения большевистского бронепоезда. Что же это, а? Неужели он, Жданов, так и останется в истории событий на Западном фронте лишь заурядным неудачником? Растяпой, пачкуном и бездарью, которому так и не удалось провести в жизнь ни один серьезный замысел против большевиков?

Жданов поднял красные от бессонницы глаза на сидящих напротив него Колотухина, Завадского и начальника станции. Они сразу отвели взгляды, и Жданов решил, что те примерно так и думают о нем... И эта мысль вызвала в нем взрыв гнева. Ну нет, это не я, это все вы бездарные растяпы! Все, начиная с командующего фронтом и кончая тем разнесчастным машинистом, которого сейчас увезли с собой в Фаниполь большевики! Это у вас не хватает ни решительности, ни умения доводить какое-либо дело до конца... И все же я заставлю вас выполнить хоть одну из моих задумок. Заставлю!

— Что ж, — сказал он срывающимся голосом, — остается ведь еще один шанс... Взорвать путь под бронепоездом.

Этот вариант они уже обсудили. Тогда было решено, что взрыв будет произведен у переезда на 712-й версте, куда Колотухин и Завадский смогут подъехать на автомобиле и заложить под рельсы взрывчатку. И если почему-либо столкновение вспомогательного с бронепоездом не произойдет, то они взорвут путь под самим бронепоездом.

Но если еще два часа назад это казалось делом вполне выполнимым, то теперь, после угона вспомогательного, вдруг все разуверились в возможности организации этой диверсии.

— Боюсь, что теперь они будут начеку, Венедикт Алексеевич, — нерешительно сказал Колотухин.

И тогда Жданов, вскочив на ноги, стукнул кулаком по столу и в отчаянии закричал:

— Почему?! Почему вы все такие?.. Трусы, трусы несчастные! Почему у этого Мясникова даже полуграмотные солдаты могут сделать все, порой невозможное, а у нас даже офицеры, даже партийные руководители не способны совершить самое простое дело!

В этих словах была горькая правда, и это задело Завадского. Поднявшись со стула, он вытянулся в стойку «смирно».

— Хорошо, господин комиссар. Мы поедем туда. Прикажете ехать сейчас же?

— Сейчас же! — запальчиво сказал Жданов. Но тут вмешался начальник станции.

— Простите, господин комиссар, по мне кажется, что это будет неосмотрительно... Ведь вспомогательный был захвачен только потому, что вышел из тупика раньше времени и привлек к себе внимание большевиков на станции. Теперь же преждевременное появление двух офицеров на переезде 712-й версты может вызвать у кого-нибудь подозрение, и кто знает... Надо ждать сообщения о выходе бронепоезда из Фаниполя и тогда только отправиться; ведь это же недалеко, на автомобиле можно быстро подъехать и все успеть приготовить.

Колотухин и Завадский вопросительно посмотрели на Жданова. Тот проворчал:

— Ладно, будем ждать сообщения из Фаниполя... — И тут же прибавил свирепо: — Но упаси вас господь пропустить сюда этот бронепоезд!

Выход в свет 1 ноября газеты «Буревестник» под старым названием «Звезда» вызвал в «комитете спасения» и штабе панику. Ибо сам по себе это был вызов, означавший, что большевики считают поражение своих противников предрешенным и уже ни во что не ставят старые распоряжения о запрете «Звезды». Но еще более сильное впечатление произвела напечатанная там статья Мясникова «Маски долой!». И Балуев, и Жданов, и остальные отлично представляли, какое впечатление произведут на казаков, польских легионеров и «ударников» слова большевистского вожака: «Революционный фронт возьмет и вашу контрреволюционную позицию, которую вы создали в Минске». Ведь слухи о том, что с фронта на помощь большевикам идут бронепоезд, броневики и пехотные части, уже проникли в эти части, и это отнюдь не усилило их желания ввязаться в драку со здешними большевистскими силами. А вот рабочие заводов и фабрик, железнодорожники и прочая «голытьба», конечно, уже ликуют. В «комитете спасения» стало известно, что рабочие повсеместно устраивают сходки, читают эту статью, после чего открыто требуют, чтобы «комитет спасения» убрал казаков из города и вообще сдал власть Минскому Совету...

Но Мясников понимал, что именно эти настроения масс могут толкнуть контрреволюционеров на отчаянные выступления. Поэтому он отнюдь не удивился, когда в середине дня в ВРК прибежал запыхавшийся железнодорожник со странной фамилией Девочко и торопливо начал рассказывать о событиях, происшедших недавно на станции: о прибытии туда Жданова, Колотухина и Завадского, об очевидном намерении их послать навстречу бронепоезду порожний вспомогательный поезд с целью устроить крушение и, наконец, о том, как Соловьев и Четырбок с группой железнодорожников, захватив этот поезд, отправились в Фаниполь, чтобы помочь бронепоезду добраться в Минск.

Это сообщение впервые вывело из равновесия обычно непоколебимого и спокойного Ландера.

— Ты посмотри на эту гадину, а! — закричал он, явно имея в виду Жданова. — Ты посмотри, что он задумал! Ну, ладно, придет время — он получит за все сполна!..

Но Мясников прервал его, сказав:

— Оно конечно, Карл Иванович, ты прав... Но в том, что ждановы и колотухины борются до последней секунды, что они готовы испробовать все до последнего средства, чтобы выжить, нет ничего удивительного и необычного. А я вот думаю о другом... Понимаешь, раньше я много читал и сам не раз говорил о том, что революция, мол, породит новые таланты, что из недр народа выйдут командиры-самородки, способные на большие дела... Говорить говорил, а как это произойдет на деле — не представлял. И вот теперь это чудо происходит на наших глазах. Возьми хотя бы этого солдата Пролыгина, который сумел один, без чьей-либо помощи возглавить команду бронепоезда, арестовать офицеров и теперь, несмотря на все чинимые препятствия, спешит на помощь нам. И сейчас ты, Карл Иванович, напрасно тратишь нервы и слова, гневаясь на этого Жданова. Потому что важно не то, что Жданов хотел совершить очередную подлость, а то, что наши — Соловьев, Четырбок и красногвардейцы-железнодорожники — сами разгадали замыслы Жданова и приняли смелейшее решение — захватить вспомогательный поезд и отправиться на помощь бронепоезду. Понимаешь? Пока у нас есть это, Ждановы могут трепыхаться сколько угодно и ни-че-го-шень-ки не добьются!

— Это правда, — сразу согласился Ландер, успев остыть. — Но я думаю, что эта подлая акция была задумана не просто так: устроить крушение бронепоезда и все... Пожалуй, нам надо готовиться к возможной атаке в городе, а?

— Это — другое дело. — И вспомнил любимую присказку Ландера: — Как сказано в евангелии от Матфея, на инициативу масс надейся, но сам не плошай. Надо привести в боевую готовность все наши силы в городе. Это раз. Затем, послать одну роту полка имени Минского Совета вместе с Полукаровым на станцию, чтобы продолжали следить за продвижением бронепоезда и оказали ему содействие в момент подхода к станции, — ведь против них могут устроить подлости и на самой станции... И наконец, снова двинуть наших агитаторов на заводы и фабрики и в части противника...

* * *

Как ни старался Пролыгин, в Фаниполе связаться с Минским военревкомом ему не удалось.

— С ним связи нет, может, связать со штабом фронта? — говорили ему начальник станции и военный комендант.

Со штабом фронта Пролыгину разговаривать было не о чем. Утешительным было только то, что даже из этих холодно-враждебных ответов фанипольского начальства было ясно, что в Минске ситуация не изменилась. Военревком, по-видимому, все еще держался.

Не удалось Пролыгину ничего выяснить и о продвижении остальных частей, посланных на помощь Минску. Связь везде еще находилась в руках противника. Пролыгин понял, что ему остается одно: ехать засветло в Минск и быть готовым сразу же ввязаться в сражение на свой страх и риск.

