ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

21 ноября, в то самое время, когда в Солах представители русской и немецкой армий подписывали договор о перемирии, в Минске развернулись иные события.

Едва открылось утреннее заседание фронтового съезда, едва члены президиума расселись по местам и председательствующий дал слово очередному оратору, как вдруг из-за кулис на сцену торопливо прошел Могилевский и, склонившись к Мясникову, что-то произнес. Тот быстро поднялся, прервал оратора и громко сообщил залу:

— Товарищи! Поступило чрезвычайное сообщение: кавалерийская часть Польского корпуса, находящаяся в Минске, подняла мятеж и совершила нападение на Минский Совет и военревком, а часть мятежников направляется сюда, по-видимому, с целью разогнать съезд... Спокойно, товарищи, спокойно... Предлагаю всем делегатам, имеющим оружие, занять круговую оборону вокруг здания театра для отражения атаки. А членам ВРК — немедленно собраться в комнате президиума на экстренное совещание.

Непосредственным поводом для выступления именно польской части явилось признание закрывшимся накануне Третьим съездом крестьянских депутатов Минской и Виленской губерний декрета о национализации земли. Поскольку значительная часть офицеров Польского корпуса вышла из среды помещиков этих губерний, они яростно ненавидели этот декрет.

Конечно, польские офицеры не решились бы пуститься в эту авантюру — силой разогнать фронтовой съезд, — если бы в канун открытия съезда из города в сторону Могилева не отправились полк имени Минского Совета и бронепоезд имени Ленина. Помня, что в недавних событиях обе эти части были основной силой, решившей победу большевиков в Минске, польские офицеры считали, что с их уходом оставшиеся в городе большевистские силы, захваченные врасплох, попросту разбегутся, если на них внезапно напасть.

Но их расчеты оказались ошибочными. Большевики держали в боевой готовности 37-й запасный и подтянутые в город 80-й Сибирский и 12-й Туркестанский полки, красногвардейские отряды, бронеавтомобили и другие подразделения. Вокруг военревкома и штаба была выставлена усиленная охрана.

Вот почему, как только показались первые польские уланы и раздались выстрелы по зданию Совета, охрана сразу встретила врага дружным и сильным огнем. Комендант города Кривошеин, находящийся в военревкоме, немедленно связался по телефону с полками и поднял их по тревоге. Туркестанский полк был направлен против казарм легионеров. Эти части начали методически прочесывать улицы, разоружая и арестовывая всех встречающихся польских легионеров, в особенности офицеров.

Арест самого Довбор-Мусницкого был поручен группе красногвардейцев во главе с... доктором Терентьевой. И она с поразительной лихостью справилась с этой задачей. Подойдя к особняку в тихом переулке, где жил генерал, ее группа сначала бесшумно сняла наружную охрану, затем, войдя в дом, разоружила охранника-легионера, после чего арестовала Довбор-Мусницкого и конвоировала в военно-революционный комитет, к Кривошеину.

К тому времени Мясников, Орджоникидзе и Володарский уже были в здании Совета. Возбужденные и разгневанные беспримерной наглостью офицеров Польского корпуса, они теперь обсуждали, как быть с ними дальше.

— Товарищи, пора покончить с этим корпусом, — не повышая голоса, но с потемневшими от гнева глазами говорил Каменщиков. — Вам известно, что корпус этот начал формироваться еще при Керенском — якобы для борьбы с немцами. Однако с самого начала во главе корпуса стали контрреволюционно настроенные генералы и офицеры. Со дня Октябрьской революции корпус неизменно выступал на стороне «комитета спасения революции», а сегодняшнее выступление их кавалерийской части доказывает, что корпус и дальше будет представлять собой только угрозу революции. Вот почему мы должны прекратить формирование корпуса, а уже созданные части разоружить и распустить.

С Каменщиковым были согласны почти все члены военревкома. Да и Мясников в душе был солидарен с ним. Ведь он еще в конце мая этого года, выступая на заседании Фронтового комитета, указывал, что организация национальных войск, начатая Временным правительством, ведет армию по дуги сепаратизма и национализма, что со временем национальные части могут сыграть контрреволюционную роль, поскольку их могут использовать против решения общегосударственных задач, во имя националистических вожделений буржуазии разных наций. Однако он сейчас понимал и то, что раз эти войска уже организованы, то роспуск их становится весьма деликатным делом и рубить с плеча здесь нельзя. И то же самое подтвердил Орджоникидзе, когда все высказались.

