Генрих III. Шекспировский король

Общая обстановка и состояние умов во время возвращения Генриха III

Что увидит Генрих во Франции, вернувшись туда ее королем? Будет ли она отличаться от Франции, которую он знал до своего отъезда и которую породила Варфоломеевская ночь? Действительно, с 24 августа 1572 года все изменилось. Парижские события и их последствия так изменили политическую жизнь страны, что герцог Анжуйский столкнулся с серьезными проблемами, будучи кандидатом на польский престол. После кровавой резни всеобщее отношение к монархии стало совершенно иным. Все правление Генриха III и Генриха IV до 1598 года было окрашено переменчивыми настроениями их подданных.

Действительно, до 1572 года для всех гугенотов Карл IX был помазанником божьим, тем, кому следовало подчиняться по заповеди апостола Павла, а если с ним и воевали, то с большим сожалением. К тому же, не против него выступали адепты Дела Евангелия, а против его извращенных и вероломных советников. Только после трагедии 24 августа восставшие из-за отсутствия веры в монарха реформаты перестали быть связаны с ним «узами уважения», как выразился кардинал де Рец. В одно мгновенье исчезло почти мистическое почитание и уважение, которыми была окружена монархия. Отныне порвалась связь между следованием слову Господа и подчинения трону. Теперь для гугенотов лилия эмблема французской монархии опозорена и обесчещена. Единственные лилии, которые продолжали сиять для них, лилии поля Евангелия.

Король превратился в тирана и монстра. Заставить его исчезнуть и поднять против него современных Армодиев и Брутов долг каждого. Более умеренные, но более опасные, протестантские теоретики решили, что настал момент, когда надо по очереди рассмотреть права народов и королей. Монархия перестала быть неприкосновенной. Пришла настоятельная необходимость пересмотра и обсуждения статей социального договора. Черпая аргументы в аристократическом или народном праве античности, полемисты-реформаты оправдывали выступления своей партии против законной власти.

Осаждаемый со всех сторон адвокатами Реформации, король не мог чувствовать себя спокойно даже у себя, в лагере римской ортодоксии, временным главой которой он был. Гак, на следующий день после заключения пресловутого мира в Сен-Жермен наиболее ярые проповедники поносили его прямо в лицо. По их мнению, он стал защитником еретиков. Королевство, говорили они, погрязло в ошибках. Доказательством тому служат уступки и примиренческие распоряжения королевских эдиктов, сделанных в пользу сторонников новой религии. Конечно, еще не ставился под вопрос сам институт королевской власти. Принципы остаются прежними. На какое-то время дискредитирован сам король. Но если не касаться личности короля, то главной мишенью для нападок становится королева-мать, которую упрекают в союзе с врагами Церкви. Разве не воспользовалась она всей своей властью, чтобы помешать королю присоединиться к Святой Лиге в походе против турок, которая недавно победила в Лепанто? Разве возможно, чтобы король Франции поддерживал мятежников в Нидерландах и выступал против законного монарха? К счастью, Варфоломеевская ночь подействовала на этих критиков подобно пронесшемуся урагану. Удивительный и ни с чем не сравнимый сюрприз 24 августа вызвал в католической публике волну энтузиазма. На следующий день все восхищаются молодым королем как самым мудрым политиком, поют дифирамбы «военной хитрости», с помощью которой была обезглавлена партия гугенотов. Как ни странно, именно паписты первыми поддержали тезис о преднамеренности, который должны были слепо принять гугеноты.

Уже сильно поврежденная защитная вуаль королей была окончательно разорвана в правление Генриха III. Отныне ничто не сдерживает осквернителей. Из простого обсуждения событий вырастает дискуссия об основополагающих принципах. Прошло время, когда ими интересовались только эрудиты и юристы, теперь их обсуждают не только на профессорских кафедрах. За них взялось общественное мнение. Теперь божественному праву противостоит право народа. Что лучше, наследственная передача власти или выборы? Умеренная монархия или абсолютизм? Какова должна быть роль таких посреднических институтов, как ассамблеи? Реформация открыла в исторической литературе все вопросы религии.

Варфоломеевская ночь отдала общественному мнению все проблемы государственного права.

24 августа, будучи в некотором роде импровизацией, своей неудачей спровоцировало появление третьей партии. Очень быстро, уже в начале 1573 года, стало ясно, что ничего не решено. Протестанты не растерялись, потеряв своих руководителей. Настроенные сражаться как никогда, гугеноты теперь не имели никакого доверия к королевскому слову. Гражданская война стала неизбежна. С 1573 года не осталось сомнений, что отныне во Франции будут сосуществовать две религии, но даже самая сильная из них не сможет уничтожить слабейшую. Единственным нерешенным вопросом оставалась альтернатива, будут ли они продолжать борьбу до полного обессиливания обеих сторон или в неопределенном будущем все решится мирным путем переговоров. Появилась новая школа из тех людей, которые до 1572 года стремились разделить государственные и религиозные вопросы. Их стали называть «политиками». Прошло немного времени после Варфоломеевской ночи, и самая умеренная католическая фракция присоединилась к гугенотам вместе со своим главой, не кем иным, как Генрихом Монморанси-Дамвилем, маршалом Франции, правителем Лангедока, влияние которого приравнивалось к могуществу вице-короля. Высший судья, король не мог заставить замолчать мятежные группировки, не мог вырвать у них из рук оружие, вынудить их принять королевский мир. Что можно было сделать с партией «политиков», состоящей из гугенотов и католиков, которая, к счастью для себя и к несчастью для трона, возглавлялась собственным братом короля, герцогом Алансонским? Следовало ли королю в такой ситуации становиться во главе партии католиков, что он сделал, будучи герцогом Анжуйским? Но непримиримые католики вскоре должны были стать легионерами Святого Союза. Будет ли король, как они того хотят, их добровольным пленником? В течение 10 лет, с 1574 по 1584 год, Генрих III, превыше всего ставивший заботу о сохранении в неприкосновенности своей власти монарха, был зажат между двух огней: между «политиками», союзниками гугенотов, и ультрареакционными католиками. Нет ничего удивительного в том, что подвергаемый нападкам обеих сторон, раздираемый на кусочки в их памфлетах, речах, пасквилях и т. д., он оказался погребен под горой лжи, измышлений и наветов, так что авторы, изучавшие и изучающие эту эпоху, почти всегда принимали за чистую монету все рассказы и сказки его врагов.

К несчастью, к внутренним проблемам добавились внешние. Брат короля Франсуа Алансонский (впоследствии Анжуйский) не довольствовался простой ролью главы новой партии. Вероятный претендент на руку Елизаветы Английской, он мечтал о королевском троне и хотел стать королем Нидерландов, поднявшихся против Филиппа II. Екатерина со своей стороны выдвигала сомнительные претензии на Португалию, решительно отвергнутые Филиппом II.

Итак, в тот день, когда Генрих покинул Лион, перед ним открылась долгая дорога страданий. Может быть, он сознавал тяжесть своего пути и поэтому выбрал своим девизом Manet ultima coelo: тем самым он подразумевал, что надеется на третью корону, которая его ждет лишь на небе, и он сможет надеть ее только после того, как до конца пронесет свой королевский крест. Кого выберет он себе в попутчики? Будет ли он придерживаться системы правления умершего короля или покажет пример независимости и даст дорогу нововведениям? Королева-мать первая задала себе этот вопрос и пожелала знать, как будут вестись дела в ближайшем будущем. Она и общественное мнение вместе с ней очень быстро сосредоточили свое внимание на этом столь важном моменте.

Заветы королевы-матери сыну и новая форма правления

Едва Карл IX умер, как королева-мать взялась за перо, чтобы написать новому королю. Страстно желающая видеть рядом с собой того, кого она звала «мои глаза», она спрашивала себя, будет ли она иметь ту же власть, что и в правление Карла IX. Предложив Генриху немедленно покинуть Польшу и указав возможный маршрут возвращения, она не могла удержаться и не дать некоторых настоятельных рекомендаций. Прежде всего следует избегать страстей, увлекающих ваших слуг: «Ведь теперь вы не тот господин, который говорит: «Я примкну к этим, потому что они сильнее». Вы король, и они должны служить вам, а вы должны любить их и постараться не ненавидеть тех, кто ненавидит вас». В отношении его личных слуг: «Любите их и делайте им добро, но пусть их пристрастные взгляды не станут вашими».

В правление Карла IX благодаря матери Генрих занимал положение вице-короля. Из осторожности он счел необходимым обзавестись большим количеством друзей и слуг, чтобы гарантировать себя от ревности Карла. Разве он не говорил своей сестре Маргарите, что, если король снимет его с поста генерал-лейтенанта, «чтобы самому заниматься армиями», для него это будет «крах и такое жестокое разочарование, что он предпочел бы смерть такому падению»?

Генрих был главой католиков, и королева опасалась, что он им останется, поэтому она рекомендовала ему быть независимым судьей. Она знала, насколько Генрих расточителен, и советовала ему оставить до его возвращения распределение чинов и наград: «Я прошу вас, не давайте ничего, пока не прибудете сюда, где вы узнаете, кто хорошо вам служил, а кто нет. Я назову их и покажу вам и оставлю на ваше рассмотрение награды и назначения». Очень хорошо зная о финансовых проблемах королевства, она добавляла: «Мы назначим им таксу, Так как ней ни одного свободного экю, не необходимого для сохранения вашего королевства».

Когда королева узнала о прибытии ее сына в Италию, она послала с верным Шеверни инструкцию, которую последний передал в Турине. Это был детально разработанный план правления, плод ее опыта и мудрости. Генрих как король «должен показать себя хозяином положения», чтобы никто не подумал: «раз он молод, мы сделаем все, что хотим». Ему следует также уничтожить «обычай ничего не давать тем, кто ведет себя вызывающе». Пусть он поступит так в отношении двух-трех самых выделяющихся самодовольных господ, и «все остальные будут вести себя как подобает». Что касается королевских милостей, «пусть он раздает их тем, кто будет верно служить ему и не сделает на своих должностях ни шагу без его ведома». Следует принимать во внимание интересы «государств, а не людей, так как может принести большой вред желание отблагодарить человека, давая ему должность, которой он не достоин». Еще более опасное положение складывается тогда, когда все находится во власти фаворита. «Ибо вместо того, чтобы насчитывать в каждой провинции большое количество преданных ему людей, король будет иметь из них дюжину, а когда они увидят себя такими возвысившимися и могущественными, они снимут королю голову, вместо того, чтобы признать, что именно он сделал их такими». Полезнее всего с помощью званий, должностей и прочих наград приблизить к себе из провинций людей «самых могущественных и способных идти навстречу», а также епископов, «так как они в своих епархиях стараются сохранить существующие порядки»; так поступали Людовик XI и его дед (Франциск I).

Король должен первым подать пример, если хочет, чтобы эти максимы соблюдались. Он должен изменить двор, но «чтобы его изменить, ему следует измениться первому». Ему следует рано вставать, читать депеши, диктовать секретарям ответы. Ему, а не государственным секретарям просители должны адресовать свои прошения и жалобы, ибо всем следует знать, что он единственный источник милостей, «поступая так, все будут благодарны одному королю и последуют за ним одним». Коснувшись ядра своего правительства, король должен пересмотреть состав своего Совета, ставшего чересчур многочисленным. Кроме того, ему надлежит распустить финансовый Совет, созданный самой королевой-матерью, и вернуться ко временам своего деда Франциска, когда все решалось на частном совете, занимавшемся в первую очередь делами государства и лишь во вторую — бесконечными делами подданных.

В заключение Екатерина призывала действовать как можно скорее и не медлить с предложенными ею реформами: «…так как если он не сделает этого сразу, он уже никогда не сделает». Вне всякого сомнения, она могла сама провести эти реформы, поскольку до того момента пользовалась всей полнотой власти. Но, выступая в качестве собственного адвоката, она не упускала случая сослаться на обстоятельства: «Если бы я была в его (Генриха III) положении», то есть с такой властью и свободой действий (по крайней мере, она так говорила), «я бы это сделала». Настаивая в последний раз на просьбе сделать то, что она предлагает, она призывала своего сына перейти к действиям: «Он может все, если захочет».

Привыкший слушаться мать, Генрих последовал в Лионе некоторым ее советам. Он уменьшил Совет до восьми членов: канцлер Бираг, епископы Орлеана, Баланса и Лиможа, Л'Обеспин, Монлюк, Поль де Фуа, Пибрак, Шеверни, Белльевр и Морвиллье. В случае необходимости в Совет могли входить принцы крови, но только по приглашению короля. Белльевр был назначен суперинтендантом по финансам, что фактически упразднило Совет финансов. Кроме того, Генрих стал выслушивать содержание депеш и отвечать на них. Государственные секретари, взявшие на себя обязанность вскрывать письма и самим решать срочные дела, вернулись к своей первичной функции — простых редакторов приказов короля и Совета. Кроме того, никакие награждения и назначения на должность не имели силы, если на соответствующем документе на стояла собственноручная подпись короля.

В противоположность тому, что пишет о трудолюбии короля и этой стадии реформ Ж.-Г. Мариежоль, Генрих никогда не терял склонности к работе, проявленной еще в раннем детстве. Доказательством его усердия в ведении дел служит его обширная переписка. Достаточно прочитать его письма государственному секретарю Виллеруа, чтобы понять, что он был в курсе всех событий и всегда сообщал о своих решениях. Только в те моменты, когда он, как говорили, «уходил в религию», он оставлял на «свою добрую мать» и верного Виллеруа заботу о делах. В этом отношении его можно сравнить с Филиппом II, невероятно бюрократичным королем. Не исключено, что в области религии Генрих III мог находиться под влиянием примера почти монашеской жизни монарха-отшельника Эскориала.

Вполне вероятно, что он подражал суровости испанского двора, когда, приехав в Лион, старался изменить нравы куртизанок и привить двору строгий этикет. Генрих терпеть не мог фамильярности, а между тем постоянно был окружен наглыми проси гелями. Зунига пишет 12 сентября Филиппу II, что только два-три человека имеют свободный доступ к спальне короля. Во время еды к нему можно обратиться, только соблюдая определенный этикет. Венецианец Морозили сообщает, что стол короля был отделен специальным барьером, блюда ему подавали дворяне, а не лакеи. В спальню короля нельзя было войти до тех пор, пока король не оденется. Так Генрих III стремился укрепить уважение к власти и утвердить свое достоинство. Но то, что позже, в правление Людовика XIV, не вызвало никаких возражений, при Генрихе III стало настоящим скандалом, и многие знатные дворяне предпочли вернуться в свои владения. Недовольство было настолько всеобщим, что король был вынужден отступить. Десять лет спустя он захотел вернуть эти порядки, но натолкнулся на прежнее сопротивление. Однако Генриха очень занимал этот вопрос, и он записал в небольшой книжечке целую серию правил поведения. Они стали первыми законами этикета, вошедшими в практику при дворе Франции с XVII века.

Как Генрих мог не благотворить своим самым ближайшим слугам? Еще до своего приезда в Лион он назначил Виллекье первым дворянином своей спальни, каковую должность ранее исполнял кардинал де Рец, пользующийся полным доверием Екатерины. По ее настоянию Генрих согласился частично изменить свое решение. Рец и Виллекье сменяли друг друга каждый семестр. Однако она напрасно пыталась отговорить сына от назначения Белльгарда маршалом Франции, в то время как живы четверо носителей этого титула. Таким же образом Генрих ввел пятую должность государственного секретаря для Болье-Рюзе. Король собирался единолично распоряжаться наградами и должностями. Так, Ларшан стал капитаном гвардейцев, хотя после смерти прежнего капитана королева-мать отдала эту должность Лансаку. Суврэ, он же Ля Год, отвечал за гардероб. Все эти люди сопровождали Генриха в ссылке и получали теперь нечто вроде вознаграждения за свою преданность. По этим назначениям было видно, что король хочет видеть вокруг себя испытанных друзей. В конечном итоге он последовал совету матери и окружил себя небольшой группой людей, преданных ему одному. Но по велению судьбы сложилось так, что общественное мнение было недовольно его действиями и почти всегда трактовало их в отрицательном смысле.

Генрих III глазами испанских и итальянских дипломатов

Предоставим слово государственному секретарю королевы Елизаветы, лорду Уолсингейму: «К несчастью для герцога Анжуйского, он обладает тем недостатком, что ни один из его портретов, даже работы самого Жане (Франсуа Клуэ), не могут передать удивительное я-не-знаю-что, данное ему от природы. Его глаза, его рот, когда он говорит, его мягкость, приводящая в восторг тех, кто имел честь увидеться с ним наедине, не поддаются описанию ни пером, ни кистью. У него красивая и столь пропорциональная рука, что, кажется, она не будет выглядеть завершенной, пока в ней не будет скипетра. Не спрашивайте меня, сколько побед он одержал, если Так хорош собой. Он не знает и о сотой доли своих завоеваний».

Без сомненья, автор приведенного описания несколько преувеличил, поскольку Генрих был в то время претендентом на руку королевы Елизаветы. Но нельзя отрицать, что принц обладал шармом, элегантностью и изысканным вкусом. Как справедливо заметил венецианец Жан Мишель: «Все его бравурные инстинкты и серьезные замыслы исчезли без следа. Он настолько предается праздности, настолько наслаждения занимают его жизнь, настолько он избегает все занятия, что это всех ставит в тупик. Большую часть своего времени он проводит в обществе дам, благоухая духами, завивая себе волосы, надевая разные серьги и кольца. Он совершенно не заботится о расходах на его элегантную одежду. Он очаровывает дам тысячью способов, особенно даря им игрушки, которые стоят ему огромных сумм, да с таким видом, будто он получает от них то, что хотел». Еще более черными красками пользуется Зунига, в письме к Филиппу II от 22 сентября 1574 года, выказывая лживое восхищение: «Каждый вечер король присутствует на празднествах, танцует всю ночь. Вот уже четыре дня он носит костюм из фиолетового сатина, на котором неисчислимое количество складок и разрезов, из которых проглядывают пуговицы, белые, красные и фиолетовые ленты. Он носит серьги и коралловые браслеты. Всем этим он показывает, что он представляет собой на самом деле, так что мне остается лишь стать его капелланом и молиться за его спасение». Суровый и добродетельный кастилец (разве его король Филипп II не одевался только в черное?) не мог не возмущаться чрезмерной элегантностью короля Франции. Действительно, Генрих только что снял траур по своему брату. Но не он один носил серьги и прочие украшения. Антуан де Бурбон, отец Генриха IV, и сам Карл IX тоже носили серьги. Маршал Филипп Строззи носил в ухе жемчужину. Робер де Ля Марк, из дома герцогов де Буйон, вообще имел обыкновение покрывать себя драгоценностями. Франсуа де Карнавале без всяких колебаний надевал жемчужное колье. Король лишь следовал моде времен Франциска I. Он отойдет от нее только в конце своей жизни.

Заслуживает внимания другое замечание испанского дипломата: «Всем этим он показывает, что он представляет собой на самом деле». По мнению Зуниги, король поступал так, будто был противоположного с ним пола. Совершенно очевидно, что в отношении внешней изысканности Генрих давал простор своим критикам. Но в XVI веке не понимали такого поведения и не могли судить с позиций XX века. Вопрос заключается в том, не было ли у Генриха подсознательной склонности к гомосексуализму, о чем с большей или меньшей степенью понимания писали дипломаты.

Перейдем к состоянию здоровья короля. Здесь картина будет не лучше. 29 декабря 1574 года Зунига пишет Рекесансу, правителю Нидерландов, спрашивающему, не болен ли король: «Появилась боль в груди, где у него есть впадины, он чувствует себя плохо, полагают, что он долго не проживет. Так говорят, но это одни разговоры. Кажется, у него задето легкое, как и у его брата. Поэтому он пьет одну воду и никогда не брал в рот ни капли вина». Зунига осторожен, однако чувствуется, что он был бы рад, если бы дни Генриха III были сочтены.

Посланники Святого Престола настроены не оптимистичнее язвительного испанца. В письме кардиналу Галли от 20 сентября 1574 года нунций Сальвиати (флорентинец и поэтому находящийся в хороших отношениях с Екатериной) откровенно пессимистично высказывается относительно будущего брака короля и его последствий: «Если король женится, мы вряд ли увидим потомство. Врачи и хорошо знающие его люди полагают, что у него очень плохая конституция и он проживет совсем недолго. Кроме того, по природе он склонен к сладострастию, однако так слаб, что если проспит не в одиночестве две или три ночи, то неделю будет вынужден оставаться в постели. Если Вашему Высочеству станет известно, что король неважно себя чувствует, вроде теперешнего случая, когда он три дня провел в постели, то вы можете считать, что причина тому — любовь». Не зная об этом, Сальвиати был ясновидящим. Еще более замечательны его слова о будущем, каким оно ему виделось в том случае, если король не оставит наследника: «Когда Господь призовет к себе короля, принимая во внимание положение в королевстве, мне кажется, мы можем предвидеть, что, каким бы ни был его преемник на троне, если он хочет быть принятым и править, то он обязан быть католиком». Нельзя лучше сказать о главной проблеме, занимавшей нацию с 1584 по 1593 год и разрешившейся только с отречением Генриха IV в Сен-Дени.

Не менее удивительно, что далее нунций говорит о королеве-матери. Пока она у власти, какой бы ни был заключен договор с мятежниками, «своими лживыми действиями Екатерина может принести зло обществу и отдельным лицам». Итак, нунций столь же резко нападает, как и гугеноты, на ту, против которой вышло в свет «Великолепное описание жизни, деятельности и распущенности королевы Екатерины Медичи».

Посол Святого Престола архиепископ Франгипани проявляет к молодому королю не больше симпатии, чем нунций Сальвиати. Вот что он пишет 5 октября 1574 года о положении в королевстве: «Истинным лекарством от всех зол этого королевства будет король, имеющий вес и значение, знающий, что такое быть королем, и стремящийся к этому. Тогда все встанет на свои места. Этот молодой человек не обладает ничем из вышеупомянутого, ни с точки зрения ума, занятого праздностью и сладострастием, ни с точки зрения здоровья… Я думаю, он не проживет и нескольких месяцев. В свои 24 года он почти все время проводит дома и очень много в кровати. Его надо сильно пришпоривать, чтобы заставить что-либо сделать».

Такие неблагоприятные и критичные отзывы станут понятнее, если мы обратимся к мнению испанских политиков. Принимая во внимание враждебное отношение испанцев к Франции, надо заметить, что Мадрид и Рим были бы рады увидеть во Франции инквизицию, которая единственная могла покончить с ересью, чего никогда не собиралось делать королевское правительство. Отказ подчиняться решениям Совета 30-ти только усилил недовольство Святого Престола. Сторонник радикальных мер, посол Франгипани выступал одновременно за изъятие имущества иммигрировавших руководителей Реформации и за казнь находящихся в Бастилии маршалов, однако был против передачи церковных средств в казну короля. Восстановление мира во Франции путем переговоров не соответствовало жестокой политике террора, за которую высказывались Испании и Святой Престол. Генрих III не был человеком, способным проводить такую политику, и такие ультрареакционные дипломаты, как Зунига, Сальвиати и Франгипани, прекрасно это понимали и предпочли бы, чтобы он исчез, а на смену ему пришел бесспорный сторонник католицизма.

Для восстановления мира нужна была другая личность, более сильная и уверенная в себе, нежели молодой 24-летний король, которого ко всему прочему в тот момент больше политики занимали другие дела, доказательством чему служит шок, который он испытал, узнав о неожиданной смерти Марии Клевской-Конде.

Смерть Марии Клевской ^{(30 октября 1574 года)}

Прошло более двух лет, как Генрих влюбился в Марию Клевскую, сестра которой Генриетта стала герцогиней де Невер. Без сомненья, он женился бы на ней, если бы незадолго до Варфоломеевской ночи королева-мать не выдала ее замуж за Генриха де Конде. Несмотря на воспитание в духе Реформации, Мария Клевская-Конде, в отличие от своего мужа, стала убежденной католичкой. Весной 1574 года Конде, обвиненный в соучастии в заговоре Ля Моля и Кокона, был вынужден уехать в ссылку в Германию и вновь стал гугенотом. А Генрих лелеял надежду аннулировать этот брак и сделать своей ту, к которой с самых первых дней встречи не переставал испытывать самые нежные и глубокие чувства. Хотя не сохранилось ни одного письма короля к его возлюбленной, его любовь ясно видна в некоторых записках, адресованных им Генриетте Клевской. Перед осадой Ля-Рошели он написал сестре той, которую потерял, рассказывая о своих чувствах. Первое из них самое красноречивое: «Я тоскую больше, чем когда бы то ни было. Я умоляю вас как друга… со слезами на глазах. Вы знаете, что значит любить. Рассудите, заслуживаю ли я такого отношения моей дамы, нашего друга… Уверяю вас, что есть минуты, когда мои глаза не в силах оставаться сухими. Пожалейте меня!» На месте подписи он написал инициалы своего имени между двумя перечеркнутыми буквами SS. Это символизировало искреннюю верность автора письма тому, к кому он адресовался.

В польской ссылке Генрих переписывался с Марией через Шеверни и его преданных эмиссаров. Она отвечала ему по тому же каналу с помощью Екатерины. В секретных бумагах Шеверни она была отмечена под буквой О. Из Кракова Генрих писал Нансэ следующие строки: «Вы знаете, как я ее люблю, и должны предупредить о ее судьбе, чтобы я мог ее оплакать, что делаю сейчас. Больше не скажу ничего, потому что любовь опьяняет».

Всех наблюдателей волновало пребывание принцессы в Париже. 7 августа 1574 года тосканец Аламанни уверяет, что король написал Марии, «чтобы ее успокоить, письма, полные любви» и он «вполне может принять какое-либо важное решение в отношении принцессы… в которую он влюблен. Это очень беспокоит королеву-мать».

Нунций Сальвиати пишет кардиналу Галли: «К сведению Вашего Высочества, король так любит принцессу Конде, что только и думает, как бы сделать ее своей. Если бы это было возможно, он бы женился на ней. Регентша, ревниво оберегающая свое положение и считающая эту женщину умным человеком, очень опасается такого поворота событий и всеми силами стремится удержать короля подальше от Парижа, где сейчас находится принцесса».

Судьба помогла Екатерине, и очень скоро королева избавилась от своих опасений. Л'Эстуаль пишет в своем Журнале: «В субботу 30 октября госпожа Мария Клевская… наделенная исключительной добротой и красотой, за что страстно и столь сильно любил ее король, что его дядя кардинал де Бурбон в интересах короля выпустил ее из своего аббатства Сен-Жермен-де-Пре, умерла в Париже во время своих первых родов в расцвете лет».

Генрих был в Лионе, когда узнал о смерти Марии. Письмо получила королева, но не решилась передать его сыну и смешала с другими, разбросанными на столе. На следующий день вечером глаза короля задержались на печальном известии. Едва прочитав письмо, король упал в обморок. Он пришел в себя через довольно длительный промежуток времени, слег в постель и провел там три дня с высокой температурой. Когда Генрих появился на публике, на его аксельбантах, на отделке камзола и даже на шнурках ботинок были изображения маленьких черепов. Такая форма траура могла прийти ему в голову из-за капуцинов, эмблемой которых был череп. Поскольку король все время оставался печален, это забеспокоило королеву-мать, и она открылась Суврэ. «Нет ли у него, — спрашивала она, — чего-то такого, что принадлежало принцессе и напоминает ему прежние дни?» — «Да, — признал Суврэ, я видел у него ее крест и подвески». — «Хорошо, заключила королева, сделайте так, чтобы он их больше не носил».

Екатерина решила, что наступил удобный момент для женитьбы сына. Она попросила господина де Данзэ, посла Франции в Стокгольме, прислать портрет шведской принцессы. Но Генрих ей на эго ничего не сказал. Зачем, если он знал, что женился бы на молодой принцессе Лотарингского дома, которую он увидел в Бламоне по пути в Краков? Задетый до глубины души, сможет ли он найти в себе силы и довести до конца мирную программу, выдвинутую им в сентябре? Подобный шаг был необходим, но стал одной из бесконечной череды попыток на протяжении всего его правления, перемежаемых различными затруднениями и потрясениями и прерываемых короткими периодами затишья. Сизиф, приговоренный подниматься по бесконечному склону вместе с этой Пенелопой от политики, которой была его мать, неутомимо штопающая ткань переговоров, в каковом искусстве она была непревзойденным мастером, Генрих так и не смог положить конец (за что не он один был в ответе) волнениям и беспорядкам, которым с 1559 года с великим удовольствием предавались французы.

Разрыв с маршалом Дамвилем

Через несколько дней после своего прибытия в Лион Генрих опубликовал заявление к своим подданным, озаглавленное «Объявление воли короля Франции Генриха III, от этого имени призывающего своих подданных к повиновению». Датированный 10 сентября и зарегистрированный в Парламенте Парижа, текст был обращен к правителям провинций и свободных городов. В письме к Парламенту король выражал надежду, что «все те, кто до сих пор питали недоверие к нашей доброй воле и расположению, немедля захотят испытать ее».