Но пока он обдумывал этот вариант, со стороны Несвижа на станцию прибыл санитарный поезд. Оттуда высыпали на перрон сестры милосердия, врачи и легкораненые. Так как в последние месяцы на Западном фронте боев почти не было, то Пролыгин был поражен: откуда взялся целый поезд, переполненный ранеными?

Он направился к поезду и вдруг услышал оклик:

— Пролыгин! Вася! Оглянувшись, он увидел на платформе Марьина.

— Марьин? — удивился он. — Как ты тут очутился?

— Еду с санитарным. Толкаю, чтоб скорее пропустили в Минск.

— А что за раненые, откуда взялись?

— А ты что, не слыхал разве про вчерашнее сражение с немцами? — в свою очередь удивился Марьин. — Ох, брат, там было жарко!

И он начал торопливо рассказывать о сражении на Срубовских высотах, о газовой атаке, рукопашных схватках и поражении немцев.

— Ну и ну... — удивился Пролыгин. — Вот так дела...

— Да, брат, всыпали им по первое число. Но и наших полегло там порядком, в особенности в Таврическом и Самогитском полках... Да и раненых, покалеченных и отравленных газами много. Потому и новый корпусной исполком отрядил меня и еще нескольких большевиков ехать с санитарным и всячески ускорить его прибытие в Минск.

— Новый исполком, говоришь? — переспросил Пролыгин. — Значит, съезд уже состоялся?

— Конечно, хотя те стервецы делали все, чтобы сорвать перевыборы... — Тут Марьин оглянулся на стоявший неподалеку бронепоезд и спросил: — А это что за бронепоезд? Почему он стоит здесь?

— Это мой бронепоезд, — просто сообщил Пролыгин. — Собираюсь идти в Минск, на помощь нашим, да вот боюсь, как бы вместо пользы не наделать вреда...

И он, так же торопливо, как только что Марьин, рассказал о сложной ситуации в Минске и о том, почему он боится без связи с минчанами и знания тамошней обстановки отправиться туда.

— Так послушай, может, ты пойдешь за нами следом, а? — сказал Марьин. — Впереди поедем мы, санитарный, а позади нас, маскируясь за нами, ты!

— Ну и что будет? — спросил Пролыгин. — Отсюда все равно дадут телеграмму, — когда и в каком порядке мы вышли. И если там решат дать бой, то не постесняются раздолбать и ваш поезд... Нет, брат, если уж кто-то должен за кем-то прятаться, так это вы за нами.

— Да, это правда, раненых в такое дело впутывать негоже, — согласился Марьин. И, подумав, сделал новое предложение: — Тогда пошли кого-нибудь из своих с нами: свяжется с военревкомом, получит указания и вернется к вам...

— Сказанул! — рассердился Пролыгин. — Пока вы туда доедете, пока этот наш человек свяжется с военревкомом да неизвестно как прибудет сюда, пройдет черт знает сколько времени, понимаешь? Да и санитарному нельзя сейчас раньше нас соваться туда, потому как именно на станции может раньше всего начаться бой...

И в это время рядом послышался знакомый Пролыгину женский голос:

— Товарищ Марыш, вот вы где... А я ищу вас по всей станции...

Пролыгин живо обернулся и, узнав женщину, воскликнул:

— Ба! Изабелла Богдановна! Здравствуйте. Какими судьбами?

Евгеньева тоже узнала его и деловито кивнула:

— Здравствуйте... Так ведь это же наш поезд, не узнаете? Везем в Минск раненых. — И она тут же повернулась к Марьину: — Кирилл Иванович, надо спешить с отправкой поезда, ведь у нас есть тяжелораненые, которых надо срочно оперировать!

Марьин посмотрел на нее, потом на Пролыгина, почесал за ухом.

— Да вот вишь, Богдановна, получается такая петрушка, что нам с вами спешить туда без надобности...

— То есть как? — поразилась Евгеньева. — Почему? Марьин кивнул на Пролыгина, и тот объяснил.

— Неужели вы думаете, они смогут открыть огонь по санитарному поезду с ранеными? — недоуменно пожала плечами Евгеньева.

— По умыслу, конечно, не откроют, но по ошибке или сдуру, вполне может случиться... И потому лучше, если сначала туда пойдем мы с бронепоездом, наведем порядок, а потом уж придет ваш поезд, — ответил Пролыгин.

— Да и по умыслу тоже могут открыть огонь! — вдруг с жаром сказал Марьин. — Ведь мы везем не просто раненых, а гренадеров. А после того, что рассказал мне ваш муж, я понял, что там нас не очень жалуют и всякую подлость могут сотворить.

Изабелла Богдановна резко повернулась к нему, спросила:

— Так он вам рассказывал об этом?

— Угу. И мы еще с этим разберемся, дайте срок... Ну а пока идите к раненым. А мы с Пролыгиным продумаем, как все же быть...

Евгеньева, молча повернувшись, ушла.

— Что говорил ее муж? — поинтересовался Пролыгин. — Где ты его видел?

— Так ведь он же едет в этом поезде, раненый...

— Погоди, он же летчик, был при штабе армии, каким образом оказался среди раненых гренадеров? — изумился Пролыгин.

— Это длинная история, брат... Ну, что мы будем делать? Может, все же рискнем и отправим вперед санитарный?

И в это время со стороны Минска, давая протяжные гудки, подошел какой-то поезд. Оба они, Пролыгин и Марьин, повернулись в ту сторону, глядя на состав с одним классным вагоном и длинным рядом платформ, груженных шпалами и рельсами.

Потом Пролыгин увидел человека, который, соскочив с паровоза, побежал в сторону бронепоезда, и вдруг узнал: да это же Соловьев, тот самый представитель Минского военревкома, который приезжал к ним в Несвиж и просил послать помощь!

Направляясь к своему вагону, Изабелла Богдановна продолжала думать над словами Марьина о муже и все повторяла мысленно: «Так Виктор рассказал ему об этом? О том, что кое-кто в Минске и вообще в наших штабах «не жалует гренадеров»... Значит, он понял, что в тот день в споре со мной был не прав? Но почему тогда он ведет себя так странно? Почему держится так, словно это я в чем-то провинилась перед ним?»

В действительности же в последние дни оба они еще меньше, чем до этого, имели возможность разобраться в своих запутавшихся отношениях, как-то сосредоточиться и понять мысли и переживания друг друга, уразуметь, с кем что произошло и кто из них чего хочет...

Когда вчера к вечеру на станцию Городея пришло сообщение о том, что в этот день немцы внезапно напали на Гренадерский корпус, да еще с применением газов, и что санитарный поезд должен отправиться на ближайшую от места сражения станцию Погорельцы, чтобы принять раненых, то Изабелла Богдановна, конечно, сразу подумала о муже. Впрочем, все эти дни после ссоры с Виктором Ивановичем она постоянно думала о нем. Вспоминала все подробности их тяжелого, нехорошего, обидного разговора, и ею овладевали то гнев, то жалость к этому человеку, по-настоящему благородному, но до крайности растерянному, переставшему что-либо понимать в происходящем вокруг... И пока поезд шел к станции Погорельцы, Изабелла Богдановна, уверенная, что муж сидит в Несвиже, терзаемый все теми же сомнениями, с каким-то сладострастным чувством торжества думала: «Здесь его, конечно, нет!»

Да, будь Виктор Иванович сейчас рядом, она уж поговорила бы с ним... Ну как, Витенька, что ты теперь скажешь? «Не уверен... Не могу поверить...»? И теперь будешь ругать меня за то, что осмелилась пойти к Мясникову?

