Генрих III. Шекспировский король

Королевские планы Генриха Валуа

Третий сын Генриха II, герцог Анжуйский, брат которого Карл занимал трон и мог иметь наследника, не без помощи своей матери очень рано стал думать, как надеть на себя корону вне Франции. Екатерина никогда не страдала недостатком воображения и останавливала свой выбор то на Авиньоне, то на Корсике, затем на регентстве в Алжире, на Кипре, в адриатических владениях Венеции и, наконец, на княжестве в Италии. Задумав сделать своего «самого любимого» сына монархом или по крайней мере принцем-консортом, Екатерина хотела женить его на Марии Стюарт и долго боролась за его союз с Елизаветой Английской. В некоторые моменты она даже довольствовалась бы принцессой Португалии или дочерью своего экс-тестя Филиппа II. Ее не смущала даже перспектива женитьбы сына на лютеранке, дочери герцога де Сакса. Она хотела, чтобы Генрих стал не просто носителем титула, а настоящим королем. Но Филипп II не собирался отдавать будущему зятю ни пяди своей территории. Став принцем-консортом в Лондоне или уехав в Лиссабон, женившись на принцессе Португалии, Генрих Анжуйский не стал бы настоящим королем. Союз с саксонской принцессой был еще менее привлекательным. Также нельзя было тем или иным способом заполучить какое-нибудь государство, каким-либо образом зависящее от турецкого султана. Этому препятствовал союз Франции с Турцией, единственный союз, которым она могла гордиться.

Военные завоевания и брак были практически неосуществимы. Но то и другое представляло собой традиционные средства. Кроме закона о переходе власти по наследству, зачастую брачный союз или удачный поход позволяли младшему сыну правящей семьи заметно преуспеть. Так Гийом Завоеватель стал королем Англии, а Карл Анжуйский, брат Святого Луи, королем Неаполя, в то время как супруг Безумной Жанны Филипп Красивый отдал испанскую корону своему сыну Карлу I из дома Габсбургов, и семь избирателей Святой Империи сделали его императором Карлом Квинтом. Именно третьим путем (а не традиционным), с помощью всеобщего прямого голосования Генрих Валуа стал монархом. С его приходом на трон конституционный режим польского государства принял свою окончательную форму, которая просуществует до конца XVIII века, до потери независимости этой нации.

Маловероятно, что Генрих когда-либо слышал о Польше и вообще стал бы ее королем, если бы 16 октября 1571 года его мать не заговорила о такой перспективе с тосканцем Петруччи. Она ему намекнула, что великий герцог Косма мог бы попросить через посла Святого Престола в Польше руки принцессы Анны, сестры правящего короля, для герцога Анжуйского. Какая ирония судьбы! Как Генрих мог предпочесть 38-летней Елизавете Английской еще более в возрасте дочь короля Сигизмунда? Кроме того, если Анна обладала прекрасными моральными качествами и огромным состоянием, то она не имела ничего общего со славянской Венерой!

Однако потребовалось нечто большее, чтобы изменить намерение герцога и его матери выборным путем завоевать корону Польши. В выборах не было ничего бесчестного. Лучшим примером служило избрание семью избирателями претендента на императорскую корону, которую носили Карл Великий, династии Оттонов и Фредериков (с XV века выборы всегда проходили в пользу Габсбургов Австрии).

Выставляя свою кандидатуру, Генрих переходил дорогу своему брату Карлу, который в случае освобождения вакансии надеялся получить императорскую корону. И разве их дед, Франциск I, не соперничал с Карлом Квинтом? И все же было странно видеть, как принц крови Франции унижается до такой степени, что просит у избирательной коллегии доверить ему корону и с готовностью соглашается на все ограничения конституционной системы, понимая, что будет царствовать, не имея реальной власти.

Но какими бы неприятными ни были обстоятельства, французской политике надо было воспрепятствовать возможному захвату Австрийским домом власти в Польше. И королева-мать решительно взялась за дело. Она позаботилась передать все в руки замечательного дипломата, старшего брата маршала де Монлюка, Жана, епископа Баланса. Он прибыл в Польшу почти одновременно с известием о трагических событиях Варфоломеевской ночи. Трудно было найти более серьезное осложнение. А ему, как любому ответственному лицу, защищающему интересы своего клиента, предстояло рассыпаться в обещаниях и подчиниться обычаям оригинальной «дворянской демократии», не имевшей налога ни в одной стране Европы, поскольку сформировалась в ходе истории, в которой объединились элементы славянизма и римского католицизма.

Уникальный образец королевской республики

Начало польской истории, можно сказать, легендарно. Средневековые хроники дают династиям, царствовавшим там до XIV века, имя Пястов. По свидетельству Галлуса Анонимуса (первая половина XII века), Пяст по профессии был каретник и жил во времена правления жестокого и бесчеловечного принца Попиеля. Однажды этот принц выгнал двух странников, попросивших у него гостеприимства (древние славяне хорошо известны своим хлебосольством). Тогда странники пришли к Пясту, отмечавшему первое пострижение своего сына. Хозяин пригласил гостей в дом. Они назвали сына Пяста Земовитом и предсказали, что он станет королем. Затем попросили Пяста пригласить на церемонию Попиеля. Во время праздника количество еды и питья чудесным образом увеличилось. А Попиель исчез, пожранный крысами, и Пяст стал править вместо него.

Само имя Пяста имеет символическое значение: первоначально оно значило «отец-кормилец». Тем же именем историки XVII и XVIII веков называли польские династии до того момента, пока последняя наследница Пиастов, Ядвига, не вышла замуж за литовского великого герцога Ягеллона после его обращения в христианскую веру. Он стал править под именем Владислава II и основал славную династию Ягеллонов, закат которой со смертью Сигизмунда-Августа в 1572 году позволил Генриху Валуа стать эфемерным сувереном.

Из-за своего географического положения между германцами на западе и русскими на востоке Польша была вынуждена защищать свои территории от нападений тевтонов, татар, московских царей и приходивших с юга турок. Высшая военная знать, усиленная средними слоями провинциального дворянства (основным элементом нации), стала неотъемлемой структурной частью государства, которому служила хорошей защитой от врагов. Вместе с высшим духовенством она одна участвовала в управлении государством. Торговцы и многочисленные крестьяне обеспечивали жизнь нации, в которой активное участие принимало большое количество евреев, так как Польша долгое время была истинным раем для избранного народа. Обращенная в католическую веру при Мешко I или Миесзко I (он был слеп), Польша не переставала давать примеры своей преданности вере, в которую она обратилась в конце X века. В XVI веке она была открыта для идей Реформации, проникающих в нее вместе с немецкими купцами через порт города Данцига (Гданьск). Лютер и Кальвин нашли себе последователей среди определенного количества дворян. Сигизмунд-Август тоже открыл в страну путь для ереси, дав дворянам право отправлять своих детей в протестантские университеты Германии, получив за это их согласие официально признать его тайный брак с Барбабой Радзивилл, в который он вступил до своего восхождения на престол. А на одном собрании Сейма в 1550 году в Петрикове король, снисходительно настроенный к уклоняющимся от истинной веры, счел, тем не менее своим долгом дать епископам право наказывать виновных. Но такое решение ни к чему ни привело, так как в конце концов протестантское меньшинство стало довольно многочисленным и сильным.

Такое положение не могло не волновать Рим. Святой Престол направил в Польшу очень деятельного нунция, кардинала Коммандона, который стал поддерживать усилия епископа Варшавы Госиуса. Последнему удалось ввести в свою страну иезуитов, и следующей его целью было официальное признание решений Совета Тридцати. Рим волновало терпимое отношение Сигизмунда-Августа к еретикам и кандидатура его наследника на трон. там хорошо понимали, что в Польше предстояло новое сражение за римскую веру. Турки тоже интересовались положением в польском королевстве, но исходили из совершенно иных соображений. Они граничили с Польшей на довольно большой территории, начиная от Трансильвании и кончая Молдавией. В общем отношения поляков с турецким султаном всегда складывались хорошо. Лишь в следующем веке им предстояло мало-помалу приходить в упадок. Итак, турки не могли не интересоваться делами Польши и сыграли решающую роль в избрании на польский трон Генриха Валуа.

В этой стране, управляемой военной аристократией, из соображений обороны вступившей в союз с высшим духовенством, истинным руководителем нации, любовь к свободе и стремление к личной независимости создали оригинальную дворянскую демократию, которую очень хорошо определяет выражение «королевская республика».

Эту конституционную систему лучше всего иллюстрирует способ избрания монарха. Оно проходило на общем собрании национального Сейма, созываемого архиепископом Гнезно, высшим духовным лицом Польши и полноправным interrex (наместником короля в период между двумя правлениями). Заседание проходило в половине лье от Варшавы, в окрестностях Праги. Там возводился огромный деревянный зал, называемый «Зопа», или «Коло». Вокруг вырывались рвы, как будто речь шла о крепости. В первый день Сенат и знать слушали мессу Святого Духа в варшавском храме Сен-Жан, затем отправлялись в Коло. Избирательная кампания открывалась приемом послов-принцев, претендующих на корону: в своих речах, которые почти всегда велись на латинском языке, они говорили о достоинствах своего кандидата. Беседу с ними вел архиепископ и маршал Нунциев (так звали депутатов Сейма). Зачастую переговоры велись по нескольку дней. Наконец наступал час голосования. Каждый воевода клал в специальную урну конверт со списком дворян своего воеводства. Затем архиепископ объявлял избранного.

Перед объявлением новый король приносил клятву хранить привилегии, права и свободы Республики, Так называемые Pacta Conventa. Только своей единоличной властью король не мог ни снять налог, ни издать закон. Его доход был определен от соляных рудников королевства и порта Данциг. Во всем остальном управление государством с королем разделяла Республика, то есть знать. Она издавала законы, обсуждала налоги, объявляла войну, заключала мир, разбирала правонарушения и обладала почти полной законодательной и конституционной властью. Король мог действовать только с согласия Сената, в состав которого входили епископы, воеводы и высшие королевские офицеры. Режим, настолько парализующий исполнительную власть, был так же далек от абсолютной монархии, как Земля от Сириуса. В нем содержался яд, который в конце XVIII века убил государство. На всех заседаниях Сейма, были ли они закрытыми или нет, единодушие депутатов выражалось латинской формулой nemine contradicente (ни одного человека против). Если хоть один нунций (депутат) говорил veto, обсуждение прекращалось. Если он добавлял sisto activitatem (я прерываю деятельность), Сейм расходился, не придя ни к какому решению. Такая практика была известна в Европе под названием liberum veto (свободное право вето). Рафаэль Лещинский, отец короля Станислава, на одном из заседаний Сената высказал умные, но на практике приносящие вред слова: «Malo periculosam libertatem quam quietum servitium» (Я предпочитаю полную опасностей свободу, чем спокойное рабство).

Возможно, опаснее политической беспомощности гражданских и военных (когда депутаты собирались верхом и в полном вооружении) Сеймов была практика конфедераций. Во всяком случае, у них было то преимущество, что голоса там подсчитывались вне зависимости от количества отрицательных ответов. Но если первые проходили с согласия короля, Сената и знати, то вторые собирались зачастую незаконно и иногда выступали против властей: они были тем более опасны, что в их состав входили вооруженные дворяне. В действительности, они вели себя как лиги, защищающие частные интересы, и без колебаний оказывали давление на законные власти, чтобы добиться исполнения своих желаний. История страны насчитывает великое множество таких конфедераций. Одной из главных стала конфедерация вне Сейма, собравшегося в Варшаве 6 января 1573 года: на ней был принят принцип прямого всеобщего голосования для дворянства. Его выдвинул до того неизвестный Жан Замойский, хозяин замка Бельц. Он предложил, чтобы каждый дворянин получил право и обязанность лично принимать участие в выборах. В результате избирательной кампании, открытой после смерти Сигизмунда, члены общего Сейма оказались к их глубочайшему удовлетворению облечены высшей властью в королевстве.

Обсуждение кандидатуры герцога Анжуйского

В 1569 году премьер-министр турецкого султана Басса интересовался у французского посла личностью герцога Анжуйского, спрашивая, женат ли он, является ли вторым братом короля и его генерал-лейтенантом. Узнав все что нужно, он заговорил о Польше, о хороших отношениях Сигизмунда-Августа и турецкого султана. По его словам, принцесса Анна могла стать наследницей Сигизмунда, и Турция была бы очень рада видеть ее мужем французского принца.

В том же 1569 году случайно так совпало, что карлик-поляк королевы-матери очень часто рассказывал ей о своей стране, ее богатствах и симпатиях к Франции. Постоянно строящая планы об устройстве своих детей, Екатерина уже видела Карла IX преемником императора Максимилиана, а Генриха королем Польши. Карл IX дал себя увлечь этой химерой, зная, что немцы имели обычай говорить: «Нами не будет править ни француз, ни испанец». Но помечтать всегда приятно. Так, в одной записке к Баланьи, официальному представителю королевы-матери в Польше, молодой король пишет о своей возможной коронации в Империи, а его брата в Польше: «Мы будем держать повод за оба конца».

Однако лишь в 1572 году Екатерина Медичи приняла всерьез мысль сделать Генриха королем Польши. Предвидя неудачу с английским браком, трудно было найти что-нибудь лучше союза с принцессой Анной. Находясь в Блуа, Екатерина посвятила в свои планы Жана де Монлюка. Епископ Баланса тоже посоветовал ей женить Генриха на сестре Сигизмунда, хоть ей и было уже сорок лет, чтобы избежать рискованных выборов.

Согласится ли герцог Анжуйский покинуть прекрасную Францию и уехать в далекую страну, чтобы жить там в суровом климате, среди людей, напоминающих варваров? Екатерина намекала сыну, что эта ссылка будет временной. Могла ли она предвидеть, что ее невольное пророчество так быстро исполнится?

Оставалось лишь договориться с двором в Кракове. Идеальным было бы отправить туда неофициального представителя, чтобы провести «разведку местности». Им стал родной сын епископа Баланса. Молодой человек превратился в студента, решившего пополнить свое образование путешествием по странам севера: по Германии, Польше, Швеции и Дании. Он начал с Бены, где Максимилиан ничего не заподозрил о его миссии. Весной 1572 года Монлюк, правитель Баланьи, ступил на польскую землю. Сначала он побывал в Кракове, затем приехал в замок Книзин, что на границе с Литвой, в котором проводил свои последние дни Сигизмунд-Август. Если в Париже представления о Польше совершенно не соответствовали действительности, то теперь юный дипломат не мог восхититься грандиозным размахом жизни польской знати. Живя в величественных дворцах с прекрасной обстановкой, почти всегда окруженных огромными парками, вокруг которых расстилались леса, высшая знать принимала себе равных, устраивая банкеты, на которых сервировали и вина Мальвазии и мускаты Кандии. Она страстно предавалась физическим упражнениям, гарцевала на великолепных лошадях. Она очень гордилась высоким рождением и знатностью, что было хорошо заметно в ее гербах. Кроме того, эти господа так хорошо говорили по-французски, что, казалось, они родились в Париже. Во время праздников и различных приемов они охотно поднимали бокалы за здоровье Карла IX и его брата. Во время таких пирушек Баланьи старался почаще упоминать о «редких достоинствах блестящего герцога Анжуйского». Но подобное времяпровождение Баланьи закончилось, когда он приехал в замок Книзин на границе Полыни и Литвы: умер Сигизмунд-Август. Юноша принял участие в похоронах, прошедших в замке, где саркофаг должен был оставаться до прихода нового короля. А затем его должны были перенести в некрополь польских королей, в церковь Сен-Станислас в Кракове.

Баланьи пришлось вернуться во Францию. В Польше он оставил секретаря своего отца Шуаснена, чтобы следить за обсуждением кандидатуры Генриха. Благодаря Вулкомбу, королевскому послу при Максимилиане II, 19 июля французский двор узнал о смерти Сигизмунда-Августа. Теперь уже нельзя было терять время, поскольку покойный король не успел выступить в Сейме и назначить Генриха Анжуйского своим наследником. Несмотря на свой преклонный возраст (ему было 70 лет), Жан де Монлюк уступил настойчивым просьбам Екатерины. Он был опытным дипломатом, способным успешно преодолеть все препятствия, готовый обещать и соглашаться на все требования избирателей Сейма.

Он покинул Париж 17 августа 1572 года, незадолго до свадьбы Маргариты Валуа и Генриха Наваррского. В Сен-Дизьере его догнало сообщение о случившемся в день Святого Варфоломея. Отныне проезд по германским странам и встреча с протестантами не сулили ничего хорошего. Хуже того, в Лотарингии секретарь епископа Вердена приказал арестовать королевского посланника, когда тот находился на пути в Мец. Епископ немедленно написал о своем затруднительном положении королю и королеве, и Екатерина поторопилась скорее его освободить.

Господина де Баланса ожидало много других осложнений. В Страсбурге он встретился с новым разочарованием. Там он думал увидеться с лучшими латинистами того времени, так как требовалось хорошее знание латинского языка, чтобы выступать с речью перед польским избирательным Сеймом. Но ужас, рожденный 24 августа, заставил знаменитого Скалигера бежать в Женеву, советник Парламента Гренобля Маллок заболел, и уже не шла речь о Пьере Рамусе, убитом в Париже своим врагом Шарпантье. Несчастья преследовали Монлюка и во Франкфурте, где один полковник наемников решил забрать у него лошадей и багаж в счет неоплаченных французами услуг. Лишь с помощью Сената свободного города Монлюк вернул себе свое имущество, заплатив все же выкуп в 300 экю наемникам, ожидавшим его за воротами города. Опасаясь быть арестованным по приказу императора, если бы он поехал через австрийские земли Силезии, Монлюк предпочел рискнуть и вновь иметь дело с наемниками Бранденбурга. Играя наудачу, ему пришлось двигаться через чумные районы, покинутые деревни, иногда останавливаться на ночлег в лесу. Несмотря на все эти препятствия, он все же добрался до Польши. И там принялся за осуществление плана действий, составленного с большой ловкостью и мастерством. Принеся соболезнования короля Франции принцессе Анне, он не преминул убедить польский двор в глубокой симпатии к нему Карла IX. Затем он сообщил, что король доверил ему «от лица его брата» попросить руки наследницы Ягеллонов. И разве не были едины французская и польская нации по духу и нравам, так как обе «исполнены гуманизма и ведут мягкий разговор»?

То было лишь вступление, пробный шар перед настоящей игрой. Предстояло заключить предложенный Карлом IX наступательный и оборонительный союз, так что московский царь оказался бы лишен прежней свободы действий. Монлюк утверждал, что герцог Анжуйский намерен править своими будущими подданными в соответствии с настоящими или будущими конституционными свободами в духе милосердия и полной законности. Монлюк шел еще дальше и в случае избрания Генриха обещал, что турецкий султан уступит Польше Молдавию. Можно ли было найти лучшего монарха, чем герцог Анжуйский, прекрасный принц и опытный военачальник, чтобы положить конец угрозам и притязаниям московских царей на Литву?

Требовалось, чтобы все эти обещания и радужное будущее были переданы на чистом латинском языке в письменной или устной форме. В Польше говорили на многих языках, на немецком, французском, итальянском, но языком политической жизни был язык латинский. «Когда вы находитесь в Польше, то можете подумать, что вы в Лации», — часто говорили гуманисты. На всех собраниях следовало говорить на латыни. Такая практика была распространена в Польше и Венгрии. Даже в XIX веке на Сеймах в Венгрии обсуждения велись на латинском языке. Надо ли напоминать, что вплоть до упразднения в 1806 году канцелярии Святой Германской Империи ее официальным языком был язык Цезарей (римских императоров)? Какой бы глубокой ни была разница между Польшей и Венгрией, римская церковь оказала на них такое сильное влияние, что они стали пользоваться в политике языком своего учителя.

Жану де Монлюку предстояло действовать в несколько необычных для себя условиях. Заседание Сейма, на котором должны были избрать наследника покойного короля, было назначено на 17 сентября 1572 года. Монлюк передал сенаторам и нунциям очень любезное письмо Карла IX, в котором он выражал свои искренние симпатии к польской нации. Он писал, что дает им в качестве короля «своего дорогого и любимого брата Генриха, великодушного и мудрого герцога, доброго и добродетельного, на которого он может опереться как на свою правую руку, которому доверяет все дела мира и войны». И разве Генрих не был прекрасным принцем с величественной осанкой, обладавшим замечательным умом и осторожной предусмотрительностью? Разве не доказал он свои достоинства, примиряя религиозных соперников? Рожденный и воспитанный высокообразованным народом, он без труда примет нравы и обычаи Полыни. Помимо многих его достоинств как гражданского человека, он обладает истинным даром военачальника. И Монлюк напомнил о победах Генриха, одержанных в ходе кампании 1569 года, предусмотрительно избегая говорить о его недавней неудаче под Ля-Рошелью.

Здесь речь шла о пропагандистском портрете. Польщенные похвалами в свой адрес, поляки с удовольствием приняли его. Особенно пришлось им по душе сравнение между французской и польской нациями. Разве последняя, столь мягкая и великодушная, могла иметь другого монарха, кроме Генриха Анжуйского, воплощения мягкости и доброты? Разве мог Генрих Французский править такой гордой и отважной нацией иначе, как храбро и милосердно? И, наконец, как могли поляки остаться равнодушны к военной славе, которой был окружен герцог?