Однако королевского приглашения его подданным идти на поиски милости короля было недостаточно. Кроме всего прочего, они должны были испытывать такое желание, а у большинства оно отсутствовало. Вполне вероятно, Генрих III хотел всеобщего мира. Именно это ему советовали Максимилиан II, венецианцы и герцог Савойский. Освободит ли он плененных в Бастилии маршалов, даст ли гугенотам право свободных богослужений? Но сделать это значило перечеркнуть все шаги королевы-матери, сделанные с весны 1574 года. Это значило поднять против него партию католиков. Однако это было то, к чему он стремился. Комментируя в письме господину де Лангийе от 1 октября свое заявление от 10 сентября, он говорил: «Больше всего я хочу восстановить то, что исказило и извратило время, и призвать моих подданных к повиновению мне, что является их долгом, я хочу помочь и сделать мое правление счастливым, скорее, мягкостью и милосердием, нежели какими-либо другими средствами».

Должны ли мы отнести подобное стремление к миру и к королеве, как это делает П. Шампьон, основываясь на ее словах послу папы, Франгипани? Ж.-Г. Мариежоль и Ж. Эритье считают, что она хотела начать войну с Дамвилем и его союзниками гугенотами, а И. Клула полагает, что, «несмотря на альтернативное предложение короля, война была неизбежна».

В действительности Генрих был не в состоянии сделать то, что хотел. Вынуждаемый матерью и большинством Совета, он дал согласие на действия, призванные привести в повиновение Дамвиля, Лангедок и гугенотов. Для этого были собраны четыре армии. Под командованием Монпансье первая из них находилась в полной боевой готовности в Пуату. Вторая, с маршалом Рецем во главе, располагалась в Провансе. Третья занимала долину реки Рона, возглавляемая принцем-дофином (сыном маршала Монпансье). Четвертую армию сам король должен был повести против Дамвиля.

Покинув Турин, Дамвиль поспешил вернуться в Лангедок, говоря, что он и король расстались в очень хороших отношениях. 11 октября на заседании властей города Бокэра он заявил, что король и он хотят жить в мире, и если беженцы желают вернуться домой, он будет гарантом их безопасности. Обе стороны относились друг к другу с недоверием. Нам уже известно, что, вернувшись к своей матери, 20 сентября Генрих III приказал Дамвилю передать занимаемые им крепости господам д'Юзэ и де Жуаез. 14 октября король передал управление Лангедоком дяде Дамвиля, адмиралу де Виллару, и попросил самого Дамвиля погостить у господина Савойского, продолжая пользоваться своим имуществом и имея полное право на оправдание.

Дамвиль слишком хорошо знал Екатерину Медичи, чтобы поверить ее обещаниям. Он ответил королю манифестом от 3 ноября в резком и вызывающем тоне. Генрих де Монморанси обращался к союзникам Франции и преданным подданным короля. Он указывал на нищету, царившую во Франции с исчезновением умершего короля Генриха II. Бывший защитник гугенотов, теперь он выступал сторонником свободы вероисповедания, упрекая власть в нарушении мирных эдиктов и решений Генеральных Штатов, созванных в Орлеане. Будучи кузеном Колиньи, он клеймил события Варфоломеевской ночи. Совершая неожиданную ошибку человека, подозреваемого в безграмотности, он жаловался на дискредитацию и недостаток образования. Разве не сослали и не поубивали «ученых людей из университетов»? Более того, он нападал на духовенство, забывшее наставлять, обучать и поддерживать. Требуя избрания епископов согласно определенным статьям и бесплатного судопроизводства, Дамвиль практически предвидел 1789 год. Впрочем, корень зла был в иностранцах, захвативших правление. Он поносил этого Бирага, «миланца», ставшего канцлером Франции (по правде говоря, оба они испытывали друг к другу личную неприязнь). Нападая на него, Дамвиль совершал главную ошибку французской знати, из которой пополняла свои ряды партия «политиков»: экспроприация в пользу итальянцев официальных должностей и чинов.

По мнению Дамвиля, все зло исходило из отказа выполнить обещание Карла IX сделать Франсуа Алансонского генерал-лейтенантом королевства. Заговоры Сен-Жермен и Венсен, по его словам, были лишь выражением недовольства Монсеньора. Они послужили предлогом для ареста или ссылки офицеров короны и их друзей. Он сам чуть не был убит людьми графа Мартинанго и лейтенанта де Монпелье. Тем не менее по приглашению короля он приехал в Турин и монарх доброжелательно отпустил его в Сузе. Король повел против Дамвиля армию, почти целиком состоящую из иностранцев, одна часть из них была предана маршалу де Рецу, тоже иностранцу, другая господину д'Юзэ, бывшему иконоборцу, переметнувшемуся на другую сторону. По просьбе принцев крови, высших офицеров короны, пэров Франции, а также всех провинций Дамвиль, «как офицер короны, француз по рождению и потомок первых христиан и баронов Франции», объявляет о своем стремлении к «защите и сохранении короны и ее подданных, а также другой религии… против упомянутых иностранцев, плохих советников короля». Он намеревается освободить Монсеньора, Генриха Наваррского, принца Конде, прочих пленников, вернуть обратно ссыльных. Мир и восстановление государства будут достигнуты с помощью оружия. В ожидании счастливых дней Дамвиль гарантирует всем сохранение имущества и занимаемых постов, свободу совести и свободные богослужения католиков и реформатов, что впоследствии должно закрепить созванное им общее собрание.

Подобное заявление посягало на власть короля. Попытка ее узурпации была налицо. В то время как королевский Совет опирался на католическое население и придерживался линии поведения «во славу Господа», «политики» превыше интересов католицизма ставили интересы нации. Таким образом, они подавали пример довольно узкого патриотизма и определенного «кальвинизма». Заявление Дамвиля означало отказ от любых переговоров. Опубликованное и распространенное на ассамблее в Ниме, оно имело значительный отклик. В Ниме же был заключен союз Дамвиля и гугенотов. Маршал подписал статьи договора и одобрил решения ассамблеи реформатов, прошедшей в августе месяце в Мило. Конфедераты сделали его главой и правителем всей Франции к югу от Луары. Он принял эти обязанности, стараясь заручиться поддержкой принца Конде, официального главы конфедератов. Еще один важный факт: Дамвиль обязался не обсуждать никаких мирных предложений и не начинать переговоры без согласия обеих конфессий. Он также согласился создать при себе совет, состоящий наполовину из представителей одной религии, наполовину из представителей другой. Этот совет должен был избираться ассамблеей и заниматься в основном вопросами финансов. 12 января 1575 года он поклялся выполнять все эти положения. Назначив принца Конде главным защитником, а в его отсутствие Дамвиля, ассамблея создала свой совет, ассамблею депутатов, совет каждой провинции, органы правосудия и финансов и разделила королевство на отдельные районы сбора налогов. Кроме того, она основала палаты судопроизводства. Она назначила ежемесячный доход Конде в 3000 ливров, а Дамвилю — в 6000. Ассамблея также приняла решение пригласить 6000 иностранных кавалеристов и два полка пехоты. Нельзя найти более республиканских действий.

Пока ассамблея покушалась на полномочия короля, Дамвиль занимался военными действиями. Он решил сделать крепость из Монпелье, укрепить Ним, Люнель и Бокэр. В Монпелье, ко всему прочему, он разоружил католическое население. После этого он бросился в бой. Сам он накинулся на герцога д'Юзэ, протестанта, ставшего сторонником короля, тогда как одним из его самых активных лейтенантов был не кто иной, как бывший архиепископ д' Э, Сен-Ромен, перешедший на сторону гугенотов. Оставшийся католиком, лейтенант Дамвиля Жуаез собирался овладеть Монтобаном, защищаемым одним турэнцем, «политиком», но хорошим католиком. Такое смешение политических позиций и конфессий доказывает, что на этот раз речь идет не о религиозной войне. Против сторонников двора и короля, выступавших за абсолютизм (среди них были и гугеноты), отныне поднимались борцы за религиозную и политическую свободу, представлявшие реформатов и умеренных католиков. Защищенный с обеих сторон, Дамвиль одержал множество побед. 8 декабря 1574 года его войска заняли Сен-Жиль. В начале 1575 года они вошли в Эг-Морт. Это было главным, так как там занимались перевозкой соли королевства. Теперь конфедераты не боялись испытать недостаток в средствах. Наконец, 2 апреля маршал вошел в Але, граф которого сдал ему город в обмен на поместье в Оверни.

Через несколько дней после опубликования манифеста, 16 ноября Генрих III и его мать выехали из Лиона в Авиньон, куда прибыли 25 ноября. Оставаясь там, король находился рядом с театром военных действий и с территорией Лангедока. Королева-мать воспользовалась этой ситуацией и предложила маршалу встретиться между Бокэром и Тарасконом. Таким образом она надеялась увеличить к нему недоверие гугенотов. Дамвиль не попался в капкан. Он ответил, что сообщит своим союзникам о мирных намерениях Их Величеств, по без их согласия не имеет права ни с кем встречаться.

Королевство вновь оказалось в положении, аналогичном тому, которое существовало в начале первой религиозной войны. Но вместо того, чтобы самому возглавить одну из четырех армий, Генрих III передал их командующим заботу о борьбе с мятежниками. Прибыв в Авиньон, он поднялся на высоту Ливрона, небольшого городка, занятого гугенотами, осаду которого начинал Белльгард. Это предприятие было обречено на провал. На востоке, в Дофине, так же как в Верхнем Провансе, положение было не лучше. там командовали Ледигьер и знаменитый капитан Монбрэн. Дамвиль осадил Сен-Жиль, и цвета короля сменил флаг Монморанси. Чтобы воспрепятствовать его продвижению вперед, Генрих приказал занять Бокэр дяде Дамвиля, адмиралу де Виллару. С помощью поддержки д'Юзэ адмиралу удалось остановить правителя Лангедока.

Итак, в этом районе Юга король был вынужден защищаться. Один герцог де Монпансье на Западе смог захватить Пуату в августе 1574 года — январе 1575-го. Но времена Жарнака и Монконтура миновали, и рядом с Генрихом не было Таванна, чтоб вести кампании и одерживать победы.

Все еще находящийся под впечатлением смерти Марии Клевской, вынужденный следовать политике матери и Совета, держась в стороне от военных действий, Генрих не мог избежать поражения. Эти испытания, посланные Божественным Провидением, доказывали, что помимо человеческих средств теперь следует прибегнуть к помощи духовной. Так Авиньон стал сценой его первых публичных проявлений набожности и благочестия. До конца своего правления Генрих самым тесным образом сочетал личную набожность и политическую деятельность. Однако зрелище кающегося короля Франции удивило общественное мнение, поднявшее его на смех. Новое благочестие тем не менее соответствовало возрождению католицизма. Оно также было в соответствии с итальянским атавизмом короля, его стремлением обнародовать свои убеждения и выражало его желание бросить якорь в порту спасения.

Пребывание короля в Авиньоне ^{(25 ноября 1574 года — 10 января 1575 года)}

Мистическое воодушевление, в котором пребывали двор и Генрих III, было совершенно естественным для XVI века. Гугеноты и католики были движимы пылкой верой, и все в высшей степени были озабочены «славой Господней».

В Лионе Генрих, Беарнец и герцог Алансонский «причастились». Л'Эстуаль доносит до нас удивительную сцену, как брат короля и король Наваррский, стоя на коленях перед Генрихом, заверили его в их верности и молили забыть прошлое. Слишком показное проявление верности, хрупкое как стекло, возможно, временно искреннее, однако очень быстро перечеркнутое поступками, плодами личных амбиций: этот эпизод напоминает поцелуй Иуды.

Гем не менее подобными демонстрациями Генрих собирался влиять на умы, способствовать возврату к чистой вере и провести моральную реформу, воплощаемую в реальность Шарлем Борроме. Когда Генрих прибыл в Авиньон, с ним уже находился отец иезуит, в скором времени ставший его советником. Его настоящее имя было Эмом Ожер. Родился он в 1530 году, недалеко от Сезанна. Происхождение его очень скромное. Он вступил в свою организацию в Риме и был знаком с Игнатием Лойолой. Сначала был преподавателем в различных колледжах ордена, затем был направлен во Францию в 1559 году отцом Дэне, сменившем основателя ордена. Итак, отец Ожер оставил преподавательскую работу, чтобы заняться реформатами. Однажды в Балансе его арестовали солдаты барона Адре, но ему удалось тронуть души гугенотов и избежать фатального конца, фактически уже стоя на виселице. Впервые его пригласили ко двору в 1568 году. Он прочел проповедь перед Карлом IX и тогда же познакомился с герцогом Анжуйским. Замеченный герцогом, он стал его духовником во время кампании 1569 года. Он опубликовал работу «Военный педагог», где рассматривал обязанности принца-христианина на войне и обосновывал его право бороться со своими мятежными подданными ради доброго и справедливого мира. Во время сражения при Жарнаке он был рядом с Генрихом. Помогая надеть латы, он сулил ему победу. Он доказал, что пользуется большим влиянием среди солдат и что вполне возможно заставить их вернуться к религиозной практике, что с тем же успехом делали пасторы среди реформатов. После заключения мира в Сен-Жермене он продолжил свое апостольство, вдохновляясь флагеллантами (самобичующимися) Юга Франции и обществами кающихся Италии.

Вполне возможно, что именно Ожер привил Генриху III истинную набожность, чисто мистическую, по отношению к Святому Духу. Она хорошо согласовывалась с модным тогда идеализмом Платона, который разделял Генрих. Мог ли он забыть, что в 1573 году был избран королем Польши в Панткоте и там же в 1574 году унаследовал от умершего Карла IX королевские лилии? Так в его голове возникла мысль основать новый дворянский орден. Во время его пребывания в Венеции дож Мосениго передал ему манускрипт, содержащий устав ордена Святого Духа, основанного Луи де Тарантом, королем Напля, в 1352 году. Орден, имевший своей целью крестовый поход, получил также второе название— орден Узла, так как клятва, вводившая в него, могла быть снята только какими-либо достойными похвалы действиями, самым предпочтительным был крестовый поход.

Нет ничего удивительного в том, что окруженный мистической атмосферой Генрих счел необходимым обратиться к божественной помощи! Что могло быть насущнее молитв и процессий, единственного способа присоединить народ к мольбам Высшему?

С приближением святого рождества король, с босыми ногами, восковой свечою в руке, лицом, скрытым за складками капюшона, возглавил длинную процессию кающихся, набранных среди министров и придворных, при том, что все члены двора получили приказ на этом присутствовать. Процессия началась рано утром и закончилась только к вечеру самобичеванием самых молодых и горящих энтузиазмом. Обнажившись до пояса, они бичевали себя тонкими ремнями до появления крови на спинах. Гак, объединяя дело с молитвой, они отказывались разъединить духовную смерть с более легко выполнимой и более чувствительной гибелью своего тела. Но если в Италии и Испании подобная практика была частью веры, во Франции, за исключением Юга, она была нововведением. Пример короля удивил, но его было недостаточно, чтобы принять ее для всех тех, кто с подозрением относился ко всему, приходящему из-за границы. Испанец Зунига, вместо того, чтобы одобрить отношение короля, презрительно комментирует его намерения в письме Филиппу II от 29 декабря: «Король святой человек, прослой, во время процессии капуцинов в Авиньоне он надел одежду этого ордена и со свечой в руке участвовал в процессии до самого конца… Вы можете вздохнуть спокойно. Но следует воспользоваться безопасным моментом и подготовить все необходимое для служения Господу и Его Величеству».

Называя короля «простым», Зунига по-своему повторяет оценку герцога Савойского. 20 сентября он передает Филиппу II слова Эммануэля-Филибера: «Он мне сказал, что король дурак». Если герцог действительно так высказался о короле Франции, то эго абсолютное двуличие. Но разве из Испании или Савойи могло идти что-либо, льстящее Генриху? Расположение к нему выказывает один венецианец Морозини. Он передает 26 декабря, что ввиду физической слабости короля врачи предписали ему пить не только воду, но и вино. Чуть ранее, 14 декабря, он очень хорошо определяет положение: «Чем больше король склоняется к миру, Тем больше упрямятся его противники и ставят все более позорные условия».

Неожиданная кончина кардинала Лотарингского, кажется, открыла путь столь желанному для обеих сторон миру. Брагу господина де Гиза Великого, с 1559 года игравшему одну из первых ролей на политической сцене, было лишь 50 лет. Он принял участие в организованной королем процессии, с босыми ногами и едва покрытой головой. По всей видимости, у него произошло кровоизлияние. На следующий день после рождества он отдал свою душу, как говорили гугеноты, дьяволу, а католики оплакивали смерть такого замечательного прелата. Екатерина, довольная, что на ее пути больше не стоит еще один де Гиз, в тот же день сказала: «Теперь у нас наступит мир, поскольку кардинал Лотарингский был тем, кто ему препятствовал». Но одновременно она утверждала, что ничему не верит. Л'Эстуаль, передавший эти слова королевы, добавляет: «В заключение (она) сказала, что в тот день умер самый злой из людей». А 23 декабря в письме к госпоже де Немур (невестке кардинала) она пишет, что его смерть будет «большой потерей для короля и всего королевства». Конечно, Екатерина умела пользоваться и холодом, и теплом. Тем не менее смерть кардинала Лотарингского была миротворным фактором, так как гугеноты испытывали большое удовлетворение от исчезновения одного из их постоянных врагов. Поскольку Лотарингский дом еще не увидел в лице молодого Генриха де Гиза своего неоспоримого главу, было не запрещено полагать, что мир вновь может быть установлен после теперь уже близкого коронования короля, так как Генрих III покинул Авиньон 10 января 1575 года и направился в Реймс.

Из Авиньона в Реймс ^{(10 января — 12 февраля 1575 года)}

Дальнейшее пребывание в Авиньоне было нежелательно, так как глава власти должен был как можно скорее получить религиозное посвящение на тот пост, который предоставил ему Господь. До тех пор пока новый носитель короны не помазан маслом из священного сосуда, он не может пользоваться всей полнотой власти и быть уверенным в верности своих подданных.

Эта верность на тот момент была сильно поколеблена: если она и была на словах, то ее не было заметно в действиях большинства из них. Так, созвав от своего собственного имени Штаты провинции Лангедок, Дамвиль узурпировал королевскую власть. В ответ Генрих III в свою очередь тоже созвал Штаты в картезианском монастыре Вилльнев-ле-Авиньон и на заседании открытия заявил, что созыв Штатов является только его привилегией. Подобное столкновение могущественного правителя и монарха показывает, что отныне во Франции нет одного и единственного короля. Ситуация ухудшилась бы, продли король свое пребывание в Авиньоне. Другой причиной скорейшего отъезда было доброжелательное отношение к королю немецких протестантских принцев. Генрих III отправил к ним Фрегоза, и тот по возвращении сообщил о том, что они не намерены входить на территорию Франции, так как король позволил их подданным-реформатам жить согласно их вероисповеданию. Но можно ли доверять этим поставщикам людей, готовым делать деньги на своих подданных, сдавая их за границу наемниками? Конечно, нет, но следовало воспользоваться этим заявлением, на некоторое время парализовавшим Дамвиля, а также Генриха де Конде правителя Пикардии и Генриха Наваррского в большей или меньшей степени хозяина Гюйены и Гаскони, хоть он все еще оставался в свите короля. Ситуация могла осложниться, если бы брат короля, герцог Алансонский, вместе с Дамвилем возобновил свои попытки стать главой оппозиции Его Величеств, провалившиеся весной 1574 года. В Авиньоне Екатерина арестовала эмиссара Дамвиля, капитана Ля Роша, уполномоченного возобновить отношения с герцогом Алансонским. Королева тут же сообщила об этом Франсуа де Монморанси, по-прежнему содержащемуся в Бастилии. По мнению Екатерины, этот дворцовый заложник, глава дома Монморанси, мог повлиять на своего младшего сына и, возможно, способствовать началу переговоров.

Несмотря на такое нестабильное положение, 9 января король выехал в Лион. Он ненадолго остановился в безуспешно осаждаемом Белльгардом Ливроне и подвергся унизительным оскорблением со стороны осаждаемых и их жен. «Убийцы, — кричали они со стен, — вы не зарежете нас в наших кроватях, как вы это сделали с адмиралом. Ведите к нам ваших напомаженных любимчиков, пусть они посмотрят, легко ли с нами справиться». Не без некоторого риска он прибыл в Лион 22 января и почти сразу объявил, что направляется в Реймс и рассчитывает провести коронацию в воскресенье 13 февраля. Там же он узнал о сдаче Лузиньяна, в Пуату. По-прежнему стремясь к миру, король упорствовал в вере, о чем недоброжелательно свидетельствует Зунига: «Король стал театинцем. Он носит плащ, как испанский крестьянин. Поднимается с восходом солнца, слушает мессу со своим отцом театинцем до собрания совета и после». Язвительный Зунига (склоняющийся Тем не менее перед иногда чрезмерной набожностью своего господина, Филиппа II) издевается над тем, что он называет «театинством». Это была внешняя форма моральной реформы, одна из главных идей Генриха III, долженствующая, как и все его действия, привести к примирению французов.

Для этой цели он принял множество решений. Он возобновил союз с Елизаветой Английской, заключенный Карлом IX. Он признал принца Шотландии, сына Марии Стюарт, будущего Якова VI, не упустив случая выступить в защиту его матери Марии Стюарт, томящейся в заключении у своего врага. Ему удалось поддерживать мир в Париже, неделю за неделей следя за положением дел в этом великом городе. Он вывел из столицы наемников и сумел рассеять их. Президенту Виару, стоящему на часах в Меце, он поручил следить за перемещениями бежавших в Империю сторонников Конде. На западе правитель Нормандии Мартионьон, «этот опасный и тонкий нормандец» (так отзывалась о нем Маргарита Валуа), начиная с Руана нацеливался на Париж. Кроме того, Генрих III не собирался выполнять все пожелания Святого Престола. В начале 1575 года он попросил Григория XIII прислать ему в качестве посла Поля де Фуа, названного им также при осаде Тулузы. Но этот прелат-либерал, бывший в 1559 году советником Парламента Парижа и проповедовавший терпимость, вызывал большое недоверие при дворе в Риме. Несмотря на все свое благочестие, Генрих придерживался золотой середины. Он до конца настаивал на своей позиции и отказался выполнять решения Совета 30-ти. Но какими бы важными ни были эти дела, они не могли отодвинуть на второй план коронование Генриха и его женитьбу, без чего он не был полноправным монархом.

Коронование в Реймсе и свадьба С Луизой де Водемон

В интересах государства было необходимо принять корону и благословение в сердце храма Богоматери в Реймсе и жениться, чтобы с появлением дофина обеспечить продолжение королевского дома Франции и преемственность власти. Необходимость жениться после смерти Марии Клевской была тяжким бременем, Генрих испытывал к этому отвращение, но остаться холостяком означало подстегнуть рвение Франсуа Алансонского и ввергнуть будущее государства в пучину неизвестности. Любящий свою независимость, вынужденный считаться лишь со своей «доброй матерью», молодой король опасался перспективы попасть под каблук своей жены, такая перспектива мучила и волновала его. Возможно, в какой-то момент он подумывал о сестре Генриха Наваррского, Екатерине де Бурбон, не лишенной очарования девушке, но вследствие своего образования ставшей непримиримой гугеноткой. Она принесла бы с собой только свой очень живой ум. Но Екатерина не любила детей королевы Наваррской. Разве она не знала, что, согласно предсказанию, они сменят на престоле династию Валуа?

Отказавшись от Елизаветы Австрийской, ставшей «белой королевой» после смерти Карла IX, которую Генрих не хотел видеть своей женой, Екатерина предложила остановить выбор на принцессе Швеции, которая была знаменита своей неземной красотой и могла помочь сохранить корону Польши. Это было разумно, чего нельзя сказать о планах на дочь Филиппа II и собственную сестру Генриха Елизавету, так как молодой инфанте Изабелле было всего семь лет. На самом деле, уже в течение некоторого времени Генрих сделал выбор. У него в душе остался образ молодой девушки, увиденной им при дворе Лотарингии, когда он направлялся в Польшу. У нее не было ни приданого, ни претензий, так как она родилась в младшей ветви всего лишь герцогского дома. Привыкшая жить под пятой мачехи, Луиза де Водемон могла стать нужной Генриху женой. Она будет самой нежностью и повиновением, лучшим доказательством тому служили ее благочестие и добродетель. Она будет предана королю и оставит его свободным. Доверенное лицо короля, Шеверни, так описывает в «Мемуарах» чувства Генриха: «Со слов короля я понял, что он хочет выбрать женщину своей национальности, красивую и приятную. Она нужна ему, чтобы любить ее и иметь детей. Он не собирается ходить к другим, как делали его предшественники. А его сердце почти уже склонилось к Луизе де Водемон. Открыв свои чувства, король оказал мне честь и попросил поговорить с королевой и добиться ее положительного ответа».

Удивленная выбором сына, Екатерина подумала и решила, что будет лучше не спорить, а даже показать благоприятные стороны такого брака. Пройдет страсть Генриха к Марии Клевской. Союз с принцессой Лотаринского дома, родственного Гизам, склонит равновесие в пользу католиков. Труднее будет заключить мир, а ее личное влияние на сына станет еще большим. Двор был удивлен не менее королевы-матери. Рене де Рие, не будучи официальной любовницей, проводившая ночи с Генрихом, упала с высоты своего положения. Герцог Анжуйский не без груда соблазнил ее в 1570 году. С юношеской торопливостью король направил в Нанси Шеверни и дю Гаста, чтобы сделать официальное предложение от своего имени.

Когда они предстали перед графом Николя де Водемон, Луиза даже не подозревала об ожидавшей ее судьбе. Она родилась от первого брака своего отца, и ее мачеха Екатерина д'Омаль никогда не говорила о ней, будто она была рабыней. Увидев зимним утром, как в ее комнату вошел дракон женского рода, для которого она не существовала, и сделал ей три реверанса, согласно обычаю, будто она уже была королевой, она решила, что мачеха издевается над ней. Она стала просить у мачехи прощения за то, что все еще в постели и не готова присутствовать при ее пробуждении. Но после того, как вошел ее отец и подтвердил, что именно ее выбрал король в жены, Луиза наконец признала реальность своей казавшейся ей несбыточной мечты. С этой минуты и до конца жизни Генрих III был для нее объектом безграничного обожания и поклонения.

Был ли Генрих достоин такого? Скорее всего, нет. С легкостью, свойственной молодости, он решил стать мужем Луизы и занялся приготовлениями к свадьбе. Один вопрос представлял некоторые затруднения. Генриху предстояло расстаться с госпожой де Шатонеф (Рене де Рие), и, поскольку он был королем, он решил устроить свою бывшую фаворитку, Так как больше не нуждался в ее услугах. Вне всякого сомнения, он сразу же задумался об этом. Но лишь после своей свадьбы заговорил с Франсуа де Люксембургом, который, как он знал, ухаживал за Луизой. Вот как об этом рассказывает Л'Эстуаль: «Мой кузен, сказал король, я женился на вашей любовнице. Но хочу, чтобы вы в обмен женились на моей» (подразумевалась Шатонеф, бывшая любовницей короля до его свадьбы). На что упомянутый де Люксембург ответил, что рад высокому положению своей любовницы, но предпочитает в качестве извинения и полного обмена жениться на Шатонеф. Генрих желал поскорее покончить с этим делом и, когда Люксембург попросил отсрочку, дал ему три дня, чем тот воспользовался, чтобы сесть на коня и поскорее покинуть двор.

Перед свадьбой произошло событие, чуть не разбившее счастье Луизы де Водемон. Во время путешествия из Авиньона в Реймс Генрих увидел в свите своей материт Марию д'Эльбеф. Она была так же красива, как Луиза, но гораздо умнее. Воспользовавшись обычной для своего пола лживостью и коварством, она сказала королю, что он не будет счастлив с Луизой, потому что его сердце не принадлежит ей. Этого оказалось достаточно, чтобы Генрих, попавший под очарование госпожи д'Эльбеф, смутился и охладел к своей невесте. Король решил оставить молодую скромницу ради ее храброй родственницы (они были кузинами). Но Екатерина стояла на страже и не собиралась дать вытеснить себя амбициозной женщине, вполне способной править королем и королевством. Она поговорила с Генрихом и убедила его, что с ней он отдаст себя в руки Гизам. Генрих вновь позволил себя уговорить, и больше не вставал вопрос о госпоже д'Эльбеф. Трудно точно определить период сомнений Генриха относительно его окончательного выбора, скорее всего, это происходило во время его путешествия из Авиньона в Реймс. 1 февраля он остановился в Дижоне. Там он принял представителей Сената Польши, которых не захотел видеть в Лионе, куда они прибыли первоначально. Он обратился к ним с очень возвышенной и благородной речью: «Я король по воле Господа и вашему собственному желанию. И я не думаю отказываться от короны. Как только новая королева подарит мне сына, я отправлюсь в Краков. А пока я направлю в Сейм двух полномочных представителей». Депутаты нашли ответ удовлетворительным.