Но она сразу забыла обо всем этом, как только санитарный поезд прибыл в Погорельцы. К этому времени на узком деревянном перроне скопилось уже несколько сот раненых. Их привозили на телегах и подводах, а многие легкораненые добрались сюда пешком. Кругом стоял гомон голосов, стоны тяжелораненых и громкий, надрывный кашель отравленных газами, которых оказалось довольно много.

Поезд был маленький, всего шесть пропахших карболкой пассажирских вагонов для раненых и один вагон для персонала, поэтому сразу стало ясно, что забрать столько народу не удастся. Надо было первым делом помогать тяжелораненым, а это в наступивших сумерках и в царившей суматохе было не так легко. Поскольку после начальника поезда, старичка терапевта и двух хирургов Евгеньева была старшей над остальными сестрами милосердия, санитарами-носильщиками, поварами и другими, то ей теперь и выпала на долю задача отобрать в этой толчее тех, кого нужно было эвакуировать в первую очередь, рассортировать по характеру ранения и распределить но вагонам. А это было тем более трудно, что, как только поезд остановился у перрона, многие легкораненые кинулись вперед и втиснулись в вагоны...

Хорошо, что как раз в это время на станцию прибыл Марьин, направленный вновь избранным корпусным комитетом на помощь санпоезду. Он сразу нашел Изабеллу Богдановну и, вместе со своими помощниками выдворив из вагонов легкораненых, начал пропускать туда только тех, кого отбирали и направляли врачи и Евгеньева.

И вот тут-то и случилось самое неожиданное. Обходя в полутьме с фонарем в руке группы раненых на перроне и громко спрашивая: «Есть тут тяжелораненые, кого надо отправить в первую очередь?», она в одном месте услышала в ответ:

— Да вот нашего командира бы надо... У него и в боку рана, да еще старая в ноге разболелась...

И тут же до боли знакомый голос отозвался протестующе:

— Да что вы, не надо! Здесь есть куда более тяжелые, нужно сначала их...

Изабелла Богдановна прямо застыла на месте. Услышать этот голос здесь, среди раненых гренадеров, она никак не ожидала. И тем не менее это был его голос, голос Виктора! Она кинулась туда, на этот голос, подняла над головой фонарь и сразу увидела среди кучно сидящих прямо на перроне солдат Виктора Ивановича. Он прислонился спиной к стене и зажимал рукой левый бок, обляпанное грязью кожаное пальто было распахнуто, сапог с левой, когда-то раненной, ноги был снят...

— Виктор... Витенька, это ты?.. — задохнувшись, сдавленным голосом закричала Изабелла Богдановна.

— Белла.., Белла... — отозвался Виктор Иванович, то-же не ожидавший этой встречи.

Он сделал попытку встать, но, едва приподнявшись, вновь упал я схватился за бок. И тогда Изабелла сама рухнула на колени возле него, обхватила его шею рукой, зарыдала.

— Виктор, что с тобой?.. Ты ранен? Как ты попал сюда? Господи, что это?..

— Ну, ну, успокойся, Белла... — отвечал Виктор Иванович, почему-то пытаясь освободить шею от ее руки. — Ну ничего страшного у меня нет, поверь... Успокойся и встань...

И в это время возле них громыхнул голос Марьина:

— Богдановна, где ты? Там одному нашему товарищу надо срочно помочь... Помирает он, скорей!

От этого голоса Изабелла Богдановна очнулась. Ставшее привычным сознание, что она должна быть рядом с теми, кто больше всего нуждается в ее помощи, заставило ее подняться на ноги.

Секунду поколебавшись, она сказала, все еще плача:

— Марьин, миленький, это мой муж... Мой муж, понимаете? Он ранен, понимаете?..

— Ваш муж... здесь? — изумился Марьин. Но потом быстро сообразил: — Ну ладно, ладно... Я сейчас его возьму в поезд, а вы идите туда, в тот конец перрона... Идите, идите, не беспокойтесь, Богдановна, ради бога!

Изабелла Богдановна, взяв фонарь, как во сне пошла в указанную сторону, а Марьин нагнулся к Евгеньеву.

— Ваша фамилия Марьин? — с трудом выговорил Евгеньев и вдруг прибавил просящим голосом: — А ведь и перед вами очень виноват... Понимаете, я сегодня ходил туда с вашей винтовкой и противогазом и... потерял их... Выронил, когда меня ранили... Словом, не знаю, как теперь мне быть...

— Ходили в атаку с моей винтовкой?! — воскликнул Марьин, — Ну, чудеса... Да ладно, давайте сейчас в поезд, а там по пути расскажете.

— Да нет, товарищ Марьин, — снова попытался запротестовать Евгениев, — вы сначала заберите тяжелых, а у меня пустяковая рана...

Но Марьин ответил строго:

— Какая у вас рана — Богдановна определит, ясно? Так что давайте-ка в вагон!

Между тем Евгеньев сейчас находился в том состоянии, когда, еще сильнее и глубже любя Изабеллу, он меньше всего хотел оставаться с ней наедине. Не хотел, потому что со жгучим чувством стыда вспоминал свой последний разговор с ней, те не только глупые, но и глубоко несправедливые слова, которые тогда осмелился бросить ей в лицо...

Это чувство стыда за свою неправоту стало просто невыносимо, когда сегодня утром он вместе с гренадерам и карсцами добрался до позиций Самогитского полка на Срубовских высотах. До этого он еще никогда не участвовал в бою, тем более в пехотном, поэтому ничего не понимал из того, что делается вокруг. Только растерянно смотрел на развороченные вражескими снарядами окопы и траншеи, на разрубленные и раскиданные столбики с колючей проволокой и валявшиеся около них в неестественных позах тела в серых шинелях и не мог взять в толк: где же враги, а где свои? Потом он вдруг увидел в ближних траншеях каких-то солдат в невероятно грязных шинелях. Сбившись в небольшие группы, они, казалось, безучастно смотрели вниз, в сторону подножия высоты. Евгеньев тоже посмотрел туда и только теперь заметил других людей, в таких же грязных шинелях. Держа винтовки наперевес и широко разинув рты, они лезли по склону вверх. С какой-то замедленностью в сознании он понял, что это немцы, идущие в атаку на наших... Сейчас же в нем возникла мысль, что рота, с которой он дошел сюда, не имеет командира и что поэтому он, офицер, должен что-то предпринять, давать какие-то команды и приказы. Но какие именно? Какие? А те снизу продолжали карабкаться вверх, и наконец Евгеньев понял, почему у всех рты так странно открыты: они что-то кричали, нечто вроде «а-ла-ла!». Тогда он тоже обернулся и крикнул пришедшим с ним гренадерам: «Это немцы!.. За мной!» — и побежал вперед, не замечая, что боль в левой ноге, до сих пор страшно мучившая, вдруг прекратилась.

