Генрих III. Шекспировский король

От Фонтенбло к турнирам де Турнель ^{(19 сентября 1551 года — 30 июня 1559 года)}

Генрих III родился в замке Фонтенбло, как один из его преемников Луи XIII, и тоже в сентябре. В точной дате его прихода в мир есть небольшое несоответствие. Согласно тексту латинского манускрипта 844 (том 61) коллекции Дюпюи новое дитя Франции предстало перед двором 18 сентября в 40 минут после полуночи. Но 40 минут после полуночи, это уже 19 сентября, и хронология сохраняет только последнюю дату. Известно, что в XVI веке люди были не так точны, как сегодня. При жизни Генрих III праздновал свой день рождения 18-го числа. А в сентябре 1581 года он даже объединил эту дату с помолвкой своего фаворита Анн де Жуаез, не вспомнив, что сам родился 19-го.

Коннетабль Анн де Монморанси, который вел дела при Генрихе II, в тот же день информировал правителей провинции: «Не могу вас не предупредить, — писал он дю Люду в Пуатье, — о том, что прошлой ночью королева родила прекрасного сына. Он и мать здоровы, слава Богу!» Новый принц получил титул герцога Ангулемского и имена Александр и Эдуард, которые он мог не сохранять. Первое, широко распространенное в доме Бурбонов, имя пришло к нему именно потому, что один из двух его крестных отцов был не кто иной, как Антуан де Бурбон, отец будущего Генриха IV. Второе ему дали в честь молодого короля Англии Эдуарда VI, который высоко оценил выбор его в качестве крестного отца. Так, подобно святому королю, имя которого он носил в течение нескольких лет, Генрих III почти всю свою жизнь должен был играть роль проповедника религиозной веры и монархии. Ведь уже вокруг его колыбели вставали две противоборствующие партии, готовые немедленно скрестить оружие. Конечно, Антуан де Бурбон был католиком, а его жена Жанна д'Альбре была в то время еще не столь яростной и непримиримой гугеноткой, какой стала впоследствии. Английский король, в свою очередь, проповедовал веру, движимую самым пылким пуританизмом. Только вторая крестная мать новорожденного, Маргарита Палеолог, жена Фредерика де Гонзага (другой крестной матерью была Жанна д'Альбре), принесла к колыбели очарование, улыбки и любовь к прекрасному, естественные плоды двора итальянского Возрождения. С ней дом де Гонзага следил за первыми шагами будущего короля. И до самого конца его правления, совсем как с Луи де Гонзага, герцогом Неверским, она демонстрировала ему самую искреннюю преданность.

Молодой Александр не остался в Фонтенбло, а присоединился к своим братьям и сестрам в Блуа и пополнил «дом» королевских детей. С 1546 года их гувернером был Жан д'Юмьер. (Любопытно, что именно его сын Жак, наследник своего отца в управлении Перонной, несмотря на свои симпатии к Генриху III, поставил на пути короля одно из самых серьезных препятствий, создав первую Лигу.) Жан д'Юмьер помогал своей жене Франсуазе де Конте, которая была старшей среди слуг. Но именно у него Екатерина спрашивала новости о своих детях. После смерти мужа в 1550 году мадам д'Юмьер сохранила звание гувернантки, но с 1551 года ее сменила Катрин де Пьервив, жена Антуана де Гонди. Родилась она в Пьемонте, вышла замуж за флорентийца по рождению, разбогатевшего на взимании налогов и ставшего впоследствии метрдотелем Генриха II, в то время как его жена смогла завоевать доверие и дружбу королевы Екатерины. Несмотря на то что юноши королевского дома в свои первые годы были доверены всем этим дамам, они воспитывались как мужчины. Пеленки быстро уступили место одежде их пола. «…Пусть она оденет моего Ангулемского сына. Так он будет лучше себя чувствовать во время близящейся жары», приказывала королева мадам д'Юмьер. К услугам молодых принцев была портниха Мари Поммерет, в обязанности которой входило шитье рубашек, детских чепчиков, распашонок из белого сатина, колпачков из зеленой тафты, украшенной фестонами. Позже, как и у других братьев и сестер, у Александра-Эдуарда появилась личная гувернантка Анна Ле Мей, девушка Данмари. Известны также имена двух кормилиц, Гиллемет Безар и Анны Руссо. Немногим известным фактам из жизни детей королевской семьи мы обязаны разрозненным указаниям в письмах королевы. Питание детей было для Екатерины настоящей проблемой, так как, писала она, они «больше больны от того, что слишком толстые, чем от того, что слишком худые». Но больше всего королева опасалась болезней, особенно самой страшной из них — чумы. Когда чума появилась в окрестностях Блуа, королевских детей сразу же перевезли в Амбуаз, потому что там воздух был здоровее всего, чем «они очень хорошо воспользовались», писала Екатерина.

Вдали от детей королева успокаивала себя, приказывая присылать их портреты. По деталям она судила о состоянии их здоровья: «Вам не нужно, — указывала она гувернеру, — заставлять художника писать с натуры всех моих сыновей и дочерей… такими, какие они есть, не забывая ничего, достаточно карандашных рисунков, чтобы они были сделаны как можно быстрее и сразу же отправлены мне…»

Ничего не упуская из их материальной жизни, королева, в которой уже намечалась женщина-руководитель, решила, что будет полезно составить гороскоп молодых принцев. Тогда так было принято. И даже в XX веке люди строят иллюзии о реальной значимости тех предсказаний, в которые верили правители того времени. Забавно, но гороскоп играл важную роль в терапии: прежде чем приниматься за лечение, врачи изучали гороскоп своего пациента. Кроме того, общественное мнение было падко до всякого рода предсказаний и пророчеств. Составление гороскопов будущих могущественных людей этого мира было обычной практикой. Это было средство управления и пропаганды. Но, пользуясь услугами астрологов, власти пристально следили за ними.

Мишель де Нотр-Дам, согласно обычаю XVI века принявший латинское имя Нострадамус, в 1553 году получил приказ явиться в Блуа. Его заключение было таково, что «все четверо» сыновей Генриха II будут носить корону (Франциск, герцог Алансонский, а потом Анжуйский, так никогда и не стал королем). Ловкий лжец, астролог не скупился на короны, а его предсказание, опуская условия, при которых дети Франции однажды все станут королями, сулило славу, но кроме нее и заботы.

В ожидании тех еще далеких времен радости и печали, Екатерина, поскольку ее дети росли, хотела иметь их поближе к себе. Когда старшему сыну, будущему Франциску II, в 1553 году исполнилось 10 лет, «малый двор» разделился надвое. Дофин переехал в Сен-Жермен-ан-Ле, а Александр-Эдуард и другие братья и сестры остались в Амбуаз. Среди детей знати, которые тоже жили и играли там, в первую очередь выделялись трое из пяти сыновей коннетабля, затем Жан де Люксембург, Жильбер де Леви, молодые Колиньи, Телиньи, Филипп Строззи и Ги дю Люд, отец которого был правителем Пуату и генерал-лейтенантом Гюйенны.

Один из карандашных набросков, сделанных по просьбе матери, сохранил первый портрет молодого принца. Его глаза сверкают лукавством, высокий лоб немного прикрывает большой чепчик.

Его начальное образование было поручено некоему господину Монпипо (что стало известно благодаря письму кардинала Лотарингского королеве матери от 27 февраля 1553 года). На смену ему придет Жак Амийо. Он только что вернулся из Италии, когда, в соответствии с мнением кардинала Турнонского, на него пал выбор Генриха II. Человек церкви скромного происхождения, Амийо стал аббатом Белозана, дома каноников Премонтре при епархии Руана. Зная греческий так же хорошо, как французский, если не лучше, Амийо завоевал себе репутацию переводом «Романа о Феагене и Хариклии» греческого писателя III века н. э. Гелиодора. Будучи на должности учителя, он продолжал знакомить французских читателей с греческими авторами. Его имя прославилось и сохранилось в памяти будущих поколений благодаря переводу романов «Дафнис и Хлоя» Лонга и «Параллельные жизнеописания» Плутарха. Хотя последний перевод был посвящен его брату Карлу, Генрих III очень увлекся «Параллельными жизнеописаниями», лжеэпическим характером произведения и уроками, которые можно было оттуда вынести.

Превосходным ли обучением Амийо, врожденными ли качествами молодого принца или умением секретаря следует объяснить зрелость первого его письма, дошедшего до наг? Эго к своему брату, дофину Франциску, Александр-Эдуард обращается в 1557 году (когда Франциск почувствовал первые признаки болезни, унесшей его в 1560 году) с такими нежными словами: «Монсеньор, я очень опечален вашей долгой болезнью. Мне хотелось бы иметь в себе что-то такое, что нравилось бы вам, и проводить все время рядом с вами. Монсеньор, я старательно учусь и делаю это для того, чтобы, когда вырасту, быть вам полезным. Молю Господа, чтобы вы скорее выздоравливали. Ваш скромный и покорный брат, Александр Французский…»

Александр больше не писал своему старшему брату, потому что вскоре (в 1558 году) все царские дети собрались в Париже. 24 апреля дофин Франциск женился на совсем молодой королеве Шотландии Марии Стюарт, которая была старше его всего на 12 месяцев (Франциску тогда было 15 лет). Королева Екатерина была рада видеть все свое семейство в сборе и решила оставить детей в Париже. Чтобы поселить их вне Лувра, она организует срочные работы в доме, расположенном недалеко от дворца, на улице Пули, который она купила у Жана де Невиля. Там она поместила Монсеньора Орлеанского (дофина), Монсеньора Ангулемского, Монсеньора Анжуйского и Мадам Маргариту. Во главе этого маленького мирка стоял новый гувернер Луи Прево де Сансак, преемник Клода д'Юрфе, делившего свои обязанности с Жаком де Лабросс.

В 8 лет Александр-Эдуард присутствовал на другой свадьбе. Это было в 1559 году. В том году, первом году политико-религиозных войн, длившихся почти 40 лет, 14-летняя сестра Александра Елизавета вышла замуж за 32-летнего короля Испании Филиппа II, представленного в Париже испанским грандом герцогом Альбе, военная репутация которого еще не была запятнана его жестокими делами в Нидерландах. Незадолго до этого Филипп II овдовел. Его первой женой была страстная католичка, королева Англии Мария Тюдор. Не получив после смерти жены руки ее двоюродной сестры Елизаветы, испанский монарх обратился к другой Елизавете. Но эта дочь Франции не давала ему в приданое королевства. Отныне успешная в прошлом матримониальная политика Габсбургов становилась не столь плодотворна, как раньше. Французско-испанская свадьба летом 1559 года вызвала в Париже и во всей Франции всеобщую радость. Мир с Испанией и ее союзниками, союз королевского дома с самым могущественным монархом в Европе, все это способствовало ликованию. Генрих II заключил мирный договор в Като-Камбрези. Но последний не имел ничего общего с «добрым и святым миром», как его назвал секретарь короля Жюль Гассо. Наоборот, то было признание военных неудач, приведших в настоящий дипломатический тупик. Французская знать была им неприятно поражена, а иностранцы изумлены. Только ненависть Генриха II к ереси объясняет его решение отказаться от войны с Габсбургами и их союзниками. Этот принц с довольно ограниченным умом из подписания мирного договора хотел сделать личный триумф. Здоровый и крепкий, любитель физических упражнений, Генрих II хотел играть роль вечного молодого человека, который, несмотря на бороду и седеющие виски, прекрасно владеет оружием, не утратив юношеской ловкости и гибкости. Несчастный случай, приведший к смерти Генриха II, произошел в атмосфере радости и приподнятого настроения. Весь Париж был «…охвачен праздничным весельем, — рассказывает Жюль Гассо, улицу Сент-Антуан размостили, и там проходили состязания, схватки, турниры. Повсюду царило веселье. Театры давали представления театров. Многие дома открывали свои двери, чтобы зрители могли посмотреть выступления артистов прямо из окон…». 30 июня, на площади де Турнель, во время поединка с капитаном своей гвардии Габриэлем де Лорж, сеньором Монтгомери (шотландцем по происхождению), король был ранен пикой в левый глаз, «потому что опустилось забрало», уточняет Гассо. Генрих II перенес жестокие муки и умер 10 июля в присутствии королевы, потрясенной ужасом, безмолвной от печали перед трупом своего мужа.

Такой жестокий удар судьбы в то же время сделал Екатерину первым лицом в государстве. Почти 30 лет (с декабря 1560 года по сентябрь 1588 года) ничто не происходило без ее ведома. Три венценосных сына Генриха II как будто стояли в тени черного траурного платья матери, которое она уже не снимала. Согласно древнему обычаю, королевы-вдовы одевались в белое. Отсюда и название белых королев или белых дам. Однако Екатерина последовала примеру Анны Бретанской, которая после смерти Карла VIII надела черное траурное платье. Екатерина сделала исключение только во время помолвок Карла IX и Генриха III, оба раза появившись в «мирском шелке». Символом ее траура стало разбитое копье в обрамлении слов «Hinc dolor, hinc lacrymae» («Отсюда моя печаль и мои слезы»). На всю жизнь она сохранила любовь к своему супругу. Любовь к королю, которого была вынуждена делить с Дианой де Пуатье. Свою любовь она выразила в еще одном символе: гора негашеной извести, а вокруг девиз «Ardorem extincta testatur vivéré flamma» («Пусть погибший любимый будет свидетелем, что пламя живет»). Ведь подобно тому, как без огня горит политая водой негашеная известь, так ее любовь останется живой, несмотря на потерю любимого человека.

Если она таким образом объявляла о своей верности супругу и преданности вдовы, ее роль матери «детей малых» становилась отныне первостепенной. Во время краткого правления Франциска II (10 июля 1559 года — 5 декабря 1560 года), станет ясно, на что окажется способна Екатерина в руководстве страной. До этого момента она жила в тени своего мужа. Ее долг был стушеваться перед его королевским достоинством. Эту сложную роль она сыграла с блеском и осмотрительностью. Если тут она преуспела, и теперь стала действовать как настоящая государственная дама, то это произошло благодаря ее личным качествам. Только ли от своего отца получила она их, от Лорана Медичи, внука Лорана де Манифик, и ничего не взяла от матери, Мадлен де ля Тур д'Овернь, графини Булонской? Вопрос непростой и стоит того, чтобы быть поставленным. Ведь почти всегда в Екатерине Медичи видели прежде всего итальянку и флорентийку и очень редко француженку.

Богатая и сложная натура: «Моя добрая мать»

В 1559 году Екатерине исполнилось 40 лег. Эго была высокая, величественная женщина, 10 раз носившая детей. В молодости она была хрупкой и миниатюрной, теперь же все в ней говорило о зрелости и силе. Толстый с горбинкой нос, похожий на нос крестьянки Оверни, легко меняющие цвет глаза, широкий подбородок, чувственные губы, все придавало ее лицу выразительный характер. Смуглая кожа выдавала ее полуитальянское происхождение. Каштановые волосы были почти не видны под шляпой с вуалью. Ее руки, которыми она так гордилась, были столь же тонки и элегантны, как у Анны Австрийской. У ее сына Генриха они были Так же хороши, чем он был доволен не менее ее.

Она обладала ни с чем не сравнимым здоровьем и усмиряла свой аппетит мясом, фруктами и белым вином Гаскони. Она с удовольствием занималась физическими упражнениями, часто ездила на лошади, показывая при этом как говорит Брантом очень хорошенькие ножки. Но вместо того, чтобы ехать как другие дамы, сидя на табурете, Екатерина ввела посадку амазонки, когда колени находятся на загнутом конце седла. Несмотря на свой постоянный траур, она не игнорировала спектакли. Если она и не танцевала, то была страстной поклонницей балета, который ввела при дворе в моду. Над комедиями она смеялась, не стыдясь. Генрих III разделял ее вкусы и даже пригласил в Париж итальянских комедиантов Желози.

Активная, полная трудов и развлечений жизнь никак не сказывалась на ее костюме. Она не шла на поводу у обычаев. Одним из первых приказов она отправила домой давнишнюю любовницу Генриха II Диану де Пуатье, которую она звала не иначе, как «потаскушкой». Отныне в ее личной жизни нет ни одного мужчины. И при необходимости вовсе не ложные обвинения гугенотов и некоторых членов третьей партии ноли гиков предоставят нужные доказательства.

Екатерина, подобно Ришелье, неутомимый работник. Долгие часы она проводит в своем кабинете, диктуя секретарям письма, составляя инструкции принцам и послам. Иногда она сама берет перо, но ее почерк едва понятен, так как она пишет в большой спешке. Кроме того, у нее, как у всех ее современников, орфография передает фонетику. Иногда к ее французскому примешивается итальянский, хотя на этом языке она никогда не писала, за исключением нескольких постскриптумов для великого герцога Тосканского. Ее стиль часто юмористичен, она любит и умеет шутить. Она смеется так же легко, как плачет.

Что касается религии, то тогда невозможно было не поднимать знамени своей веры. Королева была в том лагере, где оказалась с рождения. Она убежденная католичка и сторонница Рима, но реально смотрит на вещи, ни намека на фанатизм.

Екатерина присутствует на ежедневных мессах, заботливо следит за своей часовней и музыкантами (правда, скорее потому, что она меломанка).

Ей нравится повелевать — она сохраняла власть в большей или меньшей степени до конца своей жизни — она не упускает ни одного способа правления. Она знает двор как свои пять пальцев и все обо всех. Именно она представляет Карлу IX, а потом и Генриху III придворных королевской семьи, рассказывая об их прошлых заслугах. Государственные секретари видят ее влияние и преданы ей в той же, если не в большей степени, чем самому монарху, так как в ней воплощается и поддерживается традиция дома Франции. Когда ее нет в Париже и в замках Иль-де-Франс или в долине реки Луары, она скачет по провинции и объезжает почти все королевство. Она отдает себе отчет в преимуществах личного присутствия и старается чаще принимать представителей местных властей. В конце дня она садится за письменный стол, и более 20 писем ежедневно рассылаются в различных направлениях. Ее корреспонденция, опубликованная Г. де ля Феррьер и Багено де Пюшес, занимает 10 томов в 4 выпуске «Коллекции неопубликованных документов по истории Франции» (1880–1909 годы). Если бы для успешного ведения политики было достаточно только писать, королева Екатерина имела бы полное право на одно из первых мест. В этом отношении Генрих III последовал примеру своей матери. Общество истории Франции уже опубликовало 4 тома его переписки до 1580 года. Потребуется еще 4 или 5 томов, чтобы захватить период до 1589 года.

Но следует ли признавать, что столько энергии, знаний, потраченного времени привели если не к чистому поражению, то, по крайней мере, к очень скромным результатам, поскольку со смертью Генриха III ветвь Валуа-Ангулем угасла? Как опровергнуть убеждение в том, что даже в то время и приверженцы и противники Вдовы в Черном создали ей репутацию человека, в котором объединялись макиавеллизм и цинизм с полной моральной и религиозной индифферентностью? Ее политика напоминает качели, политика уловок и компромиссов, не разбирающая средств, бьющая по друзьям и союзникам сегодняшнего дня и заключающая мир со вчерашними врагами; одним словом, политика, не имеющая ничего общего с Францией и других корней, кроме Италии. Ей очень подходит эпитет «флорентийская», который бросали в лицо матери грех последних королей Валуа как настоящее оскорбление.

Итальянская или французская политика?

Королева Екатерина была прежде всего матерью, заботящейся о будущем своих детей. Здесь не найти лучшего судьи, чем Генрих IV. В одной беседе с первым главой парламента Руана Клодом Груляр, который доказывал ему, что если он женится на Флоранс, то «откуда во Францию пришло зло, оттуда придет спасение», Генрих IV ему заметил: «Прошу вас… что могла сделать бедная женщина, после смерти мужа оставшаяся с пятью маленькими детьми на руках в то время, как две другие французские семьи (наша и де Гизет) только и думали, как бы захватить корону? Не следовало ли ей играть в странную личность, чтобы обмануть и тех и других и сохранить, что она и сделала, своих детей, которые последовательно царствовали один за другим под мудрым руководством такой дальновидной женщины? Я удивляюсь, что она не сделала чего-нибудь похуже…»

Без всякой причины итальянец Давиля одним из первых в своей работе «История гражданских войн» поставил Екатерине в вину изощренный макиавеллизм, с которым, впрочем, он ее поздравляет. Но это комплимент не по назначению. Просто противоречивые события того времени породили в умах противников королевы-матери образ двуличного монстра, надолго вперед продумывавшего политику жестокую и кровавую. Совершенно очевидно, что гугеноты больше всех поддерживали представление, будто Екатерина проводила в жизнь наиболее мрачные максимы Макиавелли. Вначале королева покровительствовала им, но Святой Варфоломей вырыл между ней и реформатами ров, который уже ничто не могло преодолеть. Протестантская пропаганда заставила ее дорого заплатить за изменившиеся обстоятельства.

Если бы королева-мать поступала как итальянка, она действовала бы совсем по-другому. Во время одной своей аудиенции с послом Франгипани 4 августа 1574 года она дала ему довольно показательный ответ.

Прелат предложил истинно итальянскую программу борьбы с еретиками: «Какая ошибка, заявил он, терпеть тот факт, что сыновья Л'Амираля, д'Андело, имеющие во Франции 100 000 франков годового дохода, принц де Конде, два брата Монморанси и другие, находясь в восставшей против короля Германии, пользуются своим имуществом во Франции в войне против ее короля!

Поскольку нельзя покарать их лично, надо конфисковать их владения. Забрать у них средства к жизни, значит уничтожить их. Затем, если короне не будет угодно оставить их богатства у себя, то следует, но крайней мере, раздать их преданным королю людям. Последние станут вдвойне врагами бунтовщиков и будут постоянно преследовать их, чтобы сохранить у себя их имущество, пожалованное королевской милостью. Таким образом, мы покончим с этими грустными сирами… Королева охотно и благожелательно слушала меня, говорит Франгипани, хотя иногда и замечала, что я слишком суров и рассматриваю дела Франции на итальянский манер».

В этой беседе Екатерина хорошо показала разницу во взглядах и в политике Франции и Италии. На полуострове стремление решить трудности королевства значило действовать предельно жестко. В Италии у оппозиционеров не было другого выбора, кроме кладбища и изгнания. Если им удавалось ускользнуть от убийства или казни, они были fuorusciti (то есть людьми, выброшенными из своей страны). Конфисковать состояние изгнанников и передать его их противникам, воздвигнув таким образом непреодолимый для обеих сторон барьер, ввести в королевстве Святую Инквизицию, согласиться без возражений следовать декретам совета 30-ти, — так следовало применить испанскую и итальянскую политику во Франции. Генрих III не больше своей матери к тому стремился. Когда же он был вынужден пойти на это, он ясно предвидел мрачные последствия такого шага.

Деятельность Екатерины была бы понятнее, гели бы не произошло столь неожиданного и исключительного события, каким стала Варфоломеевская ночь. В действительности, королева-мать всегда искала мира. Она предпочитала золотую середину, отдавала свои симпатии законному судопроизводству.

Она избегала крайностей, потому что хорошо знала историю Франции и умела извлекать из нее уроки. Именно поэтому ее врач Кавриана, человек большого ума, давший замечательные суждения о той эпохе, сравнивал ее с коромыслом весов. Впрочем, Екатерина (а затем и ее ученик, Генрих III) следовала традиции Франциска I. Разве не удалось обучавшему ее королю-рыцарю объединить одной политикой интересы французских католиков, турок и немецких лютеран? Кроме того, несмотря на всю свою любовь к власти, вдова Генриха II всегда умела сохранить холодную голову, оценивать имеющиеся силы, выделять главное. Конечно, ей случалось ковать в огне слишком много железа и пестовать проекты зачастую противоречивые, а иногда и авантюрные. В некоторых случаях она путала сугубо личные интересы своих детей с нуждами страны. Но в ней жила и чисто женская осторожность, которая удерживала ее от слишком сильных страстей. Она любила иметь дело с опытными и мудрыми людьми. Ее помощники были серьезны, умны и рассудительны. Одним словом, ее политика была тщательно продумана, диктовалась необходимостью момента и несла на себе печать выжидания.

Однако столь квалифицированный историк, каким был в свое время Пьер де Вессьер, во вступлении к своей работе «О некоторых убийцах» делает се и Генриха III ответственными за все преступления той эпохи и вменяет в вину «…ненавистную политику последних Валуа…». Его возмущает Бальзак, превозносивший «политику коромысла», благодаря которой «царственная противница одной из самых неплодоносящих ересей смогла поддерживать против нее ортодоксию». Эта политика коромысла, пишет он, «в конце концов изолировала королевский дом от нации, толкая протестантов к Елизавете Английской, а католиков к Филиппу II. Как осуществлялась, продолжает он, и в чем проявлялась эта политика? В очень тщательно вымерянном смешении жестокости и уступок, а также в ослеплении, убеждающем эту Флорентийку, что она должна бороться больше против интересов, чем против идей, и что главы раздробивших Францию партий могли по своему желанию успокаивать или вновь вызывать волнения. Эго оставляло ее в уверенности, что она может управлять, по очереди приближая к себе таких людей благожеланием и любезностью или убивая их в случае сопротивления».

«Я говорю: убивать и, воистину, именно руку королевской власти мы почувствуем в многочисленных кровавых интригах и увидим, как знаменитая «политика коромысла» применялась там в наиболее жестоком виде…»

Приговор, как видно, окончательный, но очевидно несправедливый, Так как не признает трагичного положения королевской власти. Ведь если в то время совершалось множество преступлений, они были не единственным деянием королевы-матери и Генриха III (если вообще можно назвать «преступлениями» решения высшей власти). Не де Гизы ли практически без суда и следствия уничтожили заговорщиков-протестантов из Амбуаз? А если бы не умер Франциск II, принц крови и глава гугенотов Луи де Конде, осмелился бы кто-нибудь на подстрекательства? Если на Екатерине и на герцоге Анжуйском полностью лежит вина за Варфоломеевскую ночь, как на Генрихе III смерть Генриха де Гиза, то П. де Вессьер обходит молчанием главное. События 24 августа 1572 года и 23 декабря 1588 года были лишь неизбежным следствием политической необходимости. В тех крайних случаях ни Генрих III, ни его мать не имели средств и возможности прибегнуть к обычным законодательным мерам. Каковы бы ни были мотивы их действий, нельзя забывать, что они пользовались совершенно законным королевским правом.

Ясно, что решение приступить к расправе над гугенотами, превратившейся в кровавую резню, не могло бы осуществиться без формального разрешения Карла IX по настоянию его матери. Только король имел право дать его, и, поскольку он это сделал, разрешение было законным ipso facto (само по себе). Таким же образом Генрих III здраво рассудил, следует ли арестовывать Генриха де Гиза и начинать процесс. Он принял известные меры против герцога только после того, как убедился в невозможности достичь цели законодательным путем. В те времена повсеместного и слепого насилия, когда католики были не менее жестоки и не менее обагрены кровью, чем гугеноты, монарх, fons justitiae (источник справедливости), не мог действовать иначе, кроме как исключительным методом. Когда охвачена политикорелигиозной страстью армия — единственная власть на земле, можно ли упрекать короля за то, что он был загнан в тупик и принужден своими подданными к мерам, которые, несмотря на видимость насильственных действий, были тем не менее законно обоснованы монархическим правом.

Наконец, совершенно забыта ответственность всех его подданных и наиболее высоко стоящих знатных вельмож со всеми своими сторонниками. Они легко выходили за границы законности, не колеблясь становились монархами, узурпировали королевскую власть или конфисковывали ее к своей выгоде. Ослабление королевской власти и правопорядка предоставило им свободное поле деятельности. За этот упадок в первую очередь ответственны подданные Его Величества.

Итак, объяснение поведения королевы Екатерины и ее сына следует искать не в Италии, а главным образом в безвыходном положении внутри страны: радикальная оппозиция довела свойственное французам внутреннее разделение до крайности.

Королева-мать не больше своего сына нуждалась в принципах и методах Полуострова. Напротив, в невероятно сложной ситуации она поддерживала себя и своих детей средствами французской монархии. Едва выйдя из пеленок, молодой Александр-Эдуард очень рано должен был осознать, что судьба, заставив его родиться в 1551 году, не дала ему «попасть в нужный век». Ныло ли для ребенка, принца крови, что-нибудь тяжелее раздоров, в которые он оказался втянут и объектом которых он стал?

Александр-Эдуард между католиками и протестантами

Александр-Эдуард со своими братьями и сестрой Маргаритой присутствовал на бракосочетании своей сестры Елизаветы и Филиппа II Вновь он встретился с ними 13 августа 1559 года в Сен-Дени на похоронах Генриха II. Контраст между двумя церемониями был резок. Коронование нового короля Франциска II 18 сентября в Реймсе заставило их шагнуть от траура к эфемерному веселью. На обратном пути, прежде чем отправиться в долину реки Луары, двор остановился на некоторое время в Буа де Венсен. Так называли замок, который позднее должен был стать убежищем королевской семьи и местом смерти Карла IX. Молодой 16-летний король Франциск II напрасно демонстрировал намерение оставить за своей матерью управление государством. Екатерина предусмотрительно тушевалась перед кардиналом Лотарингским и Месье де Гизом «Великим», герцогом Франсуа, так как она хорошо понимала, что еще недостаточно сильна, чтобы брать власть в свои руки.

Покинув Блуа в 1559 году, двор остановился в Амбуаз. там молодой герцог Ангулемский впервые узнал о заговоре гугенотов. Речь шла о свержении короля, королевы-матери и аресте де Гизов. У истоков дела стоял не кто иной, как принц крови Луи де Конде, подкупленный Англией, так как королева Елизавета жаждала вернуть себе Кале. Осуществление заговора, продуманного и составленного в Женеве, было поручено знатному и неимущему гугеноту Ля Реноди. Последний воспользовался лживыми обвинениями сочинителя пасквилей Франсуа Османа, бывшего на содержании Бурбонов. В быстро прославившемся памфлете «Тигр Франции» Ф. Отман разоблачал тиранию де Гизов и сравнивал кардинала Лотарингского с кровожадным хищником. Любопытно, чтет немецкие лютеране стали теми, кто, почувствовав ветер заговора и выражая ему неодобрение, его провалили, войдя в контакт с секретной испанской полицией, которая в свою очередь информировала братьев Перрено (испанского посла во Франции Шантоне и министра Филиппа II, кардинала Гранвельского). Они предупредили де Гизов. И когда парижский адвокат и реформатор Де Авенель, приютивший у себя Ля Реноди, переговорил с секретарем герцога Франциска, тот наконец убедился в реальности опасности и объявил в замке Амбуаз осадное положение, чтобы отвести грозу. Екатерина почувствовала необходимость опереться на Шатийонов. В союзе с ними и канцлером Оливье она издает первый Амбуазский эдикт (2 марта 1560 года), который отменял наиболее суровые меры эдиктов Генриха II по репрессиям против ереси. Если как следует изучить его текст, то становится очевидно, что он является первым шагом к Нантскому эдикту, как, впрочем, и Нимскому эдикту 1629 года. Впервые во Франции политика и религия оказались разделенными: отныне исповедание кальвинизма не было посягательством на благополучие государства. Нет ничего менее итальянского, чем этот эдикт.

Решая перечеркнуть недавнее прошлое, Екатерина надеялась устроить будущее и открыть для французов путь к примирению. Однако этот акт высокой политической мудрости ни к чему не привел. Знатные гугеноты уже не хотели быть наковальней, каковой раньше служили преданные Евангелию нижние и средние слои, и, наоборот, предпочитали быть молотом и прибегать к силе в борьбе против узурпаторского политического господства де Гизов. Всего за несколько дней, с 16 по 20 марта 1560 года, заговорщики были разъединены и уничтожены. Большое количество пленных было повешено на окнах замка. Наслаждались ли этим отвратительным спектаклем молодые принцы, которых привел туда кардинал Лотарингский? Молодой Александр-Эдуард, подобно Агриппе д'Обинье, на всю жизнь сохранившему неизгладимое впечатление того ужасного зрелища, рано узнал жуткие сцены гражданской войны, репетиции которой сопровождали его до последнего дня.

Вообще же, это был очаровательный ребенок, совершенно не склонный находить удовольствие в зрелищах насилия. Амийо был в восторге от его способностей, о чем писал своему другу поэту Понту су де Тийяру после получения епископства 12 декабря 1577 года: он находил в своем ученике таланты Франциска I, но внук имел терпение учить задания и следить за уроками, чем никогда не обладал его дед. В детстве Генрих III любил читать и писать, что и в зрелом возрасте было для него одним из любимейших удовольствий. Но молодой принц был еще и дворянином. Он рано научился танцевать и стал хорошим фехтовальщиком. Его учителем военных искусств был миланец Помпейо, которого прислал к французскому двору маршал де Вриссак. Любезный и обольстительный, как его сестра Маргарита, ребенок восхищает всех, кто к нему приближается, и удивляется легкостью в выражении мыслей и чувств.

Почти 10 лет он выступает только в роли зрителя событий, сценой для которых было французское королевство. Таким же образом он принял участие в Генеральных Штатах, созванных в Орлеане. После заговора в Амбуаз у королевы-матери, королевского совета и де Гизов не было выбора — они должны были посоветоваться с нацией. Екатерина, ловко назначив Мишеля де Л'Опиталя преемником умершего канцлера Оливье, заручилась поддержкой самого престижного института монархии, а именно института юстиции. Л'Опиталь, в полном согласии с Екатериной, проводил политику религиозной терпимости: известно его обращение к Генеральным Штатам: «…Сохраним имена христиан и упраздним имена лютеран, гугенотов и папистов, имена партий и мятежа!». Однако потребовалось 40 лет кровавых и беспощадных войн, чтобы французы поняли, что лучше жить в мире.

Неразделимое с бедами королевства несчастье, обрушившееся па королевскую семью в 1559 году, не было последним. В ноябре 1560 года ухудшилось состояние здоровья Франциска II. «Я надеюсь, что Господь не причинит мне такого горя и не заберет его у меня. Я страдаю от этих мыслей, полная любви к нему», писала Екатерина герцогине Савойской в конце того же месяца. Несмотря на все приложенные усилия, Франциск II умер от воспаления мозга, сопровождавшегося гнойным спитом, 5 декабря 1560 года между 10 и 11 часами утра. На следующий день Екатерина поделилась своей болью с 15-летним ребенком, своей дочерью Елизаветой, королевой Испании. Екатерина не могла не вспомнить о смерти своего мужа: «Как вы знаете, я его очень любила, писала она Елизавете. Бог отнял его у меня и, не довольствуясь этим, забрал любимого мной вашего брата, оставив меня с тремя маленькими детьми в раздираемом распрями королевстве». Здесь мы видим точную оценку ситуации, в которой она находилась. Однако Екатерина имела голову на плечах. Незадолго до смерти сына она смогла получить права регентства у непостоянного и изменчивого Антуана де Бурбона. Как писал Ж. Г. Мариежоль, Екатерина поднялась вверх «такими вымерянными шажками, двигалась так незаметно, что создавалось впечатление, будто она вообще никуда не идет».

Второй сын королевской семьи, Карл, сменил на троне Франциска II под именем Карла IX. Он родился 27 июня 1550 года, и ему было тогда чуть больше 10 лет. Александр-Эдуард, герцог Ангулемский, почти сразу стал его наследником ipso facto (самим фактом) и 8 декабря 1560 года принял титул герцога Орлеанского, который носил его брат, прежде чем стал королем. С этого момента Александр-Эдуард становится личностью, с которой надо считаться. И обнаружилось, что дипломаты дали своим правительствам его, насколько возможно, точный пор грет. Венецианец Жан Микель его описывает следующим образом: «Орлеанцу, как теперь называют Эдуарда, 9 лет. Он на один год младше короля. Правда, что во внешности маленького принца есть большой недостаток фистула между носом и правым глазом. Пока еще не нашли лекарства, способного его вылечить». (Это одно из первых упоминаний недуга, который долго не оставлял будущего Генриха III.) Эдуард должен был присутствовать на открытии Генеральных Штатов 13 декабря 1560 года. Гравюра того времени запечатлела его по правую руку от Карла IX. За спиной Эдуарда виден его гувернер Франсуа де Керневеной, переделавший свое имя на французский лад в Карнавале, но он еще не получил той известности, которую позже создаст ему маркиза де Севшее.

После отделения Штатов, во время работы которых регентша выдвинула на первый план умеренную политику по отношению к реформаторам, 5 февраля 1561 года двор остановился в Фонтенбло, прежде чем предпринять новое путешествие в Реймс для коронации Карла IX. Пока шла церемония, новый герцог Орлеанский, по особому распоряжению регентши, стоял в первом ряду, впереди всех пэров Франции. Она попросила коннетабля Монморанси уступить свое место молодому принцу, но старый человек с тяжелым характером отказался. Тогда она объявила, что Монсеньор (так называли ближайших братьев монарха) будет занимать место выше всех пэров. Итак, Орлеанец встал рядом с королем и возложил ему на голову корону. Со своей обязанностью он справился легко и непринужденно. Представитель Елизаветы Английской, герцог Гетфорд, писал лорду Сесилю, что Орлеанец выглядел привлекательнее короля.

Монсеньор вновь появился в обществе на знаменитом собрании в Пуасси в сентябре 1561 года среди самых ярых поборников противоположных конфессий. Поскольку регентша и ее советники решительно отказались от жестокого подавления ереси, и не стоял вопрос использования методов Святой Инквизиции, разве нельзя было надеяться на примирение? Двор придавал этой встрече большое значение, несмотря на то, что не было ничего более иллюзорного, чем попытка объединить в ораторских состязаниях столь противоположные идеологии католицизма и кальвинизма. В сопровождении матери, братьев, сестры Маргариты, Карл IX открыл собрание и председательствовал на нем, будто речь шла о Генеральных Штатах. Католиков возмущало, что дети присутствуют на спорах о вере. Самый ярый из присутствующих ортодоксов, кардинал Турнонский, взбешенный речью Теодора де Бэза, слишком хорошо защищавшего положения кальвинистов, не удержался и сказал Екатерине: «…И вы потерпите, что такие ужасные вещи произносятся перед королем и вашими детьми в их нежном и невинном возрасте?» Казалось, королева-мать благосклонно прислушивалась к посулам реформаторов. Может быть, она думала, что будущее принадлежит реформе? Не хотела ли обеспечить себе возможность выбора? В 1561 году паруса Евангелия надувал попутный ветер. Съезд в Муасси, как вид официального признания реформаторской церкви, укрепил надежды гугенотов. Не подверглась ли Екатерина влиянию Теодора де Бэза и не уступила ли в какой-то мере его авторитету? Ученик Кальвина произвел на собрание очень сильное впечатление. Как признает в своих «Мемуарах» его противник Клод Агон, он «…всех переболтал, лицом и жестами привлекая сердца слушателей…». Екатерине, говорит он, видимо, «…очень понравилось…» его слушать, и на следующий день во время выступления кардинала Лотарингского она «очень по-дружески» заговорила с ним. Бэз сообщил Кальвину, что она подала ему большие надежды («spem mihi magnam fecit», писал он на латинском языке, которым пользовался для своей корреспонденции). В других письмах тому же Кальвину он упоминал о своих речах перед королевой, направленных на то, чтобы получить у королевского Совета согласие на благоприятное для реформаторов изменение законодательства.

Королевские дети не могли не почувствовать той благоприятствующей реформе атмосферы.

Однажды молодой Генрих Беарнский, Карл IX и группа детей играли в маскарад и явились в комнату королевы-матери на ослах, одетые в костюмы кардиналов, епископов, аббатов и монахов. Екатерина беседовала с послом папы кардиналом Феррарским, но, кажется, не смогла удержаться от смеха… В другой раз, в ноябре 1561 года маленький Карл IX разгуливал в белом стихаре е посохом в руке и митрой на голове. Когда папский посол узнал об этом и пожаловался на отсутствие уважения к служителям церкви, Екатерина ответила, что это просто «…детские шалости». Если такие проказы и не были опасны сами по себе, то они служили доказательством нестабильности в умах и настроениях людей. Некоторые называли молодого Александра «маленьким гугенотом», что, кажется, повторял он сам. Венецианский дипломат Марк-Антонио Барбаро рассказывает эпизод, свидетелем которого стал один итальянский дворянин. Находясь со своими братьями в комнате короля, герцог Орлеанский «начал корчить рожи двум статуям Святого Петра и Святого Павла, с оскорбительными жестами кланяясь им и самым постыдным образом кусая их за нос». В другой раз Александр-Эдуард приветствовал мадам де Шан тонне, жену посла Испании, словами: «Я маленький гугенот, но вырасту большим» (анекдот, переданный депешей от 30 января 1562 года). Близкая подруга королевы-матери, герцогиня д'Юзе, полагала, что герцог Анжуйский к тому моменту был гугенотом уже 5 лет. Такое утверждение мы находим в рапорте Дона Франчеса де Алава от 1571 года. Пришедший на смену Шантонне, этот дипломат с легкостью причислял людей к еретикам. Он же считал, что герцога Орлеанского вернула к римской вере его сестра Маргарита. Послушаем королеву Марго, которая в своих «Мемуарах» жалует себе диплом римской ортодоксии и отказывает в нем Александру-Эдуарду (упоминаемому под именем Анжуйского). Во время синода в Пуасси, пишет она, «весь двор был заражен ересью»: она же сопротивлялась настоятельным убеждениям многих дам и сеньоров двора и даже своего брата Анжуйского. «Его не обошло влияние гугенотов. Он все время требовал от меня сменить религию, бросал в огонь мой часослов, а взамен давал псалмы и молитвы гугенотов, убеждая носить их с собой…». Гувернанткой Маргариты была католичка мадам де Кюргон. Ей Маргарита отдавала еретические тексты. Гувернантка отводила ее к набожному кардиналу Турнонскому. Он укреплял ее в «истиной вере» и давал другие четки и часослов «вместо тех, которые сожгли». «Мой брат Анжуйский и некоторые другие души, задумавшие погубить мою, оскорбляли меня… мой брат Анжуйский угрожал мне и говорил, что королева-мать прикажет меня высечь. Но он говорил так от себя, потому что королева не знала об ошибке, которую он совершал. Когда же она это узнала, она сильно отчитала его и его гувернеров и приказала воспитывать его в истинной святой и древней религии, от которой она сама никогда не отступала…»

Королева Марго, когда писала эти строки, не могла забыть свою рано проявившуюся враждебность к будущему Генриху III. Он отвечал ей тем же. И не без оснований. Однако другие свидетели не подтверждают обвинений Маргариты Валуа. Клод Атон пишет в 1561 году: «Господа принцы крови, младшие братья короля, были отданы достойным наставникам-католикам, которые

каждый день водили их на мессу…». Конечно, присутствие на мессах не гарантирует абсолютной преданности римской религии. Однажды Карл IX, беседуя с женой Антуана де Бурбона Жанной д'Альбре, спросил, почему ее муж сопровождает его на мессах. Она ответила, что он делает это из почтительности к нему. Король заметил, что охотно принимает его почтительность, что же касается его самого, то он ходит туда только для того, чтобы доставить удовольствие своей матери. Как свидетельствует Клод Агон, Екатерина действительно следовала религиозным обрядам. Однако проницательный ум Теодора де База понимал, что это лишь игра на публику. «Уверяю тебя, писал он Кальвину 16 декабря, королева расположена к нам лучше, чем когда бы то ни было… Благодарение Господу, я могу тайно сообщить тебе множество вещей о грех ее сыновьях, которые я узнал из хороших источников. В своем возрасте они такие, о чем ты не смел бы и мечтать…» На самом деле любимый ученик реформатора был слишком оптимистичен. Несмотря на свой легко поддающийся влиянию возраст, три сына Генриха II остались католиками. Из них троих Генрих III предоставит в будущем доказательства чистой и безграничной преданности католицизму. С некоторых пор в нем стала заметна никак не соответствующая его возрасту склонность к древней религии. Это было Тем более удивительно, что его гувернер Карнавале никогда не считался ревностным католиком. Франсуа Карнавале был удивительным человеком. В основном он занимался школой де Турнель, где знатная молодежь училась искусству верховой езды, не игнорируя при этом свое духовное и умственное развитие. Ронсар назвал его «вторым кентавром Хироном». Очень сомнительно, чтобы этот человек склонял своего ученика к ереси. Согласно депеше Венитьена Суриано (4 ноября 1561 года), Александр-Эдуард проявлял холодность к своему кузену Генриху Наваррскому (бывшему на два года младше его), которого Жанна д'Альбре воспитывала как гугенота, и был расположен только к Генриху де Жонвилю, старшему сыну герцога Франциска де Гиза, будущему Балафре. Шантонне, в свою очередь, сообщал в Мадрид (депеши от 14 и 16 октября), что «никто не выступает против новой религии так же свободно, как герцог Орлеанский. Он не переносит никого, кто следует этим нововведениям». Подобные свидетельства противоречат словам Маргариты Валуа, всеми способами клеймившей брата в своих «Мемуарах». Что же привело де Гизов к намерению избавить его от влияния его матери? Их неудачная попытка похитить его, чтобы удалить от двора, вызвала у Екатерины самую живую тревогу. В действительности очень трудно представить истинное состояние духа молодого принца среди столь противоречивых свидетельств. Конечно, в зрелом возрасте Генрих II станет идеальным ортодоксом и глубоко верующим человеком. Как рассказывает его секретарь Жюль Гассо в записке государственному секретарю Виллеруа, король назовет гугенотов «лжецами и хвастунами». Что касается эпизода, где он в 10 лег исполнял главную роль, то он очень показателен и свидетельствует о крайней нестабильности политической ситуации и о сильном ослаблении королевской власти в то неспокойное время.

Попытка похищения ^{(октябрь — ноябрь 1561 года)}

Во время пребывания двора в Сен-Жермен, когда королевское правительство все больше склонялось к реформе, де Гизы подсказали королеве-матери, что было бы мудро разместить ее детей в разных местах. Жена Франциска де Гиза Анна д'Эст предложила отправить молодого Александра в Лотарингию, где правила его сестра герцогиня Клавдия, а Эркюля-Франциска в Савойю, где он мог бы найти защиту и покровительство своей теги герцогини Маргариты. Такая неожиданная забота насторожила Екатерину. Послать герцога Орлеанского в Лотарингию, герцога Анжуйского в Савойю, не значило ли это отдать в руки могущественных католиков будущее Франции и в случае необходимости дать им возможность сделать из принцев крови заложников? Герцог Орлеанский вполне мог бы служить номинальным главой партии католиков. Екатерина встревожилась еще больше, когда узнала от одного из слуг герцога Орлеанского то, что доверил ему ребенок: 11 октября 1561 года герцог Немур, Жак Савойский, отвел Александра в сторону и тайно разговаривал с ним. Прославившийся в итальянских войнах и известный своими галантными похождениями, Немур недавно вошел в королевский Совет. Его склонность к де Гизам была очевидна, тогда как Бурбоны и реформаторы испытывали к нему явную неприязнь. Узнав от слуги о предложениях Немура, Екатерина на следующий же день пришла к сыну в сопровождении дам де Крюссоль, де Карнавале и де Виллекье. Королевскому сыну оставалось только рассказать все, что он знал.