В Шомоне переодетый в крестьянина Гийом де Фервак предупредил о готовящемся заговоре, но Генрих и Екатерина отнеслись к новости довольно скептично. Чтобы их убедить, он попросил дать ему человека, которого он отведет к заговорщикам и потом все передаст им. Они указали на Бара, и он присутствовал на заседании заговорщиков. Он узнал среди них многих гугенотов и подтвердил, что они рассчитывали на несомненный успех. Так король был предупрежден и, окружив себя сильным эскортом, смог спокойно путешествовать. В пятницу 11 февраля он прибыл в Реймс, где его уже ждала Луиза. Выслушав торжественную речь мэра, Генрих направился в собор, перед которым его ожидал епископ Суассонский, поднялся на неф и некоторое время молился на коленях перед большим алтарем, затем поспешил к Луизе де Водемон. Увидев ту, с которой собирался связать свою судьбу, настолько полной восхищения и любви к нему, Генрих преисполнился радости и отдался соблазнительным мечтам.

Через день после его торжественного вступления в Реймс, в воскресенье 13 февраля, прошла изнурительная церемония коронования. С того момента, как два кардинала-помощника и кардинал де Гиз пришли за королем, и тем мгновеньем, когда они проводили его в архиепископство, прошло более пяти часов. Любитель роскоши и пышных одежд, Генрих сделал себе великолепный наряд. Утром в день церемонии он сам пришил к нему приготовленные драгоценные камни и жемчуга. То же самое он сделал на плаще будущей королевы. Во время невыносимо долгой службы он семь раз менял костюм, трижды принес клятву, поднял, затем опустил шпагу, десять раз вставал на колени и вновь поднимался, произнося разные молитвы, не имея возможности отдохнуть и поесть, так как в день коронации король должен голодать. Когда кардинал де Гиз возложил ему на голову корону, Генрих почувствовал приступ слабости и корона соскользнула и упала. По словам Л'Эстуаля, когда «стали надевать ему корону, он довольно громко сказал, что она ему делает больно, и она дважды у него падала, как будто хотела упасть: это было немедленно замечено и истолковано как плохое предзнаменование». Еще два случая несколько нарушили церемонию. Принцы крови и пэры поссорились из-за мест, причитающихся по рангу, а музыканты и певцы забыли исполнить «Тебе, Господь». Это тоже было превратно истолковано. Наконец, некоторые противники короля распустили слух, что масла из священного сосуда «нет на месте» и Генрих будет лишен возможности излечить больных золотухой. После коронации король направился в Сен-Маркуль, монастырь Сен-Реми в Реймсе, где согласно обычаю должен был коснуться больных золотухой, но Генрих отказался это сделать, без сомненья, не будучи уверенным в своих физических силах.

Бракосочетание Генриха с молодой принцессой Лотарингии отпраздновали в вербное воскресенье, 15 февраля. Прочтем об этом в письме короля аббату де Ноай: «Вчера я был коронован в этом городе со всеми обрядами, соблюдаемыми моими предшественниками, сопровождаемый большинством принцев и знатных дворян королевства, которые завтра с Божьей помощью будут присутствовать на моем торжественном бракосочетании с Луизой де Водемон, избранной мной за ее достоинства и добродетель, и надеюсь, что Господь будет благосклонен ко мне и вскоре подарит мне детей».

Утром 15 февраля Генрих потратил огромные суммы, чтобы сделать из своей невесты блистательную жену. Он следил за подготовкой ее наряда, постоянно оставаясь недовольным тем, что приготовили для нее портные и ювелиры, так как стремился к чему-то идеальному. Луиза с безграничным терпением исполняла все его желания, большинство из которых были просто капризами ее венценосного слуги. Генрих даже причесывал ее сам. Он потратил на эго столько времени, что были вынуждены перенести месту, начавшуюся только после полудня. День клонился к вечеру, когда кардинал де Бурбон (будущий Карл X Лиги) произнес сакраментальные слова. Думал ли в этот момент Генрих о Марии Клевской и погибшей любви? Слав королевой, добродетельная и обладающая высокой душой Луиза не слала заниматься грудной наукой правления, а лишь поддерживала молодого Генриха и помогала ему. Все время правления она оставалась в тени своего супруга, ни разу не опустившись до измены.

21 февраля Генрих покинул Реймс и 27-го числа вошел в свою столицу после почти годичного отсутствия. Он вышел из кареты у Лувра, приветствовал Елизавету, вдову Карла IX, и вместе с двумя королевами расположился у господина дю Мортье.

Необходимость найти деньги для функционирования государства, восстановление мира с гугенотами и «недовольными» католиками, интриги двора, поведение Франсуа Алансонского, ожидание наследника все это легло на плечи теперь уже облеченного всей полнотой власти короля.

Королевская сокровищница в отчаянном положении Возобновление мирных переговоров ^{(март — апрель 1575 года)}

Самым значительным затруднением было отсутствие денег. В марте 1575 года, по словам Л'Эстуаля, прошел слух, что «королю не на что есть и он живет долгами». Начиная с первых гражданских войн, доходы короны были затребованы на несколько лет вперед. Как и все соседние страны, Франция испытывала последствия большого притока драгоценных металлов из Америки. Золото обесценилось, и в конце века началась инфляция. Покупательная способность денег упала на греть по сравнению с десятилетием 1560-х годов. Увеличение средств оплаты и снижение производства из-за гражданских войн вызвало скачок цен, так как нарушилось равновесие между спросом и предложением. Эго была эпоха, когда повышение цен сказалось на кошельках всех без исключения, малых и больших. Луи Боден заключает в 1568 году: «Огромное количество золота и серебра вызвало всеобщее подорожание в 10 раз по сравнению с прошлым веком». Конечно, повышение цен было не везде одинаково и варьировалось по провинциям. Продолжение гражданской войны лишь ухудшало ситуацию. Юрист Ноэль дю Фай сравнивал в 1584 году свою эпоху с временами Франциска I: «То, что стоило сто солидов, сегодня стоит десять ливров». Во Франции с 1565–1568 годов король все чаще обращается но финансовым вопросам к буржуа и офицерам. Из этих обсуждений мало-помалу сложился комплекс предложений, трансформированный в план стабилизации на заседании Генеральных Штатов в 1576 году. В сентябре 1577 года стоимость главной ходовой монеты, экю была определена в 3 ливра. Однако король напрасно установил законную стоимость. Политические и военные перемены к концу правления значительно увеличили разницу между законной и коммерческой стоимостью. Металлические монеты все более поднимались в цене, и в некоторых случаях золотое экю стоило до 8 ливров. Лишь в правление Генриха IV, после установления внутреннего мира, вновь восстановилось равновесие и стоимость экю была установлена в 3 ливра 5 солидов.

Такое экономическое положение парализовывало деятельность короля. Как содержать армии, платить полиции и гвардейцам за порядок в Париже, как вознаграждать знать за лояльность? Кроме того, надо было обеспечивать жизнь двора, роскошь праздников и спектаклей. Было бы неосторожным пренебрегать Парижем. Но если почти постоянное пребывание Генриха III в столице — в отличие от его предшественников шло ей на пользу, то парижане платили ему все более заметной неблагодарностью.

Король обязан уметь считать. Но он совершенно не заботился об этом. Он говорил про себя: «Я не хочу давать, но моя рука сама подписывает». Л'Эстуаль пишет в марте 1575 года, что в поисках средств король был вынужден пойти на многие меры: взять 3 миллиона со своих городов (с одного Парижа один миллион), другой миллион с духовенства, продать 4 должности советников отделения кассационного суда Парламента Парижа, по 15 000 ливров каждая, по два дерева с арпана (старая французская земельная мера) из лесов королевства, вакантные должности, обязать фермеров вносить 80 000 ливров 1 — то числа каждого месяца в казну. Кроме того, 18 марта король выпросил денег у членов Шателе, что позволило ему наградить своего фаворита дю Гаста более чем 50000 ливров. Буржуа и коммерсанты, королевские офицеры и финансисты, никто не мог остаться доволен таким положением дел. Нет ничего удивительного в том, что общественное мнение поставило королю в вину его постоянные траты. Большая часть памфлетов и пасквилей, собранных Л'Эстуалем в его Журнале со страстью коллекционера, выражают общее недовольство, особенно самых привилегированных людей, вынужденных против своего желания тратиться на нужды короля и делать состояния фаворитам Его Величества.

Взволнованное денежными затруднениями короля, общественное мнение отказалось принять всерьез его благочестие. Во время поста 1575 года король ежедневно посещал по очереди все церкви и храмы Парижа, слушал мессу и молился. Но это не умалило холодность к нему народа, который предпочел бы увидеть вместо короля-монаха короля-воина и деятеля. В скором времени большинство французов отдаст предпочтение не философствующему, миролюбивому и благочестивому принцу, а Генриху де Гизу, который станет их любимцем и идолом.

Не в обычаях королей было ходить на мессу «почти каждое утро», даже во время поста, о чем говорит венецианец Морозини 12 марта. Он добавляет, что в эти дни Генрих поехал на охоту на оленей в леса Мадрид и Венсен… «это так непохоже на Его Величество, что многие были удивлены». Менее доброжелательный Зунига подтверждает слова венецианца. Он пишет 18 марта, что «у короля все выходит плохо, и он все же едет на охоту». Генрих развлекался, оставив на время двор. Но, будучи в Париже, он зачастую действовал так, как ему хотелось. Гак, после смерти его сестры Клавдии, любимой дочери Екатерины, он дал в Лувре множество балов и празднеств, тогда как Екатерина отказалась присутствовать на них и оставалась в своих апартаментах. Двору Валуа было свойственна чередование траура и трагедии с радостью и праздником, проходящим в атмосфере любовного соперничества, любимого времяпровождения знатных дам и сеньоров. Молодой король обновлял и молодил двор. Очень скоро, согласно человеческой природе, там сформировалось два лагеря, с большим удовольствием сражавшихся друг с другом. Рядом с герцогом Алансонским держался Бюсси д'Амбуаз, который, как пишет Брантом, на кончике шпаги носил честь своей дамы, в которого была влюблена Маргарита Валуа и который позже заплатит жизнью за любовь госпожи де Монсоро. Другому фавориту королевского брага, Симье, одному из самых элегантных сердцеедов, удавалось очаровывать королеву Англии Елизавету все то время, пока она обменивалась любезностями со своим «лягушонком». Ля Шатр пользовался расположением и короля, и Монсеньора.

В лагере короля были дворяне, по характеру не уступающие сторонникам Монсеньора: мужественный Виллекье, ударивший позднее свою жену в присутствии многих придворных; дю Гаст, известный своей заносчивостью и склонностью к насмешкам; Келюс, блистающий красотой Адониса и заслуживающий звания весеннего цветка, «который никогда не увидит лета»; Сен-Мегрен, ухаживающий за женой молодого герцога де Гиза и умерший от руки посланных им убийц; Можирон, д'Эпернон и, наконец, д'Арк, из которого король сделает герцога Жуаеза и своего названого брата, женив на сестре королевы.

В такой зачастую наэлектризованной атмосфере дуэли были частым явлением. Втянутый в интриги, пишет об этом король Наваррский: «Мы почти всегда готовы перерезать друг другу горло. Мы носим кинжалы, кольчуги, а то и латы, (крытые под верхней одеждой». Далее он прибавляет: «Королю угрожает такая же опасность, как и мне, он любит меня как никогда».

Но если любовная и одновременно военная хроника занимала жизнь двора, то теперь Генрих III вновь почувствовал горький вкус государственных дел. В самый разгар дворовых разногласий появились депутаты Религии. Их приход задержался из опасений, родившихся у гугенотов из-за женитьбы короля, т. к. они решили, что тем самым он сблизится с Гизами. Они выехали из Баля 22 марта и 7 апреля прибыли в Париж. Главную роль среди них играли Жан Лафэн и Гийом Довер, представлявшие принца Конде, так же как Бессон и господин де Приз, представители Гюйенны при дворе принца в Германии. Дамвиль был уполномочен говорить от имени конфедератов. Гийом Рок, правитель Клозонны, от властей Нима, Франсуа де Пон, барон де Мирамбо, капитан де Маре и мэр Ля-Рошели представляли протестантов Запада и Юго-Запада.

11 апреля их принял король в своей комнате, где присутствовали две королевы, герцог Алансонский, король Наваррский и весь Совет. От имени своих коллег слово взял Гийом Довер, господин д'Арен: «Сир, принц де Конде скорее ради себя, нежели ради реформатов королевства и господина маршала Дамвиля просил нас умолять Ваше Величество поверить, что уже давно он мечтает услышать о желании Вашего Величества установить мир и покой в королевстве, честно и справедливо прислушавшись к пожеланиям подданных». Такая умеренная и уважительная речь, лишь намекнувшая на убийства, «рана от которых все еще кровоточит», приятно удивила Генриха III. Хотя господин д'Арен сослался на январский эдикт 1562 года, постоянно упоминаемый гугенотами, так как он отвечал почти всем их запросам, на какой-то момент король поверил в возможность подписать мирный договор. В своем ответе он заверил, что вернулся из Польши, желая открыть объятия для всех своих подданных без исключения, не делая различий в вероисповедании, и если бы они сразу выказали ему свое повиновение, то можно было бы избежать всех бедствий, но услышанные им заверения позволяют ему надеяться установить мир в королевстве. После чего д'Арен обратился к королеве-матери: «Мадам, принц де Конде и все его союзники просили нас умолять Ваше Величество употребить вашу власть и авторитет для благополучного исхода этого предприятия». «Я охотно это сделаю, ответила Екатерина, если верить Л'Эстуалю, но я поостерегусь советовать моему сыну предоставить им то, что они просят, ввиду их слишком завышенных требований». Король взял у депутатов привезенные ими статьи договора и попросил их подождать в соседней комнате. Но статьи разочаровали его. Гугеноты требовали полной свободы богослужений по всему королевству, половину мест в палатах Парламентов, места безопасности, освобождения находящихся в заключении маршалов, реабилитации жертв ночи Святого Варфоломея и наказания убийц. По существу, реформаты требовали от короля полной капитуляции.

После примерно часового рассмотрения требований реформатов король приказал вновь позвать их и обратился к господину д Арену: «Ваши статьи кажутся мне довольно странными, и я удивляюсь, как вы посмели предложить их мне. Они совершенно не отвечают сказанным вами словам и заставляют меня думать, что вы совершенно не стремитесь к миру». Разногласия не помешали продолжить обсуждение, но оно лишь выявило радикальную оппозицию сторон. Король хотел предоставить свободу культа в местах безопасности и двух городах на провинцию. Депутаты требовали полной свободы для богослужений, без исключения. Королева-мать заявила, что король никогда не согласится восстановить январский эдикт 1562 года. Генрих III стремился избежать открытого разрыва и предложил господину д Арену и господину де Ля Фин, Бовуару-Ля-Нокль, остаться при дворе и подождать возвращения других депутатов, посланных к их доверителям, чтобы изменить статьи, и возобновление обсуждения было отложено па осень.

Генрих сообщил о полном провале текущих переговоров двум своим послам. 2 мая он признавался в своем разочаровании Ля Мот-Фенелону, представителю Франции в Лондоне: «Господин Ля Мот-Фенелон, настоящие мирные переговоры ни к чему не привели, что можно извинить, приняв во внимание то, что депутаты не были уполномочены ничего решать». 21 мая Генрих рассказывает о ходе переговоров дю Феррье, послу в Венеции. Написав, что он выслушал депутатов «очень благосклонно» и «выбрал самых знатных и достойных лиц моего Совета для честного и справедливого обсуждения средств, способных излечить королевство», он уточнял, что «проводил с ними почти все свое время и сделал все, что мог». На самом деле, ничего существенного он не сделал, как мы только что видели. Нов этом письме Генрих обходит молчанием настойчивые хлопоты вокруг него, предпринимаемые королевой Елизаветой Английской, герцогом Савойским и делегатами швейцарских кантонов, чтобы ускорить заключение мира. Для этого ему надо было просто на все согласиться. Согласие было достигнуто только по двум пунктам: в вопросах о созыве Генеральных Штагов и предоставлении мест безопасности. Ожидая возвращения депутатов, Шомбергу поручили передать немцам о согласованных положениях, и он попытался получить от Дамвиля согласие па возвращение Эг-Морт.

В этой нестабильной обстановке два противоположных, но в чем-то схожих события потрясли общественное мнение. В начале июня заболел король и пронесся слух о смерти Монморанси-Дамвиля.

Болезнь Генриха III и ложная смерть правителя Лангедока ^{(июнь — июль 1575 года)}

В начале июня Генрих III, по рассказу венецианца Морозной, как-то играл в лапту и «чтобы не оставлять игру, сдержал свои природные потребности, что вызвало боль в боку». После приема лекарств у него поднялась температура и он «отказался есть, потеряв аппетит. Кроме того, его вновь начинает беспокоить ганглий у носа, и врачи полагают, что надо будет открыть новый абсцесс на правой руке», — добавляет дипломат. Король пишет об этом случае в постскриптуме письма от 7 июня аббату де Л'Исл. 15 июня Морозини мог успокоить Сенат сообщением о выздоровлении короля: «Его оставили на 4 дня в постели, чтобы не утомлять… Наконец, он поднялся и хорошо себя чувствует, чему немало способствовала новость из Лангедока о смерти маршала Дамвиля».

Правда ли, что в царившей в Лувре атмосфере недоверия Генрих III заподозрил своего брата в том, что тот подослал к нему лакея, который должен был коснуться его затылка отравленной шпилькой? Будущий Генрих IV утверждал по этому случаю, но это было, без сомненья, одно фанфаронство, что король обещал ему назначить его своим наследником вместо своего брата.

Любопытно, что последний, по словам Морозини, с начала болезни короля стал выглядеть совершенно по-иному. «Он стал более сердечным и сдержанным… Так что Его Величество, до болезни стремящийся утвердиться в его отношении, теперь немного успокоился в своих подозрениях», тогда как королева-мать «восстановила большую часть несколько утраченного влияния». Наконец, мудрый венецианец восклицает: «Господь пожелал наложить свой святой крест на все это, так как разногласия между этими людьми хуже войны с гугенотами».

Итак, потребовалось всего лишь небольшое недомогание, как появились спекуляции относительно судьбы короля. По свидетельству того же Морозини, Генрих стал выздоравливать быстрее, узнав о смерти маршала Дамвиля. 8 июня, пишет Л'Эстуаль, «пришло известие (ложное) о смерти маршала Дамвиля». Враги маршала захватили некоего аптекаря, скрывавшегося в Авиньоне и претендующего на то, что он отравил Дамвиля. Кардинал д'Арманьяк и герцог д'Юзэ поспешили распространить новость. Екатерина была сама не своя от счастья, а выздоровление Генриха заметно ускорилось. Смерть такого важного персонажа сильно меняла расстановку политических сил.

Пока новость считали достоверной, оказалась под вопросом судьба маршала Франсуа де Монморанси. Его матери, вдове коннетабля, и жене запретили посещать его в тюрьме. Король, его мать и Бираг собрались на совет и пригласили Мартиньона и Суврэ, которым намеревались передать полномочия Монморанси. Королевский врач Марк Мирон осмотрел маршалов и сказал, что ввиду долгого бездействия Франсуа де Монморанси может умереть от апоплексии. Лишенный своих слуг и офицеров, «ожидая скорого конца», как пишет Л'Эстуаль, он сказал своим людям: «Передайте королеве, что я в курсе ее планов относительно меня. Зачем столько затруднений? Пусть она пришлет ко мне аптекаря канцлера, я приму все, что он мне даст».

Если верить испанским и венецианским дипломатам («Мемуары» Невера, «История» Де Ту), не предполагалось использовать яд. Екатерина сочла момент благоприятным для устранения правителя Иль-де-Франс. Несмотря на колебания Генриха III, Суврэ получил приказ взять четырех солдат из полка дю Гаста, снабдить их полотенцами и задушить Монморанси. Но он не поспешил, и это спасло маршалу жизнь.

16 июня ситуация полностью изменилась. Надзор за маршалом смягчился, ему вернули слуг и разрешили свидания с матерью и женой. Стало ясно, что Дамвиль жив. 16 июня дамы де Монморанси получили от него письма и растрезвонили об этом на весь Париж. Тем не менее некоторое время двор сомневался, так как связь с Лангедоком требовала много времени. 24 июня Генрих III написал Манд ело, правителю Лиона, с просьбой информировать его на предмет слухов о смерти Дамвиля, «о чем я желаю знать правду». В отличие от матери король повел себя более осторожно.

Так же как и король, Дамвиль был болен, но причиной тому было не отравление, а переутомление. Он решил поехать лечиться в Монпелье, где был первый в Европе факультет медицины. Его окружение доказало свою преданность, а прирученный волк даже отказывался от еды во время его болезни. Дамвиль был в безопасности, постоянно оберегаемый своим атлетом Арагоном. Как только больной выздоровел, он сразу взялся за дело: 6 июня он встретился с депутатами, ведущими переговоры в Париже, и созвал ассамблею, чтобы обсудить их результаты, кроме того, энергично продолжал вести военные действия.

Чехарда военных операций 1575 года

Разногласия вновь повлияли на переговоры, и последние ни к чему не привели. На юге, востоке и юго-западе военные действия то прекращались, то возобновлялись. В Дофине, Провансе, Лангедоке и Гюйенне гугеноты и «недовольные» католики воевали против короля. Армии каждой стороны были сильно уменьшены. Кроме того, они были разделены на небольшие отряды, находящиеся под командованием многочисленных командиров, каждый из которых располагал лишь несколькими тысячами человек. В Дофине Монбрен противостоял Горду, в Лангедоке-Провансе Дамвиль имел дело с герцогом д'Юзэ, а в Гюйенне Жуаез и Ля Валетт с виконтами де Гудроном и де Поленом. Сторонники короля сражались за города, укрепления, замки и деревни. Война стала реальностью. В Эг-Морт гугеноты вошли через поврежденную ядром дверь, в Кастр через мельницу, в Анноне через подземный ход. Судьба благоприятствовала им. Если доминиканец собирает жителей для проповеди против еретиков, последние пользуются этим и овладевают укреплениями. В базарные дни через городские ворота проезжают крестьянские повозки, зачастую скрывающие вооруженных солдат. Стало постоянной необходимостью следить за окрестностями, не доверять приходам и уходам путников, так как захваченные города подвергались убийствам, грабежам и насилию.

Чем дольше длятся военные действия, тем больше растет число сражающихся. Оставаться безоружным и миролюбивым значило пожертвовать собой. Выть вооруженным, способным защищаться, а еще лучше нападать стало необходимостью. Все более сглаживаются религиозные разногласия. На первый план выступают личные амбиции. Дамвиль стал главой гугенотов. Известный разрушитель церквей, оставшийся протестантом, герцог д'Юзэ командует войсками короля. Католик граф де Турен с жаром берется снять осаду реформатского города Монтобан (май 1575 года). В какой-то момент он становится правителем Верхнего Лангедока и Гюйенны, избранным гугенотами, недовольными своими союзниками.

Беспорядки достигли такой степени, что мирные жители иногда отказывали в поддержке и той и другой стороне. Так, Виварэ избрал нейтралитет, не имея доверия ни к королю, ни к конфедератам. Жители Тулла отказались платить налоги как одним, так и другим. Из всех военачальников самым знаменитым был Монбрен. Во время путешествия Генриха III в Авиньон он набил себе руки, расправившись с багажом монарха. По словам Брантома, он так ответил на предупреждение короля: «Король мне пишет так, будто я должен ему подчиниться. Я хочу, чтобы он знал, что это хороню в мирное время, но во время войны все участвуют в военных действиях, все вооружены и сидят на коне». На дороге, идущей из Шатийона в Ди, он атаковал около 4 000 швейцарцев и вынудил их капитулировать (13 июня 1575 года). Это был временный успех, Так как чуть позже, когда он столкнулся с довольно сильным отрядом дяди де Горда, его солдаты были в большинстве своем убиты, а он сам упал с лошади, раненный в ногу. Он предстал перед судом Парламента Гренобля, был приговорен к смерти и казнен 12 августа 1575 года. Один из его сподвижников, Ледигьер, сменил его на посту руководителя гугенотов Дофине и закончил свою карьеру коннетаблем. В письме к де Горду от 9 июля король приказывал ему передать Монбрена Парламенту, говоря, что «поднявший против меня оружие заслуживает смертельного приговора и смертной казни, как преступник, оскорбивший короля».

Если бы Дамвиль не был гарантом жизни плененных маршалов, содержащихся в Бастилии, их ждала бы судьба Монбрена. Но если бы в Лангедоке герцогу д'Юзэ удалось взять Сен-Жиль, он не остался бы в обороне в окрестностях Авиньона. Восстановивший здоровье маршал был активен как никогда. 1 июля 1575 года он написал королю, что жестокости и бесчинства герцога д'Юзэ и его солдат возмутили верующих, и если он хочет мира, следует свершить правосудие над ними. Генрих III ответил, что депутаты не получили ратификацию статей договора, и герцог д'Юзэ законно продолжает борьбу. Однако король согласился освободить дочь Дамвиля. Король хотел но возможности предупредить все более реальную опасность вторжения. Действительно, наемники, набранные Конде и Торе (братом Дамвиля), были уже в пути, и правитель Лангедока мог присоединить их к своим войскам. И вновь двор надавил на Франсуа де Монморанси. Его предупредили, что, если наемники войдут в королевство, он расстанется с жизнью. Монморанси не стал защищаться и попросил короля исполнить угрозы. Наконец, 28 августа он согласился подписать письмо для Дамвиля, составленное в Лувре и касающееся в первую очередь Меру и Горе, младших братьев заключенного в Бастилии маршала. Оно не возымело никакого действия, так как было подписано под принуждением. Дамвиль не принял его во внимание и возобновил военные действия просив герцога д'Юзэ. Он хотел вновь овладеть Соммьером, утерянным им в начале войны. В начале осени ему эго удалось, и в Лангедоке борьба утихла. Он собрал в Монпелье делегатов Союза, и они выработали последние инструкции для делегатов по поводу поездки в Париж. Реформаты вновь требовали полной свободы богослужений по всему королевству, половину мест в палатах Парламентов, реабилитации Колиньи и его друзей, освобождения маршалов. Если король не соглашался на первый и последний пункты, депутатам запрещалось вести дальнейшие переговоры. Единственной уступкой был отказ от требований выступить в поддержку протестантов Савойи и Беарна, покарать безбожников. Депутаты прибыли в Прива и 23 сентября 1575 года написали оттуда королю письмо с извинениями за опоздание, вызванное событиями, развернувшимися при дворе и развязавшими войну между партиями короля и герцога Алансонского.

Двор в период противостояния короля и Монсеньора

Интриги двора приутихли, пока шли переговоры с депутатами реформатов. Но как только они уехали, интриги разгорелись с новой силой. Фаворит Генриха III, Дю Гаст, отвергнутый Маргаритой Валуа, решил немедленно сообщить своему господину о связи Маргариты с Бюсси д'Амбуазом. Отношения короля и сестры давно испортились, и он поспешил рассказать новость своей матери. Это случилось уже не в первый раз. В Лионе он уже обвинял Марго в связи с одним ее поклонником. Екатерина поверила ему и сделала выговор дочери. Однако последняя заручилась поддержкой сопровождавших ее лиц и вышла из той ситуации победителем. Узнав от Генриха о сообщении Дю Гаста, в этот раз Екатерина проявила предусмотрительность. «От кого, — спросила она Генриха, — вы услышали эти недобрые слова?» — «Я говорю то, что рассказали мне другие», — ответил он. «Другие, — возразила королева, — только и стараются, как бы рассорить вас со своими близкими».

Екатерина действительно хотела, чтобы оба брата хорошо относились друг к другу. Это было невозможно, так как фавориты, окружившие короля, выступали против фаворитов Монсеньора. Все эти молодые знатные дворяне, будь то сторонники короля или его брата, с радостью пользовались малейшей возможностью для ссоры. Она обычно заканчивалась дуэлью или убийством.

Генрих III презирал своего брата. Обделенный физически и умственно, Франсуа был в высшей степени завистливым. Лживость, амбициозность и коварство были его второй натурой. Генрих III знал, что он в хороших отношениях с Дамвилем, Ля Ну и виконтом де Туренн. Хорошо зная о непрекращающихся заговорах герцога Алансонского против него, Генрих непредусмотрительно позволял фаворитам различные провокации. Самый знаменитый и храбрый среди них, Луи Беранже, господин Дю Гаст, говорил, что если король прикажет ему расправиться со своим братом, он сделает это, не медля ни минуты. Дю Гаст стал смертельным врагом Бюсси д'Амбуаза, главного фаворита Монсеньора. Храбрейший среди храбрых, самый пылкий среди пылких, безмерно горделивый, последний любовник Маргариты Валуа, Бюсси стал самым заметным дворянином двора. И не без причин Александр Дюма выбрал его в герои романа «Дама де Монсоро».

Весной 1575 года Бюсси сменил Сен-Люка (одного из любимых фаворитов Генриха III) рядом с королевой Марго. Именно она приказала своему любовнику, что доказало их связь, мирно прекратить затеянную им ссору. Брантом рассказывает, что во время показа какой-то комедии одна дама, сидевшая в небольшом кружке, в центре которого блистала сестра короля, играла муфтой. Молодой дворянин Сен-Фаль хотел сделать ей комплимент и начал восхвалять отделку муфты, представлявшую, по его мнению, узор из буквы X. Бюсси прервал его, выдвинув предположение, что узор составлен из буквы V. Ссора грозила перерасти в скандал, если бы королева Наваррская не прекратила ее, приказав обоим спорщикам замолчать.