А дальше все происходило словно в тумане. Он услышал сзади, слева и справа дружные крики «ура!», заметил, как те люди, что сгрудились в наших траншеях, оглянулись в их сторону. И когда он, Евгеньев, перепрыгивал через траншею, солдаты тоже выскочили и побежали рядом с ним навстречу немцам... А он сам, крича и не слыша, что кричит, бежал и бежал вниз, пока вдруг не столкнулся лицом к лицу с каким-то усатым немцем в стальной каске с высоким шишаком. Впрочем, он до сих пор не мог точно сказать, был ли он усат, или лицо немца было забрызгано грязью... Да и какое у него вообще было лицо, он не помнил, потому что единственное, что вклинилось ему в память, были его глаза — синие-синие и полные ненависти... Глядя снизу вверх на Евгеньева этими синими-синими и полными ненависти глазами, он выставил вперед винтовку с ножевым штыком, целясь прямо в живот. Но тут немец вдруг поскользнулся и упал на колено. Евгеньев сразу увидел, как ненависть в его глазах вдруг сменилась страхом, даже мольбой... Он понимал, что должен ударить его штыком, но не мог, никак не мог сделать это, а стоял перед ним в оцепенении... И наблюдал, словно в синематографе, как немец, продолжая стоять на одном колене в грязи, медленно поднял винтовку и двумя руками ткнул ею вперед... И лишь ощутив боль в левом боку, повыше бедра, Евгеньев тоже сделал выпад, навалясь всем телом и чувствуя, как штык уходит во что-то мягкое... Раздался душераздирающий крик того, а сам он потерял сознание... Пришел он в себя довольно скоро, почувствовав, что кто-то поднимает его под руки. Это были солдаты роты, с которой он шел в контратаку. Рана его была и в самом деле не очень тяжелая: удар штыка, и без того несильный, был ослаблен кожаным пальто, и он потерял сознание скорее от психического шока, когда услышал крик немца и понял, что убил его... И сейчас, стараясь не смотреть в ту сторону, заковылял от этого места прочь, снова, но гораздо острее, чем раньше, ощущая боль в ноге. Хорошо, что его вели под руки двое солдат, все время приговаривая что-то успокаивающее и ласковое. Доведя его до наших траншей, они заставили Евгеньева снять пальто, потом френч и, достав откуда-то бинт, туго перевязали ему рану. Кругом было необычно тихо, и в этой тишине он впервые явственно услышал голос одного из этих солдат: «Ну вот и все. Отвоевался ты, сынок... Теперь полежишь недельки три-четыре в госпитале, а там, глядишь, и войне конец...» — «А как же немцы?» — спросил Евгеньев. «Что немцы? — услышал он в ответ. — С ними все. Наложили мы им по первое число, и теперь они сюда больше не сунутся!» Евгеньев поднялся и вновь окинул взглядом место сражения. Весь изрытый, словно покрытый гноящимися ранами, холм... Развороченные линии проволочных заграждений... Окопы и траншеи с разрушенными брустверами... И всюду трупы, трупы, трупы... И тогда Евгеньев решил, что произошла какая-то ошибка: он, если не виновник, то соучастник этого страшного дела, он, пришедший сюда, чтобы умереть вместе с другими, — не только не умер, но и сам убил кого-то и теперь будет вечным должником тех, кто остался лежать здесь...

Это сознание своей вины в происшедших событиях не покидало его и в поезде, куда его властно посадил Марьин. Там, в окружении стонущих и кашляющих людей, он продолжал терзать себя мыслями о том, что все произошло так только потому, что он своевременно не предупредил, кого надо, о готовящемся предательском ударе. Значит, нет ему прощения!

Вот почему, когда Изабелла, все время хлопотавшая в других вагонах над тяжелоранеными, все же улучила несколько минут и, прибежав к нему, начала снова и снова спрашивать: «Как ты очутился там, Витя? Это я, да?.. Из-за меня ты пошел туда?», он не сумел сразу найти верный тон. Ему бы отбросить глупую мужскую гордость и сразу признать, что был неправ и в тот день, и всегда, но что теперь с его колебаниями покончено и он четко понимает и откуда что «пошло быть», и куда ему самому надо идти дальше. А вместо этого он с каким-то хмурым видом ответствовал: «При чем тут ты — не понимаю... Попал я туда совершенно случайно, да и рана моя, повторяю, чепуховая... Так что ты напрасно тратишь на меня время, лучше вспомни свои же слова о том, что сейчас каждый должен быть на своем месте, и отправляйся в те вагоны, — там ты нужней...»

Этот ответ, конечно, больно кольнул Изабеллу Богдановну, она ушла, растерянная и обиженная поведением Виктора Ивановича.

Ну а потом к нему пришел Марьин. Подсел на койку и самым серьезным образом потребовал:

— Ну-ка, Виктор Иванович, теперь давайте выкладывайте начистоту: что за чертовщина такая приключилась? Как вы, летчик из армейского авиаотряда, оказались в нашем полку и потом с моим ружьем пошли драться?

Тут уж Евгеньев понял, что вилять и уходить от правды ему не удастся.

И он, путаясь и сбиваясь, рассказал гренадеру обо всем. Марьин, внимательно и молча выслушав его, минуту смотрел себе под ноги. Потом произнес:

— Веригин, говорите? Знаю я этого гада... Вернусь в армию — разыщем!.. Ну а что касается разговоров насчет вашей вины, то тут, Виктор Иванович, извините, вы немного того-с... — И он без стеснения покрутил пальцем у виска. — Ну что вы такого сделали или не сделали? Может, у вас в руках были документы о том, как стакнулись наши гады с немцами, а вы взяли да спрятали? Не было и не могло быть у вас их! Если что у вас и было, так это хороший нюх... Учуяли, что где-то поблизости нехорошо воняет, поморщились да сказали жене. И правильно, что только ей сказали, — сурьезный мужчина, военный человек с этим не пойдет звонить повсюду. А жена ваша, Богдановна то есть, кто? Баба!.. И по-бабски она и поступила, молодчина! Побежала, рассказала земляку своему, товарищу Мясникову то есть... Ну и то, что вы потом ворчали на нее, — тоже правильно. Какой мужик на свою бабу не ворчит за то, что она, как услышит что, пошла чесать языком на всю околицу? Я, например, страсть не люблю это и всегда ворчу на свою... А у вас это просто только начинается, погодите чуток — не то еще будет между вами! — Марьин хохотнул, хлопнул ладонью себя по колену и потом нагнулся к нему: — А что самое главное, Виктор Иванович, так то, что мы немцев ведь все равно побили! Одни солдаты, почти без офицеров, даже без нас, комитетских вожаков, немца побили, а? Что за этим кроется — понимать надо!.. И еще важно, что вы в этом деле нашли свою стежку-дорожку к нам, к солдатам. Я ведь там, на перроне Погорельцев с ребятами из нашего полка беседовал о вас. И услышал много такого, что дай бог каждому. Они, думаете, не понимали, что раз в такой день чужой офицер, да еще летчик, да еще хромой, пошел с большевистским полком в драку, да еще с винтовкой в руке первым кинулся в атаку, — такое не каждый день увидишь! Такое солдат уважает... Потому и говорю: бросьте себя казнить всякой дребеденью, все было хорошо, а будет еще лучше!

Они собрались в бронепоезде и снова обсудили все. С бронепоезда были Пролыгин и Яша, со вспомогательного — Соловьев и Четырбок, с санитарного — Марьин.

Соловьев рассказал о положении в Минске и заяви», что надо двигаться туда немедленно. Там на станции Красная гвардия стоит начеку, и ее поддерживают зенитчики. А в случае чего им на помощь подтянутся и полк имени Минского Совета, и 37-й запасный. Вместе они как-нибудь продержатся, пока бронепоезд пробежит последний перегон — от Фаниполя до Минска. Впрочем, это отлично понимают и командующий фронтом, и эсеро-меньшевики из «комитета спасения», поэтому на станцию не сунутся. Вот разве что по дороге в Минск попытаются устроить очередную пакость, чтобы остановить или пустить под откос бронепоезд. Тут, конечно, надо смотреть в оба...

Обсудили и этот вопрос со всей дотошностью. Четырбок предложил план, который показался всем наиболее подходящим.

Когда они наконец кончили совещаться и вышли из бронепоезда, короткий ноябрьский день переходил в сумерки. Они гурьбой вошли к начальнику станции.

— Вот что, господин начальник, — сказал без всяких предисловий Четырбок, — пора отправлять все три поезда в Минск. Порядок отправления будет таков: сначала двинется санитарный, а вслед за ним пойдут сцепленные вместе вспомогательный и бронепоезд.

— Порядок и время отправления поездов, как вам известно, устанавливает диспетчерское отделение, — недовольно буркнул начальник станции.

— Разве? — насмешливо произнес Четырбок. — А вот на этот раз вам придется сделать так, как установили мы. Поняли?

