Генеральская звезда

Фоллвью, Нью-Йорк. 1930—1932. Маргарет

— Не знаю, как и рассказать тебе о Фоллвью, если ты там не бывал. Я повидала много разных городов, но Фоллвью был — для меня, конечно, — городом особенным. Детство мое, видимо, оказалось счастливым, как принято говорить. У меня нет оснований жаловаться на него, как на причину моей нынешней неврастении. Все выглядело бы куда проще, если бы, например, мой отец был пьяницей, или избивал меня, или бегал за девками, если бы я плохо училась в школе, заикалась, ненавидела мать. Отец лишь изредка, по воскресеньям, выпивал кружку пива.

По установившимся в Фоллвью стандартам мы считались довольно обеспеченными людьми. Отец работал в конторе мебельной фабрики. Я училась в начальной школе, потом в средней, одевалась, как все другие девочки, и считалась лучшим оратором среди учениц средней школы. Отец мой был слишком полным и слишком самодовольным человеком, чтобы гоняться за кем-то или за чем-то, не говоря уже о девушках. Одним словом, ни один психиатр не нашел бы в моем детстве ничего такого, за что мог бы зацепиться. У меня никогда не было собаки, погибшей на моих глазах, я никогда не страдала комплексом неполноценности, не была подвержена сильным переживаниям и даже, как ни покажется странным, любила родителей.

Фоллвью... Ведь я собиралась рассказать, что он собой представлял... Мне он казался большим, а в общем-то он был таким же, как всякий другой маленький городок Америки.

Мы очень гордились тем, что наша бейсбольная команда никогда не занимала места ниже третьего. Бейсбольные матчи чем-то напоминали игру в своеобразное лото. На каждой карточке, которые выдавались зрителям для записи заброшенных мячей, имелся номер, и на него иногда выпадали выигрыши — то квитанция, позволявшая бесплатно сдать в химчистку какую-нибудь вещь, то сумка с продуктами. Отличившийся меткими бросками игрок мог бесплатно поесть в любом ресторане Фоллвью. Кстати, большинство наших игроков почему-то выглядели так, словно они всю жизнь влачили голодное существование.

Ну, что еще?

Каждый мальчишка Фоллвью с годами мечтал обязательно вступить в клуб «Ротари» или стать членом одной из наших масонских лож — «Оленей», «Лесных жителей», «Оптимистов» или «Львов» — обычных, в сущности, клубов, где собирались любители выпивки и веселого мужского времяпровождения. Престиж человека в городе был тем выше, чем больше клубов считало его своим членом. Вся общественная жизнь города протекала в подобных клубах. Женщины вступали в «Женский клуб» или в клуб «Ордена восточной звезды», в «Женскую вспомогательную службу Американского легиона» или в организацию «Дочери американской революции». Каждый горожанин, если он хоть немного прослужил в армии и участвовал в какой-нибудь войне, обязательно состоял членом Американского легиона.

Что еще?

Ну, раз в году в Фоллвью приезжал знаменитый евангелистский проповедник Билли Сандей, и на его проповедях в церкви негде было яблоку упасть. Каждое воскресенье горожане обязательно посещали церковь, и не потому, что отличались особой набожностью. — просто так было заведено. Вставать, даже в воскресенье, позже девяти утра считалось неслыханным делом.

Насколько помню, мне ни разу не доводилось встречать на улицах Фоллвью курящую женщину. Женщины, конечно, курили, но дома, курить на улице было неприлично. И правильно, по-моему. Есть много такого, что люди делают дома и что на улице покажется диким.

В дни моего детства в Фоллвью было всего два кинотеатра, а звуковые фильмы появились там лишь после 1930 года. Горожане охотно подписывались на «Сатердей ивнинг пост», «Литерари дайджест», а позже на абонементы клубов любителей книг и на журнал «Тайм». Ведущей отраслью промышленности в городе была мебельная, в ней работали преимущественно шведы и канадцы французского происхождения — кануки, как мы их называли. Жили они в той части города, что носила название «Шведская гора», и меня всегда интересовало, как шведы уживаются с кануками. Вообще-то они уживались, хотя порой дело не обходилось без драк. Отец считал шведов и канадцев хорошими рабочими. Мать не очень лестно отзывалась о канадцах, зато восхищалась шведами, считая их самыми опрятными людьми в мире. Она любила говорить, что на «Шведской горе» (мать вела там общественную работу) полы в кухнях содержатся в такой чистоте, что на них можно есть.

Главной улицей Фоллвью была нарядная, широкая, обрамленная деревьями Лейкфронт[11]. По правде говоря, она носила это название не совсем заслуженно, поскольку ближайшее озеро находилось от нее километрах в десяти. Как бы то ни было, проживание на Лейкфронт-авеню считалось признаком обеспеченности и хорошего положения в обществе — кастовости, если хочешь. Да и вообще общественное положение и вес человека в глазах горожан определялись тем, насколько близко к Лейкфронт-авеню он проживал. Улица состояла из четырех кварталов, застроенных красивыми особняками с белыми колоннами в окружении широких, просторных лужаек. Именно здесь жила «старая гвардия» — те, кто играл ведущую роль в общественной жизни города, вдовые старухи — яростные приверженцы республиканской партии, фабриканты, владельцы и директора банков, только и знавшие что стричь купоны.

Мы жили в одном из переулков рядом с Лейкфронт-авеню. Отец постоянно твердил, что нужно переехать на самое авеню, и мне всякий раз казалось, что с таким же благоговением другие мечтают о переселении в рай. Он так и не собрался переехать на Лейкфронт-авеню. В те дни я не знала и не могла знать о существовании какой-то кастовости в нашем городке, тем более что это было вроде неписаного правила. Дети семейств с главной улицы посещали начальные школы, а нашу среднюю школу обходили стороной. Девочки из таких семейств уезжали в фешенебельные колледжи других городов, а мальчишки в дорогие частные заведения.

Километрах в десяти от города находилось ОЗЕРО. Почему-то его всегда писали заглавными буквами и в кавычках. Знаешь, я даже не помню его настоящего названия — оно не было у нас в ходу.

Приехав к озеру, вы невольно начинали думать, что снова оказались в Фоллвью. Семьи с Лейкфронт-авеню построили здесь солидные, благоустроенные дома, а мы ютились в маленьких домишках — их теперь называют бунгало (в те времена мы и слова такого не знали).

Лето обычно стояло чудесное. С наступлением летних каникул мы проводили на озере большую часть времени. У нас была лодка с подвесным мотором, к тому же всегда можно было напроситься в команду на чью-нибудь яхту. Главными событиями сезона считались танцы в яхт-клубе раз в неделю, потом бал в Загородном клубе и фейерверк по случаю празднования Дня независимости четвертого июля. Владельцы домов, выходивших на озеро, расставляли на своих участках берега плошки с горючим и зажигали их с наступлением темноты. Другие запускали ракеты — сейчас их можно видеть лишь на карнавалах в парках отдыха, всякие огненные фигуры и вензеля. Все это вздымалось ввысь с невероятным грохотом и треском. В конце фейерверка рвущиеся ракеты образовывали цветной американский флаг, причем от грома даже стекла дребезжали в окнах.

Ученики выпускных классов обычно имели собственные машины, и мы часто ездили на пикники. Ребята покупали в складчину бифштексы, а девушки брали из дому всякую закуску и приправу. Получалось так, что в каждой компании, отправлявшейся на пикник, кто-нибудь из девушек обязательно брал с собой запеканку из картошки. Вот и сейчас, стоит мне увидеть картофельную запеканку, я сразу же вспоминаю Фоллвью и пикники на озере.

Ну, что еще?

Да, вот что. Это довольно интересно. Я росла в начале бурных двадцатых годов. Говорят, наша юность тоже была бурной, но я не помню случая, чтобы кто-нибудь взял на пикник хоть каплю вина. Это было не принято. Не хочу сказать, что мы не пили и что ребята, отправляясь на танцы, не брали с собой вина. Нет, вовсе нет, но факт остается фактом: мы не любили пить. Так мы были воспитаны, и нам казалось, что по-другому и быть не может.

Или вот еще. В ту пору действовал сухой закон. У нас в Фоллвью существовало заведение, где, как считалось, шла тайная торговля спиртным. А на самом деле это был лучший ресторан в городе. Его называли клубом, и члены этого клуба, то есть посетители, имели ключи от входных дверей. Правда, двери никогда не закрывались, но все равно у каждого члена клуба был свой ключ, и, по-моему, поголовно все горожане состояли членами этого клуба и обладали ключами. За все время, пока действовал сухой закон, не случалось никаких неприятностей с полицией, а ее начальник Герман Уоллмен проводил в баре чуть не каждый вечер.

Флиртовали мы, пожалуй, не меньше, чем всюду и всегда, но ничего серьезного не допускали. У каждого из нас был свой парень или своя девушка, что в те годы считалось обычным делом, и я, например, когда училась в выпускном классе или приезжала на каникулы из колледжа, постоянно встречалась со своим ухажером Бобби Скиннером. «Постоянно» тогда значило, что мы допускали между собой кое-какие вольности, ну там объятия, поцелуи... Не хочу утверждать, что порой та или другая девушка с Лейкфронт-авеню не попадала в неприятное положение, — случались и у нас неожиданные свадьбы, а вскоре после них неожиданные крестины, случалось, что кто-то вдруг срочно выезжал в Европу, но в общем-то никто бы не мог упрекнуть нас в безнравственности. Иногда в лунную ночь какая-нибудь парочка отправлялась прогуляться на яхте по озеру, «попадала в штиль» и возвращалась лишь под утро. В таких случаях само собой считалось, что между ними ничего не произошло. Ничего серьезного, я хочу сказать, и могу поручиться, что так оно и было. Мы с Бобби Скиннером однажды тоже «попали в штиль». И ничего не случилось. То есть ничего серьезного...