Муфта была лишь предлогом. Бюсси и Сен-Фаль ухаживали за одной и той же молодой вдовой, владевшей крупным состоянием, на которой первый охотно женился бы. Но дама д'Асинье предпочла ему Сен-Фаля. На следующий день после сцены с муфтой Бюсси отправился к ней, там обнаружил своего соперника и вновь спровоцировал его. Окруженные многочисленными секундантами, они затеяли дуэль. Бюсси послал к Сен-Фалю своего друга Жи Грийона сообщить, что он будет ждать его вновь на Дворцовом острове (сегодня там находится сквер Нон-Неф). К счастью, пока Бюсси в нетерпении ожидал прихода де Грийона и Сен-Фаля, там появились его кузен Брантом и господин Строззи. Одновременно подошел капитан гвардейцев господин де Рамбуйе, чтобы узнать причину скопления народа, собравшегося при виде нетерпеливо вышагивающего Бюсси. Дело закончилось тем, что он явился к Монсеньору, оставившему его у себя в апартаментах. Король решил, что уладить дело следует поручить герцогу де Неверу и маршалу де Рец. Бюсси вначале отказался послушаться приказа и требовал поединка. Генрих III настаивал на повиновении. Бюсси пришлось прийти в Лувр и предстать перед судьями, куда он явился в сопровождении более чем 200 человек. Вся эта толпа ввалилась в Лувр и заполонила двор. Король находился в это время в комнате королевы. Он подошел к окну и, увидев фаворита Монсеньора, воскликнул: «Это слишком для какого-то Бюсси». Несмотря на положение Бюсси, продолжавшего желать смерти Сен-Фаля, дело было урегулировано мирным путем. Однако восклицание Генриха III не осталось без последствий. Фавориты короля господа де Келюс, де Сен-Люк, д'Э и Дю Гаст ненавидели Бюсси и старались очернить его в глазах Его Величества. К тому же, в 1575 году принять в споре X и Y какую-либо сторону значило выступить за или против Монсеньора. То есть за или против партии политиков, умеренных католиков и гугенотов, выступавших против короля под руководством Бурбонов и Монморанси.

После дела X и Y не прекращались разговоры о неосторожности Бюсси и о преподанном ему уроке. Почти весь двор выступал против него. Король принял сторону Сен-Фаля, а Генрих Наваррский публично осудил любовника своей жены. Так же, но в час гном порядке сделал герцог де Гиз. Один Монсеньор поддержал своего фаворита. В том же месяце на Бюсси напали ночью. Судьбе было угодно, чтобы он спасся благодаря перевязке, которую он носил на раненом пальце. По ней его было легко узнать. Но один из его слуг носил такую же перевязку, был принят за Бюсси и погиб вместо него. К счастью для Бюсси, ему удалось укрыться за незапертой дверью. Он толкнул ее и вошел. Когда нападавшие удалились, он пошел к капитану швейцарцев Монсеньора, тот проводил его домой. Тем временем один знатный итальянец побежал в Лувр и все рассказал Монсеньору. Вне себя от гнева герцог хотел броситься на помощь Бюсси, но ему воспрепятствовали Марго и королева-мать.

Если верить Маргарите Валуа, нападение было организовано Дю Гастом. Она даже выдвигает предположение, что нападавшие хотели выманить Монсеньора ночью из Лувра, уготовив ему такую же судьбу, как и его фавориту. На следующий день Бюсси явился во дворец, нахальный и спесивый, как никогда ранее. Но успокоился, увидев в конюшнях дворца прекрасных испанских скакунов, на которых сидели его обидчики. Он понял, что в дело был замешан король, и благоразумнее замять происшедшее. Более того, чуть раньше, когда король Наваррский неожиданно вернулся с охоты, Бюсси, любезничавший с Марго в ее комнате, был вынужден проскользнуть в ряды окружавшей короля свиты, так и оставшись не замеченным монархом. История всплыла. В своих «Мемуарах» Невер утверждает, что королева-мать предупредила зятя, король Наваррский навел справки, пожаловался королю и получил разрешение убить Бюсси. Через несколько дней произошло то нападение, о котором рассказано выше. Герцог Алансонский решил, что Бюсси требуется сменить обстановку. Вынужденный разлучиться со своей любимой Марго, он согласился покинуть Париж. Но его отъезд был практически триумфальным: кортеж ему составили все знатные дворяне, принявшие сторону Монсеньора. Королю это не понравилось. По некоторым сведениям, он дал приказ задержать весь эскорт у ворог, через которые собирался выехать Бюсси. Но Грийон был другом Бюсси, ему удалось отвлечь охрану, и все без затруднений выехали из Парижа. 24 мая 1575 года посол Англии Дейл рассказал всю эту историю государственному секретарю Уильяму Сесилу.

Итак, фаворит Монсеньора покинул Париж, окруженный романтическим ореолом. Теперь он был вдали от двора и вне досягаемости короля и его фаворитов. Многие задавались вопросом, что он будет там делать, так как никто не верил, что он может стать ангелом мира и терпимости. На юге Бюсси присоединился к королевской армии под командованием господина де Бурдейя и оказался лишенным своего полка в результате составленного им же заговора с целью обзавестись войсками и деньгами для Монсеньора. В июне был арестован гонец с письмом от Монсеньора к Бюсси. Принц назначал своему фавориту встречу 4 июля для попытки захвата Орлеана. Замешанные в деле Ля Ну и Туренн смогли вовремя скрыться. Следуя обычаям, Франсуа Алансонский все отрицал. Но двое его слуг — его музыкант, игравший на лютне, и учитель военного искусства за него заплатили жизнью. Их допросили в присутствии Генриха III и Екатерины, затем казнили. 30 июля английский дипломат Дейл рассказывает об опасениях двора. Королевская армия попыталась взять Этамп и Компьень, Бюсси предпринял ту же попытку с Лиможем. В августе в сопровождении своего брата и друзей и сторонников Монсеньора он объявился в Партенэ, направляясь в Ниор. Недовольные сбросили маски и перешли в наступление.

После отъезда Бюсси за их главой, Франсуа Алансонским, велось неусыпное наблюдение. Было хорошо известно, что он готов договориться с воюющими против короля протестантами. По окончании процесса над Ля Молем и Кокона он оказался пленником в Венсене вместе с королем Наваррским. Хотя он был принцем крови, канцлер подверг его унизительному допросу. Он опасался выходить из Лувра вечером, так как боялся возможной засады и фатального удара, который так легко отрицать.

Весной 1575 года его планы стали материализоваться. Он собирался покинуть двор, уехать в свои владения и, благодаря положению, которое ему создали политики, диктовать свои условия Генриху III. Последний очень внимательно и осторожно относился к опасности, которую представлял для него его брат. Среди прочих приверженцев Монсеньора король особенно выделял посла Англии. Этот дипломат жил в предместье Сен-Жермен, как раз напротив Лувра. Летом 1575 года Сена была далеко не полноводной, и король опасался, что его брат сможет легко переплыть ее на коне, укрыться у посла, получить там необходимую помощь, покинуть Париж и возродить гражданскую войну. Исходя из этого, Генрих III приказал иностранным послам покинуть предместье Сен-Жермен и найти квартиры в Париже, «чтобы обеспечить себе большую безопасность».

Тем летом многие события служили причиной для волнений короля и его матери. Во время бракосочетания брата королевы прошел слух об отъезде Монсеньора. Екатерина поспешила в комнату сына, нашла его там и отвела в праздничный зал, тем самым прекращая всякие разговоры на эту тему. В ночь с 10 на 11 сентября новое известие: Монсеньора нет у себя. Генрих и его мать бросаются на поиски, созывают Совет, закрывают ворота города. Франсуа был в комнате королевы Наваррской. Оба, как мы помним, сходились в своей неприязни к Генриху III. До того момента герцог Алансонский был в натянутых отношениях с Генрихом Наваррским из-за соперничества в отношении Шарлотты де Сов и успеха, которым пользовались фавориты Монсеньора у Маргариты. Но долго не могли продлиться разногласия обоих пленников, мечтающих о свободе. Лишенная общества Бюсси, королева Наваррская задалась целью примирить своего мужа и брата и вернуть им свободу. Было решено начать с побега Монсеньора. Однако принц посвятил в свои планы госпожу де Сов. Господин де Мартион, предупрежденный легкомысленной женщиной, рассказал об этом королю. Генрих III получил вышеупомянутые сведения 14 сентября. 15-го числа он поговорил с братом. Убедив короля и мать в благих намерениях, Франсуа в тот же день осуществил свой план.

Бегство герцога Алансонского ^{(15 сентября 1575 года)}

Итак, дав брату и матери необходимые заверения, Франсуа попросил Екатерину разрешить ему выйти днем в Париж и развлечься в компании милых дам. Королева согласилась. Но когда королевская семья собралась за столом на обед, Франсуа не появился. В 9 часов король спросил, почему брат остался в своей комнате и не болен ли он. По окончании поисков стало ясно, что принца нет ни в его комнате, ни в комнате Маргариты, ни у одной из дам, у которых он имел обыкновение бывать. По приказу короля обыскали весь Лувр и посетили все его излюбленные места в Париже. Его не нашли. Убедившись в этом, Генрих III вышел из себя, а все окружавшие его боялись вымолвить и слово. Исчезновение герцога Алансонского вызвало большое волнение при дворе. Сен-Сюльпис и шевалье де Севр, спавшие в комнате Монсеньора, ударились в слезы. Король закрыл городские ворота и созвал на совет нунция и католических послов и даже госпожу Монморанси и ее плененного мужа. Он предупредил Парламент и всех правителей провинции и поручил герцогу де Неверу отправиться в погоню за беглецом, что вызвало смех, так как Луи де Гонзага был хромым,

Герцог Алансонский хорошо подготовился к бегству. С приходом ночи он пришел в свою комнату, завернулся в плащ, закрыв нижнюю часть лица, и был препровожден в предместье Сен-Марсо к жене одного музыканта своего дома, муж которой был в тюрьме. Дом госпожи де Вомени — так звали эту женщину — имел два выхода: у одного из них ждала готовая к отъезду карета. Герцог прошел через дом и сел в карету, она сразу же уехала. Выехав за пределы города, герцог остановил карету в четверти лье от Парижа. там его ждал дворянин из его окружения. Франсуа вышел из кареты, пересел на коня и быстро (крылся из глаз. Через два лье его встретили Гитри, он же барон де Сен-Реми, и некоторые другие дворяне. Однако одно происшествие чуть не провалило успех предприятия. На небольшом расстоянии от Парижа им повстречались два королевских гвардейца. Удивленные скоростью, с которой к ним приближалась группа всадников, они проявили любопытство и узнали герцога. Франсуа понял это и приказал своим спутникам стрелять, так как по приезде в Лувр они могли вовремя предупредить короля. Один из гвардейцев был убит, другой потерял лошадь и добрался до Лувра с большим опозданием, избавившим от опасности герцога Алансонского. Он же продолжал путь, и ему сошло безнаказанным убийство королевского гвардейца. В 10 лье от Парижа, проследовав через Монфор-л'Амори, герцог насчитывал в своей свите от 300 до 400 всадников. Проскакав всю ночь, рано утром он прибыл к Дре. Муниципальные власти передали ему, что с небольшим сопровождением он может войти в город. У ворот он остановился, чтобы выслушать приветственные речи и подобающе ответить на них. Тем временем подошли его 300 сопровождающих. Увидев их рядом, герцог сменил тон, приказал буржуа удалиться и заявил, что обеспечит охрану города. Было 11 часов утра, когда он вошел в Дре, очень довольный собой, но так и не сумевший скрыть под своей небольшой черной бородкой следы притворного недовольства, заметного на всех его портретах. Впервые в жизни у него появилась возможность играть какую-то заметную роль, с которой король будет вынужден считаться. Так с бегством Монсеньора начинался новый период в правлении Генриха III. Он закончится с заключением мира в Болье (6 мая 1576 года), названного миром Монсеньора.

Успешное бегство в Дре и неудача герцога де Невера (16–24 сентября 1575 года)

После Варфоломеевской ночи отъезд Монсеньора был самым важным событием. В одно мгновенье оказались смешаны все карты политической игры. В Лувре после короткого периода неуверенности умы людей оказались охвачены лихорадочной деятельностью, затем наступил упадок сил. Преследователи вернулись с тайным удовольствием от того, что не смогли поймать наследника престола. Генрих III лежал на своей кровати для отдыха и упрекал (справедливо) мать в такой серьезной политической ошибке. За два часа до того, как герцог покинул дворец, Дю Гаст, поставленный королем в известность о сообщении Мартиньона, посоветовал ему посадить герцога в Бастилию. Но королева-мать, по-прежнему стремящаяся к миру между братьями, отговорила его. На этот раз Екатерине изменила ее обычная осторожность. Она удрученно сидела на стуле и вместе с сыном являла зрелище подавленности.

Но пережив шок от «поведения» брага, Генрих III пришел в себя и приказал Луи де Гонзага настигнуть беглеца и по возможности арестовать его. В четверг вечером, 16 сентября, Невер сообщил из Сен-Клу, что ему необходимо узнать, куда направился герцог, в Дре или Шартр. Валясь с ног от усталости, он заканчивал письмо словами: «Я засыпаю». 17-го числа он писал из Эпернона, что Монсеньор с прошлого дня находится в Дре. Вместе с Мартиньоном и Дю Гастом Невер расположился в Шартре, с тем чтобы помешать принцу перейти на другой берег Луары. В тот же день король, узнавший о пребывании брата в Дре, приказал арестовать его. Но у Луи де Гонзага не было достаточно сил, чтобы исполнить свою миссию. 21-го числа он вернулся к герцогу де Монпансье и попросил его арестовать Монсеньора при переходе через реку, где его ждали Бюсси и Ля Ну. Недовольный двором Монпансье, хотя и командовал королевской армией, ничего для этого не сделал и даже воспрепятствовал намерениям герцога де Невера. Екатерина выехала на переговоры с герцогом Алансонским, а Генрих III в письме от 24 сентября приказал Луи де Гонзага приостановить преследование и оставить своих солдат в Шартре, поскольку теперь предстояло столкновение с мятежным принцем. Последний не преминул сообщить о своей позиции в заявлении от 18 сентября.

Заявление Франсуа Валуа от 18 сентября 1575 года

Этот текст был продолжением манифестов, которыми Конде в июле, Дамвиль в ноябре 1574 года заявляли о своей позиции. Принц, которому предстояло стать выдающимся главой Дела Евангелия, назвал себя «Франциском, сыном и братом короля, герцогом Алансонским и первым пэром Франции». Взывая к основным принципам, он констатировал, что «от соблюдения законов зависит судьба каждого королевства». А они оказались брошены в ноги «практически одним иностранцам», воспользовавшимся гражданскими войнами, чтобы повысить налоги и субсидии. Герцогу было известно, что народ больше выступал против различных налогов, составленных и предложенных итальянцами, нежели против религиозных преследований. Будучи в положении пленника, принц решил восстать, чтобы «взять в руки дело народа». Его целью было не посягательство на власть короля, а изгнание из королевства нарушителей общественного спокойствия, освобождение пленников, отмена налогов, сохранение старых законов, восстановление в правах знати и духовенства и установление во Франции доброго и стабильного мира.

Как всегда, чудесным лекарством, способным положить конец всем бедам, оказался созыв Генеральных Штатов. А пока второе лицо королевства, герцог Алансонский, брал «под свою защиту всех граждан, сторонников как одной, так и другой религии». Для осуществления своей декларации он призывал на помощь верноподданных и союзников короны. Короче говоря, он звал иностранцев из-за границы сразиться с иностранцами, находящимися на территории королевства. В общем, он обещал счастье для народа. Но нет ничего банальнее отказа от налоговой системы и ничего менее эффективного, чем обращение к Генеральным Штатам. Последние никогда не имели особой значимости, за исключением периодов ослабления королевской власти. Однако Генеральные Штаты умели парализовать деятельность правительства, которое очень быстро начинало мечтать, как бы избавиться от них. Трудно было найти что-либо более утопичное, чем желание передать дела на рассмотрение «святого и свободного совета». После провала собрания в Пуасси и заседания Совета 30-ти в 1563 году новый призыв к общему собранию, невозможному из-за ставшей радикальной оппозиции обеих конфессий, был пропагандистским трюком, все еще фигурировавшим в арсенале политиков до отречения Генриха IV.

Самым деликатным пунктом в манифесте Монсеньора был вопрос о свободе вероисповедания. Герцог объявил себя ее сторонником, однако чувствовал шаткость своего положения. В следующем месяце он послал своего представителя к папе, рассказал о предпринятых им шагах и заверил Рим в своей верности католицизму, то есть последовал примеру короля, когда тот искал поддержки реформатов. Григорий XIII не выразил какого-либо неудовольствия и в то же время отказался принять представителя короля, Поля де Фуа, рассматриваемого курией как еретика.

Заботясь о поддержке со стороны церкви, Монсеньор хотел обеспечить себе и помощь знатных дворян. В октябре он подтвердил королевское заявление 1571 года, дающее Лонгвилям, правителям Орлеана, титул принцев крови и право быть в свите членов королевского дома. Таким образом, лотарингские принцы были отодвинуты на одну ступеньку иерархии. Тем не менее позже герцог Алансонский все же попытался переманить герцога де Немура в свой лагерь. Его ответ заслуживает прочтения из-за мудрой доктрины, сформулированной в нем, беспощадно осуждающей любые гражданские войны: «Единственный путь порядочных людей этого бедного королевства — объединиться всем вместе, верно и преданно служа королю. Никогда и никто не мог безнаказанно сделать то, за что вы взялись, так как короли всегда сильнее».

Но в отличие от герцога де Немура многочисленные недовольные поспешили присоединиться к Монсеньору и предоставить ему необходимые средства. Как и предполагал Невер, Монсеньор хотел объединиться на берегах Луары с Бюсси и его анжевенцами, Ля Ну и жителями Пуату, Буренном и его лимузенцами. С такими силами он мог протянуть руку Дамвилю. Во всяком случае, требовалось время, чтобы собрать все эти войска и выждать благоприятного момента для начала военных операций, поэтому Монсеньор согласился начать переговоры с двором.

Переговоры Екатерины с Франсуа Алансонским и перемирие Шампиньи-сюр-Вед ^{(22 сентября — 21 ноября 1575 года)}

Покидая Париж, Монсеньор принял меры предосторожности и написал брату, объясняя свой неожиданный отъезд. В первом письме, полученном Генрихом III 17 сентября, он уверял, что его решение вызвано получением сведений о том, что его собираются заключить в Бастилию. 20 сентября он вновь пишет королю уже из Дре, выражая ему свою преданность и прося оставить его близких на свободе. Герцог понимал, что у него есть все причины для переговоров. Правительство тоже склонялось к ним, опасаясь, что бегство герцога послужит причиной для всеобщих волнений.

Как только королева-мать узнала, что ее сын находится в Дре, она поспешила к нему в сопровождении 50 дворян. А перед этим она побывала в Бастилии у Монморанси и попросила его написать Монсеньору. Однако Франсуа не торопился увидеться с матерью. Два месяца Екатерина была вынуждена лишь переписываться с ним. 22 сентября герцог сообщил матери, что с удовольствием встретится с ней на следующий день, и поэтому спешно покидает Дре, опасаясь быть захваченным герцогом де Невером. Несколько дней та и другая стороны делали вид, что договариваются о возможной встрече. Наконец, канцлер Монсеньора, епископ де Манд, разрешил сомнения своего господина. Поскольку Луи де Гонзага получил приказ Генриха оставаться на месте, герцог Алансонский предложил матери встретиться с ним в Шамборе 30-го числа. Королева прибыла туда вечером 29-го. Встреча произошла между этим замком и Блуа. Герцог приехал на коне, и как только увидел карету матери, сразу спешился, а Екатерина вышла из кареты. Франсуа бросился на колени, а мать подняла его, мешая слезы и поцелуи. Первый день прошел в проявлениях любви и взаимных протестах. Екатерина не гнушалась ничем, чтобы примирить своего последнего сына, и давала множество обещаний. Но Монсеньор прежде всего просил освобождения Франсуа де Монморанси, а для себя значительных преимуществ. 1 октября 1575 года Екатерина пишет Генриху III об уступках, на которые она была вынуждена пойти: «Я отдала ему Блуа, он хотел Ля Шарите». И в конце письма: «Когда я увидела это прекрасное место, я захотела увидеть здесь вас в добром мире, но без вас я с грустью думаю, что такое большое и прекрасное королевство находится в таком затруднении». Мысль о любимом сыне не оставляла ее. В конце своего письма от 26 сентября она пишет: «Простите меня, что я вам так свободно все рассказываю, ведь вы для меня все на свете».

Ведя переговоры с Монсеньором, Екатерина не забывала про Дамвиля. 2 октября она просила его прислать депутатов из Лангедока как можно скорее, чтобы заключить крепкий мир, и в постскриптуме, как о чем-то само собой разумеющемся, сообщала, что маршалы Монморанси и Коссэ на свободе и вернулись в свои владения. Их освободителем был Монсеньор. Он отказывался о чем-либо говорить до тех пор, пока Монморанси не будет выпущен. И королева-мать убедила короля это сделать. Однако она убеждала его сохранять предельную осторожность: «Он никогда не должен узнать, что вы смеялись над ним и Коссэ. Мне не хочется быть пророком, сравнивая его с герцогом де Де-Пон. По моим сведениям, наемники вернулись». Королева была хорошо информирована. 27 августа Меру писал из Страсбурга графу де Суссекс: «Мой брат Торе отправится через 8—10 дней с 2000 наемников, 500 хорошими французскими лошадьми и большим количеством аркебузиров, ожидая более быстрого продвижения моих войск и принца де Конде».

Торе перешел Мез. В Аттиньи-сюр-Эсн он узнал о бегстве герцога Алансонского, ускорил продвижение и 10 октября прибыл в Дорман, где молодой герцог де Гиз со своими 10 000 человек собирался помешать ему переправиться через Марну. Поражение наемников обернулось настоящим разгромом. Торе с несколькими всадниками удалось ускользнуть. Что касается победителя, то, преследуя одного наемника, он получил тот знаменитый шрам на лице, который будет стоить ему прозвища Балафрэ (Меченый). Однако не следовало слишком предаваться радости. Узнав о том, что Ля Ну и Туренн ведут войска на помощь герцогу Алансонскому, Екатерина попросила Генриха III решиться на мир или войну. 28 октября она пишет ему из Лот: «Я умоляю вас принять решение к утру четверга. Оно должно быть мудрым и подписанным вашей рукой. Это очень срочно. Молю Господа наставить вас на верный путь, так как решается судьба всего».

Один Дю Гаст был способен противостоять этим уговорам и убедить короля на сопротивление. Как мы видели, он уже советовал заключить в Бастилию герцога Алансонского, но этому воспрепятствовала Екатерина. На следующий день после победы при Дормане, ставшей исходной точкой карьеры Генриха де Гиза, для престижа короля требовалось предпринять какой-нибудь эффектный шаг.

Дю Гаст настаивал на этом, но ему помешала непримиримая ненависть королевы Наваррской. Дю Гаст знал, что ему угрожает опасность, и принял меры предосторожности. Он жил вне Лувра, на улице Сент-Оноре, где лечил кожную болезнь, возможно венерическую, процедурами, напоминающими турецкую баню, после которых отдыхал в постели под наблюдением сиделки. Узнав обо всем от подкупленного ею слуги, Маргарита придумала план мести. Мадам де Невер обратилась к барону де Витто, находившемуся в натянутых отношениях с правосудием (на его совести было несколько убийств) и скрывавшемуся в монастыре августинцев, попечительницей которого была мадам де Невер. Через нее сестра короля назначила барону свидание 29 октября в часовне монастыря. Сначала последовал отказ, но затем Марго согласилась на требование убийцы в качестве платы отдаться ему в полумраке церкви. В понедельник 31 октября с помощью веревки Витто проник в дом Дю Гасла. Застигнутый врасплох сидящим на стуле в то время, как ему подрезали ногти на ногах, фаворит короля был поражен большим количеством ударов кинжала и шпаги.

Спустя лишь год новое несчастье обрушилось на Генриха III. После потери Марии Клевской смерть Дю Гаста забрала у него все остатки энергии. Месть дочери позволила Екатерине продолжать применение своих талантов в политике. Королева-мать плела ткань из многих нитей. Отношения короля с пленными маршалами и вторым сыном, угроза наемников, наконец, далекий Дамвиль, все это ей надо было обдумать и иметь готовое решение. Не без труда король согласился последовать ее совету в отношении пленных маршалов. Разрешив Монморанси вернуться в свой дом в Париже, король вынудил его поклясться и письменно подтвердить свое обещание о невыезде из Парижа. Маршал попросил снять с него обвинения, но король отказал и ограничился устным приказом об освобождении. Маршал вернулся в свой дом, где его осадила толпа посетителей. Но его положение оставалось неясным. Это позволило герцогу Алансонскому упрекать короля в невыполнении данных обещаний по поводу заключенных в Бастилии. 5 октября королева предложила Генриху пойти дальше, и 10-го числа Виллеруа передал королю письмо от его матери. Вечером того же дня монарх встретился в церкви с Монморанси, обнял его и освободил от обещания оставаться в Париже, так как считал его идеальным дворянином и примерным вассалом. Утром 11 октября сам Генрих III проводил Монморанси на заседание Совета, на мессу и в апартаменты, вновь предоставленные ему в Лувре. Наконец, он ему доверил миссию заключения мирного договора с Франсуа Алансонским, 20 октября маршалы выехали в Блуа.

Старший сын умершего коннетабля обладал высокой душой и умом. Забыв о своем длительном заключении, он думал лишь о том, как предотвратить гражданскую войну. А военные приготовления шли полным ходом. Король увеличил свои войска, а Мартиньон опустошал герцогство Алансонское. Генрих начал с того, что послал к брату несколько военнопленных, арестованных в связи с заговором Ля Моля. 8 октября герцог де Монпансье нанес визит Франсуа Алансонскому. Но Франсуа писал матери, что находится в Блуа, а на самом деле был в Понлевуа, затем в Шатийон-сюр-Эндр. Узнав, что рядом с ним Ля Ну и Туренн, королева заволновалась и попросила короля усилить свою армию. Встретившись с Екатериной в Лош 23 октября, Франсуа де Монморанси, наконец, увиделся с Монсеньором 26-го числа. Благодаря новым уступкам короля, о которых сообщил сын президента де Ту, и с помощью Ля Ну маршалу удалось склонить Монсеньора к миру. 26 октября герцог выехал на встречу со своей матерью в Сен-Жермен.

Однако для заключения перемирия потребовался почти целый месяц. Обе стороны представили предварительные статьи договора в Пуату (8 ноября 1575 года). Перемирие должно было продлиться примерно 6 месяцев, до 24 июня 1576 года, и это время предстояло использовать для обсуждения и подготовки окончательного мирного договора. Король обещал переслать в Страсбург или Франкфурт 500 000 ливров для оплаты наемников де Конде с тем, чтобы они покинули пределы Франции. К такой уступке его вынуждала угроза вторжения. Монсеньору досталась львиная доля. Помимо личной гвардии в 2000 человек он получал города Ангулем, Ниор, Сомюр, Бурж и Ля Шарите, жители которых обязывались принять гарнизон принца. Принц де Конде в качестве безопасного места получал Мезьер. В день опубликования перемирия все иностранные войска, находящиеся на службе короля, за исключением швейцарцев его гвардии, должны были покинуть королевство. До заключения окончательного мирного договора свободное исполнение богослужений Реформации разрешалось в городах Монсеньора и господина Принца. Подписание договора поручалось маршалам де Монморанси и де Коссэ. Вся честь перемирия справедливо принадлежала правителю Парижа. Королева-мать, привыкшая к подобным пертурбациям, вновь стала проявлять к нему полное доверие и объявила его самым лучшим и самым мудрым шевалье королевства. Однако предложения маршала должны были быть одобрены королем. Согласие Генриха III пришло 21 ноября. Окончательный договор был подписан в замке Шампиньи-сюр-Вед господина де Монпансье 21 ноября 1575 года.

От перемирия Шампиньи до бегства короля Наваррского ^{(21 ноября 1575 года — 3 февраля 1576 года)}

Не без колебаний согласился Генрих III на перемирие, подготовленное его матерью. В единственном письме, сохранившемся из его переписки с матерью в период переговоров с герцогом Алансонским, 8 октября 1575 года он выражает опасение, что перемирие лишь рассеет по домам многих его сторонников, а потом их будет очень трудно собрать, как это уже не раз происходило. Здесь монарх подчеркивал одну из слабых сторон королевского войска, сохранявшуюся до правления Людовика XIV. Генрих предлагал матери лишь «двух, трех, четырехмесячное перемирие». Однако король все же согласился на условия матери, лишний раз доказывая, что именно она была хозяйкой положения, а не он.

Но если Генрих III имел ясное представление о военной ситуации, то это не означало, что он не стремился к миру. В своем письме к послу в Венеции дю Феррье от 14 октября король пишет: «Мир и покой королевства не зависят ни от меня, ни от имеющихся в моем распоряжении средств, но я исполню долг короля, любящего своих подданных, скорее прощающего их, нежели карающего. Но когда вещи настолько переходят все разумные границы, когда налицо явная разруха и упадок, я не хотел бы пасть душой и добродетелью, за которые любили моих предшественников-королей и подчинялись им».