Но каким бы лестным ни был для поляков этот портрет, его одного было недостаточно. Предстояло уничтожить в умах избирателей кандидатуры соперников. Более всего следовало опасаться сына Императора, эрцгерцога Эрнеста. К счастью, Стефан Батори, воевода Трансильвании (а в последствии преемник Генриха), отозвал свою кандидатуру ввиду поддержки, оказываемой турками герцогу Анжуйскому, на которую он сам больше всего рассчитывал. Что касается Альберта-Фредерика де Брандербурга, сына последнего великого учителя ордена Тевтонов (который он секуляризовал, став протестантом), то, хоть ему и симпатизировала часть польских евангелистов, он был немцем (как и эрцгерцог Эрнест), и у него почти не было никаких шансов. Другой претендент, Жан III, король Швеции, был почти у цели, так как был женат на другой дочери покойного короля, Екатерине, и в качестве подарка за свое восшествие на престол обещал вернуть Польше недавно завоеванную им Эстонию. И, наконец, царь Иван Грозный имел наглость выставить свою кандидатуру с единственным козырем на руках: он обещал больше не нападать на Польшу, если станет ее королем!

Католики симпатизировали эрцгерцогу Эрнесту, но поляки не любили Империю и не хотели войны с турками, первым врагом которых были Габсбурги. Евангелисты резонно критиковали воинствующий католицизм принца, подверженного влиянию иезуитов. Казалось, все складывается в пользу герцога Анжуйского, когда пришло сообщение о Варфоломеевской ночи. Шуаснен рассказывает, что каждая неделя приносила картины ужасных смертей. Король и герцог Анжуйский были изображены свидетелями трагедии, показывающими жестами и словами, что они удручены недостаточно жестокой расправой. Монлюк писал государственному секретарю Брею Брюслару: «Подувший из Франции ветер потопил корабль, который мы почти уже ввели в гавань». Вновь, 20 января 1573 года он делился своим разочарованием: «500 собак изъявляют желание меня покусать, лают день и ночь, и надо, чтобы я всем ответил… Прошу вас, окажите мне услугу и поговорите обо мне с королевой, чтобы она подумала о том, как вытащить меня отсюда».

Обрадованные австрийцы отчаянно злословили по поводу герцога Анжуйского. Эхо их инсинуаций можно обнаружить в депешах Зуниги, — так он пишет 31 марта: «чтобы создать благоприятную ситуацию для сына императора, от имени Вашего Величества было сказано, что герцог Анжуйский слишком изнежен, а король Польши должен быть мужчиной и воином». В ответ 20 апреля 1573 года Филипп II отверг эти измышления: «То, что, по словам Гонди, слышала королева-мать, настолько далеко от истины, что вы можете уверить королеву, что это выдумки недобрых людей».

Так мало-помалу поднималась волна лжи, в конце концов запятнавшей всю репутацию Генриха, проистекая из затаенной злобы его соперников. Разоблачение Филиппа II тем более ценно, что покров дипломатической тайны гарантирует искренность.

Стоя под проливным дождем антифранцузской пропаганды, Монлюк преодолел свое разочарование и решил, что лучшим выходом будет организовать новое наступление. В срочном порядке надо было дать новую версию событий Варфоломеевской ночи. Так родилась «Защита Жана де Монлюка… в поддержку великого герцога Анжуйского против лживых измышлений некоторых недоброжелателей». Под его пером все переменилось. В Париже не убивали 40 дворян-гугенотов. С помощью предпринятых мер король раздавил в зародыше заговор гугенотов. Главной причиной случившегося была известная вражда между домами Гизов и Шатийон, излишнее же кровопролитие следует отнести на счет парижского населения. Король и его брат тут были ни при чем. Но совершенно по-другому положение выглядит в письме епископа Баланса от 5 февраля 1573 года: «Я думаю, что Их Величества с удовольствием видят мое затруднение, испортив все то, что было для них сделано… Господь и весь мир подтвердят, что это парижское безумие стоило им короны в Польше. Я снова все устроил, но это путешествие к Ля-Рошель свело на нет мои усилия, и, должно быть, Монсеньору это было очень нужно, чтобы по такой причине потерять королевство! Что ж, неплохо. И если он хочет остаться во Франции, я надеюсь, он в конце концов станет капитаном первопроходцев». Однако, изливая свою желчь в частных письмах, на публике Монлюк не переставал сражаться. Кроме «Защиты» он издал маленькую книжечку Пьера Шарпантье, выдававшего себя за гугенота и одобрявшего резню 24 августа, тогда как Дю Фор де Пибрак в письме к Эльвидиусу создавал подобные вариации в отношении Елизаветы Английской. Вероятно, что Монлюк принял участие по крайней мере в распространении «Vera et brevis descriptio»[1], вышедшего в Кракове в 1573 году «стараниями издателя Шарфенберга».

В начале этого решающего года французская дипломатия удвоила свои усилия. В Константинополе Ноай убедил турецкого султана выступить перед польским Сенатом в пользу Генриха Анжуйского. Екатерина попросила Монлюка склонить на свою сторону воеводу Сиераца Альбера Ласко, хотя тот уже был подкуплен императором. В марте 1573 года французских дипломатов прибыли поддержать аббат де Л'Исл, брат Ноайя, и Ги де Сен-Желе де Лансак. Они принялись красноречиво восхвалять достоинства герцога Анжуйского, говоря слушателям, что Генрих обладает гремя главными качествами: «Facilis in aditu, patiens audiendo, sapiens respondendo» («Он доступен, умеет терпеливо слушать и мудро отвечать»).

Впервые в своей истории польский народ выбирал своим королем иностранного принца из Центральной Европы. В XIV веке король Венгрии Лайош I, потомок брата Святого Людовика, уже получал корону святого Стефана (корону Пястов), а до него двум королям Богемии, Вацлаву II и Вацлаву III, так же как Жану де Люксембург, тоже удалось некоторое время править в Польше.

Избирательный сейм ^{(5 апреля — 10 мая 1573 года)}

Сейм открылся 5 апреля. 40 000 дворян прибыли на Камьенскую равнину, что на юге от Варшавы. Поделенные на группы по воеводствам, они расположились в палатках по обе стороны реки Вистулы, берега которой соединялись деревянным мостом. Посередине возвышалась палатка, укрывающая королевский павильон и окруженная четырьмя меньшими палатками. Все сооружение было окружено деревянным частоколом и рвом, скрывавшими место, где проходили совещания.

Поскольку все кандидаты были иностранцами, то первым этапом выборов был прием послов, который следовал за мессой Святого Духа в соборе Сен-Жан. Первым выступил кардинал Коммандон. Он напомнил собравшимся о единстве интересов католицизма и Польши, яростно раскритиковал реформатов и принцип свободы вероисповедания. Он вызвал аплодисменты католиков и явное неодобрение протестантов, бывших в большинстве своем кальвинистами. Вторым взял слово герцог Пруссии, но его выслушали только для формы. Третий оратор, Розенберг, защитник интересов эрцгерцога Эрнеста, говорил на чешском языке. Пытаясь уверить в своей поддержке католиков и при этом не обидеть протестантов (что было очевидной иллюзией), он обрушился на Генриха Валуа. Мог ли тот даже просто приехать в Польшу, если германские принцы запретят ему проезд через свои территории? И разве достойно христианского принца быть союзником турецкого султана? Как он будет понимать своих подданных, если он не способен говорить на их языке? Если же Сейм изберет эрцгерцога, то Император заключит с Польшей договор на самых выгодных для нее условиях и даст (это было наиболее заманчивое предложение) свободный проезд для обозов вин из Венгрии, большими любителями которых были польские магнаты.

После Розенберга наступала очередь Монлюка восхвалять достоинства герцога Анжуйского. Но старый лис притворился больным и попросил выслушать его на следующий день. Получив копию речи Розенберга, он всю ночь работал над своим собственным текстом и выступил со смелой и виртуозной речью. В качестве вступления он напомнил о давней и прочной дружбе между двумя странами, незаметно подчеркнув престиж французского королевства. За Генриха говорили его славные корни, прекрасный нрав и привычки, живой ум и способности военачальника. И разве есть большая привилегия, чем возможность свободно выбирать короля (тут Монлюк затронул то, что сильнее всего могло польстить польской знати, столь гордящейся своей независимостью)? Во Франции, как и в Польше, каждый, даже самый скромный подданный, может призвать к ответу самого короля. Говоря о других кандидатах, Монлюк высказал убеждение, что с ними Польша не станет счастливее. Однажды ею уже правил принц крови Святой Империи, Жан де Люксембург, но она в конце концов выгнала его со всем его окружением, потому что немцы только и думали, как бы разграбить страну. Что касается убийцы и деспота Ивана Грозного, то его кандидатура должна быть отклонена, тем более что Карл IX предлагал Польше заключить против него союз, одновременно, в случае избрания своего брата, предлагая самый выгодный торговый договор.

Кроме того, герцог Анжуйский обещал подтвердить все законы и свободы страны, а также погасить долги Польши. В Кракове будет восстановлен университет, на Балтийском море герцог создаст флот и получит от турецкого султана согласие вернуть Молдавию. И наконец, Монлюк уничтожил аргумент сторонников эрцгерцога, опирающийся на то, что Генрих не сможет пройти через германские территории, чтобы попасть в Польшу: ничто не помешает ему высадиться в Данциге на одном из кораблей флота Карла IX. Известный мастер риторики, епископ Баланса закончил свою полную обещаний речь на сентиментальной ноте. Генрих покинет свою семью, чтобы найти другую и разделить со своими будущими подданными их заботы и печали: «О прекрасные воеводы, избирайте его и ваша свобода останется неприкосновенной! Все свои помыслы он направит на ваши дела. Вы никогда об этом не пожалеете, и он по праву будет называться хорошим королем, осмотрительным и храбрым отцом народа».

Конец речи потонул в громких криках всеобщего одобрения. Монлюк предусмотрительно перевел речь на польский и пустил в обращение около тысячи экземпляров. В общем, ему посчастливилось избежать ошибочных шагов.

Избирательный корпус выжидал еще три недели, прежде чем вынести окончательное решение. Монлюк тем временем принимал множество людей, предоставив аббату де Лислу заботиться о подогревании рвения епископов, Лансаку добиваться поддержки политиков, а Баланьи развлекать наибольшее число избирателей танцами, упражнениями с оружием и теплыми вечеринками. Господин де Баланс знал, что католики сразу были на его стороне, и по мере возможности старался умаслить евангелистов. Он беспардонно осуждал ужасную Варфоломеевскую ночь, убеждая реформатов, что Карл IX намерен изгладить о ней всякое воспоминание и реабилитировать ее жертвы. Орзельский, один из очень знатных дворян, враждебно настроенный к Монлюку, писал: «Лицемерие этого старика было настолько велико, что в нем нельзя было найти ничего точного, стабильного и серьезного. Он обещал больше, чем вообще могло произойти во всем христианском мире».

Голосование открылось в понедельник 4 мая. Стоя на коленях и слушая псалмы, избиратели просили Господа просветить их. Архиепископ де Гнезно объявил имена кандидатов. Иван Грозный и герцог Пруссии отвели свои кандидатуры. Остались эрцгерцог, герцог Анжуйский, король Швеции и какой-нибудь «Пяст», то есть любой знатный поляк, которого пожелают назвать избиратели. Разрешение любому «Пясту» собрать голоса, не участвуя в выдвижении своей кандидатуры, льстило самолюбию каждого знатного человека, но также рождало трудности. Стали называть имена, Ян Зборовский дал имена своих родителей и друзей. Об этом иронично пишет Орзельский: «Появилась целая армия Пястов».

8 мая под председательством маршала-кальвиниста Яна Фирлея в присутствии всех сенаторов и депутатов великий канцлер сломал печати на конвертах, содержащих голоса каждого воеводства, и объявил имена кандидатов в том порядке, как они были записаны.

Генрих возглавил этот первый тур голосования. Его единодушно избрали 22 воеводства из 32. Во всех остальных он набрал большинство голосов. Каждый раз, как называли его имя, его сторонники разражались приветственными криками. Любопытно, что многие голоса были отданы «Пястам», но те вскоре поняли бесполезность борьбы и сняли свои кандидатуры.

После первого этапа, согласно распорядку, установленному Сеймом, созванным 5 января, Сенат назначил каждому оставшемуся кандидату троих защитников, которым предстояло отстаивать их кандидатуры 5 мая. Один из трех ораторов герцога Анжуйского, Станислав Карновский, епископ де Волькамвек, выразил общее настроение, заявив: «Глас народа — глас божий. Народ хочет, чтобы королем был Генрих». И толпа ответила ему криками: «Галла! Галла!» («Француза! Француза!») Напрасно представитель эрцгерцога пытался произнести хвалебную речь в пользу своего патрона. Его почти не слушали. Та же судьба постигла оратора короля Швеции.

Едва ораторы закончили свои речи, как главный архиепископ страны Ушански приготовился объявить об избрании герцога Анжуйского, но воевода Сандомира заметил, что нет кворума: «Не все в сборе, перенесем заседание на завтра». Поскольку «завтра» наступал Троицын день, то с общего согласия заседание перенесли на понедельник 11 мая. Дойдет ли дело до рукопашной, ведь все участники Сейма были вооружены? 11 мая в какой-то момент этого можно было опасаться. Подчинится ли меньшинство большинству? Неуверенные в этом сторонники Генриха собрались в боевом порядке вокруг королевской палатки под руководством Кристофа и Яна Зборовского, Ласко и Ходкевича. Примкнувшие к Зборовскому в знак сделанного ими выбора пошли в соседний лес, нарвали там еловых веток и украсили ими свои шляпы, копья и головы лошадей. Их противники расположились в деревушке Грошов. Они согласились участвовать в голосовании только при условии, что в первую очередь будут приняты статьи об ограничении королевской власти. Поддержанное воеводой Сандомира, предложение было принято. Делегатов пригласили на Сейм. Их возвращения ждала целая армия, окружившая королевский павильон. Но когда они вышли и один из них начал зачитывать условия, его голос заглушили крики, и сенаторы и дворяне заполнили королевскую палатку: «Генрих, Генрих Валуа король Польши. Мы Так хотим. Мы хотим, чтобы он был королем!» Их слова подхватили тысячи людей снаружи. Согласно обычаю, среди всеобщего шума и гама первый архиепископ трижды произнес: «Наш король величайший герцог Анжуйский».

Не согласные с решением делегаты сделали вид, что отступили, когда Ян Зборовский им крикнул: «Архиепископ не объявил короля избранным, он только назвал его. Избрание состоится окончательно, когда послы нового короля примут от его имени все поставленные условия». Подобная хитрость позволила протестантам сохранить свои резервы. Услышав об объявлении своего кандидата, сторонники Генриха разошлись. Сенат предоставил слово делегатам с другой точкой зрения. После чего было решено возобновить заседание на следующий день.

Монлюк спешно вернулся из Плоко в Варшаву вместе с Лансаком, аббатом де Лисл и поторопил Базена, находившегося с «инакомыслящими» в Грошове. Наконец, 15 мая на заседании Сейма Монлюку передали условия для Карла IX и его брата. «Хотя он (Монлюк) рисковал умереть под бременем забот, рассказывает Шуаснен, он согласился подписать все статьи». Затем все три посла встали на колени и передали необходимую клятву в руки первого архиепископа Ушанский.

Итак, лишь маршал двора и капитан, заменяющий маршала литовского, объявили Генриха новым королем. Чуть позже в Варшаве зазвучало «Тебе, Господь». Епископу Баланса предстояло преодолеть все трудности, чтобы сделать избрание окончательным, принимая условия избирательного Сейма. Так родилась 15 мая 1573 года новая форма королевской конституционной республики, окончательно ограничивающей власть монарха, отныне избираемого народом, все это нашло отражение в Pacta Conventa и закреплено Articuli Henriciani. «Пакты» регулировали отношения короля и Сената и провозглашали свободу совести и культа. «Генриховы статьи» были не менее важны: первая статья окончательно упраздняла сам принцип наследственности и династии. Теперь между королем Польши и дожем Венеции не было никакой разницы. Сейм должен был собираться каждые два года, а королю отводилась роль советника при Сенате в обсуждении всех общественных дел. Наконец, монарх был членом Контрольного Совета, в котором каждые шесть месяцев сменялось четыре сенатора. Генрих также должен был принять и утвердить привилегии дворянства, полученные до его избрания, включая решения Варшавской конфедерации. (Когда все это представили молодому королю, он подписал бумаги с огромным отвращением.) В случае, если новый король нарушал какую-либо из статей, польское дворянство считало себя свободным от обязанности ему подчиняться и получало право восстать против него. Таким образом, «статьи», которые в XVII веке слились в единое целое с «Пактами», отмечают апогей роста индивидуальных привилегий и свобод дворянства. Сейм закончил тем, что провозгласил себя верховным органом в государстве. XVII веку предстояло увидеть два восстания против королевской власти на основании отказа подчиняться королю в случаях, предусмотренных в документах.

Но в 1573 году повсюду царило радостное настроение. Подписав от имени Генриха «Пакты» и «Статьи», на следующий день Монлюк писал королеве: «Мадам, я сдержал данное вам слово сделать Монсеньора королем этого королевства». Екатерина плакала от счастья, когда объявляли об избрании королем ее любимого сына. Герцогу Анжуйскому оставалось вступить во владение своей короной и приступить к исполнению обязанностей, связанных с высочайшим почетом. До его приезда в Польшу должно было пройти несколько месяцев. Его опередил визит во Францию польских магнатов, пришедших засвидетельствовать свое почтение новому королю и одновременно получить согласие выполнить все требования, подписанные от его имени французскими дипломатами, чтобы убедиться, что религиозная свобода останется неприкосновенной. Великие воеводы приготовили Генриху в подарок всего лишь кубки с медом (один из национальных напитков поляков)!

Посольство польского дворянства ^{(август — сентябрь 1573 года)}

Еще до приезда официального представителя Сейма Конрада Прзеклавского в Ля-Рошель (22 июня), уже 28 мая Генрих узнал о своем избрании из письма епископа Карновского и воеводы Ласко, переданным с их специальным посланником Жоржем Ганновиусом. В начале июня Генрих начал общение со своими будущими подданными через посредничество Якова Понянтовского (представителя Яна Зборовского) и Станислава Циолека. По возвращении Екатерина приняла их как самых важных лиц в мире. А они по пути через Германию договорились с маркграфом Бранденбургским и герцогом Августом Саксонским, что намечающееся большое посольство к Генриху свободно пройдет через их территории. Состоящее из двенадцати католиков и реформатов, оно насчитывало в своей свите 250 дворян и целую толпу слуг. 2 августа 1573 года на границе к нему присоединился Жан де Монлюк. Хотя, разочарованный неудачей своего сына, Император отказался дать полякам разрешение пройти через свое государство, епископу Познани Конарскому удалось добиться свободного прохода. 14 августа посольство ступило на французскую землю в Меце. Там от имени Карла IX его принял Жан де Люксембург, граф де Бриен. 19 августа поляки вошли в Париж, который большинство из них видело впервые.

Первый камергер Его Величества выехал им навстречу в Пантен. Они вошли в столицу через ворота Сен-Мартен и проследовали в приготовленные для них дома на левом берегу Сены, пройдя через многочисленные триумфальные арки. На одной из них можно было прочесть составленную в их честь надпись Жана Дора на латинском языке:

Miramur cultus, mitamur Galli Vestra Polonorum, quali semideum.

(Мы, французы, восхищаемся вашей польской культурой и красотой).

Гораздо менее склонные к восхищению парижане очень удивились и развеселились при виде шляп и широких смешных шуб гостей. Как можно быть поляком, носить длинные как реки бороды, меховые шляпы, носить на перевязи украшенные драгоценными камнями шпаги и кривые турецкие сабли, надевать на ноги подкованные железом ботинки, перекидывая через плечо полный стрел колчан, и в довершение всего выставлять напоказ совершенно лысые черепа!

В отличие от парижских зевак, французские придворные быстро почувствовали, насколько поляки превосходят их в своей культуре и свободном владении языками. Молодой Жак-Огюст де Ту был совершенно ошеломлен той невероятной легкостью, с которой они разговаривали на латинском языке. Почти все они свободно владели немецким, итальянским языками, чуть меньше французским.

Тогда Генрих, возможно, глубже осознал пользу знаний. А может быть, он пожалел о том, что был недостаточно усидчивым на уроках Пибрака? Вероятно, именно Тем периодом можно датировать его просьбу к своему старому наставнику просветить его в искусстве составления речей, торжественных выступлений, правильного ведения беседы и аудиенций с послами или своими подданными.

Отдохнув два дня, поляки перешли Сену и явились в Лувр, где их ждал Карл IX. Епископ Познани Адам Конарский обратился к королю с речью на латинском языке, на которую ответил канцлер Рене де Бираг. Затем поляки встретились с королевой-матерью. Конарский произнес для нее новую торжественную речь на латинском языке, и ее сразу же перевел епископ дю Пюи. Екатерина знала, что польский прелат понимает итальянский язык, и ответила ему на тосканском наречии. Наконец, поляки выразили свое почтение королеве Елизавете, жене Карла IX. Она ответила им через Гонди, который представлял посольство. Но все эти аудиенции были второстепенными, так как поляки еще не предстали перед своим новым королем.