Знаю, знаю! Ты ждешь, когда я перейду к Чарли Бронсону. Пожалуйста.

Бронсоны жили через три дома от нас. Миссис Бронсон была очень худой и очень тихой женщиной, представительницей так называемого старого Фоллвью. Так мы называли того, чей прадедушка или хотя бы дедушка жил в Фоллвью. После того как она вышла замуж за отца Чарли, ей пришлось уехать из города, но муж погиб во время первой мировой войны, и она снова вернулась. Надо было как-то существовать, тем более с ребенком, и она устроилась в гостиницу телефонисткой. Никто не видел в этом ничего странного или необычного, и ее положение в обществе не изменилось. Она по-прежнему принадлежала к старому Фоллвью, ее по-прежнему всюду принимали.

В те дни о приходящих нянях и слыхом не слыхали, а нанять для сына горничную или гувернантку миссис Бронсон было не по карману, и Чарли, поскольку большую часть времени мать проводила на работе, рос беспризорником. Днем он постоянно торчал у нас. Учился он в одном классе с моей сестрой Элен, и с тех пор, как Бронсоны перебрались в Фоллвью, они были неразлучны. Он стал как бы членом нашей семьи.

Летом Чарли постоянно околачивался на озере и являлся непременным участником всяких экскурсий и пикников, которые устраивала наша семья. Они с Элен вместе рыбачили и купались, употребляли непонятные для других словечки, знали известные только им потайные места, лазили по деревьям и с одинаковым удовольствием играли как в куклы, так и в войну. Все относились к ним как к неразлучной паре. Подруги Элен считали Чарли членом своей компании, а дружки Чарли точно так же относились к Элен, когда они, по обыкновению, появлялись вместе. К тому времени когда они поступили в среднюю школу, весь Фоллвью знал, что Элен — девушка Чарли, и никому в голову не приходило назначить свидание ей или ему. Они выступали парой в теннисных матчах, в выпускном классе его избрали председателем, а ее заместителем председателя ученического комитета, в лодочных гонках их всегда видели в одной лодке.

Решительно все, включая родных, считали само собой разумеющимся, что со временем они станут мужем и женой. Объявлять о помолвке не было надобности — они и так были помолвлены с десятилетнего возраста. Точно так же считалось бесспорным, что Чарли, как и его отец, поступит в Вест-Пойнт. Мать Чарли не располагала средствами на частную школу, но он хорошо учился и в обычной средней школе, постоянно входил в число лучших учеников. Именно ему поручили выступить на выпускном вечере с прощальной речью.

Ну а теперь позволь мне немножко вернуться к разговору о себе. Я уже рассказывала, как мы с Бобби Скиннером однажды на озере «попали в штиль». Ты думаешь, мы потом поженились и стали жить да поживать?.. Бобби поступил в колледж, и сегодня он лучший зубной врач в Фоллвью. Преуспел он и в другом отношении: его семья скоро окажется самой многочисленной в городе — по моим сведениям, у него уже девять детей.

Чем меньше оставалось до окончания колледжа, тем сильнее я ощущала какой-то зуд. Незадолго до выпуска я приезжала на каникулы в Фоллвью, и он показался мне меньше, грязнее и скучнее, чем раньше. Возникало такое чувство, будто еще до того, как кто-нибудь из местных жителей раскроет рот, я уже знаю, о чем он скажет. Я испытывала непреодолимую скуку, когда каталась на лодке, мне был противен Бобби Скиннер, все время пытавшийся запустить руку мне под свитер. Каникулы прошли тоскливо, и на этот раз я с удовольствием покинула и Бобби Скиннера, и Фоллвью. Потом в течение двух лет учительствовала в городке километрах в сорока от Фоллвью, лишь изредка наезжая в наш благословенный град на уик-энды. Потом я бросила учительствовать, переехала в Буффало и поступила в контору архитектора. Тут я продержалась около года, успев безумно влюбиться в своего шефа — женатого человека с двумя детьми. Как принято говорить в таких случаях, оба мы, люди интеллигентные, не потеряли головы, и в конце концов я с горя вернулась в Фоллвью. Скорее от нечего делать, чем с серьезными намерениями, мы с приятельницей открыли детский сад для детишек от двух до пяти лет. Ни с того ни с сего он стал пользоваться популярностью. Теперь-то я бы ни капельки не удивилась, если бы узнала, к примеру, что матери посылали своих ребятишек в наш садик только ради того, чтобы помочь этой бедняжке Маргарет Дэвис (моя девичья фамилия) забыть свою несчастную любовь к женатому человеку. Будь уверен, Фоллвью знал подобные истории во всех подробностях.

Все это происходило в 1930 году. Тогда уже свирепствовала депрессия, но наш городок она пока обходила стороной. Правда, на местных фабриках шло сокращение рабочих, однако так бывало и раньше, и потому в этом не видели ничего необычного, а тем более пугающего. Наверное, в том году кое-кому на Лейкфронт-авеню реже обычного приходилось стричь купоны, но меня одолевали иные заботы, я не могла избавиться от мысли, что знакомые видят во мне вероятного кандидата в старые девы. По совести говоря, и меня это тоже начинало немножко тревожить. Большинство сверстниц уже повыходили замуж. Знакомые юноши были или слишком молоды, или не могли почему-либо жениться. И все же подобные мысли не мешали мне с прежним удовольствием работать в моем детском саду. Да и потом, в конце концов, мне было всего двадцать семь лет.

Элен исполнилось девятнадцать, она училась на втором курсе колледжа. Чарли перенес все ужасы первого года обучения в Вест-Пойнте, перешел на второй курс и с нетерпением ожидал летнего трехмесячного отпуска. Они с Элен распланировали каждую его минуту, и должна признаться, что к тому времени, когда у Элен закончился учебный год, я и сама с каким-то волнением ожидала, что принесет нам лето. Элен обладала способностью заражать своим настроением окружающих. Если она печалилась, невозможно было не расплакаться вместе с ней, если она была весела, вы тоже начинали смеяться. Они с Чарли ежедневно обменивались письмами, и лишь одному богу известно, о чем можно было писать так часто. Казалось, вся жизнь Элен состояла в ожидании минуты, когда его поезд подойдет к вокзалу в Фоллвью.

Странно, но я не обращала внимания на свою сестру, пока она росла рядом. Помню, взглянув на нее однажды утром, я вдруг подумала: «А ведь она красавица! Почему я раньше не замечала этого?..» Она умела улыбаться с тем выражением, когда о человеке можно сказать только одно: он счастлив. Иногда она настолько мне нравилась, что хотелось без конца ее фотографировать. Да, ничего не скажешь, сестра была чудо как хороша! Ко всему, она могла бы служить ходячим словарем всяких жаргонных изречений Вест-Пойнта и пищу называла «жратвой». В письмах к Чарли, подписываясь, ставила перед своим именем буквы «ТН», что означало «твоя навсегда». Она узнала и запомнила все нелепые шутки и прибаутки, которые распространены в Вест-Пойнте среди первокурсников, и постоянно пересыпала ими свою речь. И в то же время она была просто восхитительна.

По-моему, я никогда еще не встречала таких влюбленных людей, как Элен. Но дело не только в этом. Элен всегда с предельной ясностью представляла себе, как сложится ее жизнь. С десятилетнего возраста она знала, что станет женой Чарли и народит ему кучу детей. Поскольку Чарли готовился стать офицером, Элен изучала армию с таким же рвением, как прилежные студенты изучают перед экзаменами тот или иной предмет. Со всей серьезностью утверждаю, что об армии, о военной жизни она знала больше Дугласа Макартура. Она отлично разбиралась, какие гарнизоны хорошие, а какие плохие. Она имела свое мнение о роли и значении того или иного рода войск, со знанием дела рассуждала о строе «ромбом» и о порядке построения стрелковой цепи. Она очень волновалась за Чарли, когда тот проводил в стенах Вест-Пойнта первый год, потому что сомневалась, выдержит ли он бессмысленные жестокости и унижения, совершенно необходимые с точки зрения армейского начальства для выработки характера у курсантов-новичков. И только когда Чарли перешел на второй курс, она вздохнула с облегчением. «Слава богу! — воскликнула она. — Отныне мы больше не животные!»

Весь второй год пребывания Чарли в Вест-Пойнте Элен не пропустила ни одного дня, отведенного для посещения курсантов. В Вест-Пойнт приезжала как домой — она так хорошо изучила его по книгам, что, оказавшись там впервые, сама повела Чарли осматривать местные достопримечательности.

Пожалуй, не без оснований можно сказать, что Элен не просто была влюблена в Чарли. В нем она видела смысл жизни, армия же была лишь некоторым дополнением, своего рода «принудительным ассортиментом».

Курсантам первого года обучения отпуск не полагался, а второкурсникам предоставлялись трехмесячные каникулы, и потому все письма, которые Элен писала в 1930 году из колледжа домой, заканчивались подсчетом оставшихся до каникул дней. Мы так и считали, что в тот год слово «каникулы» служили для Элен синонимом имени Чарли.

Лето они провели замечательно и чаще, чем раньше, оставались вдвоем. Иногда они брали в свою компанию и меня. Раза два я каталась с ними на шлюпке, как-то мы втроем ездили в парк — здесь же, на озере. Но чаще всего они проводили время с глазу на глаз. Меня удивило, как повзрослел Чарли. Он стал выше, плотнее и, казалось, самоувереннее. Да, ничего не скажешь, красотой его бог не обидел.