Удастся ли после поражения наемников при Дормане и заключения перемирия в Шампиньи плыть в более спокойных водах?

На следующий день после подписания договора Франсуа Алансонский отправил Генриху III множество посланий и поручил Бирону передать королю о своем полном удовлетворении. Он пообещал расстаться с бароном де Витто, убийцей Дю Гаста, и поведал о своих добрых намерениях относительно Парламента. Труднее всего было получить согласие на перемирие от военачальников недовольных. С этой целью герцог направил в Империю Бурнонвиля, чтобы убедить Бонде в преимуществах, полученных реформатами, и указать Казимиру на большую сумму, которую король пообещал выплатить наемникам. Кроме того, герцог держал в курсе событий своих друзей из Швейцарии и королеву Елизавету. К последней он направил господина де Ля Порта с письмом от маршала де Монморанси. «Маленький лягушонок», как называла его дочь Генриха VIII, не забывал о своем проекте женитьбы на королеве Англии. Узнав об этом, Генрих III поручил своему послу в Лондоне, господину де Фенелону, наблюдать за посланцем его брата.

В первую очередь надо было разделаться с наемниками, во вторую заставить конфедератов Лангедока сдать оружие. Вновь предстояла осада Дамвиля. Дамвиль был очень популярен, Так как отменил налоги. Для герцога Алансонского было очень важно сделать его своим сторонником, ведь казна конфедерации могла предоставить ему необходимые средства. Отправив к Дамвилю личных представителей, герцог даже просил его оплатить их путешествие, так как, писал он, «вода здесь очень небольшая». Мудрый дипломат, Дамвиль принял представителей герцога и в декабре отправил к Екатерине своего доверенного секретаря Шарретье.

Генрих III со своей стороны действительно хотел помешать появлению во Франции новых наемников и попросил маршала де Шомберга поехать к герцогу Казимиру и убедить его больше не посылать наемников во Францию в обмен на 500 000 ливров и бриллиант стоимостью 50 000 ливров. В случае несогласия Казимира Шомберг мог предложить 40 000 ливров главным командирам наемников: ему было поручено, проезжая Нанси, попросить у герцога Лотарингского поручительства за обещанные суммы. 14 ноября Франсуа Дюжарден, казначей короля, сделал опись драгоценностей короны стоимостью 287 700 экю, которые затем отправили в Нанси в качестве гарантии по требованию Карла III.

Королева-мать приложила не меньше усилий, чем ее сын, чтобы предотвратить вмешательство наемников из Германии. В какой-то момент встал вопрос о возможности повернуть солдат Казимира против Нидерландов. Но это значило начать войну против Филиппа II. Напрасно маршалы де Монморанси и де Коссэ выступали адвокатами принца Оранского. Верная своему правилу ничего не предпринимать против Испании, Екатерина сразу же остановила эти воинственные проекты. Заболевшего Коссэ она отправила домой, а Монморанси, так же как Монпансье, поместила рядом с Монсеньором, чтобы поддерживать его расположение к ней.

Но ее неприятности не закончились. Обещанные Монсеньору города отказывались переходить к герцогу, а правители Ангулема и Буржа не соглашались сдать крепости без «вознаграждения». Население упомянутых городов предпочитало «скорее подвергнуться всем опасностям мира», нежели принять гарнизоны недовольных и позволить себя разоружить, Коссэ удалось передать Сомюр людям Монсеньора, а принц-дофин с трудом отдал им Ниор. Из-за отказа Рюффека, правителя Ангулема, герцогу пообещали Коньяк и Сен-Жан-д'Анжели. В Бурже Монморанси столкнулся с сильной оппозицией правителя Ля Шатра, поддерживаемого жителями, и был вынужден отказаться от передачи этого города Монсеньору. Бирон предложил в обмен Блуа, Амбуаз и Тур. В конце 1575 года герцог стал хозяином лишь Ниора, Коньяка, Сен-Жан-д'Анжели и Сомюра.

Еще большую опасность представляло презрение, выказываемое Конде и Иоганном-Казимиром к перемирию Шампиньи. Они продолжали свой путь во Францию во главе солдат, набранных ими в Германии. При дворе противники перемирия упрекали Екатерину в том, что она пошла на все мыслимые уступки герцогу в обмен на его обещание (которое он был не в состоянии исполнить) остановить приход наемников. Но она не была ответственна за отказ Ля Шатра и Рюффека. И разве она не предупреждала своего сына о необходимости вооружаться, в то же время продолжая вести переговоры, тогда как те, кто принуждал ее воевать, хотели этого не больше, чем в мирное время? В своем письме от 11 декабря она пишет: «Мой сын, мне жаль вас, и я хотела бы, чтобы это стоило мне жизни. Я так вас люблю, что, думаю, моя жизнь укоротится на 10 лет из-за переживаний о вас, и если я покинула вашего брата и послужила причиной тому, что, как говорят, наемники войдут и не сдадут нам города; и если я ошиблась, все те, кто так считает, предали вас». Она настаивала на переговорах, какова бы ни была цена: «Умоляю вас об этом и о предоставлении Казимиру необходимой суммы, вплоть до земель этого королевства». Для пущего убеждения она привела пример Луи XI, слывшего мастером в исправлении совершенных ранее ошибок. Вспоминая Лигу Общественного Блага, она напоминала, что «Луи XI был в том же затруднении, что и вы, и дал сражение. Окружавшие его и его брата люди не хотели заключения мира. Но после сражения он был вынужден заключить его, и на гораздо менее выгодных условиях, чем раньше. Остерегайтесь, чтобы с вами не произошло чего-то подобного».

Она вернулась в Париж после четырехмесячного отсутствия и узнала о новых осложнениях. То ли чтобы оправдать неожиданный отъезд, то ли опасаясь попасть в Бастилию, брат короля прибегнул к еще одной уловке; это была жалоба на попытку отравления. Монсеньор находился в Пуату, в компании верных друзей, среди которых был вернувшийся из Империи Торе. Вечером 27 декабря принц рано лег в постель, потом проснулся и пригласил друзей разделить с ним трапезу. Но едва Торе выпил глоток вина, как воскликнул: «Что это за вино? Мы отравлены!» Все немедля прибегли к противоядию, с которым в ту эпоху никто не расставался. К несчастью для себя, прислуживавший за столом слуга принадлежал канцлеру де Бирагу, враждебно настроенному к принцам, и это решило его судьбу. Слуга подвергся серьезному допросу, однако ничего не смог рассказать. Воспользовавшись этим предлогом, Монсеньор не замедлил заподозрить окружение короля. Он написал брату с просьбой найти виновных. Генрих III вскоре назначил следствие. Но возможно ли вразумить окружение герцога? Это было очень сомнительно. 16 января король описал происшедшие события так, как ему передали, и в заключение заметил: «Но, по правде говоря, большое количество людей под разными предлогами принимаются в стан моего брата, и есть большое подозрение, что эта махинация была затеяна теми, кто заинтересован во взаимных разногласиях и подозрениях между мной и моим братом».

Король был в незавидном положении, находясь между презирающим его братом, городами, отказывающимися подчиняться герцогу Алансонскому, и наемниками на границе. После пребывания в Венеции посол дю Феррье утверждал, что гугеноты не станут отсылать обратно своих немецких друзей. Он считал, что единственным лекарством была статья, разрешающая свободное богослужение обеих конфессий. Но король еще не был готов к такому решительному шагу. Однако на это следовало пойти, принимая во внимание позицию Дамвиля. Он направил своих депутатов в Париж 10 января 1576 года, но продолжал военные действия и отказывался принять перемирие, заключенное в Виварэ между представителями короля и его послами. В этом пункте герцог д'Юзэ следовал его примеру.

Знатные господа прекрасно себя чувствовали в гаком положении, когда они могли делать все, что хотели. Генрих де Гиз намеревался таким образом заплатить долги, Дамвиль же был некоронованным монархом Юга. С ним вели переговоры немецкие принцы, королева Англии и даже Филипп II. Народ тоже вышел из привычной колеи. Большинство крестьян по необходимости стали солдатами. Была ли у страны энергия, достаточная для войны с иностранными державами? Но без денег и с крайне недисциплинированной армией об этом не стоило и задумываться.

Генрих III оказался пленником политики, победившей в то время, когда он был герцогом Анжуйским. С момента восшествия на престол он хотел следовать другой политике, той, которую предлагал дю Феррье. Упрекать короля в следовании золотой середине — значит не признавать его неспособность поступить так, как это делали другие монархи, католики и протестанты, то есть объединить государственную власть и веру. Так Валуа были обречены вести бесконечные переговоры с гугенотами. В конце концов они привыкли к восстаниям реформатов.

Но в 1575 году сложилась довольно необычная ситуация. До того момента во главе реформатов стоял принц крови одной из ветвей королевского дома. Теперь же их возглавлял родной брат короля, законный наследник престола. Екатерина, кажется, слишком поздно спохватилась и стала противодействовать Монсеньору. Еще до бегства герцога полным ходом шли переговоры между Конде и герцогом Казимиром. Пришедшие из Германии армии должны были присоединиться к Дамвилю. Выехавший вперед Торе, обладавший самым посредственным военным талантом, при переходе Марны у Дормана с оставшимися солдатами ускользнул от Генриха де Гиза. Через 15 дней после сражения при Дормане он присоединился к Монсеньору и своему брату Франсуа де Монморанси, договаривающимся о перемирии в Шатийон-сюр-Эндр. 4 октября другой его брат, Меру, сообщил, что в Сен-Мартене армия в 8000 наемников, 8000 швейцарцев, увеличенная ландскнехтами Гельдерна и Нижней Германии с 18 пушками вошла на территорию Франции. Посол Франции безуспешно пытался воспрепятствовать этому. Король и его мать также безуспешно пытались помешать иностранному вторжению.

Настоящие варвары, наемники пили, грабили, насиловали, поджигали дома. Население ударялось в бега или пряталось при их приближении. 9 ноября после предварительных переговоров о перемирии Монсеньор отправил в Германию с письмами Бурнонвиля. Шомберг уже перевез в Нанси часть драгоценностей короны, долженствующих служить залогом исполнения принятых королем обязательств. Драгоценности Монморанси были отправлены в Женеву, а драгоценности короля Наваррского в Лондон. Грустный для сердца француза спектакль — король и принцы берут взаймы деньги за границей, чтобы решить проблемы внутренней политики.

Однако было мало шансов на то, что Генрих де Конде согласится распустить свою армию. Англия, следуя своим интересам, посоветовала ему не отступать. «Лучше открытая война, чем худой мир», — писал ему государственный секретарь Уолсингейм 25 ноября. Принц отказался от перемирия еще до того, как ему стало известно мнение англичан. 29 ноября он отправил Бурнонвиля обратно к Монсеньору с критикой договора о перемирии. Что же решит Казимир? Екатерина сделала все возможное, но у него в подчинении уже были тысячи солдат. Кроме того, он востребовал деньги, которые не выплатил Карл IX немецким наемникам, призванным во Францию до 1572 года: 600 000 золотых экю. Королева-мать прибегла к последнему средству: попыталась разделить гугенотов и сторонников Монсеньора и Монморанси. Это противоречило ее политике, приведшей к союзу, столь опасному для королевской власти, политиков или недовольных с реформатами.

Напрасно в январе 1576 года двор забрасывал Дамвиля депешами, предлагая обменять правление в Лангедоке на маркизат Салуццо. Маршал изображал из себя глухого. Разве мог он верить Генриху III и его матери, показавшим ему, что они не потерпят в королевстве никакой другой веры, кроме католической? К тому же он принял решение задолго до вмешательства двора. В декабре он писал во всем согласному с ним Конде: «Лучше мы заключим мир с оружием в руках». Итак, он продолжал войну. В конце 1575 года ему подчинялся почти весь Лангедок, за исключением Агда, Пезана, Безье. Тем не менее он хотел показать себя хорошим католиком и приказал восстановить церкви в Монпелье, разрушенные гугенотами.

Истинный руководитель партии политиков, маршал вовлек в свои дела герцога Алансонского. Он направил к нему своего доверенного человека Шарретье. Нимало не заботясь об уважении, которое следует оказывать брату короля, он упрекал его в ошибке, совершенной им, когда он пошел на перемирие. Противник воспользовался моментом и укрепился в Париже, в некоторой степени разделив сторонников принцев. Монсеньору следует присоединиться к нему в Лангедоке, а затем вместе с ним выйти навстречу Конде. После чего они направятся к Парижу.

Этот призыв положил конец сомнениям Монсеньора. Взволнованный так называемой попыткой отравления и недовольный невозможностью вступить во владения обещанными городами, герцог освободился от опеки Монпансье и Франсуа де Монморанси. 3 января 1576 года он встретился с Дамвилем недалеко от истоков Луары, чтобы затем выступить перед наемниками, платой которым станет разграбление церквей Лангедока. Армия Монсеньора должна была состоять из лимузенцев Туренна и Вандатура, анжевенцев Бюсси и, возможно, жителей Пуату от Ля Ну. Принц увлекся деталями операции. Он предложил Дамвилю воспользоваться для транспортировки мулами, которых наймут, но не заплатят за них, если они будут захвачены врагом. Он не был особенно разборчив в средствах. Совместный марш всех сил гугенотов и «политиков» в любом случае устрашает больше, чем атака, о чем объявил герцог Алансонский Парламенту Парижа в январе 1576 года. В записке, обращенной к магистратам, он говорил, что переговоры ни к чему не привели, обещания рассеялись как дым, ему отказали в безопасной зоне, где он мог бы ожидать мира, и он был вынужден искать убежища у наемников. И он не мог не добавить, что, если король не выполнит свои обещания, ему придется сделать первый выстрел по Парижу.

Однако Франсуа Алансонский постарался задержать приход наемников. Об этом его попросила королева-мать, находящаяся по болезни в Шательро, через герцогов де Монпансье и де Монморанси. Казалось, Франсуа без конца колеблется между оружием и дипломатией. Но истинными руководителями движения были Конде, Дамвиль и Казимир. Все трое намеревались перейти к действиям.

В декабре 1575 года, наконец договорившись, Конде и Казимир вошли на территорию королевства. 12 декабря Шомберг, командующий немцами на службе у короля, констатировал присутствие врага в епископстве Мец. Он собрал свои полки и привел их к герцогу Майенны, отвечающему за оборону страны до совершеннолетия своего брата (Меченого).

Несмотря на это, 23 декабря 1575 года обе враждебные армии (немецкая и швейцарская) объединились в Лотарингии. Вместе с французами эти войска насчитывали 21000 человек. Их артиллерия— 22 тяжелых и 24 легких орудия — транспортировалась четырьмя сотнями лошадей и обслуживалась 300 аркебузирами и 500 саперами; все они подчинялись начальнику артиллерии. Генералиссимусом был принц де Конде, но было предусмотрено, что он уступит место герцогу Алансонскому, армия которого насчитывала 30 000 человек, не считая сил Дамвиля. 2 января 1576 года в Шарме, во время переправы через Мозель, Конде принял Белльевра, от имени короля попросившего сдать оружие. Его сопровождали Монтэгю и Ля Нокль, оба представители Монсеньора. Поскольку гугеноты подозрительно относились ко всему, что исходило от Монсеньора, они сочли умным говорить: «в Шарме обмениваются шармом». А Конде просто не принял Белльевра. 9 января 1576 года союз с герцогом Казимиром подтвердили эмиссары Конде и Монморанси и даже Монсеньора. В тот же день армия Палатинца перешла Мез около Нефшато. В какой-то момент казалось, что она направляется к Шампани, но она обошла плато Лангр и 20 января поднялась к Дижону. Так, с 21 по 24 января Бургонь стала жертвой военного циклона. Продолжая двигаться вперед, Палатинец перешел Луару в Марсиньи и Бесбр в Ля Палис. 4 февраля Конде занял Виши и проник в овернскую Лимань. Тогда же Ля Ну сообщил армии захватчиков о скором прибытии Монсеньора. Покинув Пуату, он объединился со своими союзниками в Вильфранш-д'Алие (к востоку от Монлюсона). 13 марта прошел великолепный парад, затем армия отправилась в дорогу на Мулен, где Туренн усилил ее 3000 аркебузиров и 400 лошадей. Сама же армия была очень разношерстная, и разница в вероисповедании только усиливала страсти и разжигала самолюбие. Разногласия между командирами и подчиненными вспыхивали по самым разным поводам. Так, с подходом солдат Туренна Бюсси, недавно назначенный «полковником» Монсеньора, вышел из себя, увидев пехоту гугенотов под командованием виконта де Лаведана, несущего флаг белого цвета, который был также и цветом полка Бюсси. Последний полагал, что он один может претендовать на белый флаг. Дело даже дошло до рукопашной между солдатами Туренна и Бюсси. А сам Бюсси собирался пойти и вырвать флаг у знаменосца гугенотов. Уведомленный, Монсеньор поспешил умерить пыл своего фаворита. Ссора между Туренном и Бюсси еще не была решена (ни один не хотел уступать), когда пришел «мир Монсеньора». 22 марта Франсуа Алансонский сделал смотр своим войскам, насчитывающим 30 000 человек. Воспользуется ли он ситуацией, все более неблагоприятной для короля, особенно принимая во внимание недавнее бегство Генриха Наваррского? Это событие принесло значительную поддержку делу Реформации, так как в отличие от принца де Конде король Наваррский владел на юго-западе гораздо более значительной территорией, нежели бывший правитель Пикардии.

Бегство Генриха Наваррского ^{(3 февраля 1576 года)}

После отъезда Монсеньора двор охватила волна интриг. Окруженный фаворитами король предавался одновременно набожности и галантным играм. В отличие от Карла IX Генрих III не любил физические упражнения и его склонность к изысканным одеждам и украшениям начинала вызывать некоторое удивление, смешанное с презрением. После отъезда Монсеньора, казалось, наступило относительное спокойствие. Между гремя молодыми людьми, Генрихом III, Генрихом Наваррским и Генрихом де Гизом, выздоравливающим от полученной раны, внешне установились мирные отношения.

Самый молодой из них, Беарнец, был небольшого роста и без бороды. Его ум пребывал в постоянном движении. Ему очень нравилось проявлять мужество на охоте. А во дворце он всех заражал своим безудержным весельем. Он испытывал большую симпатию к Генриху де Гизу и даже пообещал ему не покидать резиденцию короля. Кроме того, в тот момент он был пленником необычайно красивой мадам де Сов. Но поведение его жены Маргариты, против которой его постоянно настраивал Генрих III, было для него причиной постоянных волнений. Как мы помним, в мае 1575 года Бюсси был вынужден покинуть дворец, едва не застигнутый врасплох в комнате Марго, при которой он сменил Ля Моля. В июне король Наваррский решил сменить трех служанок королевы, по его мнению слишком услужливых. Маргарита возмутилась и отказалась есть. Ее брат, герцог Алансонский едва не подрался из-за этого со своим названым братом. Генрих III встал на сторону Генриха Наваррского. Тем летом молодой король Наваррский выглядел беззаботным как никогда. Но однажды вечером его оруженосец д'Обинье и первый слуга спальни, отдыхавшие в его спальне, проснулись от пения принца, исполнявшего псалом 88 (для католиков 87), где есть следующие слова: «Ты удалил от меня друзей и спутников, ты забрал у меня друзей».

Д'Обинье начал действовать, услышав признание, соскользнувшее с уст его господина. Прежде всего он подумал, на кого может рассчитывать в ближайшем будущем. После бегства герцога Алансонского король Наваррский стал надеждой недовольных. Среди них был Фервак, не получивший правления в Нормандии, и был Лавардэн, которому Генрих III отказал в должности командира полка своих гвардейцев. 2 февраля 1576 года Фервак принял у себя короля Наваррского и его друзей. Они решили, что Генрих осуществит побег во время охоты и затем захватит один или два города. Беарнец настолько убедил двор в искренности своих намерений, что король снял с него наблюдение на время охоты. В ночь со 2 на 3 февраля он вышел из комнаты своей жены, не сказав ей ни слова. В сопровождении д'Обинье и прочих обычных гвардейцев он возглавил охоту на северо-востоке от Парижа. Обойдя Париж с севера, он перешел Сену по мосту Пуасси, проследовал через Шатонеф-ан-Монфор-л'Амори и направился прямо в свой замок Шатонеф-ан-Тимрэ. Он провел там совсем немного времени, лишь для того, чтобы отдохнуть, и направился в Алансон, где его ждали 200 дворян во главе с Ферваком. Пробыв в Сомюре до 25 февраля, король Наваррский побывал в Пуату, затем в Гаскони. Он не начал военных действий, но отправил Фервака к Монсеньору, так как собирался проводить политику, подобную политике брата короля, и добавить своих солдат к армии недовольных, наконец, торжественно отрекшись от римской веры, он вернулся к кальвинизму 13 июня.

Бегство Беарнца нанесло новый удар по самолюбию Генриха III. 5 февраля он писал о своем разочаровании правителю Пуату, графу дю Люду. Генриха можно было обвинить в двуличности, но не менее верно, что он был мягок и снисходителен по отношению к членам своего дома, что никак не соответствовало трудному положению, в котором находилось королевство. После бегства Монсеньора и Генриха Наваррского герцоги де Гиз и де Монпансье, особенно последний, стали двумя первыми лицами королевства. Бывший пленник Бастилии стал первым козырем двора. Его брат Дамвиль встал на сторону своего старшего брата и согласился отправить в Париж свою жену. Таким образом, весной 1576 года все было готово для пьесы, начавшейся с бегства Монсеньора, осложненной военным вторжением германцев и швейцарцев и в некотором роде коронованной возвращением Генриха Наваррского в лагерь врагов, чтобы она получила завершение, подобно предыдущим спектаклям, не в продолжительном и стабильном мире, а лишь в перемирии, предвестнике новых сражений.

Поход войск конфедератов на Париж, «Мир Монсеньора» и эдикт Болье

Во время заключения перемирия Шампиньи было решено провести окончательные переговоры в январе 1576 года в Париже. Там уже находились два представителя Конде, д'Арен и Бовуар Ля Нокль. Однако не в столице, а в лагере герцога Алансонского прошла основная стадия переговоров. Ведущую роль сыграл Франсуа де Монморанси. Он убеждал и «политиков» потребовать серьезные гарантии, тем самым выражая благодарность за помощь в его освобождении. Кроме того, то была мудрая предусмотрительность, так как было известно, что Монсеньор преследует только свои личные интересы. Но поскольку он был главой конфедератов, он подписал с королем Наваррским, принцем де Конде и маршалом де Дамвилем требования, которые они адресовали королю.

Написанные в Мулене в марте 1576 года, они насчитывали 92 статьи. Помимо классических требований реформатов, они просили разрешения на бракосочетания священников, совместную деятельность министров и евангелических школ государства, равноправное положение гугенотов и католиков в госпиталях и университетах, отмену десятинного налога и несоблюдение католических праздников, распространения будущего эдикта на Конта-Венассен и княжество Оранж, названия «религия протестантская» вместо «так называемая протестантская религия». Кроме того, были требования создать двусторонние палаты в судах, заручиться безопасными зонами, исключить любой другой вид богослужений (очевидное доказательство нетерпимости), восстановить в правах Конде, Монморанси и их друзей, реабилитировать Монтгомери, Монбрена, Кокона, Ля Моля, Колиньи и других жертв 24 августа 1572 года. Наконец, среди прочего фигурировало требование покарать зачинщиков резни. Конечно, эти требования были чрезмерны. Один раз король ответил на них 19 марта, второй — 10 апреля, третий — 13 апреля. Генрих III внимательно следил за ходом переговоров. В первую очередь монарх требовал восстановления католического культа везде, где он был запрещен. Лишь в последний момент он согласился на реабилитацию Колиньи. Но его вынудили на этот шаг; чем ближе наемники были к Парижу, тем на большие уступки ему приходилось идти. Занятая переговорами Екатерина по-прежнему надеялась поссорить конфедератов, сначала вернуть себе Монсеньора, затем Монморанси, которому она намекала на должность коннетабля. Она придерживалась мнения, что следует пойти на любые уступки, а когда наемники уйдут и будут созваны Генеральные Штаты, не обращать на них никакого внимания. Пока войска конфедератов стояли между Гриеном и Фонтенбло, королева находилась в аббатстве Серкансо. В последний момент она задумала похищение принца де Конде. 27 апреля она встретилась в церкви Супп-сюр-Луэн с Монсеньором и Конде, предполагая похитить последнего. Герцога Казимира вовремя предупредили, и он прискакал на помощь господину принцу. Королева-мать удалилась, а переговоры продолжались в Шатене, в поместье советника парламента.

63 статьи эдикта практически по всем пунктам удовлетворяли требования гугенотов. Их богослужения запрещались в Париже, и гугеноты все же обязывались платить десятинный налог и соблюдать католические праздники. Официальное название их веры оставалось «так называемая протестантская религия». Король отверг требование запретить все прочие вероисповедания, кроме католицизма и протестантизма. Прекращались расследования, начатые против зачинщиков Варфоломеевской ночи. Таким образом, любые церемонии в честь жертв кровавой расправы были запрещены. Также больше не вставал вопрос об отстранении от управления, особенно и области религии, господина де Невера, де Реца, де Шеверни и канцлера де Бирага.

Эдикт Болье был гораздо шире эдикта Амбуаз 1563 года и январского эдикта 1562 года. Эдикт 1576 года восстанавливал католицизм там, где его запретили, и предоставлял полную свободу совести и религиозных отправлений. Были признаны законными браки священников, перешедших на сторону Реформации. Была объявлена всеобщая амнистия. Гугеноты получали право занимать любые общественные должности, быть принятыми в школы и больницы. Впервые были созданы палаты, состоящие наполовину из католиков, наполовину из протестантов. Монсеньор, Конде, король Наваррский и Дамвиль были восстановлены в правах. Более того, эдикт рассматривал Варфоломеевскую ночь как «преступление», и король публично выразил свое сожаление. Семьи погибших были избавлены от налогов, Колиньи реабилитирован, его дети получали обратно наследство, а потомки иммигрантов признавались подданными короля. По большинству пунктов эдикт Болье предвосхищал эдикт 1787 года о государственном статусе протестантов и Учредительный декрет, стирающий все последствия отзыва Нантского эдикта.

В качестве зон безопасности эдикт выделял гугенотам не 4, как в 1570 году, а 8 городов: два в Лангедоке, два в Гюйенне, два в Дофине и два в Провансе. В секретных статьях король отдавал также Ля Шарите-сюр-Луар Монсеньору и Перонну принцу Конде. Наконец, он пообещал созвать Генеральные Штаты в течение 6 месяцев и тайно переговорить с папой и — что самое удивительное — с инквизицией, выступая за религиозную свободу.

Легко опубликовать договор или эдикт, но трудно исполнить. Когда король подписывал его, он не мог удержаться от слез. Обычай требовал после каждого заключения мира исполнять «Тебе, Господь». Но король тайно приказал закрепить колокола Нотр-Дам, чтобы они не звонили. Договор был передан всем королевским домам, включая испанский. Главный виновник событий, получивших временное разрешение в Этиньи и Болье, Монсеньор получил львиную долю добычи. К его первому герцогству добавились Анжу, Турень и Берри, отныне он принял титул герцога Анжуйского. Он становился монархом настоящего феодального государства на берегах Луары и мог на равных вести переговоры с Дамвилем в Лангедоке и королем Наваррским на Юго-Западе. Королевство вновь оказалось раздробленным на части. К этому ослаблению добавлялась постоянная нехватка финансов в королевской казне. 6 мая в письме к дю Феррье Генрих III точно оценивает ситуацию: «Так как сейчас все только и думают о деньгах, как бы мое королевство не оказалось в руинах войны». Самым насущным вопросом стала проблема наемников.

Однако его можно было решить, только удовлетворив их финансовые требования. Три первых месяца после подписания мира Монсеньора король и его правительство пытались урегулировать вопрос о шайках Монсеньора и политиков. Созыв Генеральных Штатов осенью 1576 года откроет новый период в правлении Генриха III, вызванный появлением Лиги, ответа католического большинства на победу гугенотов над королем и церковью.

Реализация статей мирного договора Монсеньора

Каким бы ни был скучным рассказ о ликвидации задолженности обеих сторон вызванным ими наемникам, детали финансовых операций показывают, в каком упадке оказались правительство и начавшие войну группировки.

Герцог Иоганн-Казимир умел держать в руках своих должников. Он сам составил статьи предполагаемого договора, и королева-мать была вынуждена указать заложников, ответственных за их исполнение. Последние, вместе с отданными под залог драгоценностями, должны были послужить гарантией выплаты суммы в 300 000 ливров, которую надлежало выплатить с 1 по 15 мая 1576 года. Оплата в размере 1 700 000 ливров должна была быть произведена до 4 июня. Герцог не забыл включить в свои требования 50 000 экю, которыми его отец поручился перед королевой Англии за оплату наемников и которыми заявлял о вложении в пасхальную ярмарку 1577 года. Герцог не забыл и задолженность гугенотов герцогу де Де-Пон, к которому они обратились за помощью в 1568 году. Будучи добрым принцем, он согласился, чтобы выплата была осуществлена на ярмарке во Франкфурте в 1578 году.