Жак Савойский наудачу спросил его: «Какую религию вы исповедуете? Вы гугенот или нет? — Я исповедую, — ответил ребенок, — религию своей матери». Поскольку две служанки королевы находились за занавесом и прислушивались к разговору, Немур отвел принца подальше и продолжал: «Не замечаете ли вы осложнений в королевстве, которые могут стать причиной его гибели? Король Наваррский и господин Конде хотят стать королями Франции. Было бы хорошо, если хотя бы вы находились в безопасности… Если пожелаете, я отвезу вас в Лотарингию или Савойю. Вам будет там очень хорошо с вашей сестрой госпожой Лотарингской или вашей тетей госпожой Савойской! Они так любят вас! Вы будете окружены там почетом и уважением! Конечно, там будет гораздо лучше, чем во Франции, где все идет из рук вон плохо, и где к тому же вы не в безопасности. У меня есть возможность забрать вас отсюда так, что никто не сможет помешать. И никто ничего не узнает…». Он добавил, что господин де Гиз намеревается покинуть двор и не сможет позаботиться о молодом принце, но в следующий свой приезд он предоставит себя в его полное распоряжение.

Видимо, ребенок согласился и приготовился к ночному бегству через парк Сен-Жермен. Немур, естественно, убеждал его молчать: «… Остерегайтесь рассказать это королеве. Если вас спросят, о чем мы с вами беседовали, скажите, что я говорил о комедиях…»

Королева также узнала, что путешествие в Лотарингию или Савойю предлагалось герцогу Орлеанскому не один раз. Генрих де Жуанвиль не однажды говорил об этом: «…Вы будете так счастливы! У вас будет столько свободы! Вдвоем мы будем хорошо и вкусно есть! Мы испробуем такие удовольствия, о которых можно только мечтать…». Любопытная ирония судьбы! Будущий «король» парижских баррикад в мае 1588 года, глава Святой Лиги, непримиримый враг Генриха II, был тогда его лучшим другом и постоянным компаньоном в играх.

Так Немур разговаривал с Александром, затем, не покидая комнаты короля, заговорил с де Гизом, и они оба сделали знак молодому принцу де Жуанвилю, а когда он подошел, долго наставляли его. Последний вернулся к своему товарищу и почти дословно повторил то, что говорил Немур: «Монсеньор, я узнал, что королева намерена отправить вас и вашего брага в прекрасный дворец в Лотарингии, чтобы там подышать свежим воздухом. Подумайте: не поехать ли вам с нами? Я вам обещаю прекрасный стол».

На следующий день, 12 октября, де Жуанвиль вернулся к геме и рассказал принцу, как тот покинет Сен-Жермен. «Вас заберут ночью. Вы вылезете через окно, выходящее на ворота парка, и сядете в приготовленный экипаж. Так вы попадете в Лотарингию, прежде чем хоть кто-нибудь об этом догадается». В другой раз, покидая со своими родителями двор и желая распалить чувства компаньона, он ему сказал, что в Лотарингии его жизнь будет значительно веселее, чем в Сен-Жермен: «Здесь я должен каждый день учиться: там я буду только охотиться и развлекаться». Наконец, когда 21 октября Немур уезжал, он сумел шепнуть герцогу Орлеанскому: «Монсеньор, помните о том, что я говорил, но никому ничего не рассказывайте!».

Королева была ошеломлена этим признанием, тем более, что заговор почти удался. У нее хотели забрать ее «маленького», и ребенок не проявил никакого видимого сопротивления. В его первом признании не было и следа противодействия проекту, о котором с ним вели разговор.

Екатерина сочла необходимым представить официальную версию, согласно которой герцог Орлеанский играл более подходящую роль: будто бы он сразу же все рассказал матери. Так королева передала о случившемся Филиппу II. Каково же было ее удивление, когда 17 октября от имени короля Испании Шантонне дал совет поместить ее детей в разных городах. Хитрая Екатерина ответила, что если она и расстанется с одним из своих сыновей, то предпочтет доверить его Филиппу II. Последовавшие депеши Шантонне доказывают, что Испания никак не была связана с де Гизами. Просто дипломат посчитал себя вправе лично посоветовать Екатерине то же самое, что и де Гизы. 31 октября он писал Филиппу II: «Надо лучше знать намерения герцога Немура, чтобы подробнее говорить об этом деле». Итак, он не мог быть его вдохновителем.

Королева решила ни о чем не сообщать. Однако охрана была удвоена, особенно тщательно охранялись все входы и выходы, вокруг комнат короля и его братьев были поставлены часовые. Говорят, она даже приказала заложить выходящие в парк окна апартаментов герцога Орлеанского. Объяснения ограничились словами, что принимаются предосторожности против разразившейся в Сен-Дени эпидемии. О признании Александра-Эдуарда знали только де Крюссоль, де Карнавале, де Виллекье и государственный секретарь Л'Обеспин. Екатерина считала, что не следует трогать ни одного де Гиза. Герцог и кардинал де Гизы, герцог Немур и де Лонгвиль покинули двор утром 21 октября, двумя днями позже уехал кардинал Монморанси. Только после их отъезда Екатерина приступила к действиям. Она отправила де Крюссоля к де Гизам в их замок Нантей-ле-Одуен с сообщением о раскрытии заговора. Герцог Франциск и кардинал Лотарингии всячески отрицали свое причастие к заговору и сваливали все на гугенотов, что было с их стороны наглой ложью. Возможно, предложения Немура, такие, какими де Крюссоль передал их де Гизам, действительно удивили их. Можно допустить, что они частично были искренни, высокомерно отрицая посулы Немура. После возвращения де Крюссоля в Сен-Жермен 29 октября, по настоянию королевы, герцог Орлеанский предстал перед Карлом IX и королевским советом, который состоял в основном из гугенотов или противников де Гизов. Принц поклялся говорить правду, повторил свой рассказ, упомянул о предложениях Немура, по умолчал (без сомнения, с согласия матери) о роли де Гизов и подписал с вое заявление. 30 числа в присутствии Антуана де Бурбона и Орлеанца (гак звали молодого герцога) регентша вновь подняла эту тему в разговоре с Шантонне: посол доказывал неправдоподобность плана Немура и подчеркивал реальные трудности его исполнения. И конечно же, одобрил принятые королевой меры предосторожности. Сидя между Карлом IX и герцогом Орлеанским, Екатерина спрос ила последнего, почему он хотел оставить ее и уехать с Немуром. «Прошу прощения, мадам! — смущенно ответил Александр. — Я и не думал ничего такого», сообщает Шантонне Филиппу II в депеше от 31 октября.

Вся эта мизансцена не имела другой цели, кроме устрашения главного действующего лица. Регентша приказала привести к ней Немура живым или мертвым. Но тот сумел добраться до Савойи и ограничился тем, что прислал ко двору своего представителя Филибера де Линероля, который был арестован 20 ноября. Немур уполномочил его извиниться перед королевой и восстановить истину. Его предложения герцогу Орлеанскому были просто пожеланием. Кроме того, тот план похищения и путешествия совершенно неправдоподобен. Дело, возбужденное против эмиссара Немура, оставалось открытым из-за упрямства Антуана де Бурбона, врага герцога Савойского. Екатерина поняла тщетность расследования. Оно показало, что против Немура и его воображаемых сообщников не было ничего, кроме слов 10-летнего ребенка. Брантом считает, что Немура разыграла служанка королевы по просьбе Антуана де Бурбона, но это слишком просто и отдает интерпретацией романиста.

Примирение облегчило вмешательство герцога Савойского, Эммануэля-Филибера. Он преподнес Карлу IX прекрасное миланское вооружение, а Александру-Эдуарду шпагу, кинжал и щит. Зачем 8 апреля 1562 года Антуан де Бурбон помирился с герцогом Нему ром, после кровавой резни в Васси примкнув к партии католиков. Король Наваррский был шокирован обвинениями герцога Орлеанского в намерении захватить корону путем убийств и насилия. В письме к нему Немур опровергает приписываемые ребенку слова и утверждает, что всегда будет считать его «добродетельным королем и человеком чести». Итак, между ним и Жаком Савойским установился мир. Екатерина больше не настаивала. 8 апреля 1562 года Шантонне писал Филиппу II, что она будет молчать об открытиях герцога Орлеанского, а 8 июля он сообщил, что она согласна на возвращение Немура. Тем не менее она осторожно относилась к чувствам сына: «Со временем Монсеньор Орлеанский поймет, удовлетворен он поведением Немура или нет…».

Что подумать об этом эпизоде? Разговоры между Александром-Эдуардом, Немуром и Жуанвилем вызвали в сердце не обладавшей твердой властью матери вполне законное волнение. Но процесс против Немура в конечном итоге ни к чему не привел. Естественно, партия католиков была озабочена безопасностью королевских детей с выгодой для себя. Иначе не объяснить предложения де Гизов и советы Шантонне. Авантюрный, предприимчивый, любящий риск Немур, без сомненья, по собственной инициативе забежал вперед. Екатерина хорошо усвоила, что невозможно обосновать юридическое действие словами, не подкрепленными доказательствами. Но сам факт, что подобные мысли могли родиться в умах некоторых руководителей католической партии, свидетельствует об очевидной слабости власти перед лицом заговора.

Какими могли быть истинные чувства молодого герцога Орлеанского? Повлияло ли это испытание на его ум и религиозные убеждения? Как знать? Мы видели, как ему было трудно выбрать между теми, кто считал, что он склоняется к гугенотам, и теми, кто полагал, что он откровенно враждебен к ним. Скорее всего, он колебался и в зависимости от окружения принимал то одну, то другую сторону. Как бы там ни было, вызванный съездом в Пуасси кризис был незначителен. Один из его участников, бывший посол в Риме Жан-Поль де Сельв, кажется, сам на себя оказал благотворное влияние (в 1567 году по рекомендации герцога Орлеанского он был назначен епископом Сен-Флуа). Когда в 1569 году епископ попросил освободить его от должности по состоянию здоровья, его бывший ученик написал своей матери: «Вы знаете, мадам, что вы выбрали для моего обучения слово Сен-Флуа, и что я подал бы всем своим плохой пример, если бы память о его услугах была похоронена вместе с челом». Уроки наставника, безупречная ортодоксальность которого общепризнана, не мешали испанскому послу в 1563 году продолжать подозревать Карнавале в подрыве веры своего ученика. Узнав об этом, гувернер попросил посла короля в Мадриде Жана де Сен-Сюльииса довести до сведения королевы Елизаветы, что «он будет учить ее брата только добродетельным вещам и воздержится от религиозных дискуссий». Как мудро Карнавале изъявил желание воздерживаться от любых религиозных споров в отношении веры! Съезд в Пуасси очень хорошо продемонстрировал их тщетность и даже вредность. Слало невозможно почувствовать разницу между гражданскими войнами и взаимной враждой двух противоположных конфессий, одна исключала другую. Однако следовало действовать согласно закону. А эго была роль королевского правления. Но закон обнаружил стоящую перед собой силу оружия. Управлять без власти и удерживать в повиновении, не имея для этого никаких средств, таким был удел регентши с 1562 по 1563 года, пока шла первая религиозная война.

От съезда в Пуасси до путешествия по королевству ^{(1561–1563)}

В последние недели 1561 года на юге и юго-западе гугеноты убивали монахов и верующих, а католики спешили посчитаться с реформаторами. В Париже, где с молчаливого согласия Екатерины собирались протестанты, случай в приходской церкви Сен-Медар взволновал сторонников обеих конфессий и сильно взбудоражил маленький парижский народ, который всегда враждебно относился к нововведениям. Королева только и могла сделать, что вернуться к своим прежним позициям; «беспорядки и мятежи», вместо того чтобы утихнуть, продолжались. Екатерине было трудно признаться самой себе, что одной из причин вспышек насилия было издание и опубликование приказа, по которому она получала право приостанавливать исполнение законов. Но она упорно продолжала верить, что новый эдикт положит конец волнениям. Она посчитала нужным созвать в Сен-Жермен магистратов независимых дворов, чтобы с королевским Советом выработать средства для успокоения умов. Канцлер высказался за предоставление протестантским проповедникам свободы собраний, поскольку принудительные меры не оправдали себя. «Король, заявил он, не намерен втягивать вас в спор о том, чье мнение лучше, потому что здесь вопрос не в де constituenda religione sed de constituenda republica (не в утверждении религии, а в приведении в порядок общественных дел), и многие могут быть cives qui non erunt christiani (гражданами, даже если они не христиане), даже отлученный от церкви имеет право быть гражданином…»

Невозможно более радикально разделить политику и религию, гражданский закон и веру, определить им столь разные сферы компетенции. Теория, предложенная Л'Опиталем, не была приемлема ни для одной страны XVI века. Она провозглашала светский характер государства, то есть полную его нейтральность в вопросе религии. Но, несмотря на мнение канцлера, католицизм был религией короля, а значит, и государства, подобно кальвинизму в Женеве, англиканству в Лондоне или лютеранству в германских государствах.

Дебаты съезда в Сен-Жермен были оживлены, а иногда даже отмечены насилием. Из 48 участников обсуждения 27 отказались предоставить реформаторам храмы, признавая при этом их право на собрания для богослужения; 22 напротив, давали им право иметь храмы. Перед закрытием очень красноречиво выступила Екатерина. Она просила депутатов вспомнить, что она сама и ее дети стоят за католицизм и за то, чтобы представители новой религии не имели храмов и вернули те, которыми завладели. Они не должны ни строить храмов, ни собираться в городах, за исключением тайных встреч в частных домах. Эдикт 17 января 1562 года запрещал отправление реформаторского культа в городах, но дозволял эго вне их «до принятия решения… общего Совета…» Екатерина только для того и провозгласила себя сторонницей римской ортодоксии, чтобы католики легче восприняли предлагаемый им режим полутерпимости или, если хотите, географически ограниченной терпимости. Но Парламент Парижа отказался утвердить этот эдикт, и королева неизбежно должна была подвергнуться упрекам и обвинениям испанского посла.

Шантонне мог только пожаловаться на выступление канцлера. Он предложил королеве прогнать министров, обещая поддержку Филиппа II. Она ответила, что не хочет видеть в королевстве иностранных армий или развязывать войну, которая вызвала бы их вмешательство. Здесь речь шла только о закуске. Вскоре Шантонне набросился на «…питание (понимай образование) короля и его братьев», говорится во французском донесении, утверждающем, что «перед ними каждый свободно говорил о религии то, что хотел». Задетая за живое, Екатерина ответила, что «это касается только ее, и что он (Шантонне) очень хорошо осведомлен, правда, о довольно любопытных вещах, а не об истинном положении дел. И, если бы она знала осведомителей, лживо извращающих все ее действия, она дала бы им понять, как они забываются, когда так несправедливо и непочтительно говорят о ней». Ее дети, добавила она, очень послушны ей и всегда все рассказывают. Шантонне может убедиться, что она в курсе всего, чему их учат, и что она кормит (воспитывает) их таким образом, чтобы быть уверенной, что однажды это королевство и все добрые люди будут ей очень признательны.

Для королевы не было ничего более унизительного, чем подобное вмешательство посла Филиппа II в воспитание ее детей. Дипломат выступал в роли инквизитора, а Екатерине оставалось оправдываться и успокаивать своего дядю Филиппа II. В одном письме в январе 1562 года «Господину моему сыну» она говорит, что «всегда будет проводить грань между теми, кто придерживается нашей прекрасной религии, и теми, кто отклоняется от нее»; но возраст ее сына и неспокойное положение в государстве «не позволили мне открыть всему миру мою душу и вынудили сделать множество вещей, которые при других обстоятельствах никогда не были бы сделаны». Испанская политика искала способы если не ослабить обладательницу королевской власти, то по крайней мере получить над ней преимущества. Лучшим средством для достижения этой цели было заронить подозрение и сомнение в истинном отношении к вере королевских детей, если не удастся это сделать применительно к их матери. Будучи молодыми и легко подверженными влиянию, они не могли подобно ей быть осторожными и отводить любую критику. Вся корреспонденция Шантонне с 1562 по 1563 год полна недоброжелательных и коварных намеков на ортодоксальность королевских детей и их окружения.

К тревоге королевы, которую намеренно поддерживал Шантонне, в начале 1562 года внезапно добавилась кажущаяся невозможность удерживать равновесие между католиками и реформаторами. Антуан Бурбон оставил лагерь гугенотов и, следуя своему изменчивому характеру, присоединился к триумвирату руководителей католической партии. В него входили коннетабль де Монморанси, герцог Франсуа де Гиз и маршал де Сен-Андрэ. Когда 22 февраля Колиньи и д'Андело покинули двор, регентша оказалась один на один с триумвиратом и королем Наваррским, к которому после смерти Франциска 11 должно было перейти право регентства, так как он был первым принцем крови. Из Фонтенбло, где она остановилась после Сен-Жермен, Екатерина тайно написала 4 письма младшему брагу Генриха Наваррского Луи де Конде, надеясь заручиться его поддержкой. Конде счел нужным направить их копии германскому Сейму и протестантским принцам в Германии. К несчастью, испанский посол ухитрился получить один экземпляр. Екатерине пришлось давать объяснения. Луи де Конде отказался взять под покровительство Карла IX и французский двор и покинул Париж, забыв, замечает в своих «Мемуарах» Таванн, что быть хозяином короля и Парижа означает половину победы.

Прибыв в Фонтенбло, Франсуа де Гиз насильно привозит двор в Париж. Единственным условием королевы было возвращение к январскому эдикту, что она вскоре и осуществляет. Тем временем Конде поспешил выйти в море и направился в Орлеан, превратившийся в крепость реформаторов. 5 апреля «король и королева прибыли в Буа де Венсен, и многие парижане шли вместе с ними», пишет Пьер Паскаль в своем «Журналы» На следующий день королевская семья вошла в Париж через «Сен-Ладр (Сен-Лазар) вместо Сен-Дени… Глава парижской торговли в сопровождении большого числа буржуа и торговцев шел перед королем де Сен-Ладра… Король проследовал по улице Сен-Дени и расположился в Лувре. Королева шла по левую руку короля, а Монсеньор Орлеанский на 1–2 шага впереди короля и королевы». К первому знаку, которым было возвращение в Париж, вскоре добавился второй. 11 апреля, подтверждая январский эдикт и формально отступая от правил, король запретил в Париже и его окрестностях проповеди, общественные и частные собрания, любые формы богослужения, которые не относятся к католической религии. На следующее воскресенье «король и королева, Монсеньор Орлеанский, в сопровождении короля Наваррского, господ Коннетабля, де Гиза и других принцев и знатных сеньоров отправились в большой собор Парижской богоматери набожно слушать мессу. Огромное количество людей молило там Господа спасти и сохранить короля в истинной и чистой религии Иисуса Христа».

Удовлетворенные, члены католического триумвирата пожаловали Екатерине диплом ортодоксии, о чем она не замедлила сообщить подозрительному Филиппу II. 14 мая она смогла наконец покинуть Париж и поселиться с сыновьями в своем замке Монсо-ан-Бри, давая понять, что королевская семья никак не стеснена в своих передвижениях. Однако во избежание любых неожиданностей они решили отправить детей обратно в Венсен в сопровождении 200 дворян и 300 солдат под командованием Филибера Строззи. Там они должны были оставаться до конца июля. «На 29 день мая, рассказывает П. Паскаль, король, королева и Монсеньор, организовавший празднование Тайной Вечери в Mo, вернулись в Буа де Венсен, где их встретили господа Коннетабль, де Гиз, маршал де Сен-Андре и кардинал д'Арманьяк, еще не имевший случая засвидетельствовать королю свое почтение…» Одна фраза, не привлекшая внимание издателя П. Паскаля Пьера Шампиньона, заставляет вскочить от удивления. Эта фраза касается Монсеньора. Конечно, Монсо-ан-Бри расположен недалеко от Mo, где было много реформаторов. Но как поверить в то, что Екатерина, давшая всевозможные заверения членам триумвирата, так ослабила свою бдительность, что позволила герцогу Орлеанскому отмечать в Mo Тайную Вечерю. Нет ничего, что подтвердило бы слова Паскаля. Поэтому он скорее всего распускает бездоказательные слухи. Однако они показывают, как жили французы, когда все было возможно.

Раздробленность королевства росла. Не замедлил восстать Лангедок. За ним последовал Орлеан. Екатерина надеялась переманить на свою сторону Луи де Конде. В своем манифесте от 8 апреля он заявил, что взялся за оружие для того, чтобы освободить короля и королеву, заставить недовольных следовать январскому эдикту и восстановить религиозный мир, разрушенный герцогом де Гизом. Принужденный Парламент принял эдикт и ответил Луи де Конде, что если и не будет исполняться последний эдикт как первый (июль 1561 года), то право «соблюдения и охраны законов» принадлежит одному королю, а не «подданным с авторитетом и оружием». Отныне реформаты поняли, что единственный выход для них — путь повиновения. Слишком уверенная в своей ловкости, силе убеждения и способности к дипломатии, Екатерина не смогла договориться с принцем Конде. 27, 28 и 29 июня она трижды встречалась с ним в аббатстве Сен-Симон, около Талей, недалеко от Блуа. Без сомнения, она убедила бы его сложить оружие и с позволения короля уехать из Франции. Но тут воспротивился Колиньи. После подобного провала королеве оставалось только возглавить армию или, по крайней мере, сделать вид, что она ее возглавит. Так «на 27 день июня, в день Святой Анны, перед мостом Шарантон в прекрасном строю проследовало 5000 ландскнехтов под командованием графа Ринграва. Зрелище было великолепно, Так как там было по меньшей мере 4000 нагрудных лат и шлемов». Королева со своими детьми производила смотр с Шарантона: «Король поднялся на прекрасного испанского коня с пистолетом в ленчике седла. То же сделал и господин Орлеанский, только у него не было пистолета». Ландскнехты подняли пики и опустили их наконечниками к земле. Впервые будущий Генрих III присутствовал на военном параде.

Через несколько дней королевская семья оставила Буа де Венсен и, пообедав в Тюильри, отправилась ночевать в Буа де Булонь, в Мадридский замок (до наших дней не сохранился). Париж превратился в настоящий укрепленный лагерь, где вооруженный народ ежедневно ждал штурма бунтовщиков. Атмосфера становилась все более зловещей из-за свирепствовавшей там чумы. Приток в город жителей соседних деревень резко увеличил количество ее жертв. Этим летом Карл IX и герцог Орлеанский чаще всего останавливались в Венсен. Том временем война двух лагерей распространилась на все королевство.

Оказавшись перед необходимостью вести войну, регентша запросила помощи у Филиппа II, герцога Савойского и Папы Римского. Конде и Колиньи, со своей стороны, могли обратиться только к Англии и протестантским принцам в Германии. Последние за высокие проценты предоставили людей и субсидии. Королева Елизавета потребовала возвращения Кале, по договору Като-Камбрези вновь отошедшего к Франции, а в залог немедленную сдачу Гавра. 20 сентября 1562 года в Хемптон Кем представители обоих принцев согласились подписать это унизительное соглашение. Захватив Пуатье (30 мая) и Бурж (31 августа), королевская армия направилась к Руану, бывшему в руках гугенотов. Екатерина остановилась недалеко от нормандской столицы в Пон-де-Ларш. Ее сопровождал герцог Орлеанский. 3 ноября он присутствовал при аудиенции королевы, данной англичанину Смиту. Смит заменял посла Англии Трокмортона, вынужденного покинуть Париж, где он был уже не в безопасности. Что бы ни было на уме у регентши, она не хотела рвать отношения с Англией, несмотря на то, что Елизавета поддержала ее мятежных подданных и потребовала у них сдачи французского порта.

К счастью, события развивались быстрее и благоприятнее, чем было предусмотрено. Первая гражданская война была не очень длительна. Через несколько дней после взятия Руана скончался Антуан де Бурбон из-за последствий удара аркебузой при взятии города (17 ноября). 19 декабря Франсуа де Гиз одержал победу над гугенотами в сражении при Дре. Главы обеих армий, Конде и старый Монморанси были захвачены в плен, маршал де Сен-Андре убит. Екатерина и ее сыновья смогли, наконец, вернуться в Париж, куда они прибыли 22 декабря. П. Паскаль передает, что как только стало известно о победе в Дре, король и королева поспешили в Париж. В большом соборе Парижской богоматери пели Те Deum laudamus (Тебя, Бога хвалим). Во вторник была организована «большая процессия, в которой участвовали король и королева, бывшие при дворе принцы. Парламент в своем красном одеянии, все офицеры и магистраты города, со звоном колоколов, органом, музыкой и всем тем, что обычно делают для радости публики…» Слушать Те Deum, принимать участие в шумной процессии было для регентши исполнением официальных обязанностей. Главное — восстановить мир. Для более удобного ведения переговоров с пленным Конде она едет в Шартр, где позже к ней присоединится герцог Орлеанский (покинувший Париж 5 января). 22 числа, когда Франсуа де Гиз начинает осаду Орлеана, королева и ее дети возвращаются в Блуа. Примерно через месяц рядом с герцогом Орлеанским Полтро Мере убивает Франсуа де Гиза. Триумвират прекратил свое существование. Регентша оказалась освобожденной от руководителей обеих партий. Оставался на свободе и угрожал один Колиньи. Выпущенные на свободу, коннетабль и Конде обсуждали условия мирного договора. Екатерина покинула Блуа и расположилась в Сен-Месмен, недалеко от Орлеана. Александр-Эдуард жил то в Блуа, то в Амбуаз, иногда встречался со своей матерью. И вот Колиньи прибыл в Сен-Месмен как уполномоченный Конде. 13 марта 1563 года на острове Иль-о-Беф, посередине реки Луары, был заключен мир. Новый мирный договор, подписанный в Амбуаз 19 марта 1563 года, по всему королевству давал реформатам право свободы сознания, однако свобода богослужения предоставлялась только высоким господам и владельцам имений, с их семьями и слугами для первых и с семьями в их доме для вторых. Что касается простых верующих, то они могли, по усмотрению глав судебного округа, иметь свои храмы в сельской местности. Париж и его пригороды исключались из этого указа. Данный компромисс выдавал усталость протестантской знати и желание герцога де Конде оказаться на свободе. Кальвин и Бэз чувствовали себя подавленно. Аристократия партии с легким сердцем принесла дело в жертву своим личным интересам. В глазах народных масс, которые до сих пор были благосклонны к реформатам, реформация приняла ненавистный вид привилегии. Еще хуже стала восприниматься пропаганда гугенотов, и прогресс религии замедлился.

В эйфории вновь обретенного мира Екатерина подумывала о женитьбе своих детей. Для Карла IX она наметила одну из дочерей императора, а герцога Орлеанского ей очень хотелось видеть в союзе с дочерью герцога Клевского. Екатерине не терпелось скорее увидеться со своими детьми, и она встретилась с ними 6 апреля в Амбуаз. Затем, через милый ее сердцу Шенонсо и Сен-Жермен 16 мая она прибыла в Париж. В тот же день она побывала на банкете в епископстве и на обеде в Отель де Виль. На следующий день, 17 мая, она позавтракала в аббатстве Сен-Виктор, пообедала в Тюильри и поужинала в Мадридском замке. Она предпочитала не задерживаться даже в Париже и 29 мая ненадолго расположилась со своими в Венсен. Теперь, когда установился мир между французами, надо было изгнать из королевства англичан. Конде и старый коннетабль объединились для взятия Гавра, который королева Елизавета отдавала только в обмен на Кале. 29 июля, теперь уже 11-летний герцог Орлеанский прибыл в укрепленный лагерь французов. Гавр защищало от 4000 до 5000 англичан с поддержкой артиллерии. Однако 30 июля истощенный чумой противник вынужден был сдать город, и Екатерина увидела отплывающие корабли захватчиков.

После такого успеха настал час укрепления королевской власти. Вернувшись из Гавра, 12 августа королева и ее сыновья вступили в Руан. Молодой король и его брат, герцог Орлеанский, ехали на лошадях, покрытых золотыми попонами. 17 августа, в великолепном парламентском зале Нормандии, Карл IX объявил себя совершеннолетним. Король покинул Руан 19 августа и после довольно длительного путешествия по Нормандии и территориям, лежащим к западу от Иль-де-Франс, 1 октября вернулся в Мадридский замок и 8 октября в Лувр. Там королевская семья оставалась до конца декабря.

Герцог Орлеанский заболел болезнью, которую трудно было определить. Полагали, что это оспа или просто корь. Но болезнь, кажется, была не особенно опасна. Епископ Масона писал в Мадрид послу Жану Сен-Сюльпису: «С Божьей помощью все обойдется…». Гораздо более серьезной оказалась болезнь молодого герцога вечной того же года, о чем Шантонне передавал Филиппу II точные сведения. У ноздри со стороны левого глаза произошло какое-то выделение (испанский термин fontenzilla означаем небольшое нагноение). Врачи вызвали на руке искусственный нарыв, который «должен был постоянно оставаться сокрытым, чтобы накопившаяся в голове влага не выходила, как раньше, в другом мес те…» (депеша от 20 марта 1563 года). Так объясняется «фонтан» правой руки, о котором упоминали в своих депешах дипломаты. Ребенок стеснялся этого нарыва, что было заметно, когда он поднимал руку для подписи каких-либо бумаг. Но недоброжелательного Шантонне больше, чем вопрос физического состояния, занимала проблема морального и религиозного здоровья первого наследника Карла IX. Мы не будем возвращаться к его высказываниям относительно воспитания королевских детей, однако любопытно отметить, как он менял свои утверждения с 1561 по 1563 год. Заявив о своей убежденности в ортодоксальности Александра-Эдуарда, он, Шантонне, обвиняет его в ереси. Гак, 3 февраля 1563 года он пишет Филиппу II, что герцога Орлеанского можно считать потерянным для римской веры: «Не понимаю, почему королева-мать ничего не делает для его спасения, ведь герцог Орлеанский еще совеем ребенок… Известно, что вышеупомянутый Орлеанец не почитает просвиру святым причастием, но называет ее «Жаном Ле Планом». (Наиболее фанатичные протестанты выражали так свое презрение, если не ненависть к чистой просвире, «Самому Святому Причастию у Алтаря» для католиков). Хорошо заметно, что деятельность Шантонне в Париже имела целью очернить ребенка в глазах Филиппа II и таким образом открыть путь для усиления вмешательства Испании в дела Франции. Смелость этого испанского жителя Франш-Конте поистине не имела границ. Вот как он отчитывался об аудиенции у королевы: «…Когда я вошел в комнату королевы, король и герцог Орлеанский поспешили расположиться справа и слева от нее. Затем появилась госпожа Маргарита. Она села со стороны герцога Орлеанского, а с ней и герцог Анжуйский. Одновременно вошла госпожа Вандом (Жанна д'Альбре; Испания оспаривала у д'Альбре титул короля Наваррского), она села рядом с королем. Итак, в логове королевы-матери собрался целый совет и стало совершенно невозможно говорить о чем-то таком, что не должна слышать вся эта компания…».

Совершенно очевидно, что Шантонне добивался аудиенции у королевы с намерением пожаловаться на быстрое распространение ереси. При дворе он встретил много знатных дам, которых можно было бы заподозрить в инакомыслии. Одна из них, которую он называет Кюрсо, не кто иная, как госпожа Крюссоль д'Юзэ, близкая подруга Екатерины, очень любимая ее детьми. Королева звала ее «моя сивилла». Позднее Генрих III адресовал ей письма, полные острот и мнимого ухаживания. Герцогиня д'Юзэ действительно была умеренной католичкой, что не могло не волновать Шантонне. Но его переполняла радостью возможность сказать Филиппу II, что королевские дети больны, а Франция воюющая сама с собой раздробленная страна. Депеша, отправленная незадолго до путешествия двора по королевству, еще раз доказывает его постоянную подозрительность. Упоминая о договоре между Луи де Конде и Жаком Савойским, герцогом Нему ром, он пишет: «Принц де Конде в одном письме утверждал, будто герцог Немур хотел выкрасть и увезти с собой герцога Орлеанского. Принц опубликовал опровержение и оправдался, процитировав сказанное по этому поводу герцогом Орлеанским. С тех пор Конде и Немур не разговаривают друг с другом. Я знаю, что принц де Конде хотел бы услышать от герцога Немура, что он считает его хорошим и верным родственником, преданным подданным Его Величества Короля. Но я знаю также, что герцог Немур никогда не хотел такое сказать».

Ясно, что Шантонне не был недоволен враждебностью даже замаскированной внешним согласием между домами Бурбонов и Гизов. Именно на этом антагонизме и построит Филипп II свою будущую политику во Франции. К счастью для королевы-матери, исчезновение Антуана де Бурбона (главы дома Бурбонов) и герцога Франсуа (главы дома Гизов) дали ей передышку. Генриху де Бурбону, сыну Антуана, было 11 лет, а сыну Франсуа, Генриху Лотарингскому, 9 лет. Отягощенный годами коннетабль де Монморанси после своей неудачи с Дре и Конде стал более миролюбивым и мечтал только о том, чтобы унаследовать при дворе место Антуана де Бурбона. Благодаря ослаблению «партий», Екатерина 4 года могла спокойно править, конечно, не без осложнений, но и без мятежа, с властью, которой никогда раньше у нее не было. Она воспользовалась этим для представления Карла IX его подданным и восстановления лояльного отношения французов к короне.

Королева-мать в 1564 году

С момента смерти Франциска II непризнанной, но явной задачей обеих партий было опекунство над малолетним королем и его матерью. Луи де Конде после некоторых колебаний вскоре отказался от этой затеи. Франсуа де Гиз, наоборот, попытался, силой привел короля и регентшу в Париж, и добился успеха. Гизы безуспешно пытались разделить обоих братьев Карла IX с их матерью. Союзник Гизов, герцог Немур даже задумал бегство герцога Орлеанского в Лотарингию. Все же королеве удалось сохранить при себе всех своих детей. Ей помогла поддержка другой партии, стоящей в оппозиции к той, которая хотела сделать из нее и ее детей заложников и диктовать им свою волю. Для этого ей понадобилось завоевать доверие и симпатии реформатов. Екатерина твердо отказалась от политики тотальных репрессий против ереси, выработанной Генрихом II, и ввела политику терпимости. Наполовину иностранка, она не обладала реальной властью. У нее не было других средств, кроме собственного ума и ловкости. Она полагала, что ее великодушная политика позволит ей к ее вящей славе управлять событиями. Но именно они диктовали ей ее решения. Она сама признавала, что изо дня

в день решала различные вопросы согласно обстоятельствам. Вынужденная идти от уступки к уступке, она не могла ограничивать требования реформатов. А главы католиков оказались перед выбором между Римом и Женевой. Исходя из этого становится понятным волнение посла Филиппа II по поводу «питания» молодого короля и его братьев. Какова была бы судьба Екатерины, если бы Луи де Конде ответил на ее призыв, привез в свой лагерь и поставил во главе армии гугенотов? Ей посчастливилось избежать того, что стало бы сомнительной авантюрой. Насильственное возвращение в Париж привело ее к пониманию того, что она больше не в силах удерживать равновесие между двумя конфессиями. Народные массы, столица и большой город Париж, ответственные чины государства, все ясно показали свою самоотверженную преданность галликанской церкви и Риму. Конечно, по мере возможности она продолжала применять на практике принципы умеренности, которые хотела бы сделать ведущими в управлении государством. Но отныне в ее глазах реформаты стали отдельным от нации меньшинством.

С 1563 по 1567 год Екатерина спокойно правила государством. В цепи вспышек страстей и насилия это был период настоящего затишья. Это было время, когда королева лучше всего проявила свои способности и вела дела е наибольшей независимостью. Она пользовалась ею, следуя то своим принципам, то своим интересам. Именно в этот период можно лучше всего оценить ее политическую мудрость и систему правления. Тогда же будущий Генрих III учился в школе своей матери. С 1580 по 1588 год, как и она, он получит относительное счастье нескольких спокойных лет, доказательство того, что даже крайняя степень политико-религиозных страстей в конце концов спадает и на некоторое время затихает совсем.

Королевские дети перед большим путешествием Праздники Фонтенбло

Слишком рано пришедший опыт, а не уроки наставников, подготовили умы королевских детей для восприятия реалий их времени. Нравы и обычаи, жизнь двора, занятия знати, вот их главное образование. Чему они научились, кроме владения оружием, верховой езде и танцам, хотя почти все имели склонность к искусству? На самом деле очень немногому, потому что почти не работали. Несмотря на то, что к их услугам были такие прекрасные учителя и поэты, как Ронсар, ни священники, ни наставники не заменили их сверхобильного опыта, в котором заключались почти все их знания.

Они так никогда и не стали по-настоящему образованными людьми и поэтами. Из них всех Марго, конечно, была самая старательная и начитанная. Карл IX показал себя хорошим наездником, умелым и страстным охотником, любящим оружие человеком и прекрасным кузнецом, как позднее Луи XVI. В 20 лет он увлекся поэзией и сам пытался писать стихи, что послужило началом легенды о короле-поэте. Танцевать он научился довольно поздно. После женитьбы на Елизавете Австрийской немного стал говорить на испанском. Будучи учеником каллиграфа гугенота Амона, Карл IX имел красивый почерк и элегантную подпись. Возможно, подобно Генриху, он имитировал замечательную графику их общего наставника Амийо. Почерк Генриха же, явно подражавшего почерку кардинала Лотарингского, очень рано испортился, доказывая его большую нервозность.

Из троих братьев самым духовно развитым был, без сомнения, Генрих. В 1564 году ему исполнилось 13 лет. Любимец матери — «мои глаза», как говорила она, — он был живее и веселее короля Карла. Он задирист и шаловлив, уже умеет танцевать и фехтовать на шпагах. Он мало интересуется латинским языком, хорошо изъясняется на французском, понимает итальянский, которым будет охотно пользоваться в дальнейшем. Он любит читать, ценит красноречие, легко выражает свои мысли и участвует в разных спорах. В более зрелом возрасте он станет серьезным, скрытным человеком и будет усердно посещать заседания Совета, в то время как Карл ходил туда только из необходимости. Екатерина понемногу приобщала Генриха к управлению государством. Его сестра Марго, как звала ее мать, была тогда настолько же умна и серьезна, насколько потом безумна и распутна. Правда, ей было еще только 11 лег. Что до последнего младшего брата Эркюля, то ему было 10 лет, и его физическое состояние, вечно ошеломленный вид, кривые ноги, малый рост совершенно не соответствовали имени (Hercule, Геракл, Геркулес). Он уже был «маленьким лягушонком», как его с иронией назовет его будущая вечная невеста Елизавета Английская.

Дни и игры короля и других детей Франции разделяли Генрих де Гиз, принц де Жуанвиль, старший сын герцога Франсуа, и Генрих Беарнский, сын Антуана де Бурбона. Последнего воспитывала в чистой вере реформатов его мать, пылкая и страстная гугенотка Жанна д'Альбре. Однажды Карл IX ради развлечения бросил шляпу молодого еретика за двери церкви, тем самым принуждая его войти туда. Так три Генриха, три главных героя драмы, разыгравшейся с 1588 по 1589 год, жили и играли вместе с раннего детства до прихода юности, времени, когда их судьбы разойдутся, прежде чем сойтись вновь.

С начала 1564 года, с восстановлением утраченного на время мира, Екатерина стала проводить в жизнь свои любимые методы правления. Она верила, что «для того, чтобы жить в согласии с французами, и чтобы они любили своего Короля», нужно их развлекать. В этом проявлялась ее итальянская наследственность и не было ничего от школы Франциска I. Праздники, устроенные ею в Фонтенбло с февраля по 1 3 марта, стали прелюдией к долгому путешествию королевского дома по Франции вплоть до 1566 года.

24 января 1564 года двор покинул Париж и отправился в Сен-Мор, где королева приобрела замок, построенный в 1543 году Филибером Делормом для Жана дю Беллэй. Сен-Мор олицетворял свежий воздух и свет, тогда как Венсен напоминал тюрьму, будучи казармой, крепостью и прекрасным убежищем. Кроме того, недалеко от Сен-Мора, в излучинах реки Марны, был заповедник, обещавший столь любимую семьей Валуа охоту. После непродолжительной остановки в аббатстве Лис, 31 января двор прибыл в Фонтенбло и провел там 43 дня.

В Фонтенбло Екатерина организовала серию праздников и развлечений, надеясь таким образом заставить обе партии забыть свою взаимную враждебность. Думая их объединить, она отказалась подчиняться Совету 30-ти. Не менее решительно она была настроена открыто больше не покровительствовать гугенотам. Она решила придерживаться золотой середины и избегать крайностей. Не следовало ли ей заставить противников померяться силами в театральных битвах? 12 февраля, после прекрасного обеда в доме герцога Орлеанского, состязание столкнуло две группы из 6 дворян. Первую возглавлял католик дю Перрон (Альбер де Гонди). Предводителем второй был немец, тоже католик, граф Ринграв, Филипп де Сальм, полковник немецких войск на службе у короля. Поединок прошел перед входом на псарню, с обеих сторон которого разместили зрительные места для дам и кавалеров. В заколдованном дворце, охраняемом дьяволами, знатные пленники гигант и карлики ждали своих освободителей. У входа на закрытую площадку один отшельник звонком должен был объявить начало состязаний. В сопровождении 6 нимф вышли 6 отрядов со знатными господами во главе и построились перед «театром», где находился молодой король. Эго был сигнал, которого ждал отшельник, чтобы позвонить в свой звонок. Тут же выехали возглавляемые Луи де Конде защитники «заколдованного замка». Он, конечно, сражался во славу дам и «сделал все, что можно желать не только от мужественного и доблестного принца, но и от самого ловкого кавалера в мире».

На другой день 12 греков и 12 троянцев (понимайте католиков и гугенотов) спорили о красоте одной дамы и разрешали силой оружия столь трудный вопрос. Конные состязания в духе средневековья с элементами античности сменялись буколическими спектаклями. Королева обратилась к Ронсару с просьбой написать пастораль, сопровождаемую звуками лиры (на самом деле виолы). На этот раз роли распределялись между королевскими детьми и молодыми принцами. Герцог Орлеанский стал Орлеантэном. Франсуа-Эркюль Анжуйский — Анжело, Генрих Наваррский — Наваррэном, молодой де Гиз-Гизэном, Маргарита, конечно, — Марго. Что касается пастушки Катерины, само собой, ее играла королева-мать.

Будущий Генрих III, впоследствии большой ценитель языка, красноречие которого никто никогда не оспаривал, впервые стоял на сцене и декламировал стихи Ронсара:

Марго ответила Александру-Эдуарду:

Удивительное заявление! Но Александру-Эдуарду было всего 14 лет, а Маргарите 11. После этого семейного праздника, выразившего почтение Карлэну (Карлу IX), королева вскоре организовала постановку «Прекрасной Женевьевы» Ариосто. Заключительные слова произнес Мовисьер, посол Франции при Елизавете Английской. Слова эти по духу и форме очень близки к Шекспиру. А зрители могли приложить их к самим себе:

Итак, для всей знати, утомленный лишениями военной жизни, двор казался средоточием наслаждений.

В свите королевы находилось 80 придворных дам. Очень скоро их прозвали «летучим эскадроном». Одетые в золото и шелка, подобные богиням, но милые и любезные как смертные, они верно служили королеве и одерживали много побед. Луи де Конде, «красивый молодой принц, который всегда поет и смеется», оставил прекрасную вдову маршала де Сен-Андрэ ради кокетливой Изабелла де Лимей, при этом нимало не заботясь о своей умирающей невесте Леоноре де Руа. Он забыл свою партию, флиртовал с Визами, за что министры реформаты бранили его, и что Кальвин воспринимал крайне болезненно.

В такой любезной и полной игр атмосфере Фонтенбло Екатерина принимала преемника Шантонне на посту посла Испании во Франции. Им оказался настоящий испанец, Дон Франчес де Алава. Королева постаралась не развеять у него впечатление Шантонне от «очаровательных детей», полученное им в его прощальный визит. Из окна зала для аудиенций де Алава мог видеть, как Карл IX и герцог Орлеанский участвуют в состязаниях.

Герцог Орлеанский был еще слишком молод, чтобы играть какую-нибудь роль в этом театре Фонтенбло. Он командовал отрядом, идущим на штурм заколдованного замка, фехтовал с Сильвио, со своей сестрой Маргаритой рассказывал стихи Ронсара, смотрел, как, декламируя стихи того же Ронсара, к его дому приближаются сирены.

В Фонтенбло Александр-Эдуард впервые встретился с наслаждениями двора и размахом королевских празднеств. С размахом, который он возобновит и даже превзойдет во время свадьбы герцога Жуаеза в 1581 году.

От Фонтенбло до встречи в Байонне ^{(март 1563 — июнь 1565 года)}

В понедельник утром 13 марта двор проснулся от звуков трубы. По дороге двигался поезд из экипажей, носилок и багажа. В путешествии он сильно увеличится от многочисленных чемоданов с необходимыми вещами, маскарадными костюмами для спектаклей и балетов. В состав кортежа входила и очаровательная повозка, которую королева намеревалась подарить своей дочери Елизавете, королеве Испании.

Проследовав через католический город Санс, где в 1562 году были вырезаны гугеноты, 20 марта двор прибыл в Труа и провел там около месяца. Столица древнего рода графов де Шампань. а значит, и провинции, Труа встретил короля пышным аллегорическим спектаклем перед ратушей. Вместе с королевой-матерью и ее свитой король остановился в епископстве. Поскольку приближалось время Пасхи, королева сочла нелишним показать, насколько король является истинным католиком. 23 марта, накануне Вербного воскресенья, в соборе Сен-Пьер он соприкоснулся с 200 больными золотухой. В Святой Четверг он омыл ноги 13 бедным мальчикам, а королева 13 девочкам. Весь двор тщательно посещал богослужения Святой Недели. Король пожелал увидеть, как причащаются другие господа, особенно те, кого можно было заподозрить в безразличии к святому причастию. Однако Луи де Конде и брат Колиньи д'Андело смогли в четырех местах города отметить со своими сторонниками Тайную Вечерю по традициям гугенотов. 27 марта д'Андело попросил у королевы разрешение на проведение служб гугенотов в 3–4 городах, в том числе в Нанге. Королева категорически отказала. Взбешенный д'Андело явился к своему дяде коннетаблю. Однако тот встал на сторону королевы. Она явно изменила свою позицию. Дон Франчес де Алава мог только радоваться совершенно новой, но искренней склонности королевы и ее детей к религии. Двор, включая подчиненных госпоже де Ля Рош-сюр-Ивон девушек, следовал буквально всем требованиям поста. Без разрешения сюринтендантши фрейлины королевы не могли ни выйти, ни пойти в город поесть мяса за столом какого-нибудь принца.