В то лето я чувствовала себя старухой. Иногда я проводила время с молодыми, только начинающими практику врачами или с юными выпускниками юридических факультетов, пристроившимися в отцовских конторах и занятыми оформлением стандартных документов вроде завещаний и всяких контрактов. Я уже потеряла всякий интерес к тому делу, которым занималась, и испытывала одну лишь скуку. Трудно поверить, но только скуки ради я занялась живописью. В то лето я часами просиживала за мольбертом, пытаясь набросать какой-нибудь пейзаж. Кстати, если у тебя есть человек, готовый приобрести мою мазню — ну там катание на водных лыжах, озеро на закате, озеро на рассвете, просто озеро, — дай ему адрес моей матери, у нее весь чердак забит такими картинами.

Думаю, мать махнула на меня рукой и примирилась с перспективой иметь в семье старую деву. Одно время я подумывала устроиться учительницей в среднюю школу Фоллвью, но потом решила поработать еще год в детском саду.

Я много читала. «Прощай, оружие!», «Ангел», «На Западном фронте без перемен» тогда еще были новинками. Помню, я частенько устраивалась с книгой в шезлонге у бунгало, читала или слушала радио. Я не забыла песен, которые мы тогда любили петь, и даже сейчас, стоит мне услыхать одну из них, отчетливо представляю то лето и все, что с ним связано. До того памятного бала в Загородном клубе оно протекало для меня, как и все предыдущие, и, наверно, затерялось бы в длинной веренице всех других летних месяцев, которые я проводила дома, приезжая на каникулы. И все же стоит оркестру заиграть «Наемный кавалер», или «Невеста Бетти», или «За синим горизонтом», или «Три словечка», я немедленно переношусь в 1930 год, на берег нашего озера.

Из моих слов можно заключить, что то лето выдалось каким-то ужасным, да? Ничего подобного. До поры до времени оно было приятным в том смысле, что протекало легко и лениво. Ничего такого, что заставило бы ускоренно биться сердце, и вместе с тем ничего, что причинило бы боль.

Ну, а теперь о бале в Загородном клубе. В каждом городе существует традиция ежегодно в торжественной обстановке отмечать то или иное событие. У нас в Фоллвью это был ежегодный бал в Загородном клубе в ознаменование Дня труда. Бал как бы означал официальное закрытие лета, и на нем всегда происходило что-нибудь особенное. Большинство помолвок совершалось именно на балу в Загородном клубе. На бал приходили обязательно с подругой. Девушки из сил выбивались, стараясь получить приглашение, — считалось просто унизительным оказаться в числе отвергнутых. Даже я испытывала страх при мысли о последствиях, которые ожидают меня в обществе, если я не получу приглашения, но, к счастью, меня выручил молодой адвокат Эдди Прайс — редкий олух, по общему признанию. Я приобрела для бала новое платье в Буффало.

Разумеется, Элен приехала вместе с Чарли.

Вечер удался на славу. Клуб находился в восточном конце озера, танцы устраивались на прогулочной площадке-причале. Администрация наняла хороший оркестр, гастролировавший в то время в наших краях... Мы с Эдди и еще две пары приехали в клуб на машине моего кавалера. Заранее предполагалось, что большинство членов нашей компании обязательно напьются, но хотя бы один останется достаточно трезвым, чтобы управлять машиной на обратном пути. Чарли и Элен приехали в старой развалюхе, которую мать подарила ему в прошлом году к рождеству. «Возможно, мы уедем раньше, — объяснила Элен, — и этот драндулет избавит нас от необходимости причинять кому-нибудь неудобства, напрашиваясь в попутчики».

Не то луна, не то вино, не то верность традиции оказали влияние на моего юного адвокатика, но, выпив только половицу бутылки виски, он уже сделал мне предложение. «Не думайте, что я поступаю слишком поспешно или под влиянием порыва, — заявил он. — Нет, я все тщательно обдумал, переговорил со своим отцом и решил просить вашей руки». И знаешь, я раздумывала над его предложением целых десять минут. Черт возьми, думаешь, мне улыбалась перспектива прозябать в Фоллвью всю жизнь? Я была уже достаточно взрослой и понимала, что и у женщины появляются известные биологические потребности, удовлетворить которые здесь, в Фоллвью, можно было только в рамках законного брака. А Эдди в общем-то был довольно интересным молодым человеком, не злоупотреблял вином, со временем должен был унаследовать практику отца и, возможно, даже перебраться в один из особняков на Лейкфронт-авеню. Так почему бы и не стать его женой? Я ответила Эдди, что подумаю. Видимо, желая окончательно убедить меня, Эдди подробно объяснил, какое наследство он получит после смерти отца, и для пущего эффекта охарактеризовал состояние его здоровья. Романтично?

По-моему, в тот вечер впервые в жизни я выпила так много. На обратном пути машиной управляла одна из приехавших с нами девушек. Всю дорогу Эдди, полагая, видимо, что дело в шляпе, методично лапал меня на заднем сиденье машины. Он делал это с такой будничной деловитостью, словно составлял инвентарную опись только что купленных вещей.

Оказавшись дома уже перед самым рассветом, я быстро разделась и забралась в постель, не приняв душ, не почистив зубы, не надев ночную рубашку и вообще не проделав всего того, что обязана делать перед сном каждая благовоспитанная девица. Не знаю почему — то ли потому, что Эдди с такой старательностью щупал меня в машине, то ли из-за выпитого вина, то ли под влиянием возбуждающего прикосновения простыней к нагому телу, но в ту ночь меня преследовали сны один сладострастнее другого.

Проснулась я внезапно; у постели стоял отец и тряс меня за плечо.

— Проснись, Маргарет! Да проснись же!

Я села, вспомнила, что на мне ничего нет, и по шею закуталась в простыню.

— Что случилось, папа?

— Несчастье. Только что звонили из больницы.

— Несчастье?!

— Да. С Чарли и Элен. Они возвращались с бала, и у них что-то случилось с машиной. В больнице не знают, когда именно это произошло, — их обнаружили уже утром. Сейчас они в больнице... Спустись к матери и побудь с ней. Я должен поехать в больницу. Матери ездить не следует, а оставлять ее одну нельзя. Я подожду внизу, пока ты оденешься и спустишься к ней.

— Они серьезно пострадали?

— Знаю только, что они пока живы. Думаю, серьезно, Мэгги.

Отец уже много лет не называл меня так.

— Я не хотел говорить матери, но Элен, видимо, пострадала больше, чем Чарли. Его выбросило из машины, а ее придавило внутри. Представляешь? Но мне сказали, что она жива.

— Как мама?

— Сейчас уже ничего. Я дал ей глоток виски. Там с ней миссис Эвенс. Одевайся живее.

Отец ушел, я вскочила и быстро оделась. Когда спустилась к матери, отец уже уехал в больницу. Я поцеловала мать, чего не делала чуть не с самого детства. Миссис Эвенс ушла, а я приготовила кофе. Пили мы молча, все время посматривая то на телефон, то на часы, со страхом ожидая новых известий.

Телефонный звонок раздался примерно через час. Трубку сняла я.

— Алло?

— Алло, Мэгги... — Я узнала голос отца. Он тут же зарыдал и долго не мог остановиться. — Ее больше нет с нами, — наконец проговорил он и положил трубку.

— Это папа, — пробормотала я. — Он едет домой.

— Она умерла? Да, Маргарет? Она умерла?

У меня не было сил выговорить эти слова, и я лишь повторила:

— Он едет домой...

— Мне надо было поехать с ним! — воскликнула мать. — Я должна была! Зачем я позволила ему уговорить меня остаться дома! Я должна была!..

Подробности я узнала позже, от полицейского, который первым оказался на месте катастрофы. Она произошла на пустынном отрезке шоссе, милях в четырех от Загородного клуба. Полицейский предполагал, что машина, развив высокую скорость, внезапно потеряла управление, перенеслась через кювет и перевернулась. Элен осталась внутри, Чарли же силой удара выбросило из машины, он отделался сломанной рукой и общим сотрясением. О смерти Элен ему пока не сообщали. В этом месте шоссе не было ограждено, и никто не знал об аварии, пока разбитую машину не обнаружил полицейский патруль, совершавший обычный утренний осмотр дороги. По словам полицейского, они всегда с особой тщательностью проверяют дороги после бала в Загородном клубе. Он добавил, что Чарли, возможно, будет привлечен к ответственности по обвинению в непредумышленном убийстве.

Полиция предполагала произвести вскрытие Элен, но мать не разрешила. Не дала она согласия и на возбуждение уголовного преследования Чарли.

— К чему это теперь? — твердила она. — Да, они выпили. Ну и что? Все пьют на балу в Загородном клубе. Я не разрешаю производить медицинское вскрытие только ради того, чтобы подтвердить факт опьянения. Мы и без того это знаем. Я не хочу причинять зла Чарли. Что случилось, то случилось, и теперь Элен уже не вернуть.

После первого потрясения мать вполне овладела собой, чего нельзя было сказать обо мне. Элен не выходила у меня из головы, и я то и дело принималась рыдать. Боюсь, в те дни я принесла родителям много неприятностей, усугубив их горе.

Отец договорился о похоронах, побывал у миссис Бронсон и сообщил ей, что мы не испытываем ненависти к Чарли. Он даже собирался навестить его в больнице, но врач отсоветовал. Чарли по-прежнему не знал о смерти Элен. Сам он не очень пострадал, но время от времени принимался плакать, и в течение трех дней от него не могли добиться ни слова. Врач утверждал, что это обычное явление в подобных случаях.

Элен хоронили в закрытом гробу. Отец объяснил мне, что у нее сильно изуродованы голова и лицо.