Королеву-мать волновали проблемы с оплатой наемников, и она торопила Белльевра, сюринтенданта по финансам, чтобы он скорее нашел 300 000 ливров и убедил короля в необходимости сдержать обещания, данные Казимиру. 25 мая король писал своему послу в Лондоне, Отфору, что 1 700 000 ливров, обещанные Казимиру к июню, «его не особенно волнуют». Но 22 мая, получив первую выплату, Казимир заявил Белльевру: «От всего сердца прошу вас продолжать, больше для репутации короля, нежели для спокойствия его подданных, уставших от нашего слишком долгого пребывания в стране, так как больше я не буду удовлетворен такими маленькими суммами».

Проконсультировавшись с Советом, король указал матери возможные источники денег:

1. Остатки от общих поступлений.

2. Заем в городе Париже.

3. Заем у принадлежащих ему городов.

4. Дотация духовенства, предназначенная для оплаты ренты города Парижа.

5. Удержание долга в 1 миллион ливров, согласованное с духовенством до 1576 года.

Время не ждало. 19 мая Генрих III просил дю Феррье передать Сенату Венеции письмо, в котором он говорил патрициям о необходимости получить 600 000 ливров за кольца, которые он перешлет, чтобы заплатить Казимиру во Франкфурте до 6 июня. 22 мая он признавался Отфору, что не может заплатить Казимиру 1 700 000 ливров до 5 июня. 1 июня Генрих III просит своего дядю Эммануэля-Филибера Савойского одолжить ему 300 000 ливров. Монсеньор со своей стороны говорил о своих сомнениях Белльевру. Он писал ему из Шатийон-сюр-Сен: «Я только что повидался с герцогом Казимиром. Он не собирается уходить или отсылать свои войска до тех пор, пока не получит обещанного. Постарайтесь ускорить дело, чтобы я смог сказать «прощай» герцогу и его армии, чего я больше всего желаю».

И бедный сюринтендант отправился в дорогу, не имея при себе ничего, кроме жалких обещаний. 20 июня Генрих III информировал его о предпринятых шагах. 23 июня король сообщал, что деньги, которые он попросил в своей записке к герцогу Лотарингскому, будут собраны. В то же время Белльевр получит ответ Карла III Лотарингского через Ля Мот-Фенелона, а упомянутому герцогу в качестве заложников будут отправлены дети господ де Пиенн, де Сен-Сюльпис и д'Омон, однако Белльевру надлежит организовать все таким образом, чтобы они не были отправлены в Германию.

Финансовое положение, как видим, было плачевным. В письме от 18 июня епископ Орлеанский Морвилье рассказывает Белльевру о возможном способе достать денег. Мадам де Немур предложила королю денег, но взяла их у итальянского финансиста Аджасието. Но в момент подписания контракта финансист сказал: «Ему дали Бурж, Невер, Орлеан и Шартр. Ему хотели отдать Бретань, вместо того, чем он не собирался довольствоваться. Он уперся в своем решении ничего не делать с тем, что имеет». Справедливая суровость финансиста. Короля взяли за горло жадность наемников и холодный расчет духовенства. Продолжая письмо, Морвилье признавал, что нечего ждать ни от Италии, ни от Савойи, и заключал: «Короче говоря, все наши друзья покидают нас».

Несмотря на все эти осложнения Генрих III и его мать выехали в Гайон, недалеко от Руана, чтобы «показать море» новой королеве. 26 июня государственный секретарь Виллеруа пишет Белльевру: «Мы надеемся взять заем в Дьепе и Руане». Так же как мадам де Немур, ее сын Генрих де Гиз и его племянники старались что-либо сделать и предложили свою серебряную посуду под залог 100 000 ливров, которые давал господин Нуво, но лишь через два месяца. 30 июня король пишет Белльевру, что Иоганн-Казимир недоволен 600 000 ливров, которые ему предлагают, и подтверждает, что кардинал де Гиз предложил 200 000 ливров благодаря господину де Новиану и 100 000 ливров в льняных и шелковых тканях. В отношении последнего пункта предстоят переговоры с торговцами Руана. В тот момент, когда король не знал, где взять денег, он узнал о смерти Бриенна, наследство которого превышало 300 000 ливров. Генрих III запросил из Кодбека, нельзя ли ему ими воспользоваться.

Наконец, объединив все возможные ресурсы, 5 июля Белльевр заключил с Иоганном-Казимиром соглашение о выводе его войск с территории королевства. Выплата долга с 6 мая по 6 июля будет произведена до ухода наемников из Франции. 200 000 ливров наличными будут выданы в предместье Монбара. 20 июля финансист Кастела привезет 200 000 ливров в лагерь герцога, 100 000 ливров в льняных тканях должны быть переданы швейцарцам, 20 000 ливров в шелковых тканях — ландскнехтам герцога. Ответственность за исполнение брали на себя Белльевр, Клерван и Арле. 20 июля заложники — д'Эскар, д'Аллегр, Бросс, Сен-Сюльпис, Пиенн и д'Омон — должны прибыть ко двору Нанси. Наконец, кардинал де Гиз отвечал за оплату, задолженную наемникам за кампанию 1568–1569 годов.

Несмотря на то что соглашение было ясным и детальным, оно не положило конец трудностям, которые всегда возникают при осуществлении столь жестких положений. Одна из статей позволяла Иоганну-Казимиру проявить злую волю в отношении заложников. Господа де Бросс и де Сен-Сюльпис отдали своих сыновей, но при условии, что они не будут отправлены в страну протестантской религии и останутся под покровительством герцога Карла III, от чего отказался последний. Палатинец поручил наемникам то, на что сам не решался. Поскольку заложники ему так и не были переданы, 12 августа один из полковников Иоганна-Казимира захватил Белльевра и Арле. Два посла Генриха III стали пленниками и были вынуждены следовать за наемниками до Лотерна.

Оттуда Белльевр сообщил королю о положении вещей. Король ответил длинным письмом, в котором благодарил за оказанную ему услугу и осуждал недоверие герцога в отношении заложников. Екатерина тоже написала Белльевру и сообщила, что король направил господина дю Плесси к герцогу Лотарингскому и Казимиру, чтобы урегулировать вопрос с заложниками и освободить его от временного заключения, и в конце говорила: «Мы никогда бы не подумали, что герцог Казимир может проявить Так мало уважения к королю, моему сыну, так хороню принимавшему его».

А тем временем Казимир триумфально вошел в Гейдельберг. Разве он не получил все блага победы, не дав ни одного сражения? За герцогом, как за римским императором, шли заложники и следовала длинная цепь повозок, специально раскрытых, чтобы народ мог видеть драгоценности французской короны и огромные суммы денег. Однако Казимир решил оставить все себе, не отдавая такое сокровище своим собственным наемникам. В Гейдельберге Белльевр и Арле в конце концов расцеловали Казимира и его отца, понявших, что лучше всего отправить Белльевра во Францию, как единственного человека, способного обеспечить выплату оставшегося долга. Но после тяжелых испытаний и тревог, выпавших на его долю, Белльевр был вынужден по состоянию здоровья взять длительный отдых, временно отдаливший его от государственных дел.

Яркое свидетельство слабости и беспомощности королевской власти было одним из аспектов политики, которая не была способна овладеть положением, вызванным раздробленностью страны, существованием фракций и обращением за помощью к иностранным державам.

Обращение королевы-матери к королю в 1576 году

Генрих III жестоко переживал унизительность «мира Монсеньора». Два месяца он не хотел видеть Екатерину, не в силах простить ей такое унижение. Возможно, его больше задевало не политическое поражение, а выступление против него сторонников Монсеньора, презираемого им за сто физическое уродство, трусость и чрезмерные амбиции. Королева-мать и не думала уйти от политики. Это была ее жизнь, она наслаждалась ее ядом. Теперь она согласилась быть только «первым министром» сына. Последний часто прибегал к ее помощи, зная о ее способности выпутаться из самых затруднительных ситуаций. Зачастую он доверял ей правление то в приступе меланхолии, то из-за физического недомогания. Но он ревниво относился к своим королевским прерогативам и, передавая правление, давал и инструкции, как делал с канцлером и министрами.

В течение 17 лет пребывания у власти королева-мать накопила огромный опыт и летом 1576 года предоставила его в распоряжение сына, изложив письменно. Мы помним, что в Турине в 1574 году она подала ему целый ряд детальных рекомендаций. Теперь же она как будто подвела итоги прошедшего двухлетнего правления, в завуалированной форме упоминая о совершенных ошибках, чтобы не травмировать самолюбие сына.

Если король хочет следовать примеру своих предшественников, он должен заставить замолчать недовольных, упрекающих его в недостатке заботы об их благосостоянии и нежелании видеть их рядом с собой. Она констатировала, что изучение депеш, особенно от правителей провинций, показало, что ответы на них не были получены вовремя, и гонцы были вынуждены ехать назад с пустыми руками. Общее руководство было неудовлетворительно. Указывая на опасность такого положения дел, королева упрекала Генриха III в недостаточном усердии в исполнении своих обязанностей. Пользуясь случаем, она напоминала, как поступали Франциск I и Генрих II. Отец Генриха III вставал рано утром, начинал одеваться, и тогда входили принцы, сеньоры, шевалье, дворяне королевской спальни, метрдотель, слуги, он со всеми разговаривал, и это всем нравилось.

Потом заседал Совет, после которого с королем оставались государственные секретари. «Если вы будете делать так же, они будут довольны». После Совета не менее часа или двух следует посвятить разбору депеш и прочим делам, не могущим быть решенными в отсутствие короля. Генриху III также не следует пропускать 10-часовую мессу и идти туда, подобно деду и отцу, в сопровождении принцев и дворян. После еды «давайте аудиенции, по крайней мере, два раза в неделю», Так как это «очень нравится вашим подданным, затем приходите ко мне или к королеве, чтобы показать обычай двора».

Королю нельзя долго оставаться в одиночестве. В полдень «прогуляйтесь пешком или на лошади, чтобы показать себя и удовлетворить знать: проводите с ней некоторое время в достойных занятиях, по крайней мере, два-три раза в неделю. Затем пообедайте с семьей, давайте бал два раза в неделю, так как я слышала, как говорили королю, вашему деду, что для того, чтобы французы жили в мире и любили своего короля, нужно две вещи: поддерживать их веселье и чем-то занимать». «Французы так привыкли, и если нет войны и их нечем занять, они возьмутся за что-нибудь более опасное».

Кроме личного поведения короля не менее важным моментом была «полиция» двора. В правление Франциска I капитаны гвардейцев следили за залами и двором, а лучники должны были помешать лакеям и пажам воспользоваться благами дворца. Прево следил за «нижним двором» и окрестностями дворца. Когда король ложился спать, закрывали двери дворца, ключи клали в изголовье его кровати, так что нельзя было войти во двор замка, не разбудив короля.

Тогда ни Бюсси, ни Дю Гаст долго не удержались бы: каждый знал и исполнял свой долг.

Двор, несмотря на свою важность, не был всем королевством. И Екатерина призывала сына решать все самому и принимать представителей провинций. Приводя пример Луи XII, королева предлагала Генриху III иметь под рукой список своих слуг, а также должностей и званий, чтобы в случае необходимости отблагодарить за верную службу. Важно, чтобы только король распоряжался должностями и привилегиями, на которые рассчитывали его подданные. Кроме того, если король в первую очередь должен отдавать внимание знати и духовенству, то он не должен забывать и города. Завоевать симпатии и поддержку «трех или четырех главных буржуа, имеющих больше других влияния в городе», а также «нескольких торговцев, пользующихся уважением сограждан» — значит обеспечить себе хорошую опору.

Завербовать себе сторонников но всему королевству, восстановить престиж королевской власти, посвятив себя своей знати, самому заниматься делами, направлять Совет твердой рукой, следить за нужным направлением заседаний Совета и стимулировать усердие государственных секретарей таковы предложенные Екатериной пути для восстановления королевского престижа, повиновения подданных и возрождения их симпатий к королю.

В конце XVI века истинной наследницей Людовика XI была именно она, Екатерина Медичи. Предложенная ею программа предвосхищала политику Ришелье. Но ее политические методы и средства были гораздо мягче и человечнее, чем у кардинала. Вероятнее всего, Генрих III не мог воспользоваться предложениями матери. До тех пор пока не будет достигнут твердый мир, король не имеет возможности действовать в этом направлении. В 1576 году желание католического большинства установить единство веры было еще непреодолимым препятствием. Ничего удивительного, что против государства гугенотов встало государство католиков. Стоя между двумя непримиримыми силами, король был не в состоянии играть роль арбитра и мог лишь перейти на сторону большинства. После победы реформатов поворот событий был неизбежен. Это произошло на сессии Генеральных Штатов в Блуа, как ответ на чайное желание короля, и следствием его стало новое военное столкновение. Началась шестая гражданская религиозная война.

Недовольство католиков и выступление Лиги

Бесспорная победа гугенотов только разожгла страсти и предрассудки. Католическое большинство было вне себя от гнева, вынужденное не только терпеть, но и уважать презираемое им протестантское меньшинство. Генрих III, конечно, добился мира, но мира постыдного и унизительного. Глубоко задетый в своем личном самолюбии и гордости монарха, он повергнул в немилость епископа Лиможского, Себастьяна де Л'Обеспина, и два месяца не желал видеть свою мать.

Бессилие короля было очевидно. Было получено еще одно доказательство того, что военные и финансовые средства короны с большим трудом смогли лишь нейтрализовать могучий натиск гугенотов, умело мобилизовавших своих сторонников.

Постепенно католики пришли к выводу, что им остается самим защищать свою веру и составить фракцию, способную заменить беспомощное правительство. В правление Карла IX в Гюйенне, Лангедоке, Шампани и Бурже уже создавались вооруженные братства и ассоциации. Правитель Бургони Таванн хотел дать католикам своей провинции организацию, скопированную с организации гугенотов. 1576 год стал годом появления антигугенотской лиги, которая — и это было важно вовсе не заботилась получить популярного и бесспорного руководителя. Очень скоро стало ясно, что Гизы воспользуются ситуацией для обвинения короля в предательстве «истинной веры» и веры Франции.

25 декабря 1575 года Екатерина указала королю на опасность формирования противостояния. Одновременно Дейл, посол Англии, свидетельствовал, что Гиз ведет активную деятельность в Париже, выискивая все возможности для увеличения своей популярности. Он добавлял: «Его рубец очень заметен».

Отправной точкой союза католиков, назвавшего себя впоследствии Святым Союзом, была статья «мира Монсеньора», в котором говорилось о предоставлении принцу де Конде правления в Пикардии и в качестве безопасной зоны города Перонны. Жак д'Юмьер, правитель города, отказался подчиниться, и с дворянством, солдатами и жителями Пикардии создал лигу, чтобы помешать Конде вступить в свои владения. Одновременно он послал призыв всем принцам, господам и прелатам королевства: «Пришло время противопоставить их (еретиков) планам святой христианский союз, прекрасное взаимопонимание и согласованность всех верующих, лояльных подданных короля, союз, являющийся единственным средством, данным нам Господом, чтобы восстановить веру и подчинение королю». Создатели новой лиги хотели, чтобы за ней последовала не только вся Франция, но чтобы она вышла за пределы королевства.

8 июня, узнав об отказе правителя и жителей Перонны выполнять пункты мирного договора Монсеньора, король писал д'Юмьеру: «Меня очень огорчает то, что жители Перонны, всегда остававшиеся верными мне, теперь приняли решение не подчиняться моим приказам, и в этом им помогают дворяне, вместо того, чтобы обратить их на путь истинный». «Чтобы установить мир между моими подданными и вывести королевство из тяжелого положения, в котором оно оказалось по злому умыслу времени, а не по моей вине, я разрешил своим мирным эдиктом так называемую протестантскую религию на всей территории королевства. Не по моей вине», — пишет он. Если и была совершена ошибка, то это была ошибка подданных короля, католиков и протестантов, Так как беспомощность власти в восстановлении единства веры толкала короля то в одну, то в другую сторону, не давая ему возможности исполнить свой долг и заветное желание: установить мир короля, его собственный, а не кого-то другого. Неожиданная смерть Карла IX привела к периоду несостоятельности власти и сделала невозможным подавление гугенотов радикальными методами. Не королевская власть распоряжалась политикой, а ее подданные, диктующие ее в соответствии с изменением обстоятельств.

Неподчинение Жака д'Юмьера, буржуа Перонны и дворян Пикардии было серьезным событием. В письме к Белльевру от 14 июня Генрих III впервые употребляет слово «лига» для обозначения ассоциации, сформированной пикардийскими городами. К Перонне присоединились города Амьен, Абвиль, Сен-Кантен, Бовэ и Корби. В тот же день, 14 июня, венецианец Морозини сообщает Сенату, что оппозиция пикардийских дворян была подготовлена с помощью агентов Филиппа II, отказывающегося терпеть присутствие принца де Конде в городе, так близко расположенном к испанским Нидерландам. Итак, католики неизбежно должны были завязать отношения с Испанией.

Простая провинциальная лига Пикардии из-за отношения Генриха III и амбиций Лотарингского дома не замедлила преобразиться и распространиться по всей Франции. Уже выделившийся в Варфоломеевскую ночь, молодой герцог де Гиз стал популярным после победы над гугенотами при Дормане и постарался продемонстрировать свой знаменитый шрам Парижу. Королева-мать указала королю на опасность, которую представлял собой Гиз. Посчитав необходимым утвердиться посредством заявления, распространенного по всей Франции, Гиз просто следовал принятому в те тревожные времена обычаю. Его текст можно рассматривать как конститутивный акт Святого Союза.

Католики стремились к восстановлению идеальной монархии Средневековья, с привилегиями провинций и орденов, со служащей ей знатью под контролем народа. Авторы текста заявления предусмотрительно ссылались на первого христианского короля Франции Кловиса, родоначальника угаснувшей династии. Имя Карла Великого не упоминалось, чтобы не потакать амбициям Лотарингского дома, так как его представители претендовали на происхождение от Каролингов.

Знатные члены Лиги хотели заручиться поддержкой городов: «Все католики городов и деревень будут предупреждены и тайно собраны для вступления в ассоциацию, чтобы участвовать в ее деятельности по мере сил и возможностей каждого». Нет ничего удивительного, что врагами лиги стали все те, кто ей противодействовал, и те, кто хотели остаться нейтральными. Против последних она давала себе свободу «для всякого вида оскорблений и притеснений», а первых приказывала повсеместно преследовать. Вступив в лигу, еe члены не могли покинуть ее, не став врагами Господа, мятежниками и зачинщиками волнений. Члены лиги должны были оказывать друг другу поддержку «путем правосудия или путем оружия, без каких-либо исключений». Они приносили клятву повиноваться «избранному главе», чтобы исполнить высшую цель ассоциации и разбить противников, кем бы они ни были. Это было сказано про короля, не называя его.

Прежде чем выдвинуть эти положения, Лига сочла необходимым заручиться поддержкой папы. Она направила в Рим Жана Давида, адвоката Парламента Парижа. Этот тщеславный гасконец по возвращении имел несчастье быть убитым. Правда ли, что в его бумагах нашли подтверждение того, что предполагалось сменить Валуа на лотарингцев, наследников Карла Великого? Так пишет Л'Эстуаль в конце октября 1576 года. Точно известно одно: гугеноты опубликовали подозрительный памфлет, представленный ими как резюме протокола папской консистории. Королевская полиция, конечно, знала об этом факте, и Генрих III был информирован об остававшихся до того момента секретными намерениях Лотарингского дома. По окончании войны герцог Анжуйский и его сообщники должны быть казнены, Генрих III и королева-мать заключены в монастырь, а свободы галликанской церкви упразднены. Генрих де Гиз объединит «наследство короны и благословение Господа, лежащее на нем, как на потомке Карла Великого».

Не предавая этой записке, переданной Жану Давиду, исключительного значения, ясно, что последний был хорошо встречен в Риме кардиналом де Пеллеве, придерживавшимся позиции лотарингцев. Не менее очевидно, что Григорий XIII знал о Лиге и высказал свое мнение о ней Филиппу II.

К Генриху де Гизу стали стекаться сторонники со всего королевства. Он понимал значение Парижа, население которого очень плохо восприняло церемонии в честь заключения мира в Болье. Один парфюмер, Пьер де Ля Брийер, и его сын Матье, советник Шателе, распространили среди буржуа вступительные списки. Один президент Парламента, Геннекер, сделал то же самое среди магистратов, но первый президент де Ту сумел убедить коллег не ставить свои подписи. Среди самых активных членов Лиги были ордены кордельеров и якобинцев, а также иезуитов. Их монастыри стали центрами движения, а дом Гиза в Париже — сердцем сети, накинутой на королевство. Кроме Меченого, неоспоримого главы Лотарингского дома, свои места в нем занимали его братья Майенн, д'Эльбеф, кардинал Луи де Гиз в бесконечном заговоре против последних Валуа. Душа интриги, сестра де Гизов, Екатерина превосходила их в страстном желании успеха задуманного. Красивая, но хромая, некогда она имела виды на Генриха III, но Мария Клевская вытеснила ее из сердца Генриха Анжуйского. Пылая жаждой мести, она без колебаний вышла замуж за герцога де Монпансье, старше ее на 44 года, но зато Бурбона. 15 лет она мечтала отомстить Генриху III. Вполне вероятно, именно в доме Гиза и Монпансье был составлен текст, доказывающий восхождение Гизов к роду Каролингов, так же как памфлеты, пасквили и различные тексты, в которых безжалостно разделывались с королем и его фаворитами.

Перед лицом такой опасности для своей власти, до созыва Генеральных Штатов в декабре 1576 года, Генрих III, по крайней мере вербально, противодействовал взлету Лиги. Одновременно с помощью матери он предпринял попытку примирения с братом, указывая ему на опасность, и которую ввергали страну Гизы и его союз, теперь бесполезный, с гугенотами.

Новый поворот королевской политики до созыва Генеральных штатов в Блуа

Отказ дворян и городов Пикардии признать правителем принца де Конде вынуждал двор искать другое решение. Герцог Анжуйский предложил ему приехать к нему в Бурж, но Конде знал, что тот хочет вернуть расположение Генриха III. Он предпочел приехать к королю Наваррскому. Тот собирался женить его на своей сестре, по этому воспротивилась Екатерина де Бурбон.

Задетый, Конде уехал в Ля Рошель. Екатерина Медичи попыталась заставить его забыть о разочарованиях и вернуть ко двору. 20 июля она сообщила ему об отъезде Поля де Фу а, которому поручено убедить его в добрых намерениях короля и его окружения. В августе господин де Л'Исл был уполномочен ему сообщить, что взамен Нероны и Дулена король предоставляет ему Сен-Жан-д'Анжели. С Дамвилем королева повела себя Так же, как с Конде, час то посылая ему письма, чтобы склонить на сторону короля. Жена маршала оставалась в Париже, будучи объектом постоянных наблюдений. Она надавала столько обещаний, что королева убедилась в верности правителя Лангедока. Екатерине оставалось заманить в свои сети короля Наваррского, чтобы завершить завоевание глав коалиции, победившей короля в мае 1576 года. Генрих Наваррский как раз попросил разрешения для его жены вернуться к нему. Не желая быть рядом с нелюбимым мужем, Маргарита сослалась на отсутствие денег, подтвердив свое решение выставкой на продажу одного имения в Нормандии. Но настойчивая Екатерина все же собиралась повидать своего тестя. Однако этой встрече не суждено было состояться из-за противодействия короля Наваррского и желания Генриха III иметь мать рядом с собой во время сессии Штатов, которая должна была пройти в Блуа. Хотя Екатерина не исполнила свои планы относительно Беарнца, она получила гораздо большее удовлетворение при виде в Блуа обоих сыновей, полностью примирившихся. Содействие Монсеньора было необходимо, если король собирался расквитаться с гугенотами и стереть унижение мира Болье. Уступив постоянным просьбам Генриха III, герцог Анжуйский, наконец, приехал в Олленвиль в середине сентября. Король принял с большими почестями брата, к которому тем не менее испытывал неприязнь. Более того, он благосклонно встретил канцлера Монсеньора, Рено де Бона, и фаворита Бюсси д'Амбуаза, владевших умом своего господина. Перед перспективой обладания короной (некоторые провинции католиков в Нидерландах подали ему такую надежду) Монсеньор понял, что для этого ему следует порвать с протестантами и получить расположение короля. Екатерина заранее готовила всевозможные варианты и поехала к Франсуа в Сомюр, где в компании Бюсси он наслаждался новым герцогством. Развивая аргументы короля, мать рассказала ему об опасности, которую могут представлять для династии амбициозные планы Гизов. Кроме того, Франсуа-Эркюль вновь поддался чарам прекрасной Шарлотты де Сов. Сам Бюсси, ставший правителем Анжу, укрепил своего господина в намерении вернуться, когда Екатерина приехала в Блуа по просьбе Генриха III «Она была довольна, — как писала аббату де Л'Исл, — видеть сына, герцога Анжуйского, настолько убежденного, что, надеюсь, отныне им будет двигать одно желание — укрепить и сохранить величие этой короны».

Пока король мирился с братом, лиги и ассоциации католиков продолжали множиться, а Тем временем проходили выборы в Генеральные Штаты. В них прошел лишь один гугенот, господин де Мирамбо, депутат от дворянства Сентонжа. В других местах гугеноты отказались принять участие в голосовании, говоря, что во многих сенешальствах время и место избирательных собраний объявлялось одними кюре. Они жаловались на давление властей и угрозы лиг, хотя во многих провинциях юга и юго-запада среди избранных могло быть довольно много их представителей. Потеряв ориентацию из-за измены герцога Анжуйского, они опасались участием в выборах показать свою слабость. Без союза с «политиками» они действительно не представляли собой серьезной силы; ими можно было пренебречь. О чем думал Генрих III по приезде в замок в Блуа, где через 12 лет вновь соберутся Генеральные Штаты, но в гораздо более трагичной обстановке, нежели той зимой 1576 года?

Сессия Генеральных штатов в Блуа ^{(6 декабря 1576 года — конец февраля 1577 года)}

Большинство депутатов Генеральных Штатов были решительно настроены на признание во Франции одной-единственной религии — католической. 3 декабря король принял в Блуа герцога де Невера. На вопрос герцога, знает ли король мнение Генеральных Штатов, Генрих III утвердительно сказал: «Они решили помочь Вашему Величеству?» «Да, они решили отдать за это свои жизни и имущество».

2 декабря король подписал текст ассоциации, главное распоряжение которого предусматривало сбор в каждой провинции вооруженных конных и пеших людей, а также необходимых средств. Правителям должны ассистировать шесть главных лиц провинции, и в каждом сенешальстве должен быть один или два человека, чтобы следить за приготовлениями и потом доложить уполномоченным правителями и лейтенантами лицам.

Король шел дальше. Он решил, что католики, отказавшиеся вступить в данную ассоциацию, будут рассматриваться как враги Господа, короля, родины и ассоциации и будут обречены на публичные оскорбления. Такой шаг присоединял к лагерю короля всех мирно настроенных католиков, «политиков» и запрещал им любые уловки.

Король обещал соблюдать свободу совести, но не свободу культа, и гарантировал безопасность мирно настроенных гугенотов и сохранность их имущества. Но это обещание было ненадежно, Так как имело значение только во время сессии Генеральных Штатов.

В четверг 6 декабря после мессы Святого Духа в церкви Сен-Совер (Святой Спаситель) король торжественно вошел в зал заседаний Генеральных Штатов. Перед ним шли два привратника. За монархом шли королева-мать, королева Луиза, герцог Анжуйский, кардинал де Бурбон, герцог де Монпансье и его сын принц-дофин, герцоги де Невер и д'Юзэ, епископы Лаонский и Бовеский, пэры церкви, канцлер де Бираг, начальник артиллерии Бирон, члены королевского Совета и государственные секретари.

Увидев Генриха III, все депутаты встали. Король сел на трон и знаком пригласил депутатов занять свои места. Прирожденный оратор, король звучным и твердым голосом произнес речь, посвященную открытию сессии. Призвав всех к самопожертвованию, он воздал должное своей матери, которой после Господа он обязан всем. Как можно было ожидать, он пообещал бороться против правонарушений, восстановить порядок, не жалея для этой святой цели ни своей крови, ни жизни. Он умело упомянул о бесчинствах знати: «Действительно, у некоторых в этом королевстве трудно найти малейшие достоинства, некогда отмечавшие дворянство Франции». Осудив таким образом некоторых дворян, король выразил сочувствие трудному положению третьего сословия, особенно бедных земледельцев, и выразил неодобрение политике торговцев и финансистов, не забыв о людях, вершащих правосудие, в которых нет ни веры, ни лояльности. «Я знаю о предубеждении, продолжал он, относящем бедственное положение страны на счет плохого правления принца. Те, кто беспристрастно изучат корни и развитие нашей раздробленности, рассудят по справедливости. Моей совести не в чем меня упрекнуть». Затем он напомнил, что умерший король и он сам были еще очень молоды, когда появились разногласия и разделение между подданными. «Королева, моя мать, сделала все возможное, чтобы остановить угрожавший нам поток зла. Именно ее мудрости мы обязаны сохранением королевства. Именно она поддержала порядок наследования короны и передала своим младшим детям ее, уже бывшую целью тайных заговоров или публичных нападений их собственных подданных».