В субботу 22 августа, почти день в день через год после событий Варфоломеевской ночи, богато одетые послы, сидя на прекрасных лошадях, вновь прибыли в Лувр. Принятые Генрихом, они вручили государственному секретарю Брюслару свои верительные грамоты, и епископ Познани взял слово. Он поздравил молодого короля с его единодушным избранием на престол и попросил подтвердить согласие соблюдать пакты и статьи, подписанные его представителями. Если «лишь одни его добродетели» выделили его из всех остальных кандидатов, то он должен точно следовать им в своем правлении. Епископ добавил, что он должен не откладывая стать на стражу «свободы Польши и защищать ее от московского царя, ее соседа и извечного врага». Ему предлагалось приехать в королевство не позже сентября, так как московский царь почти всегда начинал войну в конце лета. Генрих не очень хорошо говорил на латыни, поэтому он ограничился кратким заранее приготовленным ответом и предоставил своему канцлеру Гюро де Шеверни соревноваться в красноречии с епископом Познани. После чего послы поцеловали правую руку своего короля и покинули Лувр, восхищенные оказанным им приемом.

По любопытному совпадению Карл IX в тот же день объявил герцога Анжуйского своим наследником на корону Франции. Осторожная Екатерина позаботилась о принятии этого решения, которое в ближайшем будущем должно было сделать свое дело.

Среди всеобщего энтузиазма один Зунига не мог сдержать своей досады и недоброжелательства. В депеше 22 августа он иронизирует по поводу плохого знания Генрихом латинского языка. Он говорит, что Генрих плохо понял текст, который ему дали, потому что «не знает ни одного номинатива». А дальше отпускает еще одну колкость: «Я думаю, что как только его разделят с матерью, он покажет, что из себя представляет на самом деле». Довольно жестокая оценка, но не лишенная истины, так как мать имела на него очень большое влияние.

Главным, конечно, были не приемы, а согласие Генриха на условия его избрания. 24 августа после полудня посольство вошло в Отель д'Анжу, расположенный напротив Лувра. Епископ Познани рассказал Генриху об удивлении послов тем, как во Франции восприняли деятельность Сейма и его решения. Известный знаток конституционного права, Адам Конарский обрисовал Генриху его роль и функции в управлении республикой: «Беспомощный принести зло, гы будешь всемогущ, чтобы делать добро. За это тебя будут все любить. Ты будешь обладать привилегией королей Польши сможешь спокойно спать на груди у каждого своего подданного». Такое прекрасное вступление совершенно не отражало тяжелых обязательств, которые должен был взять на себя Генрих. Государственный секретарь Брюслар зачитал требования польской стороны. Затем Генрих короткой латинской фразой объявил, что он предпочел бы вести обсуждение на французском языке, с которым были знакомы некоторые члены посольства. Тогда к нему подошли воевода Кракова и Александр Происки. Генрих заявил им, что среди прочих ему кажется чрезмерной статья, в которой французы исключались из числа его слуг. Короли Франции, сказал он, всегда имели обычай принимать и держать у себя на службе людей из разных стран. После непродолжительной дискуссии было решено перенести дальнейшее обсуждение (бывшее на самом деле настоящими дипломатическими переговорами) на 29-е число, в тот же Отель д'Анжу.

Эта вторая встреча тоже ничего не решила, но выявила одновременно внутренние расхождения в польской делегации и нежелание Генриха связывать себе руки. Предвидя возможное сражение, Шеверни попросил поддержки у королевы матери, Бирага и Морвилье. Герберт Фульштин в качестве юриста зачитал статьи, отменяющие передачу короны по наследству и делающие распоряжения Варшавской Конфедерации основным законом Республики. Он попросил Генриха утвердить выработанный Сенатом текст и принести клятву всегда выполнять его. Затем чтение продолжил правитель Гнезно. Но при упоминании статьи о мире с инакомыслящими в религиозных вопросах от имени духовенства выступил с протестом епископ Познани. Так же повели себя воевода Ласко и маршал Радзивил в отношении других моментов. Их выступления немедленно вызвали ответную реакцию протестантов, напомнивших католикам, что они подписали все статьи Варшавской Конфедерации. Те ответили, что они сделали это только в интересах сохранения мира, но теперь отказываются давать под предлогом свободы дорогу религиозным разделениям и последующим за ними беспорядкам. На этот раз реформаты обратились к Жану де Монлюку. По их просьбе епископ Баланса признал, что зачитанные только что статьи были те самые, которые он подписал от имени Генриха, и подтвердил, что ни один сенатор не высказался против них, за единственным исключением первого архиепископа Ушанского. Тогда самые ярые католики — среди которых были Замойский, Герберт де Фульштин и молодой Томики заявили, что «они предпочтут умереть, чем хоть на волос отойти от католической веры».

Воспользовавшись такими противоречивыми выступлениями, Генрих заметил, что не может подписать статьи, о которых расходится мнение его подданных. Эти слова задели за живое Яна Зборовского, и он произнес ставшую знаменитой фразу «Jurabis aut non regnabis!» («Ты или принесешь клятву или не станешь королем!»). И в этом вся суть споров. Заседания продолжались с 1 по 9 сентября. Епископ Познани нашел общий язык с большинством католиков и реформатов и уверил Генриха, что его протест касался самого принципа Варшавской Конфедерации, он и не помышлял делать что-то без своих коллег. Надо было еще договориться о двух статьях, с которыми Генрих был не согласен: одна обязывала его отказаться от своих личных доходов в пользу Республики, другая освобождала его подданных от обязанности ему подчиняться, если он нарушал законы республики или одно из условий его избрания. Возникло новое затруднение, когда епископ Познани попросил Генриха подумать о возможном браке с Анной. Тот ловко ответил, что послы не привезли с собой согласие принцессы, и что вопрос остается открытым. Наконец, чтобы покончить со всеми делами, было решено, что обещанная Республике сумма будет вноситься в казну ежегодными поступлениями, которыми Генрих имел право располагать. На последнем заседании 9 сентября еще раз были зачитаны «Пакты» и «Статьи», затем Генрих подписал их. Епископ Познани тем не менее сохранил за собой право протестовать против статьи о мире с инакомыслящими в вопросах религии, но решили, что он не будет это особенно афишировать.

Освободившись от утомительных дискуссий, в тот же день король Польши дал великолепный банкет в честь польского посольства. То была небольшая передышка перед торжественной церемонией принесения клятвы, состоявшейся на следующий день в соборе Парижской Богоматери. Во время мессы, которую читал епископ Парижа Пьер де Гонди, Карл IX и Генрих I Польский принесли ту клятву, которая была очень важна для поляков, так как король Франции пожелал выступить гарантом выполнения обязательств, принятых его братом. Клятву зачитал и принял Герберт де Фульштин, правитель Санока. Затем епископ Познани без всякого скандала передал канцлеру польского короля Шеверни свой протест против новой формулировки клятвы, содержащей статью о свободе вероисповедания.

Через три дня королю Польши предстояло участвовать в новой церемонии торжественной передачи декрета об избрании на трон. Сегодня этот прекрасный дипломатический документ хранится в архивах Кэ д'Орсэ. В большом зале Дворца Правосудия на небольшом возвышении расположились Карл IX, король Польши, две королевы, герцог Алансонский и король Наваррский. Все остальное пространство зала занимали иностранные послы, государственные советники и члены Парламента, одетые в свои ярко-красные платья. Ведомые распорядителем королевского дома герцогом де Гизом, под звуки фанфар вошли польские послы, неся серебряную шкатулку с избирательным декретом, и положили свою драгоценную ношу на маленький столик, покрытый красным велюром. Адам Конарский представил декрет Карлу IX, затем повернулся к Генриху и объявил его королем. Затем шкатулку открыли и Герберт Фульштин вновь зачитал текст декрета, после к нему присоединился Христофор Радзивилл от имени Литвы, так как обе страны объединял равноправный союз.

Согласно обычаю, Генрих возблагодарил всемогущего Господа и отметил, что Республика оказала ему большую честь. Шевини в свою очередь превознес достоинства Генриха, покидающего свою родину и семью, чтобы составить счастье поляков, защищать их и увеличивать престиж их страны. «Пойдем туда, куда нас призывает вера и воля Господа» такими были его заключительные слова, потонувшие в аплодисментах. Осталось исполнить «Тебе, Господь». Радостный Карл IX поцеловал своего брата, руку которого по очереди поцеловали все польские послы. Декрет вернулся в шкатулку, и в сопровождении длинной процессии два воеводы отнесли ее к Сент-Шапель. Там ее принял Шеверни и поместил на покрытого золотой тканью коня, который отвез ее в Отель д'Анжу.

По традиции все церемонии должны были завершиться торжественным входом Генриха в Париж. 14 сентября прекрасно одетый король Польши прибыл в монастырь Дам де Сен-Антуан, где со специально подготовленной трибуны сделал смотр стоящих в Париже полков. Затем он поднялся на коня, вошел в город через ворота Сен-Антуан, по большой улице Сен-Антуан проследовал к Отель де Виль и оттуда к собору Парижской Богоматери, чтобы там принять участие в торжественной мессе. Вечером королева устроила прием в своем новом дворце Тюильри. После ужина был балет, в котором 16 молодых девушек олицетворяли 16 французских провинций. Представление удивило и очаровало поляков. Последовавший за ним бал длился всю ночь, и не меньше восхитил их. Среди нимф, которых стремились пригласить все присутствующие кавалеры, блистала Елена де Фонсека, прекрасная испанка, прославленная Ронсаром в его «Сонете к Елене». По словам д'Обинье, потрясенные поляки говорили, что «французский бал не имеет себе равных». На следующий день глава парижских купцов от имени города подарил Генриху украшенную эмалью и серебром повозку с парой белоснежных лошадей, ставшую своеобразным символом на празднествах, организованных в честь короля Полыни.

Отныне путь в страну сарматов был открыт. У Генриха больше не было причин откладывать свой отъезд. 18 сентября он писал Станиславу Карновскому, что ничто не мешает ему выехать в Польшу, и одновременно сообщал о назначении Николя д'Ардена, правителя Рамбуйе, послом в Польше. Но Генрих покинул земли Лотарингии только 2 декабря 1573 года и отправился в путешествие через территорию Империи, которое должно было привести в его королевство. Эти три месяца свидетельствуют, вероятно, о большом нежелании Генриха оставить прекрасную Францию в обмен на дальнюю ссылку на берегах Вислы.

Расставание с королем Польши

Прикрытые праздниками, устроенными в честь Генриха Анжуйского, выявившиеся при переговорах осложнения были решены только на время. Помимо ограничения королевской власти главным вопросом оставалось сосуществование различных религиозных конфессий. В Польше согласие было давно достигнуто. На Западе часто считают исключительной заслугой Генриха IV введение Нантским эдиктом религиозной терпимости во Франции. Однако там забывают или просто не знают, что она уже существовала в Польше и была узаконена решением Варшавской Конфедерации в январе 1573 года. Еще в Средневековье на востоке и юго-востоке страны встретились католицизм и греческая ортодоксия. С незапамятных времен не только представители греческой религии, но также турки, татары, не говоря уже о евреях, свободно вели свои богослужения. Протестанты (или евангелисты) не без оснований решили, что они не должны быть лишены тех свобод, которыми уже давно пользуются другие конфессии, и знатные последователи кальвинизма смогли заставить признать свои права. Социниане, представлявшие собой крайнюю форму протестантизма, нашли в Польше благословенное убежище, где могли поддерживать и развивать свое учение. Его основатель, итальянец по происхождению, Фауст-Поль Соццини в XVI веке сделал из города Ракова (предместье Кракова) прозванного сарматскими Афинами столицу так называемых «Польских братьев».

Становясь королем Польши, глава французских католиков, Генрих должен был согласиться жить в стране, где сосуществование конфессий было свершившимся фактом, утвержденным конституционным правом.

Часто говорили, что в Польше каждый может жить так, как захочет. Нунций Винценто Лорео считал, что «польская раса мягка», приводя при этом удивительный довод: «Итальянцы и французы ведут гражданские войны, потому что они пьют вино. А поляки пьют пиво, поэтому хладнокровны и не знают гражданских войн». Конечно, это фантастическое объяснение, но в нем есть доля правды. Итак, религиозное положение в Польше заставило Генриха отказаться от своей роли главы католической партии. Польские евангелисты защищали не только себя, но также выступили в интересах своих французских единомышленников и потребовали для них нового Мирного эдикта. Так, лярошельцы получили освобождение от осады и признание всех своих главных требований. Так становится понятнее острота споров Генриха и польских представителей. Если король Польши в конечном итоге уступит польским реформатам, можно ли быть уверенным, что он сдержит свои обещания? Послы не знали, что старый секретарь Сигизмунда-Августа Ян Димитрий Соликовский предложил Генриху план действий. Он говорил о разнице между свободой и анархией и не скрывал, что в его стране свобода почти всегда означает анархию. Он приглашал нового короля следовать твердой католической политике, не обращая внимание на решения Варшавской Конфедерации. Такие советы, очевидно, совпадали с глубокими убеждениями Генриха, но шли вразрез с принятыми обязательствами. Будущее казалось непрочным, а ясное понимание предстоящих осложнений никоим образом не торопило его отъезд из Франции.

Генрих в большой тайне просил Шеверни найти способ отложить отъезд до марта 1574 года. В то же время, как человек еще незрелый, но испытывающий наслаждение от всего того, что окружает короля, он обсуждал с Шеверни материальные вопросы, неотделимые от внешнего престижа монарха. Он не забывал ни форму кавалеристов и пехотинцев, ни одежду пажей, ливреи которых должны были быть желто-зелеными, ни свое платье алого цвета, отделанное золотом и серебром, которое он собирался надеть, въезжая в Краков. Он хотел, чтобы необходимые средства выделила королева-мать, так как не верил обещаниям французского духовенства взять на себя расходы по его путешествию.

Не одному Генриху не нравился этот отъезд. Гизы тем более не были от него в восторге, так как Генрих, как глава католиков, был их человеком. Королеве-матери тоже этого не очень хотелось. Она понимала, что в ближайшем будущем Генриху предстоит стать королем Франции, так как здоровье Карла IX становилось все более и более неустойчивым. Где-то она даже задерживала отъезд, так велико было ее желание удержать сына рядом с собой. Король чувствовал, как уходит его жизнь, и хотел лишь одного, чтобы брат поскорее уехал в свое далекое королевство. Франсуа Алансонский не менее его желал отъезда Генриха: он очень надеялся сменить его на посту генерал-лейтенанта, а может быть, и стать преемником Карла IX, если тот умрет, а Генрих останется в Польше. И вот, среди всех этих интриг вокруг даты отъезда Генриха из Франции, каким бы королем он ни был, именно Карл IX принудил Генриха уехать.

Из Фонтенбло, куда Генрих прибыл 28 сентября, Карл IX направился в Монсо-ан-Бри и там приказал королевской семье и двору присоединиться к нему в Вилле-Котре, куда Генрих прибыл 10 октября. Там, несмотря на плохое настроение польских послов, он оставался 7 дней. 22 октября король Польши оставил Вилле-Котре и 23-го числа вместе со своей матерью встретился с Карлом в Реймсе. Последний хотел проводить своего брата до Нанси, но слег в постель с новым воспалением легких. Вынужденный сохранять постельный режим, по крайней мере, еще 15 дней, Карл попросил свою мать вместо него проводить короля Польши до границы. 12 ноября, по-прежнему в постели, Карл IX принял братьев. Канцлер того, кто раньше был герцогом Анжуйским, передал ему печати, которые хранил Генрих как генерал-лейтенант, при этом передав просьбу Генриха предоставить этот пост Франциску. Собравшись в последний раз, три брата не смогли удержаться от слез. Горечь разлуки на некоторое время сгладила противоречивые чувства, разделявшие членов этой семьи Атридов. В знак союза и любви Генрих принял от Карла в подарок кольцо и, нежно целуя, поблагодарил его. 15 ноября Генрих писал Мандело о тех чувствах, которые он испытывает, покидая своих родных. Он сожалел, что будет вынужден мириться «с отсутствием тех, кому он стольким обязан и которые его так любили и почитали, как он любит и почитает короля, своего господина и брата, и свою мать».

В Нанси Генриха и его мать встретил Карл III. Екатерина была очень рада вновь увидеть свою дорогую Клавдию Лотарингскую. Та только что родила сына, и над купелью его держал Адам Конарский. Рядом с Карлом III и его женой королева чувствовала себя как дома. Во время празднеств, устроенных Карлом III, Генрих встретил ту, которая должна была отметить его судьбу уже как короля Франции. Своей чистой девственной красотой его покорила Луиза де Водемон, племянница герцога Карла III, дочь Николя де Водемона, рожденная от его первого брака с сестрой графа д'Эгмона. Она осталась в его душе, и когда ему надо было выбирать жену, вопреки всем ожиданиям он выбрал Луизу де Водемон. Если верить историографу Луизы Антуану Мале, то любовь поразила молодых людей с первого взгляда, и Генрих просил Луизу молиться за него, говоря, что, «если, благодаря небу, его дела устроятся, он докажет, как уважает ее достоинства».

25 ноября Генрих оставил Нанси. Чуть раньше он предупредил воеводу Кракова, кальвиниста Жана Фирлея, что не сможет прибыть 15 декабря, предусмотрительно отмечая, что его приезд в столицу Польши зависит от путешествия по территории Германии. 26-го числа он переночевал в Сен-Николя-де-Пор, 29-го приехал в Бламон, маленький городок герцогства Лотарингского на границе со Святой Империей, где встретился с немецкой делегацией. Встреча была подготовлена Шомбергом и под предлогом поздравлений предполагала возможное заключение соглашения между двором Франции и немецкими принцами-протестантами. В качестве посла прибыл Людвиг Нассау-Дилленбург в сопровождении Кристофа (младшего сына Фредерика III и брата Иоганна-Казимира, главного «поставщика» немецких наемников). Вполне вероятно, что Екатерина обсуждала с ними возможность союза между Францией, домом Оранских и немецкими принцами, к каковому присоединялась и Польша. В обмен королева хотела полной и безоговорочной капитуляции французских гугенотов. Франсуа Алансонский, политическая роль которого начинала возрастать, со своей стороны пообещал Людвигу Нассау-Дилленбург поехать в Седан к гугенотам, готовившимся прийти на помощь Гийому ле Таситюрн в Нидерландах.

Свидетели встречи в Бламоне с удивлением наблюдали, как Екатерина Медичи расточала любезности немецким принцам и Людвигу Нассау-Дилленбург. Она была общепризнанным мастером в обольщениях такого рода. По-прежнему полная разных проектов, она теперь искала способа установить мир во Франции с помощью противников Филиппа II и их союзников. Но ближайшее будущее помешало ей осуществить великий замысел Гаспара де Колиньи, которого она сама обрекла на смерть в Варфоломеевскую ночь.

2 декабря 1573 года в Бламоне Генрих, наконец, расстался со своей матерью. Среди рыданий он поцеловал ее, после чего с нужными церемониями приветствовал кардиналов Лотарингии и де Гиза, дам и господ Лотарингского двора, которые провожали его. Так началась его польская одиссея, закончившаяся в июне 1574 года, когда он тайно оставил Краков, чтобы надеть свою вторую корону.

Из Бламона в Миедзиржеч ^{(3 декабря 1573 года — 24 января 1574 года)}

Выехав из Бламона, Генрих прибыл в Сарбур, еще принадлежащий герцогу Лотарингскому, но уже 4 декабря оказался на территории Императора, который все же разрешил ему проезд, так же как и Сейм Франкфурта. Последний, предоставив необходимые документы, ограничил его свиту до 500 человек. А у Генриха она составляла около 1200 человек, с повозками для багажа, мебели и денег, а также с туалетами дам. Среди членов королевского дома Польши находились герцог де Невер, главный советник короля, епископ Сен-Флур, его старый наставник, аббаты Жиль де Ноай и Гадань, латинист Пибрак и среди прочих военачальников Рене де Виллекье, первый фаворит, Луи Беранже, а также личный врач Марк Мирон. Другим важным спутником Генриха был талантливый политик Помпон де Белливьер. Кроме этих заслуженных людей, рядом с Генрихом была вся «молодая банда», окружавшая его при осаде Ля-Рошели. Ее костяк составляли Жак де Леви, граф де Кэлюс, молодой Жан де Сен-Сюльпис, Роже де Сен-Лари де Белльгард, Шарль де Белльвиль и Шарль де Бальзак д'Антраг, зовущийся Прекрасным Антрагом.

Желая избежать неприятностей в своем пути на восток, Генрих послал на разведку Шомберга и Гонди, маршала Реца, который тоже хорошо знал Германию. Самую большую опасность представляли наемники. Они могли потребовать свое невыплаченное жалованье. Из этих соображений Генрих посчитал за необходимое привезти 150 000 экю Иоганну-Казимиру.

В прирейнском наместничестве, в городе Спир, епископ организовал Генриху торжественную встречу. Но атмосфера была далекой от дружелюбия в городе, где довольно часто проходили заседания имперского Сейма. Займет ли враждебность место принудительной любезности? Генрих этого Тем более опасался, что суверен наместничества, Фредерик Набожный, был уважаемым и могущественным принцем, главой и оракулом кальвинизма в Империи. В его столице, городе Гейдельберге, укрывалось большое количество французских гугенотов. Среди них был сын адмирала, Франсуа де Колиньи. Нанести визит наместнику значило то же самое, что положить голову в пасть волку. Однако Генрих решился на такой шаг. Успех его немецкого путешествия во многом зависел от встречи с этим принцем.