Я разговаривала кое с кем из тех, кто присутствовал на балу. У них не сложилось впечатления, что Чарли пил слишком много. Оба они с Элен уехали вскоре после двух часов ночи, то есть очень рано для бала в Загородном клубе. Никакой ссоры между ними не произошло, из клуба они ушли под руку. Их ранний уход ни у кого не вызвал удивления. Обычно Чарли и Элен покидали друзей, когда находили нужным.

Через неделю после случившегося к нам заехал врач из больницы. Он сообщил, что Чарли уже знает о смерти Элен, и посоветовал навестить его. Поехать в больницу вызвалась мать.

— Я ни в чем не обвиняю Чарли. Даю слово, ни в чем. Чего не бывает в жизни! Он, бедняга, наверно, очень переживает, я просто обязана его повидать.

Однако отец неожиданно запротестовал. Вообще-то мать всегда держала его под башмаком, но случалось, что он вдруг занимал твердую и непреклонную позицию, особенно если речь шла, по его мнению, о чем-нибудь серьезном. Так произошло и сейчас.

— Не думаю, что Чарли уже в состоянии встретиться с тобой, — заявил он. — Ты права, сейчас он, конечно, мучается, считает себя единственным виновником случившегося. Но твой приход только усилит его страдания. Не знаю, как вы, а я отношусь к этому так: да, действительно, произошло нечто ужасное — было бы нелепо отрицать это и уклоняться от разговора с Чарли. Но в машине — я всегда так считал — ехали двое наших детей. Бывают положения, когда нужно благодарить судьбу даже за самую крохотную милость. Вот и сейчас я благодарен ей: один из наших детей остался жив. Хочу надеяться, что когда-нибудь Чарли так и поймет нас, но сейчас, в эти критические для него минуты, он еще не готов понять. Сейчас он может неправильно истолковать твое или мое появление, и наш необдуманный шаг испортит ему всю жизнь. Поэтому не ты и не я, а Маргарет должна пойти к нему.

— И я так думаю, папа.

И вот что странно. Я действительно хотела поехать в больницу, но в то же самое время мысль о том, как я вхожу в палату, как встречаюсь с Чарли, почему-то приводила меня в ужас. Я боялась не за себя, не за то, что буду чувствовать и как буду вести себя в момент встречи. Я тревожилась за Чарли: что он скажет, увидев меня, что почувствует?

Перед уходом из дому я чуть не совершила две большие ошибки. Во-первых, надела черное платье и только уже в дверях сообразила, как подействует на Чарли мое траурное одеяние. Пришлось вернуться и переодеться. Во-вторых, я было взяла с собой книгу «Прощай, оружие!», но вовремя спохватилась и оставила дома.

Переступая порог палаты, я боялась расплакаться, но вид Чарли помог мне взять себя в руки. Он сидел на койке и смотрел в окно. Он не слышал моих шагов, и я, остановившись, несколько минут рассматривала его. Чарли выглядел каким-то пришибленным, словно мальчишка, только что получивший взбучку. При первом же взгляде на него я вспомнила Элен. Думаю, первое время все мы, встречая Чарли, вспоминали Элен. Он стал для нас живым напоминанием о ней. Мы так привыкли видеть их вместе, что, встречая Чарли, принимались отыскивать взглядом Элен.

— Привет, Чарли!

Он повернул голову и взглянул на меня.

— Привет, Маргарет!

Рука у него была в гипсовой повязке, под глазом все еще темнел огромный синяк. Я подошла к койке и пожала ему руку. Он взглянул на меня и заплакал, я порывисто обняла его, и он разрыдался у меня на груди, потом отодвинулся и схватил со столика платок. Я опустилась на стул рядом с койкой.

— Как рука?

— Повезло. Заживает.

Мы помолчали.

— Рад видеть тебя, Маргарет, — наконец сказал он.

— И я рада видеть тебя, Чарли.

— Если не возражаешь, не будем говорить об этом, ладно? Хотя бы пока.

— Пожалуйста, Чарли. А как с Вест-Пойнтом?

— Мать взяла на себя. Мне надо было вернуться в понедельник. В больнице я пробуду еще дня два. Мне разрешили задержаться. Мама не хочет, чтобы я об этом беспокоился.

— Она права, Чарли, нельзя тебе беспокоиться.

— Но я должен туда вернуться, как ты думаешь, Маргарет?

— А сам-то ты как считаешь?

— Наверно, придется вернуться. — Он умолк и уставился в окно, а когда снова повернулся ко мне, на глазах у него блестели слезы.

— Да, да, я вынужден вернуться. Будь проклят этот Вест-Пойнт!

Первый раз я пробыла у него недолго, но снова пришла на следующий день, захватив с собой два детективных романа и пачку журналов. Предварительно я перелистала каждую книгу и каждый журнал, чтобы в них не оказалось фотоснимков автомобильных катастроф или похожих на Элен девушек. Чарли сидел на койке и ждал меня. Я поцеловала его в щеку.

— Только что ушла мама, — сообщил он. — У нее был обеденный перерыв. С Вест-Пойнтом все в порядке. Мне пришлют материалы, не хочется отставать от своего курса.

— Чудесно. Вот тебе несколько журналов.

— Спасибо.

Некоторое время мы молчали.

— Маргарет!

— Да?

— Как чувствуют себя твои отец и мать?.. Боже! Какой глупый вопрос! Как они себя чувствуют... Я хотел спросить, что они думают обо мне.

— По-прежнему любят тебя, Чарли.

— Даже сейчас?!

— Они пока не навестили тебя, Чарли, так как считают, что тебе, возможно, на первых порах легче встречаться со мной. Потому-то я и пришла первой.

— Маргарет, ты можешь сказать мне всю правду! Честное слово! Ты можешь сказать мне все, и со мной ничего не произойдет.

— А знаешь, что сказал отец? В машине, сказал он, находилось двое их детей, и они благодарят бога, что хоть один остался жив.

— Так и сказал?

— Да, Чарли, так и сказал.

— Прости, пожалуйста, что я разревелся тут, как идиот. Он так и сказал?!

— Чарли, милый, но мы все могли бы так сказать!

Он взглянул на меня.

— Сэр, моя черепная коробка, — забормотал он, — сделанная из лучшего мрамора, вулканической лавы и африканской слоновой кости, прикрытая толстым слоем особо закаленной стали, препятствует всем попыткам извне проникнуть к клеткам серого вещества, именуемого мозгом. Именно это породило поток изрекаемых мною сейчас столь же напыщенных, сколь и псевдонаучных слов, ибо мое сознание оказалось бессильным заставить мой неполноценный разум уловить смысл сказанного мне. Говоря человеческим языком, сэр, я очень и очень туп, и я не понимаю, сэр...

Произнося этот бессмысленный и высокопарный монолог, Чарли продолжал обливаться слезами.

— Ты знаешь, что это такое, Маргарет? — вдруг спросил он.

— Образчик той чуши, что первокурсников заставляют зубрить в Вест-Пойнте.

— Точно. Мне ведь говорили, будто уроки, полученные на первом году обучения, когда-нибудь пригодятся. И пригодились: я не мог придумать ничего другого, когда услышал от тебя слова твоего отца.

— А тебе и не надо было ничего придумывать. Я передала его слова потому, что, по-моему, их следует знать и помнить. Вообще же пока еще не время об этом разговаривать.

— А мне хочется, Маргарет.

— А я думаю, что не следует.

— Тогда позволь спросить еще кое о чем.

— О чем?

— Я должен поговорить с кем-то, кто знает, понимает и любит меня. Могу я поговорить с тобой, Маргарет?

— Конечно, Чарли.

— Знаешь... я хотел... Я всегда был у вас в семье своим человеком... Ну, вроде младшего брата. Ты могла бы сейчас, хоть на несколько минут, забыть об этом и позволить мне поговорить с тобой, как с ровней?.. Как если бы мы были одного возраста?

— Я всегда так и относилась к тебе, никогда не считала тебя младшим.

— Видишь ли... я не хочу возвращаться в Вест-Пойнт. Я ненавижу Вест-Пойнт.

— Понимаю, Чарли, но это пройдет, это у тебя просто настроение... Тебе нужно снова думать о будущем. Ты обязан вернуться к тому, что всегда делал.

— Ты не понимаешь, Маргарет, о чем я говорю. Я ненавижу военное училище и всегда его ненавидел. Не веришь?

— Не знаю, Чарли. Для меня это новость. Нужно немножко времени, чтобы привыкнуть.

— Ты бывала у нас и знаешь, что наш дом своего рода храм памяти отца. Все, чем увешаны стены, напоминает о нем или об армии. Он запечатлен на всех фотографиях и обязательно в форме. С самого раннего детства мне вдалбливали, что я поступлю в Вест-Пойнт и стану, как отец, офицером. Так считал я, так считали все. Чарли Бронсон должен поступить в Вест-Пойнт, Чарли Бронсон должен по примеру отца стать офицером... Я знаю, как трудно приходилось матери, как много она трудилась, чтобы дать мне среднее образование, в то время как другие подростки, мои сверстники, уже пошли работать. Я знаю, она во всем себе отказывает, лишь бы я мог учиться в Вест-Пойнте. Но, черт побери, в конце концов жертвой оказался я. Еще одной жертвой на алтарь в храме отца. Но я вовсе не хочу идти по его стопам, следовать его примеру: не хочу идти в армию только потому, что он служил в армии. Не хочу, чтобы кто-то, не спрашивая меня, распоряжался моим будущим. Нужно предоставить человеку право выбора или хотя бы интересоваться его мнением. Над ним не должно довлеть сознание того, что кто-то уже предопределил его жизненный путь, кто-то уже решил, кем он должен стать, даже не интересуясь, пригоден ли он для уготованной ему роли... Я не кажусь тебе истеричным, Маргарет?