— Мне отлично понятны ваши чувства, — терпеливо объяснял он. — После опубликования «Декларации прав народов России» мы не можем запретить формирование национальных частей. Поймите, декларация принята нами не формально, не для отвода глаз. Если даже самоопределение наций и отделение от России произойдет под главенством национальной буржуазии, как это, по-видимому, будет иметь место в Финляндии, то принцип самоопределения настолько важен для нас, что мы не будем препятствовать этому. А раз так, то как же мы можем запретить формирование Польского корпуса? Ведь Польша захвачена немецкими империалистами и польский народ имеет право бороться за свободу своей родины!

— Да, — со вздохом согласился Мясников. — Но мы должны противопоставить революционную массу солдат контрреволюционным генералам и офицерам. Надо усилить нашу работу в этой массе, склонить ее на нашу сторону, создавать солдатские комитеты, издавать для них газету на польском языке...

И в это время в ВРК прибыли представители Комитета по формированию Польского корпуса. Это были в основном польские помещики, чьи политические симпатии ни у кого не вызывали сомнений. Но сейчас они вели себя смиренно, начали уверять, что выступление кавалеристов произошло не только без их ведома, но даже без ведома командования Польского корпуса, что это было чуть ли не «баловством» группы пьяных офицеров.

Мясников, прервав эти излияния, напомнил им, что именно командование корпуса в период после 25 октября занимало позицию явно враждебную Советской власти в Минске. Поэтому сейчас военно-революционный комитет больше не намерен мириться с пребыванием польских частей в городе и предлагает в течение 24 часов вывести их в район Слуцка и туда же передислоцировать штаб корпуса. В случае же отказа эти части будут разоружены и дальнейшее формирование корпуса запрещено.

Представители Польского комитета, чувствуя, что вопрос поставлен весьма серьезно, быстро согласились с этими условиями. Но вызванный из подвала генерал Довбор-Мусницкий начал резко протестовать, что вынудило Мясникова заявить ему:

— Послушайте, генерал! Мне ведь еще предстоит нелегкий разговор с нашими солдатами, требующими сурово наказать вас лично и всех участников сегодняшнего выступления. Для этого я должен быть сам убежден, что правильно поступаю, отпуская вас с миром. А вы сейчас заставляете меня сомневаться в этом!

Члены Польского комитета заволновались, зашумели, наступая со всех сторон на Довбор-Мусницкого и требуя, чтобы тот замолчал. И вновь, обернувшись к Мясникову, стали уверять, что Польский комитет полностью согласен вывести войска и штаб корпуса из Минска и просит считать инцидент исчерпанным.


Через несколько часов польские части начали покидать город, а съезд возобновил работу.

Самым важным вопросом, который обсуждал съезд, был, пожалуй, вопрос о демократизации армии. И хотя основные положения резолюции о демократизации армии были разработаны партией еще летом этого года, но события в стране и Минске после Октября, и в особенности путч польских легионеров 21 ноября, придали этим положениям особую актуальность и убедительность.

Да, после похода Краснова на Питер, бешеного сопротивления Духонина и ставки стараниям большевиков заключить мир, после того, как на Дону и Кубани начались первые контрреволюционные восстания под руководством Каледина и Караулова, после того, как Корнилов и Деникин, бежав из Быхова, направились на юг, чтобы стать во главе «белого движения», от генералов и офицеров ожидались самые опасные акции, поэтому были продуманы все меры, чтобы лишить старое офицерство возможности влиять на армию и повести ее за собой.

Вот почему в резолюции о демократизации армии предусматривалось, что вся полнота власти в пределах каждой войсковой части принадлежит соответствующему солдатскому комитету. Оперативно-боевая часть, снабжение и санитарная часть ставились под контроль комитетов и комиссаров. Отменялись офицерские и унтер-офицерские звания, упразднялись отличия и вводилась единообразная форма для всех солдат. Командный состав должен был избираться сверху донизу.

Пройдет совсем немного времени, в громе битв гражданской войны из среды солдат и верных народу офицеров вырастут замечательные командиры и полководцы, и тогда Красная Армия сочтет возможным отказаться от принципа выборности командиров, а затем и от многих других принципов этого первого периода создания новой армии.