Колиньи и д'Андело воздевали руки к небу. Время шалостей и антиримских маскарадов прошло. Другой победой над ересью стало подписание мира с Англией. 11 апреля 1564 года два полномочных представителя королевы Елизаветы поставили свои подписи под вторым договором Труа. Первый договор, подписанный 21 мая 1420 года и отдававший королевство Генриху V Английскому, всегда рассматривался как «постыдный». Второй — хотя никто во Франции и даже в Труа не знает или не хочет знать — полностью изменил первый, поскольку благодаря его статьям Кале окончательно стал французским городом. То была важная дипломатическая победа. Она не только положила конец территориальным притязаниям Англии на французскую землю, но и прекратила иностранное вмешательство в дела королевства. Подобного успеха не будет до окончания религиозных войн, за исключением избрания Генриха, ставшего герцогом Анжуйским, на польский престол в 1573 году. Оно, без сомнения, было большим успехом, но успехом без будущего и практической пользы.

После Труа двор направился в Шалон, куда прибыл 20 апреля. Но оставался он там всего 5 дней, так как Екатерина торопилась на крестины первого сына своей дочери, герцогини Клавдии, жены герцога Карла III. Королева всегда с радостью и удовольствием встречалась со своими детьми, особенно с дочерьми, бывшими замужем за иностранными монархами. 9 мая королевский поезд оставил Бар-ле-Дюк, проследовал через Комон и 15 мая прибыл в Лангр. Город был полностью католический. Напрасно гугеноты просили разрешения на проведение богослужений. И это несмотря на то, что один из Шатийонов был сеньором области и маркизом д'Андело. Из Лангра двор перебрался в Дижон. 19 мая он расположился в монастыре Шампмоль, и королевские дети смогли ознакомиться с величественными захоронениями герцогов. Через три дня, когда король и королева получили причастие, 22 мая королевская семья оставила монастырь и переехала в город, где им приготовили торжественную встречу. Екатерина с детьми расположилась в доме Гаспара де Со-Таван, генерал-лейтенанта и правителя Бургони. Так молодой герцог Орлеанский познакомился с тем, кто в сражениях при Жарнаке и Монконтуре в 1569 году станет его военным советником. Встречая королевскую семью, Со-Таван остановился на почтительном расстоянии от короля, положил руку на сердце и сказал: «Это ваше», затем коснулся шпаги и добавил: «Вот чем я могу вам служить». 27 мая двор снова отправился в дорогу. Леонор Шабо, граф де Шарни, хотел отпраздновать приезд королевской семьи в своем роскошном замке Паньи, поэтому двору пришлось на корабле пересекать реку Саону. 31 мая он остановился в Шалон-сюр-Саон. Отсюда началось долгое речное путешествие, которое приведет путешественников к самому Провансу. 3 июня они поднялись на борт большого корабля, предоставленного городскими властями Лиона, и плавание началось.

С 3 по 9 июня знатных гостей принимал Макон. 30 мая в сопровождении 300 всадников туда уже прибыла госпожа Вандом, то есть Жанна д'Альбре. Присутствие пылкой и убежденной гугенотки удручало дона Франчеса де Алава. 31 мая в Маконе прошла торжественная процессия Тела Господня. Католики украшали свои окна цветами и ветками вербы, бросали перед процессией Святого Причастия розы. А еретики в знак протеста позакрывали свои окна и двери и остались дома. Было отмечено, что закрытые дома принадлежали известным и могущественным реформатам. Самые же бедные жители города украсили свои жилища цветами. Госпожа Вандом, не обращая внимания на предостережения, смело дала отслужить протестантское богослужение, на котором присутствовали закрывшие свои дома люди. Не для того ли, чтобы призвать Жанну д'Альбре к осторожности, 8 июня прошла последняя процессия, когда в присутствии Карла IX подданные королевы Наваррской сняли шляпы и выказали ему самое большое уважение?

9 июня двор вновь поднялся на борт корабля, чтобы отплыть в Исл-Барб, маленькое аббатство на одном из островов Саоны, вверх по течению от Лиона. Главная торговая столица королевства, богатый и могущественный Лион был не из тех городов, в котором подчинение власти само собой разумелось. Он рано примял Реформацию и делился между сторонниками старой и новой веры. Там проживало много иностранцев, по большей части итальянского происхождения. После взятия города гугенотами в 1562 году следовало соблюдать осторожность. С января 1568 года Лион получил разрешение на исповедание обеих религий. Только с прибытием короля приказ монарха запретил протестантские проповеди на время его пребывания в городе.

В среду 13 июня Карл IX вышел к своим подданным, одетый в зеленый велюр, с королевской шляпой с зеленым и белым плюмажем на голове и элегантными ботинками на ногах. За ним шел Генрих, герцог Орлеанский, «прекрасный принц, внушающий надежды всем домашним королевской семьи», пишет неизвестный автор. Молодой принц был одет в темно-красный велюр, отделанный золотом, серебром и драгоценными камнями. Таким же образом были украшены его шляпа и ботинки. За ним шел 11-летний король Наваррский, также одетый в темно-красный велюр с золотой отделкой, в изяществе и красоте не уступая герцогу Орлеанскому. В Лионе Маргарита сказала дону Франчесу, что отныне можно не сомневаться в ортодоксальности герцога Орлеанского. Она порылась в карманах своего брата, просмотрела его бумаги и не нашла ничего подозрительного и компрометирующего. К тому же Монсеньор регулярно молился. Очевидно, двор еще надолго задержался бы в Лионе, если бы вскоре там не появилась чума. 8 июля путешественники покинули город. В отсутствие королевы-матери и двора реформаты осмелели до такой степени, что в нарушение королевского приказа протестантские проповеди собрали в шести разных местах более 8000 человек. Пораженные страшной болезнью, католики и гугеноты, все увидели в ней повод покаяться в своих грехах. Первые ставили в вину «заразное смешение», истинный вирус, заразивший более 700 католических домов, и слишком хорошо известно, кем вызванный, так как засовы, дверные молоточки и звонки пропитались им. Еретики со своей стороны не скрывали радости при виде гибели такого количества папистов и, по словам испанского посла, поздравляли себя с изгнанием из Лиона короля и королевы-матери.

16 июля двор достиг первых предгорий Альп, где воздух был чище, чем в городе туманов. 30 дней кортеж оставался в Русийоне, в замке, построенном кардиналом Турнона. В большом зале замка, сегодня называемом залом Эдикта, Карл IX подписал приказ, переводивший начало года со дня Пасхи на 1 января. Вдоволь поохотившись, 15 августа король отбыл в Прованс. В Романсе двор провел всего 6 дней, так как за ним по пятам шла чума. Эпидемия свирепствовала и в Балансе. Однако Карл IX имел право еще на один «выход», полный мифологии и языческих сцен. Буржуа получили возможность оценить в нем ловкого кавалера, владеющего всеми приемами верховой езды. Они также были довольны прекрасным поведением и изяществом Александра-Эдуарда, первое имя которого, подчеркнули они, не может не быть залогом его будущего величия. После Монтелимара и Донзера, в четверг, 21 сентября, в Сюз-ля-Рус двор ступил на землю Прованса. Господин Франсуа де ля Бом, капитан-католик, победивший гугенотов в Адре и Монтрибюн, удостоился чести наблюдать, как король и королева держали над купелью его новорожденную дочь. 23 сентября королевский поезд прибыл в Авиньон, где от имени папы Пия IV короля принял легат Франсуа Фабрис. 29 сентября король отпраздновал день Святого Михаила, бывший также днем национального Ордена. Александр-Эдуард еще не знал, что придет день, когда он, будучи королем, учредит Орден Святого Духа, чтобы сгладить потерю доверия к Ордену Святого Михаила. Авиньонцы подарили королю и герцогу трехцветные шляпы. Первому она так понравилась, что на следующий день он надел ее для игры в лапту. 16 октября путешественники с сожалением оставили Авиньон, потому что их там хорошо приняли и всячески выражали почтение королевской семье. Перейдя по мосту из кораблей через реку Дюране, королева-мать не могла не удержаться и не посетить пророка Салон-де-Прованса, Мишеля Богородицы (Нострадамуса). При виде молодого Карла IX он процитировал слова поэта:

Затем, неся в руке велюровую шляпу и опираясь на трость из прекрасного тростника с серебряной рукояткой, маг провел монарха в дом. Там они долго беседовали. В благодарность Екатерина оставила магу 200 экю и назначила его королевским советником и врачом с обычным содержанием. Неизвестно, выплачивалось ли оно так же исправно, как неизвестно и то — сбывались предсказания или нет. Екатерина осталась довольна пророчествами. Если им верить, Карлу IX предстояло прожить так же долго, как коннетаблю Монморанси, то есть до 90 лет. Карл IX умер в 24 года, а коннетабль в 75 лет. Надо ли говорить, как сильно ошибался Нострадамус?

Выехав из Салона, двор пересек Прованс по зигзагообразной линии. 20 октября он прибыл в Э — столицу провинции, ультракатолический Парламент которой преследовал еретиков с исключительной жестокостью. Канцлер де Л'Опиталь мог убедиться в провале умеренной и миролюбивой политики, автором и защитником которой он был. Но тот, кто выбрал девиз: «Si fractus illabïtur, impavidum ferient ruinae» (Если случиться мне пасть разбитым, падение будет без страха), не менее настаивал на своем стоицизме и убеждениях. После Э, Сен-Максимена и Сент-Бом, где, говорят, окончила свои дни кающаяся Магдалина, путешественники подъехали к Бриньолю и его знаменитым сливовым садам (их плодами наслаждался герцог Генрих де Гиз за несколько мгновений до смерти). Проследовав через небольшой городок Кер, двор прибыл в Йер. Оттуда 30 октября маленькая группа отправилась на экскурсию в Брегансон, форт которого охранял берег до Ниса. 3 ноября перед королем распахнул свои двери Тулон. Брат покойного Франсуа де Гиза и кардинала Лотарингского, Рене де Лоррен, маркиз д'Эльбеф показал Карлу IX 5 галер, которыми он командовал, и на одну из которых с удовольствием поднялся король.

Покинув Тулон, 6 ноября двор прибыл в Марсель. После посещения Франциском I, этот город во второй раз принимал у себя монарха. Королева-мать тоже во второй раз увидела город, куда она приплыла из Тосканы в 1533 году в сопровождении своего дяди паны Клемента VII. Вступление молодого короля в город прошло пышно и торжественно. Повсюду виднелись кресты и католические изречения. Дон Франчес писал Филиппу II: «Довожу до сведения Вашего Величества, в этом городе они показали такую преданность Церкви, что ни один народ не может с ними сравниться. Они столь же ревностные католики, как и в Вальядолиде, и они враги еретикам». 10 числа король изъявил желание отправиться в замок Иф, построенный его дедом Франциском I. Он поднялся на борт «Реаля» и с эскортом в 13 галер попытался выйти в море. Однако погода нарушила его планы. Поднялся сильный ветер и не дал кораблям отчалить от берега. Не обращая внимания на качку (герцог Орлеанский, напротив, очень тяжело ее переносил), он остался на борту обедать. Через несколько дней, для развлечения короля галеры выстроились в две эскадры и изобразили символический бой. Его сменил балет в мавританском стиле. Особенно хорош был танец испанских дворян. Постоянно готовый всему давать оценку, дон Франчес очень мало говорит о молодой Маргарите, одетой в турчанку. Кто, спрашивал он себя, одел ее в столь мало подходящий для принцессы наряд? Его шпион при дворе сообщил, что так распорядилась королева-мать. Смущенная Марго не преминула извиниться, пользуясь возможностью пожаловаться на герцога Орлеанского. Она сказала, что он принуждал ее стать гугеноткой, читал протестантские проповеди, которые, без сомнения, ему подсказал кто-то другой. Когда Екатерина услышала об этом, она сначала рассмеялась. Потом приказала дочери молчать, а сама расспросила Александра-Эдуарда. "Гот в конце концов признался, что его уговорили мадам Вандом, герцогиня Феррарская, Клавдия Французская и некоторые из их свиты. Менее чем когда-либо две принцессы-реформатки собирались оставить надежду завоевать умы королевских детей, заставить их забыть папское идолопоклонство и обратиться к Чистому Евангелию.

13 ноября двор оставил Марсель — где Карл IX произвел прекрасное впечатление набожным посещением ежедневных месс и направился в Марти г. Пройдя через Сен-Шама, Сен-Мартен-де-Кро и часть Камарги, 16 ноября двор достиг Арля. там ему пришлось оставаться 21 день, так как разлившиеся воды Роны не давали возможности переправиться на берега Лангедока. Только 7 декабря путешественники смогли выехать в Тараскон. Если город короля Рене был католическим, то его соседа Бокер полностью захватила Реформация. Кортеж просто проследовал мимо, предпочитая остановиться в замке Сен-Прива-дю-Гар у Антуана де Крюссоля, супруга одной из лучших подруг королевы-матери. Прием, оказанный жителями Нима королевской семье, был пышным и блестящим. Несмотря на разворачивающиеся в городе яростные религиозные

бои, и то, что, как заметил дон Франчес, «это самое еретичное место», молодой правитель Лангедока Генрих де Монморанси-Дамвиль, один из сыновей коннетабля, твердо руководил реформатами и поддерживал порядок в городе. Карл IX по достоинству оценил это в присутствии делегации гугенотов, пришедших жаловаться на того, кто впоследствии станет главой третьей партии «политиков». Поскольку разлившиеся реки и плохая погода делали Нарбонну недостижимой, королева решила отпраздновать приход Нового года в Монпелье, куда двор прибыл 17 декабря. Там молодому Дамвилю еще лучше, чем в Ниме удавалось поддерживать мир и спокойствие. Вступление короля в город было соответствующим его положению и не уступало торжествам в Марселе и Ниме. Однако как и в Маконе, объявление общей религиозной процессии 26 декабря в день Святого Этьена вызвал некоторые осложнения между сторонниками двух конфессий. Последуют ли реформаты приказу участвовать в процессии под угрозой штрафа в 200 франков? Но они добились аудиенции у королевы и указали, что Орлеанский эдикт молчит на эту гему. Екатерина отшутилась и настолько удачно, что, выходя от нее, реформаты искренне смеялись. По свидетельству очевидца, их не видели в процессии, и дома их стояли без всяких украшений. Как всегда, вся королевская семья оказала честь Святому Причастию. На фоне голубых с серебряной отделкой одежд Карла IX и Маргариты резким пятном выделялись черное вдовье платье Екатерины и обычный черный костюм герцога Орлеанского, уже придававший ему суровый вид кастильского идальго. Во время церемонии слуга дона Франчеса видел, как королева просила господина де Крюссоля снять шляпу перед святыми реликвиями. «Мадам, — ответил он, — я снимаю шляпу перед вами и королем, моим господином». И разве это не доказательство той разницы, которую делал знатный человек между уважением к временному величию и почитанием божественного и реального присутствия.

Продолжая путешествовать несмотря на суровую лангедокскую зиму, королева и ее дети повсюду встречали такое же отношение. В четверг 30 декабря двор оставил Монпелье и направился в Агд (тогда же герцог Орлеанский потерял свой багаж). 3 января королевский поезд принимал Безье. На следующий день путешественники выехали в верную католической вере Нарбонну, поскольку Безье почти полностью стоял на стороне Реформации. 12 января в малоприятных условиях, под снегом двор остановился недалеко от Каркасона. Только после таяния снегов, 22 января, Карл IX вошел в город и совершил прогулку под балдахином в сопровождении герцога Орлеанского и Генриха Наваррского. 28 января королевский поезд остановился в Кастельнодари, а 30 января выехал в Тулузу. В среду 31 января король остановился на ночь в окрестностях Минимского монастыря. Встреча была достойна провинциальной столицы. Вечером 1 февраля король приехал в архиепископство, где его свита была вынуждена довольствоваться холодными бараками, которые кардинал и архиепископ д'Арманьяк приказал построить во дворе своего дворца. На следующий день король посетил храм Сен-Этьен, чтобы там послушать мессу и проповедь. Его сопровождал молодой король Наваррский. Когда Карл IX предложил ему пойти с ним на мессу, он уклонился. Неожиданно король схватил шляпу Генриха Наваррского и бросил ее внутрь церкви. За ней пошел слуга гугенота. Жест Карла IX был просто шуткой, но все же предварял его приказ Генриху Наваррскому и Генриху де Конде идти на мессу или отказываться от жизни.

Во время пребывания двора в Тулузе (с 31 января по 19 марта) королева узнала от Сен-Сюльписа, посла Франции в Испании, что Филипп II согласился встретиться с ней. В любом случае во Францию приедет его жена Елизавета, даже если дела удержат его дома. Екатерина была сама не своя от радости. Выдвигалось столько проектов встречи, что программа празднеств много раз пересматривалась. Королева искренне надеялась или, по крайней мере, делала вид, что Филипп II лично посетит королевство. Во всяком случае, Екатерина, как она сама писала главному советнику католического короля герцогу Альба, отводила определенную роль герцогу Орлеанскому. Последний, утверждала она, страстно мечтал поехать встретить свою сестру в Толозетту, в Испанию, чтобы сопровождать ее до назначенного места встречи — города Байонны. Итак, молодой принц начинал играть свою роль. Не для того ли, чтобы подготовить его к ней и публично объявить, что ее сыновья всегда были примерными католиками, королева-мать хотела, чтобы они получили святую конфирмацию? 17 марта прошла общая церковная процессия в честь Сен-Сернена, и были выставлены святые реликвии. В тот же день герцог Орлеанский и Эркюль пришли к кардиналу д'Арманьяку в собор Сен-Этьена. Александр-Эдуард простился с именами, данными ему в честь его крестных отцов, и по воле своей матери принял имя Генриха. Что касается Эркюля, королева хотела сменить его атлетическое имя на имя Франциск, в честь любимого и обожаемого ею короля дворянина. Екатерина сама рассказала подозрительному дону Франчесу о конфирмации герцога Орлеанского. Отказ от имени Эдуарда она объяснила тем, что оно было дано в честь еретического короля Эдуарда VI Английского. Не было ли это еще одним доказательством приверженности католической вере? Дон Франчес, однако, был вовсе не удовлетворен. Его коллега Смит, посол английской королевы во Франции, говорил дону Франчесу: «Накануне королева мне льстит, убеждает в своей дружбе, потому что продолжает вести со мной выгодные для Франции переговоры. А на следующий день она жестоко оскорбляет меня, давая другое имя герцогу Орлеанскому…». Так начинались сложные отношения между Генрихом и дочерью Генриха VIII, кандидатом на руку которой он тогда еще не был.

В Тулузе, в ожидании возможности стать принцем-консортом, Генрих возобновляет уроки у своего наставника Жана-Поля де Сельв. Он ими успешно воспользовался, получив, впрочем, неожиданное развлечение. Как рассказывает Брантом в «Первой беседе» и «Жизни галантных дам», однажды, занимаясь в своем рабочем кабинете с Клермон-Тайяром, оба юноши послушались демона любопытства и заглянули в щель перегородки между комнатами. там они увидели «двух очень знатных дам». Последние не читали древних авторов и вовсе не штурмовали благочестие. «Подняв юбки и сняв чулки», они пылко предавались упражнениям, которые некогда прославила поэтесса Лесбоса Сафо. Эта непредвиденная в программе тема открыла юношам доселе, без сомнения, неизвестную землю и несколько отвлекла их от обычной рутины и бесконечного путешествия по стране.

После столь длительного пребывания в Тулузе надо было срочно попасть в Байонну, где должна была состояться долгожданная встреча. Но вместо того, чтобы максимально сократить путь по Гаскони, рельеф и реки которой всегда затрудняли прямое путешествие, было решено по долине реки Бароны подняться до Бордо, а затем через Ланды прямо спуститься в страну басков.

Оставив 19 числа город фиалок, 20-го двор прибыл в Монтобан. Не найти было другого, более преданного Реформации города. Правителю Гюйены Блезу де Монлюку пришлось трижды осаждать город, чтобы привести его в относительное повиновение. Во время выхода короля монтобанцы воздержались от модной мифологии, а на триумфальной арке изобразили историю жизни царя Соломона. По их мнению в древнееврейском короле и Карле IX было много общего. Король не стал задерживаться в городе, где слишком часто слышалось пение псалмов. 23 марта он поднялся на борт корабля, предоставленного капитулом Тулузы, а 24-го уже с удовольствием входил в полностью католический город Ажан. Не стоит удивляться, что он приказал бросить в Барону 20 связок еретических книг, полученных прямо из Женевы, а также доставил себе и своей матери удовольствие пойти в церковь Сен-Этьен и окрестить там новорожденную дочь де Монлюка. Как и положено, она получила имя Шарлотта-Екатерина. После Ажана путешественники продолжали спускаться вниз по реке и 1 апреля прибыли в столицу Бюйены Бордо.

Три века этот город находился во власти англичан. Время от времени вспыхивали восстания за независимость. Самое недавнее было спровоцировано налоговыми эдиктами Генриха II на вино и соль. Поднялся почти весь северо-запад страны. Король вынужден был прибегнуть к непопулярным мерам. В этом городе, где торговля играла первостепенную роль, к 1556 году новая религия уже укоренилась. Однако большинство населения по-прежнему оставалось католиками. Так что во времена волнений и беспорядков с благословления Парламента и протекции де Монлюка первая лига завербовала там 3000 человек. Когда гугеноты пытались овладеть ключом к городу, замком Тромпет, де Монлюку удалось помешать им и разместить там гарнизон. 9 апреля, в неопределенной обстановке, король торжественно поднялся на борт одного из подготовленных мэром и городскими властями кораблей. Сошел он с него у подножия замка Тромпет, сел на коня и пересек крепостную стену через ворота Шапо Руж, название которых сохранила одна из городских улиц. Оттуда король направился в архиепископство, бывшее на месте современной ратуши. 12 апреля он возглавил торжественное заседание Парламента, в ходе которого канцлер де Л'Опиталь вершил правосудие: рассматривал деятельность магистратов, порицал некоторых из них за упущения и недосмотр. За Святую Неделю король и королева, следуя примеру предыдущего года в Блуа, посетили не менее дюжины церквей. А на Пасху, 22 апреля, они публично причастились в соборе Сен-Андрэ.

В преддверии праздников в Байонне, Карл IX пожелал перед отъездом из Бордо инкогнито научиться танцевать. Четвертый сын коннетабля, молодой Меру пробрался за портьеру комнаты, где проходил урок, и был там обнаружен. Карл IX пришел в ярость и выгнал его оттуда. Меру решил, что обо веем узнал молодой герцог де Гиз. «Поверьте, сказал Меру де Гизу, если бы не король, а кто-то другой заставил меня выйти, я ударил бы его!» На что стоящий рядом герцог Орлеанский заметил наглецу: «Ну а я выбросил бы Меру из окна!». С юношеских лет Генрих III доводил все до крайности. А легко гневающийся Карл IX но свидетельствам современников в глубине души был очень добросердечным человеком. Вышеупомянутый маленький инцидент показывает, насколько знатные молодые люди придавали значение малейшим ранам чести и самолюбия. А то, что мы знаем об этом благодаря дону Франчесу, свидетельствует, насколько дипломаты были в курсе мельчайших событий в жизни двора!

3 мая королевский поезд выехал в Байонну. В тот же день стало известно, что герцог Орлеанский с 225 всадниками отправится в Толозетту и Витториго испанской Наварры навстречу своей сестре Католической Королеве. 4 мая двор проехал Лангон и 5 числа прибыл в Базас. 6 мая по мосту Болак он пересек реку Сирон, по которой проходила граница между Францией и королевством Наваррским. 12 мая остановился в Мон-де-Марсан, очень старом городе при слиянии Дузы и Мидузы. Оттуда он выехал только 24 мая, а 28-го прибыл в Дакс (или Акс). Горя от нетерпения, Екатерина решила всех опередить и 30 мая приехала в Байонну. Там она сразу же встретилась с уже прибывшим доном Франчесом де Алавой. Королева хотела знать, когда и в каком настроении с ней встретится ее дочь Елизавета. Карл IX, через несколько дней достигнув берегов Адура, поднялся на борт корабля, пришедшего за ним из Байонны, и 3 июня вошел в город. В субботу 9 июня молодой герцог Орлеанский выехал навстречу своей сестре. Ее сопровождал герцог Альба; она была радостна и смущена при мысли о встрече со своей матерью, братьями и сестрой.

Екатерина и несгибаемый герцог Альба

Если герцог Альба сопровождал Католическую Королеву, то сам Филипп II не снизошел до визита. Он привык серьезно подходить к делам, взвешивать все «за» и «против». В конце концов он оказался разочарован политикой Екатерины. Ведомая материнскими чувствами, она действовала как женщина, стремящаяся получше устроить своих детей, благодаря выгодным бракам. Так поступали хорошие буржуа. Переписка между ней и Филиппом II привела к неразрешимой для обеих сторон дилемме. Каждый из них выдвигал положение, без которого согласие было невозможно: «Устройте моих детей, говорила Екатерина, и мы сразу решим вопрос религии». «Ничуть, отвечал король Испании, — лучше перестаньте опекать еретиков. Голь ко тогда мы рассмотрим ваши предложения по поводу брака». Итак, ведущие переговоры стороны стояли на параллельных дорогах, не имея возможности договориться. И Филипп II рассудил, что поездка в Байонну будет совершенно бессмысленной. Не участвующий в этих гонких, но бессмысленных дипломатических играх, герцог Орлеанский с радостью взялся за должность берейтора при своей сестре. 9 июня он выехал ей навстречу и нашел ее в горах в Эрнани. Оттуда он написал Карлу IX коротенькое и остроумное письмо: «…Господин, я прошу прощения за свой почерк и за то, что не вручил вам моих маленьких сторожевых собачек, т. к. опасался, как бы они вам не помешали. Господин, я добрался с нашей сестрой королевой туда, где очень хорошо кормят. Не зная, чего еще сказать, я возлагаю эту обязанность на почтальона, который расскажет вам больше меня». «Хорошо поев», королева и ее брат выехали в Сен-Себастьян и Ирен, и уже оттуда в полдень 10 июня направились в Байонну.

Королевская семья оказалась в полном сборе, когда на плоту через реку Бидасоа Елизавета встретилась с Карлом IX, своей матерью, младшим братом и сестрой. 15 июня она въехала в Байонну на прекрасном белом иноходце, подаренном ей Карлом IX. На животном была надета сбруя (подарок Филиппа II своей жене) стоимостью до 400 000 дукатов. Она ярко блистала в свете факелов многочисленными драгоценными камнями и украшениями. С 15 июня по 2 июля время пролетело бесконечной чередой праздников, церемоний и развлечений. Королева-мать хотела показать испанцам, что граждане кие войны не поколебали Францию. Она с удовольствием отдавалась роскоши и великолепию. Группы дворян стали развлекаться переодеваниями. Одна такая группа изображала египтян под руководством Генриха. 25 июня «на большом поле Байонны» произошла аллегорическая битва между Любовью и Добродетелью. Началась она с того, что две группы дворян, одна, состоящая из ревнителей Добродетели бретонцев, другая из сторонников честной Любви ирландцев, прислали к королю и королевам 6 музыкантов. Один из бретонцев воспел отречение от любви (может быть, это была косвенная хвала королеве-девственнице Елизавете Английской?). Ирландец ему возразил. И за музыкальной прелюдией последовало сражение. Король стал во главе бретонцев, Монсеньор ирландцев. Через одни ворота на поле выехала колесница с пятью Добродетелями, через другие колесница Любви с Венерой и Тремя Грациями. Сражение и конные состязания длились более 3 часов, после чего Любовь и Добродетель примирились ко всеобщему удовольствию и ликованию.

Проще было закончить согласием аллегорический бой, чем сблизить точки зрения Екатерины и герцога Альба. Королева не желала расставаться со своими планами женитьбы. 14-летнему Генриху, по ее представлениям, предстояло жениться на донне Жуане, сестре Филиппа II и королевы-матери Португалии. Маргарита, совсем еще ребенок, должна была выйти замуж за слабоумного монстра дона Карлоса, сына Филиппа II. Екатерину не смущала ни разница в возрасте, ни брак Марго с сумасшедшим принцем (отец в конце концов лишил его наследства и посадил в тюрьму). Кроме того, королева требовала для Генриха королевство в Тоскании или Миланском районе. Она была слишком далека от предмета обсуждения. Единственной миссией герцога Альба было предложить французскому двору объединиться против ереси. Он требовал от королевы изгнания всех министров реформатов с предоставлением им лишь месяца на дорогу. Следовало также отменить свободу богослужений, опубликовать декреты собора Тридцати, отозвать всех перешедших на сторону Реформации военных должностных лиц и магистратов. Екатерина поинтересовалась у герцога, каким образом осуществить такую программу. Он холодно ответил, что не может давать советы, поскольку она лучше знает ситуацию. Вскоре королева (у нее всегда было много идей) представила ему проект лиги Франции, Испании и Империи. Альба ответил, что подобный союз химера. И все осталось по-прежнему.

Королева не стала более счастливой, когда чуть позже открыла свои планы женитьбы Елизавете. Дочь без обиняков сказала ей, что Филипп II не намерен женить дона Карлоса, а если Генрих женится на донне Жуане, то в приданое не получит никакого королевства. Герцог Альба еще резче заявил, что ее дочь приехала в Байонну с единственной целью узнать намерения королевы относительно еретиков. Отношения Екатерины и советника Филиппа II становились все более натянутыми. Альба со своей стороны полагал, что из разногласия двух корон выгоду получат одни реформаты. 30 июня Карл IX возглавил Общий Совет, в который вошли обе королевы, герцог Альба, дон Жуан Манрик де Лара, бывший посол Иcпании во Франции, Монсеньор, герцог де Монпансье, кардиналы де Гиз и Бурбон, коннетабль и маршал де Бурдийон. Монморанси старался оправдать политику королевы и не показывать опасность новой гражданской войны. Екатерина обещала но окончании «начатого» ею путешествия «найти лекарство» для решения вопросов религии. «Моя жена королева удовлетворилась этим, поскольку ясно, что когда захотят дать лекарство, дело уже будет сделано». Так выражал свои мысли Филипп II в письме испанскому послу в Риме. По его мнению не было другого лекарства, кроме тех инструкций, которые он дал герцогу Альба. Но была ли Екатерина искренна на Совете, обещая стабилизировать религиозную ситуацию в стране? Дон Франчес не скрывал своего скептицизма в письме испанскому государственному секретарю Эразо: «Я опасаюсь нерешительности, которую несколько раз замечал в ней, и тяжелой тревоги, которую, как я предвижу, вызовут еретики и многие другие, таковыми не зовущиеся, но таковыми являющиеся…». Кардинал де Гранвель, старый правитель Нидерландов, будучи в курсе дел Франции, шел еще дальше и говорил, что если королева и наобещала столько, то с оговоркой, что «она будет избегать всего, что могло бы привести к насилию».

Гугеноты больше всех волновались по поводу исхода переговоров в Байонне, не без основания полагая, что речь идет об их судьбе. После Варфоломеевской ночи они решили, что резня была задумана и обговорена в Байонне королевой и герцогом Альба. Вне всякого сомнения, в Байонне выдвигались кровавые предложения. Однако подлинными можно считать проекты только некоторых католиков. Гак, исповедник герцога де Монпансье говорил герцогу Альба: «Самым быстрым способом было бы отрубить головы де Конде, адмиралу, д'Андело, Ларошфуко». Кроме того, ничто не указывает на то, одобрила ли Екатерина проект уничтожения или просто согласилась на ужесточение режима. Но можно сделать вывод, что если бы Филипп II поддержал ее планы женитьбы, она проявила бы наиболее возможную суровость.

В Байонне все расстались в мире и согласии. Герцог Альба даже сказал Сен-Сюльпису: «Герцог Орлеанский один из самых развитых принцев своего возраста». После длительного и бесполезного пребывания в Байонне оставалось только покинуть город. Королеву Елизавету провожал сам Карл IX и все испанцы. Король, которому было всего 15 лет и 1 месяц, растрогался до слез, целуя свою сестру перед расставанием. Генрих получил небольшое преимущество — возможность сопровождать ее до Сегура, что в 15 лье от французской границы. Вслед за старшим братом Франциском II, Елизавета навсегда исчезала из его жизни. Радость встречи сменилась горечью расставания. Генрих присоединился к Карлу IX в Сен-Жан-де-Люз, куда двор прибыл 2 июля. Начался новый этап «большого путешествия», как называла его Маргарита Валуа в своих «Мемуарах». Этап этот приведет Екатерину, Карла IX и его свиту в столицу герцогства Бурбонского, город Мадлен.

Из Байонны в Мулен

11 июля, воссоединившись в Сен-Жан-де-Люз, двор прибыл в Биариц. Сделав крюк и посетив Бидаш, где ее принимал будущий правитель Наварры и Беарна Антуан де Граммон, все еще колеблющийся между двумя религиями, Екатерина остановилась и провела две последние недели июля в Даксе и Мон-де-Марсан. 28 числа, проехав Гасконь, путешественники прибыли в Нерак, в замок королевы Наваррской. Дон Франчес де Алава, убегая от королевы-еретички как от чумы, дал тягу в Бордо, потом в Коньяк, где остался ждать двор. Останавливаясь на несколько дней в Нераке, королева-мать хотела сломить неумолимую Жанну д'Альбре и получить от нее обещание возродить в Наварре запрещенные ею католические богослужения. И получила отказ. Однако вдова Антуана Бурбона, как вдова Генриха и, тоже была обездолена, что сильно сближало их. Екатерина искренне уважала эту женщину, столь же чистую в нравах, сколь твердую в убеждениях. Она разрешила Жанне не присутствовать в Байонне и ходатайствовала за нее перед папой, чтобы ее не осудила инквизиция. И было бы самообманом требовать от королевы-гугенотки повиноваться королевским эдиктам подобно верной и лояльной служанке. Для исключительной и самозабвенной веры королевы-кальвинистки сосуществование двух религий, узаконенное Амбуазским и Орлеанским эдиктами, было кощунственным смешением Дела Евангелия с папистским идолопоклонством. Не больше других подданных короля «добрая сестра» наваррская обращала внимание на королевские эдикты.

Перейдя реку Гарону у Тонейна, 2 августа двор проследовал через Перигор и 14 августа прибыл в Ангулем. Город в большинстве своем отдавал предпочтение Реформации. Но его правитель Ланзак обязал жителей встретить Карла IX с крестами и хоругвями. В городском соборе король поклонился праху своего прадеда Жана Доброго, графа Ангулемского. В 1562 году захоронение разграбили гугеноты. Они отделили от тела голову, руки и ноги, а оставшееся разрубили шпагой на 30 частей. Задетый за живое, Карл IX сильно разгневался на любителей такого рода подвигов. Экскурсия в Тувр оказалась приятнее напоминания о том ужасном эпизоде. В Тувре из глубины известняковых пород бьет так называемый «неожиданный источник». Под навесом склоненных ветвей деревьев король и королева отведали свежевыловленной форели и раков, наслаждаясь созерцанием более чем 200 лебедей.

18 августа, покинув Ангулем, королевский поезд направился в родной город Франциска I Коньяк. Реку Шаранту ему пришлось переплывать на корабле, а 21 числа он был в Жарнаке. Там через 4 года молодой Генрих, ставший герцогом Анжуйским, победит протестантскую армию, возглавляемую Луи де Конде. В тот же день путешественники вновь переправились через Шаранту и прибыли в Коньяк, где оставались 11 дней. 25 августа король передал приказ всем парламентам следить за соблюдением Орлеанского эдикта и карать всех осмелившихся говорить, что эдикт отменен. Исполняя указ, правительство высказалось за сосуществование обеих конфессий, за политику, которую подтвердили переговоры в Байонне, и которую в ожидании лучших времен от имени своего хозяина посоветовал вести герцог Альба. В этом районе Шарант, Сантонжа и Лони, где глубоко укоренилась Реформация, следовало действовать чрезвычайно осторожно и дипломатично. Гак, камергеру королевы, господину де Ланзаку, было поручено убедить своего друга, господина де Жарнака, дать королю клятву верности в качестве члена Ордена Святого Михаила. Правитель Ля-Рошель подчинился и таким образом сохранил свое правление и свой хомут. Трудности у власти были незначительны, но показательны, и свидетельствовали о ее сложном положении. Затруднения не помешали Екатерине насладиться несколькими днями отдыха. Описывая в письме к герцогине де Гиз свое пребывание в Коньяке, она говорит, что ей еще никогда не было так хорошо. Тут есть два парка, добавляет она, один для пеших прогулок, другой для охоты. В последнем король провел два дня. Вечером знать торопилась на бал: «Гугеноты и паписты, все танцуют вместе», что шокирует Кальвина и вызывает недоумение у менее суровых инквизиторов.

Между тем наслаждениями Коньяка не следовало слишком увлекаться. 1 сентября по дороге, идущей через Сентонж, королевский поезд выехал в Ля-Рошель. В этой стране засилья гугенотов присутствие короля на некоторое время вернуло храбрость католическому меньшинству. 6 сентября в церкви Маренны, великолепный шпиль которой указывает путь морякам, 900 католиков в присутствии короля отпраздновали Пасху. Приведенные для крещения дети были такими большими, что могли сами молить священника о святом таинстве. Мальчики получили имя Карла, девочки Шарлотты. Затем король вошел в Ля-Рошель. С 1558 года город официально принял Реформацию, и ее сторонников было там большинство. Правитель города де Жарнак, бывший католиком чисто официально, разрешил богослужения обоих вероисповеданий. Договорившись о часе служб, кюре и министры по очереди сменяли друг друга. Однако реформаты очень быстро стали теснить католиков и захотели лишить их возможности богослужений. В конце концов они добились своего. Католические службы возобновились только в 1628 году по приказу Луи XIII. Ля-Рошель придавал большое значение своим общественным свободам и стойко защищал их. Так во время визита Карла IX сложился обычай натягивать поперек ворот шелковую ленту. Стоя за этим символическим препятствием, мэр города передал королю Евангелие, на котором Карл IX поклялся уважать привилегии города. Но когда 14 сентября король подъехал к воротам Куня, они оказались тоже перекрыты шелковой лентой. Коннетабль де Монморанси шпагой уничтожил препятствие и сурово спросил магистратов, не желают ли они запретить своему королю войти в город. И король вошел в него не спешившись. Однако и мэр, тоже сидя верхом, попросил его подтвердить соблюдение обычаев. Король ответил просто: «Будьте верными и лояльными слугами, и я буду вам хорошим королем». Перед отъездом из Ля-Рошеля он приказал соблюдать мирный эдикт и обязал городские власти следить за свободным исповеданием католической веры. Один слишком фанатичный министр и несколько буржуа должны были отправиться в ссылку, а с ними противодействующий католикам генерал-лейтенант. Отдав эти приказы, Карл IX без всяких церемоний покинул город. С тех пор до Луи XIII ни один монарх не посещал эту морскую крепость Реформации, которую в 1573 году безуспешно пытался захватить герцог Анжуйский, будучи тогда кандидатом на польский трон.

Менее мрачной оказалась атмосфера в Ниоре, куда двор прибыл 19 сентября. Туда же приехал овдовевший после смерти Леоноры де Руа Луи де Конде и сообщил Екатерине о своем намерении вступить в брак с Франсуазой Орлеанской, дочерью герцога де Лонгевиля. Несмотря на то, что они оба были сторонниками Реформации, Екатерина пожелала, чтобы бракосочетание прошло при дворе. Она даже разрешила чтение протестантских молитв в одном из залов королевской резиденции, правда, при закрытых дверях и только для верующих в Чистое Евангелие. В честь Луи де Конде следовали лишь минимуму Орлеанского эдикта, хотя эдикт вышел только благодаря ему.

Вскоре через Пуату двор направился на север, задержался в Туаре, в замке господина де Ля Тремоиля, супруга одной из дочерей коннетабля. Затем через Луден путешественники прибыли в Шампиньи-сюр-Вед, в замок правителя Гурени и Анжу, Луи де Бурбона, герцога де Монпансье. Выходец из семьи Монморанси, страшно гордый своим происхождением по прямой линии от «великого короля Сен Луи», Монпансье яростно защищал «истинную веру», отдавая еретиков палачу, а их жен своим солдатам. Дон Франчес очень уважал его, поскольку среди принцев крови было трудно найти большего католика, чем он. Его брат Шарль де Бурбон, принц де Ля Рош-сюр-Ион, тоже хотел принять своего бывшего ученика 8 октября в небольшом замке Бопрео. Но «верный старик» был настолько болен, что король решил отказаться от угощения принца, умершего 9 октября.

Как ни жаль было Екатерине расставаться с любезным и милым Анжу, предстояло посетить гордую и упрямую Бретань, присоединившуюся к Короне только в 1532 году. Там, как и везде, высшая знать покровительствовала Реформации. Брат адмирала Колиньи, Франсуа д'Андело был женат на бретонке Клод де Рие, наследнице дома Монфор, второй фамилии провинции после древней семьи герцогов. Где бы д'Андело ни проходил, он везде оставлял своих министров, заставлял молиться и петь псалмы по-гугенотски. Соперничая с ним в рвении в новой вере, Изабо де Наварр, виконтесса Роанская, тетка Жанны д'Альбре, сделала из своего замка Блен евангелическую крепость. В Ренне, как в Нанте и Шатобриане, сторонники обеих конфессий в большей или меньшей степени враждовали друг с другом. Но эти осложнения не помешали двору немного отдохнуть и повеселиться. Коннетабль предоставил в его распоряжение свой замок Шатобриан. Там Екатерина оставалась 18 дней и отпраздновала день Всех Святых. Одновременно королева восстановила католические богослужения в городе Блэне госпожи Роанской и определила место отправления служб гугенотов Нанта. На смену правителю провинции, всеми уважаемому, но недавно умершему герцогу д'Этамп (очень умеренному католику) пришел господин де Мартиг из Люксембургского дома. Человек жестокий, он задушил в Нормандии одного реформата, который отказывался исповедаться, и с азартом насиловал молодых девушек Религии. Едва вступив в должность, он сразу же организовал против коннетабля и его племянников Шатийон Лигу, первую из многих, которые предстояло узнать Бретани. Королева-мать перехватила одно из его писем герцогу д'Омалю, после чего пожурила фанатичного правителя и призвала к исполнению королевских эдиктов. 5 ноября Екатерина с детьми въехали в Анжер. Анжу еще не был достоянием Генриха, так как Франциску предстояло быть герцогом Анжуйским еще несколько месяцев. 7 ноября, оставляя позади сердечно принявший короля Анжер, двор не торопясь отправился в путь по направлению к Гурени. Пять дней, с 14 по 19 ноября, королева провела в живописном аббатстве Бургей, где ее гостеприимно встретил Луи Лотарингский. 20 ноября, переправившись через Луару, король остановился на ночь в замке Плесси-ле-Тур. Там ушел из жизни Людовик XI, окруженный заботами святого Франсуа де Поля. Там же в конце своего правления окажется Генрих III при довольно драматических обстоятельствах. В 1562 году город Тур стал ареной избиения гугенотов, организованного герцогом де Монпансье и католическим капитаном Антуаном дю Плесси, Ришелье, прозванным Монахом. Когда в 1565 году Колиньи приехал в Париж для защиты от возбужденного против него обвинения, он напрасно разоблачал убийства, совершенные в Туре. Карлу IX население города оказало великолепный прием. Впрочем, королю и герцогу Орлеанскому, возможно, было гораздо приятнее то, как в пригороде Сен-Ком встретил двор милый их сердцу Пьер де Ронсар. Искренне привязанный к своему королевскому ученику, поэт мог только напомнить ему о снисхождении Эркюля принять гостеприимство простого пастуха. Что говорить о гостеприимстве поэта! Блистающему юношеским остроумием герцогу Орлеанскому Ронсар посвятил проповедь в стихах:

Возможно позже, проявляя удивительную набожность, Генрих III вспоминал урок Сен-Кома? После Тура Екатерина и ее дети три дня оставались в великолепном замке Шенонсо, где Филибер Делорм возвел на пяти акрах галерею и перекинул ее через воды Шера. Позднее Генрих III подарит его своей жене Луизе де Лоррен. Некоторое время спустя он напишет коннетаблю письмо с рекомендацией своему наставнику: «…Отец мой, если я рассчитываю на ваше обещание относительно господина Карнавале и вновь прошу не забывать о нем, то это значит, что я хочу, чтобы у него все было в порядке. Поскольку я не сомневаюсь в силе вашего слова, не говоря ничего другого, мне хотелось бы вас уведомить, что я побывал в Шенонсо, где надеюсь и хочу вас видеть. Тем временем я представлю вам рекомендации вашего доброго кузена».

Проследовав через Амбуаз, 5 декабря путешественники вошли в Блуа. А 14 декабря отбыли оттуда в направлении Мулен по Солони и Берри. 21 декабря они остановились на одну ночь в Сен-Мену, красивом аббатстве бенедиктинок. Церковь аббатства еще хранит каменный саркофаг святого Мену. Местное население называет его (саркофаг) Брединуарием, так как бреденцы (или сумасшедшие) искали там излечения. Затем двор проследовал в Сувиньи. Там в местной церкви находились захоронения принцев дома Бурбонов, а также могила святого Майеля, друга их родоначальника Гуго Каиета. Незадолго до прихода нового 1 565 года двор прибыл в Мулен и расположился в обширном замке герцогов Бурбонов. Его размеры подходили для заседаний, на которые королева решила созвать принцев и правителей независимых дворов, чтобы с ними обсудить и решить все самые серьезные текущие дела. На три месяца, с декабря 1565 года по март 1566 года, Мулен стал временной столицей королевства. Таким же образом, как при Карле VII в Бурже или в Виши в 1940–1944 годах, правительство государства обосновалось в самом центре страны в надежде увидеть, как стихает буря и рассеиваются облака тревог.