— Ну что ж, — пожал плечами начальник.

— Сейчас вы пойдете с нами и поможете совершить маневр — отвести в сторону вспомогательный и бронепоезд, пустить вперед санитарный, после чего все три поезда отправятся в путь.

— В этом вам поможет диспетчер, — хмуро ответил начальник станции. — Это входит в его обязанности.

— Что ж, диспетчер так диспетчер, — согласился Четырбок.

Когда они вместе с диспетчером выходили из здания, Четырбок шепнул Соловьеву:

— Понял, почему он сам не пошел с нами? Сейчас пошлет телеграмму о нас в Минск...

— Надеюсь, что так, — также шепотом ответил Соловьев.

Представитель Гренадерского корпуса Захаркин выехал после корпусного съезда 31 октября из Фалясина на автомобиле Щукина и на следующий день догнал вблизи Минска колонну пехоты, впереди и сзади которой ехали бронеавтомобили. Он сразу понял, что это свои, идут на помощь Минскому ВРК.

Остановившись, он предъявил документы начальнику колонны, члену ВРК Второй армии Катушкину, и от него узнал, что это батальон 60-го полка 3-го Сибирского корпуса. Он первым из полка вышел в поход, а по дороге его нагнал отряд бронеавтомобилей Катушкина. Старенькие боевые машины на разбитой осенней дороге часто выходили из строя, и отряд то и дело останавливался, чтобы чинить их. Правда, он мог прийти в Минск раньше пехоты, но после встречи с батальоном Катушкин решил, что идти туда вот такими маленькими группками не годится. Ведь в Минске все же большие силы противника, и в отдельности они разобьют и бронеотряд, и батальон пехоты. Поэтому было решено идти дальше вместе, прикрывая друг друга и в пути, и в особенности при подходе к Минску.

— Правильно решили, — согласился Захаркин и прибавил; — Ладно, я сейчас поеду вперед и сообщу нашим, что вы на подходе. А вы давайте поторапливайтесь, чтобы еще засветло попасть в город.

Через час Захаркин добрался до окраин Минска, где сошел с автомобиля, чтобы не привлечь к себе внимания казачьих патрулей, если таковые встретятся, и дальше пошел пешком. Еще через час он уже был в здании Минского Совета.

Сообщение Захаркина о приближении к Минску бронеавтомобилей с батальоном пехоты еще более ободрило военревкомовцев. Хотя этого было очень мало — всего один батальон и несколько автомобилей, — но важно было то, что фронт уже идет на помощь Минскому Совету и военревкому. И это должно было оказать огромное моральное воздействие на обе стороны, противостоящие друг другу в Минске.

Но когда Захаркин рассказал о вчерашнем сражении на участке Гренадерского корпуса, о корпусном съезде и показал привезенную с собой резолюцию съезда, то даже всегда сдержанный Мясников вскочил с места и, обняв гренадера, с ликованием воскликнул:

— Ну молодцы гренадеры! Вот это помощь!.. Это больше, чем если бы сюда пришла целая дивизия! Это должно свалить их, убить наповал! — Он повернулся к Кнорину: - Давай веди товарища Захаркина туда, в этот паршивый «Ноев ковчег». — И опять обратился к Захаркину: — Прочтете им эту резолюцию сами. Прочтете медленно, как говорится с чувством, с толком, с расстановкой. И сразу повернетесь и уйдете, никаких там обсуждений и разговоров. Поняли?

...Через полчаса Захаркин уже стоял перед онемевшими членами «комитета спасения революции», словно массивное изваяние, и, время от времени сурово поглядывая на них, громко читал текст резолюции съезда Гренадерского корпуса:

— «Обсудив выступление Исполнительного комитета Западного фронта против Военно-революционного комитета и власти Советов, съезд постановил:

1) считать выступления армейского и Фронтового комитетов изменой революции;

2) считать армейский и Фронтовой комитеты утратившими свои полномочия, не прислушиваться к их голосу и не подчиняться их постановлениям;

3) требуем немедленного созыва армейского и фронтового съездов; это требование мы, гренадеры, готовы поддерживать всеми мерами;

4) через своего представителя потребовать от «комитета спасения революции» (Захаркин сделал паузу, грозно окинув взглядом членов «комитета») признания совершившейся революции и подчинения новому правительству. В случае отказа (Захаркин повысил голос) съезд требует насильственного разгона «комитета спасения революции»; для осуществления этого требования корпус примет все меры, выполнение которых съезд поручает вновь избранному Исполнительному комитету корпуса».

Закончив чтение, Захаркин сложил документ, передал его — как бы на хранение — Алибегову, а сам повернулся к Штерну.

— Слышали? — спросил он. — Так вот, советую вам закрыть эту вашу лавочку и разойтись по домам. Наши гренадеры после вчерашнего сражения с немцами малость осерчали, и сохрани вас бог, ежели вы заставите их прийти сюда и навести порядок! Я ухожу.

И, сопровождаемый молчаливым Кнориным, вышел.

После маневров, произведенных на глазах у фанипольского начальства и многочисленных ротозеев, все три поезда выстроились наконец в затылок друг другу: впереди санитарный, а затем сцепленные вместе вспомогательный и бронепоезд. Дав протяжный свисток, они двинулись в сторону Минска.

Выходной семафор был открыт, и поезда, казалось, должны были набирать скорость. Однако идущий впереди санитарный поезд неожиданно остановился у стрелки последнего перед семафором запасного пути. Из его паровозной будки соскочили Марьин и Макаревич и подбежали к стрелочнику.

— А ну покажь, как у тебя стоит стрелка? — потребовал Макаревич.

Стрелочник был намного старше Макаревича и даже обиделся, что этот молодой «стрекач» с Минской станции вдруг решил проверять его.

— Но, но... Ехай себе и ехай, — сказал он строго. — Не молокосос, как ты, службу знаем и несем справно.

— А вот и не справно! — оскалил зубы Макаревич. — Санитарный-то надо на запасный!

— Как на запасный? — поразился стрелочник. — Велено было выпустить его на Минск!

— Значит, неправильно было велено! Надо на запасный.

И сам, схватив ручку стрелки, перекинул ее на другую сторону. Старый стрелочник, увидев такое самоуправство, совсем взбеленился:

— Да что ты тут у меня вытворяешь со стрелкой-то, паршивец! — закричал он тоненьким голоском и даже топнул ногой. — Да я сейчас тебя за это!..

Но тут стоявший рядом огромный Марьин обнял его за плечи ручищей, прижал к себе и сказал ласково:

— Не шебурши, дед, мы только на минутку встанем на запасный, пропустим вперед бронепоезд и тогда пойдем вслед за ними.

Дед задрал редкую бороденку, снизу взглянул на гренадера и все еще запальчиво спросил:

— А ты хто тут будешь?

— Я начальник санитарного поезда, дед, — спокойно ответил Марьин.

— Начальник! — презрительно хмыкнул стрелочник. Но потом, видимо вспомнив, в какое время он живет и что происходит вокруг, вырвался из объятия гренадера и буркнул: — А ну вас! Развели кругом беспорядок, не поймешь что... — Но к стрелке уже не подходил, исподлобья следя за тем, как по сигналу Макаревича санитарный поезд медленно направляется на запасный путь. И вдруг, словно о чем-то догадавшись, с интересом посмотрел на Марьина: — А почто вы это так, а?

Тот терпеливо объяснил.

— А вдруг оттуда, — Марьин кивнул в сторону Минска, — кто пойдет навстречу и начнет палить по бронепоезду? А санитарный между ними... На что это раненым? Пусть те идут впереди, а мы пойдем в отдельности. А?