Ну а пока съезд в Минске принял резолюцию о демократизации армии бурей оваций. Немедленно все сидящие в президиуме офицеры и солдаты начали срезать друг у друга погоны, снимать ордена и медали. И тогда то же самое начали делать присутствующие в зале делегаты и гости.

Потом к трибуне подошел Серго Орджоникидзе.

— Товарищи! — начал он. — Сейчас вы приняли важное постановление о выборности командиров всех степеней, чтобы во главе всех подразделений, частей и соединений стояли люди, пользующиеся доверием солдатской массы и способные вести дела в интересах народа и революции... В частности, фронтовой съезд должен выбрать самую главную фигуру Западного фронта, его главнокомандующего, поскольку ход предыдущих событий показал, насколько важную роль может сыграть человек, занимающий этот пост, как много вреда может причинить, если своими взглядами и симпатиями находится не с народными массами, а против них, и наоборот, как много может, если своим происхождением, своими взглядами является плотью от плоти народа, если понимает душу солдат и готов отдать все силы, всю свою жизнь делу торжества народной революции... К счастью, на Западном фронте уже есть такой человек, который все это время действовал у вас на глазах, проявил себя как подлинный народный вождь и которого наш Центральный Комитет партии во главе с товарищем Лениным горячо рекомендует избрать в качестве главнокомандующего Западным фронтом...

Орджоникидзе так и не успел назвать имя этого человека, потому что весь зал, поднявшись в едином порыве, с ликованием начал аплодировать и кричать: «Да здравствует главнокомандующий Мясников! Да здравствует наш Алеша!»

...Пройдут годы, Орджоникидзе скажет: «Помню его в ноябре 1917 года... в тот момент, когда громадный съезд стоя встречал выбранного им нового революционного командующего. И когда на сцене появился в серенькой шинели Алеша, весь съезд бушевал, приветствуя своего командующего. Алеша сменил тогда царских генералов-золотопогонников. Он был генерал, рожденный Октябрьской революцией...»


Виктор Иванович Евгеньев, попав после боя на Срубовских высотах в минский госпиталь, узнал там, что в авиаотряде Второй армии все летчики-офицеры после армейского съезда попросту разбежались. А вслед за ними разошлись и механики, оставшиеся без надзора, а главное без дела. И, по его глубокому убеждению, скоро так будет везде: летчики из дворян, как правило не принявшие большевистскую революцию, уйдут из армии, союзники перестанут снабжать Россию материальной частью, а то, что имеется, будет брошено без присмотра, разграблено и испорчено в течение этой зимы. И русская авиация будет парализована, по крайней мере на ближайшие несколько лет...

Но что же тогда делать ему, военному летчику? Пойти в пехоту?..

Евгеньев уразумел страшную для себя правду: его жена лучше знала и понимала солдат, чем он, потомственный военный и офицер. Когда она в тот памятный день их ссоры в Несвиже рассказывала ему, что познакомилась с двумя гренадерами, «изумительно цельными людьми, умными и морально здоровыми», он, Евгеньев, не придал значения этой характеристике. А вот после его ранения он познакомился с обоими гренадерами, Марьиным и Пролыгиным, после чего не мог не признать полную правоту жены. Она лучше понимала их не только в силу своего умения разбираться в людях, но и потому, что с первых дней войны встречалась в госпитале со множеством раненых солдат, видела их страдания, слышала их рассказы о положении на фронте и прежней жизни дома, читала им письма, полученные от родных, и писала письма и прошения (в том числе и министру Шингареву!). И потому-то она, как полковник Водарский и многие другие, ничего не понимая в теориях большевиков, чувствовала: правда на их стороне, надо идти с ними. А он, Евгеньев, не захотел прислушаться к ее искреннему, от сердца идущему голосу. Оскорбил там, в Несвиже, когда она приезжала к нему из Городеи, а потом еще раз оттолкнул от себя в санпоезде. Так надо ли удивляться, что в Минске, когда Евгеньева вместе с другими ранеными должны были отправить в госпиталь, к нему на перроне подошла Белла и холодно сказала: «Я не знаю, что происходит с тобой, Виктор, но я устала от твоих выходок». И ушла к санпоезду, который должен был тут же вернуться в Погорельцы за новой партией раненых...