Фредерик не появился в день прибытия Генриха и оставил своего гостя в одиночестве. Ночью в кухнях дворца неожиданно вспыхнул пожар. Французы в страхе спрашивали себя, не станут ли они жертвами новой Варфоломеевской ночи. Но на следующий день король Польши увиделся с Филиппом Набожным. Тот сразу извинился, что принимает его сидя. Вполне вероятно, что беседа длилась довольно долго. Если верить Scriptum Satyricum (рассказ анонимного автора-реформата о пребывании Генриха в Гейдельберге), принц поставил Генриху в вину события Варфоломеевской ночи и ее последствия, после чего то же самое сделал также присутствующий Людвиг Нассау-Дилленбург. По словам того же автора, наместник отказался поужинать за столом короля, опасаясь быть отравленным. Однако его младший сын и Людвиг Нассау-Дилленбург спокойно поели за тем же столом. Рассказ Scriptum Satyricum является одним из тех нравоучений, которыми кальвинисты в избытке одаривали сына Екатерины. Наоборот, очень правдоподобным звучит рассказ о небольшом происшествии, переданный гугенотом Ля Гугери. Генрих и герцог де Невер стояли в кабинете наместника, в котором находились картины с изображением трех братьев Колиньи. Указывая на них, Фредерик Набожный сказал: «Это почтенный господин адмирал, с которым так хорошо обошлись в Париже, и два его брата: одного отравили в Пуату, другого в Англии». Король и Луи де Гонзага хранили молчание, хотя могли бы ответить, что ни д'Андело, ни экс-кардинал де Шатийон не были жертвами никакого отравления. Такое упоминание о прошлом не помешало принцам обменяться мнениями по религиозным вопросам. Фредерик сожалел, что после резни, устроенной в Париже, французские короли уже больше не могут пользоваться хорошей репутацией у протестантских принцев Аубсбургов. Совершенно очевидно, заявил он, что укрепить мир с Францией может только предоставление свободы вероисповедания. И с чисто немецкой грубостью заявил Генриху, что его так ненавидят в Германии, что многие его друзья не понимают, как он может по-дружески с ним беседовать. Это был жестокий штурм. В ответ Генрих прибег к тем же аргументам, которые использовали его представители в Польше. Когда Фредерик преподнес ему в качестве подарка библию на французском языке, он посмотрел ее, молча положил на стол и сказал, что, по его мнению, во Франции нельзя разрешить свободное исповедание религии реформатов, тем более что далеко не обеспечена лояльность гугенотов короне.

Однако честный обмен мнениями не исключал симпатии и уважения, бывших, видимо, взаимными. Перед отъездом Генриха наместник напомнил в присутствии большого количества людей, что тот «родился среди самых высокородных христиан», а его избрание королем такой удаленной страны в таком юном возрасте свидетельствует, что с ним рука Господа и его ждет истинное величие. Более того, Фредерик дал Генриху рекомендации к наместнику саксонскому, герцогу Августу, дочь которого была одной из тех, кого прочили ему в жены.

Выехав из Гейдельберга, Генрих прибыл в Майанс, где его принял архиепископ-наместник. Однако встреча была короткой, так как они не могли разговаривать без переводчика. Снова отправившись в дорогу, французы остановились во Франкфурте, свободном городе, где заседал имперский Сейм и проходило избрание и коронация Императора. Город купцов, артистов и печатников, управляемый, как и все городские республики Империи, Сенатом, Франкфурт приютил многих беглецов из Нидерландов, большая часть которых была валлонцами. Когда Генрих въезжал в город, некоторые из них выкрикивали обидные и откровенные слова. Д'Антраг пустил на них лошадь и чуть не спровоцировал народное возмущение. Король сделал ему выговор и оставил рядом с собой, поскольку того требовала осторожность. Доказательством тому послужило неприятное приключение Бюсси д'Амбуаза, который едва начинал свою богатую почти всегда трагическими событиями карьеру. Он с опозданием ехал за королевским кортежем и 17 декабря 1573 года вместе со своими спутниками прибыл в небольшой городок Спрендлинген, что в 10 километрах к югу от Франкфурта. По словам Ля Гюгери, увидя аппетитную хозяйку гостиницы, в которой он остановился, он захотел «поиграть» с ней. Тут же весь городок бросился за ним, и он был бы убит на месте, если бы не офицер графа д'Исамбург, правителя местности, который отвел резвого француза в тюрьму. Взволнованный судьбой фаворита своего брата Франциска, Генрих поспешил к Ля Гюгери, секретарю Людвига Нассау-Дилленбург, своего официального представителя во время всего путешествия через территорию Империи. Тот попросил своего господина обратиться к графу д'Исамбург, и он выпустил Бюсси на свободу. Генрих рассказывает о случившемся герцогу Алансонскому в письме от 23 декабря: «Вы уже слышали о Бюсси и том, что с ним произошло. Слава Богу, он спасен и вместе с нами, избежав большой неприятности». К счастью, других «больших неприятностей» не случилось, и до того, как он покинул Империю, король Полыни больше не встречался с неожиданными сюрпризами своих слишком пылких сограждан.

Покинув Франкфурт, он провел новогодние праздники в городе Фульда, столице католической Германии, где покоились останки мученика святого Бонифация. Там Генрих с радостью окунулся в совершенно католическую атмосферу. К большому неудовольствию соседних принцев-реформатов, принц-аббат Балтазар дон Вебрмах пригласил в Фульду иезуитов. Подвергаясь враждебным нападкам со стороны ландграфа Гийома IV, правитель Фульды мог рассчитывать на поддержку другого чемпиона римской веры, герцога Альберта III де Бавьер. Король Польши причастился на коллегии иезуитов и прослушал там все службы. Таким образом он широко афишировал свои чувства. Несмотря на обязательства, данные евангелистам своего королевства, здесь, как и во Франции, он оставался главой католической стороны. Но Империя той эпохи была мозаикой, состоящей, по крайней мере, из трех конфессий. Поэтому ему следовало принимать во внимание взгляды того принца, на чьей территории он находился, и в случае необходимости проявлять мудрое терпение.

Ландграф Гийом IV де Гесс был не меньшим реформатом, чем Фредерик Набожный, и ненавидел иезуитов. Как наместник, он был суровым, образованным человеком, хорошо разбирающимся в теологии и говорящим по-латыни, по-гречески и по-французски, которому его обучил один беженец из Авиньона. Если верить Ля Гюгери, он очень резко отозвался о Париже. Не разубеждая своего собеседника, Генрих упомянул о Макиавелли. «Я не считаю христианином человека, живущего по Макиавелли, ответил Гийом IV, — так как это противоречит всем законам христианства». Как и в Гейдельберге, Генрих промолчал, следуя мудрому совету Лансака слушать все и тут же забывать, чтобы не вызвать гнева и недовольства немцев. В конце концов своей мягкостью и почтительностью король Польши успокоил ландграфа и даже завоевал некоторую симпатию. На прощанье Гийом IV сделал Генриху очень лестный комплимент: «Я незнаком с братьями Вашего Величества, но если они столь же мудры, как вы, то ваша мать королева должна быть самой счастливой женщиной мира!»

29 декабря Генрих выехал из Гесса в сопровождении Иоганна-Казимира, сына наместника и зятя наместника Сакса. 30-го числа он проследовал через Эйзенах, где Лютер завоевал все свои титулы и где Генриха ждал эскорт из 500 всадников, чтобы сопровождать его в Саксонию. Лютеранец и признанный глава евангелистов, герцог Август был тем не менее другом Австрийского дома. Короля Польши прекрасно приняли, но он так и не увиделся с герцогом, который хотел доставить удовольствие Императору и решил, что будет достаточным присутствие его зятя. Проведя в Галле с 7 по 11 января, Генрих намеревался отправиться в Торго, на Эльбе, но наместник Сакса предложил ему сначала выехать в Виттенберг. Генрих отказался. Людвиг Нассау-Дилленбург и Кристоф официально уже не числились в его кортеже, а Иоганн-Казимир проводил его до Торго, где не расположенный к встрече Август де Сакс передал свои сожаления о невозможности увидеться.

12 января король Полыни проследовал через Делиц и 13-го числа наконец прибыл в Торго, где расположился в замке на берегу Эльбы. В Делице он нашел время написать Рамбуйе по поводу своей резиденции в Кракове, рекомендуя так устроить помещения, чтобы туда можно было незаметно входить и выходить. «Вы знаете об этой склонности моей матери. Я придерживаюсь такого же мнения. Но сделайте так, чтобы никто об этом не знал». 13 января уже из Торго он вновь пишет Рамбуйе, поручая ему проследить, чтобы его резиденция была отделана «по-французски».

Примерно в это же время (12 января из Делица) он собственноручно пишет длинное письмо Карлу IX с просьбой «оставаться хозяином», не давать никому другому присуждать титулы и должности, чтобы не позволить кому-то другому составить себе свиту или двор, «этот совет всегда давала вам ваша мать королева, и это справедливый совет». Говорить так значило определять главное правило работы машины правления, но его применение было сильно затруднено домами и свитами принцев. Став королем Франции, Генрих III применял как мог «справедливый совет» их доброй матушки так, как писал в своем письме Карлу IX.

Теперь было недалеко до польской границы. 15 января Генрих и его кортеж снова отправились в дорогу. В Люко, первом городе Бранденбурга, от имени Императора Его Польское Величество приветствовало 1500 всадников. 19-го числа кортеж прибыл во Франкфурт-на-Одере, где наместник не принял гостей, потому что председательствовал на заседании Сейма. Но Иоганн-Георг Бранденбургский все же позаботился послать им паспорта и эскорт из 700 всадников. Генрих поблагодарил его письмом из Заленжига от 24 января. В тот же день он перешел границу и остановился в Миедзиржече (по-немецки Мезериц), откуда информировал Яна Ходкевича, что планирует быть в Кракове 17 февраля, а его коронование можно назначить на 21 февраля.

В тот же день в короткой записке Карлу IX он сообщал о своем прибытии в Польшу и об отъезде во Францию «графа Кокона», который, вернувшись в Париж, должен был стать участником заговора, организованного Франсуа Алансонским. 30 января из Познани Генрих советует своему брату остерегаться этого итальянца: «Не держите ни рядом с собой, ни во Франции графа Кокона… так как он сыграл со мной такую злую шутку, что с вашей стороны будет оскорблением, если вы воспользуетесь его услугами». Чуть ниже он повторяет: «Не держите его при дворе и не позволяйте касаться вас и ваших дел». Итак, положение короля Польши не могло отвлечь Генриха от событий, происходящих во Франции. Предупреждая своего брата о возможных интригах, могущих связать герцога Алансонского с вызывающим тревогу итальянцем, он просил свою мать и Шеверни не терять из виду того, кого он справедливо считал опаснейшим человеком. Однако теперь Генриху предстояло заняться делами Польши.

Посвящение в сан и коронование ^{(18 — 25 февраля 1574 года)}

Во время путешествия из Миедзиржеча в Краков, куда Генрих прибыл 18 февраля, он не переставал восхищаться пышным и великолепным приемом, организованным высшим духовенством и знатью Польши. В первом же городе его ждало 1500 всадников, одетых в турецкие, венгерские, итальянские, французские и польские костюмы, отделанные мехом, шелком и золотом. Их оружие было не менее разнообразным и странным. Их бороды и лошади тоже не походили одна на другую. При виде его раздались крики радости, смешанные со звуками труб и фанфар. И эта несогласованная симфония заставила Генриха понять, что он действительно король Польши. С торжественной речью выступил Станислав Карновскийй, епископ Влокамвека, в которой развил патриотические вариации и выразил убеждение, что Генрих восстановит величие Польши. Пибрак на латинском языке прославил этот день, который покажет «Республику своему королю и королю свою Республику», и сравнил союз Генриха с Полыней с союзом Суламифи с супругом из Кантики Кантик.

В Познани весь народ вышел навстречу своему королю. Одетый в красное шелковое платье, с фиолетовой шляпой на голове, он был принят иезуитами и прослушал «Тебе, Господь» в церкви Сент-Мадлен. Довольный приемом, он пишет 30 января Карлу IX: «Пока я нахожусь только в Познани, в городе с прекрасными домами и огромным количеством знатных людей, которые показывают большую любовь ко мне и говорят, что еще не то ждет меня в Кракове». Удовлетворение Генриха совершенно не разделяли его соотечественники, страдающие в негостеприимном и суровом климате и с тоской вспоминающие мягкость французских пуховых перин, так как польские кровати «переломали им все кости». Короткими этапами кортеж продолжал приближаться к столице. 11 февраля Генрих остановился в монастыре Кжестокова, расположенном на вершине холма Ясная Гора, где поклонялись (и продолжают поклоняться) иконе Черной Богоматери, защитнице Польши.

Переезжая из одного замка в другой, 16 февраля Генрих наконец остановился в Булисе, где его принимал воевода Кракова и великий маршал королевства, кальвинист Ян Фирлей. Прежде чем войти в Краков, Генриху надлежало принять участие в торжественной церемонии похорон Сигизмунда-Августа в Книзине. Принцесса Анна возглавила траурную процессию до королевской часовни Св. Станислава. Прах умершего в специальной урне, украшенной лапами льва, был помещен в углублении под тем местом, где покоился прах его отца, славного Сигизмунда. Обрамленные коринфскими пилястрами, обе погребальные ниши, произведение итальянских мастеров, свидетельствовали о расцвете в Польше искусства Возрождения.

Похоронив последнего представителя династического права, Краков приготовился встречать монарха, избранного всеобщим голосованием дворянства. 18 февраля, благодаря ясной погоде, Генрих смог увидеть свою столицу со стен замка в Булисе. Омываемый водами Вислы, Краков предстал как скопление деревянных домов, среди которых местами проглядывали колокольни церквей. Чуть в стороне, на скалистом возвышении находился Вавель, резиденция королей. Окруженный элитой французской армии (гасконскими пехотинцами), Генрих отправился навстречу всей военной и политической Польше. Выстроенные в военном порядке, 30 000 дворян обнажили свои сабли и потрясали ими, выражая свою радость и верноподданнические чувства. Затем вышел один воевода и, проколов руку кончиком шпаги, воскликнул: «Господин, горе тому, кто не готов пролить всю свою кровь для вас: и для прочего я не хочу терять ни капли моей!» — и одним глотком выпил всю кровь, вытекшую из раны на руке.

В окружении своего двора и эскорта, Генрих сделал смотр всей этой вооруженной знати, затем спешился и приветствовал Сенат, все члены которого пришли засвидетельствовать ему свое почтение и поцеловать руку. От имени всех государственных органов торжественную речь произнес епископ Плока, Петр Мисковский. Ему ответил Пибрак. Уже опускалась ночь, когда король вошел в Краков через «ворота каноников», украшенные польским национальным оружием и большими белыми орлами. Генрих медленно продвигался вперед, сидя на прекрасном белом коне с великолепной упряжью, в свете костров и при непрерывных пушечных выстрелах. Одетый в элегантное платье, подбитое мехом и отделанное серебром, в черной велюровой шляпе, на которой блестели изумруды (среди них солидный бриллиант озарял его лоб), своей элегантностью, гибкостью и природным благородством он этим почти ирреальным зимним вечером напоминал восточного Гамлета, скрывающего под маской праздника внутреннюю меланхолию.

Когда Генрих спустился с лошади, его уже ждал балдахин, который несли восемь сенаторов. Перед ним шествовали городские советники Кракова, а за ним следовали все прелаты королевства. Через освещенный город кортеж проследовал к Вавелю, проходя под триумфальными арками, на вершинах которых белые орлы склонялись перед королем. На воротах замка орел, теперь уже не белый, а золотой, при приближении Генриха захлопал крыльями, демонстрируя радость. Оставалось поблагодарить Всемогущего за столь счастливый день. В соборе Св. Станислава, расположенном внутри замка, кортеж прослушал мессу. Генрих наконец мог пойти к себе отдохнуть, выразив перед этим почтение принцессе Анне и поужинав с сенаторами.

Его французская свита, довольно недоброжелательно встреченная поляками, и в первую очередь воеводой Фирлеем, хотевшим, чтобы она как можно скорее убралась за границу, не имела представления, где ей разместиться. Те, кого Генрих взял с собой в замок, расположились в столовых, мансардах или чердаках и потопили свое разочарование в вине, опустошая огромное количество бутылок из королевского погреба, долго и с любовью собираемых умершими королями. В отличие от своих соплеменников Генрих не мог ни на секунду забыть о своем щекотливом положении. Мог ли французский принц, адепт абсолютной монархической власти, поладить с польской дворянской демократией? Будет ли он соблюдать религиозный мир, будучи во Франции самым ярым противником гугенотов?

Следовало ли, как того хотели евангелисты, заменить формулировку клятвы на формулировку Варшавской Конфедерации, заключающейся в выражении Pax dissidentium in religione (мир с инакомыслящими в вопросах религии) или сохранить ее прежний текст? Даже такая редакция: «король будет охранять и поддерживать мир между инакомыслящими в вопросах религии» не удовлетворяла первого архиепископа Ушансккго и нунция Лорео, а также одного из главных руководителей польского католицизма Андрея Зборовского.

19 февраля собрался Сенат, чтобы обсудить этот вопрос. Между евангелистами и католиками завязался такой жестокий и длительный спор, что Генрих заявил, что он отказывается принимать пищу до тех пор, пока стороны не придут к согласию. Действительно, этому надо было положить конец, так как через день была назначена коронация. Наконец было решено принять компромиссную формулировку. Во время церемонии, когда Генрих принес клятву согласно традиционному тексту, к нему приблизился Ян Фирлей в сопровождении воевод Вильно и Сандомира. Увидя это, первый архиепископ попытался оттолкнуть их, не желая, чтобы что-либо добавлялось к древней клятве. Тут вмешался воевода Саможитии Ходкевич, уверив Генриха, что евангелистам будет достаточно, если он добавит: «Quod rex conservaret pacem et tranquilitatem inter dissidentes in religione» («Что король будет поддерживать мир и спокойствие между инакомыслящими верующими»). Генрих ответил лишь: «Conservare curabo» («Я позабочусь о его сохранении»). То была не клятва, а обещание. Несмотря на протесты первого архиепископа и слова Карновского: «Salvis juribus nostris» («В защиту наших прав»), Жан Фирлей в качестве маршала королевства воскликнул: «Сенаторы и нунции, король принес клятву. Желаете ли вы его коронации?» «Принес ли он новую клятву?» — спросили депутаты. «Он сделал это», — подтвердил Фирлей. Тогда католики и евангелисты воскликнули в один голос: «Мы хотим, чтобы он был коронован! Да здравствует король!» Воевода Кракова еще раз повторил на польском языке: «Король выполнил все, что следовало сделать Его Величеству. Хотите ли вы, чтобы он был коронован?» Ему ответил новый возглас «Да здравствует король!».

Евангелисты получили то, что хотели, и католики при этом сохранили лицо. Далее церемония продолжалась согласно католическому обряду. Она закончилась только в два часа дня, а за ней последовал банкет по-польски, длившийся не менее 6 часов. На следующий день Генрих принял дань уважения от жителей Кракова. 23-го числа он участвовал в заседании трибунала, созванного, чтобы решить ссору, возникшую на банкете между двумя офицерами дома, и ему удалось успокоить противников. Казалось, правление началось под счастливой звездой, так как вопреки нравам, царящим среди аристократии того времени, в день коронации нового короля не пролилось ни капли крови, что несказанно удивило его подданных. Но эта мирная передышка не продлилась слишком долго. 25 февраля началась настоящая вендетта между двумя великими фамилиями — Зборовскими и Тенчинскими, которой Генрих пытался положить конец, выступая в роли царя Соломона.

Дело Зборовского

Один из таких конфликтов произошел во время организованных французами состязаний на копьях. Как и во Франции, законы Польши предусматривали вмешательство короля. Прибыв на состязание с некоторым опозданием, не позволявшим ему принять в нем участие, брат Петра Зборовского, юный Самуил, тем не менее намеревался продемонстрировать всем присутствующим свое истинное значение. Предшествуемый двумя сотнями всадников и пажей, несших его шпагу, щит и каску, увенчанную перьями павлина, Самуил последним подошел к ложе Генриха. Посередине ристалища он воткнул в землю копье, на которое прикрепил записку и провозгласил: «Пусть тот, кто равен мне, выйдет скрестить со мной копья!» Но никто не принял вызова, и он покинул ристалище. Но один солдат графа Тенчинского прочел вызов, поднял копье и передал Зборовскому, что он померяется с ним силами на следующий день. Разгневанный тем, что имеет дело с простым солдатом, Самуил назначил для встречи с ним одного из своих людей, а сам провоцировал графа Тенчинского, убежденный, что солдат не мог действовать по своему собственному желанию. На следующий день он явился в полном боевом вооружении на двор королевского замка, в то время как Тенчинский находился на заседании Сената. Самуил вошел в зал заседания и стал провоцировать Тенчинского, взяв себе в свидетели одного из своих друзей, сенатора Андрея Ваповского. Тенчинскому ничего не оставалось, как согласиться на поединок.