Ассамблея в Мулене

Во время столь долгого пребывания в Мулене королева-мать и канцлер хотели положить конец ссоре, возникшей между домами Гизов и Шатийон со смертью де Гиза Великого, убитого Полтро де Мере. Маршалу де Бурдийону была доверена миссия организовать встречу уважаемых глав обоих домов, коннетабля и кардинала Лотарингского. 12 января перед Советом предстал Колиньи. 24 государственных советника рассматривали вопрос виновности адмирала в смерти Франсуа де Гиза. Несмотря на то, что первый Президент Парламента Парижа отказался оправдать адмирала, 19 голосов высказались за его невиновность. Жак де Савой, герцог Немур, предпочел объявить себя некомпетентным, так как его пристрастие к Гизам было очевидным. Кардинал де Бурбон и герцог де Монпансье, возглавляющие католиков Бурбонов, также попросили короля избавить их от участия в обсуждении виновности Колиньи. 29 января был опубликован указ, согласно которому последний объявлялся освобожденным от любых претензий но делу о смерти герцога де Гиза. Кардинал Лотарингский не противоречил королевскому решению, но не принял его. Вдова Франсуа де Гиза, Анна д'Эст, тоже смирилась и сказала, что ее волнует лишь одно — чтобы его родственники не покинули ее. Если решение Совета установило хрупкое перемирие между двумя враждующими фамилиями, то Варфоломеевская ночь сведет на нет все приложенные усилия.

Урегулировав отношения домов Шатийон и Гизов, под руководством Монсеньора два первых месяца 1566 года ассамблея изучала все, касающееся судопроизводства и общей политики королевства. Благодаря деятельности ассамблеи, под руководством канцлера был подготовлен указ в феврале 1566 года, называемый Муленским. В его 86 статьях рассматриваются все стороны правления. В нем очевидно просматривается стремление укрепить королевскую власть и раздвинуть ее границы. Парламентам запрещалось предъявлять замечания к королевскому акту, если монарх, выслушав первых, приказывал им повиноваться. Города сохраняли уголовное судопроизводство, но полностью теряли судопроизводство гражданское, что являлось deminutio capitis (лишением гражданских прав) муниципальных магистратов. Наряду с уголовным судопроизводством было выделено судопроизводство обычной полиции. Наконец, правители провинций, которые по случаю недавних беспорядков все в той или иной степени превысили свои полномочия, тоже были призваны к порядку. Им запрещалось самостоятельно издавать указы, вмешиваться в финансовые дела, в деятельность трибуналов, за исключением предоставления им своей помощи. Короче говоря, указ напоминал им, что существует король и ни один из них не имеет права узурпировать его полномочия. Так королева-мать и канцлер предохраняли себя от неподчинения городов и независимости грандов и одновременно побеждали (или, по крайней мере, надеялись на победу) феодальную реакцию. Для Генриха это был прекрасный урок политики, когда перед его глазами прошли все трудности, которые должен был устранить указ. Но жестокие дебаты ассамблеи в Мулене не мешали 15-летнему герцогу очаровывать мать и ее окружение дарами юности. Живость его ума и любезность признавалась всеми людьми его окружения. Его мать больше чем когда-либо задумывалась о выгодном для него браке. Без сомнения, посол Франции в Мадриде, господин де Фуркево предупредил королеву, что Филипп II не намерен соглашаться на союз его сестры, зрелой женщины, с этим юнцом. Екатерина также помнила похвалы, которыми одарил его герцог Альба, покидая Байонну, обещая позаботиться о нем как о своем брате. И поскольку Генрих уже был в Испании, почему бы ему туда не съездить еще раз, когда стало известно о беременности Католической Королевы?

Но ни одна мечта Екатерины не осуществилась. Позитивным для Генриха, но в другом смысле, стал приказ от 8 февраля 1566 года о переходе в его, как брата короля, достояние, Анжу, Бурбонне и Мена. Таким образом Монсеньор получал финансовую независимость. При этом он оставил титул герцога Орлеанского, так как из освобожденного когда-то Жанной д'Арк города гугеноты сделали одну из своих самых сильных крепостей. Титул герцога Анжуйского, который носил последний сын королевы Франсуа-Эркюль, теперь переходил к Генриху, Так же его собственностью стал Анжу. Его брат в качестве компенсации получил титул герцога Алансонского и сохранял его до того дня, когда его брат стал королем, а он вновь герцогом Анжуйским. Раз Филипп II и слышать не хотел о свадьбе одной испанки с новоявленным герцогом Анжуйским, то на ком остановит свой выбор последний? Женится ли он на саксонской принцессе, если она будет еретичка? Король Дании Фредерик II прислал по этому поводу ко французскому двору своего посланника, и Екатерина поспешила отправить своего человека в Копенгаген, чтобы побольше узнать о шансах такого союза. Немедленно информированный, дон Франчес скорчил недовольную мину. 20 февраля 1566 года он писал Филиппу II: «Чтобы помочь переговорам, подменили душу герцогу Орлеанскому…» Коварный и всегда высказывающий крайние суждения, посол добавил, что молодого принца часто видят с королевой Наваррской и Колиньи: «Утверждают, что у него больше нет слуг католиков. Ранее, следуя указаниям своей матери, он слушал мессы с большим вниманием. Теперь все наоборот. Хуже всего то, что Карнавале в настоящий момент является гувернером обоих братьев, без него ничего не делается…». На бесконечные жалобы посла королева твердо заявляла, что Карл и Генрих истинные католики и ежедневно исполняют свой религиозный долг.

Неустанно внушая и передавая французскому двору планы, противоречащие интересам Франции, Франчес де Алава тщательно собирал все сведения о колониях и корсиканцах. Узнав, что в Марселе вооружают девять галер, он сделал вывод, что новый герцог Анжуйский принял под свою опеку знаменитого корсиканского патриота Сампьеро Корсо, освободившего остров от владычества Генуи. Из этого подозрительный ум дипломата без колебаний выводил, что принц отправлял Сампьеро припасы, деньги, вооружение и планировал стать королем острова. Более осмотрительный король Испании ограничился указанием прежде всего разрушить планы Генриха на поездку в Испанию и удостовериться, действительно ли герцог Анжуйский начал оказывать помощь Сампьеро. 14 мая на аудиенции у королевы дон Франчес заговорил о Генрихе и его отношениях с Сампьеро. Екатерина ему ясно дала понять, что все это просто болтовня и посмеялась над предполагаемой протекцией Монсеньора корсиканскому патриоту.

Возвращение в Париж

Через несколько дней после аудиенции 14 мая, когда коннетабль, адмирал и кардинал Оде де Шатийон уже покинули Мулен, двор отправился в путь к Парижу, сделав небольшую остановку в Оверне, родном городе канцлера и матери Екатерины, Мадлен де Ля Тур д'Овернь, графини де Булонь.

В течение очень недолгого времени с 25 марта по 4 апреля — Екатерина оставалась в своих замках, в Далла, недалеко от Пон-дю-Шаго и в Викль-Конт. По возвращении путешественники остановились в Клермоне и Монферане. Затем королевский кортеж проследовал через Рион и Эгеперс, родной город Мишеля де Л'Опигаля. Оттуда через красивые ущелья Сиулы двор вновь вернулся в Бурбонне, где короля и его свиту встретили монахи аббатства Эбрей. Во время путешествия через Ниверне молодой герцог Анжуйский познакомился с Луи де Гонзага из дома герцогов де Манту, в его замке Ля Герш. Последний был в высшей степени католик, человек осторожный, умеющий слушать и молчать, трудолюбивый, осмотрительный, поражающий блестящими способностями своего ума. Его бракосочетание 4 марта 1565 года с Генриеттой Клевской, наследницей провинций Ниверне и Ретелу а, сделало его герцогом Неверским. В конце правления Генриха III 25-летний де Гонзага будет лучшим и самым надежным другом всеми покинутого и будто раскоронованного короля.

10 апреля королевский поезд перешел реку Луару по мосту Ля Шарите. Это место, контролирующее одну из самых больших переправ через реку, часто подвергалось осаде и переходило из рук в руки. Во времена волнений и беспорядков его жители слишком часто видели, как к их стонам подходили немецкие наемники и пытались взять город. Карл IX решил остановиться там на пять дней и торжественно встретить Пасху. Затем, избегая как Нуаер и замок Луи де Конде, так и Шатийон-сюр-Луэнь, важный форпост адмирала, двор проследовал через католический город Оксер. Затем он вошел на территории Ври, где, недалеко от Бре-сюр-Сеп, в маленьком мес течке Мон-ан-Монтуа король и Монсеньор развлекались, как рассказывает в своих «Мемуарах» Клод Атон, кюре провинции, за счет гугенотов. Его рассказ достоин того, чтобы быть прочитанным: «Случилось так, что Его Величество и его брат Монсеньор герцог Анжуйский нашли катехизис гугенотов и псалмы Марго и де База. Послеобеденное время они провели в молитвах и распевании упомянутых псалмов… в присутствии королевы-матери и господ адмирала д'Андело и кардинала де Шатийон. Сначала король был проповедником, потом Монсеньор взял у него из рук катехизис и книгу псалмов и сказал: «Мой брат, вы не умеете быть протестантским проповедником, у вас не выходит лицо лицемера. Дайте, я это сделаю, а вы будете гугенотом. У меня лучше получится. А у меня лучше, чем у вас», — сказал король. На что Монсеньор ответил: «Вы не поднимаете глаза к небу так как надо, чтобы увидеть Христа. А вы, мой брат, плохо складываете уши друг к другу и не поворачиваете как нужно голову, потому что для того, чтобы быть хорошим протестантским проповедником, надо уши складывать лучше, чем руки, подобно тому, как делает осел, когда его хотят нагрузить чем-то тяжелым». Продолжая обращаться к Генриху, король сказал: «Ведь вы не из них? Нет, ответил Монсеньор, но я знаю то, что знают они и тот вид, который они принимают. Вам стоит записаться в мою школу». С такими словами, весело и смело они принялись рвать на кусочки упомянутые книги и катехизис, бросая обрывки друг в друга и приговаривая: «Вы не умеете изображать гугенота и проповедника, у меня это лучше получается. Нет у меня!». Затем они побежали наперегонки, бросаясь остатками книг, и тут среди наблюдающих эту картину людей король заметил брата адмирала, д'Андело. «Мой брат, сказал король Монсеньору, спросите у господина д'Андело, он подтвердит, что я лучше вас изображаю гугенота и проповедника!» Это произошло в Мон-ан-Монтуа, некоторое время спустя после обеда, к неудовольствию господ адмирала, д'Андело и других присутствующих гугенотов.

Таким образом, нас мешки над гугенотами пришли на смену антиримскому маскараду, в который играли братья тремя годами ранее. И то и другое свидетельствовало о крайней нестабильной религиозно-политической ситуации. Она давала двоим молодым людям возможность развлекаться поочередно за счет то одной, то другой конфессии. Будь то Лувр или Мон-ан-Монтуа, везде проявлялось отсутствие уважения и терпимости по отношению к обеим религиям, их церемонии и ритуалы в равной степени высмеивались молодым королем и его братом. Но шутки и насмешки с возрастом уступили место твердой убежденности в вопросе веры, в то время как повсюду реками текла кровь, почти всегда невинная.

После этого эпизода королеве-матери оставалось только вернуться в Париж. Она остановилась на пять дней в своем замке Монсо-ан-Бри, затем проследовала через Сен-Мор и в среду 1 мая 1566 года прибыла в столицу, где ее сразу же пригласила к обеду госпожа дю Перрон, старая гувернантка Детей Франции. Всего за время своего путешествия королевская семья прошла 910 лье за два года и четыре месяца. Несмотря на раздробленность, царившую в королевстве и делавшую управление страной столь грудным, королеве удалось предотвратить новое столкновение. Франция смогла убедиться, что королевские дети и она сама оставались преданны католической вере. Екатерина настаивала на избранном ею серединном пути, чему подтверждением служило сосуществование двух конфессий, и на прекращении, пусть временном, вражды между Визами и Шатийон. Еще целый год, с весны 1566 года до лета 1567 года, она могла верить, что у ее умеренной политики есть будущее. Полная надежд, она снова лелеяла матримониальные планы для своих детей, не только для короля, но прежде всего для того, кого она любила больше всех, для Генриха, герцога Анжуйского.

План бракосочетания с Елизаветой Английской

В ожидании весьма гипотетического союза, Генрих вернулся в Сен-Мор с намерением возобновить свои сильно запущенные из-за «большого путешествия» занятия. Кроме того, он вносил свою долю участия в развлечения короля. В июне 1566 года они с королем инкогнито появились в предместье Сен-Дени. 7 июля вместе с королевой, Карлом IX, его братом Франциском и сестрой Маргаритой он участвовал в большой процессии, которая от аббатства Монтань-Сан-Женевьев привела всех в Париж, к собору Нотр-Дам, чтобы просить там защиты от бесконечных, приносящих бедствие, дождей.

Отношения короля и Генриха за фасадом публичных церемоний не всегда были простыми. Карл IX находил, что Генриха вырастили слишком нежным. Он часто его бил, чтобы закалить и сделать более выносливым. 25 мая 1567 года дон Франчес пишет, что Карл IX больше не хочет играть с Генрихом в ракетки и убегает через окно из зала для игры в лапту, когда видит приближающегося Генриха. 30 мая 1567 года Венитьен Корреро рассказывает, что, издав указ против чрезмерной пышности костюма, король заявил, что если Генрих не будет его соблюдать, то он перестанет с ним разговаривать. Эти маленькие факты доказывают растущую враждебность Карла IX по отношению к своему более блестящему и более любимому матерью брату. Генриху исполнилось 15 лет, и, по словам дипломатов, он был невероятно обаятелен. Он очаровывал не только телом, но и душой. В доказательство можно привести письмо, адресованное из Блуа в сентябре 1567 года Генриетте Клевской, герцогине Неверской, жене Луи де Гонзага: «Мне бы очень хотелось видеть вас здесь, что, если на то будет воля Господа, скоро исполнится с освобождением вас от вашей тяжелой ноши, которого вам желают все ваши родственники и те, кто вас любит. Их Величества приказали господину Неверскому явиться к ним, о чем я пишу ему тоже, и прошу Господа, чтобы он вас нашел и сохранил в добром здравии. Целую руки.

Блуа. 5 сентября 1567 года.

Ваш добрый кузен Генрих»

Легкость стиля у него не уступала элегантности и зрелости. Отдавая дань лести и поэтическому преувеличению, Филипп Деспортес написал стихотворение по случаю присутствия Генриха на комедии Антуана де Баиф, данной в честь Карла Великого в Отель де Гиз (во время школьного праздника 28 января 1567 года). В нем он деликатно и где-то двусмысленно описал Генриха, одевая в неожиданные мифологические одежды:

Прав ли был Деспортес, приписывая молодому принцу мужскую доблесть на итальянский манер, облаченную, как у Ахилла, в женскую пленительную нежность? Стал ли уже Генрих бивалентным, когда после очередной внутренней борьбы один его образ сменял другой? Знающий культуру Возрождения, античную классику, воспитанный и утонченный человек XVI столетия, он тем не менее был истинным христианином. У него был выбор. Но хотел ли он выбирать между милыми берегами Елисейских нолей и суровыми утесами искупления и благословления?

Заботиться о своем спасении и иметь дело с богами античности было в любом случае легче, чем добиться от Елизаветы Английской согласия на брак. Более чем когда-либо Екатерина хотела устроить будущее своего очаровательного любимца. В январе 1565 года она попросила руки «королевы-девственницы» для Карла IX. «Добрая сестра» Екатерины, которую она любила называть «своей дочерью», со всем возможным лицемерием, но грубо отказала ей. Однако на следующий год королева-мать опять вернулась к этому вопросу, но теперь речь шла о Генрихе. Посол короля в Лондоне, господин де Ля Форе, передал английскому двору новое предложение. Екатерина была движима не только личными интересами Монсеньора. Она страстно мечтала о взаимном доверии и поддержке двух стран. Ее не останавливало то, что Елизавета с большей или меньшей скупостью оказывала помощь французским протестантам. Не питающая особой симпатии ни к Гизам, ни к своей бывшей невестке Марии Стюарт, Екатерина хорошо знала, что дочь Генриха VIII методично и настойчиво продолжала английскую политику присоединения Шотландии. Довольно любопытно неослабевающее стремление королевы-матери связать узами брака одного из своих сыновей с Елизаветой. В январе 1571 года она вновь уполномочила французского посла в Лондоне, господина де Ля Мот-Фенелон, еще раз предложить кандидатуру герцога Анжуйского. Последний, впрочем, не питал никаких чувств к английской королеве. И если верить информации, собранной испанскими дипломатами, он даже говорил, что, женившись на дочери Анны Болейн, он потерял бы всякую репутацию. Его мать не разделяла этого мнения. Когда Генрих отказался стать мужем королевы-еретички, она без колебаний заменила его своим последним сыном Франциском, как кандидатом на руку «Королевы Бесс». Так началась для Франциска карьера вечного страждущего, не устающего от уклончивых и неисполняемых обещаний, с помощью которых Елизавета мастерски держала его в своих сетях до тех пор, пока эго было в интересах ее политики. Нимало не смущаясь перспективой сесть на еретический трон, с 1567 года Генрих оставляет удовольствия и ежедневную рутину двора ради преимуществ активной военной и политической жизни. С 1567 по 1573 год все возрастающие политические затруднения сильно омрачили последние годы правления Карла IX и поставили его в первый ряд в сражениях, которым яростно и почти по-садистски отдавались раздирающие и убивающие страну группировки.

Кажущаяся безопасность Екатерины Медичи

В середине 1567 года складывалось впечатление, что перемирие победило вражду. Все меньше и меньше убивали реформатов. Конечно, были лимитированы права, признанные за ними Мирным эдиктом, но адепты Дела Евангелия приняли менее благоприятное положение вещей. Это, в свою очередь, заметно успокоило католиков. Мир и покой, царящие почти на всей территории Франции, резко контрастировали с волнениями в испанских Нидерландах. Филипп II решил применять там политику насилия. В качестве министра своей мести и своего гнева он избрал несгибаемого герцога Альба. Новый правитель Нидерландов, следуя инструкциям своего господина, слал точно использовать те меры борьбы против ереси, которые он излагал Екатерине в Байонне в июне 1565 года, и которые королева, несмотря на свои туманные обещания, не (обиралась осуществлять. События в Нидерландах не могли не отразиться на Франции. Сторонники обеих конфессий напряженно следили за тем, что происходило во владениях, не так давно принадлежавших герцогам де Бургонь. Если там окончательно победит Реформация, вся северная и восточная Франция станет кальвинистской. Но если Реформация была бы там раздавлена, Дело Евангелия было бы окончательно потеряно для королевства Валуа. Серьезное положение в Нидерландах должно было стать фатальным для политики королевы-матери и привести французских реформатов к желанию восстановить свои утраченные привилегии, воспоминание о которых вызывало у них жестокую тоску. Свое спасение они видели в обращении к оружию, захвате королевской семьи и правительства. Страсти на время утихли, но в любую минуту мог вновь вспыхнуть огонь фанатизма. В июне 1566 года в маленьком пиренейском городке Памьер реформаты напали на монастыри, убили монахов и изгнали из города папистов. С момента заключения Амбуазского перемирия это было первое нарушение Мирного эдикта. В назидание другим Екатерина решила сурово наказать нарушителей. По ее приказу королевские войска осадили Памье и взяли город штурмом. Большинство мятежников было арестовано властью Парламента Тулузы. Некоторым вместе с министром Ташаром удалось убежать в горы. Их схватили в следующем году и в мае 1567 года казнили. Гугеноты тотчас поставили Ташара в ряды мучеников Дела Евангелия.

Как бы плохо ни шли дела во Франции, вождей французских протестантов больше всего занимало положение реформатов в Нидерландах. Как и во Франции, церковь Нидерландов была детищем Женевы. Их объединяли тесные связи с единоверцами королевства. Верхи партии гугенотов полагали, что надо прийти на помощь фламандцам, преследуемым испанцами. Лучше всего для этого использовать ясный и окончательный разрыв между правительствами Парижа и Мадрида. Королева поддерживала с Филиппом II нейтральную дружбу. Она была настроена очень миролюбиво. В противоположность ей гугеноты, движимые религиозным рвением, не видели другого способа помочь своим братьям в Нидерландах, кроме объявления войны против Испании. Их последние надежды разрушила забота Екатерины о снабжении испанских войск на пути их продвижения от Италии к Нидерландам. Почти сразу поднялась Швейцария, готовая отразить всегда возможное нападение наемников империи. Она уже видела, как они направляются к ней, и не сомневалась, что Екатерина во всем поддерживала герцога Альба. Конде и Колиньи настаивали, чтобы королева приняла швейцарского посла. Со своей жестокой прямотой коннетабль им ответил: «Что бы вам хотелось от этих швейцарцев, которым так хорошо платят, если не пользуются их услугами?». К общему стремлению действовать оружием добавлялась взаимная вражда. Франсуа д'Андело и Луи де Конде натолкнулись на отказ удовлетворить их просьбу и в результате порвали со двором. Первый, ссылаясь на свой пост генерал-полковника пехоты, встретил сопротивление маршала де Коссе, отказавшегося выполнять его приказы, и с досадой уехал в свои земли в Бретани. Второй надеялся, что в случае войны станет верховным главнокомандующим королевства. Но он встретил на своем пути герцога Анжуйского. Королева-мать оставляла за своим сыном эту должность, которая делала его вторым человеком в государстве после короля.

Герцог Анжуйский и Луи де Конде

Весной 1567 года Генрих Анжуйский присоединился к своей матери в Фонтенбло, где оставался двор с 18 февраля, в то время, как послы поселились в Морэ. Однако вся королевская семья отправилась в Париж на празднование Святого Причастия, о чем информировал Филиппа II дон Франчес 25 мая. Спокойную жизнь королевы и ее приближенных прервало подобное громовому раскату сообщение о переходе отрядов под командованием герцога Альба из Милана в Брюссель через Савойю, графство Бургонь и Лотарингию. Одновременно Филипп II возводил Франчеса де Алава в ранг посла, демонстрируя полное доверие тому, кто представлял его перед королем Франции. Было ли Карлу IX достаточно лет, чтобы карать гугенотов, вопрошал новый посол своего хозяина 6 июля 1567 года? В своих беседах с королевой и ее сыном он говорил, что надо как можно скорее покончить с ересью. Задетый за живое, Карл гневно воскликнул: «…Если сейчас в моем возрасте, данном мне с благословения Господа, я не могу заставить их повиноваться мне и меня бояться, то я не сделаю этого и через десять лет…». Но не королю которому надо было не особенно показываться во время ведения военных действий, и присутствие которого было необходимо для оформления своих решений в качестве королевской санкции Екатерина намеревалась доверить, пусть номинально, высшее командование. Было неизвестно, что делать с 6000 швейцарцев в Шампани под командованием господина д'Омаля и с 6000 других во время набора рекрутов. Адмирал и его брат д'Андело не знали, что и думать о назначении этих сил. Луи де Конде, настроенный решительно как никогда, 10 июля предстал перед королем и сообщил, что в скором времени он сможет располагать от 4000 до 5000 всадников. Совет принял это предложение, если верить депеше дона Франчеса от 13 июля, довольно прохладно, и поручил герцогу Анжуйскому сделать по этому поводу внушение военному главе Бурбонов. Уполномоченный или нет, но в сопровождении знатных сеньоров и стрелков короля Генрих вышел навстречу де Конде в одной из галерей замка: «Принц, сказал он, — я не хотел отвечать на ваши дерзкие слова в присутствии моего брата короля и моей матери. Если вы не имеете уважения к вашему королю, то вам следовало бы уважать меня, его генерал-лейтенанта. У вас нет права говорить, что вы можете собрать большое количество всадников. Это мое дело, и только мое, и не касается даже коннетабля. Возвращайтесь к вашим людям и больше не заставляйте меня во второй раз указывать на ошибку, которую вы совершаете, вставая во главе подобных предприятий…». Рассказ дона Франчеса подтверждает Брантом. Он передает, что герцог Анжуйский пресек «дерзкую попытку Конде претендовать на принадлежащий ему пост». И если Конде когда-либо будет вмешиваться в его дела, он назначит его на столь же незначительный пост, на сколь значительный он будет претендовать». Тот же Брантом добавляет, что Генрих вел себя вызывающе не только на словах, «он то высоко держался за эфес шпаги, то прикасался к кинжалу, то надвигал и снова приподнимал свой берет». Конде было 37 лет, он имел блестящее военное прошлое и был очень популярен среди солдат. По словам того же дона Франчеса, он был озадачен храбростью герцога Анжуйского и ответил, что подчиняется воле герцога, а его предложение имело единственную цель послужить на благо короля. На следующий день, 11 июля, он с разрешения короля и королевы покинул двор, потому что в его услугах, как и предложениях, там не нуждались. Гугеноты снова получили руководителя. Однако Екатерина не слишком волновалась по данному поводу. Разве стоило принимать всерьез инцидент, восстановивший друг против друга ее любимого сына и Конде? Если герцог Анжуйский хотел, несмотря на его 16 лет, быть генерал-лейтенантом и намеревался никому не позволять «командовать армией» (как передает венецианец Корреро 7 июля 1567 года), то он был «лишь ребенком, который не умеет командовать», говорила Екатерина дону Франчесу 25 декабря. Тем не менее, именно этому ребенку через официальные письма Карла IX от 12 ноября 1567 года королева передала пост, к которому так стремился Конде, пост генерал-лейтенанта королевства. Только в промежутке между июлем и ноябрем 1567 года произошел «сюрприз Mo» и вновь возросла взаимная враждебность королевского правительства и партии протестантов.

Сюрприз Mo ^{(26–28 сентября 1567 года)}

Луи де Конде оставил двор, чтобы взяться за оружие. Для этого ему требовалось согласие других членов партии и в первую очередь согласие адмирала. На собрании в Басс-Бургонь, в замке Валери, недалеко от Санса, Колиньи запротестовал, но в конце концов согласился. Однажды вступив в борьбу, он мог лишить противника руководства, захватив короля, как некогда это сделал в Фонтенбло в 1562 году Франсуа де Гиз. Когда решение было принято, по всей Франции были отправлены курьеры с приказом поднимать всех своих сторонников. Гугеноты были прекрасно организованы. Они подчинялись приказам, имели специальные места сбора и пользовались особым шифром. По первому сигналу бойцы собирались вокруг своего командира. Церкви давали необходимые средства, а в деревне пользовались имуществом врага. Более многочисленная, чем армия короля, армия гугенотов имела то преимущество, что быстро и легко собиралась.

Маленькими группами она направилась к месту встречи — городу Розуа-ан-Бри. Солдаты шли день и ночь. Из предосторожности они избегали больших дорог. «Одни останавливались передохнуть в домах дворян… другие в сараях, где находили приготовленную еду». Такое перемещение вооруженных людей не привлекло особого внимания, потому что в своих путешествиях знатные господа имели обыкновение окружать себя большим эскортом. В конце лета 1567 года двор находился в замке Монсо-ан-Бри. Его ничуть не смутило сообщение об упомянутых передвижениях. Королева все же отправила нескольких шпионов в Шатийон-сюр-Люэн. Там они увидели адмирала, одетого в крестьянское платье и увлеченного заботами о предстоящем сборе винограда. Нельзя было найти ничего менее подозрительного. Когда вернувшийся из Фландрии Кастельно-Мовиссьер рассказал о ставшем известным ему проекте «захватить короля и весь его совет», коннетабль ответил, что он в состоянии следить за любым отрядом вооруженных людей, каким бы малочисленным он ни был. Канцлер даже заявил, что это мнение, которое он рассматривает как ложное, есть «серьезное преступление». Однако когда Титус де Кастельно сообщил, что гугеноты направляются к Ланьи, скептицизм уступил место страху и, не теряя времени, двор выехал 26 сентября искать спасения в Mo. Найдет ли он общий язык с мятежниками? Канцлер де Л'Опиталь направил к руководству гугенотов полномочного представителя Совета с поручением узнать мотивы их поведения и их намерения. Екатерина взорвалась: «Это вы с вашими советами вести умеренную политику привели нас к тому положению, в котором мы сейчас находимся». Разгневанный не менее ее, Карл IX разразился угрозами: «Я больше никогда не услышу подобных сигналов тревоги. Я дойду до их домов и кроватей и найду тех, кто мне их выдаст. Отныне я буду давать полномочия тем, кто мне нравится, большим и малым». Политика умеренности и примирения устарела. Она не могла противодействовать ни стремлению Филиппа II уничтожить ересь в Нидерландах, ни страху французских протестантов перед репрессиями, обрушившимися на фламандцев, ни все более ясному пониманию, насколько сложно для Дела Евангелия победить во Франции, где протестантов вынуждали на все более затруднительную оборону. Но если последние действовали из опасений, то взволнованный не меньше своих противников двор нуждался в большей безопасности, чем он имел в Mo. По совету Жака Савойского, герцога Немура, было решено, что королю следует находиться в Париже. 28 сентября, за три часа до рассвета, Карл IX выехал в столицу. Во главе и в хвосте поезда находились швейцарцы. Король, королева, придворные дамы и багаж располагались в центре. С наступлением дня к ним приблизился Конде с отрядом от 500 до 600 конных всадников. Принц с непокрытой головой попросил позволения поговорить с королем. Получив отказ, он вернулся к своим компаньонам, которые попытались напасть на кортеж. Но их встретил строй швейцарцев с опущенными пиками. Гугеноты остановились. Конде ничего не мог поделать с 6000 пехотинцев полковника Пфиффера. Обе колонны практически бок о бок продолжали свой путь. В первом же городке взволнованный судьбой короля Совет предложил ему и его матери как можно быстрее добраться до Парижа. Королевская семья пересела в кареты. «Как только это было сделано, кортеж начал продвигаться вперед значительно быстрее, но не избавился от страха, потому что если бы враги узнали про это решение, то им было бы достаточно выслать вперед 200 всадников и Их Величества пропали бы». Так от Mo до Бурже они проделали 11 лье за один переход. Коннетабль остался в Бурже, а король продолжал свой путь. Он прибыл в Париж в день своего отъезда из Mo и был хорошо встречен населением. Увидев короля, взволнованные парижане не могли удержаться от слез. Столкнувшись с противодействием и унижением королевской власти, возмущенная и негодующая Екатерина резко изменила свою политику.

Еще 24 сентября, за два дня до «неожиданного происшествия в Mo», она предписывала правителю Дофине господину де Горду соблюдать и следить за соблюдением эдиктов, чтобы подданные короля могли «жить в мире и спокойствии». А 8 октября она через Карла IX тому же Горду пишет: «Там, где вы почувствуете малейший намек на желание помочь сторонникам новой веры, вы его устраните всеми доступными методами. А если вам станет известно, что те люди продолжают упорствовать… прикажите уничтожить их без всякой пощады. Чем больше мертвых, тем меньше врагов». Теперь королева была далека от любезности с Теодором де Бэзом и не могла простить Луи де Конде его выступление против нее самой, позвавшей его на помощь в марте 1562 года. На этот раз она по-настоящему возненавидела протестантов. Неизвестно, отдавали ли себе отчет Колиньи и Луи де Конде в том, что своими действиями они восстановили против себя и своей партии своего лучшего союзника. Впрочем, со всех сторон поступали все более и более мрачные для королевы известия. Гугеноты вновь захватили Монтеро, Орлеан и Ним. В Лангедоке они собрали во дворе епископства большое число священников и высокопоставленных католиков и зверски убили их. Это случилось 30 сентября и осталось в истории под названием Мишеляд.

Напрасно принцы-реформаты делали из себя поборников справедливости. Конечно, они продолжали требовать полной свободы сознания и отправления культов новой веры. Но к этому они добавляли требование созыва Генеральных Штатов. Они не упустили случая обратиться к знати и простому народу, протестуя, если можно так выразиться, против их безграничного доверия королю и королевской семье. По их мнению созыв Генеральных Штатов был единственной мерой, способной излечить болезни королевства, в котором «монархия с самого начала смягчалась авторитетом знати и сообщества провинций и больших городов». Так впервые в том столетии проявилось желание ограничить королевскую власть через независимое собрание. Расхождения в представлениях о загробной жизни неизменно приводили к различному пониманию способов правления. Так перед королем предстало нечто, вроде «Лиги, работающей на благо общества», очень напоминающей ту, что хотела держать на коротком поводке Луи XI. Карл IX призвал организаторов «Лиги» к повиновению, используя древний средневековый обряд. Вооруженный герольд под звуки труб прошествовал в лагерь гугенотов в Сен-Дени и, назвав по именам Луи де Конде, Франсуа д'Андело, Гаспара де Колиньи и прочих, предложил им безоружными явиться к королю: в случае отказа они станут мятежниками. Эта довольно театральная процедура произвела на реформатов большое впечатление. Они решили, что перешли все границы, вмешиваясь в дела управления государством, и взяли назад свои требования. Они требовали уже только одного вновь ввести в действие Амбуазский эдикт. Коннетабль напомнил им, что король обладает правом вносить поправки в эдикты и даже отзывать их, если сочтет это необходимым. Такой ответ прервал переговоры, и сражение стало неизбежно. Старый коннетабль приложил для этого немало усилий, стараясь пресечь ходящие вокруг него слухи. Разве не говорили, что он медлит из-за своих племянников Шатийоне, оказавшихся в рядах мятежников? По приказу молодого короля, он решил покинуть Париж 10 ноября и атаковать Конде, стоявшего лагерем недалеко от Сен-Дени. Карл IX не принимал участия в этой акции, но следил за ходом событий с одной из башен Лувра. Его сопровождал Генрих. На крыше башни братья нашли свою мать, больше них взволнованную сражением.

Более малочисленные гугеноты бесстрашно пошли в атаку. Колиньи обратил в бегство кавалерию и полк парижских добровольцев. Конде напал на коннетабля. Анн де Монморанси был оставлен большинством своих солдат. Окруженный врагами, он отказался сдаться и был смертельно ранен. Но королевские войска и швейцарские наемники не были побеждены. Колиньи предпочел отступить. А перед Конде оказалась кавалерия маршала Монморанси, сына коннетабля. Ранение последнего подорвало решимость королевской армии, и протестантам удалось укрыться в Сен-Дени. Через два дня, 12 ноября, коннетабль скончался, тем самым освободив свой пост. 14 ноября Совет решил возвести герцога Анжуйского в звание генерал-лейтенанта королевства. Но необходимые письма, с подписью Карла IX, датированы днем смерти коннетабля, что лишает всякой связи должность коннетабля и ту, которая была доверена Генриху. 16-летний принц был не в состоянии осуществлять эффективное командование. И Екатерина поручила продолжение ведения военных действий герцогу Немуру. Ему в помощь она дала герцога де Монпансье, пылкого католика Бурбона, и маршала де Коссе, друга семьи Монморанси. Но Немур и Коссе не поладили. Коссе, то ли из намеренного бездействия, то ли из собственной беспомощности, а скорее, из своей неприязни к Гизам, общеизвестным сторонником которых был Немур, позволил Колиньи и Конде ускользнуть в Лотарингию, где они рассчитывали объединиться с отрядами наемников, предоставленных им протестантскими принцами Империи (21 ноября). В то же время, если Монсеньор и стал генерал-лейтенантом, то не так просто и не без разногласий. Сразу же после сражения у Сен-Дени он начал «заниматься делом». Так, в сопровождении Немура, он осмотрел укрепления города. Пойдет ли он дальше? Завидующий ему Карл IX утверждал, по словам Брантома, что «он не нуждается в помощниках для ношения своей шпаги». Екатерина думала по-другому. Получив от короля любезный ее сердцу приказ, она сразу положила конец разногласиям среди руководства армией. 17 ноября Генрих присягнул перед Парламентом Парижа. На следующий день он сообщил герцогу де Неверу о своем вступлении на должность, «на которой… он приложит все свои усилия, чтобы добиться удовлетворения короля и облегчения жизни его подданных, что бы ни случилось». Подобное письмо получил маршал де Мартиньон. А 22 ноября герцог Анжуйский адресует личное письмо папе Пию V. В нем молодой принц убеждает старого инквизитора-доминиканца: «в вопросах религии и служения вам… никогда не найти никого преданнее», и он сумеет заставить забыть «многие упущенные возможности». Он добавлял, что если положение не столь хорошо, как тому подобает быть, то только потому, что недостаток опыта «… принудил его верить окружающим господам». Не было ли неожиданное назначение герцога Анжуйского на столь высокий пост (отныне он имел право заменять короля везде, где он не мог присутствовать лично) признаком окончательно решенного выступления против еретиков? Наступило время сражения с гугенотами. Для начала герцогу Анжуйскому надо было вновь захватить Орлеан, город, которому он был обязан своим первым герцогским титулом. Так рассказывает дон Франчес. Однако он не перестал подозревать и смешивать с грязью все окружение Екатерины, так же, как, впрочем, членов Парламента и Совета. Если ему верить, то они все были «атеистами». Благодаря счастливому стечению обстоятельств, бесславный конец коннетабля, который, как ему казалось, чистоту веры заменял усердием, был «настоящим божественным чудом», писал он Филиппу II 15 ноября. Следовало переходить к действиям. Не откладывая дела в долгий ящик, Алава ознакомил королеву-мать с письмом герцога Альба, в котором тот напоминал предложения, выдвинутые им в Байонне: во-первых, обезглавить всех, кто мешает уничтожению ереси, затем разжаловать канцлера и изгнать его из Совета. Если в тот момент первая из этих двух статей больше не имела значения, то вторая могла приобрести его в любую секунду. Королева же в ответ заверила герцога, что она надеется осуществить как первую, так и вторую. Никогда раньше она не выглядела такой решительной и твердой. Подтвердит ли будущее эти решения? А пока надо было готовиться к новой войне. С ноября 1567 года по весну 1568 года обе армии были на новой стадии переговоров. Возглавив, по крайней мере номинально, армию, Генрих Анжуйский начал свою первую кампанию против мятежных гугенотов.

Военное «крещение» ^{(ноябрь 1567 — март 1568)}

В военной области герцог Анжуйский оказался под внимательным присмотром Немура, Луи де Бурбона, герцога де Монпансье и маршала де Коссе. Теперь он должен был также присутствовать на заседаниях Совета, поскольку был alter ego монарха. Членами Совета были господин де Виллекье, Монпансье, Карнавале, Меру (сын умершего коннетабля), маркиз де Вилляр, маршал де Коссе, господин де Лонгевиль, де Немур и, наконец, принц-дофин Овернский, сын Монпансье, Франсуа де Бурбон. Любая официальная должность является более или менее тяжелой обязанностью. И для Генриха наступил момент, когда он должен был присоединиться к армии. Перед отъездом его поздравил с назначением дон Франчес от имени Филиппа II. Посол нашел принца «очень рослым, но слишком молодым для той власти, которую держал в руках». 24 ноября, на следующий день после его отъезда в Корбей, Екатерина пишет ему письмо, полное забот о любимом сыне. Она волновалась, как бы он не переутомился и советовала следить за собой: «Мой сын, я вас прошу помнить о том, что я вам говорила, и не пренебрегать своим здоровьем, чтобы вы могли прославить себя и завоевать себе репутацию, о которой я мечтаю». 27 ноября Генрих все еще оставался в Корбейе. Он организовывал снабжение парижских пригородов и после конной инспекции решал, где лучше расположить артиллерию. У города Немура он получил от королевы письмо с просьбой изучить со своим Советом мирные предложения Луи де Конде. 29 числа он ответил, что зачитал письмо, принесенное господином де Гастином. «Я попросил всех высказать свое мнение в письменной форме, что и посылаю вам. Вы увидите, все единодушно выражают мнение, что, принимая во внимание состояние дел в королевстве… вы должны предоставить им (гугенотам) то, что они просят, т. е. дать высшим сановникам и богатым землевладельцам право исповедовать в своих домах свою религию для всех тех, кто придет туда по своей воле и без оружия». Генрих заканчивал письмо сообщением, что на следующий день он отправляется с армией в путь к городу Немуру. Будучи новичком в военном деле, он мог пока только спрашивать совета. Во французском манускрипте № 15443 Национальной библиотеки описываются заседания Совета. 3 декабря Совет решил, что нужно продолжать военные действия. Но из-за недостатка продовольствия армия осталась на месте. Кроме всего прочего, ожидали прибытия наемников короля. Но уже в Меце 3 декабря 1567 года маршал Вьейвиль пишет: «Я сильно подозреваю, что они принесут нам горчицу после обеда».

Гугеноты тоже были не в лучшем положении. Им пришлось обратиться к немецким принцам. Из ненависти к кальвинизму сторонники Лютера отказали им в любой помощи. Один Фредерик III прислал им денег и организовал армию поддержки, которую доверил своему сыну Иоганну-Казимиру. Иоганн-Казимир был столь же истым католиком, как и его отец, и всю свою жизнь сражался как настоящий «кондотьер Реформации» за гугенотов по эту сторону Рейна. В декабре 1567 года он отправился в путь и, пройдя через Лотарингию, встретился с Кон де и Колиньи, которые, конечно же, поспешили ему навстречу. 13 декабря герцог Анжуйский также дал своей армии приказ выступать. 14 числа он был в Монтро, 15-го направился в Провенс. 17 декабря Конде еще оставался в Эперне. Удастся ли победить его, как Колиньи? Герцог де Немур хотел покончить с обоими руководителями реформатов до прихода немцев. Но маршал де Коссе, взявший 21 ноября замок Сари, недалеко от Шалон-сюр-Марн, отказался предоставить для сражения свою кавалерию, и Конде с Колиньи получили возможность спастись и продолжали двигаться на восток. 16 января 1568 года они объединились с войсками Иоганна-Казимира. Армия последнего насчитывала 6500 наемников и 3000 ландскнехтов. Напрасно 23 декабря Генрих оставил Шалон и обосновался в Сен-Жюльен-де-Куртизоль, так как теперь только одно лье отделяло его авангард от передовых отрядов противника.

Герцог Анжуйский хотел дать сражение, но маршал де Коссе, следуя приказам королевы, упорно отказывался от битвы. В книге «Жизнь маршала де Коссе» Брантом рассказывает, что Екатерина опасалась «… как бы ее любимый сын, такой юный и нежный, едва начавший исполнять почетные, но тяжкие обязанности, не получил шока от сражения». Католическое общественное мнение приняло такое предписанное бездействие как предательство де Коссе. А Карнавале, наставника Генриха, оно обвинило в связи с Конде. Принцу ничего не оставалось, как расположиться в Витри-ле-Франсуа, там отпраздновать Новый год и ожидать подхода подкрепления в 13 000 итальянских и швейцарских солдат под командованием Луи де Гонзага. С приходом этих новых войск, которые по пути взяли Макон, герцог Анжуйский сделал им смотр. В его честь они, как передает Брантом, инсценировали «небольшую перестрелку». Инерция королевской армии в высшей степени возмущала посла Филиппа II. На одной из аудиенций Екатерины в декабре 1567 года он предложил ей в политике и выборе людей следовать примеру короля Луи XI. Редко попадая ответами впросак, она спросила его, знает ли он историю о крестьянине и чесноке, которую любил упоминать хитрый монарх: «Однажды один крестьянин чистил чеснок. Но поскольку дольки были слишком скользкие, выскальзывали из его рук и падали на землю, он оттолкнул их ногой и воскликнул, что сделает суп с другими». Дон Франчес настаивал, что нужно как можно скорее отстранить от командования Коссе, Монпансье и Немура и поступить с ними как крестьянин с упавшими дольками чеснока заменить этих неспособных воевать людей на опытного воина Гаванна. Королева уверила дона Франчеса, что она прикажет Немуру принять сражение с 4000 или 5000 конных всадников. В случае его отказа она поручит это дело господину де Мартиг, как только он присоединится к Омалю и Тованну. Что касается господина де Невера, то он останется при герцоге Анжуйском, так как она верит в его мудрость и опыт. Совершенно очевидно, что королева не развеяла скептицизма Алавы, и он остался убежден, что пока герцог Анжуйский не имеет большой свободы действий и обречен держать оружие в ножнах.

Пока королева медлила, гугеноты и немецкие наемники окончательно объединились. Первые перешли реку Мез в Сен-Мишель, затем переправились через Мозель в Пон-а-Муссон. Там они вдруг обнаружили, что параллельно с ними двигаются какие-то другие войска. То были наемники Иоганна-Казимира. Ля Ну, имя которого уже ярко блистало среди протестантского руководства, рассказывает, что как только обе стороны поняли, с кем имеют дело, общей радости не было границ.

Стране вновь предстояло почувствовать тяжесть поступи немецких наемников. Истинные профессионалы войны, они ею жили и старались затянуть на самый долгий срок. Они избегали действий, приводящих к полной победе, которая устанавливала мир и увольняла их. Они искусно шантажировали своих нанимателей, умело возвращаясь к своим финансовым требованиям. Население районов, через которые они проходили, видело в них настоящее бедствие. Счастливы были крестьяне и буржуа, если могли спасти свою жизнь любого рода выкупом. Гугеноты ли, паписты ли, платили наемникам, их единственным богом были деньги. Если же плата задерживалась, они превращались в безумных диких животных, которых надо было как можно скорее усмирить. 10 января 1568 года Генрих писал по этому поводу Карлу IX, что протестантам пришлось увеличить общий займ у своих собственных солдат, чтобы оплатить наемников. В тот же день Генрих сообщил своей матери, что «адмирал и д'Андело отправились чествовать капитанов и командиров наемников в Сезей, что в семи лье от них. Говорят, они приказали прислать к столу 50 бутылок вина, которое они получили от епископа де Тул из замка Вуа. Они привезли наемникам 2000 экю от жителей Ксивре, 2800 экю от жителей Линьи, 20 000 хлебов, 10 бочонков вина и 2000 экю». Он добавляет, что в лагере реформатов заем был поднят даже у слуг, находящихся при своих господах военных. Получив подкрепление, Конде и Колиньи собирались направиться в Бургонь. Чтобы перерезать им путь, герцог Анжуйский снял лагерь в Витри и с 12 января по 5 февраля держал свой генеральный штаб в Труа. Невер со своей стороны направился в Шатийон-сюр-Сен с целью прикрыть Оксер. Сторонники короля, подобно гугенотам, ждали помощи из Германии. В Меце маршал де Вьейвиль передал Генриху, что герцог де Сакс перешел Рейн 16 января. Будучи лютеранином, саксонский принц предоставлял свои услуги королю с тем большей охотой, что ненавидел кальвинистов. Таким образом, наемники двух реформаторских конфессий оказались воюющими друг против друга.