Вот так. И с тех пор действительно ни разу не появлялась здесь, отчего Евгеньев и решил, что в ее сердце не осталось места для него. И теперь его долгом является только одно: уехать отсюда подальше. К счастью, в это время рядом с ним появился человек, который, как он полагал, мог помочь ему в этом. Уже на другой день в госпитале Евгеньев взял у кого-то газету «Звезда» и первое, что прочитал, было сообщение о прибытии в Минск бронепоезда, который «принял под свою охрану Минский Совет и весь город».

И каково было удивление Евгеньева, когда несколько дней спустя в палату пришел незнакомый ему кряжистый солдат и просто представился:

— Моя фамилия Пролыгин. Может, ваша жена говорила, что мы знакомы с ней?

— Пролыгин?.. — Евгеньев с удивлением рассматривал его усатое лицо с веселыми глазами. — Простите, не тот ли вы Пролыгин, который командовал бронепоездом?

— Тот самый, — улыбнулся гость. — И продолжаю командовать до сих пор. Ну, как вы чувствуете себя? Как рана, заживает?

И дальше сказал, что гренадеры, с которыми он шел в атаку, считают Евгеньева своим и поэтому поручили ему, Пролыгину, навещать его, и если нужно, то оказывать помощь и содействие, а главное, пожелать ему скорейшего выздоровления. Евгеньев был растроган. Естественно, он стал расспрашивать Пролыгина о подробностях похода бронепоезда на Минск. И когда тот просто, скорее в комических, чем в героических, тонах рассказал о походе бронепоезда на Минск, то Евгеньев невольно признал, что перед ним сидит человек незаурядный... И тогда его вдруг больно кольнула мысль, что Изабелла раньше, чем он сам, успела познакомиться и по достоинству оценить как Марьина, так и этого, теперь уже ставшего знаменитостью на весь фронт, солдата и что визит Пролыгина к нему продиктован отчасти и тем, что Евгеньев — муж сестры милосердия Евгеньевой, завоевавшей уважение этих солдат...

В разговоре Виктор Иванович поинтересовался тем, что же будет с арестованными Ждановым и Колотухиным. Пролыгин пожал плечами.

— Ну вы же знаете, их отправили в Петроград.

— А там что? Будут судить, расстреляют? Пролыгин, прежде чем ответить, немного помедлил:

— Не думаю... Скорей всего, отпустят на все четыре стороны.

— Как? — поразился Евгеньев. — После того, что они хотели развязать здесь гражданскую войну, после того, как они чуть не устроили крушение вашего и санитарного поездов, наконец, после того, как они явно действовали в сговоре с врагом против Гренадерского корпуса?!

Пролыгин, внимательно посмотрев на него, почему-то усмехнулся.

— Ну а скажите, разве Временное правительство не хотело сдать Питер немцам? И разве уже не начали гражданскую войну, не пошли походом против революционного Петрограда, не проливали кровь?.. А кто их судил, кто требовал от них ответа? Взяли честное слово, что не будут больше бороться против власти Советов, и отпустили с миром. — Он еще раз внимательно посмотрел на недоумевающее лицо Евгеньева и вновь усмехнулся: — Не одобряете?

— Просто не могу понять логику этого шага, — признался тот.

— Видите ли, я тоже не понимал, поэтому не дальше как вчера говорил об этом с товарищем Алешей... И вот как он мне растолковал это дело: мы надеемся, что многие из вас искренне ошиблись насчет желаний и настроений народных масс и только поэтому пошли против их воли, мы пока не хотим наказывать никого за прошлые грехи, не хотим проливать кровь и отпускаем под честное слово... Понимаете, Виктор Иванович? Мы не хотим первыми начинать междоусобицу, враждовать, мстить и расстреливать, что было — было...

Евгеньев вдруг вспомнил о своих сослуживцах по Гатчинской школе, вспомнил Веригина и других офицеров в штабе Второй армии и задумчиво покачал головой.

— Боюсь, это великодушие может обойтись очень дорого... Поверьте, они нисколько не оценят это. Что им стоит дать «честное слово» вам, — извините, «быдлу», «хамью», решившему отнять у них богатство и власть...