То был ясный и точный анализ состояния королевства со времени смерти Генриха И, кроме того, этот отрывок служил ясным предупреждением претендентам (почти всегда незаконным) на корону, у которых в составе Штагов находилось немало сторонников, только и ждавших возможности выступить против короля.

«Я ратую за благо, мир и спасение моих подданных… С этой целью, хорошо изучив обстоятельства, в конечном итоге я встал на путь терпимости и примирения».

Эта речь, умело произнесенная 25-летним монархом, блистающим молодостью и изяществом, имела заслуженный успех. Его мирное настроение соответствовало мыслям большинства депутата, особенно третьего сословия. После короля выступил канцлер и в свою очередь высказался за мир, необходимый для проведения реформ, ограничился просьбой денег на нужды королевского дома и армии и обошел расходы, «нужные для ведения войны».

Существовало ли противоречие между публичными заявлениями короля и его решениями, особенно от 2 декабря, касающегося формирования лиги в защиту религии, принятое за четыре дня до открытия сессии Генеральных Штатов? Как часто случается в политической игре, противоречие было скорее внешним, а не реальным. Вставая во главе Лиги, Генрих III забирал у герцога де Гиза роль, которую тот рассчитывал играть. Поднимая собранную из разных частей армию, король возлагал надежды на действительные силы страны и одновременно разделывался г наемниками. Не вызывает сомнений, что он хотел компенсировать унижение мирного договора Колье. Но разве он мог скрыть свои истинные намерения, поставить собрание перед уже принятыми решениями, ведь Штаты сами хотели дать ему советы и предоставляли средства для проведения согласованной с ними политики? В действительности ни король, ни его противники не могли действовать в открытую.

7 декабря третье сословие выбрало адвокатом в Парламенте Ле Турнера, духовенство указало на архиепископа Лиона, Пьера д'Эпинака, и знать — на барона де Сеннесэ. Два первых впоследствии стали убежденными сторонниками Лиги. В кризисной ситуации рождались совершенно необоснованные слухи. Так, в среду 11 декабря Мирамбо отправился к королю узнать, справедливы ли разговоры о новой Варфоломеевской ночи. Генрих III с негодованием отверг такое предположение. 13 декабря он написал всем правителям провинций, чтобы они не верили лживым измышлениям. В тот же день три сословия просили короля согласиться на то, чтобы единогласно принятые ими решения были окончательными. 12-го числа епископ Лиона передал ему их решение и попросил составить список советников, ответственных за бумаги, чтобы Штаты могли отвести тех, кому они не доверяли. Генрих III, конечно, отказался принять за окончательные решения орденов, так как это было посягательством на его власть, но пообещал составить список советников и согласился на их возможный отвод.

Не всем в Штатах был по душе королевский абсолютизм. 9 декабря один депутат предложил создать постоянную комиссию, вроде исполнительного комитета, решения которого признавались бы обязательными без согласия короля. Подстрекаемые Гизами, духовенство и знать присоединились к проекту в этот период ослабления монархии, но третье сословие, предпочитавшее опекать два первых, провалило проект.

Генрих III счел необходимым подтолкнуть все три сословия на предложение восстановить религиозное единство в стране. Большинство депутатов, хоть и были истинными католиками, колебались, опасаясь сопротивления гугенотов и не желая новой гражданской войны. Король же втайне мечтал об этом и хотел, чтобы Штаты пошли на разрыв, так как затем они были бы вынуждены голосовать за субсидии. Итак, король постарался завоевать расположение депутатов. 19 декабря знать высказалась за религиозное единство. 22 декабря духовенство единодушно проголосовало за отмену протестантского культа. Оно предложило третьему сословию присоединиться к принятому им решению, однако внутри третьего сословия разгорелась дискуссия. Выбор был очевиден: между религиозным единством и, следовательно, войной, и соблюдением эдикта Болье и миром. В конце концов, отделение Иль-де-Франс, где проходили самые жестокие споры, согласилось на восстановление религиозного единства, но с оговоркой: «Самыми мягкими и святыми путями, какие только найдет Его Величество».

Из 11 других отделений шесть (Нормандия, Шампань, Лангедок, Орлеан, Пикардия и Прованс) присоединились ко мнению Иль-де-Франс. Пять (Бургонь, Бретань, Гюйенна, Лион и Дофине) потребовали, чтобы «единство религии было достигнуто мягкими и мирными средствами», они отметили особо «без войны». Большинство третьего сословия отвергло такое дополнение, требуя отмены публичных и частных протестантских богослужений, изгнания священников и членов консисторий протестантской церкви (26 декабря 1576 года). Почти сразу же, во время заседания Совета, Генрих III выступил против эдикта Болье, заявив, что он подписал его только для того, чтобы вернуть брата и удалить с территории государства наемников, надеясь дать отдых королевству, но его целью остается восстановить религиозное единство при первой же возможности; таким образом он сжег за собой мосты и занял непримиримую позицию. Белльевр и другие мудрые советники указывали королю на невозможность после такого заявления договориться со своими протестантскими подданными, заключить какое-либо соглашение с иностранными принцами того же вероисповедания и на неизбежность бесконечной войны. Генрих III никого не слушал. Этим заявлением он ратифицировал голосование трех сословий. Но тут был один деликатный момент. Предоставят ли ему Штаты средства, необходимые для ведения войны?

Не питая иллюзий насчет решений Генеральных Штатов, протестанты уже начали военные действия. Конде с августа месяца с разрешения короля был хозяином Сен-Жан-д'Анжели. Король Наваррский расположился в Ажане. Гугеноты свирепствовали в Провансе и Дофине. Архиепископ д'Амбрен заявил, что лишь 6 городов из 25 в Дофине приняли сторону короля и духовенства. 11 января 1577 года Генрих III сообщил Штатам о потере Гап, Ди, Вивье и База. Несмотря на нарастание напряжения между двумя сторонами, король хотел проявить добрую волю и поручил Штатам отправить посольство к королю Наваррскому, Конде и Дамвилю с просьбой приехать в Блуа и вместе с ним рассмотреть способы сохранения мира. 2 января Генрих III писал своему послу в Лондоне Мовиссьеру о том, что к Генриху Наваррскому отправится Бирон, к Конде — Камил Фере и к маршалу де Дамвилю— барон д'Уаньон. Три посланца были уполномочены объявить им о его намерении сохранить мир, не выступая с оружием в руках против протестантов и принявших их сторону католиков.

Говорить о мире после голосования Штатов значило пытаться примирить лед и пламень. Это также означало отрицание результатов политики Екатерины Медичи. В отличие от сына Екатерина была настроена очень миролюбиво. По словам Маргариты, она сочла плохим совет епископов не держать слова и забыть все, что она пообещала ему. Однако королева не стала открыто выступать против Генриха III.

Правительство переживало период кризиса. С момента бегства Монсеньора до эдикта Болье именно королева вела игру и король следовал ее советам. Но после формирования Лиги и созыва Генеральных Штатов она была вынуждена уйти за кулисы и ждать момента, когда (она была в этом уверена) снова будет играть главную роль.

Можно ли было договориться с протестантскими принцами, ставя под вопрос статьи последнего мирного эдикта? Напрасно знать и духовенство пытались представить положение вещей так, что король не мог без согласия Штатов подписывать договор Болье и что они имели право освободить его от клятвы. Подобные аргументы не могли оказать никакого влияния на руководителей Реформации. И потом, к чему прибегать к дипломатии, если религиозное единство не могло быть достигнуто иначе, как войной? Третье сословие более здраво и непредубежденно оценивало ситуацию. Буржуа понимали, что война означает новые налоги. На заседании 17 января 1577 года Ле Турнер (латинизировавший свое имя в Версориса) попросил подтвердить, что объединение пройдет с помощью мирных средств и без войны. Колебания третьего сословия поставили монарха в сложное положение, лишая его средств для проведения намеченной им политики. Однако в каком-то смысле разрыв между первыми двумя и третьим сословиями позволял власти сохранить королевский абсолютизм и нейтрализовать опасные попытки посягательства, появившиеся в день открытия сессии Штатов, согласно которым королю предлагались спутники в королевском величии.

Король перед лицом оппозиции Генеральных Штатов

Как мы видели, Штаты попросили короля дать свое согласие на принятые тремя сословиями решения и согласиться на присутствие рядом с ним комиссии из 36 членов ассамблеи и передать им список своих советников с правом отзыва. Такая просьба была очень смелой и беспрецедентной. Инициативу здесь взяли на себя два первых сословия. Третье сначала колебалось. Его представителя знали, что Штаты давали рекомендации в качестве совещательного органа, но никогда их решения не имели силу закона. Единственная их привилегия — введение новых налогов, что признавалось королями. Все остальные попытки ограничить и контролировать правительство делались лишь во времена беспорядков и ослабления королевской власти. Делегаты третьего сословия придерживались обычаев. Но Пьер д'Эпинак, глава делегатов духовенства, сумел их переубедить и 12 декабря представил королю все вышеупомянутые статьи. Желая получить поддержку Штатов, Генрих III все же заметил, что может согласиться на потенциальные предложения, но, пользуясь привычной тактикой, согласился сообщить список членов личного Совета и выслушать мнение о нем, а также принять присутствие Совета из 36 депутатов. Он не мог заранее согласиться с единодушными решениями грех сословий: иначе он бы отказался от короны и стал бы королем, который коронован, но не правит; такая судьба ждала британских монархов в XVIII веке.

Было бы ошибочно полагать, что публицисты того времени были единодушны в вопросе природы и широты королевской власти. Так, перед открытием Штатов Жан Боден опубликовал работу «О Республике» в ответ на «Франко-Галлию» Отмана и прочие труды противников абсолютной монархии. Боден не был первым, выдвинув идею божественного права королей. Их власть, как говорили его противники, была переданной властью. Вначале она была в ведении коллектива всего общества, но впоследствии оно передало ее правительству и главе царствующей династии. Так она оказалась целиком в ведении монарха, абсолютно и безраздельно. Осуждалась сама идея разделения власти. Король не мог иметь спутников в «королевском достоинстве» и не становился, вопреки мнению Аристотеля, тираном, потому что не считался с устремлениями своего народа. Ясно, что законы его не связывают, он может по желанию издавать их и так же отменять. Однако безграничная монархия короля имеет некоторые рамки, в частности моральные и божественные законы. Король обязан также соблюдать «основные законы королевства», из которых первый закон, исключающий женщин из числа носителей короны, касается нерасторжимого характера государственного королевского имущества и второй, не менее важный, не дает права еретику быть наследником Святого Луи. Король также должен соблюдать договоры, заключенные им со своими подданными и иностранными монархами. Его подданные не являются рабами, они должны оставаться свободными и располагать собой и своим имуществом. Навязывать им свою волю без согласия Штатов значило бы посягать на их право собственности. Такова в общем теория Бодена. Протестанты и представители Лиги предлагали способы правления, отличные от действовавшей тогда системы, а Боден ограничился выделением различных обычаев, родившихся в ходе истории и ставших впоследствии конституцией королевства.

Если от структуры королевства, как ее понимал Боден, обратиться к мнению Генриха III, то можно констатировать, что главной причиной уступок была острая нужда королевской казны в деньгах. Кредиторы королевства требовали выплаты более 100 миллионов ливров. Кроме того, король не имел возможности заплатить находящимся у него на службе швейцарцам. Более того, он не знал, чем обеспечивать жизнь своего собственного дома. Но как только он заговаривал о деньгах, все придумывали всевозможные уловки для отказа. Когда король припер к стенке все три сословия, они выдвинули большое количество доводов, стараясь избежать замаячивших перед ними новых налогов. Знать и духовенство указали на закон, освобождающий их от налогов. Третье сословие ссылалось на тяжелые времена и обеднение нации в настоящий момент. Большинство дворян отказывалось начинать кампанию на свои средства.

Легче всего можно было достать денег у духовенства. Некоторые епископы, особенно с юго-востока страны, земли которых были островками, обойденными морем гугенотов, предлагали помощь своим собратьям. Но большинство духовенства считало, что не оно одно должно оплачивать военные расходы. Несмотря на возражения духовенства, его руководители — кардиналы де Бурбон и де Гиз, с помощью епископов Юга — убедили своих коллег, что нельзя все же оставить короля без средств, так как он действует в первую очередь в интересах религии. Наконец, духовенство согласилось оплатить жалованье 1000 жандармов и 4000 пехотинцев, а после новых споров — предоставить королю 450 000 ливров. Для увеличения этой суммы Генрих III предложил разрешить ему продать государственное имущество на сумму 300 000 ливров. Представители третьего сословия возразили, что в их архивах нет ни одной статьи, касающейся данной области. Боден заявил, что имущество короны нерасторжимо, и король— лишь пользователь. Просьбы Генриха III ни к чему не привели. Он жаловался: «Они не хотят ни помочь мне, ни дать возможность воспользоваться моим имуществом. Это слишком жестоко».

Короля ждало новое разочарование. Встав во главе лиг и приняв участие в их организации, он должен был констатировать, что члены ассоциаций имеют сомнения относительно его намерений. Знать Пикардии не приветствовала изменений, нарушавших их привилегии. Они подписались под текстом ассоциации клятвой защищать религию и способствовать укреплению власти короля, но собирались участвовать в этом деле только в том случае, если их свободы и привилегии останутся неприкосновенными. Городские буржуа проявляли не больше пыла. Гак, Амьен выгнал Жака д'Юмьера, приехавшего с 300 всадников с предложением для жителей вступить в Лигу. 19 февраля король писал, выражая свое неудовольствие, д'Юмьеру: «Я бы хотел, чтобы города вступали в Лигу без подобных затруднений». Однако он освободил амьенцев от вступления в ассоциацию за 8000 ливров. Быть может, разозлившись, он освободил бы от военной обязанности все города за добрые наличные деньги? Большинство депутатов Штатов были убеждены в необходимости поддержки монарха. Так, один из них, Шалон, сказал королю: «Все лиги и ассоциации в монархическом государстве имеют важные последствия. Для подданных короля невозможно вступить в какую-либо лигу, не желая иметь во главе ее своего монарха».

Стоять во главе лиг провинций, неизвестно, вступивших в них или нет, не рассчитывая на усердие их членов, не иметь финансовых возможностей проводить свою политику — таков был в начале 1577 года незавидный удел Генриха III. Его затруднения усиливались отказом двух первых сословий объявить войну гугенотам. За неимением лучшего он возложил все надежды на поездку своих представителей к королю Наваррскому, принцу де Конде и Данввилю. Но когда посланцы вернулись, они не привезли с собой ничего обнадеживающего. Принц де Конде просто отказался от предложений «так называемых Генеральных Штатов Блуа». Дипломат король Наваррский, в отличие от своего кузена, принял послов доброжелательно. Ведь ему надо было показать себя в лучшем свете, принимая во внимание, что ветвь дома Валуа может угаснуть, так как ни герцог Алансонский, ни Генрих III не имели наследников. После своего бегства из дворца он присутствовал на протестантской молитве в Алансоне, но затем три месяца отказывался исполнять обряды новой религии. В глубине души он предпочел бы сохранять нейтралитет. Но поскольку в силу обстоятельств он оказался во главе протестантского движения, то вновь стал гугенотом, не переставая благоволить к католикам. Когда депутат духовенства епископ де Вьенн напомнил ему о бедах войны, его глаза наполнились слезами, он составил письмо «к господам, ведущим заседание Штатов» с просьбой пересмотреть вопрос о религиозном единстве. В приложении к письму он просил заверить короля в его верности и высказывался за политику примирения французов, которая, по его мнению, одна была способна положить конец бедам и несчастьям королевства. В 1577 году Генрих Наваррский уже был лучшим союзником Генриха III и прилагал все усилия для установления мира между католическим большинством и протестантским меньшинством.

Другой Бурбон, герцог де Монпансье, поехавший к Дамвилю, вернулся ко двору сторонником умеренности. Он последовательно обратился с речью ко всем трем сословиям, выступая адвокатом терпимости. Он не поколебал мнения двух первых, а третье нашло такую позицию благоприятной для объединения в одной религии, но по-прежнему «без войны».

Война была камнем преткновения. Плохие новости с Юга, нежелание Штатов предоставить необходимые средства, влияние герцога де Монпансье играли на руку сторонникам мира. Откажется ли Генрих III от своих проектов? На это указывает один из отрывков из письма короля от 3 февраля к Мовиссьеру. Говоря, что он ждет возвращения послов от принцев и Дамвиля, король добавлял, что в случае неудачи он прибегнет к силе с надеждой на помощь Господа в этой справедливой ссоре, которая «больше его, чем моя». Если Генрих III упорно шел по дороге войны, то делал это не из фанатизма, а из желания стереть унижение «мира Монсеньора» и получить у Штатов необходимые финансы. У него не было денег и война отняла то, в чем были сильны гугеноты. 2 марта король вновь поставил на рассмотрение Совета вопрос о единстве веры. Как и следовало ожидать, герцог де Невер остался непримиримым. Королева-мать, наоборот, выступила в защиту мира, так как только сохранение королевства могло привести к объединению подданных в одной религии, иначе вместе с королевством погибнет и религия. Генрих III высказался в том же направлении. Но поскольку ему отказывали в средствах, он не мог восстановить единство веры. Проявляя осторожность, он добавил, что «желает быть преданным вере, как никто другой» — это было правдой — но, говоря так, он указывал на герцога де Гиза, не называя его, уже начинавшего быть болезненным шипом, наряду с гугенотами.

Так еще один поворот был записан в королевскую политику. Прошло не более четырех месяцев, когда Генрих III утверждал, что ни за какую плату не начнет переговоры с гугенотами. Он поставил перед собой непреодолимый барьер клятвы. Весной 1577 года мираж единой веры рассеивался из-за недостатка денег. Вернувшись к миру, Генрих вновь оказался перед лицом необходимости идти на уступки протестантам, все же надеясь, что это не надолго и что правительственный корабль бросит якорь в гавани, дающей прибежище бурям.

Возобновление военных действий, мир Бержерака и эдикт Пуатье

Итак, несмотря на то, что никогда ранее обстоятельства не были так благоприятны, чтобы покончить с гугенотами, именно католики провалили планы короля, наконец решившего перейти к действиям. Об отношении этих борцов за веру, уже ставших сторонниками Гиза, свидетельствует отказ Парижа вооружить в рамках Лиги по просьбе короля 2000 всадников и 5000 пехотинцев. Штаты отказали королю в помощи деньгами и оружием, и король с матерью были вынуждены действовать, располагая прежними слабыми источниками. Тем не менее с их возможностями они достигли блестящих результатов, которые стали бы решающими, если бы Штаты пошли на нужные жертвы. Королева-мать мастерски проникала в ряды противников и разъединяла их. Практически перестала существовать коалиция гугенотов и недовольных католиков, а интересы их руководителей слишком часто не совпадали друг с другом. Брат короля, став герцогом Анжуйским, страстно мечтал избавиться от союза, несколько месяцев связывающего его с кем-то. Екатерина добилась его примирения с королем, и он вновь занял свое место наследника престола. Труднее было с Дамвилем, и королева знала, что дело будет не из легких. По ее совету 3 марта Генрих III написал письмо маршалу, сообщая о своем решении передать ему в личную собственность маркизат Салуццо с условием, что маршал оставит укрепления Лангедока, оставаясь его правителем. Екатерина, со своей стороны, писала Дамвилю самые располагающие письма, как только возникло предположение о его возвращении ко двору. Королева постаралась заманить в свои сети и Антуанетту де Ля Марк, жену маршала, имевшую такое влияние на своего мужа, что в марте 1577 года Дамвиль вновь принял сторону короля.

Гугеноты были не в лучшем положении, чем король, и не собирались воспользоваться недостатком энтузиазма католиков. Среди них не было единства, а их договор с частью католиков был их слабым местом. Король Наваррский, на службе у которого находились военачальники обеих конфессий, устал от их постоянных ссор. В Ля-Рошели, крепости протестантов, буржуазия хотела мира, простой люд и министры — войны. Но, так же как католики, они хотели ее, но не участия в ней. Лярошельцы не желали принимать солдат Конде, превративших окрестности города в пустыню. В то время, когда попраны все моральные устои, военные, к какому бы лагерю они ни принадлежали, захватывают все без разбора. До этого все беды и несчастья происходили где-то далеко; их относили на счет папистов. Теперь же перед глазами обывателей были ужасы войны и жестокость солдат. Ошибки солдат Евангелия, по их мнению, могли исходить лишь из плохого примера идолопоклонников римской веры. Они не допускали, что причиной этому была война, разрушение всех социальных законов.

Лишенные в этот раз поддержки иностранных наемников и не имея в качестве союзников Монсеньора и правителя Лангедока, протестанты были вынуждены отступить повсюду, кроме Лангедока, где они располагали значительными силами. В районе Луары, где гугеноты «взяли» Ля Шарите, вернуть город король доверил Монсеньору. Герцог Анжуйский очень изменился. Во время празднования Нового года к нему приехал Агриппа д'Обинье с предложением вновь встать во главе мятежников, на что герцог ответил отказом. 25 августа началась осада города и 2 мая он был сдан «по соглашению», но ни герцог, ни другие господа не смогли удержать солдат от насилия. 15 мая король дал праздник в честь своего брата в Плесси-ле-Тур, при этом «ему прислуживали дамы в зеленом, одетые в мужскую одежду, и все присутствовавшие тоже были одеты в зеленое». Л'Эстуаль замечает, что это стоило «60 000 франков на зеленый шелк». Вновь лаская своего сына, Екатерина дала 9 июня банкет еще более блестящий. Королева-мать поставила эту ночь феерии вместе с Шарлоттой де Сов. Генрих III был в серебряно-розовом костюме, покрытый драгоценностями и благоухающий духами. Он пользовался возможностями праздника или балета, чтобы дать волю одной из самых глубоких склонностей своей природы, заставлявшей его наслаждаться моментом и очарованием женщин.

Через несколько дней, 11 июня, Монсеньор взял штурмом Иссуар. Солдат «невозможно было удержать от того, чтобы они не грабили и не жгли Иссуар, не убивали бесчеловечно всех подряд… Монсеньор и другие господа были бессильны спасти честь женщин и девушек». Кровь, в которой оказался потоплен овернский город, сделала Монсеньора сообщником своей матери и брата. Теперь он уже не мог упрекать их в событиях Варфоломеевской ночи, а протестанты не имели к нему никакого доверия. Опасность нового недовольства с его стороны отодвинулась на значительное время, союз реформатов и «политиков» распался навсегда. После победы Монсеньора ему открылась дорога либо в Севенны, либо на запад. Король, видимо, не особенно хотел быть свидетелем многочисленных побед брата, поэтому он вернул его ко двору, а командование его армией передал герцогу де Неверу, в то время как герцог де Майен получил приказ взять Бруаж. Последний осадил город 22 июня. Лярошельцы захватили его, но не укрепили. Городское население ненавидело знать, и командующий флотом, Клермон д'Амбуаз, был вынужден сдаться. В Ля-Рошели народ его встретил унизительными выкриками, требуя сражения. Через несколько недель Бруаж сдался 21 августа.

На Юге гугеноты под руководством сына адмирала Франсуа де Шатийона создавали больше трудностей. При первых слухах об отступничестве Дамвиля Шатийон захватил крепость Монпелье и приказал срыть ее (17 апреля), тогда как Сен-Ромен занимал Эг-Морт. На помощь маршалу король направил маршала де Белльгарда. Первый блокировал Монпелье, второй Ним. Шатийон собрал вторую армию, сумел преодолеть линии осаждающих и 1 октября проник в Монпелье. Он собирался выяснить отношения с Дамвилем, когда Ля Ну и Торе прекратили сражения. Наступил мир, согласно подписанному 17 сентября в Бержераке мирному договору. Это соглашение стало возможным благодаря тройному желанию — Екатерины, Генриха III и Генриха Наваррского, несмотря на оппозицию Гизов, папы и Испании. Генрих III не хотел уничтожать своих протестантских подданных. Продолжение военных действий лишь ухудшало положение в королевстве. Король поручил герцогу де Монпансье начать переговоры с королем Наваррским. Он также написал собственноручно письмо королю Наваррскому и просил герцога его передать. Король говорил Монпансье о своем названом брате: «Пусть он поймет, что после меня и моего брата нет никого, кроме него, кто был бы Так заинтересован в сохранении этого королевства». Таким образом, король напоминал Беарнцу, что после Монсеньора именно он является наследником короны, и его вполне понятная заинтересованность в деле должна побудить его к восстановлению мира. С конца 1576 года мирный договор подготавливался инструкциями королевы-матери, даваемыми ею Бирону, посланцу королевы у короля Наваррского. Генрих III в конце концов присоединился к точке зрения Екатерины. Политическая дальновидность Беарнца довершила остальное, несмотря на противодействие таких сторонников партии, как д'Обинье.

Эдикт Пуатье, подтверждающий соглашение Бержерака, сократил преимущества, данные реформатам по договору Болье. Свобода культа разрешалась в окрестностях одного города на судебный округ. Она сохранялась в городах и деревнях, которые пользовались ею «до последних вооруженных столкновений» и которые удерживали протестанты до 17 сентября. Свобода богослужений запрещалась в цизальпинских владениях короля, то есть в Италии. Зона исключения вокруг Парижа увеличилась. Протестанты теряли также половину палат, состоящих из католиков и протестантов, число протестантских магистратов в удерживаемой ими половине палат сводилось к одной трети. Но в качестве гарантии король предоставлял гугенотам их зоны безопасности сроком на 6 лет. Договор предусматривал восстановление католицизма на всей территории королевства, включая города, где кальвинизм был господствующей религией.

Генрих III мог поздравить себя с подписанием мирного договора в Бержераке. Он назвал его «своим миром», противопоставляя «миру Монсеньора». Побежденным в шестой религиозной войне оказался не только герцог Анжуйский, но также и Лига. Католические ассоциации ничем не способствовали военным успехам, и король подписал им смертный приговор. Статья 56 эдикта предписывала и католикам и гугенотам воздерживаться от вступления в любые лиги и ассоциации. Все лиги, ассоциации, братства, созданные или планируемые для создания, должны были быть распущены и аннулированы.

Поворачиваясь таким образом спиной к гугенотам и папистам, вновь признавая свободу совести и культа, король становился тем, кем всегда должен был оставаться: верховным арбитром, и теперь он исполнял роль, как говорил Святой Луи, «короля-миротворца». Более того, он осуществлял прекрасную максиму Жана Бодена, согласно которой «монарх должен примирять одних своих подданных с другими и всех вместе с собой». Такой была ведущая линия политики Екатерины, за мрачным исключением Варфоломеевской ночи. Таков был триумф ее мудрости, дальновидности и терпимости по отношению к слепому фанатизму сект и фракций.

Никогда больше за время своего трудного правления Генрих III не будет большим хозяином своей политики. Мирный договор Бержерака даст стране семь лет практически постоянного мира. Чем же займется король, избавившись от тяжелого ярма войны? Окунется в удовольствия или посвятит себя другим целям? Прежде чем ответить на этот вопрос, попытаемся проанализировать личность Генриха III, человека и короля, и пролить свет на тайны его поведения в широком и узком кругу людей.

Традиционный портрет Генриха III в черных красках

В 1787 году, посвящая Калонне «Историю Генриха III», аббат де Совиньи приглашал прочитать «историю самого слабого и несчастного из королей», добавив при атом, что нет такого француза, который бы не поздравил бы себя, живя в правление Людовика XVI, «добродетельного монарха», наделившего своим доверием главного контролера по финансам. Но аббат не мог предвидеть, что через пять лег Людовик XVI присоединится к Генриху III у позорного столба истории. «Слабость характера монарха умаляет даже его достоинства, сожалеет он в конце книги, она отдает его пароды во власть анархии и в глазах потомства является самым тяжким преступлением королей».

Накануне революции такое обвинение в слабости главном недостатке государственного руководителя было серьезным. Но после революции запачканный портрет Генриха III оказался уже полностью написан черными красками. До середины XX века и появления работ Пьера Шампьона почти все историки без исключения отказывались находить хоть что-либо хорошее в Генрихе III. В «Истории королевского дома», вышедшей в 1934 году, один старательный университетский преподаватель, Гастон Додю, собрал всю критику в адрес Генриха III в настоящую связку плетей для беспрецедентной порки короля «любимчиков».

Внимательное чтение статьи Г. Додю позволяет выделить содержащиеся в ней разнообразные оценки, почти всегда отрицательные. Так лицо короля представляется нам «потрепанной и хитрой физиономией», с «косым взглядом» и «намеком на бороду на подбородке». Таким же образом судится о вере короля, его «неустойчивой ортодоксии». Делая обзор материалов, которые можно найти у Брантома, Л'Эстуаля и де Ту, Додю вынужден констатировать, что они выражают чаще всего умеренную точку зрения и даже иногда благоприятную для Генриха III.

Но если Додю и соглашается, что нельзя слепо доверять словам Агриппы д'Обинье, открытого противника Генриха III, то тем не менее пишет, что «его свидетельство не теряет от этого своей значимости, так как выражало мнение о короле самых разных слоев».