Произойдет ли, наконец, решающее сражение, или все по-прежнему будут выжидать? Конечно, Екатерина предпочитала мир войне. Ближе к середине января она приехала в Шалон и там переговорила с братом Колиньи и д'Андело, Оде де Шатийоном. Бывший архиепископ Тулузы, затем епископ Бове, он не перестал носить пурпурную мантию кардинала, хотя тоже перешел на сторону ереси. Екатерина встретилась с этим псевдокатолическим персонажем в замке Венсен, потому что настроенные против бывшего прелата парижане могли оказать ему плохой прием. Сознавая сильное озлобление католиков против гугенотов, Оде де Шатий он потребовал от королевы утверждения Мирного эдикта и оплаты королем наемников Иоганна-Казимира на службе у Конде. Разгневанный Карл IX отказался принять старого кардинала, и на том переговоры закончились.

Оставался только путь сражений. Гугеноты решили направиться к Парижу. Они хотели обойти королевскую армию, к которой уже присоединился Невер, и поэтому перешли Марну у ее истоков, а Сену — у Шатийон и оказались на берегах Луары рядом с Жаржо. Герцог Анжуйский тоже выступил, снявшись с лагеря в Труа. Армия реформатов, возросшая благодаря отрядам, присланным из Руэрга, Керси и Дофине, насчитывала 30 000 человек и владела Орлеаном, Блуа и Туром. Конде к тому же осадил Шартр и полагал, что вскоре сможет двинуться на Париж. Тем временем королевская армия подошла к столице, и герцог Анжуйский встретился со своей матерью в Вильнев-Сен-Жорж. Ему предстояло ожидать подхода герцога де Сакса и «Рейнграва», а также маркграфа де Бада, так как Вьейвиль информировал Генриха, что последний покинул Иоганна-Казимира, желая встать на сторону короля. 18 февраля недалеко от Корбейя герцог Анжуйский с герцогами д'Омалем, де Таванном, де Мартигом увидели зарево пожаров, зажженных их противниками. Он решил сразу же вернуться в Париж, куда он добрался 19 февраля, и немедля проследовал в Лувр. Король поднялся из-за стола, чтобы поприветствовать его, и трижды поцеловал принца. Пока Генрих перемещал свой лагерь в Шартре (на месте современного Люксембургского сада), Конде с гасконцами укрылся в Орлеане. Он больше не угрожал Парижу, поскольку истощил все средства для оплаты наемников. 22 февраля он отправил королю и королеве письмо с предложением положить конец войне. Екатерине только этого и было нужно. Чуть ранее 23 марта Генрих собственноручно писал маршалу Дамвилю о близящихся переговорах: «Что касается мира, то я не знаю, что и думать… Бушаванн (лейтенант принца Конде в Пикардии) пришел ко мне узнать о месте переговоров… Господину принцу хотелось бы видеть в качестве посланников короля господина де Немура, де Лонгевиля и любого третьего, кого пожелает выбрать король. С его стороны будет он, господин кардинал де Шатийон и кто-то еще. Вот в чем заключаются условия мира».

23 мая в Лонжюмо был подписан мирный договор. Амбуазский эдикт вновь вступал в силу и без всяких ограничений. Король соглашался оплатить наемников, но с условием, что они сразу же покинут королевство. Вслед за этим он распускал свои собственные войска. Многие гугеноты упрекали Конде в том, что он принял мир, поверив одному королевскому слову. Но разве после «сюрприза Mo» гугеноты могли что-либо требовать от правительства, которое до сих пор проявляло к ним одно дружелюбие? В результате получилось так, что король и реформаты померялись силами впустую. Надо было создать и объединить в одно целое войска, умных политиков и финансовую независимость. Королю и его противникам следовало также отказаться от помощи людьми и деньгами из-за границы. Но они были вынуждены принимать эту помощь в силу глубокого разделения королевства и крайней ненадежности своих материальных ресурсов.

Какой бы короткой ни была вторая Религиозная война, у нее был по крайней мере один результат в ней герцог Анжуйский начал набираться военного опыта. Как писал дон Франчес 3 марта 1568 года, он стал заниматься военными делами «чуть больше, чем раньше». Генрих, добавляет он, во всем следовал указаниям д'Омаля, Таванна и Сансака. Но если испанец и доверял членам военного совета герцога, то он осуждал недавнее назначение наставника принца Карнавале на пост суперинтенданта дома, «чего ему удалось достичь только сейчас». Алава презирал Карнавале, так как он был весьма умеренным католиком. А в наступившие времена меньше всего нужна была умеренность. Хрупкий мир Лонжюмо продлился всего несколько недель. В середине лета 1568 года страна бралась за оружие в третий раз.

Возобновление военных действий ^{(март — август 1568 года)}

Из всех участников борьбы одна Екатерина искренне стремилась к миру Все остальные просто подчинились. Историк-реформат Ля Попелиньер совершенно справедливо пишет, что они пошли на это, только чтобы «взять разгон».

Прежде всего, радикально изменились распоряжения королевы матери. После «сюрприза Mo» она была убеждена, что гугеноты взялись за оружие не ради борьбы за свое существование, а ради того, чтобы взять власть над королем и правительством. Она перестала самообольщаться насчет чувств и политики евангелистов. Не простив их, она, можно сказать, мстила им. К тому же вторая гражданская война обрушилась и на сторонников умеренности, которых пока еще не называли Политиками. Коннетабль, ставший осторожным в силу своего возраста, умер на следующий день после сражения в Сен-Дени. Канцлер, ведущая часть механизма правления, вышел из доверия. Он слишком долго ручался за гугенотов, так что в конце концов прослыл их сообщником. 24 мая 1568 года он был вынужден сдать Со, после чего уехал в свои владения в Винье, что недалеко от Этампа, где умер в 1573 году. Церковь снова вошла в силу и восстановила позиции, утерянные в 1559–1562 годах. Проповедники и монахи, особенно странствующие монахи, прикладывали всевозможные усилия для просвещения народа. Последний чаще всего отбивался от протестантских проповедей министров, так как пасторы хорошо потрудились и больше не имели конкурентов. Как, вопрошали они, можно предположить что до прихода еретиков в течение 15–16 столетий Господь не оставался с христианами, погрязшими в грехе, и лишал их благословения, ставшего возможным после жертвы Христа? Такой аргумент возвращал к традиционной религии. В то же время иезуиты обеспечили французскому католицизму приток свежей крови и твердость, что все же была вынуждена признать галликанская церковь. С помощью проповедей, обучения, направления сознания, иезуиты овладели умами принцев, знати и крупной буржуазии.

Наконец, католики стали брать пример с гугенотов и начали создавать свои организации. Король со своей ослабленной в мирное время армией не мог успешно противостоять силам гугенотов, которые были прекрасно организованы и собирались в одно мгновение. Католикам не оставалось ничего другого, как создать подобную же организацию. Монлюк в 1563 году, как мы уже видели, сформировал первую лигу в Гюйенне. Его примеру последовал Таванн и другие католические руководители. В Бургони с 1567 года по инициативе того же Таванна стали образовываться братства Святого Духа. Это было копирование системы гугенотов, возведение лиги против лиги, но кроме всего прочего, это было создание более глубокой и радикальной оппозиции католического большинства деформатскому. Екатерине требовалось лишь воспользоваться этим новым орудием борьбы: таким же образом она принимала услуги л'Опиталя, чтобы успешно вести политику умеренности, а после ухода канцлера она таким же образом приблизила Гизов, и ее лучшим советником стал Карл Лотарингский. Когда опала канцлера стала очевидной, дон Франчес сообщил герцогу Альба и Филиппу II 13 апреля 1568 года содержание разговора с кардиналом. Последний пел дифирамбы герцогу Анжуйскому и считал, что он «многое обещает». Кардинал просил посла передать Филиппу II, «насколько серьезно он (Генрих) следует по пути служения Господу и своему брату королю, и что это доставит большое удовольствие королеве матери, которая его настолько любит, что идет за ним «раскрыв рот». Согласно этой информации, коронованный Эскориалем монах посчитал нужным написать 18 мая письмо герцогу Анжуйскому, выражая свою преданность и почтение. Совершенно очевидно, что испанская политика хотела сделать из «любимого сына» Екатерины главу партии католиков, но с тем, чтобы по мере возможности он был действительно предан ей. Кардинал Лотарингский, в свою очередь, усердствовал вокруг Генриха, как передает дон Франчес, «подсказывая и направляя то, что уже проявлялось в этом юноше… впрочем, достаточно любознательном и стремящемся быть в курсе важных дел: и… хоть здоровье его кажется не очень крепким, он проявляет себя по-настоящему умным человеком. Король это видит и… когда я говорю с ним о делах, он опускает глаза, показывая некоторую меланхолию». Заканчивает Алава следующим образом: «Кардинал Лотарингский лучше всего преуспел в одном: сделал из Генриха лжеца».

Но такое мнение о принце не мешало презрительному кастильцу лично передавать ему письма Филиппа II. В июне Генрих не очень хорошо себя чувствовал и не смог принять посла. Королева и кардиналы уверили Алаву, что его состояние здоровья явилось следствием переутомления в работе. Добрая душа, дипломат порекомендовал оградить его от излишней усталости и позволить развлекаться, что принц, вроде бы, уже успел сделать, поскольку дипломат писал не без ехидства в Мадрид: «Герцог Анжуйский погрузился в водоворот чувств». Но не это было главное. Для Католического Короля и его посла в Париже важнее всего было убедиться в том, что король и королева, наконец, решились раз и навсегда покончить с ересью. 14 июня 1568 года, отчитываясь о заседании Совета, Алава настаивал перед Филиппом и на сохранении тайны и считал необходимым исключить из круга посвященных Морвилье (епископа Орлеанского), Л'Обепина (епископа Лиможского), посла в Мадриде, и Лансака, посла в Риме, несмотря на большое доверие к ним королевы: «им ничего не сказали о твердой решимости, которую они выказывают: на этом Совете присутствовали только королева, герцог Анжуйский и кардиналы де Бурбон и де Лоррен. Нет также никакой необходимости писать герцогу Савойскому: это будет лучше для службы Вашему Величеству». Довольно примечательно замечание, фигурирующее на кратком обзоре этой депеши от 14 июня 1568 года: по поводу кары (конечно же, еретиков). Не менее знаменательно и то, что упоминаемая доном Франчесом «твердая решимость» была заметна на Совете, где отсутствовал Карл IX, так что его брат Генрих оказался привлеченным к самым тайным совещаниям. Герцог Анжуйский становился реальной надеждой партии католиков, и на данный момент не имел конкурентов. 18-летний Генрих де Гиз еще не был соперником, каковым был принц де Конде в партии гугенотов. Могущественный советник королевы, кардинал Лотарингский проявлял по отношению к «любимому сыну» Екатерины самую живую заботу. Он очень старался получить у духовенства Франции субсидию в 200 000 франков в год на помощь церкви и убеждал, что король Испании также будет передавать средства на «все, что Монсеньор предпримет для победы над еретиками». Но крайней мере, так писал 6 июня 1568 года английский посол Норис. Таким образом, слепая, но вполне понятная склонность королевы к Генриху, а также все более настоятельная потребность католиков в вожде, поставили герцога Анжуйского в положение выдающееся, и практически в оппозицию к королю. Католики почувствовали необходимость сплотить вокруг него свои ряды, и на следующий же день после заключения перемирия в Лонжюмо все вновь столкнулись с насилием — предвестником нового столкновения. В Тулузе реформат Ранен, уполномоченный королем зарегистрировать через Парламент эдикт Лонжюмо, был осужден и казнен магистратами города под предлогом, что он участвовал в волнениях 1562 года. В Оксере гарнизон присвоил 50 000 экю, присланных Колиньи для оплаты наемников с тем, чтобы они как можно скорее покинули страну. Адмирал послал одного дворянина, чтобы востребовать деньги; его убили. Кроме того, был убит лейтенант д'Андело — Даманзе. Для осуществления этого мероприятия были выделены шесть человек в масках из бургиньонских братств Святого Духа. Во Фрежюс был отправлен к праотцам другой гугенот, Рене де Савой, маркиз де Сипьер, с 35 своими людьми.

Государство почти с удовлетворением закрывало глаза на все эти нарушения эдикта. Неспособное своими силами покарать мятежников, правительство считало поучительным, что, всегда непокорные, а теперь больше чем когда-либо настроенные отражаться, гугеноты почувствуют, что не они одни могут устанавливать законы. Гугеноты отказывались открывать двери своих городов королевским гарнизонам. В их руках оставались Монтобан, Сансер, Альби, Мило и Кастр. Город Ля-Рошель, высказавшийся за Конде против короля, согласился принять правителем Ги Шабо де Жарнак, назначенного королем, но одного и без солдат. На жалобы Колиньи но поводу убийств, совершенных католиками, королева отвечала в августе, что если бы король отдал приказ вершить правосудие над всеми подряд, его воля уже получила бы сильный практический эффект: «Если бы не тот факт, что оружие все еще в руках тех, кому надлежит». Трудно лучше определить больное место.

Происходящее в Нидерландах, как и в 1567 году, продолжало тревожить реформатов. Герцог Альба прибегнул к террору и 5 июня 1568 года казнил двух руководителей национальной оппозиции, графов д'Эгмон и де Горн. Та же участь была уготована и Вильгельму графу Нассау, принцу Оранскому, но он вовремя принял меры предосторожности и уехал. Герцог Альба восстановил против себя почти все население страны. Одни жители направились в Англию, другие превратились в пиратов, чтобы охотиться за испанскими кораблями. Укрывшийся на территории империи Гийом ле Таситюрн собирал там армию для освобождения своих соотечественников. Французские гугеноты тоже стремились прийти на помощь реформатам Нидерландов. Так, ветеран Амбуазского заговора, Коквиль сформировал на границе специальный отряд. Тот должен был присоединиться к Вильгельму Оранскому и его брату, которые готовились вступить в сражение с испанцами. Королева отдала приказ маршалу де Коссе их отрезать друг от друга и передать в руки герцогу Альба. Коквиля захватили в Сен-Валери-сюр-Сом и казнили. «Что касается других французов, — писала Екатерина 5 августа 1568 года, — я нахожу поучительным, что одни будут наказаны в той же мере, как те, кого казнили, а другие будут сосланы на галеры».

Екатерину нисколько не впечатлило то, что Конде не одобрил Коквиля. Она больше не собиралась угождать еретикам. Более того, складывалось впечатление, что она намерена захватить руководителей партии и поступить с ними так же, как герцог Альба с главами оппозиции в Нидерландах! Конде и Колиньи последовали примеру Вильгельма Оранского и ретировались, недалеко один от другого, в Нуайе-сюр-Серен и в Танлэ. Правитель Бургонии Таванн, если верить словам его сына в его «Мемуарах», ждал приказа действовать. Неуверенные в своих силах, Луи де Бурбон и адмирал покинули Нуайе 23 августа 1568 года, забирая с собой всех своих родных и близких и в сопровождении многих сотен солдат. Их уход принял форму настоящего исхода. Когда они переходили Луару, им показалось, что в одном месте вода заметно отступила, чтобы облегчить им переправу. Они тогда стали на колени и спели кантику «Когда Исраэль покидал Египет». В пути их отряд сильно разросся от потока прибывающих сторонников, оставляющих кто города, кто деревни. 19 сентября они прибыли в Ля-Рошель, морской Иерусалим новой веры, где их уже ждали солдаты из Гаскони и Прованса, ставшие на сторону Дела Евангелия. Д'Андело с отрядами из Нормандии и Бретани тоже достиг «святого города», хотя и был перехвачен Мартигом, лейтенантом короля в Бретани, на плотинах через Луару и потерял часть своих войск. Жанна д'Альбре, вдохновленная Господом, явилась туда же в сопровождении своего сына Генриха Наваррского. Она пришла в лагерь новых израэлитов своей верой укреплять их ненависть к папистским филистимлянам. Она издала специальный манифест, чтобы узаконить возобновление войны. Этот манифест изобиловал разного рода баснями, показывая, насколько она была ослеплена своей ненавистью к Гизам. Но, хоть эта новая Дебора и не вызывает симпатии в наши дни, ее нельзя не уважать за чистоту веры, энергию и волю, — хозяйку уже истощенного тела, и за глубину ее самопожертвования.

Есть основание полагать, что в Париже были далеки от подобного евангелического энтузиазма. Герцог Анжуйский, бывший еще далеко от активного благочестия, использовал эти несколько месяцев передышки с тем, чтобы позаботиться о своем доме и проследить за делами принадлежащих ему земель. Как второму человеку королевства ему требовалось не менее 100 000 лир на разного рода расходы и путешествия. 30 мая 1568 года он купил у господ де Вильре и де Шантелу дом, стоящий напротив Лувра, между улицами Пули и Отриш. В этом приятном и хорошо спланированном доме (с внутренним двором, жилым корпусом между двумя павильонами и садами, выходящими на улицу Отриш) под руководством двух своих главных советников Генрих учился заниматься государственными делами. Первый из них, Карл де Лоррен, никогда никого не оставлял равнодушным, будь то один из его сторонников, или тот, кто его презирал. Его противники считали его то лисой, то тигром. Он был очень ловок и довольно циничен. На церковном Соборе Тридцати он так защищал галликанские тезисы, что вызвал против себя гнев преданных папе католиков. Он даже высказался за разрешение священникам вступать в брак. Правда и то, что он не был груб с женщинами, а скорее, был галантен. Королева, конечно, знала, что во время своего пребывания в Риме он оказал ей не очень хорошую услугу. Как можно было довериться этому прелату, о котором Франчес де Алава говорил 5 июня 1566 года, что он растерян? Но Карл де Лоррен имел знания и опыт. В то время, с момента ухода канцлера, он собирался в тени Генриха Анжуйского играть роль истинного руководителя партии католиков. Отставной, но полностью преданный молодому хозяину, канцлер Гюро, сир де Шеверни, был родом из доброй буржуазии Блуа. Будучи сведущим человеком не только в денежных вопросах, но и в вопросах риторики (он был хорошим гуманистом), за всю свою карьеру канцлера Франции, на каковой пост. он был назначен Генрихом III, он оставался одним из самых верных и преданных слуг последнего. Последний член этого маленького триумвирата, Карнавале, стал суперинтендантом дома герцога и получил от Екатерины поручение оберегать ее сына и информировать ее обо всех его поступках и намерениях. Постоянно подозреваемый в ереси недоброжелательным доном Франчесом, Карнавале не умер от этого меньшим католиком, чем был на самом деле, если верить словам Венитьена Контарини в письме от 23 апреля 1571 года. Последний добавляет, что подозрительность испанского посла сильно задевала Карнавале, который всегда был глубоко предан Генриху.

В таком окружении Генрих весьма приятно провел весну и лето 1568 года. Он по своему выбору проводил дни то в Шартре-ле-Пари, то в Лувре, где тогда находилась резиденция Карла IX и королевы-матери. В конце июня он с матерью и двором переехал в Мадридский замок в Буа де Булонь, где все пробыли до 30 августа. Карл IX лежал больной с высокой температурой и не мог принимать участия в делах. Поэтому Генрих, при котором почти неотлучно находились мать, кардинал Лотарингский и Лансак, в течение двух месяцев активно участвовал в управлении государством. Об этом свидетельствует обширная переписка с военачальниками и различными провинциальными властями. И разве он уже не был главой армии? Ему оставалось, по мнению дона Франчеса, возглавить лигу католиков. Так почти 17-летний Генрих Анжуйский познакомился с тем, что станет для него, уже короля, настоящим кошмаром. Но подростку нужно какое-то удовлетворение. По словам дона Франчеса, «герцогу Анжуйскому давали странную свободу. И все три вышеупомянутые персоны (королева, кардинал Лотарингский и Лансак) снабжали его лакомствами». Лакомствам вскоре предстояло смешаться с горькой реальностью.

Герцог Анжуйский гостил с Карлом IX у государственного секретаря Флоримонда Роберте в доме, окруженном прекрасным парком в античном стиле — где он уже королем любил испытать радость одиночества — когда 28 августа пришло известие об отъезде Конде и Колиньи из замка в Нуайе. Письмом от 30 августа Генрих Анжуйский приказал Ля Тремоилю отправиться со своим войском в Орлеан и помешать намерениям де Конде и адмирала. 1 сентября он писал Жаку д'Юмьер из Сен-Мор-де-Фоссе: «Господин д'Юмьер, поскольку реформаты открыто взялись за оружие, что доказывает не намерение поддержать тот порядок, которым наградил нас Господь, а наоборот, желание его нарушить, то необходимо, чтобы каждый правитель вернулся к своим обязанностям и установил на подчиненных ему землях порядок, необходимый для их сохранения и безопасности, следуя воле короля, моего господина и брата».

Предстояло вновь открывать военные действия и в третий раз меряться силами с гугенотами. Но еще не были собраны необходимые силы, прошло несколько месяцев подготовки и напряженного ожидания, и наступила зима.

Перед сражением при Бассаке, недалеко от Жарнака ^{(13 марта 1569 года)}

Протестанты решили, как и в начале второй гражданской войны, обратиться с призывом к общественному мнению. 25 августа Конде издал манифест. В нем он говорил, что Мирный эдикт не соблюдается, так, например, в Лионе запрещены протестантские проповеди. Постоянно растет число реформатов — жертв насилия католиков. Правитель Бургони Таванн тайком действовал против самого Конде. Истинным и главным виновником зла был, согласно гугеноту Бурбону, не кто иной, как кардинал Лотарингский. На него возлагалась ответственность за предстоящее новое столкновение. Конде с убедительной ловкостью отводил от себя подозрения в намерении напасть на короля. Ведь он хотел атаковать только «тигра Франции», мрачного советника, истинного вдохновителя мер, предпринятых правительством. Так он приглашал своих католических соотечественников и собственных сторонников объединиться под его флагом ради спасения короля и всей нации.

Публично обвиненный, кардинал Лотарингский счел необходимым защищаться. 30 августа, по окончании мессы в монастыре Кордильеров в Париже, он зачитал свой собственный манифест в присутствии кардинала де Гиза, архиепископа Санского, представителя папы и посла Венеции. Король, заявил он, хозяин своих решений. После монарха только от королевы матери зависит ход и решение дел. Он готов, добавлял кардинал, уехать в Рим и даже предстать пред судом парламента Парижа, если хоть одно из обвинений Конде будет признано справедливым.

Обе стороны прибегали к пропаганде. Но относительная правдивость внешне искреннего и негодующего Конде, вкрадчивая ловкость и протест против обвинений кардинала, на политической арене были не чем иным, как обязательным и почти ритуальным прологом новой драмы, в которой им предстоит сыграть первые роли. Екатерина, будучи также ведущей актрисой, тоже постоянно на сцене, она тесно связана с повседневными событиями. Королева была застигнута врасплох третьим восстанием гугенотов. Как всегда, она решила попробовать договориться с противником. Но Луи де Конде больше не доверял правительству, которое, конечно, подтвердило свободу совести двумя эдиктами, опубликованными 28 сентября 1568 года, но оно же сделало эту свободу иллюзорной, запретив любое публичное богослужение, если оно не было католическим, и обязав протестантских проповедников покинуть королевство в 15 дней, а также отозвав от должностей всех реформатов.

Другой главный герой грядущей битвы, Генрих, по крайней мере номинально, тоже стоял на первом плане. 29 августа королева-мать утвердила еще раз его в должности генерал-лейтенанта королевства с отдельной миссией выступить против западных гугенотов и победить и их. Эта тяжкая ноша легла на еще слабые плечи. Г. Корреро, рассказывая о конце своего посольства при Сенате Венеции, отчетливо выделяет диспропорцию между функцией, возложенной на Генриха, и его личными возможностями. «Монсеньор герцог Анжуйский меньше чем на год младше короля. Он родился 26 июня, а король 19 сентября. Герцог Анжуйский чуть выше Его Величества, но его ноги не сильнее. Его кожа лучше, а лицо приятнее. Его Высочество в детстве страдал от фистулы у глаза и так к ней привык, что и через несколько лет после выздоровления не выносил вина (при болезни он пил только чистую воду). Ему нравится охота, он с удовольствием проводит время внутри дворца, охотно ухаживает за дамами. Он любит командовать и говорит с таким авторитетом, что если не знать его хороших отношений с королем, то многие сочли бы его чрезмерным. Говорят, что в военном деле ему будет сопутствовать успех, так как он терпеливо переносит неприятности. Он не страшится опасностей и прислушивается к советам. Можно надеяться, что со временем он приобретет здравый смысл, являющийся продуктом опыта. На первый взгляд он производит впечатление очень надменного человека. Но если с ним часто общаться, то становится ясно, что он доброжелателен и любезен с каждым, а это вызывает любовь и большое уважение всех окружающих».

Однако каковы бы ни были личные качества принца, их одних было недостаточно, чтобы сделать из него истинного руководителя. Без сомнения, герцога Анжуйского следовало окружить опытными военачальниками. Монпансье, принц крови, не был при дворе, так как находился с небольшим отрядом в Туре, ожидая возможного столкновения с Конде и Колиньи. Он был не в счет. 31 августа все возможные советники Генриха получили отдельные задания. Монморанси и маршал де Коссе оставались при Карле IX. Маршалу де Вьейвилю следовало направиться в Мец и там по возможности остановить наступление наемников. И, наконец, главное Дамвилю было поручено командование авангардом, Лонгевилю арьергардом, а Таванну и Сансаку пехотой. Герцогу Анжуйскому предстояла поездка в Орлеан, чтобы там собрать армию и привести ее в боевую готовность. 28 сентября королева-мать сообщила о скором отъезде Генриха, который должен был положить конец дурным замыслам тех, кто осмелился поднять оружие против короля: «Мой сын герцог Анжуйский в ближайшее время отправится в путь, чтобы показать им, что значит нарушать законы государства». И поскольку речь шла о «чести Господа», то не следует удивляться, что 29 сентября на улицах столицы показалась длинная и торжественная процессия.

Согласно обычаю, перед отъездом короля на войну из монастыря Сен-Дени вывозили тело святого, давшего имя монастырю, и тела мучеников Рустика и Элетера. 29 сентября их тела возложили на алтарь в Сент-Шапель, перед которым преклонил колена Карл IX, с короной на голове и скипетром в руке. Прочитав молитву, он положил знаки королевского достоинства рядом с телом святого Дени. Святой должен был охранять их до того дня, когда победоносный король вернется за ними. Во время церемонии перенесения тел святых кардинал Лотарингский и герцог Анжуйский шли рядом, первый нес святое причастие, второму была доверена королевская корона. Это было наполнено глубоким смыслом. Ведь не король лично, но его брат шел на войну с гугенотами.

4 октября Генрих покинул Париж и остановился в Лонжюмо. Екатерина присоединилась к нему 7 октября в Этамп и оставалась там, давая инструкции, до 9 числа. Вскоре герцог де Лонгевиль выехал на разведку. В случае необходимости он должен был оказать поддержку Монпансье. Затем королева-мать вернулась в Париж, а Генрих 11 октября прибыл в Орлеан с полным набором распоряжений. Еще 1 октября в письме к Немуру он сообщал о своем близком отъезде и добавлял: «Я думаю с Божьей помощью дать вскоре хороший урок нашим врагам». Слова вполне естественные в устах командующего армией. Но раздел Екатериной командования между Таванном и Сансаком привел (с помощью зимы) к прекращению всех военных операций. И та и другая сторона то уступала, то одерживала временные победы. Пользуясь медлительностью, с которой перестраивалась королевская армия, армия гугенотов с Колиньи во главе захватила Ниор, Фонтене-ле-Конт и Сен-Мэксан и подошла к стенам Ангулема. Герцог де Монпансье, находясь в Пуатье, хотел прийти на помощь и снять осаду, но город сдался, чтобы избежать грабежей. И католический Бурбон направился в Периге. Таким образом он хотел перерезать путь подходящим подкреплениям гугенотов из Прованса под командованием Мованса и Жака де Крюссоля, барона д'Асье. К счастью, Конде и адмирал не стали преследовать Монпансье, и это его спасло. Авангард провансальцев был перехвачен и разбит 26 октября между долинами рек Ислы и Дроны, недалеко от Мансиньяка. 1 ноября герцог Анжуйский писал о своих успехах де Немуру: «Самое позднее через пять-шесть дней мы объединимся с господином де Монпансье и пойдем прямо на врага, чтобы закончить скромную службу королю, которую я должен и стремлюсь сослужить».

Такой частичный провал изменил планы Конде и Колиньи. Зная, что герцог Анжуйский приближается к Шательро, а Монпансье еще в окрестностях Периге, они решили встать между двумя католическими армиями и разбить их до объединения поодиночке. Но Монпансье разгадал хитрость и поспешил присоединиться к герцогу Анжуйскому. Тогда два руководителя реформатов переправились через Вьенну, затем через Крез и направились в Бургонь. Герцог же Анжуйский шел прямо на них. Ему надо было помешать слиянию сил реформатов с отрядами герцога де Де-Пон и Вильгельма Оранского, который 17 сентября вошел на территорию Франции. В тот же день передовые отряды обеих «вражеских» армий и войск короля встретились у деревни Пампру, чуть восточнее Сен-Мэксана. Там они провели ночь. Можно было подумать, что на следующий день произойдет большое сражение. Однако как и в Шампани в 1567 году, королевская армия отошла к Жазеней, где располагался лагерь герцога Анжуйского. Конде, наоборот, решил атаковать и направился к Санксэ, но, обманутый густым туманом, оказался прямо перед лагерем герцога. Завязалось жестокое сражение, окончившееся с наступлением вечера. В ночь с 17 на 18 ноября Конде предпочел отступить, овладев при этом Мирабо и угрожая Сомюру. Генрих же вернулся в Пуатье. 22 декабря он выехал оттуда и направился в Луден. Во второй раз противники оказались лицом к лицу. Три дня обе армии выжидали. Но наступала середина зимы, и гололед исключал возможность использования кавалерии. Ничего не оставалось, как отказаться от сражения. Конде расположился в Пуату, а герцог Анжуйский в Шиноне. Последний оставался там до 24 января 1569 года.

Будет ли вновь заключен мир без какого-либо военного решения проблемы? 6 января 1569 года дон Франчес не скрывал своих опасений от герцога Альба: «Маршалы де Вьейвиль, Дамвиль и Монморанси лезут из кожи вон, чтобы уговорить короля на заключение мира. У меня не вызывает никаких сомнений, что их цель — объединиться с герцогом д Оранж, а потом всем вместе напасть на нас во Фландрии». Екатерина, как всегда, была сторонницей переговоров. Через маршала де Коссе король передал Вильгельму Оранскому, что он даст ему спокойно вернуться в Германию; несмотря на протесты Алавы, Екатерина не оставляла Гийома ле Таситюрн без денег и средств к существованию. Но в то же время королева ловко использовала другого немца, стоящего на службе Франции, Шромберга. Он занимался оплатой капитанов и солдат принца Оранского, удрученных неуплатой денег. Гийом был вынужден отозвать свои войска и уйти через Мозель в середине января 1569 года.

Больше, чем принц Оранский, Екатерину волновала угроза германских наемников, отправленных протестантскими принцами Германии на помощь гугенотам Франции. Королева сочла необходимым выехать в Мец, чтобы попытаться помешать их приходу. Там она хотела встретиться также с герцогиней Лотарингской, которой были поручены переговоры по поводу женитьбы Карла IX со старшей дочерью императора Максимилиана. В середине января она с сожалением оставила милый ее сердцу замок Монсо-ан-Бри и направилась в Мец, куда прибыла 22 февраля. Для того чтобы помешать Вольфгангу де Бавьер войти на территорию Франции, королевской армии требовался единоличный командующий. Королева совершила ошибку, разделив охрану восточных границ между герцогом д'Омалем и герцогом де Немуром. Герцог де Де-Нон с присоединившимся к нему Вильгельмом Оранским с 1200 всадников воспользовался этим разделением. Обойдя противника, ожидавшего его у реки Мез, он прошел через графство Монбельяр, Франш-Конге и обрушился на Бургонь. Он взял Бон, переправился через Луару и в июне 1569 года оказался в провинции Марш, где встретился с королевской армией. Последней задолго до его прихода удалось одержать победу над армией гугенотов в сражении при Жарнаке 13 марта 1569 года.

Сражение при Жарнаке и конец Луи де Бурбона-Конде ^{(13 марта 1569 года)}

После столь продолжительного ожидания армии короля и гугенотов наконец сошлись в рукопашном бою. Конде и Колиньи долго колебались, прежде чем перейти к действию: может быть, стоило пойти к Луаре, навстречу наемникам герцога де Де-Пона, или спуститься к Керси и присоединиться к руководителям Реформации юго-востока, которые продолжали бороться сами по себе? Но тогда надо было пройти долину реки Дордонь. Узнав о передвижениях врага, герцог Анжуйский решил выйти ему наперерез. Армия Генриха, усиленная аркебузирами гасконского капитана Сарлабу, а также наемниками Рейнграва и маркграфа де Бада и провансальцами графа Танд, проследовала в Монморийон, переправилась через Вьенну в Конфолане, затем через Шаранту в Вертей и стала продвигаться по правому берегу Шаранты. Герцог де Гиз, Мартиг и Бриссак следовали по левому берегу. Они шли так быстро, что один капитан, бывший во главе разведчиков или «потерянных детей» и прозванный Ля Ривьер (река), добрался до Жарнака и занял его.

Колиньи собирался отступать. Его авангард был уже в Коньяке, когда пришло сообщение о близком противнике. Тогда Колиньи вновь повернул к Жарнаку, где Ля Ривьер срочно укрылся в замке. Колиньи направил на разведку д'Андело с его кавалерией. Тот увидел сначала Гиза и Мартига, а потом чуть восточнее герцога Анжуйского с основной группой войск. Колиньи решил атаковать ближние войска, но Гиз и Мартиг переправились через Шаранту, и все королевское войско оказалось на левом берегу.

Тем не менее, Колиньи считал, что контролирует положение, так как один из его сторонников, капитан Брикмо, занял мост города, а гарнизон Шатонеф казался Колиньи достаточно сильным, чтобы противостоять королевской армии. Но он не знал, что 11 марта герцог Анжуйский без груда занял Шатонеф, расположенный к востоку от Жарнака (эвакуируясь, гугеноты привели в негодность мост через Шаранту). Таким образом, у адмирала была превосходная линия обороны. К тому же он выделил два пехотных полка, чтобы помешать врагу переправиться. Он остановился в Бассаке — к востоку от Жарнака, почти на полпути от Жарнака к Шатонеф. Со своей стороны, Конде приказал кавалерии направиться в Сен-Жан-д'Анжели.

В то время, когда исход сражения мог зависеть от переправы через реку, командиры гугенотов совершили ошибку и не стали оборонять мост через Шаранту. Любопытно, что они повторили ту же самую ошибку, которая стоила им поражения шесть лет назад в битве при Дре, когда они позволили противнику беспрепятственно перейти Эр. Конечно, Колиньи оставил на правом берегу Шаранты отряд наблюдения. Но то ли из-за отсутствия фуража, то ли просто из-за нежелания проводить на месте ночь, но пост отошел гораздо дальше, чем следовало. Ночью с 12 на 13 мая Монсеньор приказал восстановить мост Шатонеф и построить дополнительный мост из кораблей. Все было сделано так хорошо, что еще до рассвета королевская армия оказалась на правом берегу. Узнав об этом слишком поздно, Колиньи потерял три часа на сборы своих эскадронов. Теперь преградой для армии герцога оставался только маленький ручеек Герлянд (расположенный примерно перпендикулярно к Шаранте) и деревушка Бассак. Превосходящие противника численностью силы Мартига, Гиза и Монпансье без труда перешли ручей, подавив сопротивление Ля Ну и Ля Лу, и вошли в Бассак. Колиньи приказал д'Андело их атаковать. Он на какой-то момент отбивает деревню, но в свою очередь сталкивается с наемниками Рейнграва и 1200 аркебузирами. Д'Андело вынужден оставить Бассак и отойти к деревне Триак, расположенной за Бассаком.

В это решающее мгновение Колиньи призывает на помощь Конде. Бесполезный приказ почти сразу же был отменен. Но Луи де Бурбон даже не обратил на это внимания и прискакал лишь с 300 всадниками. Накануне он упал с лошади и сильно поранился. Но принц с «львиным сердцем» никогда не отступал. Он потребовал оружие и коня.

Когда он садился верхом, неожиданно взбрыкнул конь Ля Рошфуко и сломал ему ногу. Кость вышла наружу и пробила ботинок. Конде повел себя так, будто ничего не случилось, и воскликнул: «Сладка смерть во славу Христа!» Затем обратился к своим компаньонам: «Французская знать, долгожданный момент наступил». Как и в сражении при Дре, он пылко бросился в самую гущу эскадронов противника. При подавляющем численном превосходстве последнего у Конде не было ни одного шанса на успех. Окруженный своими солдатами, желавшими укрыть его своими телами, Конде мог только отсрочить неизбежную смерть. Старый капитан Лавернь, присоединившийся к армии гугенотов с 25 родственниками, в том сражении погиб со своими 15 сыновьями и родственниками.

Под Конде застрелили коня, и он, не способный подняться в седло, не имел никакой возможности для бегства. Придавленный тяжестью своих прекрасных доспехов, Конде воскликнул: «100 000 экю за жизнь!» Тут подъехали два католика. Первым был д'Аржан. При осаде Ангулема принц спас ему жизнь. Со вторым, де Сен-Жаном, принц тоже был знаком. Конде поднял забрало своего шлема, чтобы его узнали, и отдал себя им в руки. Оба дворянина сочувствовали неудаче принца и пообещали сохранить ему жизнь. Д'Аржан посоветовал Конде спрятать лицо, когда подойдут солдаты герцога Анжуйского с Монтескье во главе. Но тут послышался крик: «Убей его, убей его!» Эго был Монтескье. Конде обернулся к д'Аржану и произнес: «Ты не спасешь меня, д'Аржан». Монтескье на ходу разрядил в принца свой пистолет. Пуля вошла через затылок и вышла из правого глаза.

Таков был, согласно Агриппе д'Обинье, волнующий конец Луи де Конде. Этот рассказ можно уточнить, если сравнить с изложением Брантома и уделить место исторической критике. Брантом говорит только, что конь графа де Ля Рошфуко задел ногу Конде; кость не прорывала ботинок. Кроме того (что заставляет нас относиться с большой долей скептицизма к рассказу д'Обинье), на эстампах Тортореля и Периссена, вышедших в 1570 году, Конде изображен между двумя охранниками, в то время, как какой-то всадник стреляет в него из пистолета. Д'Обинье упоминает только о д'Аржане и де Сен-Жане. Брантом же отводит первенство в захвате принца дворянину де Ля Вогийон, которого он называет Ле Розье.

Кто же был настоящим убийцей Конде? Д'Обинье и Брантом говорят о Монтескье. Однако Франсуа де Рузье (подлинное имя Ле Розье) в записке Парламенту Парижа в 1585 году утверждает, что именно он убил Конде, за что герцог Анжуйский ему назначил пансион в 3000 ливров. С. Жигон в своей книге «Третья религиозная война» высказывается за то, что Конде не был убит ни Монтескье, ни Рузье. Он считает, что за убийство главы мятежников сумма в 3000 ливров слишком мала. Он приводит свидетельство офицера полка принца-дофина, найденное в его воспоминаниях «Порядочный досуг господина де Ля Мот-Месме», где есть следующие стихи:

Усиливает сомнения и то, что, как замечает С. Жигон, авторы депеш, отправленных во время сражения, все как один обходят молчанием имя убийцы Конде. Нигде не упоминают о нем ни полковник швейцарцев Пфиффер, ни дипломаты из Венеции и Флоренции. Но гугенотам было выгодно возложить ответственность за смерть Конде на герцога Анжуйского и на капитана его гвардейцев, Монтескье. Последнего очень возмущало, что ему приписывают авторство происшедшего только потому, что он при этом присутствовал.

Сегодня уже ничего не напоминает об этой трагедии, кроме скромной и довольно посредственной пирамиды, поставленной в маленьком городке Триак в память о смерти Луи де Бурбон-Кон де. Если бы принц остался в живых, его держали бы как почетного, но лишенного собственной жизни пленника, печального объекта насмешек.

Если после сражения при Дре де Гиз Великий, захватив того же Конде великодушно разделил с ним кров, то Генрих Анжуйский, будучи во власти одного из своих припадков гнева, которые он и все его братья получили в наследство от Генриха II, жестоко обошелся с телом принца. Он приказал бросить труп этого славного дофина на осла гак, чтобы вниз свешивались руки и ноги, и выставил его напоказ к мрачной радости солдат, скандирующих: «На осле везут того, кто хотел упразднить мессы». Так рассказывает Жюль Гассо. Не вызывает сомнения, что таким образом он (Генрих) мстил за смерть Франсуа де Гиза и коннетабля де Монморанси. Кроме того, столь недостойное обращение отражало нравы того времени. Даже через сто лет, после смерти другого принца крови, Луи де Бурбона, графа де Суассона, Луи XIII приказал начать посмертный процесс, чтобы отказать ему в погребении. Он отказался от такой бессмысленной мести, только прислушавшись к мудрым советам Ришелье. Не избежали участи принца и многие другие командиры и солдаты гугенотов. Шотландец Роберт Огюарт, смертельно ранивший коннетабля в сражении при Сен-Дени, был собственноручно убит маркизом де Вилляр, дядей Монморанси. Когда герцога Анжуйского спросили, что делать с другими пленниками, он ответил: «Убить». Как бы ни шли военные действия, стремление убивать было не менее сильно, чем оскорблять и поносить противника. Дух секты игнорировал все нравственные запреты. Кощунства гугенотов и надругательства папистов имели одну общую черту: страсть к разрушению.

Надо заметить, что ни пехота, ни артиллерия армии гугенотов так и не вступили в сражение. Вечером того же дня они укрылись за стенами Коньяка. На следующий день, 14 марта, Колиньи с объединенными силами прибыл в Сент, где встретился с молодыми принцами Генрихом Наваррским и другим Генрихом, сыном Конде. Адмирал дал свою версию хода событий и значительно приуменьшил важность этой первой встречи, так как лишь одна кавалерия протестантов померялась силами с королевской армией. Смерть Конде делала Колиньи единственным главой партии протестантов, принимая во внимание молодость двух принцев. Испанцы возненавидели его больше чем когда-либо. 3 апреля дон Франчес писал из Меца Филиппу II: «Адмирал написал в Женеву и в прочие церкви, что они должны возблагодарить Бога за то, что он отозвал из этого мира принца де Конде, потому что этот человек мешал протестантской религии распространиться и утвердиться в королевстве; его единственным Богом было честолюбие. Его гордыня была единственной причиной гибели его самого и его людей. Он пообещал поставить во главе сторонников новой религии принца Наваррского и не сдержал своего слова. За одно это он уже заслужил смерть». Так смерть Конде позволила Колиньи стать неоспоримым главой партии протестантов. Но если никто не мог оспаривать его руководство военными операциями, то он не мог, как Конде, направлять политику партии, так как он не был членом королевской семьи и не мог гордо назвать себя принцем крови. И действительно, в политической системе старой монархии только принадлежность к королевскому дому придавала действиям неоспоримую законность. Лишь в 1576 году партия протестантов получила в лице Генриха Наваррского бесспорного главу движения, которого ей так до этого не хватало. Второй принц крови, Генрих де Конде, сын героя сражения при Жарнаке, гораздо меньше подходил на эту роль. У принцев крови, примкнувшим к гугенотам, было сложное и щекотливое положение. Оно позволяло им внешне законно подняться против короля. Но, как бы там ни было, они были мятежниками, и, что еще хуже, руководителями заговора. Генриху Наваррскому понадобилось много времени и много испытаний, чтобы понять, что не может быть двух наследников престола. Один единственный наследник крови Франции должен был заключать в себе надежды нации, надежды на католического короля.

Совершенно другим и идеально законным было положение герцога Анжуйского! В семнадцать с половиной лет он оказался окружен ореолом первой победы. С начала волнений, после победы Франсуа де Гиза при Дре, это был второй значительный успех королевской армии в борьбе с мятежными гугенотами. Но чья была эта победа — его или его военных советников, и в первую очередь де Таванна? Нет ничего интересней, как проследить за деталями событий 13 марта 1569 года, уже проследив за личным участием Конде и Колиньи в сражении при Бассаке, посмотреть на Генриха Анжуйского и его военных советников.

Роль герцога Анжуйского

Преследуя гугенотов, герцог Анжуйский спустился к югу. 9 марта 1569 года его авангард был в Шатонеф-сюр-Шарант. В субботу, 12 марта, был восстановлен мост, разрушенный противником, и сооружен вспомогательный мост из кораблей. В полночь вся армия перешла на правый берег и приготовилась к бою. В воскресенье утром герцог Анжуйский отстоял мессу и причастился, в то время как де Лосе и Карнавале разведали, где находится противник. Вернувшись, они сообщили герцогу, что Колиньи и д'Андело стоят прямо перед ними. Генрих приказал выступить полкам де Гиза и де Мартига и авангарду под командованием Монпансье.

Атака началась между 10 и 11 часами. Граф де Бриссак отделился от авангарда с 30 дворянами. Генрих Анжуйский послал ему на помощь Мартига. Увидев это, Колиньи отступил к Жарнаку, на высоту, доступ к которому затруднял ручеек Герлянд. За ручьем у Колиньи стояла тысяча аркебузиров. Герцог Анжуйский выставил против них столько же католических аркебузиров, которые проделали проход для всей армии. А кавалерия гугенотов тем временем по-прежнему оставалась на занимаемой ею высоте.

Колиньи, наконец, решил попросить поддержки у Конде. Герцог Анжуйский понял, что победа будет за ним, и приказал авангарду атаковать врага, не щадя себя. Разгорелся жестокий бой. Белые плащи гугенотов терялись в огромном количестве красных плащей с белым крестом — штурмующих солдат королевской армии.

Последняя полностью перегруппировалась под руководством самого Генриха, повсюду сопровождаемого де Таванном, «одним из самых старых и опытных воинов армии». Надо признать, что именно он посоветовал перейти ночью реку, расположить определенным образом войска и войти в контакт с противником. В полдень отряды герцога Анжуйского и Конде оказались друг против друга. По приказу герцога Анжуйского, католические наемники Рейнграва и генерал де Бассомпьер начали сражение. Именно тогда Конде со своими эскадронами поспешил туда, где предстояло решиться его судьбе. Генрих, в свою очередь, атаковал кавалерией с фланга. Кавалерии гугенотов пришлось отступить. А королевская пехота и швейцарцы тем временем устроили резню, то есть подчищали место сражения, убивая побежденных, не способных заплатить выкуп.