По окончании заседания Сената Генрих тщетно пытался примирить соперников. Как и Сенату, ему пришлось наблюдать бой, перед которым состоялся другой поединок между солдатом Тенчинскогго и человеком Самуила Зборовского. Первый был уже недалек от успеха, когда появился Самуил и захотел его убить. По приказу короля вмешались маршалы двора, и Зборовский вынужден был покинуть ристалище. Он вернулся туда вечером, чтобы встретиться с самим Тенчинским. Как бы там ни было, Генрих вновь был вынужден присутствовать при сражении. Оба противника и их сторонники выясняли отношения, когда Ваповский неудачно подошел их разнимать. Разгневанный Самуил Зборовский обернулся и тяжело ранил его в голову. Беззащитному Ваповскому (он не был вооружен) пришли на помощь его друзья. Вооруженная схватка охватила всех присутствующих, и сторонники обеих фамилий набросились друг на друга. Самуил хотел спуститься в город и получить подкрепление, но Генрих приказал закрыть ворота замка и со своими французами приготовился ко всяким неожиданностям. Когда Тенчинский и Ваповский пришли к нему требовать справедливости, он попросил Ходкевича привести ко двору Самуила Зборовского (которому он приходился шурином), убеждая двух жалобщиков сохранять спокойствие. Ночь прошла спокойно, не было пролито ничьей крови.

На следующий день, 26 февраля Сенат рассматривал это дело. Оно было тем более серьезным, что во время сессии Сейма любой акт насилия в королевской резиденции заслуживал смертной казни. Случай осложнялся гем, что семья Зборовских высказалась за избрание Генриха, а семья Тенчинских была не менее могущественной. Самуил Зборовский так и не появился в Сенате, предоставляя своим друзьям и родственникам заботу о защите. Чуть позже от ран скончался Ваповский, что еще больше осложнило дело. Вдова умершего пришла в Сенат с требованием покарать убийцу, тело умершего на носилках принесли к ногам короля в сопровождении его 500 родственников и друзей.

Генрих счел своим долгом передать дело на рассмотрение Сената. Декреты, изданные при правлении Сигизмунда-Августа, требовали смертной казни за убийство, даже случайное, если оно совершено в ходе сессии Сейма. Если же виновный не являлся в суд, его ждала ссылка и бесчестье. К несчастью для короля, из-за разделения мнений Сенат не смог вынести приговор. Родственники умершего воеводы отказались забрать его останки с площади замка, пока не будет совершено правосудие. 10 марта король Польши, следуя своему природному милосердию, вынес самый мягкий из возможных приговоров: молодой Самуил Зборовский был осужден на ссылку.

Семья Зборовских сочла наказание слишком жестоким, в то время как семья Ваповских кричала о чрезмерной снисходительности. Ни одна из сторон не была удовлетворена. Это первое решение нового монарха породило первую волну лжи, которая отравляла всю его жизнь. Против него была развернута кампания пасквилей. Не последнее участие в ней приняла семья Зборовских, хотя ей и следовало бы от этого воздержаться. Перед дверями замка разыгрывались многочисленные сатирические пьесы, разоблачающие лживые обещания Монлюка, говорящие о несоблюдении клятвы, преследовании набожных людей (евангелистов), королевской коррупции и «французских нравах». Полякам вторили испанцы, которые воспользовались случаем, чтобы заклеймить греческую любовь. Задетый памфлетами, Генрих хотел положить конец их распространению, но добился только того, что стимулировал усердие их авторов. Впервые он узнал ту горечь, которую рождает в сердце человека общественное презрение. Судьба Самуила Зборовского стала ярким доказательством того, что мягкость Генриха совершенно не соответствовала жестоким нравам польской знати и была принята ею за отказ в правосудии. В правление преемника Генриха, Стефана Батори, Самуил решил, что может вернуться из ссылки без разрешения короля: арестованный и осужденный, он был казнен.

Вынужденное вмешательство короля обернулось равным недовольством обеих сторон. А каковы были отношения Генриха с коронационным Сеймом? Его деятельность была приостановлена из-за рассмотрения дела Зборовского. Когда же она возобновилась, то уже несла на себе печать разногласий между королем и его подданными.

Коронационный сейм ^{(февраль — апрель 1574 года)}

Издаст ли Генрих декрет, окончательно подтверждающий статьи Варшавской Конфедерации? В Париже он согласился принять их, но то было еле слышное согласие. Католики, имеющие большое влияние в Сенате и ведомые первым архиепископом Ушанским и епископом Влокамвека Карновским, а также поддерживаемые Зборовскими, вовсе не собирались удовлетворять требования евангелистов, опиравшихся на шляхтичей и депутатов, связанных с ними узами родства. Противостояние Сената и Сейма было очевидно.

Последней каплей оказался политический памфлет, опубликованный старым секретарем Сигизмунда-Августа Яном Димитрием Соликовским под названием Libellus cuneorum. Написанный по просьбе Генриха с участием епископа Карновский, он имел тем больший успех, что автор был неизвестен, и никто не подозревал, что его инициатором был сам король. Убежденный католик, удивительный гуманист, движимый глубокой любовью к своей польской родине, Соликовский весь предстает перед нашими глазами в нескольких словах своего завещания: «Multis non placui, nec tam placere, prodesse volui» («Я многим не понравился и не хочу нравиться, а хочу им служить»). Эти многие были аристократией, которой Соликовский искусно преподал урок. После изящного изложения событий, происшедших в период между двумя правлениями, Соликовский напоминал, что Республика соблюдает три правила: король, Сенат, дворянство. Ни один из трех не может в отсутствие двух других издавать какой-либо декрет. Без короля, в период междуцарствия, ничто не имело законную силу. Четыре решения Конфедерации относительно свободы вероисповедания, отмены клятвы верности королю, учреждения Совета 16-ти, способного уничтожить авторитет Сената и дворянства, а также относительно учреждения провинциальных Палат правосудия — все эти решения одновременно подрывали авторитет короля и свободы нации. В заключение Соликовский говорил, что надо перестать следовать своим личным интересам и употребить все усилия на благо общества.

Разгневавшись, кальвинист Ян Фирлей за неимением автора посадил в тюрьму несчастного издателя. Сам же Фирлей зачитал памфлет на собрании депутатов, где большинство составляли евангелисты и незнатные дворяне. Их недовольство еще больше возросло, когда они узнали, что король выступил против Совета 16-ги, а Сенат и высшая знать с его подачи отказываются изменить клятву согласно требованиям евангелистов. Мечтая поскорее со всем этим покончить, король сказался «больным». В его отсутствие собрания Сената были приостановлены, но депутаты продолжали заседать. Наконец 30 марта первый архиепископ Ушанский в присутствии депутатов и выздоровевшего короля зачитал решение, представленное на голосование. В его тексте отклонялись все статьи Варшавской Конфедерации и не вводилось ничего нового в формулировку клятвы, что соответствовало интересам короля и католической стороны и не учитывало ни одного пожелания евангелистов и шляхты.

Прошел почти месяц в обсуждении трех возможных решений: первое выражало мнение Ушанского, второе состояло в том, чтобы принять и ратифицировать все декреты, изданные между двумя правлениями, третье предусматривало частичное соглашение и передачу наиболее спорных вопросов на рассмотрение Сейма следующего созыва. Споры шли почти три недели. Поляки упражнялись в риторике. Но ни католическое большинство, ни реформатское меньшинство и не помышляли идти на уступки. Разногласия, на которые делал ставку Генрих, позволили ему издать в конце апреля декрет, подтверждающий законы и привилегии нации согласно старой формулировке и той, которую он произнес на своем короновании. Кроме того, он пообещал на ближайшем собрании Сейма сделать новое подтверждение, подписав документ, по национальному обычаю, не мелом, а кровью. Для Генриха упомянутый декрет значил роспуск Сейма. Его ближайшее собрание должно было пройти в Варшаве. Почти два месяца король набирался опыта трудных отношений между совещательными собраниями и исполнительной властью. Вернется ли он позднее к своему польскому прошлому, когда во времена расцвета первой Лиги увидит, как в его добром городе Париже против него поднимается революционная организация 16-ти? Вспомнит ли он, что весной 1574 года ему пришлось присутствовать на первом заседании Совета 16-ти? И хотя оба эти совета были такие разные, не имеющие ничего общего, кроме названия, они оба хотели свести на нет власть монарха. Какая ирония судьбы — в начале и в конце своей карьеры Генрих Валуа был вынужден защищаться от людей, хотевших ограничить его власть и свести ее к нулю!

Все эти перипетии делали исполнение королевских обязанностей тяжелым и утомительным. Почти каждый день король проводил от 6 до 7 часов на заседаниях Сената, вынужденный выслушивать споры на латинском языке, часто перемежающиеся бранью. Нунций Лорео, от которого мы узнаем об этом факте, добавляет, что Генрих покидал зал заседаний уже ночью. Это испытание закончилось роспуском Сейма 22 апреля. Генрих получил возможность отдохнуть несколько дней в окрестностях Кракова, прежде чем все его внимание захватили новые дела, особенно дела Франции.

Роспуск Сейма

Что бы ни делал Генрих, работал или развлекался, он все равно оставался объектом критики своих противников. Уязвленные неудачей на Сейме и его удачей с партией католиков, евангелисты принялись нападать на него почти всегда анонимными пасквилями. Орзельский описывал, как он проводит свои дни, танцуя в садах принцессы Анны, а ночи — играя в карты с такими же дебоширами, как и он. Другой поляк, Гейденштейн, симпатизирующий королю, тоже писал, что «он начал охотиться с французами из своего окружения, играть в карты, организовывать банкеты и празднества. Говорили, что на них приглашали молодых обнаженных девушек».

Подобные празднества и танцы были частью жизни двора, и было бы удивительно, если бы молодой 22-летний король не думал о развлечениях.

Именно тогда Генрих принял многочисленных иностранных послов. Самым удивительным было посольство от Великого Татарского Хана, предлагавшего королю Польши вместе с ним напасть на Великого Князя Московского и обещавшего не менее 200 000 всадников, чтобы навсегда покончить с Иваном Грозным. Для приема представителей Великого Хана Генрих, согласно польской моде, был одет в меховые одежды. Он почувствовал разницу между дипломатической практикой Востока и Запада, когда татарский посол протянул ему стрелу, от имени своего господина предлагая выпустить ее в сторону Московского царя, затем когда старший сын хана передал ему в подарок отделанный золотом платок (чтобы, как он сказал, вытирать лицо во время войны), а третий и четвертый послы вручили ему второй платок и кусок прекрасной ткани. Генрих мудро и осторожно отвечал настойчивым требованиям послов, так как королевская казна была пуста, а войска, стоящие на восточных границах, не получали жалованья со смерти Сигизмунда-Августа. Гораздо проще было позаботиться о создании в Кракове факультета права и организовать для польских студентов поездки во Францию, как он эго обещал до своего избрания (из ста предусмотренных поездок состоялось очень небольшое количество, и эти «счастливчики» оказались в роли заложников, когда их король сбежал).

Но никакая официальная деятельность не могла заменить Генриху Францию. Меньше всего это мог сделать проект брака с сестрой умершего короля. Как забыть прекрасную Марию Клевскую, ставшую принцессой де Конде, променяв ее на «48-летнюю девственницу» с лицом «длинным и плоским», «большими и немного красными глазами», «одетую в длинное серое платье, напоминающее монашеское одеяние»? Эта чудесная девушка томилась в Вавеле в ожидании предложения от французского принца, в которого она влюбилась, едва увидев его портрет, и который, как она надеялась, положит конец преследованиям, одолевавшим ее из-за ее огромного богатства. Общественное мнение с энтузиазмом смотрело на этот брак, связывающий наследницу Ягеллонов с королем из Франции. Генрих счел необходимым нанести ей визит в первый же вечер своего пребывания в Кракове. За первым визитом последовали другие. Однажды он даже подержал ее за руку, чем доставил немалое удовольствие инфанте (как говорили в Польше), так что она даже потеряла аппетит и за ужином почти ничего не ела. Однако Генрих хотел связать свою жизнь с Анной Ягеллон не больше, чем с Елизаветой Английской. Единственной дамой его сердца была божественная Мария Клевская-Конде.

Ссылаясь на Болье-Рюзэ (государственного секретаря, последовавшего за Генрихом в Польшу), историограф Генриха IV Пьер Матье передает, что король Полыни не переставал думать о своей дорогой возлюбленной, ставшей для него недостижимой. «Он носил эту корону как тяжелый камень. В этой ссылке у Генриха было одно удовольствие писать письма во Францию. Болье… мне сказал, что Генрих иногда отправляет по 40–50 писем, написанных собственной рукой и содержащих по три страницы: большую часть его внимания занимали дамы, которых он вынужденно потерял из виду. Когда он писал какой-нибудь принцессе, он брал кровь из своего пальца, а Сувре открывал и закрывал ранку, чтобы заполнить перо для письма». Наконец, по словам того же Матье, Генрих говорил, что «он предпочел бы жить пленником во Франции, чем свободным в Польше, и ни один принц в мире не позавидует его положению».

Не сохранилось ни одного письма Генриха Марии Клевской из Кракова. Но до нас дошли его письма правителю Нансэ, Гаспару де Ля Шатр. В них Генрих называл старого капитана своих гвардейцев «добрым другом» и обнаруживал сильные чувства, связывающие его с подданными. В письме из Кракова от 25 февраля он просил его приехать к нему и шутил по поводу его имени: «Вы мой шатр, то есть мой барашек или, если хотите, одна из моих овечек». 20 февраля он повторяет свое приглашение: «Приезжайте ко мне, если вы меня любите, Так как я вас очень жду, господин Муазо, и готовлю вам прекрасный стол». Генрих любил давать прозвища своим близким, но причина, по которой он называет Нансэ Муазо, нам неизвестна.

Именно этому доверенному лицу он прямо сказал о своем мнении относительно заговора, жертвой которого чуть не стал Карл IX. С разницей всего в несколько недель было организовано два заговора против короля и Екатерины. Первый имел место в Сен-Жермен-ан-Лэ 29 февраля, второй, более опасный, в Венсене в начале апреля 1574 года. Обе попытки должны были помочь бегству Франсуа Алансонского в Седан, где были собраны войска Людвига Нассау-Дилленбург, который сразу же направился бы в Париж. Главными действующими лицами заговора были Ля Моль и Кокона. Арестованные как сообщники Франсуа Алансонского, против которого ничего нельзя было предпринять, как против члена правящей фамилии, они были приговорены к смерти и казнены. В своем письме к Нансэ Генрих радуется неудаче, постигшей заговорщиков, один из которых (Кокона), как мы уже видели, доставил ему неприятности в Германии и которого он поторопился отправить обратно во Францию: «Господин де Нансэ, я никогда так не радовался, как при известии, что Ля Моль и Кокона в клетке. Но я не буду спокоен до тех пор, пока кто-нибудь не заставит их танцевать вольту с веревкой. Я не знаю, как поступят Их Величества, если их не казнят». В заключение он просил Нансэ сообщить ему, «где выставят головы этих двух господ, в Греве или в Алле». Интерес Генриха ко всему происходящему во Франции позволял ему забыть о тоске и тяготах жизни в ссылке. В его собственном доме по-прежнему царила враждебность между французами и поляками. Стараясь придерживаться Генриха, французы не были уверены в завтрашнем дне и своем материальном положении. Отделка на французский манер «большого замка Кракова» была слабым утешением в грустной жизни короля Полыни.

Благодаря письмам одного итальянца, господина Нуволини, информатора герцога де Невера, нам известны некоторые эпизоды пребывания Генриха в Вавеле. Так, 2 февраля «Его Величество принял пилюли, на следующий день клистир и два дня провел в постели». 24 апреля, рассказав об аудиенции инфанты, Нуволини добавляет, что «позавчера Сенат заседал до полуночи, и почти все дела были перенесены до следующего заседания Сейма. Вчера Его Величество оставался в постели, приняв клистир, но к обеду поднялся и поел с хорошим аппетитом. Этим утром собрался Совет, начавшийся в 12 часов дня, на нем присутствовали архиепископ и все епископы. Его Величество вышел в 15 часов, оставив Совет, заседание которого все еще продолжается».

8 мая Нуволини подробно рассказывает о расхождении мнений членов французской королевской семьи относительно приказа Генриха о сокращении расходов на конюшни и стол. Рене де Виллекье (прозванный Толстяком и Юношей) жаловался своему старшему брату о недостаточном питании. Сен-Лари, господин де Белльгард, уже начавший вытеснять Виллекье из сердца Генриха, оскорбительно ответил ему, что «он знает, как послужить королю иначе, как языком, но не слышал об услуге, которую Виллекье оказал королю! Они много наговорили друг другу, но за этим ничего не последовало, за исключением того, что оба вышли из зала заседания Совета». В тот момент Виллекье собирался уезжать. Поэтому 17 мая Генрих передал золотой ключ от своей комнаты графу Тенчински, чтобы он «мог войти туда в любое время», заменив собой разгневанного фаворита. Такое решение задабривало поляков, все еще остававшихся подозрительными к французам. Нуволини рассказывает: «Прошло 10 дней… как польская казна изъяла вина королевского дома; в четверг она забрала все оставшиеся средства, так что пока французская казна дает деньги на нужды королевского дома». Но, заключает Нуволини, «Его Величество хорошо себя чувствует и собирается поехать в один из своих замков, что в трех лье отсюда».

Теперь, когда не проходили заседания Сейма, Генриху не было необходимости притворяться больным. Предчувствуя близкую кончину Карла IX, он старался изменить мнение о себе у польских воевод и заставить их поверить в то, что он превращается в истинного поляка, организуя для них праздники и банкеты и немного любезничая с принцессой Анной. Он неожиданно стал практиковать обычаи своих подданных, танцевать их танцы и даже наслаждаться пивом. Более того, он начал давать праздники в честь инфанты, которая уже ничего такого не ждала и внезапно украсила все свои платья лилиями. Расточительный по природе, король превзошел своих предшественников в своей щедрости к дворянству. Венецианец Липпомано полагал, что причина такого поведения забота Генриха о будущем: «За месяц до отъезда он делал все, что противоречило его духу и темпераменту, льстя польским господам, одежду которых он так ловко носит» (особенно Генриху нравился берет, который он продолжал носить во Франции, так как он облегчал его частые мигрени). Но, будучи как можно более обходительным со своим подданными, он думал лишь о том, как покинуть свое королевство. Сердце и ум Генриха принадлежали Франции.

Во вторник 14 июня 1574 года, когда во дворце инфанты проходил большой праздник и Генриху предстояло помериться силами с некоторыми польскими господами, в 11 часов утра императорский посол попросил короля о приеме и передал ему письмо от Максимилиана II. Так Генрих узнал о смерти Карла IX. Через час новость подтвердил посол Екатерины Медичи, господин де Шемеро. На дорогу из Парижа в Краков ему понадобилось 12 дней. С большим хладнокровием, доставшимся ему от отца и матери, Генрих смог сдержать свои эмоции, чтобы «внешнее не выдало внутреннее». Он начал с того, что умолчал об известии. В час обеда он сел за стол, но вскоре вернулся к себе. Когда его камергер, граф Тенчинский, пришел сообщить, что все готово для турнира, король сослался на усталость и сказал, что не сможет принять в нем участие. К концу дня прибыл новый посол Екатерины с более детальным рассказом. Остаться? Или уехать? Вечером король Польши созвал на совет своих приближенных: Виллекье, Помпона де Бельевра, Жиля де Сувре и Пибрака. Помпон и Сувре были против тайного отъезда, считая его недостойным короля, Виллекье и Пибрак высказались за немедленный отъезд. Таково же было и тайное желание Генриха.

Но, решив уехать, ему пришлось ждать еще четыре дня. Капитану своей гвардии Ларшану он поручил подготовить путешествие, найти лошадей и проводников и узнать, как ему покинуть Краков «инкогнито». В среду 15-го числа Генрих надел длинные траурные одежды фиолетового цвета, созвал Сенат и подтвердил, что не собирается уезжать, по крайней мере до того, как прибудут новые представители Франции. Для большей убедительности он попросил воевод и епископов назначить новый созыв Сейма на сентябрь. Сенат постановил, что Сейм соберется в Варшаве, чтобы там рассмотреть весь комплекс проблем, связанный с отношениями Польши с Россией. Наконец, Генрих представил сенаторам на подпись письма, составленные на польском и французском языках, в которых он назначал свою мать Регентшей Франции в его отсутствие. Это должно было послужить доказательством его намерений остаться в Польше. Но в тот же день, 15 июня он писал Ля Мот-Фенелону, французскому послу в Лондоне: «Я надеюсь привести в порядок дела моего польского королевства сразу же после моего отъезда во Францию, где необходимо мое присутствие». Генрих тайно готовился к отъезду. В четверг 17 июня посол Карла IX при дворе короля Польши, Белльевр, простился с Сенатом под предлогом того, что его отзывают во Францию. На самом деле ему было поручено подготовить маршрут и ждать Генриха на австрийской границе.