— Все? — спросил Пролыгин, заглядывая ему в глаза. — Ну вот вы, например, выходец из их класса, а как говорите о них... А разве вы сразу дошли до понимания этого? И разве мало среди ваших людей тех, кто еще не разобрался, не понял, где правда и где кривда? Надо же дать им подумать, посмотреть, понюхать, потрогать и потом на что-то решиться... А те, что уже решились пойти против нас, готовы пролить кровь, — тех мы раздавим. Но вина за это будет уже не наша, понимаете?

...Вот после нескольких таких встреч и разговоров с Пролыгиным Евгеньев, узнав, что тот направляется со своим бронепоездом против ставки в Могилев, попросился к нему на бронепоезд. Но Пролыгин, услышав эту просьбу, как-то криво усмехнулся, промолвил: «Эх, Виктор Иванович, Виктор Иванович, не о том вы говорите, не о том думаете...» И, попрощавшись, ушел, чтобы на следующий день отбыть из Минска.

А еще через неделю, 25 ноября, сидя в своей больничной палате, Евгеньев раскрыл газету «Звезда» и прочитал в разделе «Последние известия» следующее сообщение:

«Главнокомандующий армиями Западного фронта тов. А.Ф. Мясников.

Второй фронтовой съезд армий Западного фронта избрал главнокомандующим фронтом тов. Александра Федоровича Мясникова. Тов. А.Ф. Мясников — вождь революционного движения на Западном фронте, тов. Мясников создал здесь ту мощную организацию масс, которая ныне победила. Тов. Мясников, опираясь на эту мощную организацию, ныне становится во главе армии.

Да здравствует Первый выборный главнокомандующий Российской народной армии».

Прочитав это, Евгеньев минуту застывшими глазами смотрел в одну точку. Он, конечно, сразу вспомнил разговор, который состоялся во время их первой встречи... Вот так, поручик Евгеньев, понятно ли тебе, что произошло? А теперь давай вспомним, что тогда, во время того же разговора, этот прапорщик выразил уверенность, что и ты, при твоих знаниях и опыте, мог бы стать во главе авиашколы и значительно улучшить подготовку летчиков... Как же ты отнесся к этому заявлению? Ты тогда изволил возмутиться, ибо понял, что он считал возможным такое превращение только при условии твоего полного разрыва с господами «волобуевыми-пещерскими» (так, кажется, назвала «их» тогда Белла?) и перехода на сторону народа... Да, уже тогда, после того, что случилось с тобой в школе авиаторов, этот проницательный человек считал, что ты не только имеешь все основания, но и обязан совершить переход из одного лагеря в другой. Но сколько понадобилось тебе времени, чтобы совершить этот переход! Ведь ты же летчик, профессия которого требует мгновенной реакции, особенно в бурную погоду, когда малейшее промедление может привести к катастрофе... А ты медлил, колебался, не решался сделать этот поворот — и вот лежишь, распластанный на земле, среди обломков карьеры летчика и твоей, увы, столь короткой семейной жизни... И никого, никого ты не имеешь права винить, кроме самого себя.

Его раздумья были прерваны чьим-то возгласом:

— Вон он сидит там!

Он поднял голову и увидел в дверях главного врача госпиталя и какую-то широколицую женщину в накинутом на плечи белом халате. Они подошли к его койке, и главный врач представил ее:

— Познакомьтесь, Виктор Иванович: доктор Терентьева из военревкома... — Последнее слово он произнес с ударением.

Евгеньев вопросительно посмотрел на нее.

— Аркадий Ефимович утверждает, — сказала она, кивнув на главного врача, — что вы уже вполне выздоровели и можете хоть сейчас выписаться из госпиталя. Но я хотела бы от вас самого узнать: чувствуете ли вы себя столь хорошо, чтобы выписаться? Хотите вы этого?

— Разумеется, хочу, — сказал Евгеньев. — Но, прошу прощения....

— Очень хорошо, — прервала его Терентьева и обернулась к главному врачу: — Тогда прошу поскорей оформить выписку товарища Евгеньева. — Она снова повернулась к Виктору Ивановичу: — Мы с вами прямо отсюда отправимся в штаб фронта, вас вызывает к себе главком...

— Главком? — поразился Евгеньев. — А для чего?

— Этого он мне не говорил, — пожала плечами Терентьева. — Только поручил установить, можете ли вы действительно выписаться из госпиталя, и, если да, просил сразу привести вас к нему. Так что я буду ждать вас внизу.