Если герцог Анжуйский и не был автором принесшей победу тактики, то в сражении он показал себя как настоящий солдат, достойный своего отца Генриха II. Он сам принял участие в бою под прикрытием лишь четырех рядов всадников. Государственный секретарь Виллеруа уточняет, что он убрал эту человеческую защиту «…с великой радостью», как только сражение началось.

Таким образом, мудрость де Таванна и военная храбрость герцога Анжуйского принесли королевской армии успех. По окончании сражения Генрих почти сразу же послал в Мец господина де Лосса, чтобы сообщить о победе Карлу IX. Чуть позже туда же отбыл господин де Линероль с пистолетами Конде и запиской, которую сохранил для нас Ж. Гассо: «Ваше величество, вы выиграли сражение. Принц де Конде мертв. Я видел его тело. Со мной все в порядке и я молю создателя за ваше благополучие. 1569. Между Жарнаком и Шатонеф». Согласно одному тексту того времени, герцог Анжуйский мрачно пошутил о Конде: «О, сколько этот бедный человек причинил зла», намекая на случай в Mo. Тогда никто не сожалел о тех, от кого отвернулась удача, и смакование мести было обычным делом. Так Изабелла де Аимей, страстно любившая «маленького человека», но не простившая ему то, что он оставил ее, 13 марта прибыла на поле битвы, так как недалеко был расположен ее замок. Увидев ее, герцог Анжуйский не без злого умысла спросил, не узнает ли она тело, которое несут на носилках. Изабелла вышла из кареты, опустилась на колени и воскликнула только одно: «Наконец!» Герцог Анжуйский согласился передать тело Конде его приемному отцу Лонгевилю, о чем писал Генриху Наваррскому 25 марта: «Он у своих родителей, и они ничего не забудут!»

Конде похоронили в усыпальнице Бурбонов в Вандоме. А Колиньи, его брат д'Андело и сомнительный герцог де Де-Пон по-прежнему вели борьбу. Победа 13 марта ничего не решила. Ни одна из сторон не желала останавливаться, поэтому кампания продолжалась, и предстояло новое сражение. Но прежде следовало набраться сил и расплатиться с солдатами. В этом — причина интервала в шесть месяцев между сражениями при Бассаке и при Монконтуре 3 октября 1569 года.

От Бассака к Монконтуру ^{(13 марта — 3 октября 1569 года)}

После относительного успеха королевской армии надо было преследовать Колиньи и осадить Коньяк, в котором он укрылся. Генрих приказал восстановить мост Жарнака, разрушенный гугенотами во время отступления (Коньяк расположен на левом берегу Шаранты, а Жарнак на нравом). 17 марта, в письме, отправленном из Зегонзака (к югу от Жарнака), Генрих объяснял Карлу IX причины, осложняющие использование ситуации: «По опыту я знаю, что не имея артиллерии (20 пушек, которые король приказал отправить к Генриху, но которые еще не прибыли), мы лишены особых возможностей захватить врагов в Коньяке». Тем не менее, 19 марта он подошел к стенам города, находившегося под защитой от 3000 до 4000 тысяч солдат.

С одной стороны, королевская армия столкнулась с упорным сопротивлением гугенотов, с другой, ее тылам угрожала армия герцога де Де-Пон. Последний, как уже упоминалось, захватил Бон и продолжал продвигаться в глубь страны, поднимаясь по долине реки Луары, рассчитывая перейти ее у Ля Шарите, захватив город. Его люди шли даже ночью, в отсветах зажженных ими пожаров. Против них следовало выставить наемников маркграфа де Бада и собранных в Италии людей, но они еще не были в распоряжении герцога Анжуйского.

Чтобы не выдохнуться в осадной войне, Генрих поручил графу дю Люду захватить Партене, Мот-Сен-Эре и Мелл, а сам расположил свой лагерь между Шарантой и Дордонью. Таким образом он мог воспрепятствовать продвижению протестантов на юг, а в случае необходимости подняться к северу, навстречу наемникам графа де Де-Пон. Захватив на реке Дроне Обтер, герцог подошел к Мюссидану (город, стоящий на слиянии Ислы и Крампсы). Этот город был одним из возможных пунктов прохода гугенотов, а его гарнизон насчитывал около 400 человек. Во время первого штурма погиб один из храбрейших воинов армии короля, виконт де Помпадур. Желая отомстить за смерть Помпадура, Тимолеон, граф де Коссе-Бриссак, генерал-лейтенант пехоты, известный своим несравненным мужеством и отвагой, пробил артиллерией брешь в стене. За ней открылся внешне покинутый дом. Бриссак послал одного из солдат на разведку. Тот сообщил, что дом пуст. Подозрительный Бриссак послал еще одного, который принес такое же сообщение. В третий раз Бриссак послал разведчика, на этот раз офицера, капитана Герена. Он принес то же известие, что и раньше. Бриссаку только и оставалось, как самому туда пойти. Но как только он вышел вперед, раздался первый выстрел из аркебузы. Он не задел молодого генерала и тот смог обернуться и предупредить своих людей. Однако второй выстрел был точен. Бриссак упал на землю, не издав ни звука, так как пуля прошла ему через рот. Виллеруа передает, что Бриссак всегда возвращался целым и невредимым из всех сражений, в которых принимал участие: «Считалось, что имя Тимолеон приносило ему счастье». Разъяренные гибелью своего горячо любимого командира, его люди бросились на штурм города и разнесли на кусочки все, что попалось им на пути. Несмотря на данные обещания, Генрих приказал разрушить город и замок. К тому же он не мог там оставить гарнизон. Об этом эпизоде вспоминает Монтень в начале VI главы «Опасный час парламентариев» в своей книге I, в которой он показывает, насколько мудро не доверяться с закрытыми глазами переговорам о перемирии: «Будучи недалеко от Мюссидана, я видел, как потесненные нашей армией люди кричали как о предательстве, о том, что их захватили во время переговоров». Но, какими бы заметными ни были отдельные операции, вроде осады Мюссидана, они не решали главной задачи. В ближайшем будущем предстояло срочно помешать объединению наемников герцога де Де-Пона с силами Колиньи и д'Андело. 10 мая Генрих открывал свои планы Карлу IX: «Герцог де Де-Пон может идти от 7 до 8 дней и близко подойти к реке Луаре… Мне лучше всего подойти с армией к Бургу, где я смогу объединиться с господами де Немуром и д'Омалем и сразиться с герцогом де Де-Пон». 13 мая Генрих уточнил свои намерения: «Герцог д'Омаль переправился через Луару и находится рядом с Бургом. Враги у Ля Шарите. Мне пришлось за пять дней пройти от Ля Рошфуко до Блан. Адмирал в Сантонже собирает силы. Надо завязать сражение с герцогом де Де-Поном до его объединения с Колиньи. Наши армии равносильны, почти по 7000 человек. Маркграф де Бад и итальянцы еще не прибыли. Надо их поторопить».

Можно ли было помешать Вольфгангу де Бавьер объединиться с Колиньи? Карл IX и королева-мать, вернувшиеся в Париж, приложили для этого все усилия. Король объявил о своем отъезде в Орлеан, где стояла в резерве королевская артиллерия, которой Так не хватало герцогу Анжуйскому. В глубине души король завидовал его успехам, и пушки так и не покинули Орлеан. Однако было слишком поздно, чтобы воспрепятствовать продвижению герцога де Де-Пон. В конце мая в Париже стало известно, что благодаря предательству командования Ля Шарите Вольфганг овладел городом. Туда сразу же отправился герцог д'Омаль. А герцог де Немур, земли которого вражеские наемники почему-то пощадили как и земли его жены (хотя обычно они все сжигали на своем пути), получил приказ явиться ко двору. Поскольку герцог был болен, ему посоветовали путешествовать на носилках. В Монсо, где Екатерина остановилась перед возвращением в Париж, она узнала одновременно о гибели де Бриссака при осаде Мюссидана и о взятии 20 мая Вольфгангом де Бавьер Ля Шарите. Чуть позже другой курьер принес весть о смерти д'Андело в ночь на 4 мая: «Эта смерть нас очень обрадовала. Я надеюсь, что Господь и другим воздаст по заслугам». Во всяком случае, королева не собиралась ждать, когда Бог пожелает убрать всех врагов короля, и решила встретиться с герцогом Анжуйским. Английский посол Норис объясняет ее решение призывом на помощь Генриха. Он сообщил, что не получив плату, наемники герцога д'Омаля без сражения пропустили герцога де Де-Пон. Как бы там ни было, 27 мая Екатерина покинула Сен-Мор. Как пишет в своем журнале Виллеруа, она хотела «обсудить с ним дела королевства». В сопровождении кардинала де Бурбона и кардинала Лотарингского, которого она хотела примирить с Генрихом, несмотря на многочисленные опасности, она отправилась в дорогу. 3 июня она прибыла в Прейли, что недалеко от Блана. Там открылось совещание и встал прежний вопрос: атаковать или нет до подхода итальянцев графа де Санта-Фиоре, или, как советовал Таванн, положиться на время и дать врагам столкнуться с трудностями оплаты наемников и снабжения? Вопреки мнению Генриха, поддерживающего позицию Таванна, было решено атаковать, как только армии объединятся. 11 июня Екатерина писала Карлу IX из Лиможа: «Вот уже 8 дней, как я прибыла в эту армию, чтобы встретиться с моим сыном, и покинула его только сейчас. Мы предполагали начать сражение, но герцог де Де-Пон, присоединив к себе силы герцога д'Омаля, отступил таким образом, что было никак не возможно втянуть его в бой, и (герцог де Де-Пон) объединился с адмиралом».

Боя опять не получилось. Накануне Генрих сообщил Франсуа Алансонскому, что он потерял прекрасную возможность сразиться по вине наемников, «которые никуда не хотели отправляться». По словам Виллеруа, армия герцога де Де-Пон воспользовалась этим, чтобы переправиться через Вьенну «по нашей бороде и подбородку», и чтобы присоединиться к Колиньи.

С этого момента противники находились рядом друг с другом и вели незначительные бои. 14 июня Генрих писал королю из Лиможа, что ему удалось переправить через Вьенну (в Аксе) графа Рейнграва и господина де Бассомпьер с их наемниками. Он также сообщал о недавней смерти герцога де Де-Пон, которого заменил один из его лейтенантов, Уолрад де Мансфельд. Вольфганг де Бавьер умер 11 июня в замке Кар (недалеко от Нексона, Верхняя Вьенна) от приступа, причиной которого было непрекращающееся пьянство. Из всех эпитафий, иронизирующих по поводу его смерти, эта, без сомнения, самая лучшая:

Однако смерть герцога, причину которой дон Франчес приписывает чуме, никак не повлияла на военное положение. 25 июня 1569 года преследовавший гугенотов по пятам герцог Анжуйский остановился в Ля Рош-л'Абей, на небольшом расстоянии от противника, который имел некоторое преимущество из-за более высокой позиции. Генрих горел желанием начать сражение. Но адмирал его опередил. И пехота католиков была отброшена и оказалась в невыгодном для себя положении. Ее командующий, генерал-полковник Строззи, решил, что кавалерия ничем не сможет помочь и бросился в бой с 1500 аркебузирами. Но его захватили в плен с 500 солдатами, 22 его офицера были убиты. Согласно обычаю, победители приступили к резне и, чтобы усилить впечатление ужаса, даже отрезали трупам руки и ноги. Жарнак был отомщен. Сражение у Ля Рош-л'Абей было провалом, но не окончательным поражением, хотя Таванн, выйдя из себя, не удержался от желчного замечания: «Я был прав, когда говорил, что эти молодые люди все испортят».

Колиньи намеревался двинуться на север, чтобы овладеть Сомюром, что он уже планировал до Жарнака, затем он предполагал перейти Луару и направиться прямо к Парижу. Но его наемники хотели получить какой-нибудь город на разграбление. И Колиньи был вынужден осадить Пуатье. Он заранее знал, что это пустое дело, которое, не принеся ни малейшего результата, погубит его армию. Город омывался со всех сторон Клейном, и осажденные сделали его недоступным, затопив окрестные луга. К счастью, нападение герцога Анжуйского на Шательро дало Колиньи повод снять осаду (7 сентября). Вновь две армии оказались рядом, готовые вступить в сражение. Оно произошло 3 октября в долине, над которой доминирует холм Монконтур.

Сен-Клер и Монконтур ^{(30 сентября) (3 октября)}

После поражения в Ля Рош-л'Абей королевская армия жаждала взять реванш. Но этим летом 1569 года она вновь столкнулась со своими обычными трудностями. Французы (это было обычным явлением) в больших количествах покидали ее и возвращались к себе домой. Конечно, оставались наемники, но и они не горели желанием сражаться. Сам герцог Анжуйский казался уставшим и хотел подождать подхода итальянцев. Сансак решил снять осаду Ля Шарите, не стоившую того, чтобы против нее использовали артиллерию. В такой ситуации кардинал Лотарингский, враждебно настроенный к Таванну, предложил отозвать его и заменить на молодого герцога де Гиза. Тем самым старый прелат признавал амбиции своего дома. Но Генрих отказался разлучиться со своим наставником. И потом, если верить Ж. Гассо, молодой генерал-лейтенант смог победить усталость и доказал, «что он умеет совещаться так же разумно, как храбро сражаться».

По приказу Карла IX Генрих Анжуйский стал готовиться к новому наступлению, доверяясь мнению Таванна, который, как уже известно, посоветовал захватить Шательро. В результате этой атаки Колиньи был вынужден отказаться от осады Пуатье, который храбро защищал молодой герцог де Гиз. Адмирал, вновь получивший свободу передвижения, попытался переправиться через Вьенну в Пор-де-Пиль, предположительно намереваясь направиться в Анжер. Его постигла неудача. За неимением лучшего, он напал на Мирабо, что к северу от Пуатье, по-прежнему стремясь к Ля Шарите. Королевской армии надо было переправиться через Шаранту, чтобы помешать ему. 26 сентября Генрих информировал Карла IX из Шинона о ведущихся приготовлениях. В течение дня, писал он, плавучий мост будет закончен. Часть кавалерии уже перешла реку по мосту Шинона. Генрих хорошо понимал, что все следует закончить до прихода зимы, чтобы не повторилась ситуация прошлого года.

Генрих захватил Луден, и две армии встретились в сражении 30 сентября, недалеко от городка Сен-Клер. Используя предоставившуюся возможность, маршал де Бирон сразу же атаковал эскадроны гугенотов господина де Муи. Если бы не узкий проход, который позволял выстроиться во фронт только двадцати всадникам, армия протестантов была бы разбита. На следующий день после стычки у Сен-Клера противники в полном составе стояли друг против друга. Их разделяла только маленькая речушка Див. Герцог Анжуйский отказался переходить ее под огнем противника, предпочитая пересечь ее почти у самого источника. Вечером произошло новое столкновение, однако без какого-либо результата. Колиньи, к которому присоединились молодые принцы, мог бы под покровом ночи отступить к юго-западу от Монконтура, к Эрво, где река Туэ была бы более серьезной преградой, чем Див. Но военный совет Колиньи решил, что отступать ночью позорно, и что они сделают это утром. Однако в момент отправления наемники потребовали причитающуюся им плату, и переговоры затянулись на два часа. Адмиралу помешали выступить и закрепиться на более выгодной позиции, и он был вынужден сражаться на равнине к северу деревни Ассе. А королевская армия в полном составе выстроилась против него, не дав реформатам перейти Див, через который она сама переправилась в Ля Гримодьер, что к югу от Монконтур, недалеко от его источника. С восходом солнца маршал де Коссе, который хорошо знал местность, расположил королевские войска между Ля Гримодьер, Ассе (к юго-западу от первого) и Мезонсель (маленькая деревушка к северо-востоку от последнего). Таким образом армия гугенотов оказалась к северо-востоку от Монконтура, а католическая к юго-западу.

Силы были далеко не равны. Монсеньор имел в своем распоряжении 9000 всадников, 18000 пехотинцев, 6000 швейцарцев и 15 артиллерийских орудий. У Колиньи было лишь 6000 всадников, 8000 аркебузиров, 4000 ландскнехтов и только 6 пушек с 2 пищалями. Его пехотой командовал молодой граф Людвиг Нассау-Дилленбург, младший браг Вильгельма Оранского.

Все утро и часть дня противники наблюдали друг за другом, остерегаясь орудийных выстрелов. Адмирал из предосторожности приказал занять большой овраг посередине долины. Сторонники короля тем временем продвинулись вперед и заняли небольшой холм, названный Ля Мот-Пюи-Тайе, откуда Таванн и другие маршалы могли видеть все поле битвы. Изучив позицию противника, уверенный в успехе Таванн заявил Генриху: «Монсеньор, с Божьей помощью, они в наших руках. Я больше никогда не возьмусь за оружие, если вы сегодня не выйдете победителем. Во имя Господа, вперед!»

В первых рядах королевской армии стояли 2000 кавалеристов и 40 рот солдат, на правом фланге были наемники маркграфа де Бада, на левом наемники Эрнеста де Мансфельда. За ними виднелись пики 4000 швейцарцев полковника Пфиффера, окруженные испанскими аркебузирами и присланными Филиппом II валлонцами. За швейцарцами третьей линией выстроились французские полки под командованием нескольких маршалов. Отдельно, в запасе, стоял маршал де Коссе с 6 ротами солдат.

Наконец, Гавани, счастливо озаренный, счел, что неплохо бы оставить в резерве отряд из знатных дворян под командованием Бирона.

Согласно обычаю, сражающихся можно было узнать по одежде. Королевские войска отличал белый крест крестоносцев и завязанный крест-накрест красный шарф, в честь католического короля. Реформаты были в белых плащах (цвет дома Бурбонов), с желтыми и черными нарукавными повязками в честь умершего герцога де Де-Пон.

В три часа дня герцог де Монпансье получил приказ атаковать. Сигнал к атаке подали трубы. А из рядов гугенотов доносилось пение псалмов и раздавалось, усиленное тысячами голосов, ритуальное восклицание: «Дедан, дедан!» (туда, внутрь). Затем, согласно обычаю, о чем передает д'Обинье, швейцарцы и ландскнехты поцеловали землю, которая, в случае их смерти, послужит им усыпальницей.

Сражение начали господин Мартиг и итальянцы, обратив в бегство конницу протестантов. Наемники и конница немцев обрушилась на ландскнехтов. В порыве атаки католики, «пригнувшиеся к пикам и уносимые мощными лошадьми», имели преимущество над гугенотами, у которых не было пик (они сочли их устаревшими), и лошади которых были значительно легче.

Увидев, как бегут его корнеты, Колиньи приказал Нассау вступить в сражение. Но на пути его солдат встали Ля Валетт и Гиз. Тогда адмирал решил, что нужно самому показаться на поле боя, но был ранен пулей в лицо, когда собственноручно убивал графа Рейнграва Филиппа де Сальм. «Истекая кровью, он был вынужден позволить себя увести», — рассказывает д'Обинье. Войска герцога Анжуйского сразу же этим воспользовались, чтобы продвинуться вперед. Конница маркграфа де Бада и герцога д'Омаля напала на всадников Мансфельда, углубляясь в центр расположения гугенотов, где находились основная масса ландскнехтов. Тем временем Людвигу Нассау-Дилленбург удалось привести в относительный порядок кавалерию протестантов и организовать ей поддержку артиллерией. Аркебузиры же реформатов были полностью деморализованы. Для герцога Анжуйского наступил критический момент. Кто-то сумел подстрелить его лошадь, хотя Карнавале со своим отрядом, лошади которого были одеты в броню, всячески старался прикрыть его. К счастью, маркиз де Вилляр помог Генриху подняться, пока Эрнест де Мансфельд и маршал де Коссе пытались отразить атаку 4000 швейцарцев Пфиффера.

Эта атака оказалась решающей. Под прикрытием своих аркебузиров, ощетинившись железом, швейцарцы обратили в бегство конницу гугенотов, которая, отступая, открыла и бросила свою артиллерию. Бой между швейцарцами и ландскнехтами был неравным и окончился полным поражением последних. Опустившийся вечер и туман скрыли ужасные сцены окончания битвы. Побежденным отозвалась их жестокость в Ля Рош-л'Абей. Напрасно ландскнехты доставали свои четки и кричали, что они «истинные паписты». Швейцарцы не обращали на это ни малейшего внимания и к ночи зарезали около 4000 немцев и 15 000 французов.

На этот раз, в отличие от Жарнака, герцог Анжуйский доказал свою человечность. Благодаря ему были спасены Ля Ну, д'Асье и несколько сотен французов. Тем же вечером победоносный Генрих прибыл в Сен-Женеру и созвал там совет. Следовало ли, как советовал Таванн, не медлить и преследовать врага или постепенно уменьшать зоны влияния гугенотов? Можно ли с ними покончить сразу или надо будет продолжать вести нескончаемую войну? Какой бы блестящей ни была победа в Монконтуре, подобно битве при Жарнаке, она ничего не решала. Должен будет пройти еще один год, пока закончится третья религиозная война с появлением нового Мирного эдикта, подписанного Карлом IX в Сен-Жермен-ан-Ле 8 августа 1570 года: то было опять лишь временное решение вопроса об отношениях двух конфессий. А пока, в ожидании мира, самым очевидным результатом обеих военных кампаний 1569 года было сильно возросшее влияние Генриха на государственные дела и его очень большой личный авторитет. С 1567 года его восхождение к вершинам власти не встречало на своем пути никаких препятствий, вплоть до того дня, когда ему на голову был возложен королевский венец, хоть и иностранный.

Новое положение герцога Анжуйского

Католики радостно поздравили себя с победой при Монконтуре. Ронсар посмеивался над «побежденной Гидрой» называя монстром Реформацию. Его ученик Амадис Жамен сочинил кантику о победе Генриха. В латинских стихах его прославил Дора. Тот же Дора воздал почести Карлу IX, чем вызвал у молодого короля честную и живую реплику: «Да! Отныне ничего не пишите для меня, так как это все только лесть и ложь! Оставьте эти прекрасные сочинения для моего брата, который каждый день причиняет вам приятное беспокойство». Все те произведения быстро были забыты. В народной памяти сохранился лишь один гимн, который Ронсар посвятил победам Генриха:

Таким образом, в 18 лет Генрих представлял идеальный образ католического героя. Если Таванн направлял стратегию кампании, то Генрих проявил себя как настоящий солдат. Не колеблясь, он подверг себя риску погибнуть в сражении. Суровыми зимами он вел тяжелую лагерную жизнь. Ему надо было найти общий язык с командованием итальянцев, немцев и швейцарцев. Он тщательно следил за утомительными делами снабжения и оплаты. Но разве эта реальная деятельность, открывшая в будущем Генрихе III серьезное отношение к делам, оправдывала его столь неожиданное назначение на высокий пост? 5 декабря 1569 года Генрих писал господину де Мандело в Лион, что надеется оправдать доверие короля, «которым он меня наделяет и тем доставить удовольствие Королеве, моей доброй даме и матери».

Нововведенный титул «генерал-интендант короля» давал Генриху власть вице-короля. Счастливый избранник констатировал, что этот факт не привел в восторг кардинала Лотарингского, о чем он писал Таванну в письме от 14 декабря 1569 года: «Вы уже знаете, что Их Величества доверили мне управление своими делами. Я уверен, эта новость доставит вам удовольствие. Кардинал Лотарингский, хоть и делает приятное лицо, недоволен. Надо ли ему испить эту чашу?» Дон Франчес в письме к герцогу Альба не может удержаться от иронии: «Король написал замечательное письмо всем послам (в котором он сообщает), что в целях облегчения забот матери, он доверил дела герцогу Анжуйскому, и теперь по всем вопросам следует обращаться к герцогу». На деле же, Генрих ограничивался подписанием приказов Карла IX, каковые были приказами королевы-матери. Тем не менее он тщательно следил за ходом мирных переговоров, о чем подробно информировал Таванна, который после Монконтура покинул армию и вернулся к своим делам в Бургони. Генрих также интересовался вопросами внешней политики и специально пригласил Беливьера, чтобы обсудить с ним положение дел в Германии и Швейцарии. И сам поблагодарил Филиппа II за поздравления с победой. Находясь почти на вершине власти, он воспользовался своим положением и продемонстрировал свою щедрость. В марте 1570 года он попросил Таванна принять пансион в 2000 франков: «Господин де Таванн, чтобы доказать вам, что я помню о том, как мы вместе сражались, я прошу вас принять 2000 франков ежегодно, не потому что хочу сделать вас своим человеком в большей мере, чем вы были до настоящего момента, но потому что благодаря вам в двух сражениях я получил большой почет и уважение, о чем всегда буду помнить».

Генрих обладал и недюжинной политической дальновидностью. Она хороню заметна в его секретном письме к Таванну, переданном со специальным нарочным. Написанное в Тонне-Бутон, оно датировано 14 декабря 1569 года: «Мы делаем все возможное, чтобы мир был заключен. Молю Господа, чтобы он наставил их, и мир был вскоре подписан… но гугеноты хотят протестантскую церковь, а мы нет. Пока так будет продолжаться, мы будем оставаться противниками. Но в конце концов ее придется признать, так как все ужасно устали от войны и продолжать ее невозможно. Если они не согласятся на наши условия, нам придется принять часть их требований». Затем, намекая на мнение кардинала Лотарингского (главу и рупор испанской стороны, которая с июля месяца восстановила свое влияние), Генрих писал, что кардинал «был бы огорчен, что его поймали на слове», если бы заявил о необходимости мира. Генрих оказался прав, рассуждая о текущих переговорах с гугенотами. Действительно, депутаты протестантов на время отбыли, чтобы передать Жанне д'Альбре сделанные им предложения. Генрих сообщил Таванну, что королевская сторона ожидает их возвращения, и в новом месте переговоров «каждый сделает все возможное, чтобы победить своего врага; более хитрый обманет другого. Но нас столько раз обманывали, что мы, если возможно, избежим этого, ведь вы знаете, что обжегшись на молоке, будешь дуть и на воду». Не ошибся он и в отношении настроения представителей гугенотов, которые не стремились облегчить заключение мира. Генрих писал Таванну, что если бы это наконец произошло, он бы хотел поскорее вернуться в Париж: «Я думаю, что по окончании переговоров, которые, если на то будет воля Господа, успешно завершатся, они перестанут быть такими непреклонными, потому что, если бы вы видели, как они говорят, вы сказали бы, что это они выиграли сражение и победили нас, а не мы их».

Упомянутые переговоры проходили в то время, как продолжалась осада Сен-Жан-д'Анжели. Сразу после Монконтура, побежденный, но не разбитый, Колиньи отступил к Нартенэ. Там он посовещался и отправился в Ниор на встречу с Жанной д'Альбре, а затем в Сен-Жан-д'Анжели. Защиту города он доверил своему лучшему лейтенанту, Арману де Клермон, сеньору города Пиль (незадолго до гибельной для него Варфоломеевской ночи он будет учить плавать Карла IX). 16 октября Колиньи прибыл в Сент и узнал о решении, вынесенном Парламентом Парижа: его герб бросить в реку, а его изображение повесить на виселице в Монфоконе. Проследив за безопасностью Ля-Рошель, Колиньи перешел Дордонь с 3000 лошадьми и направился прямо в Монтобан, куда он вошел 22 декабря и откуда писал экс-кардиналу де Шатийон, чтобы информировать о положении дел и передать, что он, как только тот пожелает, объединится с гасконскими виконтами и господином де Монтгомери.

Действуя так, будто оставаясь его противником, герцог Анжуйский направился на юго-запад. Пройдя Сен-Женеру и Эрво, он достиг Партенэ, где узнал о капитуляции Шательро. Продолжая свой путь, он переговорил с жителями Ниора, куда он прибыл 10 октября, и осмотрел построенные гугенотами фортификационные сооружения. По-прежнему двигаясь на юг, он остановился в Бовуар-сюр-Ниор. 15 октября он докладывал королю, что собирается вместе с Бироном осадить Сен-Жан-д'Анжели. Он признавал также, что артиллерии не хватает лошадей, пороха и ядер, что солдаты разбегаются, не получив положенных денег, что, к облегчению гугенотов, боеспособные войска уменьшились до 3000 человек, и из-за недостатка денег армия продолжает разваливаться.

Вечером 16 октября он подошел к Сен-Жан-д'Анжели и приказал разведать подходы к городу, чтобы выбрать расположение для своей артиллерии. 24 числа ему сообщили о приезде Карла IX и королевы-матери. Построив армию для смотра, Генрих выехал им навстречу. Увидев мать, Монсеньор приказал выдвинуть вперед свой штандарт, спустился с коня, поклонился Екатерине и обрисовал ей расположение местности и средства, необходимые для того, чтобы ею овладеть. Затем он вновь сел на коня и со своей матерью провел смотр. Когда приблизился Карл IX (он следовал за Екатериной), Монсеньор приказал заменить белый штандарт на свой личный флаг желтого цвета и в знак уважения приблизился к брату, не предшествуемый штандартом. На расстоянии выстрела из аркебузы он спешился и, подойдя к монарху, сделал почтительный реверанс и поцеловал ему руку. Тот тоже спешился, чтобы поцеловать брата и выразить ему свое расположение. Эта встреча королевской семьи не мешала Карлу IX, завидующему успеху своего брата, мечтать о своей собственной победе. Однако трудно было найти что-либо менее славное, чем затянувшаяся осада маленького укрепления. Подобно армии Колиньи у Пуатье, королевская армия истощила свои силы, о чем Генрих писал в письме Таванну. После полуторамесячной осады (16 октября — 2 декабря) пришлось согласиться на почетную капитуляцию. Все преимущества сражения при Монконтуре были потеряны по той причине, что королевская армия упустила время и не стала сразу же преследовать Колиньи.

В конце концов упорное сопротивление протестантов и неумение использовать победы в очередной раз привели королеву к переговорам. От ее лица в Ля-Рошель встретился с мадам Вандом господин Кастельно-Мовисьер. Екатерина была недовольна испанцами, которые не торопились приходить на помощь, и была разгневана на Филиппа II. Ее бывший зять Елизавета французская умерла 3 октября 1568 года — терпеть не мог ее другую дочь, Маргариту, и, кроме того, имел наглое намерение жениться на старшей дочери Императора, на руку которой претендовал Карл IX. Ужасы войны и провал ее матримониальных планов отвратили королеву-мать от реформатов. Но поскольку, по ее мнению, для них речь могла идти только о свободе совести, а не о свободе богослужений, они упорно стремились к войне, тогда как по-прежнему упорствующий адмирал следовал завету Вильгельма Оранского: для него, как и для Таситюрна, чтобы предпринимать что-либо, не надо было иметь надежду, а чтобы сохранить, не надо было успеха.

Гаспар де Колиньи ^{(октябрь 1569 года — июль 1570 года)}

16 октября 1569 года Колиньи с несколькими тысячами человек оставил Сенг и направился к долине реки Гароны, чтобы там присоединиться к гасконским виконтам, победившим католиков у Беарна. Они встретились в Монтобане. Там, ожидая Монтгомери, он провел зиму 1569–1570 года, занимаясь восстановлением своей армии.

Правитель Лангедока Дамвиль и правитель Гюйенны Монлюк никак не могли договориться и вместе выступить против Колиньи. Последний этим воспользовался и поджег все загородные дома магистратов и буржуа Тулузы, которые были враждебно настроены к Реформации. Получив подкрепление с юго-востока, в марте 1570 года адмирал подошел к Каркассону, но не стал его атаковать. Он ограничился тем, что отдал на разграбление весь район Нарбонны и сжег деревни вокруг Монпелье. Затем он остановился отдохнуть в Ниме, откуда выехал 16 апреля, двигаясь по правому берегу Роны. Время от времени его войска с переменным успехом атаковала королевская армия. Тем не менее солдаты Колиньи продолжали продвигаться к северу, спасаясь от противника быстрым продвижением вперед. Пройдя Виварэ, армия гугенотов остановилась в Сен-Этьене, где ее командующий из-за болезни вынужден был слечь в постель. В Сен-Этьене к нему прибыли посланники короля. Но поскольку они вновь предлагали свободу совести, а не культа, то уже выздоровевший Колиньи с негодованием отверг их предложения. Послы уехали с пустыми руками, а армия мятежников снова пустилась в дорогу, правда, без артиллерии. С целью увеличить скорость продвижения Колиньи посадил своих аркебузиров на маленьких лошадок. 18 июня он отдал на разграбление аббатство Клюни, где аббатом-распорядителем был кардинал Лотарингский, а 20 июня поджег аббатство Ля Ферте-сюр-Гросн. Затем он опустошил окрестности Шалон-сюр-Саон и в Арнэ-ле-Дюк встретился с королевскими войсками. Армией католиков командовал маршал де Коссе, и она насчитывала около 13 000 человек. Противники стояли по двум сторонам небольшой долины, пересекаемой маленьким ручейком. Адмирал расположился в мельнице, которую Коссе не удалось захватить. Однако Колиньи больше стремился уклониться от боя, чем вступить в сражение, и поэтому в ночь с 28 на 29 июня он тайно бежал и 4 июля вошел в Ля Шарите. Отныне, опираясь на подкрепления с пушками, присланные из Сансера и Везлэ, он мог встретиться с Коссе примерно на равных.

На западе положение сторонников короля было не лучше. Правитель Ля-Рошель Ля Ну вновь овладел Мараном, Люсоном и Ле Сабль-д'Олоном. 15 июня 1570 года командующий королевскими войсками Пюнгайяр в сражении у Сент-Жем, недалеко от Люсона, потерял два великолепных полка пехоты. В то время, как Пюнгайяр оставался в Сен-Жан-д'Анжели, сдались реформатам одновременно Ниор, Бруаж и Сент. Положение, бывшее на конец зимы 1569 года, теперь обернулось в пользу протестантов.

Надо было примирить Францию законную и Францию мятежную. Каждая из них имела свою зону влияния. На своей территории монарх часто сталкивался с непостоянством и интригами, с которыми он редко что-либо мог поделать. Колиньи же был бесспорным главой противной стороны, где царило единство мысли и действия, чего так не хватало лагерю короля. С ярко выраженным наступательным настроением и большим упорством, гугеноты стремились с помощью оружия заставить власть признать за ними легальное положение в государстве. Они имели преимущество в том, что были одновременно просителями и атакующими, тогда как король был вынужден придерживаться одной обороны в положении, осложненном недостатком ресурсов и финансовых средств.

Политическое разделение королевства соответствовало ярко выраженному географическому разделению. Гугеноты были практически хозяевами большей части запада, всего юго-запада и юга. Католическим был север, восток и все исторические королевские владения, центром которых оставался Париж. И одному Богу ведомо, сколь яростно католическим был этот город! В период войны каждый лагерь в полной мере осознавал свои возможности. Так что после Монконтура двор предоставил Колиньи самому себе, поскольку никак не мог ему помешать. Тот, со своей стороны, совершенно не реагировал на действия королевского правительства в конце 1569 года и в первые семь месяцев 1570 года.

Нерешительная королевская политика

Для сближения двух Франций следовало вновь вернуться к переговорам. Несмотря на сложные и хрупкие отношения из-за радикальной противоположности взглядов, переговоры продолжались с декабря 1569 года по август 1570 года, прерываемые довольно долгими периодами бездействия.

После поражения у Сен-Жан-д'Анжели король распустил свою армию до весны. Для его казны эго было заметное облегчение. Королева-мать решила отправиться в Анжер, где двор должен был пробыть три месяца, так как ее больше ничего не задерживало в Сентонже и Ангумуа. Выбор города был не случаен, ведь он являлся столицей герцога Анжуйского. В благодарность за его заслуги, Карл IX и Екатерина передали Генриху во владение Пон-де-Се, укрепление, которое контролировало переправу через Луару и приносило своему владельцу 40 000 экю ежегодно. Герцог Анжуйский имел возможность оценить Анжер, когда во время осады Сен-Жан-д'Анжели у него поднялась высокая температура. Его сестра Маргарита заболела чем-то вроде краснухи, что весьма взволновало Екатерину, поскольку придворные врачи сами оказались жертвами эпидемии. Королева с радостью приехала в «добрую страну» с целебным воздухом. Там она утешала себя тем, что возобновившаяся в марте война началась с поражения гугенотов. Но каким бы благодатным ни был воздух Анжера, он не помешал заболеть теперь уже Екатерине и Карлу IX, в то время как Генрих постепенно выздоравливал. Из-за болезни короля и королевы молодой герцог их заменил, давая аудиенции послам и подписывая все приказы правителям провинций. 22 февраля 1570 года дон Франчес писал, что король думает только о физических упражнениях, праздниках и своей будущей свадьбе, а «герцог Анжуйский все время занят делами, все время на Совете». 17 июля испанец констатировал, что «Гавани и Бирон правят вместе с герцогом Анжуйским». Но политические дела перемежались развлечениями. Так король и знатная молодежь решили восстановить в форме конных состязаний некоторые эпизоды осады Пуатье, Шательро и Сен-Жан-д'Анжели. Генрих, который держался в седле не так хорошо, как король, направил своего коня против Гаспара де Шомберга (прибывшего ко двору с требованием оплатить своих солдат). Во время одного из штурмов немецкий полковник был ранен в лицо, а у Генриха было вывихнуто плечо. «Мое самочувствие после ранения вполне сносно и гораздо лучше, чем могло бы быть после такого удара, писал он Таванну 7 мая. Все эго игры, в которых когда-то вы были первым». Карл IX присутствовал при несчастном случае. Когда он стал выражать Генриху свое участие, последний ответил с большим достоинством: «Вашему Величеству не следует переживать. У меня есть еще одна рука, чтобы служить вам».

Такой обмен любезностями так или иначе приукрашивал действительность, которая сильно удручала Карла IX. Если верить дону Франчесу (5 февраля 1570 года), король даже сказал: «Со мной никого нет. Все повернулись к моему брату». Тот же дипломат пишет, что герцог Анжуйский очень привлекает куртизанок. Не менее любопытно утверждение дона Франчеса, — но стоит ли ему верить? будто адмирал передал герцогу, что «он ему желает многих корон и имеет возможность дать одну из них». Речь идет о короне в Нидерландах. Не исключено, что глава партии протестантов хотел приручить Генриха. В конце концов, это одно из первых упоминаний проекта, который будет осуществляться много позже с последним сыном Екатерины, Франсуа Алансонским. Мечты о короне не мешали думать о свадьбе. В марте 1570 года встал вопрос о женитьбе Генриха на дочери герцога Огюста де Сакса. Не один Генрих собирался жениться. Все только и говорили о свадьбе герцога принца Беарнского с дочерью герцога Лотарингского и Маргариты Валуа с Генрихом де Гизом. (После того как отказался на ней жениться Филипп II и провалился проект свадьбы с доном Себастьяном, королем Португалии, натолкнувшись на твердое противодействие Католического Короля.)

Внимательно следя за всеми этими планами, Генрих наблюдал и за судьбой своей сестры Маргариты. В апреле 1569 года, в Плесси-ле-Тур брат и сестра заключили союз, о чем Марго честно рассказывает в своих «Мемуарах». Во время ее болезни в Анжере, Генрих сидел подле нее днями и ночами. Но чувства Маргариты были совершенно иными. Так что она лишь «вздыхала от его лицемерия, как Бурхус с Нероном». Генрих, говорит она, «ежедневно приходил в мою комнату и, чтобы получше сплести заговор, приводил туда господина де Гиза, которого очень любил. А что бы он в это поверил, целуя его, Генрих часто ему говорил: «О, если бы на то была бы воля Господа, и ты был бы моим братом!», на что герцог де Гиз делал вид, что ничего не слышал». Действительно, герцог Анжуйским очень высоко ценил Генриха де Гиза. Но молодые люди не могли предвидеть то, чему предстояло произойти в мае и декабре 1588 года. Дон Франчес подтверждает слова Марго, так как пишет 4 марта 1570 года: «Герцог Анжуйский очень привязан к Гизу; он не делает и шага без него, и они часто ночуют вместе». Однако следовало ли связывать жизнь молодой принцессы с герцогом де Гизом? Благодаря такому браку сильно возросли бы престиж и влияние Лотарингского дома. Королеве-матери это совсем не нравилось. Упрекая при случае дочь за ее холодность к королю Португалии, Екатерина заявила ей, «что она хорошо знает, что кардинал Лотарингский склонил ее в пользу своего племянника».

Влюбленная в молодого принца, раздосадованная Маргарита в своих «Мемуарах» нападает на Луи Беранже, правителя Гаста и капитана гвардейцев Монсеньора, одного из его самых близких друзей. Она считала его источником многих неприятностей. На самом деле, национальные и государственные интересы не совпадали с личными пожеланиями Маргариты. Взволнованные король Карл и его мать хотели получить доказательство, которым они могли бы смутить неосторожную влюбленную. Таким доказательством послужил перехваченный госпожой де Ля Мирандоль, фрейлиной королевы, постскриптум письма Маргариты к Гизу. Утром 26 июня 1570 года Карл и его мать вошли к Маргарите. Около 15 минут королева и ее сыновья разговаривали с ней, затем Екатерина и король избили ее и разорвали ее одежды, после чего оставили на полчаса с тем, чтобы она привела себя в порядок. Разгневанный Карл IX хотел убить Генриха де Гиза. Последний вышел из положения, объявив о своей скорой свадьбе с Екатериной Клевской. Кардинал Лотарингский покинул двор. Влияние глав католической партии улетучилось в одно мгновенье.

В общем, королева-мать, король и Монсеньор имели одно мнение по столь важному вопросу, что ставит под сомнение легенду об их разногласиях, лживо преувеличенных, либо просто выдуманных. Это подтверждает письмо Генриха герцогу Алансонскому, написанное в Анжере 10 февраля 1570 года. До него дошли некоторые слухи о его отношениях с королем: «Мой брат, я слышал, что рядом с вами есть недобрые люди, которые осмеливаются говорить, будто с установлением мира у нас с королем появятся большие разногласия, и я буду вести себя с ним не так, как подобает». Далее Генрих возмущается лживыми измышлениями по поводу якобы существующего противопоставления его и Карла IX, потому что «это злобная ложь, так как благодаря Господу, он мне хороший король и брат и оказывает мне всевозможные знаки расположения и дружбы, а два дня назад определил мне ренту в 80 000 ливров за оказанные мной услуги».

В этом письме Генрих честно высказал свои мысли. К тому же, ему трудно было быть недовольным своим положением в правительстве, поскольку он был главным колесом в механизме. Если Карл IX мог сказать, что он в состоянии заниматься государственными делами потому, что у него уже растет борода, то герцог Анжуйский был гем, кто, как констатирует дон Франчес 21 июля 1570 года, повышал голос ровно настолько, насколько необходимо: кто проявлял себя, как полностью сложившийся человек. Существующие в большей или меньшей степени гармония и согласие между королем и Генрихом, истинным связующим звеном которых была Екатерина, но которые были бы невозможны без счастливого расположения Генриха, в середине 1570 года послужили делу мира. Карл IX убедился в его необходимости во время своего пребывания в Анжере. Затем двор последовал за королем в Шатобриан (Бретань), Гайон и Ане (Нормандия). Тем временем встретились маршал де Бирон и Генрих де Меем, зять адмирала, и обменялись предложениями сторон.

Наконец, через некоторое время после сражения у Арне-ле-Дюк, когда Колиньи был вынужден отступить к Ля Шарите, 14 июля было заключено перемирие. Переговоры начались 29 июля. В этот день Телиньи (Генрих де Меем) прибыл в Сен-Жермен, где жил король, вернувшись из Нормандии. Представитель гугенотов почти сразу же был принят королевой и ее тремя сыновьями. В конце встречи он громко сказал одному из своих людей, который тут же повторил за ним: «Вы можете благодарить Бога, мир заключен». Однако следовало еще договориться о безопасной для гугенотов территории, новой гарантии, которую потребовали протестанты, не желая довольствоваться одним словом короля. Телиньи уехал посоветоваться с адмиралом. Вместо Ангулема и Сансера, которые хотели получить реформаты, им предоставили Ля Шарите и Коньяк. Возвращение Телиньи опередило письмо Колиньи, написанное в Неви-сюр-Луар 29 июля и адресованное Екатерине, оно заканчивалось следующим образом: «Когда Ваше Величество пересмотрит все мои действия с того момента, как вы меня узнали и до настоящего времени, вы признаете, что я совсем не такой, каким хотят меня представить. Я умоляю вас, Мадам, поверить, что у вас никогда не было слуги преданнее меня».

Королева пригласила адмирала ко двору, но он извинился и передал, что не может принять ее приглашение. 5 августа трижды заседал королевский совет, последнее заседание которого продлилось до 11 часов вечера. Там присутствовали герцоги Анжуйский и Алансонский, кардиналы де Бурбон, де Пеллеве и де Гиз, маршалы де Монморанси и де Вьейвиль, епископ Лиможа Себастьян де Л'Обеспин, господа де Бираг, де Лансак и де Сен-Сюльние, а также Виллекье и Бельевр. Не было только удаленного от двора и впавшего в немилость кардинала Лотарингского.

Государственный секретарь Веллеру а зачитал подписанные королем статьи. По всему королевству вновь признавалась свобода совести. Публичные богослужения протестантов разрешались везде, где они осуществлялись до войны. Высшая знать получала полную свободу богослужений. Но протестантское вероисповедание запрещалось при дворе, на расстоянии двух лье от каждой королевской резиденции и на расстоянии десяти лье от Парижа, где, естественно, не могло быть места ни для какой протестантской проповеди. Все подданные короля, независимо от вероисповедания, принимались в университеты, школы и больницы. Протестантам выделялись отдельные кладбища. Им были возвращены их имущество, привилегии и должности. Они могли отводить перед парламентами судей. И они получали в свое распоряжение Ля-Рошель, Монтобан, Ля Шарите и Коньяк.

Когда чтение было закончено, слово взял Карл IX. Он признал, что не может положить конец войне с помощью оружия, и заявил о своем намерении предоставить адмиралу и принцам ранее зачитанные статьи. Королева-мать присоединилась к данному решению, а герцоги Анжуйский и Алансонский поклялись соблюдать новый эдикт; за ними принесли клятву и остальные принцы и господа.

Заключенный в Сен-Жермене мир был не особенно горячо встречен ярыми сторонниками католицизма. «Мы их били и побеждали, пишет Монлюк в своих «Комментариях», однако королевский совет настолько им доверяет, что эдикты всегда издавались в их интересах. Мы побеждаем оружием, они этими дьявольскими писульками». Но те, кого уже называли политиками, гораздо лучше приняли Сен-Жерменский мир и рассматривали его как значительное облегчение: «Мы кончаем так, как должны были начать, говорил Этьен Паскье, — но в подобных делах нас заносит, как во время судебных процессов, когда никто не соглашается до тех пор, пока полностью не исчерпает свои средства».