Старик подумал и согласился:

— Это правильно. Слыхал я, этот бронепоезд там не ахти как желают видеть... — И снова, уже испытующе, посмотрел на Марьина: — А как наши-то? Должен я сказать им, что вы тут переставились местами? Может, не надо говорить?

— Да что ты, дед, они же все сами видят, ведь хвост бронепоезда еще у самой платформы торчит, — засмеялся Марьин. И продолжал серьезно: — Наоборот, дед, как только поезд отойдет, беги туда и скажи, что тут и как произошло.

— Значит, так надо, а? — переспросил дед. — Ну тогда пойду и наговорю о вас: такие-сякие, охальники, безобразничали со стрелкой,

— Во, правильно, дед, — одобрил Марьин.

Тем временем санитарный уже стал на запасный, и Макаревич быстро перевел стрелку обратно и дал сигнал вспомогательному двинуться вперед. Тот, таща за собой бронепоезд, медленно пошел к семафору. Когда паровоз поравнялся со стрелкой, Макаревич вспрыгнул на ступеньки, помахал рукой стрелочнику и Марьину. Вспомогательный набрал скорость и вышел на магистраль.

Когда его хвостовые фонари скрылись в полутьме быстро наступающего вечера, Марьин сказал стрелочнику:

— Ну теперь давай выпускай и нас, дед.

— Сейчас, сынок, сейчас, — ответил тот и перевел стрелку обратно. Потом, дав свисток, помахал фонарем. И когда санитарный вышел на магистральную линию, снова перебросил стрелку и попытался вытянуться по-военному в струнку:

— Готово! Можешь ехать, начальник!

— Ну бывай, дед, — пожал ему руку Марьин. — Спасибо тебе.

— Счастливого пути, сынок, — ответил стрелочник. Он подождал, пока санитарный тоже минует семафор.

Потом, что-то вспомнив, быстро засеменил к станции. И по всему было видно, что в эту минуту он чувствовал себя участником очень большого и важного события.

Расчет большевиков на станции Фаниполь был в общем весьма точен. Когда они выходили из кабинета начальника станции, этот последний не пошел с ними именно для того, чтобы поскорей сообщить в Минск о порядке выхода поездов из Фаниполя.

Комиссар фронта Жданов, все еще ждавший на Минской станции, получив эту депешу, скривил презрительную гримасу:

— Какая гадость! Хотят прокрасться за санитарным поездом! Хамье! — И обернулся к Колотухину и Завадскому: — Вам пора туда, господа! Значит, пропустите первый, санитарный поезд, а потом взорвете путь под вторым или перед самым его носом.

Оба офицера встали, с решительным видом надели шинели, молча поклонились и вышли. Недалеко от здания стоял их легковой автомобиль со спрятанной под сиденьем взрывчаткой.

Жданов и начальник станции остались в кабинете. Первый сидел в кресле, словно оцепенев от напряжения, тогда как второй ходил взад-вперед возле стола, поглядывая на телефон.

И спустя полчаса после первой депеши телеграфист поспешно принес ему новую:

«Перед самым выездом со станции поезда неожиданно переменили порядок движения тчк Сейчас впереди идет не санитарный зпт а вспомогательный с прицепленным бронепоездом тчк Повторяю впереди идет вспомогательный с прицепленным бронепоездом».

Минуту Жданов и начальник станции тупо смотрели друг на друга, не понимая, что это означает. Первым смысл происшедшего уловил начальник станции. Он в ужасе посмотрел в сторону двери и закричал:

— Надо вернуть их! Они же взорвут санитарный!.. Жданов наконец вскочил с места, дико посмотрел на него, на дверь и... рухнул обратно в кресло. Он знал, что тех двух уже не догнать, что они уже находятся на месте и закладывают под рельсы взрывчатку. И вероятно, пропустят в темноте бронепоезд и взорвут санитарный. Последняя его попытка как-то повернуть ход событий тоже сорвана... Это было выше его сил, и он больше не мог выдержать. К черту, к черту все!

— Что делать, господин комиссар? — все еще в ужасе спросил его начальник станции.

— К черту! — уже вслух произнес Жданов. — К черту все это!

Но тут уже взбесился начальник станции. Стиснув зубы, он надвинулся на Жданова и процедил:

— Вы, вероятно, не понимаете, господин комиссар, что будет с нами, если вместо бронепоезда будет взорван санитарный с ранеными... Нас же растерзают в клочья рабочие станции, обыватели города, женщины, у которых мужья и братья на фронте! Я сейчас же пошлю паровоз на переезд, чтобы предупредили взрыв!

Он резко повернулся и выбежал из кабинета.

И тут же зазвонил телефон. Жданов сидел, словно не слыша звонка. Но телефон продолжал звонить настойчиво, тревожно, и он наконец встал и взял трубку.

— Вас слушают, — механически произнес он.

— Мне нужен комиссар фронта господин Жданов, — услышал он голос Злобина.

— У телефона Жданов.

— Это вы, господин комиссар? — торопливо сказал Злобин. — Послушайте, что сейчас случилось...

И он, захлебываясь от спешки, рассказал о неожиданном появлении на заседании «комитета спасения» представителя Гренадерского корпуса и его ультиматуме с угрозой разгона «комитета». О том, что после ухода гренадера представители Бунда и профсоюзов тоже молча ушли и похоже, что больше не вернутся... и под конец задал вопрос: что же теперь им делать?

— К черту! — - снова заорал в трубку Жданов, — К черту всех вас со всеми потрохами!

Он бросил трубку на рычаг и минуту стоял, устремив глаза в одну точку. Теперь ему было, все равно: взорвут ли на 712-й версте бронепоезд или санитарный, вернутся ли Перель с Вайнштейном в «комитет спасения» или нет. Все равно это его детище отныне мертво. Все равно этот Мясников сможет, если захочет, привести свой Гренадерский корпус, свою Вторую армию, весь свой Западный фронт целиком сюда, в Минск, затем двинуть их в Могилев, в Москву, в Питер — и сделать все, что захочет. Ибо хозяином положения здесь является Мясников, а не он, Жданов, или Балуев, или кто-нибудь еще. Поэтому-то ему удается все, а Жданову — ничего...

В этот день в Несвиже, в замке Радзивиллов, собрался II Чрезвычайный съезд Второй армии Западного фронта. Подавляющее большинство делегатов съезда было из большевиков, да и после вчерашних событий на фронте и на съезде Гренадерского корпуса командование армии и старый исполком армейского комитета были в состоянии шока. Поэтому, как только съезд открылся, председатель старого исполкома эсер Титов поднялся на трибуну и заявил, что он вместе со старым комитетом слагает свои полномочия.

Это был достаточно мудрый шаг, поэтому Титов удостоился аплодисментов большинства присутствующих.

Съездом от имени Северо-Западного областного комитета РСДРП (б) руководил Щукин, и он, на основании давно принятого плана, позаботился, чтобы основной документ — резолюция «О Фронтовом комитете» — достаточно четко отразил отношение солдатских масс Второй армии к текущим событиям в стране и на Западном фронте. Там говорилось:

«1. Деятельность Фронтового комитета Западного фронта и так называемого «Комитета спасения революции», направленную против власти Советов, против Петроградского ВРК, против Совета Народных Комиссаров, — считать предательством и изменой революции.

2. Немедленно отозвать из состава Фронтового комитета представителей Второй армии.

3. Предложить Фронтовому комитету и «Комитету спасения революции» на Западном фронте подчиниться Петроградскому ВРК и изменить свою политическую деятельность в направлении развития, расширения и углубления власти Советов и комитетов. В противном случае съезд поручает ВРК Второй армии прекратить противонародную деятельность названных комитетов силою оружия.

4. Предложить Фронтовому комитету отстранить от должности комиссара Западного фронта Жданова, как комиссара несуществующего правительства и как лицо, деятельность которого особенно вредна для революции и народа.