И только когда она повернулась, чтоб уйти, Евгеньев вспомнил: «О, да это та самая доктор Терентьева из военревкома, которая на днях, как рассказывали, самолично арестовала генерала Довбор-Мусницкого!»

Когда минут через сорок он вошел в кабинет главкома, то был несколько растерян: только что закончившийся фронтовой съезд принял постановление о демократизации армии, согласно которому отменялись все чины, погоны и прочие атрибуты армейской иерархии. Поэтому теперь Евгеньев не знал, должен ли он рапортовать новому главкому о прибытии, и если да, то в какой форме. Замешательство его стало сильнее, когда он увидел, что кроме Мясникова в кабинете находятся еще двое, да к тому же штатские. Один из них явно кавказец — с копной черных курчавых волос, длинными усами и орлиным носом.

Выйдя из-за стола, Мясников (он уже был без погон, но все еще носил портупею) пошел навстречу Евгеньеву.

— Здравствуйте, Виктор Иванович, — сказал он с улыбкой, пожимая руку. — Рад снова видеть вас живым-здоровым... Впрочем, в самом ли деле вы уже здоровы? Вполне?

— О, конечно, конечно! — поспешил заверить его Евгеньев и снова с любопытством посмотрел на штатских, решительно не понимая, почему Мясников принимает его в их присутствии.

— Познакомьтесь, — поймав его взгляд, сказал Мясников. — Это товарищи Орджоникидзе и Володарский.

Он, видимо, не сомневался, что более подробно представлять этих лиц не нужно. И, пожимая им руки, Евгеньев невольно подумал: «Господи, да они же моего возраста!»

— Садитесь, Виктор Иванович, — пригласил его Мясников и, пройдя на свое место, спросил: — Вас, конечно, интересует, для чего мы вас вызвали? Видите ли, товарищи Орджоникидзе и Володарский сегодня ночью уезжают в Питер, и я вызвал вас, чтобы выяснить, можете и хотите ли вы ехать с ними туда...

— Выехать в Петроград? Простите, но с какой целью?

— Ну, цель, как вы, вероятно, догадываетесь, связана с авиацией. Я ведь помню наш разговор в поезде об этом. Помню, с какой болью вы рассказывали об отставании нашей отечественной авиации и о порядках в Гатчинской школе авиаторов и как вы, еще задолго до Февральской революции, попытались в одиночку бороться с этими явлениями и дорого поплатились... Я уже тогда почувствовал, что честность и искренний патриотизм заставят вас отказаться от позиции «бунтаря-одиночки» и прийти к нам... Я думаю, что мы имеем право считать вас тем человеком, который должен помочь нам в решении многих важных вопросов... Я ведь не ошибаюсь?

Евгеньев смотрел на него широко раскрытыми глазами и пораженно думал: «Вот оно как... Вот оно как...»

— И вот я рассказал обо всем этом товарищам Орджоникидзе и Володарскому, представителям высших органов нашей партии и государства, и предложил им использовать вас, ваши знания и опыт для развития отечественной авиации...

— Товарищ Мясников говорил нам, — впервые заговорил Орджоникидзе, — что вы можете быстро составить нечто вроде краткого наставления по обучению курсантов летному делу... Так ли это?

— Конечно... — быстро кивнул Евгеньев. — Но вы, вероятно, не совсем ясно... простите, что вынужден говорить об этом... не совсем ясно представляете положение, в котором находится наша авиация... Боюсь, что такое наставление ей сегодня уже не нужно...

— Почему же? — прервал его Орджоникидзе. — Обстановку в целом представляем. Россия имеет слаборазвитую отечественную авиационную промышленность, аэропланы мы получали в основном от союзников, что при нынешней ситуации, конечно, невозможно... С другой стороны, летчики наши вербовались в подавляющем большинстве из представителей тех классов, против которых направлена наша революция, рассчитывать на них мы не можем... Поэтому русская авиация, и без того слабая, отсталая, в ближайшее время обречена если не на смерть, то на самое жалкое существование... Вы это хотели сказать, товарищ Евгеньев?

Евгеньев, пораженный тем, что этот человек, казавшийся ему только партийным деятелем, далеким от технических проблем авиации, так точно представляет себе хотя бы общую картину в этой области, теперь только кивнул. И тут вмешался Володарский:

— Но ведь Россия, новая, социалистическая Россия, не может существовать без развитой авиации, правда? — мягким голосом спросил он. — Мы совершили эту революцию для того, чтобы как раз устранить все социальные причины, мешающие России стать высоко развитой во всех отношениях страной. Мы должны иметь передовую промышленность, и в том числе авиационную... Понимаете?