— Нет, Чарли.

— Но удивляю, правда? Ты всегда считала меня солдатиком Чарли, да?

— А Элен знала о твоих настроениях?

— Я и сам понял все это лишь недавно и сразу же ей написал. Потом мы долго говорили. Ей казалось, что я смотрю на вещи слишком трагически, сгущаю краски.

— Но сам-то ты как считаешь?

— Ну, возможно, она отчасти права.

Пришла няня и сказала, что мне пора уходить.

— Приходи завтра, хорошо? — попросил меня Чарли.

— Конечно, конечно! Спасибо за откровенность.

— Я об этом еще ни с кем не разговаривал, за исключением...

Я уже была у двери, когда он снова окликнул меня.

— Так ты не забудешь, придешь завтра? Я должен сказать тебе кое-что.

— Я приду, Чарли.

— Вот и хорошо. Спокойной ночи, Маргарет, и еще раз спасибо.

На следующий день, когда я снова пришла к нему, он сидел в халате и комнатных туфлях в мягком кресле и покуривал трубку.

— Я репетировал, Маргарет, прежде чем начать свой рассказ.

— Ну так начинай.

— Да, да...

Он помолчал, посасывая трубку. Я, разумеется, не знала, что он хочет рассказать, но, видимо, нечто крайне важное и очень трудное, если репетировал.

— Ее убил я! — наконец выпалил он.

— Неправда, Чарли!

— Неправда?! Ты-то откуда знаешь? Ты же еще не выслушала меня. Как ты можешь судить, правда или неправда?

— Все, кто перенес подобное несчастье, испытывают такое же чувство. Ты управлял машиной, и, естественно, считаешь виновным себя. В действительности же произошел несчастный случай, вот и все.

— Почему ты так уверена в несчастном случае, Маргарет?

— Я разговаривала с полицейским, который вас нашел.

— А что он мог сказать? С какой скоростью мы ехали, где машина сошла с шоссе и что, по его предположениям, произошло? — Чарли заглянул мне в глаза. — Садись, Маргарет, и слушай. Только не прерывай, я должен рассказать все с самого начала.

— Хорошо, Чарли.

— Но прежде чем начать, хочу сказать еще кое-что. Ты даже представить не можешь, что я почувствовал, когда ты передала мне слова твоего отца обо мне. Ты ведь знаешь, как я отношусь ко всем вам. Ваша семья была для меня дороже родной семьи. Не хочу сказать ничего плохого про свою мать. Она делала для меня все, что могла, но после смерти отца уже не любила меня, как прежде. Во мне она видела не сына, а того, кто займет место отца в армии. Ты, твой отец и мать и... Элен стали моей семьей. Я очень любил всех вас. Ты знала об этом?

— Да, Чарли. Кажется, знала.

— Хорошо. Теперь я должен начать... Черт возьми, ума не приложу, с чего именно! Видишь ли... Это прямо-таки ужасно — то, что я должен сказать тебе здесь, в больничной палате, средь бела дня...

— И все же соберись с духом и скажи.

— Элен была беременна.

— О?!

Только на это восклицание у меня и хватило сил.

— Ты шокирована, Маргарет?

— Нет, не в том дело... Дай подумать... Такая неожиданность, сразу не осмыслишь...

— Это произошло в начале лета. Мы полюбили друг друга лет с десяти. Я хотел жениться на ней сразу же после окончания средней школы, но курсанту ведь не полагается иметь жену, лошадь и усы, а мне предстояло стать курсантом. Я хотел уйти с первого курса и жениться, но Элен отговаривала. Она сказала, что впереди у нас вся жизнь и что я должен сначала окончить Вест-Пойнт. И вот... Все произошло летом. Это было неизбежно, Маргарет, понимаешь? Если не понимаешь, продолжать бессмысленно.

— Понимаю... Но она действительно была в положении, ты уверен? Ты ведь знаешь, у девушек иногда бывает...

— Мы знали точно. Она побывала у врача... Не в Фоллвью, нет. Однажды мы поехали в Довервиль, зашли в недорогой универсальный магазин, и я купил ей обручальное кольцо — специально для приема у врача. Пока он осматривал Элен, я ждал в машине. Врач подтвердил...

И знаешь, Маргарет, я обрадовался. Уж теперь-то она должна была выйти за меня замуж! Конечно, моя мать осталась бы недовольна, но ей пришлось бы смириться. Однако Элен не согласилась и даже заговорила об аборте. Аборт... Ты можешь понять, как неприятно мне было слышать от Элен это гадкое словечко. Я заявил, что об аборте не может быть и речи и что мы должны пожениться. Мне хотелось немедленно пойти к вам и все рассказать. Я знал, что вы стали бы на мою сторону и заставили Элен согласиться. Новый вариант старых историй о вынужденных свадьбах.

— Что же, по ее мнению, вам предстояло делать дальше?

— Не знаю. Вначале, кажется, она считала, что просто произошла задержка и скоро все обойдется. Потом заговорила, что у женщин часто случаются выкидыши. Ты помнишь, в то лето она много каталась на водных лыжах и не пропускала ни одной лодочной прогулки? Помнишь, как много она играла в теннис? Видно, она надеялась, что произойдет выкидыш, если усиленно заниматься физическими упражнениями. Я ничего не мог с ней поделать. Она категорически отказывалась разговаривать и о нашем браке, и о моем уходе из Вест-Пойнта. Вечером, накануне бала в Загородном клубе, у нас опять состоялся разговор. Она вновь категорически заявила, что до поры до времени отказывается выйти за меня замуж. А я так любил ее, Маргарет! Но что я мог сделать?

— Понимаю, Чарли. Но почему вы не пришли ко мне и не посоветовались?

— А зачем? Ты относилась к нам как к подросткам, и только. Как-то я предложил Элен обратиться к тебе, но она наотрез отказалась — сказала, что у нее язык не повернется начать такой разговор.

— Что же она собиралась делать?

— В тот вечер, перед балом в клубе, мы все же приняли определенный план. Сидели в машине, перед тем как войти в клуб, и беседовали. Она собиралась открыться родителям и уехать в Топеку, к тетке. Там Элен хотела дождаться ребенка и моего назначения в часть после окончания училища. Своим коллегам я должен был представить ее как знакомую молодую вдову, и через некоторое время мы бы поженились.

— И ты согласился с ее планом?

— Не совсем, но во всяком случае я хоть добился ее согласия рассказать обо всем родителям. Мне казалось, что они обязательно примут мою сторону и уговорят ее выйти за меня замуж.

— И ты думаешь, им удалось бы ее уговорить?

— Кто знает... Это была моя единственная надежда, я не мог поступать вопреки ее желанию — тогда бы она вообще ушла от меня. Уж в чем другом, а в этом я не сомневался. Подумать только, всему причиной было военное училище Соединенных Штатов Вест-Пойнт, будь оно проклято, — училище, в которое я попал из-за моего отца, будь он проклят за то, что не сумел уклониться от пули под Шато Тьери!.. Ну вот. Потом мы потанцевали и вскоре уехали. Я выпил совсем немного и, клянусь тебе, совсем не был пьян.

— Знаю, Чарли.

— Ехали мы не так уж быстро, километров пятьдесят в час, не больше. Ночь выдалась теплой, помнишь? Верх машины был опущен. Элен прижалась ко мне, положив голову на мое плечо. Вот тут она и призналась, что все время хотела прервать беременность. «Зачем ты на себя наговариваешь?» — рассердился я. «Нет, нет, я говорю не об аборте, — ответила она. — Ты думаешь, почему я так много каталась на водных лыжах и так часто играла в теннис? Да потому, что иногда такие упражнения вызывают преждевременные роды. Только у меня ничего не получилось».

Некоторое время мы ехали молча, а потом она сказала ужасную вещь. «Как было бы чудесно, — заявила она, — если бы мы попали в аварию и со мной произошел бы несчастный случай! Знаешь, Чарли, ну не очень серьезный — сломала бы я ногу или что-нибудь еще. Вот тогда бы сразу все решилось...»

В следующее мгновение она ухватилась за руль и хотела резко его повернуть. Я попытался отвести ее руки и затормозить машину, но нога вместо тормоза попала на педаль газа. Машина рванулась, потеряла управление, перемахнула кювет и, перевернувшись, грохнулась наземь. Я помню только, как машина переворачивалась, а потом потерял сознание.

— А что ты рассказал полицейским?

— Что на дорогу перед машиной внезапно выскочила собака, что я пытался затормозить, но ошибочно нажал педаль газа — машина сошла с дороги и...

— Спасибо за твой рассказ, Чарли.

— Я должен был кому-то рассказать. Чем больше я молчал, тем сильнее мучился, буквально сходил с ума. Да, Элен убил я, Маргарет. Теперь ты видишь — это правда.

— Нет, не вижу. Скорее, она сама виновата в своей смерти.

— Мне не надо было пытаться отбирать у нее руль. Пусть бы она устроила маленькую аварию, о которой говорила. На той скорости, с которой мы ехали, ничего опасного произойти не могло.

— Ты серьезно, Чарли?

— Вполне.

— Ну, предположим, ты позволил бы Элен устроить «маленькую аварию», допустим, у нее произошел бы выкидыш. Это что, по-твоему, решало проблему?

— А в чем вообще состояло решение?

— Мне кажется, ты пошел по единственно правильному пути, когда пытался уговорить Элен открыться родителям. Ты прав, они убедили бы ее выйти за тебя замуж. По-моему, и Элен это понимала, потому-то она и заговорила о «маленькой аварии».

— Возможно. Я должен теперь рассказать им?