Генрих решил уехать в пятницу 18 июня, после своего официального отхода ко сну. В тот день он принимал послов, пришедших выразить ему свои соболезнования по поводу смерти Карла IX. Король долго говорил с послом Венеции Липпомано и нунцием Винсенто Лорео, не выдав никаких тайных намерений. Освободившись от своих официальных обязанностей, он вернулся в рабочий кабинет и написал множество писем. Первое в Сенат, второе епископу Кракова, остальные многим знатным придворным. Во всех них он выражал сожаление, что вынужден покинуть Польшу, и настаивал на крайней необходимости его возвращения во Францию. Менее подробным, но более откровенным было письмо двум его лучшим слугам, которым предстояло остаться в Польше после его отъезда. Оно перед вами, в своей краткости передающее истинную волю короля: «Я вам настойчиво приказываю довести до сведения Сената и дворянства те обстоятельства, по которым я вынужденно покидаю Польшу. При этом вы, Данзэ, будете говорить, а вы, Аламанни, заставите услышать. Оставайтесь здесь и через восемь дней информируйте меня о том, что с другими делами, лично затрагивающими меня, о которых вы, Данзэ, слышали из моих собственных уст… сделайте все, чтобы помочь мне сохранить это королевство. Повидайтесь с инфантой, поговорите с ней и остальными наедине. И проследите, чтобы не потерялась моя мебель». Для переговоров с Сенатом трудно было найти лучшую кандидатуру, чем бывший посол в Дании Данзэ. Николя Аламанни, дворецкий, служивший в этом качестве герцогу Анжуйскому, был одним из самых доверенных приближенных Генриха. Когда он вечером за ужином пришел предупредить короля, что по городу разнесся слух о его отъезде, король ответил: «Такие понимающие люди, как вы, не поверят этому».

Новый король Франции разыграл спектакль до конца. Венецианец Липпомано свидетельствует, что в свой последний вечер в Кракове Генрих провел около двух часов с польскими дворянами. «Он разговаривал и шутил, как они, говоря, что хочет привыкнуть к пиву, научиться танцевать по-польски, будто у него в голове не сидела одна-единственная мысль об отъезде». Однако ни о чем другом он и не думал. В конце этого тяжелого и загруженного дня он был как одержимый. Но когда он лег в постель, ему надо было притвориться спящим, в то же время будучи готовым вскочить и ожидая момента, когда он перестанет играть роль королевского заложника.

Бегство из Кракова

Едва Генрих лег в постель, как его камердинер граф Тенчинский опустил занавеси на окнах и вышел из комнаты. Он не беспокоился об охране сна монарха, так как согласно обычаю у дверей спальни стояла стража. Генриху надо было незаметно переодеться. Благодаря отверстию, заранее пробитому в стене, приближенные короля передали ему все необходимое. Все те, кто должен был последовать за Генрихом, поужинали в апартаментах Суврэ. Поев, они поодиночке пришли к месту встречи. Суврэ и Ларшан из предосторожности даже сняли ботинки и шпоры. После ухода Тенчинского они вошли в комнату короля через потайную дверь, быстро одели Генриха и провели его через комнаты Мирона. Теперь им оставалось только покинуть Вавель через небольшие ворота, выходящие в предместье Казимир. Обычно эта дверь оставалась открытой до двух часов утра, но в ту ночь почему-то оказалась закрыта. Генрих отошел в сторону, а Суврэ отправился за ключами к портье под предлогом того, что у него назначена встреча с дамой. Консьерж дал ключи, и через полчаса ходьбы беглецы приблизились к пустой часовне, где их ждали лошади. Было около полуночи. С Генрихом были Суврэ, Ларшан, Мирон и Дю Гальд. Вдруг послышался шум, все схватились за шпаги. Это оказался не поляк, а француз, д'Эмервиль, последовавший за королем, «не желая отдаваться на милость случая среди оставшихся». Он бросился в ноги королю, умоляя взять его с собой. «Скорее поднимайся, — бросил Генрих, — ты нас сильно встревожил!» И скачка началась.

Генриху досталась быстрая и горячая лошадь.

Вскоре из-за ее нрава ему пришлось пересесть на другую, подаренную графом Тенчинским. Прибыв в то место, где его должен был ожидать эскорт в 10 человек, Генрих не увидел Пибрака и Виллекье. Они сбились с пути и не смогли вовремя приехать на встречу. Это было тем более прискорбно, так как с ними находились и переводчики. Темной ночью в пустой и незнакомой местности беглецы чуть не угодили в болото, но сумели выбраться и через два лье вышли в большой еловый лес, где им преградил дорогу завал из поваленных деревьев. Генрих спешился, а его спутники отправились искать проход. В конце концов Ларшан и Суврэ обнаружили хижину лесоруба, который со страху забрался на чердак. Его нашли и привели к королю. За хорошее вознаграждение лесник согласился послужить проводником. д'Эмервиль посадил его к себе на коня, и все тронулись в путь.

Ранним утром король прибыл в маленький городок Затор, что примерно в 20 лье от Кракова. Большое напряжение и тяжелая скачка истощили силы Генриха. Но, прискакав в Затор, он лишь приложил к вискам платок, смоченный в вине, немного попил и вновь вскочил на коня. Вскоре он прибыл в Освенцим (по-немецки Аушвиц). Там он встретил Пибрака, Виллекье, Кэйлюса и Бовэ-Нанжи. Не останавливаясь, он продолжал путь с Суврэ, Ларшаном и Дю Гальдом. Остальная часть эскорта должна была последовать за ними через 15 минут.

Выехав из Кракова около полуночи, Генрих имел перед своими возможными преследователями преимущество примерно в 5 часов. В Вавеле, действительно, обнаружили его бегство. Начальник кухни, итальянец Антуан, случайно увидел короля, когда тот подходил к двери, ведущей к предместью Казимир. Удивленный, Антуан рассказал об этом своему непосредственному начальнику, Франсуа Аламанни. Тот, в свою очередь, сообщил охраннику. Охранник вырвал Тенчинского из объятий глубокого сна, и граф пошел постучать в дверь королевской спальни. В ответ не раздалось ни звука. Тогда он заглянул в комнаты знатных французов. Они были пусты. Прежде чем вернуться к спальне короля, граф задумался. Взломать ли дверь? Из уважения к королевскому достоинству он предпочел попасть в спальню через окно. Около скрытой пологом кровати несли караул два пажа. При виде камердинера они бросились на колени, моля о пощаде: им было приказано открыть дверь не раньше, чем появятся первые лучи солнца. Немедля ни минуты, Тенчинский бросился в погоню, как охотник за дичью, которую он потерял из виду, но преследует по оставленным ею следам. К 5 часам утра к погоне присоединились маршалы Польши и Литвы с большим количеством дворян. Как дети без отца, так поляки чувствовали себя сиротами без короля, с исчезновением которого вновь наступали трудные времена всеобщей неуверенности и раздоров.

Французы собирались уезжать из Освенцима, когда показался Тенчинский со своими людьми. Скакавшие в конце эскорта Виллекье с Пибраком спрятались в лесу, а Мирон закричал другим: «Быстрее, быстрее!» К счастью для себя, Генрих предпочел не останавливаться и, сопровождаемый Дю Гальдом и Ларшаном, получил некоторое преимущество. По еще одному счастливому стечению обстоятельств на пути оказался деревянный мост через реку. Когда все французы перешли по нему на другой берег, Суврэ разрушил его. И тут показался староста Освенцима, отправившийся за беглецами по приказу Тенчинского. Увидев, что мост разрушен, староста, не сомневаясь ни секунды, сразу же бросился в воду. Ему показалось, что на другом берегу он видит Генриха, и он воскликнул: «Serenissima Majestas, cur fugis?» («Ваше Величество, почему убегаете?»). Этим он очень развеселил Генриха и сопровождавших его французов, так как никто не ждал речи на латинском языке прямо из воды.

Теперь граница была совсем рядом. В Плесе, первом австрийском городе, приготовив сменных лошадей, в гостинице, Белльевр ждал своего господина. Желая остаться неузнанным, Генрих сам отвел лошадь в стойло, выпил немного пива и вновь вскочил в седло. И вовремя: Тенчинский уже проехал через Плес и мог догнать его. Сопровождаемый несколькими татарами, вооруженными луками, Тенчинский подскакал к группе французов. Ничего не зная о его намерениях, Белльевр дал Суврэ и Ларшану по пистолету: «Держите и защищайте своего господина, я же воспользуюсь шпагой». На вопрос французов, приехал он как друг или враг, граф уверил, что он никогда не переставал быть преданным слугой короля. Из осторожности оба француза потребовали, чтобы татары опустили луки вниз. Тенчинский исполнил их желание и попросил Суврэ позволить ему подойти к королю, стоявшему чуть в отдалении. Подъехав к Его Величеству, камердинер хотел было спешиться и преклонить колена, но Генрих приказал ему оставаться в седле. На слова Тенчинского о его преданности королю и сожалении о его отъезде Генрих ответил в очень любезной манере: «Граф, мой друг, принимая то, что Господь мне передает по праву наследства, я не оставляю то, что Он уже дал мне посредством выборов. Благодаря Господу, мои плечи достаточно сильны, чтобы вынести тяжесть обеих корон». Перед нами высказывание, не лишенное как гордости, так и высокомерия, столь присущее понятию монарха в своем долге. Тем не менее в ожидании момента, когда он сможет уверенно носить две короны, в ближайшем будущем Генриху следовало избавиться от первой. Обращаясь прямо к Тенчинскому, он сказал, что не вернется в Краков: «Господин граф, я проделал слишком большой путь, чтобы вернуться. Даже если бы здесь оказались все силы Польши, я не отправился бы обратно и поразил бы кинжалом каждого, кто осмелился бы говорить со мной об этом». Садясь в седло, он продолжил: «Возвращайтесь, возвращайтесь. На маленьком столике в моей комнате вы найдете письма, написанные мной перед отъездом. Из них вы узнаете, почему мне необходимо быть во Франции. Я не отказываюсь от польского трона, я уезжаю, чтобы вернуться!»

Тронутый до слез, Тенчинский вскрыл себе вену, выпил вытекшую из раны кровь и заверил короля, что всегда будет его верным слугой. Не имея возможности приехать в Краков вместе с королем, Тенчинский попросил Генриха подарить ему на память один из его аксельбантов, сняв при этом браслет, с просьбой принять его в качестве подарка. Суврэ заметил принцу, что хорошее расположение заслуживает большего, нежели аксельбант. После недолгих поисков король передал Тенчинскому бриллиант стоимостью в 1200 экю, а Суврэ со своей стороны подарил ему полный комплект вооружения, оставленный им в Кракове. Все еще взволнованный, Тенчинский отправился со своими татарами обратно в Краков. Король же, освободившись от забот, тоже поехал своей дорогой. В Острове, на границе с Моравией, Генрих пересел в подготовленную Белльевром карету. Вечером 19 июня он смог наконец отдохнуть в постели в Весково. Практически не останавливаясь, он проскакал более 34 лье.

От Германской империи до Венеции

Через три дня после отъезда из Польши, 22 июня, Генрих впервые написал матери из Вестерница, что недалеко от Ольмуца в Моравии. Ему не хватало времени, но он хотел подробно «рассказать о своем счастливом путешествии». Благодаря советам, содержащимся в письме королевы от 31 мая, которое передал Генриху господин де Неви, предложенный маршрут оказался наилучшим. Возвращаясь к недавнему прошлому, Генрих искренне радовался, что последовал советам матери и не послушал епископа Баланса, убеждавшего его «оставаться там, куда он его так хорошо определил». Так Генрих отдавал должное Жану де Монлюку, но показывал, что он вовсе не признателен ему за то, что он сделал его королем Польши. В письме к матери Генрих рассказывал о планах своего возвращения: «Посетив Германию, я отправлюсь в Италию, в Венецию, и, наконец, к господину де Савой и повидаюсь с Мадам (своей теткой Маргаритой, сестрой Генриха II), встреча с которой доставит мне большое удовольствие».

Генрих убеждал Екатерину, что всегда будет считаться с ее мнением: «Я ваш послушный сын, решительнее и преданнее, чем когда бы то ни было». Естественно, Генриху предстояло заняться делами Польши. Эту миссию он возложил на господина де Данзэ и Николо Аламанни. Его слова «Франция и вы значите больше, чем Польша» действительно были криком души. Свое письмо Генрих заканчивал просьбой любить «того, кто всегда будет вашим верным слугой». В постскриптуме он добавлял: «Надеюсь, когда вы прочтете эти строки, я буду в Венеции или где-то рядом».

Как поведет себя император Максимилиан во время путешествия Генриха по территории Германии? Будет ли он по-прежнему враждебен к нему, ставшему непреодолимым препятствием на пути его сына к польскому трону? Вынужденный считаться с протестантскими принцами Аугсбургами (выступавшими за религиозную свободу французских гугенотов) и защищать Империю от притязаний турок, Максимилиан вел политику, практически противоположную тому, что до сих пор делал Генрих. Несмотря на родство с Филиппом II, Максимилиан очень отличался от сурового короля-монаха. Принимая во внимание политическое и религиозное положение в Германии, он был пацифистом и выказывал себя мудрым правителем. Королю Франции он оказал теплый прием. 23 июня Генрих написал Максимилиану письмо, в котором благодарил за разрешение проехать через его государство и сообщал

0 своем намерении встретиться с ним. 24 июня Генрих прибыл в Уолкерсдорф, что в трех лье от Вены. Ему навстречу выехали епископы Матиас и Максимилиан, сын императора. На расстоянии 1 лье от Вены Генриха ожидал сам император, несмотря на то, что был тогда болен. При встрече он поцеловал молодого монарха, увенчанного двумя коронами, и называл его то сыном, то братом. Пригласив Генриха в свою карету, Максимилиан завел с ним первую из длительной серии бесед, закончившихся только с отъездом молодого короля. Позже Генрих охотно признавал, что нашел Максимилиана «лучшим кавалером Европы». Побежденный любезностью императора, вместо одного дня Генрих провел в Вене все три дня. Максимилиана волновала судьба его дочери Елизаветы, набожной вдовы Карла IX, известной своей мягкостью и добродетельностью. Некогда Генрих ездил встречать ее, чтобы проводить к своему брату, и всегда испытывал к ней чувство глубокого уважения. Сохранит ли для нее Генрих титул королевы Франции, заменив умершего брата? Императору этого очень хотелось бы. Но летом 1574 года сердце Генриха больше, чем когда бы то ни было, склонялось к прелестям недоступной Марии Клевской-Конде. Лучшим выходом для Генриха был скорейший отъезд в Италию, чтобы положить конец беседам, в которых был Так заинтересован венский двор. 25 июня Генрих в нетерпении пишет герцогу де Неверу: «Мой кузен, вскоре я вас увижу. Скажу вам только одно император принял меня очень хорошо». На следующий день, 26-го числа, он пишет уже более фамильярно: «Я в Вене, с Божьей помощью уже не в Кракове, ем за богатым столом императора. Буду в Венеции примерно через 10 дней. Ждите меня гам, так как вы рядом и нет на свете Панталоне лучше вас». Сравнив де Невера с известным персонажем итальянской комедии — обычно стариком или знатным отцом семейства, которого Луи де Гонзага мог напоминать возрастом и суровостью— король закончил свое письмо триумфальным постскриптумом: «Вы получите только это простое имя Генрих». 29 июня король выехал из Вены по дороге, идущей через перевал Семмеринг, соединяющий Нижнюю Австрию со Штирией. В тот же день, у подножия этого перевала, из Глогница, он написал своему послу в Венеции дю Феррье, благодаря его за 12 000 экю, которые тот выслал ему «очень вовремя». Поблагодарив, король поручал послу передать его письмо Виргилию: «Если его вдруг не окажется в Милане, и он будет в Парме, прикажите, чтобы ему обязательно передали письмо». Итак, Генрих больше думал об удовольствиях и развлечениях, нежели о материальном обеспечении своей жизни, так как этим за него занималась его мать. 6 июня она сообщила дю Феррье о 100 000 ливров, переданных банкиром Батистом Гонди, «чтобы помочь и послужить королю в его возвращении». Именно из этих денег дю Феррье прислал послу в Вене Вулкобу те 12 000 ливров, за которые Генрих благодарил его в своем письме от 29 июня.

Меньше 12 дней потребовалось королю Франции и его эскорту, чтобы проехать от Вены до венецианской республики и при этом пересечь Альпы. 6 июля Генрих был в Санкт-Вейте, в Каринтии, в 12 километрах к северу от Клагенфурта. Республике, предоставившей ему необходимые бумаги для проезда, король написал благодарственное письмо. 10 июля он был уже в Понтебба, первом городе, стоящем на «твердой земле» Венеции. Генрих писал дю Феррье: «Меня предупредили, что среди прочих почестей, которые намерена оказать мне Сеньория, будет большое количество дворян, чтобы прислуживать мне за столом. Но у королей, моих предшественников, и у меня самого сложилась традиция принимать за столом услуги дворян моего дома, поэтому я прошу вас так все устроить, чтобы их не задело то, что я продолжаю следовать своему обычаю».

Впервые в истории Республики король Франции оказывал ей честь своим визитом, и она собиралась принять его со всеми возможными почестями. Едва Генрих ступил на землю Венеции, приветствовать его вышли четыре чрезвычайных посла. 11 июля первым торжественно принимал Генриха сенатор Монсениго, правитель Фриула, возглавивший делегацию дворян и большой военный отряд. Генрих продолжал свой путь в великолепной карете, запряженной четверкой лошадей, которая была подарена ему Сеньорией. Немного не доезжая до Вензоны, он с радостью встретился с герцогом де Невером и усадил его рядом с собой. 12 июля в Сан Даниэль своего кузена приветствовал Альфонс Феррарский, внук Людовика XII. Он надеялся сменить Генриха на польском троне, и, поскольку в совершенстве владел искусством грубой лести, стал одним из самых угодливых «Цицероне». В Конеглиано к кортежу присоединился великолепный господин дю Феррье. Несмотря на свой возраст, он выехал навстречу своему королю. О своих впечатлениях дю Феррье писал Екатерине: «Все восхищаются не только его прекрасным сложением, но также его королевской снисходительностью и гуманностью, которые читаются на его лице, его умом и мудростью, которые он проявляет в беседах». Продолжая путешествие, Генрих остановился в Тревизе. Оказанный ему там прием дал королю некоторое представление о том, что его ждет в Венеции. В Местре, еще одном городе на твердой земле, возбужденная толпа чуть не решила печальным образом судьбу 70 сенаторов, сходивших в своих красных платьях со своих разукрашенных гондол, чтобы воздать почести французскому королю.

Твердая земля заканчивалась в городе Маргера, на берегу лагуны. Отсюда Генрих отправлялся в «знаменитейший город цивилизованной Европы», как восхищенно назвал Венецию Филипп де Коммина. На понтоне короля приветствовал бывший посол Республики во Франции, Джиованни Коррер, с головы до ног одетый в золотую ткань. Генрих ответил очень немногословно. Его ждали три гондолы: первая — покрытая черным велюром, вторая — фиолетовым, третья золотым. Генрих выбрал последнюю. Гондольеры были одеты в ливреи его цветов (желтоголубые). После короля на гондолу поднялись Коррер, Альфонс Феррарский и герцог де Невер. Генрих сразу же приказал поднять полог, чтобы все его видели и он сам мог наблюдать происходящее. За гондолой короля следовала гондола четырех послов, «воздающих ему почести» еще с Понтеббы, далее располагался эскорт в 2000 лодок. Когда флотилия поравнялась с Сан Луиджи, гондолу короля полукругом окружили 40 лодок, на каждой из которых находилось по одному знатному молодому дворянину. После Сан Кристофоро к флотилии присоединился подеста города Мурано Николо Контарини с 500 галерами, желая поприветствовать короля и проводить его до Мурано.

Восхитительное пребывание в Венеции ^{(18 — 26 июля 1574 года)}

В Мурано, на острове рыбаков и мастеров-стекольщиков, под игру 20 музыкантов первыми приветствовали Генриха 60 солдат с алебардами под командованием кондотьера Сципионе Костанзо, служившего еще в правление Франциска I и Генриха II. В замке Капелло Генриха ждал банкет на 500 человек. Но вечером 17 июля молодой король, уже пресытившийся торжественными приемами венецианцев, предпочел остаться инкогнито в своей привычной черной одежде. В сопровождении Альфонса Феррарского он воспользовался тайной лестницей дворца Капелло и уплыл на гондоле, лишая своего присутствия знатных дворян, ожидавших его к ужину. Гондола несколько раз проплыла по каналу Гранде, а Альфонс Феррарский называл своему королевскому спутнику дворцы, памятники и церкви. Генрих вернулся в Мурано лишь в 2 часа утра. Несколько человек все еще ждали его. Он отказался от еды и удовольствовался несколькими порциями мороженого у себя в спальне. Когда король ложился спать, музыканты сыграли ему серенаду. В такой райской атмосфере было очень приятно забыть тревожные волнения польской авантюры, прогнать мысли о гугенотах и думать об ожидавшем его триумфе во время официального вступления в несравненный город.

Утром 18 июля Генрих прослушал мессу в монастыре Анж. Дож Луиджи Монсениго оставил герцогский дворец в Венеции и прибыл в Мурано на галере Джиакомо Сорранзо, управляющего всеми делами пролива. Генрих встретил его в большом зале дворца Капелло. Когда дож подошел к нему, он немедленно преклонил колено и так выслушал хвалебную речь дожа. Несколько ответных слов Генриха перевел дю Феррье: король сказал, что охотно отдаст свою жизнь за Венецию. Дож поблагодарил его и выразил общее мнение, сказав, что, если король пожелал говорить на французском языке, значит, его слова шли прямо из сердца.