Надо отметить, что мир Сен-Жермена затрагивал не только интересы королевства. Подписывая договор с гугенотами, король признавал своими добрыми родственниками и друзьями Вильгельма Оранского и Людвига Нассау-Дилленбург, мятежных подданных Филиппа II, которые подняли оружие против Карла IX, выступив в поддержку своих французских братьев по вере. Союз с Испанией и защита католической веры в ближайшем будущем рисковали вызвать неприятности. В политике королевы-матери и ее сыновей открылись новые, но рискованные перспективы. В какой-то мере трагедия 24 августа 1572 года (Варфоломеевская ночь) брала начало в мирном договоре Сен-Жермен и его продолжении.

Поскольку на переговорах сторону короля представлял маршал Бирон, бывший хромым, и Генрих де Меем, сеньор Малассизы, то Сен-Жерменский договор скоро стали рассматривать как хромой и плохо сидящий мир (игра слов: Бирон хромой — хромой мир; Меем, сеньор Малассизы по-французски Malassise — mal assise, то есть плохо сидящий). Этот мир был не хуже предшествующих договоров Амбуаз и Лонжюмо, но и не лучше последующих, включая Нантский эдикт. Ситуация оставалась прежней до тех пор, пока Нимским эдиктом Луи XIII и Ришелье не положили конец существованию протестантского государства, которое, начиная с 1560 года, противопоставляло себя монархии, принуждая к бесконечным переговорам.

От гражданской войны к войне за границей

Было ли возможно, заключив мир в Сен-Жермене, объединить французов в каком-либо совместном начинании? Такую возможность представляла война против иностранного государства. Но что выбрать, Испанию или Англию? Французы охотно выступили бы против Елизаветы, которая держала в темнице королеву Шотландии и безжалостно преследовала английских католиков. Но Екатерине всегда нравилась ее экс-невестка, к тому же она была сильно задета поведением Католического Короля но отношению к ней. Кроме того, она прислушивалась к предложениям бежавших в Англию двух руководителей партии гугенотов. Кардинал де Шатийон и видам Шартра, Жан де Ферьер, стремились объединить Англию и Францию в войне против Испании. Тогда практически каждый союз государств основывался на браках. Поэтому самым простым решением был бы брак королевы, называвшей себя королевой-девственницей, и герцога Анжуйского. Одновременно с обвинением в измене можно было потребовать от Филиппа II конфискации Фландрии, действуя по праву феодала, Так как графы Фландрии были вассалами французской короны. А Франсуа Алансонского можно было сделать герцогом Милана, компенсировав таким образом неудачи французской политики в Италии. Итак, все дети королевы становились королями, и исполнялось пророчество Нострадамуса. На вершине столь заманчивого плана стоял общий Совет, обсуждающий дела Франции, Империи и Англии. В конце концов дело закончилось бы известными злоупотреблениями, коренящимися в непомерных амбициях и ненасытной жадности римской церкви, и все прочие христианские государства были бы вынуждены принимать и осуществлять все ее решения.

Главным для Екатерины был английский брак. Для его претворения в жизнь следовало наладить отношения с гугенотами. Но ни Колиньи, ни Жанна д'Альбре не реагировали на ее авансы. Адмирал находился в Ля-Рошель и, как прочие знатные сторонники Реформации, не захотел присутствовать на свадьбе Карла IX в Мезьере 26 ноября 1570 года. После отказа короля Португалии дона Себастьяна жениться на Маргарите Валуа по-прежнему холодная королева Наваррская fie испытывала ни малейшего желания связать браком своего сына Генриха с дочерью королевы.

Практически сведенные на нет отношения королевы-матери и обоих глав протестантской стороны были восстановлены благодаря молодому королю. С 1570 года он переложил тяжесть правления на мать, а руководство армией на своего брата. Присутствие на Совете и занятие государственными делами никогда не были его увлечением. Страстно отдаваясь охоте, он любил преследовать животных и убивать их. Вернувшись в Лувр, он удалялся в свою кузницу и исступленно работал над железом. Этот большой, довольно неловкий ребенок был слабым и робким человеком, привыкшим во всем слушаться своей матери. Конечно, временами у него наблюдались вспышки желания быть независимым, но то были вспышки пылкой натуры, плохо скрываемой под маской холодности, маской, которую он унаследовал от Генриха II.

Теперь ему было 20 лет, и он захотел играть какую-то роль. Непредвиденные обстоятельства предоставили ему такую возможность. Папа Пий V сделал царствующего во Флоренции Косма Медичи великим герцогом Тосканским. Император Максимилиан и Филипп II откровенно отрицательно восприняли такое повышение, поэтому Косм направил к протестантским принцам в Империю господина Фрегоза, чтобы заручиться там их поддержкой. В Германии Фрегозу встретили неприветливо, и в поисках лучшего он отправился во Францию, в Ля-Рошель, на встречу с Людвигом Нассау-Дилленбург. Брат Вильгельма Оранского находился там, чтобы организовать нападение морских разбойников на испанские корабли. Совместно с Телиньи, дядей адмирала и его представителем перед Валуа. Нассау и Фрегоз составили план союза Карла IX и великого герцога. Телиньи информировал короля, и он загорелся этим проектом войны с Испанией. Он пригласил к себе посла Флоренции Петруччи и в ходе тайной беседы заявил, что он не имеет никаких намерений относительно Италии, но собирается упрочить свое положение во Фландрии.

Не вполне оценивая значение своих слов, он добавил, что приложит все усилия, чтобы добиться одобрения своей матери. На самом деле, он ни слова не сказал ей. Карл хорошо понимал, что, следуя по избранному им пути, он неизбежно придет к открытому разрыву с Филиппом II. Но, возможно, он надеялся, что перед лицом неизбежного Екатерина будет вынуждена дать свое согласие.

Любопытно, что королева-мать, ничего не зная о вышеупомянутом плане союза короля, Тоскании и гугенотов, тем не менее содействовала ему, потому что ею владела одна забота довести до удачного завершения браки с Генрихом Наваррским и Елизаветой Английской. Но ее сын Генрих был не таким покладистым, как его брат, и все более противился такой женитьбе.

Проект брака с Елизаветой Английской

Напомним, что после заключения мира в Сен-Жермен герцог Анжуйский решил сделать все возможное для его сохранения. 31 августа он писал маршалу де Матиньону, чтобы тот отчитался о всех нарушениях протестантской и католической стороны, в то время, как у него на руках находились финансовые отчеты об оплате швейцарцев и наемников. Однако дела не отвлекали герцога от более приятных занятий. Дон Франчес, более злым языком, чем когда-либо, поскольку был сильно уязвлен миром в Сен-Жермен, писал 12 августа 1570 года: «Я склоняюсь к мысли, что он непроходимо глуп; то, что ему вдалбливают в голову, ему не нравится, а на Совете он ничего не понимает». Затем, меняя тему, дон Франчес продолжает: «Дамы все время балуют его, говоря, что он красив. До меня дошел слух, что он привязан к некой Руэ (Луиза де Ля Беродьер), настолько его покорившей… что герцог… кажется очень размягченным». Чуть позже, 6 ноября, дон Франчес говорит о герцоге Анжуйском, «что он сама красота», затем, после их последней встречи он констатирует, что герцог носит «в ушах две серьги с такими большими изумрудами, что больше них не найти ни у одной африканской мавританки. Его брат несколько дней назад тоже носил серьгу, но только одну и с одним камнем. Однажды Карл приказал проколоть уши 50 или 60 дворянам, среди которых был 70-летний старик. Но на четвертый день король приказал им снять серьги».

Ношение сережек, чем впоследствии враги будут упрекать Генриха, было довольно распространенной модой, без какого-то особого значения. Что касается «некой Руэ», то ее имя стоит первым в достаточно длинном списке его любовниц. Однако Генрих не имел большого желания жениться. К тому же, прежде чем думать об устройстве собственной жизни, следовало подождать свадьбы Карла IX. Большой любитель дипломатических миссий, Генрих хотел отправиться в Вену за невестой брата, Анной Австрийской. Но это поручили Альберу де Гонди, герцогу де Рец, который хорошо знал Империю. Герцогу же поручили поехать за эрцгерцогиней в Седан. А пока, в октябре 1570 года, он присутствовал на помолвке Генриха де Гиза с Екатериной Клевской, не особенно привлекательной дочери гугенота, но обладавшей таким состоянием, что оно стирало все ее недостатки.

Затем Генрих направился в Арденны, но не один, как было решено вначале, а вместе с Карлом IX. В сопровождении Франсуа Алансонского он выехал навстречу королевской невесте, немного не доезжая до Седана, города католиков, которым правил герцог де Бурдийон. Королевский и императорский кортежи встретились между Баланом, предместьем Седана, и маленьким городком Базей. В воскресенье 21 ноября в Мезьереке представители императора передали невесту французам. В тот же день прошло торжественное венчание. Все присутствующие были поражены искренней набожностью Елизаветы. Генрих, Так же, как его сестра и братья, был в серебристом костюме, украшенном жемчугом и подбитом мехом рыси. После обеда Карл танцевал с Елизаветой, которой исполнилось всего 16 лет. Короля сменил герцог Анжуйский, пригласивший на ганец свою сестру, герцогиню Клавдию Лотарингскую. Королева-мать очень гордилась ею, так как Клавдия была идеальным воплощением всех семейных добродетелей. Генрих прекрасно справился со своей ролью распорядителя, чем опять привлек к себе всеобщее внимание. 30 ноября 1570 года дон Франчес писал герцогу Альба: «Графиня д'Аранберг (фрейлина венского двора), сопровождавшая Елизавету Австрийскую, сказала мне много хороших слов про герцога Анжуйского, начиная с его красоты и обаятельности и заканчивая его большим авторитетом». Возвращаясь из Мезьера, двор на некоторое время остановился в Вилле-Когре, чтобы немного поразвлечься. Так Карл IX и Монсеньор защищали замок от нападения Франсуа Алансонского и герцога Лотарингского. Однако королева-мать задержалась там не для того, чтобы веселиться и дать своим сыновьям возможность поиграть в снежки (что Генриху не очень нравилось). Карл IX женился, и Екатерине не терпелось пристроить своих сыновей Генриха и Франсуа и дочь Маргариту. Вновь встал вопрос о браках Монсеньора с Елизаветой Английской, Франсуа Алансонского с дочерью Огюста де Сакса и Маргариты с принцем Беарнским.

Договор Сен-Жермена делал эти планы вполне осуществимыми. Поскольку французские католики и гугеноты наконец примирились, то было бы логично объединить Францию, Англию и Империю. И Екатерина не упустила случая и воспользовалась приездом специального посланника Елизаветы, лорда Баккерста, прибывшего от имени своей королевы с поздравлениями и свадебными подарками для Карла IX. Воплощение Англии эпохи Ренессанса, большой любитель Италии, лорд Баккерст проникся большой симпатией к элегантному и утонченному принцу, каким был герцог Анжуйский. Екатерина поделилась с лордом своими планами женитьбы Генриха на дочери Генриха VIII. Но связать союзом победителя битв при Жарнаке и Монконтуре с покровительницей гугенотов королевства, набожного генерал-лейтенанта, удостоенного папой Пием V шпаги чести, с женщиной, отлученной от церкви тем же Пием V, все это казалось совершенно невозможным надменному послу Филиппа II.

Осторожная Екатерина отказалась опубликовать во Франции решение папы отлучить от церкви Елизавету Английскую. Хотя французы считали Генриха главой католической стороны, это не мешало Екатерине предоставить помощь королеве Англии, предложив ей в мужья своего сына. И это в то время, когда папа доверил Филиппу II формирование правительства Ирландии. 1 февраля 1571 года венецианец Контарини констатировал наличие проекта английского брака. Любопытно читать, как дон Франчес в письме к герцогу Альба от 28 февраля 1571 года описывает чувства королевы и то, как она сметала все встающие на ее пути препятствия. Несмотря на возраст — Елизавете было 37 лет — у английской королевы оставалось еще 6–7 лет для материнства, замечала Екатерина, особенно «если она будет с таким эталоном, как герцог Анжуйский». Тривиальное выражение, но в XVI веке позволялись многие вольности. А разве не может быть, говорили некоторые, что королева вовсе не девственница? На что Екатерина отвечала, что этот момент не должен препятствовать браку «хотя герцог Анжуйский говорил с ней об этом, (но) чтобы достичь величия и могущества, этим придется пренебречь. После свадьбы все устроится наилучшим образом, и беспорядки прекратятся». Более деликатным был религиозный вопрос. Здесь предстояло пойти на некоторые уступки, но если она не увидит своего сына королем, «она умрет неудовлетворенной». Узнав об этом, «добряк Лансак» (как его называет Брантом) якобы воскликнул «всеми правдами и неправдами королева хочет короновать своего сына». Во всяком случае, когда Екатерина заговорила с Генрихом о столь заманчивой перспективе, он не произнес ни слова. Так что королева сказала: «Мне кажется, такое тебя не особенно привлекает». Не сдержавшись, сын ответил матери, что по причинам, хорошо известным ей, он мог бы радоваться такому проекту, но этого нельзя сказать про результат: он был бы против женитьбы на «общественной шлюхе». Присутствующая при разговоре Маргарита чрезвычайно обрадовалась позиции и чувствам брата, тогда как раздосадованная Екатерина принялась защищать честь и достоинство английской королевы.

Отвращение Генриха к Елизавете было не единственным препятствием к браку. Другим, не менее значительным осложнением была дружба герцога Анжуйского с герцогом де Гизом, дом которого был официально объявлен врагом королевы Англии, так как королева Шотландии была дочерью Марии Лотарингской. В июне 1570 года, когда Маргарита сгорала от любви к Генриху де Гизу, оба юноши чувствовали сильную неприязнь друг к другу. Но со временем враждебность сменилась живой дружбой, хотя Генрих Анжуйский и был внешне неприветлив с де Гизом, чтобы доставить удовольствие своей матери, лелеявшей надежды на английский брак.

Елизавета довольно многообещающе поблагодарила посла Франции в Лондоне, Ля Мот-Фенелона, когда он заговорил с ней о ее возможном браке с Генрихом Анжуйским. Но она добавила, что не может выходить замуж, не познакомившись с женихом. Она предложила Монсеньору приехать в Англию, где он всегда будет желанным гостем. Однако пока не было возможности обеспечить ему охранное свидетельство и безопасный проезд по стране. Холодность сына и расплывчатые слова дочери Генриха VIII не успокоили нетерпеливую Екатерину. Для нее было бы большим горем упустить английскую корону. Дело, очевидно, только начиналось. 30 апреля 1571 года Алава писал герцогу Альба: «герцог Анжуйский говорит о своей свадьбе в Англии как о деле уже решенном. Перед нами двойная капитуляция, одна тайная, другая публичная. О первой заявляет Ля Мот-Фенелон… Это переговоры королевы-матери. Публичная же затрагивает французскую гвардию, которую хочет привести с собой герцог Анжуйский, его немедленную коронацию и тот факт, что его дом сможет жить в католической вере». 2 мая Алава пишет герцогу Альба, что дело сделано, и теперь предстоит найти для герцога 300 000 экю. Он добавляет, что достигнуто согласие по двум деликатным моментам: королева согласилась на коронацию Генриха и католическое бракосочетание, после которого каждый будет жить по своей вере. Больше того, став королем, Генрих будет представлен в Риме и приме! представителей папы. Через несколько дней, 7 мая, дон Франчес официально объявляем большую новость двора о решенном браке между католическим героем и королевой-еретичкой. На самом деле, к этому не было почти никаких оснований. 16 мая тот же дон Франчес пересказывает разговор герцога с одной из его подруг, от которой он ничего не скрывал: «Моя мать королева, кажется, очень переживает о том, что мой брак не состоится, по я самый счастливый человек в мире, так как избежал женитьбы на общественной шлюхе».

Гугеноты с большим удовольствием ждали планируемую свадьбу и их совсем не занимали личные чувства Генриха. Пока двор оставался в Гайонне, недалеко от Руана, договор о браке набирал силу. Уже в начале июня 1571 года бумаги лорда Бурлей, первого министра Елизаветы, отражают перечень условий брака. 22 июня Генрих сам берет перо в руки и благодарит государственного секретаря королевы: «Господин Бурлей, я пишу вам, следуя движению души, которая не вынесла бы, если бы я не поблагодарил вас… тем более, что мне известно, что никто не склонял вас к действиям, которые положили начало договору между мной и королевой Англии. Это вызывает у меня любовь и уважение к вам, и уверяю вас, что всегда буду ценить вашу честность и достоинство…».

Однако это было лишь начало, как говорил Генрих. Карл IX и Екатерина решили отправить в Англию капитана гвардейцев Монсеньора, господина де Ларшана. Его должен был сопровождать флорентинец Гвидо Кавалькани, опытный человек в делах переговоров. Горящая от нетерпения Екатерина хотела, чтобы брак был заключен как можно скорее. Но англичане были другого мнения. Они отказались дагь будущему супругу английской королевы право исповедовать католицизм. К тому же Елизавета вовсе не хотела выходить замуж. Просто благодаря этим переговорам, которые она к своему удовольствию успешно затягивала, она улучшала свои отношения с Францией. И ей было приятно новым именем увеличить длинный список своих поклонников. Кокетка и притворщица, Елизавета наслаждалась, заставляя мужчин мечтать о себе. Натура чувственная и страстная, но скромная и добродетельная по внешнему виду и из необходимости, она любила, по крайней мере мысленно, чувствовать прикосновения мужчин. Но голова этой женщины всегда была занята политикой. И когда того требовали интересы королевства, она умела справиться со своим темпераментом и тщеславием. Начиная переговоры с французским двором, она прекрасно знала, что невозможно объединить протестантизм и воинствующий католицизм герцога Анжуйского, и что будет очень легко положить конец этому матримониальному миражу.

Исходя из других, не менее важных соображений, герцог Анжуйский тоже знал, что «начало договора» между ним и английской королевой закончится ничем. 27 июля 1571 года по-прежнему настороженный дон Франчес с радостью передает Филиппу II о чувствах герцога: «Он мне говорил множество раз, что ожидаемые условия не могут соответствовать его интересам: но даже если они будут им соответствовать, то он не женится на Елизавете, так как боится прослыть плохим кавалером».

Как Елизавета могла пойти на уступки католикам, когда она поручила архиепископу Кентербери приступить к реформе англиканской церкви, и когда начинался процесс над герцогом Норфолка, самого яркого представителя римской веры в Англии, обвиненного в тайной деятельности и намерении жениться на Марии Стюарт?

14 августа нунций Кайазио, настроенный к Франции откровенно враждебно, писал государственному секретарю кардиналу де Ком, что вопрос об английском браке больше не стоит, к величайшему горю гугенотов, надеявшихся разделить Генриха Анжуйского с Карлом IX и услать его подальше от королевства. Он же с радостью сообщил в Рим о решении Генриха, который, по его словам, заявил матери и королю: «Я не хочу прогневать Господа и запятнать свою честь женитьбой на развратной женщине, враждебной католической вере, в которой я родился и в которой хочу жить и умереть, как все мои предшественники».

Выслушав отчет де Ларшана о его поездке в Англию, Генрих, уже научившийся ловко скрывать свои истинные чувства, 31 июля собственноручно пишет Елизавете: «Мадам, не знаю, как отблагодарить вас за те добрые слова, которые вы изволили сказать обо мне, о чем мне передал господин де Ларшан». В ответ на любезность Елизаветы Генрих уверял ее, что не успокоится, «пока вы не узнаете о моем огромном желании всегда преданно служить вам, и если трудности, о которых говорил господин де Ларшан, не дают вам согласиться на то, чего я бесконечно желаю, и если этого (все же) не случится, то в моей жизни не будет и дня, чтобы я не оставался предан вам, и, когда вам это доставит удовольствие, вы можете располагать мной, когда и как вам будет угодно».

Нужно ли идти по пути П. Шампиньона и этим письмом ставить под сомнение нелестные слова Генриха о Елизавете? В официальных бумагах он не мог выражаться иначе. И Так же, как дочь Генриха VIII, он умел проявлять несуществующие чувства. И разве в политике нет места искусству лгать, изображая при этом саму искренность? К тому же, дон Франчес настолько часто возвращается к теме отвращения Генриха к Елизавете, что вряд ли вызывает сомнение его нежелание становиться принцем-консортом. 12 сентября 1571 года вышеупомянутый дипломат пишет: «Герцог Анжуйский хочет положить конец этому делу и много раз публично говорил о беспечности английской королевы, ее злом уме и лживости». Алава добавлял, что Генрих отказывался поддерживать проект адмирала и Монморанси, задуманный с тем, чтобы удалить его из королевства и лишить руководства армией. Впрочем, его поддерживали главные члены королевского Совета. Когда Совет рассмотрел дело, то Морвилье и Л'Обеспин — два человека, которым Екатерина безоговорочно доверяла, — высказали мнение, что для королевства было бы лучше, чтобы Генрих остался во Франции. Канцлер де Л'Опиталь разделял эту точку зрения и тоже предлагал заменить Генриха на Франциска, как кандидата в мужья Елизавете Английской.

Более чем когда-либо герцог Анжуйский казался главой католиков. 3 января 1571 года дон Франчес выдает ему настоящую похвальную грамоту: «Герцог Анжуйский проявляет себя истинным католиком. Трижды в день он присутствует на мессе, 4–5 часов работает с государственными секретарями и Морвилье». Что касается Елизаветы, она была очень довольна, оставшись незамужем, и попросила посла Карла IX Ноля де Фуа, который вел предварительные переговоры о браке, передать молодому принцу прекрасные китайские вазы на серебряных подставках, Так как она уважает принятые между королевскими домами формы отношений.

Неудача с английским браком не отвратила Колиньи от избранного им пути в королевской политике. Искренне надеясь предотвратить новую гражданскую войну, теперь он намеревался объединить французов в освободительной войне в Нидерландах, которые он думал навсегда избавить от испанского ига. Дело было очень деликатное, так как затронуть каким-либо образом Нидерланды значило нарушить хрупкое равновесие между крупными европейскими странами. Для начала и успешного доведения дела до конца нужно было иметь на своей стороне главу правительства, то есть короля Франции. Но после смерти Генриха II истинным королем был не Франциск II и не Карл IX. Но страной правила их мать, реальный источник власти и всех ее решений. Как долго так будет продолжаться? Колиньи нужно было приобрести влияние на ум короля и отстранить Екатерину от власти, чтобы осуществлять уже свою политику, бывшую политикой партии гугенотов. А это значило ввязаться в борьбу и померяться силами с женщиной, вся сила которой была в слабости ее сыновей и ее влиянии на них. Понимал ли Колиньи, что, желая втянуть Карла IX в войну с Испанией, он приближал свою смерть? Только физическое уничтожение адмирала могло позволить королеве-матери укрепиться во всей полноте власти и сохранить мир между Францией и Испанией. Таким образом, мир, заключенный в Сен-Жермен, и его последствия были главной причиной жестокой драмы, печально прославившей праздник Святого Варфоломея, последовавший всего через шесть дней после бракосочетания Генриха Наваррского и Маргариты Валуа. После неудачи с английским браком Екатерина с помощью Колиньи принялась за устройство союза принца-гугенота и ее дочери. Королева-мать не могла предвидеть, что осуществление этого проекта послужит декорацией для событий 24 августа 1572 года.

Свадьба герцога Наваррского и Нидерландский вопрос

Еще не развеялся мираж английского брака, а Екатерина уже направляла всю свою энергию на то, чтобы сделать свою дочь королевой Наваррской. К несчастью, Жанна д'Альбре оставалась глуха к предложениям Екатерины. Только Людвиг Нассау-Дилленбург мог поколебать решимость королевы-гугенотки: Екатерине нужно было завоевать доверие этого врага Филиппа II. Так, несмотря на совершенно различные планы, перед Карлом IX и его матерью встала одна и та же задача — склонить к сотрудничеству брата Вильгельма Оранского.

Обхаживаемый королевой и чувствующий поддержку короля, Людвиг Нассау-Дилленбург рассчитывал поднять вопрос французской интервенции в Нидерланды. Он тайно покинул Ля-Рошель, чтобы «встретиться на переговорах» с Карлом IX и его матерью в замке Лиминьи, недалеко от Блуа, 19 июля 1571 года; вторая встреча состоялась чуть позже в Фонтенбло. Людовик с жаром защищал население Нидерландов, порабощенное Филиппом II и оставленное Императором без защиты. Присутствие армии французского короля, уверял Людовик, окажется достаточным, чтобы большинство городов поднялось против тирании герцога Альба. Поддержка Англии и протестантских принцев Германии не вызывает сомнений, при условии, если король выделит Англии и Империи свои зоны влияния. Карл IX признал, что если будет прочный союз с Англией и Германией, то он охотно прикажет войскам выступать. Однако король заходил с Нассау гораздо дальше, чего не показывал в присутствии королевы-матери.

Узнав о новых настроениях короля и его матери, Колиньи решил, что неплохо возобновить отношения с двором и уполномочил правителя Тоскании Петруччи довести до сведения королевы, что он сделает все возможное для сохранения мира в королевстве. В связи с этим он пообещал вернуть королю все города, отданные гугенотам, убеждая при этом Екатерину в своем искреннем почтении.

12 сентября Колиньи приехал в Блуа. Увидев друг друга, король и адмирал изменились в лице. Но всегда владеющая собой Екатерина приняла его с обычной благосклонностью, будто ничего не произошло. Стоящий за ее спиной герцог Анжуйский тоже встретил своего старого противника с отменной любезностью. Ловкий придворный, Колиньи сумел возродить былое согласие между ним и членами королевской семьи. Екатерина говорила, что она готова забыть прошлое, если Колиньи покажет себя хорошим подданным и преданным слугой короля. Проигравший битву при Монконтуре снова получил доступ в Совет, ему пожаловали 150 000 ливров и он стал аббатом-распорядителем аббатства Сен-Бенуа-сюр-Луар с 200 000 ливров дохода, хотя как еретик он не мог распоряжаться доходами церкви. Очарованный адмирал не скрывал своего удовлетворения. Однако трудностей от этого не убавилось. Если королева хотела любой ценой добиться заключения наваррского брака, то она хотела также возвращения областей безопасности до истечения срока, предусмотренного договором Сен-Жермен. Напрасно Колиньи ссылался на принцев, официальных руководителей партии католиков, говоря, что ничего не может без их согласия. Екатерина отвечала ему, что она не глупа, так как принцы всегда принимали точку зрения адмирала.

Если с Колиньи было трудно прийти к согласию в вопросах о внутренних делах королевства, то это было и вовсе невозможно, когда речь заходила о внешней политике. Екатерина была глубоко миролюбивым человеком и принимала — не она одна — гегемонию могущественного Австрийского дома. Она испытывала большую неприязнь к Филиппу II, иногда доходящую до ненависти, но, жестоко завидуя ему, она уважала его и любовалась им. Ей доставляло удовольствие нарушать планы этого короля-монаха, но она остерегалась открыто нападать на него. Когда она узнала об интриге великого герцога Тосканского, ей пришлось констатировать, что инициатива ее сына закончилась полным провалом (об этом ей сообщил великий герцог, благодаря за вмешательство). Королева воспользовалась этим предлогом, чтобы преподать урок Карлу IX и убедить его всегда по мере возможности поддерживать мир. Она так преуспела в этом, что молодой монарх пообещал никогда больше не участвовать в войне или каком-либо проекте, не предупредив ее и не спросив совета.

А через несколько дней французский двор ошеломило известие о победе флота христианской Святой Лиги над оттоманским флотом 7 октября 1571 года у Лепанто. Несмотря на настоятельные предложения Папского Престола и Венеции, французский двор все время отказывался принять участие в Лиге, инициатором которой был папа Пий V. Связанное союзом с Великим Сеньором, королевство не могло расторгнуть его, чтобы выступить против турок, флот которых господствовал в Средиземном море и был главной силой, способной противостоять испанскому могуществу. Уже не стояло вопроса, чтобы бросить вызов Филиппу II, теперь столь же могущественному на море, как и на земле. Но будучи еще более предубежденной против Испании, королева никоим образом не хотела казаться неприветливой с гугенотами. Ей слишком был нужен Людвиг Нассау-Дилленбург, чтобы сделать свою дочь женой короля Наварры. Последний пользовался всеми возможностями, чтобы поговорить с Карлом IX о делах во Фландрии. Колиньи принимали не хуже брата Гийома д' Оранжа, так что посол великого герцога Косма высказал предположение, что двор слишком далеко зашел по пути, превозносимом гугенотами, и что придет день, когда двор будет вынужден сменить компанию.

Положение королевы-матери было крайне нестабильно. С 1560 года она была коромыслом политических весов. Склоняясь под давлением обстоятельств то в одну, то в другую сторону, она в конце концов стала мастером по удержанию равновесия. До сих пор ей удавалось избегать ошибок. Но всегда ли будет так? Может быть, однажды она будет вынуждена сделать то, чего ей бы не очень хотелось, и зайти слишком далеко, чего она предпочла бы избежать? Единственная хозяйка положения, она постаралась бы остаться в разумных границах. Но ее сменяющиеся союзники, сторонники радикальных решений, могли заставить ее потерять контроль над собой и над политикой независимости от различных партий (или, по крайней мере, стремящейся к тому).

Руководителям гугенотов надо было быть сдержанными и осторожными. Но происшествие с крестом Гастина доказывает, что они, наоборот, выступали громко и без колебаний. Правда, в этом случае они опирались на 32 Статью Мирного эдикта. Во время третьей религиозной войны два парижских гугенота, дом которых служил местом культа, были приговорены к смерти Парламентом Парижа и казнены на площади Грев, а их дом разрушен. На его месте (улица Сен-Дени, 29), рядом с церковью Сент-Оппортюн и недалеко от кладбища Инносан, была воздвигнута мемориальная пирамида, которую венчал каменный крест, названный крестом Гастина: Колиньи потребовал, чтобы ее убрали. Это был удар хлыста по чувствам парижан. Потребовался официальный приказ Карла IX, чтобы после бесконечных увиливаний городских властей памятник перенесли на кладбище Инносан.

Такого рода удовлетворение имело те же корни, что и предложения Екатерины реформатам, сделанные в ходе съезда в Пуасси. Предстояло идти к намеченной цели путем уступок, принимая во внимание законное положение молодого короля Наваррского и упорное сопротивление Жанны д'Альбре. Под сильным давлением адмирала и Людвига Нассау-Дилленбург госпожа де Вандом наконец решилась обсудить с королевой-матерью статьи брачного договора. В Шенонсо Жанна д'Альбре определила с Екатериной условия брака своего сына. Довольные согласием королевы Наваррской, Екатерина и Карл IX постарались получить у папы необходимое разрешение, поскольку будущие супруги приходились друг другу кузеном и кузиной. Итак, весной 1572 года казалось все обещает новую ситуацию. В Нанте и Бордо командующий галерами Леон Стрози и его генерал-лейтенант барон де Ля Гард переоборудовали торговые корабли на военные. Все терялись в предположениях о роли и назначении этого флота. Испанцы были уверены, что он будет направлен против них во Фландрию.

11 апреля 1572 года были окончательно утверждены статьи брачного договора между принцем Беарнским и Маргаритой Валуа. Узнав об этом и о морских приготовлениях французов, герцог Альба встревожился и приказал всем правителям южных приграничных зон Нидерландов усилить бдительность. В тот момент, когда Карл IX казалось уже решился на войну с Испанией, «морской сброд» (до сих пор находившийся в портах Англии и выдворенный оттуда осторожной Елизаветой 1 марта 1572 года по настойчивой просьбе герцога Альба) осадил Мез, небольшой порт Ля Бриеля, 1 апреля. Против испанцев поднялась вся Зеландия, а за ней последовали и остальные провинции.

Людвиг Нассау-Дилленбург был прав, когда говорил королеве-матери и Карлу IX о непрочности положения Филиппа II в Нидерландах. При дворе быстро возросло число сторонников французской интервенции. Первыми среди них были Монморанси, известные противники Гизов. Они стояли на стороне гугенотов и договорились с Колиньи убедить правительство заключить оборонительный союз с Англией. Глава дома, Франсуа де Монморанси привез договор в Лондон на подпись Елизавете 29 апреля 1572 года. Параллельно военным приготовлениям велась и соответствующая дипломатическая деятельность. Леон Стрози получил приказ прибыть в Бордо, где он высадился с 6000 аркебузиров. Высшая знать тоже принимала участие в экспедиции, которая имела целью создание новой колонии. Но эго было почти недостижимо. 11 мая Карл IX писал своему послу при Великом Сеньоре, Франсуа де Ноайу, что он набрал флот с 12 000 — 15 000 солдат, который сможет выйти в море уже к концу месяца, чтобы «держать Католического Короля в должных рамках и придать мужества этому нидерландскому сброду в их деле». А в заключение Карл сделал важное признание: «Все мои мысли направлены на поиски путей, как противостоять испанскому могуществу, и я обдумываю, как к этому подойти».

Немного позже Людвиг Нассау-Дилленбург инкогнито покидает Париж, увозя с собой письмо короля от 27 апреля. В нем молодой король заявлял о своем намерении всеми возможными средствами прийти на помощь Нидерландам и освободить их. Во главе большого отряда гугенотов брат Вильгельма Оранского подошел к укреплениям Монса и Валансьенны. Оба города открыли ему ворота и дали пройти без всякого сопротивления (23 и 24 мая 1572 года).

Последуют ли южные провинции Нидерландов примеру Зеландии и Голландии? Предстоит ли исчезнуть испанскому владычеству над 17 провинциями, чудесным завещанием герцогов Бургонских? Это был вопрос первостепенной важности для европейского равновесия сил и для будущего обеих враждебных конфессий. И решать его предстояло не только герцогу Альба и Филиппу II, но главным образом Екатерине Медичи. Будет ли она продолжать ту политику, которой следовала после заключения мира в Сен-Жермен, в которой ей предоставил свою помощь преданный «своей доброй матери» сын, герцог Анжуйский? Или же, наоборот, она сделает крутой поворот и обрушится на тех, кого в большей или меньшей степени сделала своими союзниками, чтобы довести до счастливого конца вопрос о наваррском браке?

Герцог Анжуйский ^{(1570–1572)}

Генрих склонялся к соблюдению договора Сен-Жермен, но от этого не переставал быть главой католической стороны. Так же думал и герцог Альба, о чем писал дон Франчес 8 июля 1571 года: «Надо, чтобы король потерял свою корону или герцог Анжуйский свою голову». Воистину испанское преувеличение! Что действительно волновало правителя Нидерландов, так эго желание Карла IX примирить французов. Для проведения в жизнь Мирного эдикта король создал специальную смешанную комиссию. Католиков в ней представляли маршалы де Монморанси и де Коссе, гвардеец из Со (Морвилье), а со стороны реформатов там были президент де Бираг, Колиньи, Ля Ну и Телиньи. Вернувшись ко двору, адмирал очень близко сошелся с королем. Дон Франчес: писал герцогу Альба 8 октября 1571 года об этом скандальном сближении и выражал опасение, что Колиньи «завоевывает мягкостью и герцога Анжуйского». Последний оставался генерал-лейтенантом и продолжал заниматься делами, не упуская из внимания и личную выгоду. В доказательство тому можно привести довольно любопытное письмо конца августа 1571 года, адресованное Ноайю, послу Франции в Константинополе. Генрих предлагал дипломату «заниматься всеми тремя делами сразу». В первом случае речь шла об английской короне, во втором и третьем о половине острова Кипр и адриатических владениях Венеции, где Генрих был бы не прочь править.

Эти химерические планы не мешали ему следить за делами. Так он торопит парижские городские власти исполнить приказ Карла IX относительно креста Гастина (письмами от 15 и 20 декабря 1571 года муниципалитету Парижа) и упрекает их в медлительности. 20 декабря он пишет Ля Валетту (отцу своего будущего фаворита, д'Эпернона), чтобы тот больше не препятствовал эвакуации города Лектура: в тот момент надо было доставить удовольствие Жанне д'Альбре. 17 января 1572 года Генрих поздравил Гаспара де Шомберга с блестяще исполненной миссией, порученной ему Карлом IX и касающейся протестантских принцев Германии. Он с удовольствием намекает на «другое дело», с которым он предлагает Шомбергу подождать, «пока то, что вы предложили, не осуществится». Это «другое дело» касалось кандидатуры герцога Анжуйского на польскую корону.

Действительно, ожидалась близкая смерть старого короля Сигизмунда-Августа. Но темой дня были внутренние проблемы королевства. 24 января 1572 года он рассказывал Карлу IX о позиции, занятой монтобанцами. Они соглашались вновь подчиняться королю: «… но с некоторыми условиями, которые, если вам будет угодно, вы можете узнать в их ответах… господину адмиралу, и которые мне кажутся совершенно невероятными. Даже если бы у них была армия, они не могли бы попросить больше». Здесь Генрих вновь констатирует отсутствие гибкости у гугенотов, о чем он уже писал в своем письме к Таванну от 14 декабря 1570 года. Тем не менее он полагает, что их предпочтительнее видеть «на пути согласия, чем с оружием в руках… Принимая во внимание то, что все предоставленные им льготы будут сделаны с вашего разрешения, сохранив им лишь их жизни и имущество, без какого-либо разрешения исповедовать их веру и устанавливать связи между их церквами, как то гласит одна из статей их требований, обо всем этом не может быть и речи, пусть они забудут от этом».

Довольно жесткая позиция, расходящаяся с одним из положений договора Сен-Жермен, так как в почти полностью протестантском городе Монтобане богослужения реформатов проходили еще до начала религиозных войн. Также ясно мнение Генриха о необходимости запретить любые отношения между церквами, Так как они представляют собой невыгодную для короля организацию. Однако было недостаточно иметь ясное представление о нужной политике, потому что королевская власть была не в силах ее реализовать. Впервые мы видим глубокую мысль будущего короля о реальном положении вещей, о разнице ясно показанной здесь теоретической позиции и принятых в практике правления компромиссов и уступок. Разница была велика и должна была такой и оставаться.

Личные чувства герцога Анжуйского не мешали ему оставаться преданным исполнителем королевской политики. 14 апреля 1572 года, прибыв в качестве посла ко двору Филиппа II, Генрих просил его поверить в желание его брата короля жить в добром согласии с Испанией. 26 апреля он передал Филиппу Стрози депешу Карла IX, в которой говорилось, что его войска скоро будут оплачены, и диктует ему слова, которыми Стрози должен был призвать их к сражению. Еще более примечательно его письмо от 17 июля из Сен-Гуара, в нем он просит Стрози немедленно «передавать все новости» из Испании, особенно важно было знать об отплытии испанского флота. Стоящий в дельте реки Жиронды, французский флот под командованием Стрози получил от Карла IX приказ сниматься с якоря и идти на помощь нидерландским повстанцам. Этот приказ был отдан после встречи короля с пикардийским гугенотом Жаном де Анжестом, тайно прибывшим в Париж в конце июня. Однако католики, признанным главой которых продолжал оставаться герцог Анжуйский, противодействовали новой королевской политике. Возможно, записка Луи де Гонзага, герцога де Невера, стала решающей для Генриха Анжуйского. Автор говорил об опасности долгой и рискованной войны. Прочитав ее в начале июля, Генрих ответил герцогу де Неверу: «Ваша записка очень полезна и отражает положение дел на настоящий момент. Я очень рад, что вы передали ее королю. Здесь много говорят о войне, но я по мере возможности стараюсь пресекать подобные разговоры и уверяю, что король вовсе ее не хочет».

Гак герцог Анжуйский продолжал заслуживать похвалы Филиппа II, которыми тот поделился с преемником дона Франчеса в Париже, доном Диего де Зунига. «Герцог Анжуйский второй браг французского короля, по этой причине, а также из некоторых других соображений (он ведет дела, командует армией и является фаворитом своей матери, при этом, кажется, стоит на моей стороне), я на него очень рассчитываю и доверяю, и думаю, он заслуживает тот о». Католический Король полагал, что может быть уверен в герцоге Анжуйском. Он знал также, что Екатерина пи под каким видом не хотела воевать с ним. Но мог ли он быть уверен в трех головах, которые решали дела четвертой, самой главной? Кого выберет Карл IX. свою мать или адмирала, которого он уже привык называть отцом? Сохранение мира или война: такова была альтернатива, перед которой оказались в июле и августе 1572 года король и его Совет.

Сохранение мира или война в Нидерландах?

После отъезда Людвига Нассау-Дилленбург Колиньи всячески старался собрать солдат и получить официальное согласие на войну у Карла IX. Это было трудно и практически невозможно сделать с темпераментным молодым человеком с переменчивым настроением, решения которого были непостоянны и несерьезны, и который вполне мог отступить под давлением непредвиденных обстоятельств. А что было ждать от королевы-матери, ревниво переживающей влияние, оказываемое адмиралом на ее сына, и приходящей в ужас от одной мысли о войне? Куда склонится двор, практически разделенный на две враждебные партии? Как поведет себя народ, особенно парижане, столь укоренившиеся в своей ненависти против гугенотов, что вполне могли радоваться успехам армии Филиппа II? «Речь шла о том, пишет Ж. Мариежоль, чтобы начать войну с Испанией войсками протестантов и за этим еретическим авангардом вовлечь в борьбу католическую нацию. Этой благородной иллюзии Колиньи отдал свою волю, сердце и свою жизнь».

То была действительно «благородная иллюзия», но адмирал отдал ей всего себя. Брантом рассказывает о своем разговоре с Колиньи в приемной королевы в Сен-Клу: «Хвала Господу, все идет хорошо! воскликнул Колиньи. Скоро мы прогоним Испанца из Нидерландов и сделаем там хозяином нашего короля. Если же нет, то мы все погибнем, я стану первым, и не жалейте моей жизни, если я потеряю ее ради такой цели».

По словам Таванна (он единственный рассказывает об этом факте в своих «Мемуарах»), королева-мать решила сохранить мир и имела по этому поводу патетическую беседу со своим сыном. В то время (между 21 и 28 мая) Карл IX охотился в окрестностях Монпипо, леса которого находились к северу от Клери, на правом берегу Луары. Прекрасная трагедийная актриса, Екатерина напомнила сыну все, чем он ей обязан: «Вы прячетесь от меня, вашей матери, чтобы посовещаться со своими врагами!» Она обвинила его в союзе со своими бывшими противниками. Сказала, что война с Филиппом II послужит на руку гугенотам. Сообщила о своем намерении уехать во Флоренцию и просила Карла IX отослать куда-нибудь своего брата, «который может назвать себя несчастным, поскольку не пожалеет своей жизни, чтобы сохранить вашу».

От дона Диего де Зунига Екатерина была вынуждена выслушать высокомерные наставления и признать, что Людвиг Нассау-Дилленбург получил при дворе одобрение своим действиям. Но она сразу же заверила, что король приказал правителю Пикардии герцогу де Лонгевилю запретить всем солдатам переходить границу под страхом смертной казни. 31 мая 1572 года наступила очередь Карла IX принимать надменного кастильца в городе Тури. Обходительный король пообещал жестоко наказать мятежников, очень сожалел о действиях Людвига Нассау-Дилленбург и в заключение уверил дипломата, что он испытывает горячее желание всегда оставаться в мире с Филиппом II.

Но вскоре новости из Фландрии поставили в тупик Карла IX. Валансьенна была захвачена французами, чтобы почти сразу перейти к испанцам, которые к тому же заперли в Мопсе Людвига Нассау-Дилленбург. Колиньи хотел поспешить к нему на помощь, но Карл IX запретил ему покидать двор. Кроме того, 9 июня 1572 года умерла Жанна д'Альбре и своей смертью лишила реформатов основной поддержки. Отныне Колиньи был в одиночестве перед Екатериной, при том, что Карл IX начинал все более охладевать в отношении Фландрии: 16 июня он писал своему послу в Венеции, что Людовик впутался в плохое дело и призывал «справедливый суд Господа на тех, кто пошел против законной власти своего принца», демонстрируя удивительный образчик цинизма. Но адмирал не оставлял своих планов. 19 июня он представил королю записку, в которой излагал причины необходимой интервенции французов в Нидерланды с целью изгнать оттуда испанцев. Почитав, король одобрил ее, но присутствующая при этом королева-мать промолчала. Колиньи хотел получить окончательный ответ. В конце концов он добился того, чтобы вопрос был вынесен на рассмотрение Совета.

При дворе можно было наблюдать публичные стычки сторонников и противников войны. Колиньи нападал на Таванна: «Тот, кто мешает войне с Испанией, тот не настоящий француз, и у него в животе красный крест» (то есть испанский крест). Старая лиса, Таванн притворился глухим и сделал вид, что ничего не слышал, избегая тем самым возможной неприятной ситуации.

Совет рассматривал вопрос с 19 по 27 июня и вынес первое отрицательное решение. Два заседания Совета проходили 25 и 27 июня. Первое ни к чему не привело. Об этом писал дон Диего герцогу Альба 27 июня: «Плохо уже то, что они так сомневаются. Это доказывает, что если у них будет возможность, они это сделают. Здесь нет места доверию, разве что со шпагой в руке». Настоящий спор между Колиньи и католиками произошел на заседании 26 июня. Адмирал открыто высказался за вооруженное вторжение, как за единственное средство объединения французов в одном деле. Это было очень просто сделать, поскольку города Нидерландов уже были готовы сбросить испанское ярмо. Герцог Анжуйский, получив выговор от своего наставника Таванна, заговорил о всеобщей нищете в стране, нехватке людей и ресурсов для армии, упадке приграничных укреплений: «Такое положение приводит меня к выводу, что разочарованные и обнищавшие люди не имеют возможности сделать то, что обещают, а ведь Так легко сделать друга смертельным врагом».