— Отцу и матери?

— Да.

— Что это даст?

— Ничего.

— Что ты теперь намерен делать, Чарли?

— Вернуться в Вест-Пойнт. А что еще? Если бы не это проклятое училище, Элен была бы сейчас жива. Это как на плакатах с призывом добровольно вступать в армию: «Они не напрасно отдали свою жизнь». Прости, Маргарет, я, наверно, кажусь черствым и бессердечным, но я вкладываю в эти слова совсем другой смысл.

— Понимаю, Чарли.

— Теперь я буду нести еще более тяжкое бремя. Память об отце, жертвы, принесенные матерью, смерть Элен... Все, все на алтарь Вест-Пойнта! Мне придется туда вернуться, стать примерным курсантом и со временем дослужиться до генерала. Почему только жизнь не оставляет человека в покое, почему мешает ему самостоятельно выбирать свой путь!

— Вот ты и заговорил, как мальчишка!

— Возможно. Но что мне делать дальше, как быть, Маргарет?

— Жить.

— Одному, без Элен?! Я обожал ее. Все, что нам оставалось прожить, мы должны были прожить вместе. Не сочти меня сентиментальным. Просто я спрашиваю себя: как мне теперь жить без Элен? Как жить одному?

— Видишь ли, Чарли, все мы как-то ухитряемся жить без тех, без кого не мыслили свою жизнь.

* * *

Дня через три Чарли выписался из больницы и уехал в училище. Он написал моим родителям длинное письмо, а мне коротенькую записку: «Спасибо, что выслушала и поняла...» В конце второго года обучения он участвовал в маневрах в Джорджии и прислал оттуда открытку: «Все хорошо. Всыпали морякам!»

Мой детский сад процветал. Мне пришлось нанять еще двух девушек, так как большую часть времени приходилось просиживать за бухгалтерскими книгами и заниматься рассылкой рекламных листовок и брошюр. Из откровенно эгоистических побуждений я продолжала водить Эдди Прайса за нос. Я не могла появляться в обществе без партнера, а выбор был невелик. Эдди как нельзя лучше подходил для этой цели и поскольку считал нас почти помолвленными, никогда не возражал сопровождать меня в моих вылазках. Мать души в нем не чаяла — в то время ей понравился бы кто угодно. Она связывала с Эдди последнюю надежду покончить с моим затянувшимся девичеством. Отец же относился к нашему роману с нескрываемой язвительностью.

— На деле-то, Мэгги, ты просто морочишь голову Эдди Прайсу, а? — как-то заметил он. После смерти Элен отец снова стал звать меня Мэгги.

— Пожалуй, ты прав, папа.

— Что значит «пожалуй»? Ты действительно серьезно намерена выйти за него?

— «Пожалуй» — это значит, что ничего определенного на сей счет я сказать не могу. Это значит, что сейчас не так-то просто найти кавалера для двадцативосьмилетней девушки. Это значит, что Эдди водит меня в кино и я могу бывать с ним в свете.

— Но ты думаешь выходить за него?

— Так именно это ты называешь «серьезными намерениями»?

— Да. Так это обычно и называется. Еще раз спрашиваю: думаешь или нет?

— Нет, не думаю. По той простой причине, что выходить за него замуж не собиралась и не собираюсь.

— Вот и хорошо. Он тебе не подходит.

— А кто подходит?

— Кто-то другой. Фоллвью — еще не весь мир.

— Папа, уж не хочешь ли ты сказать, что мне надо уехать отсюда?

— Мать убьет меня, если услышит, но я все-таки скажу. Для Фоллвью ты слишком умна, развита и жизнерадостна. К тому же ты права насчет выбора: неженатых молодых людей у нас тут — раз, два и обчелся.

— Я уже думала об этом. Возможно, я и в самом деле уеду. И в то же время мне хочется еще немного поработать в детском саду, окончательно поставить его на ноги.

— Не хочу сказать ничего плохого про твой детский сад, но нельзя же посвящать ему всю свою жизнь. Началась депрессия, Фоллвью она по-настоящему еще не коснулась, но обязательно коснется, и коснется прежде всего твоего детского сада. Как только начинаются материальные трудности и людей охватывает страх за будущее, они первым долгом отказываются от того, без чего можно обойтись. Женщина, если потребуется, всегда сможет выкроить несколько часов для своего малыша.

— Неужели ты и в самом деле считаешь депрессию такой уж серьезной угрозой?

— Да, считаю. Она уже сейчас наделала бед, и чем дальше, тем будет хуже.

Отец оказался прав. Депрессия коснулась Фоллвью зимой 1930 года. Три фабрики закрылись, на остальных прошло большое сокращение. Конечно, особенно пострадали обитатели «Шведской горы». Припоминаю, что мать руководила частным комитетом помощи, который снабжал некоторых безработных продуктами питания и дровами. Говоря о моем детском саде, отец словно в воду смотрел. Наступил конец и для нас, и перед рождеством нам пришлось навсегда закрыть двери сада. Эдди Прайс все настойчивее требовал от меня согласия стать его женой. Теперь у меня не было оснований тянуть с окончательным ответом. Эдди твердил, что он и без того долго ждал, не желая мешать моим попыткам сделать карьеру, а теперь хватит, пора перейти к более важным и более ответственным делам — стать его супругой и народить ему целый выводок будущих адвокатов. Я уже чуть не решила последовать совету отца и уехать из Фоллвью, но получилось как-то так, что у меня не хватило ни энергии, ни самолюбия, ни особого желания сделать это. Давно следовало бы порвать с Эдди Прайсом, но и на это я не решалась.

Однажды я получила коротенькую писульку от Чарли Бронсона — он в то время учился на последнем курсе. «Я выполнил свое обещание, — сообщал он, — и стал отличником...» В свое время Элен много рассказывала мне о порядках в Вест-Пойнте, и я хорошо понимала, каких усилий это стоило Чарли.

Весной 1932 года я все же порвала с Эдди Прайсом. Он воспринял это весьма спокойно, так что я даже обиделась. Мой кавалер вел себя так, словно я была для него процессом, который он проиграл в суде. Что и говорить, не очень-то приятно, когда ущемляют вашу гордость, но что поделаешь, черт побери! Пришлось ходить в кино в гордом одиночестве. Я не могла заставить себя пуститься на поиски нового ухажера и снова пройти через всю эту процедуру, когда надо держаться за ручки и позволять лапать себя в обмен на мороженое и билет в кино.

Я частенько играла в бридж и с таким рвением штудировала самоучители этой игры, словно готовилась сдавать экзамены в университет. Отец не раз пытался расшевелить меня, но не очень преуспел.

— Мэгги, родная, не забывай, что бридж всего лишь карточная игра, а тебе надо думать о жизни.

Если поблизости не было матери, он называл карты «сексом для старых дев» — в ее присутствии он не решался произносить эти крамольные слова, так как она считалась лучшим игроком в бридж во всем Фоллвью. Он находил, по-видимому, что наличие в одной семье двух помешанных на бридже женщин — это уж чересчур.

В апреле я получила письмо от Чарли, нацарапанное на почтовой бумаге с гербом Вест-Пойнта. Он играл в футбол и растянул ногу.

«...И я чертовски рад, что так произошло, — сообщал он. — Понимаешь, я состоял в футбольной команде только потому, что не любить футбол в армии считается признаком дурного тона. Меня сбили на площадке, нога заживает плохо, но зато теперь никто ко мне не пристает. К тому же и игрок-то я всегда был никудышный».

Он сообщал, что отметки у него отличные и он надеется к моменту выпуска оказаться в первой десятке. Меня удивил последний абзац его письма.

«Я очень много думал о тебе, Маргарет, — писал он. — И не только потому, что ты сестра Элен. Теперь ты, наверно, знаешь, что друзей у меня почти нет. Во всяком случае, здесь, в училище, а вне его — одна ты. Согласишься ли ты быть моей девушкой на нашем выпускном празднике? Мне бы очень хотелось, и я обещаю тебе приятное времяпровождение — как подруга выпускника-отличника ты будешь пользоваться общим вниманием. Отказавшись, ты станешь виновницей нарушения одной из самых чтимых и самых древних традиций этой проклятой дыры, погрязшей в традициях больше всех каторжных тюрем. Я окажусь первым выпускником-отличником за всю историю Вест-Пойнта, появившимся на выпускном празднике в одиночестве, без девушки... Очень прошу тебя, Маргарет, — пожалуйста, приезжай! Я так скучаю по тебе!

Обними за меня своих родителей и поскорее напиши, что ты согласна.

Любящий тебя Чарли».

Отец привез меня в Буффало, где мне удалось попасть на поезд, отправлявшийся в Нью-Йорк. На Большом центральном вокзале я снова села в поезд и сошла в Гаррисоне. Здесь, за рекой, находился Вест-Пойнт. Через реку мы перебрались на маленьком пароме под непрекращающиеся смех и шутки пассажиров — преимущественно милых и приятных молодых людей, приглашенных на выпускной праздник в Вест-Пойнт и потому чувствовавших себя на седьмом небе. Я казалась себе древней-древней старухой, какой-то старой наседкой среди цыплят.

Чарли оказался прав, праздник затянулся на целую неделю и действительно проходил очень весело. Мы без конца танцевали на балах, присутствовали на обедах, парадах и смотрах, смотрели кинофильмы, ездили на пикники, купались, катались на лодках, играли в гольф и теннис. Внешне Чарли не очень изменился, даже, пожалуй, все еще был слишком красив и вместе с тем выглядел как-то солиднее и взрослее своих сверстников. Он, безусловно, обрадовался нашей встрече. Все его свободное время мы проводили вместе. Меня беспокоило только отношение Чарли к службе в армии и к Вест-Пойнту. И к тому и к другому он относился как к обязательству, которое надо выполнять, и выполнял его добросовестно. Наши разговоры с ним на эту тему иногда напоминали беседу со священником, когда ты вдруг начинаешь понимать, что сам-то он ни в какого бога не верит и надел сутану лишь потому, что хотел получить постоянную, хорошо оплачиваемую работу и возможность дальнейшего продвижения в церковной иерархии.