Теперь Генриху предстояло покинуть Мурано. Король, дож, кардинал де Сен-Сикст, герцоги Феррарский и де Невер поднялись на главную галеру и направились к Лидо. Они плыли на одном из самых прекрасных кораблей из арсенала Республики. На его грот-матче трепетал большой красный флаг с эмблемой Венеции: лев Сен Марка и оружие Сорранзе. Галера почти летела над волнами, подгоняемая усилиями более 350 рабов. В честь короля гребцы были одеты в костюмы фиолетового цвета, в знак его траура, а на их беретах красовалась лилия.

Галера остановилась у церкви Сен-Николя, напротив триумфальной арки работы Палладио и лоджии. По обе стороны большой арки имелись две другие, меньших размеров, рассказывающих о победах Генриха при Жарнаке и Монконтуре. Когда король сошел на берег, его приветствовала вся Сеньория в полном составе, а над его головой золотой балдахин несли прокураторы Сен-Марка. У лоджии его встретил патриарх с многочисленными представителями духовенства и проводил в собор Сен-Николя, где король прослушал «Тебе, Господь» и получил благословение.

Наступил момент, когда королю Франции, наконец, предстояло войти в город. До сих пор Генрих пользовался позолоченной галерой Сеньории, а для плавания из Мурано в Лидо — главной галерой. Теперь же для плавания из Лидо в Венецию его пригласили подняться на борт Bucentaure. В день Вознесения на этот корабль вступал дож и бросал в воды Адриатического моря золотое кольцо, символически объединяя союзом Республику и море. На корабле не было ни мачты, ни парусов, так как на его верхней палубе располагалась богато украшенная галерея. Король сидел на корме, на своем троне под балдахином, рядом с ним, но чуть ниже сидели дож и кардинал де Сен-Сикст. Сеньория и патриции блистали разноцветными шелками и жемчугами. Как на главной галере, здесь все рабы и офицеры были одеты во все фиолетовое, цвет королевского траура. Перед королевским кораблем шла галера правителя залива, за ним три галеры, предоставленные Сеньорией в распоряжение короля, завершал процессию корабль Контарини, а вокруг находились корабли представителей различных ремесел. Когда дож представил молодому королю посла Филиппа II, Генрих поднялся со своего трона полюбоваться открывшейся ему уникальной картиной и воскликнул: «Как бы мне хотелось, чтобы моя мать была рядом!» Поравнявшись с храмом Сен-Марк, все корабли выстроились в цепочку, чтобы дать флагману войти в канал Гранде. На всех галерах раздались пушечные выстрелы, зазвучал главный колокол Сен-Марка, ему вторили колокола с остальных колоколен.

К 6 часам вечера королевский корабль подошел к подножию дворца Фоскари. Генрих отправился в свои апартаменты. Почти сразу же он вышел па балкон, украшенный золотым драпом, чтобы посмотреть на канал Гранде сверху и ответить на приветствия толпы. На город опустилась ночь, но окна дворца, маленькие колеблющиеся огни свечей и масляных ламп разноцветными красками расцвечивали огромное количество венецианских шаров, а освещенные гондолы, проплывая, оставляли за собой блестящие дорожки света. Разве мог думать о сне 22-летний король в такой почти подавляющей атмосфере праздника и роскоши? По потайной лестнице (такой же, как в Кракове) Генрих вышел из дворца с Альфонсом Феррарским, оставшись незамеченным солдатами охраны Костанзо. Альфонс Феррарский привез Генриха в Турецкий Базар, где его ожидали великолепный стол и комедианты Желози, игру которых он давно мечтал посмотреть. Только к середине дня 19 июля усталый король наконец вернулся во дворец Фоскари. Пока он спал, внешнюю сторону окон дворца украсили белой и красной тканью, готовясь к 10 регатам, которые должны были начаться в 2 часа дня на канале Гранде и закончиться у дворца Фоскари. Король почтил регаты своим присутствием, а вечером в сопровождении того же герцога Феррарского отправился к самой знаменитой куртизанке города Веронике Франко. Прекрасно воспитанная и образованная, поэтесса и друг Тициана, она была одной из достопримечательностей города. «Хотя король представился, преуменьшая свое величие, писала она позже, — он произвел на меня такое сильное впечатление, что я чуть не потеряла сознание. Но он прекрасно все понял и охотно принял мой цветной портрет на эмали».

Скрываясь, Генрих почти забывал, что он король. Утром 20 июля, когда он был еще в постели, к нему пришел Эммануэль-Филибер Савойский. По просьбе Екатерины герцог прибыл в Венецию, чтобы сопровождать короля Франции в его путешествии по Италии. Прославленный военачальник, муж Маргариты Французской, сестры Генриха II, этот принц располагал к себе своим умом, однако следовало остерегаться его коварства. С Генрихом у него были близкие дружеские отношения. Молодой король тепло принял принца, но отложил всякое обсуждение государственных дел. Наслаждения Венеции были слишком притягательны, и пока он отдавал им все свое время. Новый день Генрих начал с мессы в Сан Стефано, сопровождаемый герцогом Феррарским и господином де Невером. По его возвращении толпа потребовала, чтобы он вышел на балкон, в то время как прибыли дож и Сеньория, чтобы вновь поприветствовать его. Перед отъездом из Венеции предстояло составить маршрут дальнейшего путешествия. Генрих посоветовался с приближенными и решил, что предпочтительнее избежать путешествия по Швейцарии, проезд но которой был бы довольно затруднителен. Не менее деликатным был вопрос путешествия по Миланскому герцогству. Пересечь его значило признать право Филиппа II на территорию, которую мог потребовать король Франции как наследник Людовика XII. Доверившись заверениям короля Испании и полагаясь на влияние герцога Савойского, Генрих решил проследовать по территории герцогства по горной дороге, не делая официального визита в Милан.

После совета состоялся ужин, затем ко дворцу подплыли широкие плоты. На них была помещена большая печь из Мурано. Весь вечер и всю ночь полуобнаженные мастера-стекольщики работали, соперничая в искусстве с циклопами Вулкана, и Генрих мог наблюдать процесс изготовления самых разнообразных предметов. Король отблагодарил ремесленников за их труд, купив все то, что они произвели. Так стекольщики из Мурано предоставили ему неожиданное и высоко эстетичное развлечение. На следующий день, 21 июля, королю предстоял еще один официальный прием. Его ожидал банкет в большом зале совета дворца дожей. Оставив корабль на набережной Пиязетта и прослушав часовую службу в храме Сен-Марк, в полдень Генрих вышел в огромный зал, вмещающий 3000 человек. После банкета король пожелал осмотреть залы заседаний знаменитого Совета 10-ти. Затем он с большим удовольствием посмотрел интерпретацию семьи Желози трагедии Франгипани, переложенную на музыку Клавдио Меруло. Ни о чем не подозревающая французская знать и другие иностранные гости присутствовали при совершенно новом для них виде театрального действия, только зарождавшегося в Италии: опере. Генрих немного отдохнул в аппартаментах дожа, затем, оставив корабль, хоть ему и очень льстили почести, оказываемые Сеньорией, на одной из своих гондол вернулся во дворец Фоскари. Вечером он вышел из дворца с тем же герцогом де Ферраре и вернулся лишь около полудня 22-го числа, вызвав недоумение у всех своих слуг. Отдохнув, король направился с визитом к дожу Луиджи Монсениго, возглавившему проходящее в то время заседание Сената. На этом заседании рассматривались дела Франции и, среди прочего, деятельность гугенотов. Дож порекомендовал Генриху объявить всеобщую амнистию, чтобы примирить различные фракции, вернуть доверие к власти и восстановить государство. Единственная трудность заключается в том, заметил король, чтобы сделать это, сохранив честь монарха и его законную власть. Покинув дожа и Сенат, Генрих с радостью вернулся к положению «инкогнито». В 4 часа он отправился в храм Санта Мария Формоза, где патриарх Джиованни Гримани принял его в своем кабинете, в котором были собраны различные антикварные вещи, в том числе требник, хранящийся сегодня в библиотеке Марсьен и носящий его имя. Миниатюры требника были выполнены фламандским мастером, взявшим за образец «Богатое времяпровождение герцога де Берри». Патриарх устроил в честь Генриха бал, на котором он смог увидеть в исполнении 30 знатных патрицианок гальярд и танец шляпы, названный так потому, что дама приглашала своего будущего кавалера со шляпой в руках. В 8 часов вечера король вернулся во дворец Фоскари, но сразу же покинул его, вновь под покровом инкогнито.

Было очевидно, что Генрих задерживается в Венеции. Его больше привлекало открытие города в качестве простого частного лица, нежели официальные приемы, какими бы лестными они ни были. В пятницу 23 июля на скромной гондоле он приплыл в Риальто. Все утро оказалось занято обходом магазинов и разнообразными покупками, предваряемыми ритуальным торгом. В «галантереях», у первого ювелира страны Антонио де ля Веккия Генрих приобрел большое количество украшений и золотых цепочек, которыми хотел поблагодарить всех тех, кого Республика предоставила в его распоряжение. Короля немедленно узнали по масштабам его покупок, и ему пришлось немало поспорить с торговцами, поспешившими воспользоваться случаем и заломившим непомерные цены. В конце концов Генрих потратил больше, чем мог заплатить, так как всегда был расточителен. После его отъезда с его продавцами пришлось разбираться господину дю Феррье. На обеде у того же господина дю Феррье король узнал о приезде своего сводного брата Генриха Ангулемского, прибывшего с новостями из Франции и просьбой королевы-матери как можно быстрее вернуться домой. Однако еще не все почести Республика воздала молодому королю. В 4 часа дня Генрих прибыл во дворец дожей, где большой совет Республики решил провести торжественное заседание в его честь. Все встали, когда вошел король в сопровождении герцога Савойского. Их обоих попросили расписаться в золотой книге высоких гостей. Заседание было очень долгим и закончилось только к полуночи. Предпочитая простую гондолу, Генрих вернулся во дворец Фоскари, чтобы отдохнуть, так как на следующий день, в субботу 24-го числа, он надеялся узнать о других сторонах жизни города. Утром он посетил храм Сен-Жорж-ле-Мажер, затем Арсенал. Там он полюбовался галерой, построенной в очень короткое время, так как большинство ее частей было подготовлено заранее. Другой приятный сюрприз: во время сладкого завтрака в Арсенале салфетка Генриха расползлась у него в руках: она была очень искусно сделана из сахара. Король нашел время посетить Веронезе, продолжавшего рисовать, несмотря на свой почтенный возраст, и попозировать в мастерской Тинторэ, который, загримировавшись под матроса, сделал наброски портрета короля еще на его корабле. Затем Генрих посмотрел сеанс фехтования, данный известными мастерами, а также пастораль, которую играли Желози во дворце Джустиниани. В тот же день он написал своему брату Франсуа Алансонскому ничего не значащее письмо в своем стиле, но в нем есть несколько интересных фраз: «Письма лишь бумага, но оставляющая последствия… Я надеюсь, что Господь окажет мне милость, и вы узнаете, что у вас никогда не будет лучше брата, чем я, мечтающий быть с вами одним целым». Еще не появилась пропасть, разделившая впоследствии двух братьев, и Генрих заканчивает свою небольшую записку словами: «Из Венеции, где мне хотелось бы вас видеть, чтобы вы получили удовольствие, как это делаю я».

Это удовольствие, которое Генрих по своей природной доброте желал разделить с Франсуа, тем не менее вскоре должно было закончиться. Оно длилось еще два дня, представая во все новых формах. В воскресенье 25 июля большой зал заседаний собрал вокруг короля Франции всех представителей власти и знати по случаю великого бала, венчающего празднества, данные в его честь. В два часа дня королевский корабль пришел за Генрихом во дворец Фоскари, чтобы доставить его на набережную Пиазетта. Когда монарх вошел в зал и сел под балдахин, бал начался. Приглашенные итальянскими и французскими кавалерами, дамы подходили к Генриху приветствовать его. Вначале король снимал шляпу перед каждой парой, но затем, ввиду большого количества приглашенных, предпочел держать ее в руке. За «падованой» (ганец Падуи, откуда к нам пришла «павана») шел довольно медленный танец «пассо э меццо», затем «гальярд», очаровавший своей легкостью всех присутствующих. В 5 часов в аттическом зале подали изысканные угощения. На некоторых столах возвышались великолепные фигуры из сахара, доставленные из лавки Николо делла Кавальера и напомнившие Генриху сюрприз, ожидавший его в Арсенале. Несмотря на хрупкость этих шедевров, король попросил подарить ему большинство из них, так как ему хотелось взять их с собой. Генриху оставалось провести в Венеции всего один день. В понедельник 26 июля он довольно рано послушал мессу, причем не в том храме, который был объявлен, потому что хотел избавиться от толпы и в свое удовольствие побродить по городу. После полудня он вновь появился на публике в окне дворца Фоскари, чтобы оттуда наблюдать сражение двух народных группировок Кастеллани и Николетти. Жестокая схватка вооруженных с ног до головы противников продолжалась до позднего вечера в атмосфере необузданных страстей и всеобщего волнения. В центре сражения, на мосту Пугни, его участники падали в воду канала то с одной, то с другой стороны моста, отдышавшись, они поднимались и вновь вступали в бой. В какой-то момент показалось, что победа будет за Николетти, но она досталась Кастеллани. Бой закончился после того, как Генрих махнул платком, увидев, что Кастеллани собираются убить руководителей Николетти. После этого осталось подсчитать мертвых и помочь раненым. Таким образом, рафинированность официальных аристократических празднеств сменилась зрелищем жестокого народного столкновения. Но даже деликатный Генрих был очарован спектаклем, данным ему вслед за знатью народом Венеции.

Так же как и в предыдущие ночи, король не остался во дворце Фоскари. Разве мог он противостоять соблазну испробовать те утонченные и изысканные удовольствия, которые предлагала ему Венеция? Как отказаться от теплой обволакивающей атмосферы, в которую он погрузился как в сон? 27 июля стало днем прощания и разлуки. Со своей обычной любезностью Генрих поблагодарил семью Фоскари за их гостеприимство, сожалея, что не познакомился с ней поближе, так как очень мало времени провел в ее доме. В 9 часов к нему пришли герцоги Феррарский и Савойский, а чуть позже дож и Сеньория. Прослушав мессу, Генрих и Луиджи Мосениго поднялись на позолоченную гондолу, на которой Генрих отплыл из Магера. Они сошли в Фусина, где короля ожидала плоская барка, чтобы, поднявшись по Бренте, доставить его в Падую. Прежде чем сойти на берег, Генрих по-французски поблагодарил дожа за торжественный прием, оказанный ему Сеньорией. Дож со своей стороны выразил ему свое почтение и извинился за то, что не сумел принять лучше столь великого короля, так дружески относящегося к Республике. Они обняли друг друга и расцеловали. Они уже разошлись на достаточно большое расстояние, когда Генрих вспомнил, что забыл подарить дожу специально отобранное им для него кольцо с прекрасным бриллиантом. В ожидании расставания король носил его у себя на шее на нитке: он отправил к дожу Виллекье, поручив ему вручить кольцо с самыми изысканными извинениями. Приятно удивленный, итальянец ответил образным языком, свойственным венецианцам, что король Франции навсегда останется в его сердце, и ощутимое доказательство чувств короля к Республике и к нему самому было излишне. Уступив настоятельным просьбам Виллекье, он все же принял кольцо, поцеловал его и надел на палец. Принимая этот королевский подарок, он очень хорошо понимал, что поступает против законов Республики. Известная своим богатством и могуществом Венеция запретила своим гражданам, занимающим политические и государственные посты, принимать какие бы то ни было подарки от иностранных монархов и принцев. Однако дож Мосениго не мог отказаться от подарка Генриха, так как тот был королем Франции. Дож информировал обо всем Сенат, который долго обсуждал эту проблему. Письмо господина дю Феррье сообщает Генриху о принятом решении: кольцо с бриллиантом останется у дожа, но после его смерти перейдет в государственную казну. 6 сентября 1574 года вышел декрет, согласно которому в тот момент, когда кольцо станет достоянием казны, должна быть отлита золотая лилия и в нее вправлено кольцо. После падения Республики, во время французской оккупации 1797 года, золотая лилия была в числе прочих предметов, предназначенных в переплавку. А само кольцо с бриллиантом было продано с другими сокровищами казны ювелирам Бисцетти-Ламбранзи и Си в 1821 году, когда город перешел в руки австрийцев. Подобно книгам, драгоценности тоже имеют свои судьбы, и их следы часто теряются во мраке безвестности.

Из Венеции в Турин ^{(29 июля — 15 августа)}

Генрих ославлял Венецию с чувством сожаления. Поднимаясь по реке Бренте, он еще мог любоваться проплывающими мимо поместьями патрициев Республики. Так он остановился, чтобы пообедать на вилле Фоскари, являющей собой одно из самых ярких произведений Палладио. В Мира Генрих с удовольствием посетил виллу Кошарини. В 7 часов вечера, на небольшом расстоянии от Падуи, он покинул Бренту. Город построил в честь короля триумфальную арку, но Генрих провел всего одну ночь в знаменитом университетском городе. 28-го числа он заночевал в Ровиго. 29-го он отправился в путь к герцогству Феррарскому. Там последние венецианцы из его свиты простились с ним, и Генрих отблагодарил их различными подарками и золотыми цепочками.

По прибытии в герцогство молодой король обнаружил там двор, испытывающий заметное влияние Франции, так как герцог Альфонс был кузеном Генриха по линии своей матери Рене Французской, дочери Луи XII, радушно принимавшей французов, особенно реформатов. Совершенный образец принца Возрождения, ее сын Альфонс II, прекрасный вкус которого и окружающая его роскошь нисколько не приуменьшали его моральных качеств и качеств государственного мужа, был действительно достоин королевской короны. Тем не менее он мог лишь надеяться сменить Генриха на троне Ягеллонов. Но Генрих еще не был таким серьезным и суровым, как его кузен, и, не заботясь ни о чем, предавался всем удовольствиями, которые предоставляла Италия своему гостю. Однако ему надо было приступать к выполнению своих обязанностей. Его мать хорошо это понимала и поэтому послала ему навстречу Жака де Фэ, чтобы поторопить его с возвращением. Желая поскорее увидеть сына, королева предлагала ему избегать территории Швейцарии и ехать через Турэн и Шамбери. Это значило попасть в поле зрения герцога Савойского, который с умело скрываемым нетерпением ждал случая захватить в свои сети короля Франции. Королева же рекомендовала Генриху проследовать через владения Эммануэля-Филибера, надеясь с его помощью организовать встречу ее сына с Дамвилем, правителем Лангедока. Но для того, чтобы эта встреча состоялась, было необходимо посредничество герцога Савойского. Между тем чувствовалась настоятельная необходимость по возможности предотвратить союз могущественного правителя с гугенотами Юга. После провала заговора Ля Моля и Кокона и заключения в Бастилию его старшего брата, маршала Монморанси, Дамвиль вернулся в свои владения в Лангедоке. С протестантскими депутатами он заключил перемирие до 1 января 1575 года. Смерть Карла IX избавила его от судьбы его брата, и в июне 1574 года он захотел встретиться с Генрихом III, чтобы оправдаться перед ним. 1 августа, из герцогства Феррарского, король пишет ему довольно длинное письмо, демонстрирующее его дружеское расположение: «Я всегда любил, и вы это знаете, и вас и ваш дом, и вы можете быть уверены, что из-за недавних слухов я нисколько не изменил свое отношение к вам… иначе я бы приуменьшил ту честь, которую вам оказывали мои предшественники». Он возвращается в свое королевство не для того, чтобы «проливать кровь своих подданных для удовлетворения чужих страстей, но чтобы всех их объять своим расположением и доброжелательностью, что свойственно настоящему принцу… который стремится мягко держать своих подданных в повиновении, чем они мне обязаны». Затем, вновь обращаясь к своему кузену, Генрих торопит его приезд в Турин: «Приезжайте как можно скорее встретиться со мной в стране моего дяди, господина герцога Савойского, используя те средства, которые он вам предоставит, и вы найдете меня не только готовым выслушать ваши оправдания или жалобы, но также в таком расположении, которое вам бы хотелось». Король добавлял, что всю свою жизнь он держал слово, и Дамвиль может отправляться в путешествие, ничего не опасаясь. В заключение он собственноручно добавлял: «Приезжайте увидеться со мной к моему дяде, и вы будете там в безопасности, доставите мне удовольствие и будете дорогим гостем».