5. Поручить Исполнительному комитету армии войти в связь с другими армиями Западного фронта и образовать комиссию для созыва фронтового съезда. Комиссия должна направиться в Минск и приступить к спешному созыву фронтового съезда по схеме, уже разработанной Фронтовым комитетом.

6. Послать представителей в другие армии фронта для установления связи и координирования действий. Уполномочить представителей изложить взгляды и решения Второй армии по вопросам момента и просить армейские, корпусные и др. съезды поддержать требования и постановления Второй армии.

7. Постановления эти довести до сведения Фронтового комитета, «Комитета спасения революции» на Западном фронте и комиссара Западного фронта через особую делегацию, которая уполномочивается затребовать точный и определенный ответ на требования армейского съезда.

Принятие тех или иных мер в случае отказа удовлетворить требования армии или оставления их без ответа возлагается на Исполнительный комитет армии».

После этого был избран новый, большевистский исполком во главе с Рогозинским, которому и поручили сменить старое командование и взять на себя руководство армией.

Они двигались вперед со скоростью пятнадцать верст в час. Впереди попыхивал паровоз вспомогательного, таща за собой не только платформы со шпалами и рельсами, но и бронепоезд. Там Пролыгин, уже освобожденный от обязанностей машиниста, вместе с Соловьевым перешел в первый бронированный вагон, чтобы в случае нужды руководить боем.

А Четырбок, Кузьменков и Макаревич, теснившиеся в паровозной будке, буквально обливались потом. И ее только потому, что было жарко. Лишь теперь они поняли, какую тяжкую ответственность они взвалили на себя, добровольно взявшись ехать впереди бронепоезда и первыми принять на себя удар, если враг попытается его нанести. А что враг сделает такую попытку, в этом они почти не сомневались. Ведь это же был последний переход, на котором он еще мог как-то преградить путь бронепоезду. И хотел же он столкнуть вот этот самый вспомогательный с бронепоездом, так почему же он не захочет сделать и других попыток?

— Смотрите, смотрите внимательней вперед! — беспрестанно повторял Четырбок Кузьменкову и Макаревичу.

Те, свесившись с двух сторон паровоза, освещали путь своими сигнальными фонариками. Но их свет проникал всего на несколько аршин впереди паровоза и едва бы помог предотвратить крушение, если бы путь был разобран или заложена мина.

А она была заложена!

Два человека, приехавшие полчаса тому назад на автомобиле к 712-й версте, успели пройти по шпалам чуть выше от переезда, подложить в насыпь под рельсами динамитные шашки, вставить взрыватели с бикфордовым шнуром и спрятаться за оголенные кусты недалеко от пути.

Всего несколько минут они просидели так, подняв воротники и поеживаясь от ночного сырого воздуха и еще более от нервного напряжения. И вдруг впереди послышалось пыхтение паровоза, затем сквозь мрак едва замерцал свет фонарика, светящего сбоку паровоза.

— Идет санитарный, прячьтесь! — шепнул Колотухин Завадскому.

Они распластались на земле за кустами, больше всего боясь, что с поезда заметят их и дадут сигнал идущему сзади бронепоезду. Паровоз запыхтел совсем рядом, потом послышался ровный гул и дробное постукивание колес на стыках рельсов. Поезд тащился медленно и бесконечно долго, и Колотухин с Завадским все лежали, не смея даже приподнять головы и взглянуть в ту сторону.

Но вот наконец прошел последний вагон. Они еще немного подождали, потом Завадский шепотом спросил:

— Будем ждать, пока подойдет второй?

— Шнур длинный, — ответил Колотухин. — Пока он будет гореть, поезд проскочит...

— Можно отрезать...

— Тогда мы не успеем отбежать... Нет, зажигайте шнур сейчас... — нервно сказал Колотухин.

Завадский торопливо зачиркал спичкой, зажег, но едва поднес к концу бикфордова шнура, как порыв ветра погасил огонь.

— А, черт!.. — выругался Завадский, достал уже дно спички и, сложив вместе, снова зажег.

Тем временем Колотухин наконец поднялся на ноги и посмотрел вслед уходящему поезду. И хотя было достаточно темно, а поезд ушел достаточно далеко, но он все же успел заметить, что последний вагон вместо обычной прямоугольной имеет какую-то причудливо-угловатую форму с двумя похожими на рога выступами по бокам.

Пока он изумленно всматривался вперед, Завадский наконец зажег шнур и тоже поднялся на ноги.

— Пошли, готово! — прошептал он.

— Послушайте... — повернулся к нему Колотухин. — Кажется... это прошел бронепоезд!

— Как — бронепоезд? Ведь первым должен был идти санитарный.

— Не знаю... Но я видел башни и пушки. Это был бронепоезд...

— Вы уверены? — вцепился в его плечо Завадский.

— Почти... Шаль, мы слишком поздно посмотрели..,

— Это должен быть санитарный! — Завадский потряс за плечо Колотухина. — Слушайте, вы! Скоро последует второй поезд, так взрывать его или нет?.. Ну?!

— Н-не знаю... — пролепетал Колотухин. — Пожалуй, лучше погасить шнур...

И тут Завадский вспомнил о самом главном. О том, что, пока они тут говорили, шнур горел. Огонь, спрятавшись в просмоленной оболочке шнура, неумолимо двигался к запалу взрывчатки. В иных условиях, следя за временем, Завадский смог бы определить, сколько еще осталось до взрыва и успеет ли он подбежать и перерезать шнур. Но теперь ему вдруг показалось, что они тут проговорили целую вечность и вот-вот произойдет взрыв.

— Поздно уже... Бежим! — в панике закричал он и, схватив за руку Колотухина, побежал прочь от железнодорожного полотна.

Спотыкаясь в темноте о кочки, падая и поднимаясь, они уходили все дальше, по взрыв почему-то не раздавался. И когда им уже показалось, что там со шнуром что-то случилось и взрыва не будет вообще, позади них вдруг загрохотало, небо озарилось отблеском пламени и снова все померкло.

— Вон там машина! — крикнул Завадский, успев за этот короткий миг сориентироваться.

— Стойте! — вдруг остановился Колотухин. — Там же есть путевой сторож, на переезде... Вдруг он нас запомнит и потом...

— Да мы его застрелим как собаку! — крикнул в бешенстве Завадский. — Бежим, уходить надо отсюда!

Взрыв раздался, когда паровоз уже приближался к переезду. Васин испуганно потянулся к тормозной ручке, Макаревич и Кузьменков сразу выпрямились и посмотрели на Четырбока.

— Где? — коротко спросил тот.

— Позади... Кажись, на линии, — ответил Кузьменков. Они снова выглянули и как раз увидели стоявшую у переезда пустую автомашину.

— Глянь-ка! — сказал Макаревич, смутно догадываясь, что между этой машиной и взрывом на пути есть какая-то связь.

— Остановить поезд? — спросил Васин, продолжавший держать ручку на тормозе.

— Гони вперед! — закричал ему Четырбок. — Гони что есть мочи!

Васин ускорил ход. Макаревич и Кузьменков снова высунулись из паровозной будки в обе стороны.

— Навстречу идет поезд! — крикнул Макаревич.

— По вашей колее? — спросил Четырбок, чувствуя, что холодеет.

— Не... По другой! — успокоил их Макаревич.

Все кинулись к левому выходу и увидели быстро мчащийся навстречу паровоз.

Он поравнялся с их поездом, дал гудок и промчался дальше. К паровозу был прицеплен единственный классный вагон.

В будке опять все переглянулись.

— Туда? — теперь спросил уже Кузьменков.

— Думаю, что так... Что-то творится непонятное... — ответил Четырбок.

— Впереди Минск! — произнес Васин.