К выпускному балу я уже безнадежно влюбилась в Чарли, хотя и отдавала себе отчет, насколько это нелепо. Нелепо хотя бы потому, что я на семь лет старше, потому, что никто не вытеснит из его сердца Элен и еще потому, что не испытывала ни малейшего желания прожить свою жизнь женой офицера со всем, что это означало. Но я оставалась глуха к доводам рассудка и продолжала обожать Чарли. До этого он поцеловал меня по-настоящему только раз. Вскоре после приезда в Вест-Пойнт мы пошли с ним осматривать достопримечательности училища и, конечно, оказались на «аллее флирта». Дело происходило в сумерках. Мы остановились, и Чарли обнял меня.

— Такая уж у нас традиция, — проговорил он, касаясь губами моих губ.

Поцелуй должен был выйти вроде бы шуточным, но внезапно я с силой прижалась к Чарли, и голова у меня закружилась. Поцелуй был страстным и долгим.

— Приятная у вас традиция, — пробормотала я.

— Ничего не скажешь...

В тот раз на том все и кончилось. Всю остальную неделю мы вели себя как брат и сестра, много смеялись. Точнее, смеялась я одна. Чарли лишь изредка улыбался, но что за чудесная это была улыбка!

В день парада, посвященного выпуску, приехала миссис Бронсон. Она смотрела на происходящее и без умолку комментировала все, что видела и слышала.

— Это одна из наиболее важных традиций училища, — поясняла она. — Музыка, которую мы слышим, написана специально для парада в честь выпуска и ни на каких других парадах и церемониях не исполняется... Я хорошо ее помню еще с тех пор, как приезжала на выпуск отца Чарли.

Она плакала, наблюдая за торжественным прохождением курсантов, и рыдала, когда оркестры исполняли «Лихой белый сержант» и «Дом, милый дом», «Девушка, которая ждет меня» и «Доброе старое время». Потом она немного успокоилась, но снова прослезилась, когда под звуки «Армейского блюза» через площадь продефилировала колонна выпускников. Потом курсанты совершили перестроение и промаршировали перед публикой под звуки «Альма-матер». Тут уж слезы у миссис Бронсон полились рекой. У меня у самой глаза на мокром месте, и потому мы обе с ней ревели как белуги в течение всего парада.

По окончании торжеств она обняла Чарли и всхлипнула у него на плече.

— Твой отец так гордился бы сейчас тобой! — проговорила она.

— Да? Значит, мы с ним квиты?

— Что, что?!

— Да нет, мама, ничего.

После выпуска из училища Чарли получил назначение в гарнизон Форт-Онтарио в штате Нью-Йорк. Назначение считалось очень хорошим и давало право на двухмесячный отпуск перед явкой к месту службы.

В Фоллвью мы возвращались все вместе — Чарли, миссис Бронсон и я. Меня не оставляла мысль о том, что Чарли целых два месяца будет жить дома и мы проведем их вместе.

Уже на третий вечер, во время прогулки на озере, он сделал мне предложение. Не очень-то романтично оно выглядело, но тогда я не обратила на это внимания.

— Думаю, для тебя не секрет, что я всегда любил тебя, Маргарет, — сказал он. — По-моему, мы искренне привязаны друг к другу, испытываем взаимное влечение, понимаем один другого и потому будем счастливы. Ты согласна стать моей женой, Маргарет?

Вначале мы сообщили о своем решении моей семье. Мать расплакалась, вслед за ней расплакался отец, потом расплакалась я, и в конце концов расплакался Чарли. Миссис Бронсон, выслушав нас, тоже осталась очень довольна, однако по совсем другим причинам, чем все остальные.

— Рада, очень рада, моя дорогая Маргарет, — заявила она. — Уж я-то знаю, как важно молодому офицеру иметь хорошую, солидную, уравновешенную жену. Чарли здорово повезло, что ты намного старше его.

Мы хотели пожениться сразу же, но родители решили иначе и назначили свадьбу на середину августа. Таким образом, у нас еще оставалась неделя, чтобы совершить свадебное путешествие перед явкой Чарли к месту службы.

Лето в том году выдалось чудесное. По-моему, жители Фоллвью с чувством удовлетворения восприняли весть о том. что Чарли Бронсон женится, а старшая дочь Дэвисов наконец-то выходит замуж, избегая тем самым опасности навсегда остаться старой девой. В нашу честь одна за другой устраивались вечерники, и, по-моему, мы с Чарли разлучались только на время сна. Примерно за неделю до свадьбы мне удалось серьезно поговорить с ним о нашем будущем. Это произошло на террасе нашего дома у озера. Отец и мать уехали в город в кино. Мы остались в доме одни.

— Чарли, могу я поделиться с тобой мыслями, которые все время меня одолевают?

— Разумеется.

— Я никак не могу забыть твой разговор с матерью в Вест-Пойнте. Помнишь?

— Нет.

— Ну как только кончился парад. Ты тогда спросил ее: «Значит, мы с ним квиты?» Помнишь?

— Помню. Ну и что ты хочешь этим сказать?

— А то, что вы с ним действительно квиты. Ты выполнил свое обещание, вернулся в Вест-Пойнт, стал отличником, кончил училище. Вы квиты. Я знаю, как ты относишься к армии, и хочу тебе сказать, что не стану возражать, если ты плюнешь на военную службу и уйдешь в запас.

— Это еще почему?

— По тем самым причинам, о которых ты мне постоянно твердил в течение всех этих лет. Тебя вынудили пойти в военное училище. Ты его терпеть не мог, но все же окончил. Ты сделал то, чего от тебя ждали. С такими настроениями, как у тебя, Чарли, в армии ты окажешься неудачником. Там не скроешь своих чувств. Я не хочу, чтобы ты оставался на военной службе, если ты считаешь, что только я хочу этого. Есть ли в этом смысл?

— В чем, в этой твоей фразе или вообще в твоем предложении?

— И в том, и в другом.

— Фраза не ахти какая грамотная, но смысл понятен. Я счел бы себя сумасшедшим, Маргарет, если бы покинул армию. Я уже прошел через весь этот ад, именуемый военным училищем США, и только сейчас мне представилась возможность получить кое-что взамен. Армия теперь для меня — легкая работенка. Твоего покорного слугу силой заставили пойти на военную службу. Что ж, отлично. Вот я и в армии, и когда придется уйти из нее, на погонах у меня будет несколько генеральских звезд. Милая моя, гарантирую тебе, что стану генералом к 1950 году, а если вспыхнет война, то и раньше. Давай забудем этот разговор. Я служу в армии и уходить не собираюсь. И неправда, что я окажусь неудачником. Я самый удачливый удачник, которым когда-либо была осчастливлена американская армия.

— Я ведь не хотела сказать ничего обидного. Просто я уверена, что ты вообще не создан для службы в американской армии. Тебя вынудили пойти на военную службу, но сейчас у тебя есть возможность избавиться от нее.

— Тебе неприятна мысль стать женой офицера?

— Нет, нет, Чарли! По правде говоря, я даже с волнением жду этого.

— Вот и хорошо... Давай лучше поговорим о нашем свадебном путешествии. Неплохо, если мы съездим на Ниагару.

— Ну не скажи. Поездка на Ниагару стала такой же банальной, как прогулка по вашей «аллее флирта».

— Но ты понимаешь, Форт-Онтарио находится почти рядом с водопадами, так что мы выиграем два дополнительных дня отпуска.

Так мы и сделали.

Наша свадьба по меркам Фоллвью стала подлинным событием. Мои родители устроили большой прием в саду своего дома. Играл оркестр из семи рабочих и служащих фабрики, где служил отец: Громадный стол ломился от индюшек и ветчины, шампанское лилось рекой. В газете потом появились снимки: вот мы разрезаем свадебный торт, вот поднимаем бокалы шампанского, вот обнимаем родителей. После девяти вечера я незаметно ушла с приема, чтобы переодеться. Мы хотели переночевать в гостинице, где заранее заказали номер, а рано утром поехать на Ниагару. Переодевшись, я спустилась в прихожую, где меня уже ожидал отец.

— Мэгги, я должен сказать тебе кое-что.

Я почему-то так и похолодела от испуга — кажется, даже изменилась в лице.

— Да ты не волнуйся, дорогая, — заметил отец. — Ничего страшного.

— Но все-таки?

— Да ведь Чарли-то... Перебрал шампанского, перепил, одним словом, ну и уснул.

Я рассмеялась — не то потому, что не произошло ничего более ужасного, не то потому, что сама выпила лишнее.

— Вот и правильно. Так и нужно относиться к подобным вещам. Такое может случиться с самым хорошим женихом. Я вот тоже немножко приналег на шампанское.

— Где он?

— Мы отнесли его в твою комнату. Думаю, через пару часиков он будет как огурчик и вы сможете отправиться в гостиницу.

— Спасибо, папа.

Я вернулась к гостям. Мне пришлось выслушать немало шуточек о молодой жене, брошенной мужем в первую же брачную ночь, а кое-кто предлагал свои услуги в качестве заместителя Чарли. Через каждые двадцать — тридцать минут я поднималась наверх и заглядывала в свою комнату, но Чарли не подавал никаких признаков жизни. В конце концов, часов в одиннадцать вечера, я отправилась к себе, разделась в темноте и улеглась рядом с Чарли. Он что-то промычал, когда я заставила его подвинуться на кровати, но не проснулся.