Вечером того же дня, когда король написал Дамвилю, он покинул герцогство Феррарское. Спустившись по реке По на трех барках, оборудованных под часовню, спальню и гостиную. 3 августа он был в Мантуе. Генрих провел с двором Гонзага три дня, затем вновь предпринял речное путешествие. На реке По, на барке, носящей имя Филиппа II, короля Франции приветствовал правитель миланской области, маркиз де Лямонт. 9 августа король остановился в Кремоне. 10-го числа он был в Монза, древней столице королей Ломбардии, где произошла встреча, повлиявшая на всю духовную жизнь Генриха, встреча с кардиналом-архиепископом Милана, прибывшим приветствовать короля Франции и побеседовать с ним. Тому, кто еще не стал святым Шарлем Борроме, было 35 лет. Он был сторонником католической реформы и вводил в жизнь решения Совета 30-ти. Будучи государственным секретарем своего дяди Пия IV, он сделал для Рима реформацию живой реальностью. Венецианский посол Соранзо восхищался этим кардиналом-племянником, который «значил при дворе в Риме больше, чем все декреты совета вместе взятые». Шарль Борроме смог покончить с нападками памфлетистов-реформатов на «современный Вавилон», «блудницу семи холмов», «вертеп Антихриста». После смерти Пия IV и избрания главой церкви бывшего инквизитора, доминиканца Мишеля Гислиери, ставшего Пием V, кардинал-племянник, подавая пример своим отношением к службе, вернулся в свою епархию в Милане. там он неутомимо работал над реформой, затрагивающей духовенство и монастыри. Ведя такую суровую жизнь, какую только может вынести человеческая природа, молодой и талантливый прелат стал худым и бледным аскетом, лишенным сна, питающимся только хлебом, водой и некоторыми овощами. Он часто посещал свою епархию и осматривал ее то пешком, то верхом на лошади. На своем гербе он оставил один цветок, увенчанный словом: «Смирение».

Генрих собирался на мессу, которую должен был читать Шарль Борроме, когда тот первым пришел к королю. Вместе они пошли в храм Сен-Жан-Батист, где король простоял всю службу на коленях, ни разу не забыв перекреститься. Благодаря переписке архиепископа с папой нам известно содержание двух его бесед с королем Франции. Вернувшись в письме к прежним проблемам королевства, которые он был вынужден решать во время правления Пия IV, кардинал подчеркнул, что нынешнее плачевное положение религии объясняется взглядами правителей и их чисто человеческими поступками, тогда как им следовало бы руководствоваться заботой о прославлении Господа и служить ему одному. Генрих заверил кардинала, что превыше всех личных и политических соображений он всегда будет ставить заботу о прославлении Господа, оставаясь истинным защитником веры. Кардинал писал Григорию XIII, что серьезность Генриха, его вежливость, изысканность беседы, его способность терпеливо выслушать другого, его скромность и ярко выраженная набожность (по крайней мере, внешняя) произвели на него чрезвычайно благоприятное впечатление. Более того, когда они шли на мессу, король обратился к нему с просьбой исповедать его, что показалось прелату доказательством его склонности к религии. К тому же Генрих поведал ему, что он причащается каждый месяц и каждый день слушает мессу. В конце их последней беседы королю было передано распятие будущего святого. Генрих набожно поцеловал его. В 1584 году, незадолго до смерти Борроме, он говорил архиепископу д'Эмбрэну о своем глубоком уважении того, на чьей мессе он имел возможность присутствовать. В конце письма Шарль Борроме Так сказал о короле: «Речь идет о принце-созидателе, способном творить добро, если ему в этом помогут. Надо, чтобы его окружали люди, способные дать совет, говорить с ним честно и откровенно». Таким образом, Шарль Борроме, с одной стороны, сумел распознать истинную склонность Генриха к религии, с другой стороны, он указал на то, что ему необходима помощь, чтобы преодолеть некоторую тенденцию к апатии, вызванную, скорее, слабым здоровьем, нежели недостатком желания. Продолжая путешествие, 11 августа Генрих остановился переночевать в Маджента, где для него танцевал Джулио Чезаре. 13-го числа он покинул Вереей. Теперь он был недалеко от Турина, куда он прибыл 15 августа. Там ему предстояло оставаться до 26 августа.

В тот момент, когда король был готов покинуть Италию, перед ним встали две проблемы, требующие настоятельного разрешения. Отдаст ли он герцогу Савойскому три района, которые все еще удерживала Франция в Пьемонте? Придет ли он к соглашению с Монморанси-Дамвилем и тем самым не даст ему присоединиться к гугенотам Юга? Принять или не принять просьбу герцога Савойского о восстановлении земель значило уменьшить или поддержать и так уже пошатнувшийся престиж королевства. Союз или разрыв с правителем Лангедока, ставшим в некотором роде вице-королем Юга, означал начало лечения нанесенных Франции ран или углубление их. Внешне независимые одно от другого, оба дела были связаны невидимой связью. От влияния господина Савойского на маршала де Дамвиля зависел успех договоренности с этим последним. Разве следует удивляться, что Эммануэль-Филибер хотел получить определенную плату за свои услуги?

Воссоединение пьемонтских городов с герцогством Савойским и несостоявшийся союз с Монморанси-Дамвилем

Генрих оставался при дворе Турина в течение 12 дней. После его триумфального вступления в город началась долгая и разнообразная череда празднеств, закончившаяся только к его отъезду. Но самое приятное время Генрих провел рядом со своей теткой Маргаритой, покинувшей его в возрасте 8 лет. Неравнодушный к благородству и уму тетки и к значительности и престижу герцога, разве мог молодой король устоять перед слезными просьбами Маргариты выполнить статьи договора Като-Камбрези об оккупированных Францией некоторых районов Пьемонта. Франция должна была занимать Турэн, Шиери, Шивассо, Пинероль и Вилльнев до тех пор, пока не будут разрешены все разногласия между государствами. Филипп II Испанский потребовал и получил в качестве своей зоны оккупации города Вереей и Асти. Первая конференция прошла в Лионе в январе 1562 года и ни к чему не привела. Но королеве-матери нужны были деньги и она хотела выжить реформатов из Лиона. 8 августа 1562 года был подписан договор в Блуа, закрепленный соглашением Фоссано от 2 ноября 1562 года. Согласно этому документу герцог Савойский предоставлял в распоряжение короля (Карла IX) 3000 пехотинцев, 200 всадников и до 100 000 экю увеличивал сумму займа, предоставленного королю Косьмой Медичи. Если бы Франция вернула герцогу Турин и четыре других района Пьемонта ни один историк не упрекнул бы за это Карла IX и его мать. В обмен Франция получила бы Пинероль, Перузу и Савиглиано, но без права присоединения их к короне. Осуществление договора натолкнулось на противодействие французского командующего в Пьемонте, маршала де Бурдийона, генерал-лейтенанта короля, и Рене де Бирага, исполнявшего обязанности правителя Турина. Эммануэль-Филибер был вынужден обратиться к королеве и королевскому Совету, обязавшись предоставить 100 000 экю для выплаты задержанного жалованья французским военным. Преодолев все препятствия, 7 февраля

1563 года герцог смог наконец торжественно войти в город вместе с герцогиней Маргаритой. Затем он обратился к Филиппу II с просьбой также выполнить договор Като-Камбрези и оставить два занимаемых им города. Однако Филипп II ответил отказом, ссылаясь на то, что Франция по-прежнему удерживает у себя три пьемонтских города.

Когда Генрих прибыл в Пьемонт, на общую ситуацию там оказывал сильное влияние договор Фоссано. Король был гостем Эммануэля-Филибера, поэтому тот не стал высказывать ему своего желания добиться полного вывода французов из Пьемонта, но не подлежит сомнению, что он знал о шагах, предпринятых его женой, и полностью одобрял их. Лишь в Лионе Эммануэль-Филибер потребовал освобождения трех городов, все еще занимаемых Францией. Несмотря на смерть своей тетки в середине сентября, Генрих остался верен данному слову. Король пошел против настойчивого сопротивления Луи де Гонзага, правителя Пинероля, и канцлера де Бирага. Может быть, герцог де Невер и канцлер действовали больше как итальянцы, нежели как французы и слуги своего короля? Не исключено, что Луи де Гонзага, вовсе не питавший теплых чувств к Савойе, был движим личными соображениями, лишившись правления, способствующего возвышению его дома в Италии. Что касается канцлера, он оставался в согласии с самим собой, поскольку, выступив в 1562 году против реализации договора Блуа, он потерял президентство в Парламенте Турина.

Может быть, в принятии Генрихом решения о воссоединении пьемонтских городов каким-то образом участвовал его фаворит Белльгард? Герцог Савойский заметил его привилегированное положение у короля. Складывается впечатление, что лестью и обещаниями герцог постарался сделать его своим союзником. В конце концов, одной из причин последующей опалы Белльгарда стало то, что в 1579 году он вступил во владение маркизатом Салюс и предал Генриха III, перейдя на сторону герцога Савойского. Большинство современников полагали, что решение было принято не вовремя, и ставили это в вину Генриху III. Историки слепо последовали за ними, но все они перегибают палку. Так, Жан Эритье пишет: «Чтобы понравиться своей тетке, он подарил ей Пинероль, Савиллан и Перузу, он подарил крепости как драгоценности, ведя себя как галантный вертопрах, распоряжающийся территорией королевства, как содержимым личного ларца». Ж.-Г. Мариежоль не менее ошибочно смотрит на юридическую сторону дела Франции в оккупации трех городов: «Он отдал герцогу как свои собственные последние французские владения в Пьемонте… которые согласно договору Фоссано были оставлены в пользу Франции». Они были оставлены в залог, но не отданы вообще. Лучшим доказательством того, что французская оккупация этих городов была временной и что они не были отданы Франции ни договором Като-Камбрези, ни соглашением Фоссано, является тот факт, что после подписания договора о воссоединении в Турине 14 декабря 1574 года герцог Савойский потребовал у Филиппа II возврата городов Асти и Сантия, занимаемых испанским королем соответственно с 1559 и 1562 годов. Филипп II затягивал переговоры целый год. В сентябре 1575 года оба города вновь стали савойскими. Тем не менее все историки, враждебно настроенные к Генриху, никак не связали его согласие на воссоединение с последовавшим чуть позже решением Филиппа II. С ними можно согласиться, что Генрих хотел от Эммануэля-Филибера больше, чем просто посредничества в своих делах с Дамвилем. Несомненно, именно на ходатайство герцога Савойского перед Дамвилем намекал Генрих в своем письме герцогу де Неверу, отправленному из Лиона 11 октября 1574 года: «Я сделал это, исходя из соображений, которые многим неизвестны, это послужит мне на благо и на благо моему королевству». Но не он один уступил просьбам своей тетки Маргариты. Королева-мать, видимо, одобряла решение своего сына. 1 октября 1574 года она писала герцогу Савойскому, что «никто не может помешать королю, моему сыну, сдержать данное вам обещание, что вы можете заключить из приезда великого приора и государственного секретаря Сова».

На самом деле французское общественное мнение очень задела сдача Савойи и Пьемонта победителю сражения при Сен-Кантэн, Эммануэлю-Филиберу, на что был вынужден пойти Генрих II, заключая договор в Като-Камбрези. Продление французской оккупации в трех городах Пьемонта, из которых главным был Пинероль, было бальзамом на раны самолюбия французов. Но неопределенно долгое содержание королевских гарнизонов в упомянутых городах было возможно не более, чем их присоединение к королевству, что могло послужить королю Испании, занимающему два других пьемонтских города, поводом для интервенции и укрепления его позиций в Северной Италии. Согласно информации, переданной доном Диего де Зунига из Лиона 1 сентября командующему Кастилии, герцог предложил обменять маркизат Салуццо, владение короля, на Бресс, факт, доказывающий стремление савойской политики избавиться от любого иностранного присутствия в Пьемонте. Надо ли напоминать, что в 1588 году преемник Эммануэля-Филибера, Шарль-Эммануэль, незаконным путем захватил маркизат Салуццо, отошедший к короне в 1564 году по завещанию последнего маркиза, сделанного в пользу французского короля? Генрих IV призвал герцога Савойского к порядку. По Лионскому договору (17 февраля 1601 года) последний сохранял за собой маркизат, но уступал Бресс, Бужей, Валь-Ромей, районы Же и Шато-Дофэн, что вполне компенсировало утрату Салуццо. В конечном итоге Генрих III лишь исполнил статьи договоров Като-Камбрези и Фоссано. Вне всякого сомнения, он слишком легко согласился на просьбы своей тетки, но его решение не было лишено политического смысла: пока он жив, Эммануэль-Филибер будет соблюдать, по крайней мере внешне, корректное и лояльное отношение к нему. Если французский патриотизм испытывал по этому поводу законное разочарование, то надо признать, что герцог Савойский исполнял свой долг, требуя вернуть города, занятые французами и испанцами, так как они ему принадлежали на законном основании.

Один скромный, но ученый провинциальный эрудит Франсуа Мюнье пишет в заключении своего описания путешествия Генриха по Пьемонту и Савойе, что «патриотизм есть святая добродетель, но он не должен быть слепым, он должен признавать существование патриотизма других людей». К тому же, если бы после смерти Карла IX положение в королевстве не было критическим, разве понадобилось бы прибегать к помощи герцога Савойского и оплачивать его услуги за посредничество между королем и Монморанси-Дамвилем? Однако вне всякого сомнения, король совершил тактическую ошибку, связав себя обещанием, данным своей тетке, до того, как заключил крепкий союз с правителем Лангедока.

Представитель высшей знати, с которым Генриху предстояло иметь дело, был вторым сыном коннетабля Монморанси. Карл IX назначил его правителем Лангедока. Он родился в 1534 году, стал маршалом в 1566 году, в 1574 году ему было сорок лет. Прекрасный солдат, он обладал головой политика. Хотя в тот момент, когда он появился на сцене, он показывал себя истинным католиком. Тем не менее он пользовался уважением гугенотов за свое влияние и великодушное отношение к ним. Карл IX высоко ценил его, Екатерина его искренне любила. Казалось, ничто не предвещало в нем будущего противника короны. Однако заговор Ла Моля и Кокона, арест его старшего брата Франсуа де Монморанси и маршала де Коссе, постоянный надзор Екатерины за Франсуа Алансонским и Генрихом Наваррским изменили чувства и отношение Дамвиля. По примеру Вильгельма Оранского, сумевшего вовремя создать значительное расстояние между герцогом Альба и ним самим, Дамвиль уехал в Лангедок, не выказывая повиновения, но и не проявляя открытой враждебности.

После смерти Карла IX Екатерина вновь стала регентшей. Она опасалась Дамвиля и сочла необходимым лишить его правления в Лангедоке и передать его дяде Оноре Савойскому, маркизу де Виллар. Тот сменил Колиньи на посту адмирала Франции и был пылким католиком, что доказал, будучи правителем Гюйенны. Екатерине было нужно оправдание своих действий, поэтому она попросила Дамвиля приехать, чтобы встретиться с маршалами, которых она посадила в Бастилию (письмо от 3 июня 1574 года). Осторожный Дамвиль схитрил. Он сообщил, что уезжает к господину Савойскому, в ожидании того момента, когда король вернет ему его правление. А пока он будет поддерживать связь с господином де Вилларом, чтобы решать текущие дела Лангедока. Покидая Монпелье, Дамвиль не испытывал особого желания оставлять свою провинцию. Выехав за ее пределы, он направился к Роне, занял Бокэр и поспешил к Пон Сен-Эспри (Мост Святого Духа). Он стремился стать хозяином переправы. Герцог Савойский, со своей стороны, чуть позже приезда к нему Генриха, захотел наладить отношения с Дамвилем. 17 августа он сообщил ему об отъезде одного из представителей своего двора, «чтобы вас встретить, служить вам, воздавать вам почести, ухаживать по дороге и проводить до Турина, где находится Его Величество в очень хорошем расположении духа, которое я постараюсь сохранить как можно дольше». Немного позже он пишет Дамвилю короткую записку уже о герцогине Маргарите: «Из того, что вам скажет моя жена, вы узнаете волю короля. Очень вас прошу прислушаться к воле короля, принимая во внимание, что он идет туда, куда вам нужно. Надеюсь, когда он будет в Лионе, он сделает для вас все возможное».

Как такой тонкий и осторожный человек, как Дамвиль, мог принять за чистую монету расточаемые ему обещания? В своем письме от 3 июня Екатерина сообщала ему об ордере на его арест, подписанном умершим королем, и о решении лишить его правления в пользу принца-дофина. Как мы видели, королева смягчила этот приговор и назначила дядю Дамвиля временно исполняющим обязанности правителя провинции, пока сам Дамвиль находится в Савойе.

Выехав из Бокэра 13 августа, через неделю Дамвиль прибыл в Турин. Генрих III тепло принял маршала и даже предложил ему ночевать в своей спальне. Он доброжелательно выслушал объяснения Дамвиля о его отношениях с гугенотами, осложненных требованиями королевы-матери. Однако Дамвиль упорствовал в своем стремлении быть адвокатом гугенотов. Генрих отказался разрешить публичные и частные протестантские проповеди. Король согласился лишь дать свободу совести частным лицам, а также узаконить празднования крещения и бракосочетаний в количестве не более 10 человек. Когда маршал попросил освободить своего старшего брата, правителя Парижа, король, пока еще разделенный со своей матерью, предпочел сразу не соглашаться. Несмотря на эту неудачу, Генрих III сдержал свое обещание позволить маршалу вернуться в свою провинцию. Но поскольку правление там было ему в тягость, он предложил Дамвилю обменять свою должность на маркизат Салуццо. Но, так же как Генрих писал о Польше, Лангедок значил больше, чем Салуццо, и Дамвиль не попался на удочку.

Надеясь возобновить переговоры, король довез Дамвиля до Сюза, где принял Шеверни, принесшего инструкции от королевы-матери. В письме от 11 августа она советует ему не расставаться с Дамвилем до тех пор, пока не сложится благоприятная обстановка. Король и сам видел, что не следует пока отпускать маршала. Вскоре они оба покинули Суз. 30 августа из Моданы, на пути через Альпы, Генрих написал мадам Савойской, информируя ее о том, что королева попросила его «сделать так, чтобы маршал не выезжал из Турина и оставался рядом с ней до 12-го числа ближайшего месяца». Тем временем Генрих повидается со своей матерью, «с которой примет решение относительно вышеупомянутого господина маршала». Эммануэль-Филибер, по известным нам причинам сопровождавший Генриха до самого Лиона, тоже уговаривал Дамвиля подчиниться своему королю.

Несмотря на полученный им приказ, маршал только и думал, как бы вернуться в Лангедок. 7 сентября, под влиянием своей матери, Генрих написал довольно двусмысленное письмо в Лион. Хотя он пообещал Дамвилю сохранить ему его пост, он спрашивал его, не пойдет ли это вразрез с его обещанием назначить нового генерала для борьбы с гугенотами. 20 сентября он приказал маршалу оставаться с герцогом Савойским, не заботиться о своем правлении и передать крепости капитанам, которых он назовет. В заключение король снимал его с занимаемой должности и очень сухим тоном напоминал о своем обещании относительно его возвращения в Лангедок: «Там вы найдете в моем лице такого командующего, который способен отобрать у вас ту власть, какую вы там имеете, в какой-то мере не желая, чтобы вы там распоряжались».

Растеряв все иллюзии, если он когда-либо их имел, Дамвиль прервал свое пребывание в Турине. В ответ он написал королю, что пришлет из Лангедока детальное письмо. Он не может оставаться у господина Савойского. К тому же капитаны, которым король хотел передать укрепления, были его открытыми врагами. 4 октября он взошел на борт корабля в Мельгей и 5-го числа входил в свой добрый город Монпелье.

Королева-мать, спровоцировавшая резкое изменение в отношении Генриха к маршалу, не увидела, что для того, чтобы покончить с гугенотами Юга и Лангедока особенно Лангедока — надо лишить их союзников, а главное перевести на сторону короля партию политиков и ее главу Дамвиля. Последовав за инструкциями матери и связав себе руки письмом от 20 сентября, тон которого так отличался от другого его письма, от 1 августа, Генрих III упустил возможность разбить столь опасный для королевской власти союз гугенотов и политиков. Покидая Турин, уязвленный Дамвиль поклялся больше никогда не встречаться с королем и видеть его только на портрете.

Разногласия короля и могущественного правителя Лангедока, имеющие более серьезное значение, нежели воссоединение Пьемонта, повлияли на все правление, и их последствия продолжали сказываться даже в правление Генриха IV. Гак, почти вернувшись во Францию, молодой 23-летний король столкнулся со сложнейшей проблемой сосуществования католического большинства и могущественного меньшинства нации. Единственная из всех западных и центральных стран Европы, Франция не нашла способа решить ее и стала местом столкновения сильных иностранных государств, сторонников той и другой конфессий. Прибыв в свое наследственное королевство, Генрих нашел его сильно напоминающим Польшу. Однако было одно существенное отличие. Если в королевской республике пришли к соглашению о мирном сосуществовании всех конфессий, то его жестоко не хватало во Франции.

Еще не констатировав отсутствие мира в своем королевстве и не осознав свое положение жертвы сложившихся обстоятельств, Генрих испытывал большую радость возвращения на родину. Он выехал из Турина 27 августа, 19 августа он проследовал через Мон-Сени. Эммануэль-Филибер ничего не предпринял для увеличения удобств королевского путешественника и только предоставил ему застекленные носилки. В четверг 2 сентября Генрих торжественно вошел в Шамберри. 3-го числа он направился со своим «добрым дядей» в Лион по дороге, идущей через мост в Бовуазен, перекинутый через Гийер, маленький приток Роны, обозначающий границу между французским королевством и герцогством Савойским. На французском берегу монарха ожидали Франсуа Алансонский и Генрих Наваррский. Вечером 5 сентября Генрих III, наконец, встретился с Екатериной Медичи. 6 сентября он торжественно вошел в Лион. Ему предстояло 15 тяжелых лет нести бремя второй короны, дарованной ему судьбой.