— Сбавь ход, — приказал ему Четырбок. — У семафора Макаревич и Кузьменков спрыгнут вниз и пойдут впереди паровоза, проверяя стрелки. Станем опять на третьем пути шестого парка. И как только отцепим бронепоезд, вспомогательный сразу же пойдет обратно к переезду... — Он придвинулся к Васину, процедил сквозь зубы: — Ты понял, кто это там работал у переезда? И знаешь, что мы с ними сделаем, ежели с санитарным произойдет крушение?..

Васин посмотрел на него и искренне сказал:

— Ну, тогда я первый их к стенке поставлю!

Застрелить путевого сторожа Колотухину и Завадскому не привелось. Ибо, когда они прибежали к сторожке у переезда, там никого не оказалось. Тогда, не мешкая, они сели в автомобиль и погнали.

...Путевой сторож возвращался с очередного осмотра дороги, когда к переезду подъехал и остановился легковой автомобиль.

Зная, что на таких автомобилях ездит только большое начальство, сторож хотел было броситься туда, но тут ж в нем взяла верх исконная настороженность и недоверие начальству, и он остановился. Ведь черт их знает, этих бар, к чему они тут могут придраться, а ежели пьяные, так еще и обругают, ударят...

Услышав, что его зовут, он укрылся за ствол дерева неподалеку от пути в надежде, что те, не дозвавшись его, поедут дальше. Но из машины вышли двое и, быстро вытащив какой-то мешок и лопату, торопливо пошли по шпалам в сторону Фаниполя. Сторож было тронулся за ними, но снова в нем заговорило смутное предчувствие какой-то беды... Некая уверенность, что здесь происходит что-то неладное и ему лучше держаться в сторонке... Кто знает, может, они убили человека и несут его хоронить?..

Осторожно, прячась за деревья и кусты, он издали проследовал за этими двумя, пока они не остановились и не начали возиться возле рельсов. И тогда он понял, что они затеяли...

Господи, да они же хотят взорвать путь!

Он решил было броситься вперед, чтобы помешать им, но его снова окатил страх. Они были моложе его и, несомненно, вооружены, а ведь пристрелить какого-то старика таким ничего не стоит.

И он, спрятавшись в кустах по другую сторону насыпи, с замиранием сердца ждал... Ждал, пока те, закончив возиться, не кинулись прочь от пути. Потом послышалось пыхтение приближающегося поезда. И тогда сторож беззвучно заплакал — от того, что сейчас произойдет на его глазах нечто страшное, а он бессилен чем-нибудь помешать этому...

Но паровоз пропыхтел около него и прошел дальше, и тогда сторож посмотрел на низкие платформы, которые, стуча колесами, плыли мимо него. Он поразился, узнав вспомогательный поезд, который днем прошел из Минска в Фаниполь. Господи, зачем нужно этим людям взрывать вспомогательный поезд, груженный рельсами и шпалами? Но пока он думал об этом, впереди показался безобразный силуэт приближающегося вагона. «Что это?.. Ах, да это же бронепоезд! — догадался сторож. — Вот что хотят взорвать они!»

И пока он рассуждал об этом, произошло чудо... Бронепоезд миновал то место, где недавно возились те двое, а взрыва не было... Что же они тогда делали там? Всматриваясь в темноту, сторож увидел, как один из них встал на ноги... Потом на секунду замерцал отблеск зажженной спички, словно кто-то закурил папиросу, и второй тоже встал. Они минуту стояли так, о чем-то громко разговаривая. Потом вдруг кинулись бежать в сторону и сразу пропали в темноте.

Путевой сторож все еще продолжал оставаться в своем укрытии. Ушли? Ну да, ушли. Убежали, не взорвав бронепоезда, не повредив пути. Слава богу! Но что же тогда они делали там, на полотне, и зачем прятались?

Он отцепил от пояса фонарик и, открыв дверцу, зажег свечку, снова аккуратно закрыл дверцу и только хотел встать на ноги, как вдруг там, на полотне, из земли взметнулась вверх огромная рыже-красная роза и потом раздался оглушительный грохот... Взрывная волна промчалась над его головой, обдав жаром, и сторож снова упал на сырую землю. «Боже милостивый, убили...»

Так он лежал некоторое время, пока до его сознания не дошло, что он все-таки жив, — вот ведь думает и может пошевелить руками. Тогда он встал и, пошарив рукой вокруг, нашел погасший фонарь. Дрожащей рукой он снова зажег в нем свечку и, подняв фонарик над головой, посмотрел в ту сторону, где произошел взрыв.

Там, прямо посреди полотна, чернела огромная яма, по обе стороны которой слабо поблескивали четыре нитки рельсов. Они все-таки взорвали путь!

И едва он успел подумать об этом, как вдали послышалось пыхтение паровоза. Оттуда, как раз из Фаниполя! Господи! Остановить его! Остановить, пока не поздно!

Он тяжело, задыхаясь, побежал к полотну, обошел яму с искореженными рельсами на краях и, выйдя на насыпь, побежал, размахивая фонарем, навстречу поезду...

* * *

— Вот какой вы есть, товарищ Пролыгин, — с интересом разглядывая сидящего перед собой человека, проговорил Мясников.

Пролыгин как-то неловко поерзал на месте, оглянулся на сидящего рядом Соловьева. Час тому назад они прибыли на станцию Минск, где их встретили красногвардейцы с Кривошеиным во главе. Поставив бронепоезд на третий путь шестого парка и сразу же отправив вспомогательный на 712-ю версту для помощи санитарному, Пролыгин и Соловьев направились в город и несколько минут тому назад доложили Мясникову о прибытии бронепоезда в распоряжение Минского военревкома.

— Ну так как же, — нетерпеливо обратился Пролыгин к Мясникову, — будем сейчас же начинать бой?

— Какой бой, дружище? — удивленно спросил тот. — Зачем?

— Как зачем? — растерялся Пролыгин. — Для чего же тогда мы пришли сюда? Надо же взять Минск и разогнать эту шушеру!

Мясников посмотрел на него, улыбнулся.

— Да все уже, все, — сказал он мягко. — Минск наш, наш с той минуты, когда вы с бронепоездом вошли сюда... Ведь они, «шушера», как вы сказали, еще до этого, имея численное превосходство, не смели напасть на нас, — что же они смогут сделать теперь, когда вы, несмотря на все трудности, довели бронепоезд сюда и когда с другой стороны в город вошли бронеавтомобили и батальон пехоты?

— Всего батальон?

— Неважно, что всего один батальон, всего несколько бронеавтомобилей и всего один бронепоезд, — снова улыбнувшись, терпеливо объяснил Мясников. — Важно, что это прислал сюда фронт, а этой «шушере» оттуда никакой помощи не будет. Об этом им сегодня заявил представитель Гренадерского корпуса и тем самым положил «комитет спасения» в гроб и заколотил крышку... А ведь это был их главный политический орган, организатор сопротивления революции в Минске, на Западном фронте и во всей Белоруссии... И они знают, что сегодня... — Мясников энергично повторил, — да, уже сегодня начался съезд Второй армии и она теперь наша. А завтра-послезавтра то же самое произойдет с Третьей и Десятой армиями... Но самое главное — то, что в Питере наши победили! Керенский бежал, войска Краснова рассеяны, а сам Краснов сдался нашим и отпущен под честное слово, что больше не будет бороться против Советской власти.

— Да ну! — воскликнул Соловьев. — А откуда вы это узнали, Александр Федорович?

— Об этом мне конфиденциально сообщил кое-кто из штаба фронта. И я верю этому. Стало быть, у них нет даже верховного руководства, нет цели для борьбы, ибо судьба революции в сердце страны, в Питере, решена в нашу пользу! Так зачем же они будут стрелять здесь, проливать кровь? Чтобы мы их задавили, уничтожили? Нет, на это они не пойдут, а нам открывать бой здесь, проливать кровь солдат и горожан и подавно ни к чему...