Таванн, в свою очередь, тоже высказал мнение католической стороны. Нет ничего опаснее, чем вмешаться в войну в Нидерландах. И в случае победы положение окажется не менее чреватым последствиями. «Сражаться до победы или сменить тех, кто руководит ими с самыми добрыми намерениями (…), король и его королевство всегда будут на поводке и будем лучше не иметь ни Фландрии, ни других походов, но оставаться хозяином». Итак, для католической стороны сохранить мир значило обречь на провал возможное усиление партии гугенотов. И хотя католики охотно объединили свои силы с реформатами, чтобы отбить Гавр у английской королевы-еретички в 1562–1563 годах, то в 1572 году они вовсе не хотели остаться без помощи католика Филиппа II. К тому же было очень легко объяснить отступление Карла IX и решительное противодействие его матери любым внешним шагам. Англия, эго было ясно, отказалась присоединиться к Франции. Тайный агент Елизаветы, Мидлмор сообщил Колиньи 10 июня, что его королева никогда не согласится на французское влияние во Фландрии. Несмотря на подписанный с Карлом IX договор о сотрудничестве, она поторопилась возобновить уже несколько лет приостановленную торговлю с Нидерландами. Ее брак с Генрихом Анжуйским не состоялся из-за религиозных разногласий. Тем не менее Екатерину по-прежнему обуревало желание возложить короны на головы своих детей, и она предложила Елизавете в мужья Франсуа Алансонского. Подумав около месяца, английская королева передала через государственного секретаря господина Бурлея, что она согласна, если получит в качестве свадебного подарка Кале. Предложение было отвергнуто. Что касается протестантских принцев Германии, к которым был отправлен Гаспар де Шомберг, то они проявили себя более чем сдержанно. Ноай сообщал из Константинополя, что и от Великого Сеньора тоже не стоит ожидать никакой помощи. Было ясно, что в случае открытого конфликта с Филиппом II Франция может рассчитывать только сама на себя.

Сменивший Пия V, Григорий VIII тоже высказывался за сохранение мира. Новый нунций, флорентинец Сальвиати, был в прекрасных отношениях с королевой-матерью. Защищать мир ему помогал специальный посол из Венеции. Более того, Косма де Медичи послал герцогу Альба 200 000 дукатов. Филипп II, знавший на чем остановить свой выбор в политике своего «доброго брата» Карла IX, ограничился сожалением по поводу действий гугенотов, могущих повредить взаимопониманию между двумя коронами. 1 июля 1572 года он писал из Мадрида дону Диего, как себя вести с Карлом IX: «Пока они не сбросят маску, мы не должны сбрасывать своей: наоборот, следует дать им понять, что мы верим их словам и действовать так до тех пор, пока они не дадут оснований поступить по-другому. Вам было бы неплохо придерживаться такой линии поведения».

Тем не менее Колиньи продолжал действовать и на столь зыбкой почве. 12 июля Брикмо и Женлис выступили из Монса во главе 4000 человек. В Сен-Жислене их осадил сын герцога Альба дон Фадрик и полностью разгромил. Лишь около тысячи человек избежало гибели и добралось в Моне. Для сторонников Дела Евангелия это был жестокий удар. Колиньи не мог скрыть своего гнева и разочарования. Королева-мать сделала из случившегося вывод, что мир нужен теперь как никогда. Не исключено, что именно тогда у нее зародилась мысль тем или иным способом убрать адмирала. По меньшей мере любопытно, что в конце июля она решила, что будет полезным встретиться с госпожой де Немур, матерью Генриха де Гиза, непримиримого врага адмирала.

Ежедневной заботой Екатерины были переменчивые настроения ее сына. Последние новости из Фландрии в высшей степени взволновали Карла IX. Герцог Альба перехватил его письмо к Людвигу Нассау-Дилленбург от 27 августа и под пыткой заставил Женлиса признать, что король предоставляет помощь мятежникам Нидерландов. Получив такие доказательства, он передал Мондусе, представителю Франции в Брюсселе, обвинение короля в двуличности. Разгневанный таким унижением, Карл IX вновь стал прислушиваться к Колиньи, уверяя его, что он готов вести войну, чтобы выполнить свои обязательства по отношению к Вильгельму Оранскому. Его мать вновь привела его в себя, и во время аудиенции, данной им чрезвычайному послу Венеции, он был настроен весьма миролюбиво.

Надо было положить делу конец и освободить Карла IX от влияния адмирала и его неосторожных обещаний. Первый Совет был созван 9 августа и перенесен на следующий день. Опираясь на приготовленную по его просьбе записку Дюплесси-Морне, Колиньи настаивал на необходимости открытой интервенции в Нидерланды и на легкости данного предприятия. Морвилье же показал все сопутствующие ему опасности и затруднения и напомнил, что ни принцы Империи, ни английская королева не придут Франции на помощь в войне против Испании. Как и в июне, совет отказался поддержать Колиньи. Ио словам венецианца Мишеля, адмирал с настоящим отвращением согласился еще раз обсудить вопрос о войне. После заседания совета он сказал королю: «Я более не могу противостоять вашей воле, но я уверен, что вы об этом пожалеете». Затем он обернулся к Екатерине: «Мадам, король отказывается вести войну, и надо молить Господа, как бы не случилось другой, которой он не сможет избежать!»

Нимало не смущенный своей второй неудачей на Совете, Колиньи все же собирался прийти на помощь Вильгельму Оранскому. Он дал слово, и это было делом чести. Используя свое влияние на Карла IX, он продолжал приготовления и почти официально набирал добровольцев. Тем самым он пренебрегал решением Совета и приказом короля, который запретил переходить границу. Между сторонниками мира и войны образовалась пропасть. Кто же окажется сильнее, Колиньи или королева?

Екатерина и Генрих Анжуйский, виновники Варфоломеевской ночи

Как хорошо сказал Ж. Мариежоль, «Екатерина приняла решение. Один человек хотел обойти власть, нарушал мир и безопасность королевства; надо было сделать так, чтобы он исчез». Логика и порядок требовали, чтобы идущий против решений Совета и приказов короля Колиньи был лишен милости, если вообще не арестован и осужден. Но Карл IX никогда не пошел бы на такое, к тому же прибегнуть к одному из этих двух решений значило вновь открыть едва затянувшиеся раны королевства и вызвать новое восстание гугенотов.

Итак, Колиньи должен был исчезнуть, но без королевского участия, а значит, вне какого-либо законного порядка. Благодаря своей политике, адмирал вновь стал в глазах королевы мятежником и государственным преступником. В таком сложном и взрывоопасном положении исключались любые угрызения совести. Предстояло осуществить королевское право прямого правосудия, так как по монархическому праву — в котором не существовало разделения власти — король был единственным законодателем и верховным судьей. Действуя без ведома своего сына, королева никоим образом не узурпировала власть, поскольку предпринимала тайные, а не официальные шаги. В противном случае ей бы пришлось передать власть, права на которую она лишилась с окончанием срока регентства, но которой на самом деле обладала.

Следует ли приписывать тайный план королевы ее итальянскому происхождению? Не имеющий ничего общего с Италией, герцог Альба 9 сентября 1567 года неожиданно арестовал графов д'Эгмонта и де Горна, одновременно образовав специальный Совет, который Генрих Пирен справедливо сравнил с революционным Трибуналом, который, как и последний, должен был действовать без какой-либо правовой гарантии. Но если герцог Альба мог действовать таким образом, опираясь на имеющуюся в его распоряжении армию, то Екатерина, за неимением средств, могла идти к цели только косвенными путями.

Вначале она воспользовалась жаждой мести де Гизов. Не забывшие нанесенного оскорбления, лотарингцы ждали любой возможности отомстить адмиралу. В этом отношении они были такими же итальянцами, как и королева-мать.

Мысль сделать Гизов орудием смерти Колиньи показывала глубокий и изощренный расчет. Устранение адмирала сохраняло мир и давало королеве возможность остаться у власти, а кроме того выставляло Шатийонский дом против Лотарингского и ввязывало их в бесконечную уничтожительную борьбу, из которой благополучно выходил король. Отбросив сомнения, Екатерина холодно принялась расставлять ловушку.

Дело было очень сложное. По случаю бракосочетания короля Наваррского вся высшая протестантская знать собралась в Париже. К тому же у Колиньи было от 7 000 до 8 000 вооруженных человек, которых он собирался вести в Нидерланды. Из письма дона Диего от 20 августа 1572 года нам известно, что Екатерина посвятила в свой план венецианца Жана Мишеля. Кто-нибудь из дома Гизов должен был убить адмирала, а король осудил бы убийство перед гугенотами, английской королевой и принцами-протестантами Империи. С 1563 года Гизы твердили о своем намерении отомстить адмиралу за убийство Франсуа де Гиза, и для них было бы естественно использовать подвернувшуюся возможность. Но депеши всех дипломатов позволяют говорить о неоспоримой виновности королевы в подготовке покушения. 23 июля, на следующий день после прихода известия о разгроме Женлиса, как мы уже видели, она отправилась на встречу с вдовой Франсуа де Гиза, ставшей герцогиней де Немур. Теперь к услугам лотарингцев был королевский убийца по имени Моревер. А старый воспитатель Генриха де Гиза предоставил в распоряжение заговорщиков свой дом по улице Фоссе-Сен-Жермен, который Колиньи всегда снимал, когда приезжал в Лувр.

Не было ничего проще, как застрелить адмирала через окно первого этажа. Второй выход должен был облегчить бегство убийцы. Сюринтендант дома Генриха де Гиза, Франсуа де Вилье, правитель Шайи, отвечал за все приготовления. Было решено подождать окончания празднеств по случаю свадьбы Маргариты Валуа и Генриха Беарнского. По приказу матери Генрих Анжуйский следил за приготовлениями к операции. Если верить «Слову человека чести и достоинства», то именно он договорился с Моревером. Последний не заставил себя упрашивать и охотно приехал на встречу в «один из замков в окрестностях Парижа». Генрих под благовидным предлогом покинул Париж, и вскоре они пришли к согласию, особенно когда было сказано, что «в его собственных интересах он не должен отказываться, так как мы знаем, что если он попадет в руки адмирала, тот не замедлит расплатиться за смерть своего лучшего друга Муи». Затем осталось лишь «обсудить более легкие пути и средства достижения цели». Здесь следует заметить, что «Слово…» возлагает основную вину случившегося на Генриха и снимает ее с Гонди, тогда как есть многочисленные доказательства его виновности, и такой его современник, как Брантом, видит в Гонди «первого и главного автора и советника этого дела».

Осуществление плана назначили на пятницу 22 августа, на позднее утро, по окончании заседания Совета, которое должно было проходить в Лувре под председательством Генриха и в отсутствие Карла IX, которого должна была задержать месса в часовне в Отель де Бурбон.

Надо ли добавлять что-нибудь еще, не возвращаясь к ответственности королевы-матери? Решив убить Колиньи, она рассчитывала на одобрение Филиппа II и Сената Венеции. Спасение религии и государства оправдывали и узаконивали самые крайние средства. Настроенные против Марии Стюарт шотландские пресвитерианцы с Джоном Кноксом; Филипп II, приказавший уничтожить Эсковадо, доведший до смерти своего собственного сына, дона Карлоса, утопивший в крови восстание в Андалузии и Нидерландах, установивший в Португалии жестокий террор, все это не вызывало ни недоумения, ни осуждения людей XVI века. Любопытным исключением был Мишель Гислиери: бывший главный инквизитор, став папой Пием V, отказался поддержать проект убийства Колиньи и Конде, о чем передает письмо Зуниги, бывшего тогда послом в Риме, от 19 мая 1568 года. Но мнению Пия VI, следует прибегать только к законному и публичному наказанию. Папа был последователем Святого Луи и Фомы Аквинского, но святой король и теолог далеко не были образцами для политиков XVI века.

Прекрасно подготовленное покушение провалилось. 22 августа, около 11 часов утра, Моревер выстрелил и промахнулся. В момент выстрела адмирал повернулся, то ли, чтобы сплюнуть, то ли, чтобы поправить туфли. Вместо того чтобы попасть в грудь, одна пуля вошла в левую руку, вторая повредила палец правой руки. Несмотря на боль, адмирал сохранил присутствие духа. Он не строил иллюзий: зачинщиками покушения были Екатерина и Гизы. Весомым доказательством было еще дымящееся ружье, оставленное Моревером. Стало известно, что оно принадлежало одному из гвардейцев Монсеньора. Узнав о покушении, Карл IX не мог сдержать своего гнева: «Я никогда не смогу отдохнуть! Все время возникают новые проблемы!» Когда пришло сообщение, он играл в лапту. Получив известие, он сломал в гневе ракетку, бросил ее на землю и вернулся в Лувр.

После провала покушения королева вновь должна была принять какое-то решение. Живой и выздоравливающий Колиньи, конечно, потребует и получит у короля приказ начать расследование, которое быстро выявит всю правду. Екатерина знала, на что был способен ее сын. Сможет ли он в гневе сам покуситься на жизнь герцога Анжуйского? Она знала, что против нее король ничего не сделает, но сумеет ли она избежать ссылки, даже если король пощадит ее? При исчезновении Колиньи гнев Карла IX можно было направить на Генриха де Гиза. Но при живом Колиньи он обратится на нее и герцога Анжуйского. Впервые после ее прихода к власти перед ней и ее любимым сыном встала угроза смерти.

Не теряя времени, она закрылась в своей комнате с герцогом Анжуйским. Им надо было присоединиться к королю, когда он потребует найти и наказать преступников. Играя комедию, королева прекрасно знала, что никого не обманывает, но выигрывает немного времени. Днем 22 числа она пришла к адмиралу с королем и герцогом Анжуйским, чтобы засвидетельствовать ему свою симпатию и недоумение по поводу случившегося. Карл IX вновь выказал желание свершить правосудие. В тот же день Генрих Анжуйский передавал письмо короля маршалу де Мартиньену и сказал: «Из письма короля, моего господина и брага, вы узнаете, что произошло с моим кузеном адмиралом, и о чем мы все очень сожалеем и просим вас отметить, какое неудовольствие мы здесь испытываем и как хотим, чтобы преступники были справедливо наказаны».

Но не о судьбе адмирала сожалели Екатерина и Генрих, их заботила своя собственная судьба. Все тексты подтверждают, что уже в субботу 23 числа руководители гугенотов не сомневались в виновности королевы. Они решили сами отомстить ей, если не добьются официального разбирательства. Карл IX знал пока только об участии в покушении семьи Гизов. Но он быстро узнал бы правду. К тому же во время его визита к адмиралу, последний что-то нашептал ему на ухо. Королева была уверена, что не обошлось без упоминания о ней. В тот момент настроение короля было благоприятным для адмирала. Его письма Ля Мот-Фенелону в Англию и Шомбергу в Германию от 22 августа свидетельствуют о его явно враждебном отношении к Гизам, которых он пока считал единственными зачинщиками покушения. Королеве-матери оставалось только одно попытаться восстановить свое влияние на короля. Более чем когда-либо обуреваемая жаждой власти, она воспользовалась ею, чтобы выпутаться из крайне тяжелого положения. Но что делать, если в Париже собралось около 10 000 гугенотов с их руководителями во главе? Что будет, если в ходе расследования герцог де Гиз вовлечет ее в дело? Это грозило новой гражданской войной.

Когда той субботой 23 августа в уме этой разочарованной и страстной женщины промелькнула мысль о возможном всеобщем избиении кальвинистов? В тот день вместе с Генрихом Анжуйским, герцогом де Невером, Гонди и верным Таванном под сенью сада Тюильри она рассматривала возможности избежать надвигающуюся грозу. Вечером на ужине у королевы гасконский гугенот Пардайан прямо в лицо заявил ей, что если король не совершит правосудие, то эго сделают гугеноты. Затем двое реформатов (верный ей Байанкур, служивший источником информации, и Грамон) сообщили королеве, что после долгих и ожесточенных споров у адмирала было решено убить ее и ее сыновей. Разоблачение Байанкура и Грамона подтверждено всеми послами, однако тут есть в чем усомниться. Действительно ли королева была уверена в реальности заговора или просто решила извлечь выгоду из сложившегося положения? Кто знает?

Информированная об истинных или мнимых намерениях гугенотов, Екатерина решила получить у непостоянного короля приказ, без которого ничего нельзя было сделать. Каковыми бы ни были планы гугенотов, два доносчика дали королеве возможность спасти себя и государство. Если дознание закончится ничем, и король не покарает преступников, как обещал, то это вызовет большое недовольство у сторонников Дела Евангелия. В том и другом случае, она это хорошо сознавала, ей грозила гибель. Ее могло спасти только убийство людей, против которых она ничего не могла поделать. 24 августа Зунига констатировал, что «если бы после ранения адмирала королева упустила два дня, то с ней сделали бы то, что она сделала с другими». Итак, королева должна была ударить первой: ее вынуждал провал Моревера, случайная, по несомненная причина Варфоломеевской ночи. На этом единодушно сходились все дипломаты, мнение которых хорошо выразил Зунига: «Так как выпрел был неточен, и адмиралу стало известно, кто за ним стоял, они решились на это». Зунига определяет здесь то, что он называет caso repentino, различаемое им с caso pensado. Первое означает внезапное и неожиданное событие, второе событие, подготовленное заранее. Гугеноты утверждали, что случившееся было подготовлено в Байонне в 1565 году. Здесь будет нелишним привести слова из письма герцога Анжуйского Шомбергу от 17 ноября 1572 года: «Все. что вам пишут о происшедшем в нашем королевстве правда, и случилось это совершенно неожиданно… Король… и я никогда не имели никакого сговора с королем Испании против гугенотов… и лживо все. что говорят принцам, о чем более полно вам расскажет господин граф де Реи (Гонди)».

Итак, в силу непредвиденного стечения обстоятельств королева-мать решила добиться одобрения короля. Посовещавшись с Генрихом и своими итальянскими советниками, она отправила Гонди к Карлу IX. Он открыто и ничего не утаивая рассказал королю, что не только герцог де Гиз, но также его мать и брат принимали участие в подготовке покушения. И сказал потрясенному Карлу IX, что единственный путь к спасению убрать всех сторонников новой веры. После первой атаки последовала и вторая, во время заседания Совета, состоявшегося чуть позже полуночи под председательством Екатерины, поддерживаемой герцогом Анжуйским. Таванном и итальянским трио (Невер, Гонди и Бираг). Почти два часа шел спор, в котором Екатерина и Генрих играли ва-банк. Напрасно король говорил о своей чести, о данном Колиньи слове, отказываясь верить в его предательство и измену. Екатерина и Генрих сообщили о своем намерении покинуть королевство. Карл IX упорствовал. Но королева хорошо знала, чем можно ранить своего сына до глубины души. Она с делала вид, будто решила, что он боится принять решение. Как же она может не предпочесть обвиненному в малодушии Карлу IX герцога Анжуйского, окруженного ореолом славы побед при Жарнаке и Монконтуре? И она снова стала угрожать своим отъездом и тем, что последует за Генрихом в ссылку. Глубоко задетый за свое самолюбие, уязвленный ревностью к своему брату, Карл IX страшно разгневался и крикнул матери, брагу и всем присутствующим: «Вы хотите этого. Хорошо! Пусть их всех убьют! Пусть их всех убьют!»

Гак король сказал «да». Отныне законоведы Совета были оправданы. Король сам отдал приказ. Екатерина получила то, что хотела. Речь шла уже не об убийстве, а о наказании в интересах королевства. Таванн хорошо это понимал. Он писал в своих «Мемуарах», что «король имеет больше права покушаться на жизнь своих подданных, чем подданные на него».

Будет ли не делающий исключения приказ исполнен буквально? Выкрикнув горячие и жестокие слова, Карл IX покинул Совет, а тот продолжал свое заседание. Екатерина и пять ее единомышленников искали способы осуществления задуманного. Не имея возможности прибегнуть к официальному процессу, они были вынуждены использовать наемных убийц. Конечно, это значило начать беспорядки и бесчинства. Но того требовала необходимость. Сложнее было решить, должны ли принцы крови стать жертвами изгнания. Первым исключили Генриха Наваррского. Генрих де Конде, сын побежденного при Жарнаке командующего гугенотов, должен был жениться, правда на гугенотке, Марии Клевской. Она была прекрасной 19-летней девушкой, которую Генрих Анжуйский надеялся со временем сделать своей любовницей. Благодаря такому браку Конде становился сводным братом Луи де Гонзага, герцогу де Неверу, члену Совета: принц крови, хотя и гугенот, благодаря своей свадьбе становился неприкосновенным и тоже исключался из списка осужденных.

Совет хладнокровно продолжал заниматься своим ужасным делом. Прежде всего следовало составить список жертв: Колиньи, затем Телиньи и прочие. Чуть позже, исходя из своих личных интересов, королева добавила к списку еще пять-шесть имен. От жертв перешли к палачам. Генрих де Гиз и его брат герцог д'Омаль с Франсуа Ангулемским должны были отправиться к адмиралу. Как можно более официально. Переписка венецианцев и записи городской ратуши доказывают, что дело было задумано как полицейская акция, осуществляемая людьми, уверенными в их полном праве так поступать. Никто не мог предугадать, что из-за разгоревшихся политических и религиозных страстей, охвативших весь город, будет невозможно поддержать пошатнувшийся общественный порядок, за который отвечали бывший глава купцов Клод Марсель и сменивший его Ле Шаррон. Организаторы полагали, что все просчитали, однако они упустили из виду, что Клод Марсель и его готовые на все люди воздержатся от оказания помощи Ля Шаррону в том, чтобы приказ был исполнен только в отношении одних руководителей реформатов. Преданный Гизам Марсель был католиком самых крайних взглядов, настоящим фанатиком. Если надо убить руководителей еретиков, то зачем жалеть и щадить всякую мелочь? И он приказал своим людям не оставлять в живых ни одного гугенота. Король сказал, чтобы они все были мертвы! Ничего об этом не зная, а может быть, и зная, Клод Марсель собирался довести до конца кровавое дело. Из-за него принятые исключительные меры обернулись неожиданным кошмаром.

Сигнал к резне был подан из-за Альп. Испанцы и венецианцы были хорошо знакомы с подобной зловещей политикой и неоднократно советовали Екатерине применить ее на практике. Рано утром в день праздника Святого апостола раздались быстрые и торопливые звуки набата парижской церкви Сен-Жермен-л'Оксеруа, расположенной прямо напротив Лувра. Он опередил дворцовый колокол, который должен был первым подать сигнал к началу мрачного действия. Сразу же, будто сами собой зазвонили все остальные колокола парижских церквей, создавая впечатление беспощадной одержимости и бросая призыв к всеобщей резне.

Наверное, не стоит пересказывать события дня Святого Варфоломея, которые удивительно точно смог предвидеть проницательный ум Мишеле. Лучше, еще не проводя параллели между массовыми убийствами гугенотов и трагическим концом Генриха де Гиза в 1588 году, рассмотрим более детально участие Генриха Валуа в августовских событиях 1572 года, изучая его защиту в Кракове, когда он претендовал на польский трон.

Ответственность Генриха Анжуйского за случившееся в День Святого Варфоломея

До пятницы 22 августа герцог очень хорошо скрывал свою причастность к заговору против адмирала. Но уже в субботу он выдал ее гем, что именем короля назначил Коссена главой солдат, определенных для охраны Колиньи. Коссен командовал гвардейцами короля и был личным врагом адмирала, а впоследствии стал одним из его убийц. По просьбе своей матери, желавшей знать настроение города, в субботу же вместе со своим братом Ангулемским Генрих выехал в карете, не украшенной королевским гербом, чтобы сообщить парижанам, что вскоре в город войдет его правитель Франсуа де Монморанси с отрядом кавалерии. Новость, способная взволновать население. Генриха быстро узнали, и окружившая его толпа устроила ему овации, выкрикивая слова «Жарнак» и «Монконтур».

Вернувшись в Лувр, где герцоги де Гиз и д'Омаль сообщали о своих опасениях королю, герцог Анжуйский уведомил свою мать, что Париж требует расправы с гугенотами. После ужина, во время которого королева услышала угрозы Пардайана, Генрих принял участие в первом совещании. Генрих де Гиз не скрывал своего намерения приступить к действию. К личным интересам Екатерины и ее сына добавилась необходимость удержать власть в своих руках. Оказавшись между Гизами и гугенотами, они были вынуждены действовать. Так объясняется визит Гонди к королю, так объясняется заседание Совета, на котором у короля вырвали спасительный приказ, избавляя от ответственности королеву и ее сообщников. Можно ли допустить, что, согласно более позднему рассказу Генриха, ставшего уже королем Полыни, одному из своих доверенных лиц (предположительно Марку Мирону), незадолго до начала драмы Карл IX, Екатерина и он сам чуть было не отступили в последний момент и попытались предотвратить резню? И правда ли то, что в феврале 1574 года, в ночь накануне своей коронации в Кракове Генрих поделился некоторыми воспоминаниями со своим врачом, которые тот записал, но которые увидели свет только в 1623 году в виде «Бесед короля Генриха III с человеком чести и достоинства». Можно почти с уверенностью сказать, что здесь речь и дет о подложном документе, предназначенном снять с Альбера де Гонди всякую вину в случившемся кровопролитии. Тем не менее, нельзя не отметить, что им не следует пренебрегать, так как чувствуется, что он основан на истинных фактах. Рассмотрим следующее: «проспав ночью всего два часа (говорил Генрих), на рассвете король, моя мать королева и я вышли в комнату, окна которой выходят в нижний двор, чтобы наблюдать за началом действия. Вскоре мы услышали пистолетный выстрел. Я знаю, что звук болезненно подействовал на всех троих, внушив ужас и понимание того, что должно было произойти. Чтобы избежать этого, мы спешно послали одного дворянина к господину де Гизу, чтобы передать ему и настоятельно потребовать от него вернуться домой и ничего не предпринимать в отношении адмирала. Этот приказ остановил бы все остальное. Но вернувшийся дворянин сказал, что господин де Гиз ответил, что он пришел слишком поздно, и адмирал уже мертв».

Таванн коротко замечает, что «королева Екатерина охотно отказалась бы от задуманного, лишившись энергии, которую ей вернули капитаны, описав опасность, в которой находилась она и ее дети». Кажется вполне вероятным, что король, его мать и Генрих имели печальную возможность наблюдать за началом событий. Но очень маловероятно, что они захотели отменить королевский приказ, сообщив об этом одному герцогу де Гизу и ничего не сказав Марселю и Ле Шаррону. Если Гиз не мог выполнить приказа в отношении адмирала, то указания об отмене приказа должны были бы быть переданы остальным ответственным лицам. И в этом случае исход был бы неясен. Марсель и Ле Шаррон могли бы ответить, как Гиз, что не осталось времени, и они ничего не смогут предотвратить.

Итак, в доказательствах, якобы приводимых Генрихом, есть довольно серьезное несоответствие, чтобы принять, что король и королева хотели отменить приказ. Можно допустить, что у них была, особенно у Екатерины, минута сомнения, о чем свидетельствует Таванн. Так ни «Беседы», ни «Истинное и краткое описание» (более значительный текст, чем «Беседы», речь о нем пойдет чуть позже) во многих моментах не соответствуют истине. Оба документа выдуманы. Первый для того, чтобы оправдать Альбера де Гонди, второй, чтобы представить невиновным Генриха Валуа. С нашей точки зрения только современные тем событиям тексты (в первую очередь документы дипломатов) можно признать достоверно отражающими истинную роль Генриха в происшедшем в августе 1572 года.

В день кровавой расправы герцог Анжуйский во главе 800 всадников и тысячи пехотинцев должен был поддерживать общественный порядок. Однако солдаты захватывали и грабили дома, а на Пон-Нотр-Дам разграбили ювелирные магазины и гранильные мастерские. Двое людей Генриха поссорились из-за «удивительно прекрасных часов». Отдав 10 экю их владельцу, Генрих забрал их себе. Складывается впечатление, что он не стремился сам выступать против гугенотов. Но он позволял это делать. Так его люди поймали и заду шили Телиньи, когда тот пытался спастись бегством через крыши. Если верить очень неодобрительным словам посла Зуниги, то Генрих дошел до того, что изнасиловал дочь Колиньи! Но по свидетельству тосканца Петруччи это обвинение кастильянского дипломата было призвано помешать Генриху стать королем Польши, когда он был уже объявлен кандидатом на ее корону. Согласно «Запискам о Франции», в его активе спасение маршала де Коссе-Бриссака, совершенное по просьбе его любовницы, прекрасной госпожи де Шатонеф.

В свете всего вышеизложенного, трудно поверить в самозащиту Генриха в небольшом сочинении на латинском языке. Оно называется «Vera et brevis descriptio tumultus postremi gallici lutetiani in quo occidit admirallius» (Истинное и краткое описание последних волнений во Франции, случившихся в Париже, во время которых погиб адмирал.) Вот главный отрывок в переводе Генриха Моно. Узнав о «заговоре» гугенотов от Бушаванна (Байанкура) и Грамона, король «призвал своего брата герцога Анжуйского, сообщил ему о сделанном открытии и рассказал о плане действий, составленном Советом. Но герцог Анжуйский, не желая компрометировать свое имя, прославленное столькими замечательными победами, недоверчиво отнесся ко всей истории заговора и отказался придавать ему значение. Он покинул своего брата короля, и больше ничто не могло его заставить вернуться на Совет».

Гак в глазах своих польских подданных Генрих отрицал свое участие в событиях дня Святого Варфоломея. Между Парижем и Краковом большое расстояние. И приходит на ум поговорка: «Хорошо лгать тому, кто пришел издалека». Однако дипломаты единодушны в своем мнении. В докладе Сенату венецианец Джованни Мишель остается сугубо формальным. «Все от начала до конца было делом рук королевы: она все задумала, организовала и довела до конца с помощью только одного своего сына, герцога Анжуйского». Далее Мишель объясняет, что ружейный выстрел «направлялся королевой и герцогом Анжуйским», когда же он оказался неудачным, Екатерина с Генрихом одни пошли к королю и убедили его, что надо покончить с гугенотами и начать действовать раньше них.

Чуть позже 24 августа нунций Сальвиатти писал 2 сентября государственному секретарю следующие бесспорные строки: «После покушения… сделанного с согласия герцога Анжуйского, но не короля, правящая королева, узнав, что адмирал не погиб, и поняв, в какой опасности она находится… обратилась к королю, призывая его устроить резню, которая потом затронула всех (гугенотов)».

Узнав о случившемся, Филипп II не мог скрыть своей радости и даже засмеялся. 29 августа он написал Генриху письмо с поздравлениями, которое отправил со специальным послом маркизом де Айамонт, дав ему следующие указания: «Затем вы посетите герцога Анжуйского, и, отдав ему письмо, вы поздравите его с замечательным успехом. Он достоин похвал, поскольку он принял активное участие в Совете, в обсуждении и решении. Герцог Анжуйский доказал на деле любовь к своему брату. Пусть он постарается довести все до конца, и пусть будет уверен, что имеет в моем лице другого брата, который его очень любит и уважает».

Герцога Анжуйского рассматривали до такой степени одним из главных авторов событий 24 августа, что его стали поздравлять католические монархи. Кроме Филиппа II, свои чувства ему выразил Великий герцог Тосканский Косма I: 16 сентября Генрих ответил ему, что «король, мой брат и господин, всегда обещал, что… вы первые узнаете об успешном наказании адмирала и его сообщников, благодаря которому, я надеюсь, Господь позволит ему объединить народ и с помощью церкви Господней привести к послушанию сбившихся с пути истинного».

Когда кардинал Лотарингский пришел поздравить Карла IX от имени Отца церкви, сообщив о передаче в знак благодарности в королевскую казну определенной суммы, он добавил, что «признавая заслуги герцога Анжуйского перед римской церковью», духовенство дарит ему 800 000 ливров для покрытия его расходов в путешествии в Польшу. В заключение скажем, что «Краткое и истинное описание» ценно для нас сообщением, что через несколько месяцев после событий 24 августа 1572 года, став королем Польши, Генрих хотел создать определенное мнение о своем участии в той трагической «случайности». Публикуя текст, он без колебаний отрицал свои собственные слова. К тому его вынуждала необходимость продуманной пропаганды. Совершенно по-другому сложилась ситуация, когда, сменив Карла IX, ему пришлось смириться с подписанием мира в 1576 году. Вынужденный отступить перед союзом политиков и гугенотов, избравших своим главой его собственного брата Франсуа Алансонского, Генрих III должен был официально отрицать свою вину и заявить, что «не имел к случившемуся никакого отношения и был до крайности потрясен тем несчастным случаем». О том же говорит Статья 32 эдикта Болье: «Беспорядки и различные нарушения законности, происшедшие XXIII августа в Париже и других городах королевства случились к нашему большому сожалению и неудовольствию».

Всегда и во все времена правители и политики без всяких сомнений меняли свои заявления и убеждения, исходя из соображений о наступающей эпохе. Екатерина и будущий Генрих III были обречены следовать за ходом событий, а не руководить ими. До 1572 года исполнительной власти удавалось оставаться в положении относительного равновесия между противоборствующими сторонами. Но после 24 августа отношение к королю сторонников обеих конфессий радикально изменилось, и потребовалось еще 20 лет, чтобы у монарха вновь оказалась реальная власть.

Но пока еще будущий Генрих III не испытал на себе ветер перемен, и чуть меньше, чем через два года ему предстояло вновь попытать военного счастья в осаде Ля-Рошель, а затем примерить тяжесть первой короны, короны королей сарматов.

Новое лицо герцога Анжуйского после праздника Святого Варфоломея

Мы видели из ответа Генриха Коему I, что он придерживается официальной версии событий. Были ли у него сомнения относительно необходимости 24 августа? По словам тосканца Петруччи, он заявил 31 августа, что «все было сделано слишком легкомысленно и безрассудно». Тот же Петруччи передает, что день Святого Варфоломея повысил престиж Карла IX, но сделал очень «задумчивым» Генриха.

Претендуя на польский трон, герцог Анжуйский быстро понял, что у него есть множество причин не хвалиться своей ролью в событиях 22, 23 и 24 августа. 1 сентября он уполномочил Жана де Монлюка, епископа Валанса (гасконского либерала, которого Святой Престол считал еретиком) вести с поляками переговоры о его избрании на польский престол, пустующий со времени смерти короля Сигизмунда-Августа 7 июля 1572 года. В Польше насчитывалось небольшое количество протестантов, которым король предоставил свободу совести и вероисповедания. Кандидату надо было заручиться поддержкой протестантов, объявив о своем согласии с политикой терпимости, которую поддерживали турки, имевшие большое влияние на Сейм. Также следовало пресечь недопустимые слухи, распущенные Зунигой о якобы совершенном Генрихом насилии над дочерью Колиньи. В то же время Испания выдвигала из Габсбургов свою кандидатуру, сына Императора.

Когда 3 сентября Генрих узнал о намерении евангелистов Польши избрать его королем, Екатерина Медичи немедленно вызвала нунция Сальвиетти и попросила его поговорить с Григорием XIII, посол которого в Польше был склонен поддержать сына Императора. Теперь уже не стоял вопрос женитьбы герцога Анжуйского на одной из дочерей Филиппа II. Этот проект был тем более неосуществим, что Филипп II не хотел отдавать Генриху ни одного из своих владений, в то время как поляки рассчитывали выдать за их предполагаемого монарха дочь Сигизмунда-Августа, принцессу Анну. Генрих не случайно создавал себе новый образ, очевидно принимая во внимание позицию своих будущих подданных. Во Франции же он хотел наоборот остаться чемпионом в делах католиков. В ноябре 1572 года ему вновь предстояло столкнуться с гугенотами. С января по июль 1573 года он вновь стоял во главе королевской армии, которая должна была вернуть королю Ля-Рошель.

Бесплодная осада Ля-Рошели

4 января он писал правителю Пуату графу де Люду, составившему для него записку о положении в провинции: «Жители Ля-Рошель продолжают упорствовать и не подчиняются воле короля, полагающего, что от взятия города и наказания мятежников зависит мир и покой королевства, в чем я с ним совершенно согласен. Исходя из этого, я попросил короля доверить мне эго предприятие. И теперь слежу за необходимыми приготовлениями, прежде чем отправиться в дорогу. Хотя время сейчас не особенно подходящее для такого предприятия, тепло одетые и хорошо экипированные, мы преодолеем все препятствия».

4 декабря он пишет тому же де Люду, что «вызывающее поведение жителей Ля-Рошель» заставило его умолять короля, чтобы он «дал мне продолжить навязанное ему дело, чтобы помешать им осуществить свои мрачные намерения, что он охотно мне предоставил». В то же время Генрих просит де Люда проследить за всеми, кто во вверенной ему области может прийти на помощь лярошельцам и рассчитывает на его поддержку в деле «освобождения от всех этих людей». Хотя Генрих объявил о своем отъезде еще в ноябре, в конце года он по-прежнему оставался в Париже, так как его брат оставался в нерешительности, назначать его командующим, или нет. Король послал в Ля-Рошель гугенота Ля Ну, надеясь таким образом договориться с городом. Старый Таванн, на советы которого рассчитывал Генрих, был серьезно болен, приближаясь к своему концу (он умер в 1573 году). Кроме того, все мысли молодого герцога Анжуйского занимала Мария Клевская, незадолго до того вышедшая замуж за Генриха де Конде. Именно тогда он написал Генриетте, герцогине де Невер, сестре молодой супруги, три письма, в которых он призывал ее в свидетели своей страсти к недостижимой теперь молодой женщине. Мы вернемся к этим письмам, когда будем говорить о личной жизни Генриха III. Итак, 14 января 1573 года герцог Анжуйский покинул Париж, чтобы начать новую и последнюю кампанию на юго-западе.

На этот раз положение было не такое, как во время трех предыдущих восстаний. Теперь Карл IX имел дело не только со знатными гугенотами. Почти все они погибли в день Святого Варфоломея. Подстрекаемые священниками, их заменили простые протестанты из народа. На юге Монтобан и Ним закрыли двери перед королевскими солдатами. В Ля-Рошель и Сансере сопротивление было еще более упорным. После 24 августа в столице Ониса появились реформаты с запада и солдаты-гугеноты Стрози. 50 дворян, 1 500 солдат и 55 министров выступали за сопротивление и вдохновили городской Совет на принятие энергичных мер. Король назначил правителем города Бирона, но ему не дали войти в город и послали одного священника в Англию, чтобы просить Елизавету прийти на помощь тем, кого он назвал «ее подданными из Гюйенны». В ожидании подхода армии герцога Анжуйского, Бирону пришлось осадить город. Судьба Ля-Рошель могла бы быть легко решена, так как застигнутые осадой врасплох жители города не успели опустошить окрестности, запастись продовольствием и подготовить оборону. Но отправив к ним Ля Ну, Карл IX связал себе руки. Ля Ну имел полномочия обещать жителям свободу совести и соблюдение их привилегий с условием, что они признают Бирона своим правителем. Ободренные лярошельцы попросили Ля Ну обеспечить им неприкосновенность. Лояльно настроенный Ля Ну передал все королю, который согласился на их просьбу, после чего можно было увидеть любопытный спектакль, как король воюет с собственными войсками. Ля Ну действительно склонял лярошельцев заключить союз с двором, который рассчитывал, что с новым правителем горожане в конце концов снова подчинятся королю.

Такой подход не принимал во внимание народ и священников-евангелистов. Убежденные в истинности своей веры и в том, что перед ними Вечность, они негодовали при одной мысли о сдаче. Демократия гугенотов диктовала свои условия буржуа из городского Совета. Без колебаний народ предпочитал позорному миру вооруженную борьбу. Разве она не была законна и справедлива? Несколько отступников, хотевших дать герцогу Анжуйскому войти в город, были немедленно убиты. Убедившись в бесполезности своих усилий переубедить гугенотов, Ля Ну предпочел ретироваться и 12 марта 1573 года присоединился к армии герцога Анжуйского.

Прошел ровно месяц и один день, когда Генрих с армией подошел к городу, имея в своем распоряжении гораздо более мощную артиллерию, чем та, которая была у него в 1569 году. 12 февраля Генрих писал Карлу IX из окрестностей Ля-Рошель: «Господин. Этим письмом я просто хотел уведомить вас, что вчера утром я прибыл на место».

Прежде чем думать о наступлении, его первой заботой было узнать сильные и слабые стороны местности. Ля-Рошель стоял за четырехугольником стен с четырьмя угловыми башнями. Стены были окружены рвом с болотной водой. По углам рвов стояли укрепления, из бойниц которых можно было вести ружейный и артиллерийский огонь.

Лучшей частью обороны были угловые сооружения, называемые бастионами. Один из них находился прямо перед королевским лагерем и назывался Евангелическим. Со стороны моря подходы к порту были защищены с одной стропы бастионом, с другой цитаделью. Войти в порт не позволяла цепь, натянутая между башнями Сен-Ноколя и Шэн.

Но главной силой Ля-Рошели были его моряки-авантюристы, не брезговавшие и пиратством, а также богатство города, гордость торговой буржуазии и укрывшихся там гугенотов, движимых горячей верой. Город имел около 1500 солдат, 2 000 хорошо вооруженных буржуа под руководством знатных реформатов области. Кроме того, в городе была прекрасная артиллерия, и он рассчитывал на помощь из Англии или от повстанцев Нидерландов. После отъезда Ля Ну единственным недостатком было отсутствие настоящего военного командующего.

В распоряжении Генриха было около 5 000 пехотинцев и 1 000 кавалеристов. Его советник Луи де Гонзага отвечал за все необходимое для успешной осады, а также за наблюдение за рейдом, чтобы в нужный момент помешать кораблям противника войти в порт. Эту задачу осложняла необходимость присматривать за Франсуа Алансонским, бывшим не прочь сесть с помощью лярошельцев на корабль и отплыть в Англию, чтобы ворковать там с Елизаветой. Нельзя было быть уверенным и в двух принцах крови, вынужденных участвовать в осаде: Конде и король Наваррский вполне могли воспользоваться первой же возможностью навсегда скрыться от двора королевы-матери, которую они называли между собой «Госпожа Змея».

С февраля по июнь 1573 года было предпринято 8 штурмов Ля-Рошель. Во время первого из них, 21 февраля, королевская артиллерия открыла ураганный огонь. Солдаты королевской армии дошли до края рва и их траншеи приблизились к контрэскарпу. Генрих выполнил свой долг до конца. С рассвета и до глубокой ночи он оставался в траншее. 22 марта раздалось 1 500 пушечных выстрелов. 7 апреля впервые был атакован Евангелический бастион. Это был провал. 8 апреля Генрих писал маршалу де Дамвилю (правившему в Лангедоке): «Мой кузен, хочу сообщить вам, что с шести часов утра мы начали атаковать Евангелический бастион. Обстрел продолжался без перерыва до семи часов вечера. После него я послал насколько отрядов захватить ров. Надеюсь и далее продолжать в том же духе, как только будет предоставляться такая возможность». К несчастью для Генриха, такого не произошло. Королевские войска были остановлены, а многие их командиры убиты. Задетый за живое, Генрих возобновлял атаки 10, 13 и 14 апреля. В тот день Ля-Рошель безрезультатно штурмовали пять раз. Жители города надеялись на ожидаемую помощь. 19 апреля на море действительно показался флот под командованием Монтгомери. Но он предпочел повернуть обратно, опасаясь встречи, которую ему готовили королевские войска. И он не смог забрать с собой герцога Алансонского, Конде, короля Наваррского и их друзей, надеявшихся уплыть в Англию и там набрать для себя армию. Такие планы, разрушенные Ля Ну, доказывают, что в королевской армии были разногласия, в значительной степени ослаблявшие ее. В этот период открытое объединение в одном общем деле таких двух представителей различных конфессий, как Ля Ну и Монморанси с герцогом Алансонским, было первым признаком появления третьей партии «политиков», роль которых постоянно возрастала, начиная с 1574 года. Ее отличительными чертами были отвращение к кровопролитию, принципы высокой человечности, но также и жестокое соперничество между знатными господами и принцами.

Столкнувшись с упорным сопротивлением лярошельцев, Генрих должен был теперь положить этому конец. Он дождался подхода швейцарцев, которые присоединились к нему 23 мая в количестве 6 000 человек. 26 мая начался большой штурм города. Свидетель его, тосканец Кавриана, писал, что «непредвиденная торопливость наших солдат свела на нет предусмотрительные планы герцога Анжуйского». Он хотел заминировать основание пресловутого бастиона пятью минами, пытаясь обмануть противника продолжительным огнем ночью. С наступлением дня началась атака на все стены, в то время как королевский флот бомбил порт. Но ничего не вышло из-за общей вялости атакующих и скорого бегства большинства солдат. На следующий день Генрих разжаловал около 60 рот пехотинцев и заклеймил позором многих офицеров. Отныне охрана траншей была доверена принцам, швейцарцам и уже проверенным солдатам. Короткое письмо Генриха Карлу IX показывает, как провал этого штурма глубоко задел его: «(Я) невероятно зол, что мы упустили такую возможность из-за душевной слабости солдат, хотя их командиры и оказались на высоте… Увидев то, что случилось сегодня, я почти стыжусь быть французом, и если бы вы видели это, вы были бы страшно разгневаны».

Тем не менее положение города ухудшалось с каждым днем, и среди осажденных раздавалось все больше голосов за заключение мира. Одна петиция собрала более 300 подписей, так что пришлось арестовать «самых знатных господ города».

Ив тот момент, когда судьба Ля-Рошель казалась предрешена, его спасло от капитуляции избрание герцога Анжуйского королем Полыни. Впервые в истории Франции события в Варшаве пришли на помощь французским мятежникам. В 1572 году это сослужило хорошую службу гугенотам Ля-Рошель. В 1792 году, когда готовился второй раздел Польши, после опереточного сражения у Валми прусская армия предпочла ретироваться. Король Пруссии предпочел довольствоваться значительным куском польской территории, чем продолжать войну с Французской Республикой. Еще не зная о своем избрании 19 июня, Генрих приготовил еще один, последний штурм города в двух важнейших точках обороны: Евангелический бастион и Вьей-Фонтен. И вновь попытка окончилась провалом. Это было 12 июня. 14 числа, спустившись в траншею, чтобы обдумать новое нападение, Генрих был ранен в ухо, левую руку и бедро такими небольшими осколками, что посол Зунига шутливо назвал их «драже». Генрих сохранил самообладание и продолжал готовиться к новой атаке. Но ее не последовало. Новый король Польши не мог осаждать город гугенотов, приняв все условия, поставленные избирателями Сейма, среди которых было много реформатов.

24 июня он обсудил с осажденными главные пункты мирного договора. Свобода совести признавалась везде, но свобода культа — только в Ля-Рошель, Монтобане и Ниме, а также разрешалась для некоторых высокопоставленных особ. 6 июля осада была снята. Историк-гугенот Жан де Сер пишет об избрании Генриха королем Польши: «Господь воспользовался этим, чтобы сохранить Ля-Рошель свободным». Польские послы, приехавшие поздравить своего нового монарха, не должны были встречаться с ним под стенами мятежного города, который он не сумел взять.

Подписав мирный договор, Генрих не имел желания входить в неподчинившийся ему город. С 8 июля он находился в Ниоре, прежде чем отправиться в Париж, а затем в отдаленное восточное королевство, корона которого наконец досталась ему после долгих месяцев переговоров, признанным мастером которых был Жан де Монлюк, епископ Баланса.