— Правда, мы не знаем, как скоро сможем приступить к выполнению этой задачи, — снова вставил Орджоникидзе. — Боюсь, что враги революции не дадут нам заниматься мирным устройством наших дел, а заставят некоторое время тратить все наши усилия на защиту завоеваний революции, на защиту Советской власти, при которой только и возможно такое развитие промышленности. Но рано или поздно мы начнем это делать, поверьте, товарищ Евгеньев. И поэтому нужно, чтобы уже сейчас, уже сегодня мы начали готовиться к этому, готовиться серьезно и по-деловому...

Мясников все это время с молчаливой улыбкой следил за Евгеньевым, примерно догадываясь, что тот чувствует и думает. И решил внести окончательную ясность:

— Вот и выходит, что мы должны разбить наши планы с авиацией на два этапа: ближайший и более отдаленный, долгосрочный. Ближайший план, конечно, будет скромным: собрать вокруг Советской власти всех честных летчиков — таких, как вы, — всех механиков и других специалистов, собрать имеющуюся материальную часть, привести ее в порядок, чинить, латать и пустить в дело. Это нужно, во-первых, для защиты революции, а главное, для подготовки красных летчиков на будущее, когда мы начнем производить свои, отечественные самолеты...

— Теперь вы понимаете, для чего нам нужно уже сейчас иметь наставления, о которых мы говорили? — спросил Орджоникидзе. — Едемте с нами, — продолжал он. — Отправитесь в Гатчину, посмотрите, что и кто там остался, что нужно сделать, чтобы школа начала снова функционировать и готовить летчиков. Потом вы доложите ваши соображения, и мы войдем в правительство с соответствующими предложениями. Согласны? Евгеньев встал и вытянулся:

— Когда прикажете быть готовым к выезду?

— Мы отправляемся в Питер сегодня ночью. Успеете приготовиться?

— Буду готов. Разрешите идти?

— Подождите, Виктор Иванович, — с мягкой улыбкой вмешался Мясников. — Вы ведь уезжаете из Минска навсегда. А у вас есть жена, которую оставлять здесь уже незачем. Стало быть, надо и ее спросить, готова ли она сегодня же выехать...

«Жена... Зачем он затронул здесь этот вопрос? И как я скажу, что я думаю об этом?»

А Мясников тем временем продолжал:

— Впрочем, не сомневаясь в том, что вы примете наше предложение, я послал за ней, и сейчас она ждет вас в приемной. Пойдите договоритесь с ней, и если она тоже готова выехать, тогда отправитесь сегодня же, а нет — вы ведь можете выехать и завтра, правда?

Оглушенный этими словами, словно лунатик, Евгеньев направился к двери. Сзади, откуда-то из дальней дали, донесся глухой голос Мясиикова: «Если решите уехать сегодня, ночью я буду провожать вас...» Но он даже не оглянулся и толкнул дверь.

И первая, кого увидел, была Изабелла. Она сидела на стуле у противоположной стены, устремив взор на дверь кабинета, словно боялась упустить момент, когда она откроется. И как только увидела Евгеньева, порывисто поднялась, всматриваясь в его лицо.

А Евгеньев той же походкой лунатика подошел к ней и сказал:

— Сегодня ночью я еду в Петроград... вернее, в Гатчину...

И тут же ее брови затрепетали, глаза засияли от радости и она с несказанным облегчением воскликнула:

— Витя! Значит, ты согласился?.. Как я рада, Витенька, что ты сделал это!.. Господи, как я ждала этого!..

«Рада?.. Ждала?..» И тогда, словно сбрасывая с себя какие-то путы, Виктор Иванович проговорил:

— А ты?..

Изабелла Богдановна с удивлением посмотрела на него и женским чутьем сразу уловила все, что таилось за этим вопросом:

— Ой, Виктор, и что за тихоня ты у меня, господи! — тихо, не то с укором, не то с восхищением произнесла она. — Ну конечно, поеду с тобой. Буду с тобой всюду, везде... — Она взяла его за руку, потянула: — Пошли отсюда. Я хочу поцеловать тебя, а здесь неудобно...

Загрузка...