Большую часть ночи мне так и не удалось заснуть. Утром, когда я спустилась в столовую, отец взглянул на меня и ухмыльнулся.

— Нет ничего, что могло бы сравниться с выражением лица молодой жены наутро после свадьбы, — сказал он.

— Замолчи, Карл, — остановила его мать. — Ну как Чарли? — обратилась она ко мне.

— Дрыхнет по-прежнему.

— Вот позор-то. — Мать сокрушенно покачала головой. — И нужно же было случиться такому в брачную ночь! Может, шампанское оказалось недоброкачественным? Карл, ты уверен, что с шампанским все в порядке?

— Безусловно.

— Доброе утро!

Мы оглянулись. Чарли в банном халате стоял на пороге кухни. Потом подошел ко мне и поцеловал.

— Доброе утро, дорогая.

— Как спалось, Чарли? — осведомился отец.

— Карл, перестань! — рассердилась мать.

— Что с тобой? Я же только спросил, как ему спалось.

— Мне очень неловко за вчерашнее, извините, ради бога. Не знаю, что на меня так внезапно подействовало. А дальше какой-то провал в памяти... Я ничего не натворил? Может, буянил, лез в драку?

— Да нет, ничего похожего, — успокоила его мать.

— Дурно я поступил по отношению к тебе, дорогая, — проговорил Чарли, обнимая меня.

— Глупости. Нам с тобой еще долго жить вместе.

— Уж на это-то я твердо рассчитываю.

Сразу же после завтрака мы уложили вещи в машину и отправились в свадебное путешествие на Ниагарские водопады. Пообедали в дороге, а к ужину поспели в гостиницу у водопадов. Весь день Чарли был предупредителен и мил. Он, несомненно, все еще чувствовал себя неловко — напиться в такое неподходящее время! — и сейчас всячески старался загладить свою вину. Во всяком случае, так мне казалось.

Почти все остальные обитатели гостиницы тоже были молодоженами, и потому мы не стеснялись их и не испытывали никакой неловкости.

Ужин кончился часов в десять.

— Может, пойдем погуляем? — предложил Чарли. — Посмотрим водопады.

— С удовольствием. Вряд ли когда-нибудь мне снова представится такая возможность.

— Что ты хочешь сказать?

— Шучу, шучу, Чарли! Когда еще я снова выйду замуж?

— Ах вон что...

Водопады были чудесны. Вот так же, наверно, они чудесны и сейчас. Держась за руки, мы молча любовались низвергающимися потоками воды.

— Маргарет!

— Да, Чарли?

— Ты не тревожишься... ну, знаешь, о том, что должно произойти сегодня между нами? Не боишься?

— Нет, Чарли. Я не маленькая... Что ж, пора возвращаться в гостиницу.

Мы медленно пошли обратно. Всю дорогу Чарли сжимал мои пальцы, а у порога номера поднял на руки и внес в комнату.

— Но это же нелепо! — рассмеялась я. — Мы ведь уже были в номере.

— То не считается. И потом, тогда это было бы действительно нелепо — рядом топтался коридорный.

На середине комнаты он опустил меня на пол и поцеловал. Свои чемоданы мы распаковали еще раньше, наше ночное белье уже лежало на кровати. Захватив ночную рубашку и халат, я ушла в ванную, приняла горячий душ, причесалась и надушилась. Когда я вышла из ванной, Чарли сидел на краю кровати и читал журнал. Он взглянул на меня и улыбнулся своей чудесной улыбкой.

— В твоем распоряжении, — я кивком указала на ванную.

Чарли скрылся за дверью, и, услыхав шум воды, я выключила свет и забралась в постель. Конечно, я волновалась, как и положено невесте. Отчаянно колотилось сердце, в висках стучала кровь. Я слышала, как открылась дверь ванной, как Чарли подошел к кровати. Не зажигая свет, он снял халат, отвернул одеяло и улегся рядом со мной, потом повернулся ко мне и обнял.

Дальше в нашей близости не было ничего неловкого и нерешительного. Все происходило так, словно мы состояли в браке по меньшей мере лет двадцать. Чарли был ласков и нежен и в то же время тверд и настойчив. Я крепко прижалась к нему.

— Дорогая... Любимая... — задыхаясь, шептал он. — Единственная моя... Элен... Дорогая Элен... Как я люблю тебя, Элен!..

Я оцепенела, словно от удара. Чарли опомнился, и некоторое время мы молча смотрели друг на друга.

— Боже! — наконец воскликнул он. — Боже мой!

Я привлекла его к себе и крепко обняла. Он положил голову мне на грудь и глухо зарыдал.

— Боже, боже, боже!.. — твердил он.

— Успокойся, Чарли, успокойся, — попросила я. — Все обойдется, дорогой...

Он так и уснул в моих объятиях. Спали мы долго, а проснувшись, позавтракали в номере.

Возможно, именно тогда я и сделала свою первую и самую важную ошибку.

Дело в том, что ночная сцена страшно потрясла и ошеломила меня, но я не находила сил взглянуть правде в глаза и вела себя так, словно ничего не произошло. Чарли тоже никогда не вспоминал о случившемся — ни во время свадебного путешествия, ни позже. Никогда.

Я уже начала думать, что этой первой неделе нашего медового месяца не будет и конца. Нет, нет, в общем-то она протекала, как и полагалось. Мы веселились и развлекались. Я шутила, смеялась и каждую ночь принадлежала Чарли. То, что произошло в первую ночь, больше не повторялось. Чарли теперь хорошо владел собой, а когда все кончалось, прикасался губами к моей щеке, уходил в ванную, потом возвращался, ложился в кровать и, отвернувшись от меня, засыпал. Я же большую часть ночи лежала не смыкая глаз, размышляла, тихонько плакала и без конца спрашивала себя, что делать дальше.

Я понимала, что Чарли выполняет свой супружеский долг с тем же настроением, с каким когда-то поступал в Вест-Пойнт. От него требовали, и он подчинялся. Отбывал очередную повинность.

Потом мы возвратились в Фоллвью, взяли вещи и уехали в Форт-Онтарио, куда Чарли получил назначение. Черт возьми, как я старалась там! Весь первый год я была лучшей офицерской женой, которой когда-нибудь мог похвалиться любой другой лейтенант американской армии.

Недели через три после приезда в Форт-Онтарио Чарли мертвецки напился на вечеринке. Вернувшись домой, он силой овладел мною, причем снова называл меня Элен, а потом расплакался и прорыдал у меня на груди до самого утра. После этой ночи он долго уклонялся от близости со мной, не считая нужным хотя бы как-то объяснить причину. Он допоздна не ложился спать, жаловался на невыносимую головную боль. Я видела, с каким облегчением он вздыхал, узнав, что у меня начались месячные. Целую неделю он ходил в хорошем настроении, поскольку на все это время был избавлен от необходимости изобретать всякие предлоги, чтобы не спать со мной. Черт возьми, если бы только у меня хватило ума тогда же переговорить с ним! Но мы оба делали вид, что ничего особенного не происходит.

Месяцев через шесть после переезда в Форт-Онтарио я начала выпивать. Во второй половине дня я обычно играла в бридж с женами других офицеров, причем ни одна игра не обходилась без приличного возлияния. Чем дальше, тем чаще я стала прикладываться к бутылке. В гарнизоне частенько устраивались всякие вечера и вечеринки, где можно было хоть купаться в вине. Я пила по той же самой причине, по которой после нашей свадьбы пил Чарли: чтобы избежать реальности того, что нас ожидало в спальне. Однако стоило мне пристраститься к выпивке, как Чарли бросил пить — теперь у него не было в том необходимости.

Наша жизнь стала сплошным кошмаром. Однажды вечером я вернулась вместе с ним домой сильно пьяная, влетела в спальню, сорвала с себя одежду и крикнула:

— Ты муж мне или нет, будь проклят! Я хочу тебя!

Пожалуй, можно сказать, что в тот вечер я силой овладела им, но и об этом мы тоже никогда между собой не говорили. Так случалось еще раза два. Я чувствовала себя нежеланной, несчастной, обиженной, и это бесило меня. Наверно, и Чарли жилось не легче, но это меня не трогало. По совести говоря, я и не задумывалась над этим.

Вряд ли можно удивляться, что вскоре у меня появились случайные связи. Впервые я изменила Чарли с холостяком-офицером, только что переведенным в наш гарнизон. Произошло это на вечеринке. Я быстро напилась и, возвращаясь из туалетной комнаты, остановилась поговорить с ним. Уже через десять минут я поняла, что у него на уме. С отвращением к себе я обнаружила, что он действует на меня возбуждающе. Это не укрылось от него.

— Вам нравятся новые машины? — поинтересовался офицер.

— Еще бы!

— Я на прошлой неделе как раз купил новую. Хотите взглянуть? Она тут, около дома.

— С удовольствием.

Я знала, что Чарли меня не хватится. Обычно он находил меня прикорнувшей на чьей-нибудь постели, когда после вечеринки принимался искать свою жену.

Вместе с офицером я уселась в его машину...

Как видишь, это началось совсем просто, а потом стало повторяться все чаще и чаще. Правда, не так уж часто, чтобы вылиться в громкий скандал, но все же достаточно регулярно, чтобы дать пищу для сплетен о том, что переспать с женой лейтенанта Бронсона проще простого, если только найти правильный подход.

И об этом мы с Чарли тоже никогда не разговаривали.

Возможно, причиной всех несчастий был наш брак, но и об этом мы ни словом не обмолвились после той ночи у Ниагарских водопадов...