В отличие от Пьера Шампьона, Додю ничего не нашел в «Истории Франции от Франциска I до Людовика XIII» Пьера Матье (ценной достоверной информацией об эпохе), что «подняло бы в наших глазах Генриха III». С той же радикальной краткостью он интерпретирует сведения, содержащиеся в депешах иностранных послов Италии, Испании, Англии, Германии или папских нунциев. Ясно, что он не прочитал их с пером в руках, как это сделал Пьер Шампьон. Он пишет, что «все послы, аккредитованные у Генриха III, говорили о нем теми же словами, что и его подданные» — утверждение крайне надуманное и неточное. Знание корреспонденции короля — четыре тома которой сегодня опубликованы, а неизданная часть доступна для чтения в фондах Шампьона в Библиотеке Института — полностью разоблачает это так называемое совпадение в докладах дипломатов и чувствах подданных короля.

Подойдя к этой стадии своего анализа, Додю все же спрашивает себя, не нашел ли Генрих III себе защитника из уважаемых современников. Первый среди них Луи де Гонзага, герцог де Невер, в небольшой работе, вышедшей в 1590 году и озаглавленной «О войне января 1589 года». Признавая герцога де Невера уважаемым свидетелем и адвокатом Генриха III, Додю тем не менее заключает, что его защитительная речь показывает короля как «инструмент и игрушку в руках распутников» утверждение неправомерное. Если окружение Генриха III и было зачастую свободно в нравах, то оно никогда не было «распутным» в религиозном смысле слова. Не менее удивительно читать вышедшее из-под пера Додю утверждение, что герцогу де Неверу не удалось отвести умершего короля «от двойного обвинения в ереси и тирании». За исключением самых ярых противников Генриха (скорее членов Лиги, чем гугенотов) ни один беспристрастный современник не обвинял короля в тиранстве и еретичности или в том и другом сразу.

Последуем далее за Додю и тогда, оставив в стороне свидетельства Таванна и Монлюка, мы окажемся перед работой Эйлана «Общая история королей Франции» (вышла в 1584 году). По мнению Додю, он напрасно стал королевским историографом, и потом, его текст дышит правдой. Посудите сами: «Генрих III был принцем добродушным и податливым, галантным, приветливым, красноречивым, серьезным, но легко доступным, набожным, любящим писать письма, выдвигающим умных людей, испытывающим желание устранить правонарушения в делах, другом мира, способным внимать советам и т. д.».

Затем Додю, на этот раз справедливо, относится скептично к утверждению Давиля, жившего при дворе Валуа, что Генрих III был учеником Макиавелли. Очевидно, что благодаря своему итальянскому чтецу Корбинелли король был знаком с теорией флорентийца, но, как бы это ни выглядело странным, он был слишком лояльным и человеком чести, чтобы применять на практике подобный политический цинизм. Конечно, ему можно поставить в вину Варфоломеевскую ночь и расправу с Балафре (Меченым). Тем не менее нельзя не заметить, что в этих двух событиях Генрих играл непривычную для него роль, идущую вразрез с общими склонностями его природы, совсем не кровожадными.

Далее Г. Додю разделывается с Мезерэ и его «Историей Франции», в которой автор говорит, что «беда» Генриха III была в том, что он жил во времена «волнений и пристрастий». Однако для чрезмерной исторической критики такого утверждения недостаточно. Он также отказывается признать, что Генрих III находился в зависимости от своей матери, которая «не только постоянно подсказывала противоречивые шаги, но даже разделила свою собственную кровь, чтобы по-прежнему оставаться арбитром рожденных ею самой противоречий», что было недалеко от истины. Сведя таким образом счеты со старыми авторами, Г. Додю, стоя перед «неизмеримостью фактов», задается вопросом: в какой мере Генрих III был больным, сумасшедшим или преступником? Два последних термина являются чрезмерным преувеличением. Если Генрих был болезненным человеком — чему есть достаточно доказательств то он уж никак не мог быть ни сумасшедшим, ни преступником. Додю считает, что портрет, данный Полем де Сен-Виктором в книге «Люди и боги», «внушает определенные мысли, несколько преувеличенные, о загадочном создании». «Несколько преувеличенные» слабое выражение. Речь идет о настоящем шарже, совершенно в стиле романиста. И странно, что историк Додю придает такое значение тому, что является блестящим примером владения стилем, но не имеет серьезного основания и точных данных о физическом и моральном состоянии детей Генриха II и Екатерины Медичи.

Бесспорно, десять детей королевской четы почти все отличались хрупким здоровьем и страдали скорее не от сифилиса, как считал Мишле, а от туберкулеза, поражавшего в первую очередь натуры нервные и склонные к распущенности. Обойдя пока Генриха III к его случаю мы обратимся позже и детей, умерших в раннем детстве, мы можем отметить, что Франциск II умер от отита, предположительно туберкулезного, Карл IX и герцог Алансонский от легочного туберкулеза, Клавдия Лотарингская умерла от коксита, Елизавета, жена Филиппа II, прожила лишь 23 года. Изучая личность Генриха III, следует принимать во внимание его капитал физического и психического здоровья. Было бы недостойно упрекать его в ошибке рождения от своих родителей!

Нужно ли, как это делает Додю, ставить его в один ряд с такими принцами, подверженными болезни трона, как Калигула, Нерон и Домициан? В первом случае психически уже нездоровому человеку предоставили средства исполнять все свои экстравагантные прихоти, в двух других претенденты на престол уже имели некоторые надежды на корону до своего коронования. Гак, Расин говорил, что «рождающийся Нерон» имел «все достоинства стареющего Августа». И разве Генрих III, будучи еще герцогом Анжуйским, не оправдал надежд Монсеньора при Карле IX? Додю без колебаний отмечает разницу между заслугами герцога Анжуйского и отрицательными результатами деятельности его как монарха. Такая точка зрения не принимает во внимание то, что с 1567 по 1573 год Монсеньор находился под мудрым руководством своих советников, и в первую очередь Таванна, и чаще всего избегал влияния матери. Вернувшись из Полыни, он оказался в полной зависимости от нее, ставшей с 1560 года движущей силой политической жизни. Ее влияние на нового короля было несколько поколеблено Дю Гастом, известным своей энергией и решительностью. Насильственная смерть фаворита в 1575 году лишила Генриха III поддержки, в которой он так остро нуждался. После исчезновения Дю Гаста король окружил себя плеядой молодых людей, обязанных ему всем: это было сделано в политических целях, чтобы помешать планам знатных феодальных фамилий, стремящихся использовать королевскую власть себе на пользу. После смерти Колиньи Шатийоны были вне игры, но приходилось считаться с Бурбонами, Монморанси и Гизами. Выказывать расположение к одним за счет других означало ставить себя в рискованное положение сомнительной коалиции и вынуждало к тщательному отбору преданных королю людей, независимых ни от одной главной фамилии. Но наш историк совсем по-другому оценивает выбор Генрихом III своих фаворитов. После фаворитов первого периода (до 1578 года) идут такие «архилюбимчики, как Жуаез и Эпернон». Король, действительно, был очень расточителен. Он дал им титулы герцога и пэра и средства для поддержания почетного звания, в которое они были возведены. Нет ничего удивительного в том, что народ и знать восприняли это без особого восторга. Более 10 лет, с 1578 по 1589 год, продолжалась непрерывная кампания памфлетов, пасквилей и проповедей в церквах против тех, кого король почтил своим доверием, наделяя им дома Лотарингии и Монморанси лишь на словах.

Бесспорно, знать и третье сословие хотели бы, чтобы Генрих III шел по пути герцога Анжуйского. Но, призывая его к энергичной политике, они отказывали ему в средствах. Додю утверждает, что разочарование ультракатоликов происходило от неспособности короля уничтожить гугенотов: «Им не пришло в голову, что религиозная политика Генриха III может быть вызвана неким либерализмом… соответствующим безразличию во всех областях, представлявшему основу его натуры».

Итак, отдаливший от правления великие дома и окруживший себя мрачными молодыми людьми, «министрами его наслаждений» и расхитителями королевской сокровищницы, отказавшийся стать королем-воином и превратившийся в лицемерного короля-монаха, не в меру любящий маскарады, дебоши и буффонады Генрих III: таков портрет, написанный Г. Додю. В качестве последнего мазка он заимствует с палитры истории еще одну мрачную краску и без колебаний пишет: «Последнее, что остается против Генриха hi, главного обвиняемого перед трибуналом Истории, (это) его гомосексуализм».

После подобного заявления ожидаются убедительные доказательства. Излишне говорить, что они отсутствуют. Такое утверждение родилось из одного факта присутствия рядом с королем «любимчиков». Конечно, Додю торопится упомянуть слова д'Обинье о том, что Генрих III был «мужчиной по имени», но это не мешало ему оставаться «развратником и проституткой в душе». Не стоит напоминать, что д'Обинье был одним из самых ярых врагов Генриха III. К тому же, обвинение всех фаворитов короля в гомосексуализме без каких-либо доказательств свидетельствует о полном незнании самых элементарных критических методов, так как ложь еще никогда не признавалась за доказательство.

Апломб утверждений, несмотря на их сомнительность и отсутствие убедительных доказательств, позволяет Гастону Додю настаивать на своем осуждении короля. Посмотрим: «Генрих III далек от того, чтобы сойти с позорного столба, на который его поместило последующее поколение», и далее: «Налицо факт, что, убив Гиза, нежно любя Луизу Лотарингскую и сумев в благородной агонии принять свою судьбу, Генрих III тем не менее обладал такими недостатками, из-за которых французы не могут избавить его от осуждения».

Такое заключение косвенно задает три вопроса. Была ли смерть Генриха де Гиза актом спасения? Была ли нежная любовь Генриха к Луизе Лотарингской совместимой с гомосексуализмом? И наконец, «благородная агония», во время которой Генрих III признал своим законным наследником Генриха Наваррского, явилась ли политическим актом решающего значения?

Но помимо изучения этих эпизодов мы можем получить более жизненный и справедливый портрет Генриха III, отличный от общепринятого в традиционной историографии, рассмотреть личность короля, опираясь на неопровержимые документы.

Истинное лицо Генриха III его портрет и физическая патология

Генрих III был высокого роста, с длинными и изящными ногами, неширокими плечами, слабо развитой грудной клеткой. Генрих, в отличие от своего деда Франциска I, не создавал впечатления силы и стати, наоборот, от него оставалось ощущение элегантности и изящества. Он не был создан для физических упражнений и жизни на свежем воздухе, хотя он не отказывался от охоты и прекрасно ездил верхом. Внешне он производил впечатление думающего человека. В этом, подобно Карлу V, он отличался от всех королей Франции. Так же, как и остальные части тела, его голова была удлиненной формы с овальным лицом, прямым носом, менее мясистым, чем у его матери, темными глазами, правильным ртом с довольно тонкими губами, тонкой и едва заметной ниточкой усов над верхней губой и темным пятном под нижней, которое на последних портретах Генриха будет усиливать задумчивое выражение его лица.

От него веяло изысканностью и благородством. Прекрасный карандашный рисунок Жана Декура, датируемый той эпохой, и чудесный медальон Жермена Пилона, созданный в 1575 году, дают точное представление о внешнем виде Генриха III. Один итальянец из свиты посла папы воскликнул, увидев Генриха в Венеции: «Его Величество скорее сухощав и очень высокого роста, у него голова больше испанца, нежели француза, и бледная кожа». Об этом же свидетельствует портрет Генриха III, написанный Тенгоре и находящийся сегодня во дворце дожей. Высокий рост король получил в наследство от отца. В 1577 году венецианец Липпомано писал, что король был «скорее высокого роста, нежели среднего, сложения скорее худощавого, нежели пропорционального. У него длинная фигура, нижняя губа и подбородок немного тяжеловаты, как и у его матери, у него красивые и мягкие глаза, широкий лоб, наконец, весь он очень изящен, у него благородная и грациозная осанка». От Брантома мы знаем, что его руки были такие же красивые, как у его матери.

В 1581–1582 годах король быстро постарел из-за слабости здоровья и одолевавших его неприятностей. 19 октября 1582 года венецианец Приули писал, что король «неважно выглядит после путешествия в Лион. Мне кажется, что он похудел и побледнел». Через четыре года Савуайяр де Лисенж, известный враг короля Франции, писал в том же духе герцогу Шарлю-Эммануэлю: «Королю 36 лет или около того, но, то ли из-за своей комплекции, то ли из-за переживаний и затруднений в делах… он преждевременно и почти полностью поседел, так что кажется гораздо старше своего возраста».

У Генриха очень рано появилась седина. В апреле 1583 года тосканец Бузини отмечает, что он отпустил бороду. На подбородке и большей части щек она совершенно белая, как и волосы. 7 января 1583 года венецианцы заметили, что во время церемонии ордена Сен-Эспри (Святого Духа) «принимая причастие, король слегка приподнял шляпу, чего он никогда не делал при других обстоятельствах, так как из-за недомогания у него побрита почти вся голова». 23 июля 1584 года тосканец Бузини свидетельствует, что он «очень бледен и худ, потому что у него часто болят уши и голова». Этим объясняется то, что Генрих III носил на своем почти лысом черепе, практически не снимая, шляпу в форме берета, которая еще больше удлиняла его голову и которую можно видеть на всех его портретах.

К концу своего правления Генрих III имел более внушительный вид, нежели в молодости, но по-прежнему оставался изысканным и импозантным. Шеверни, один из его самых преданных слуг, так говорит о нем в своих «Мемуарах»: «Этот принц обладал величественной осанкой и высоким ростом, достоинством и степенностью, соответствующими его величию… мягким и приятным слогом… никого не ругал и не унижал словом».

Его изящество, достоинство и подлинное королевское величие были врожденными качествами и проявлялись в поведении, но тем не менее Генрих иногда выказывал характер агрессивный и даже неистовый. Это был один из контрастов его темперамента. Вот два примера, когда он выходил из себя, оставляя свою обычную доброжелательную манеру поведения. Убедившись в мошенничестве канцлера королевы Елизаветы, Генриха де Месм, Генрих III выгнал его со двора, дав ему пинка «ai culo»[2], пишет тосканец Рениери, в другой раз, на заседании Совета Мишель де Севр обвинил Милона де Видевиля, интенданта по финансам, в том, что он «вор и убийца народа Франции», обогащающийся за счет выплаты долгов короля. Генрих вскочил со своего места, выхватил шпагу и хотел проткнуть его. Благодаря вмешательству других советников трагедии удалось избежать. Но подобные случаи были редкостью, так как Генриху всегда удавалось внушать уважение. Сравнение последнего Валуа и первого Бурбона вовсе не в пользу Генриха IV. Так, мадам де Симье, одна из самых заметных дам при дворе Генриха III, по словам Таллемана де Рео, сказала, увидев Генриха IV: «Я видела короля, но не видела Его Величества». Непринужденный, добродушный, часто неряшливый, Генрих IV никогда не обладал истинно королевским престижем своего предшественника. Но эти внешние достоинства Генриха III иногда затемнялись из-за его хрупкого здоровья. Такое положение вещей устраивало его врагов, с радостью распространявших слухи, что король долго не проживет и что необходимо задуматься о кандидатуре наследника короля без дофина. В спектакле предсказаний астрологи тоже сыграли свою роль, но реальность опровергла их пророчества: с возрастом здоровье Генриха III стабилизировалось и окрепло.

С 1575 года венецианец Мишель свидетельствовал, что король страдал постоянным несварением желудка. Именно поэтому ему посоветовали «употреблять вино», тогда как обычно он пил одну воду. 12 марта 1575 года Морозини пишет, что у короля геморрой и он вынужден несколько дней лежать в постели. Чуть позже, в июне того же года, у него поднялась температура и вновь появился на старом месте нарыв у носа, так что врачи предполагают вновь открыть абсцесс на руке. Генрих подозревал болезнь из-за камней в почках, практически неизлечимую, о чем пишет Рене де Люсенж в «Зеркале принцев».

В феврале 1576 года, опять согласно свидетельствам все тех же венецианцев, Генрих страдает от опухоли в нижней части тела, сопровождающейся болями и температурой. Нет ничего удивительного в том, что при обильной мясной пище была очень распространена подагра. Так, в июне 1579 года король пишет Вилльневу о болезни, не называя ее, но давая верные симптомы: «У меня очень болит левая нога и не дает мне спать. В остальном я прекрасно себя чувствую. Я ем как волк», что вовсе не способствовало выздоровлению.

Помимо проблем с пищеварением, почками, геморроем и подагрой, можно назвать туберкулезный диатез (но не такой, как у Карла IX и герцога Алансонского) и постоянные абсцессы и фистулы. В детстве он страдал от лакримальной фистулы, которая с возрастом исчезла. Источники говорят еще об одной фистуле в зрелом возрасте и о постоянных воспалениях кожи одной руки и ноги. 25 декабря 1580 года тосканец Рениери пишет, что воспаление на ноге прекратилось, но болезнь вновь появилась на лице в виде многочисленных нарывов. Без колебаний итальянский дипломат относит это на счет сифилиса, что, впрочем, не соответствует действительности. 8 октября 1582 года тосканец Албертани информирует великого герцога о том, что у короля «на коже рук признаки сифилиса, на голове нарыв, но он хочет, чтобы никто об этом не знал и не говорил». На то же недомогание указывают венецианцы 5 октября, говоря, что король не получил «от бани желаемого облегчения от болей в голове и ушах», к которым добавились боли в руках. В декабре 1584 года, когда Генрих был в Венсене, у него «страшно разболелась голова. В правый глаз опустилась влага и воспалила его», пишут те же венецианцы 4 января. В апреле 1585 года Генрих пишет Виллеруа: «У меня болят глаза, но я хорошо себя чувствую». Воспаления костной ткани подтверждают, что причиной большинства болезней Генриха был туберкулез. 14 мая 1584 года тосканец Бузини описывает его состояние: «Боль в ноге Его Величества не проходит, поэтому 12-го числа медики предписали ему положить ногу в глотку свежезабитого быка». Всякие сомнения в туберкулезном диатезе снимает отит, поставивший под угрозу жизнь короля в сентябре 1579 года. Он был в таком тяжелом состоянии, что мог бы умереть, если бы болезнь осложнилась мастоидитом или менингитом. «В среду 2 сентября, — пишет Л'Эстуаль, — у короля сильно заболели уши, что внушило опасения, так как от этого умер король Франциск II. Приступы повторялись в этот день два или три раза». Окружение короля было ошеломлено. Во всех парижских монастырях были заказаны молитвы за его выздоровление, спешно информировали Екатерину, находящуюся с важной политической миссией на Юге страны. Вставал вопрос, прибегать ли к хирургическому вмешательству, когда нарыв сам вышел через глаз. Тогда врачи сочли необходимым искусственно открыть новый абсцесс на правой руке и посоветовали королю ходить с постоянно покрытой головой. Этим объясняется то, что когда король подписывал документы, можно было видеть часть руки с искусственным нарывом.

Генрих болел до конца жизни. 9 февраля 1589 года Кавриана пишет, что «у короля сильные боли из-за геморроя и он постоянно в постели». Генрих жаловался, что не может приказывать так, как того требуют обстоятельства, так как «когда болит голова, страдают прочие части тела» (замечание, передающее жестокую правду в трагической обстановке 1589 года). Действительно, что делать, если так часто приходят болезни?

Врачи королевского дома ничего не могли поделать. Нам не известно ни одного из их имен, за исключением Эроарда (прославившегося позже, в качестве врача Людовика XIII). Всех хирургов двора затмил знаменитый Амбруаз Паре. Хоть Генрих и был вынужден прибегать к услугам врачей, у него не было никаких иллюзий в отношении возможностей врачебного искусства. В 1577 году он писал Суврэ, спрашивая новостей о его здоровье, так как тот лечился вдали от двора, Генрих добавлял: «Молю Бога, чтобы он сберег вас и забрал из рук этих несносных врачей… не знаю, как их назвать».

Крайняя неэффективность терапии объясняет пристальное внимание к нововведениям. Постепенно при дворе установилась импортированная из Италии практика кровопусканий. Там ее распространил итальянец Боталли, лечивший кардинала де Бирага и написавший трактат «О кровопускании». Генрих III должен был одним из первых испытать это «лекарство», так распространившееся в следующем веке. 16 сентября 1578 года один корреспондент Жана де Сен-Сюльписа ему сообщал: «В субботу Его Величеству пустили кровь, и это сделал хирург господина канцлера, так как король не хотел доверяться своим. Хирург не очень хорошего мнения о пущенной крови». Также широко применялась диета, несмотря на часто вызываемую слабость. Дипломаты сообщают, что Генрих и его жена покидали двор, чтобы соблюдать диету. Недостаток врачебных средств объясняет также распространенность водолечения. Генрих III и королева были прилежными курортниками.

Король решил прибегнуть к водолечению в 1580 году. В апреле 1580 года венецианец Приули пишет, что король собирается вместе с двором покинуть Париж, чтобы «привезти свою жену к водам Бурбонов и помочь ей иметь детей». В том же году он сам собирался поехать в Пломбьер и там пройти курс лечения. Он послал туда своего врача, но сам так и не приехал. Король с женой посещал три курорта — в Бурбон-Ланси, Пуг и Спа.

Воды бельгийского города были очень привлекательны, но столь эффективны, что их воздействие было очень тяжело переносить. Об этом свидетельствует письмо Генриха к Виллеруа, написанное в июле 1583 года. «На этот раз я исстрадался. Бог знает, как я выкарабкался. Мне еще так страшно, что я удивлен. Еще никогда я не испытывал такого недомогания за два часа. Полагаю, Спа может хорошо послужить другим, что касается меня, с меня довольно. О! Как плохо, Виллеруа! Я думаю, это хуже, чем пытка».

Прекратив этот опыт, королевская чета направилась в Пуг и Бурбон-Ланси. В сентябре 1582 года король встретился с Луизой в Бурбоне и писал Виллеруа: «Сегодня я начал пить воды, и они дают мне отменный аппетит… Моя жена пьет их уже пять дней. На завтра у нас назначено купание». В сентябре 1583 года, после курса лечения в Спа, он вновь пребывает в Бурбон-Ланси вместе с королевой. В октябре 1584 года тосканец Бузини утверждает, что он очень доволен «фонтаном Невера», то есть Пугом, так как с его помощью смог вывести два камня. В июле 1586 года венецианцы сообщают, что Генрих собирается на лечение на воды Невера, а королева в Бурбон. 29 августа они же указывают, что Генрих продолжает лечение и «начинает чувствовать значительное облегчение». Забота Генриха III о своем здоровье не ускользнула от внимания его близких. Гак, Виллеруа писал французскому послу в Венеции 29 июня 1583 года: «Его Величество прекрасно себя чувствует и пьет свою воду лучше, чем самый заядлый пьяница Германии рейнское вино». Но главная причина такого увлечения водами страстное желание королевской четы иметь детей и, прежде всего, наследника. Во время их лечения в сентябре 1583 года королева-мать писала мадам де Немур, не скрывая своих надежд: «Король и королева никогда не были так здоровы, как сейчас. Если Господу будет угодно поместить ребенка в живот королевы, это избавит нас от всех бед».

Как и королева-мать, французы надеялись на дофина, но очень скоро они стали задаваться вопросом (историки продолжают это делать и сегодня), не является ли физическое состояние короля и королевы прямой причиной стерильности королевской четы. С 1584 года отсутствие наследника станет прямой причиной беспрецедентного в истории монархии политического кризиса, кульминационной точкой которого станет убийство короля.

Стерильность королевской четы

Впервые в истории королевского дома Франции королевская чета не могла иметь детей. Современники были искренне удивлены. Приводились различные объяснения, это было темой для обсуждения в многочисленных брошюрах. Прошло лишь несколько недель после свадьбы, а двор уже ожидал признаков беременности у королевы. 24 марта 1576 года венецианец Морозини заметил о слухе о недомогании молодой женщины, «врачи говорят о беременности». Но 29 марта он же пишет, что то был ложный слух. 21 апреля он пишет: «Врач облегчил состояние королевы с помощью медикаментов. Он не верил, что она беременна, и дал ей несколько таблеток, что сняло недомогание, к большому неудовольствию Их Величеств».

Тем не менее 18 июля Морозини отмечает, что королева по-прежнему больна, и «вероятность беременности возрастает». Но после 1576 года упоминания о возможной беременности становятся все более редкими в депешах дипломатов. Общественное мнение ставило неуспех в вину прежде всего Генриху. Однако следует снять с него всю полноту ответственности. Бесспорно, королева Луиза забеременела в начале брака и могла забеременеть только от короля. Об этом свидетельствует канцлер Шеверни, один из приближенных короля, следовательно, хорошо информированный: «Несчастливое лекарство, которое ей дали, лишило ее ребенка, уже полностью сформировавшегося, как говорят сиделки». Эти слова согласовываются с приведенными выше строками Морозини. Эти два источника приводят к мысли, что у королевы был выкидыш, сделавший ее стерильной.

Итак, Генрих III смог зачать ребенка, однако именно на него обрушилось общественное мнение, а не на мягкую и добродетельную Луизу Лотарингскую. Король не имел внебрачных детей, и это усилило веру в виновность Генриха. Незаконнорожденные дети у знатных вельмож были распространенным явлением. Сам папа Григорий XIII без колебаний узаконил своего внебрачного сына Жиакомо и поручил нунцию Сальвиати информировать французский двор о его предстоящей женитьбе на Сфорзе ди Санта Фиоре, отец которой был побежден в битве при Монконтуре во главе понтификального отряда. Генрих III был исключением из правила, чем удивлял своих подданных. Однако в 1570 году, когда он был во власти мадмуазель де Руэ, прошел слух о ее беременности, в чем она была очень заинтересована. Гораздо позже, 24 июня 1587 года Кавриана рассказывает слух, согласно которому госпожа дю Берри имеет от него дочь, «которую он тайно воспитывает». Если это гак, то вполне возможно, что Генрих III не хотел ранить чувства королевы и вызывать ее гнев.

Хотя король и сделал королеву беременной в начале брака, он согласился на обследование. У него был небольшой недостаток в мужском половом члене. Об этом напрямик пишет тосканец Рениери 25 декабря 1580 года. «У короля конец члена закручен книзу, так что он не может выбросить сперму в матку, поэтому врачи решили подрезать его повыше». Однако такое сложение не помешало королеве забеременеть. Кроме того, бесплодность усилий королевской четы относили за счет слишком большой нервозности короля. 11 мая 1584 года венецианцы пишут о самых интимных подробностях: «Уже несколько дней король пьет молоко ослицы в надежде, что эго поможет ему получить наследников, так как в результате своих слишком настойчивых усилий во время полового акта он выбрасывает семя слишком быстро, чтобы зачать ребенка. С помощью этого лекарства надеются уменьшить его пыл». Перед нами свидетельство, не оставляющее сомнений в мужской силе короля и наводящее на мысль, что, как говорила Екатерина, Генрих был «достойным эталоном». Отрывок из депеши венецианских послов от 27 сентября 1585 года показывает, что практически до конца своего правления Генрих продолжал исполнять супружеский долг: «Переехав в Буа де Венсен, король решил каждую ночь без перерыва спать с королевой, говоря своим приближенным, что перед войной с гугенотами за честь и славу Господа он хочет жить как истинный христианин, так как у него есть большая надежда получить в этом году наследника. Ему было дано пророчество, согласно которому тог, кто будет один править во Франции в 1586 году, в том же году получит потомство». Король сдержал слово, 5 декабря 1586 года венецианец Дольфен сообщал о слухах о возможной беременности королевы и добавлял: «Некоторые знатные господа полагают, что это вполне возможно, так как король спал с ней много ночей и гораздо чаще, чем когда бы то ни было».

Итак, если Генрих с завидным постоянством исполнял свой супружеский долг, то в бездетности королевской семьи виновата скорее королева Луиза. Многие готовы были это признать, особенно за границей. После смерти герцога Алансонского в 1584 году кардинал Гранвель полагал, что надо бережно относиться к Генриху III, так как, если он откажется от своей жены и женится на другой, он сможет иметь наследника. Испании было выгоднее, чтобы король Франции не имел наследников: Филипп II мог воспользоваться французскими католиками в интересах своей политики. В конце концов Генрих III поверил, что в бездетности виновата королева. Об этом пишут венецианцы 25 мая 1584 года. Екатерина упрекала сына в том, что он живет слишком обособленно, часто спит отдельно от жены, на что король ответил, что виноват в этом не он, а правящая королева. При этих словах присутствующая здесь Луиза горько расплакалась. Подобным ответом Генрих признавал свое неудовольствие и разочарование. То, что он интересовался гинекологией, доказывает присутствие в его библиотеке книги Гиппократа, вышедшей в Париже в 1585 году.

Очень чувствительная и деликатная, Луиза полагала, что всему виной ее здоровье. В августе 1576 года она намекала на свое состояние в письме мадам де Немур: «Что касается слухов, будто я беременна, боюсь, эго неправда. Это случится, когда будет угодно Господу». Через два года после свадьбы с Генрихом безуспешность ее матримониальных надежд так подействовала на нее, что, по свидетельству одного кавалера, в ноябре 1577 года «ей было все хуже и хуже». Перспектива быть отвергнутой так ужасала ее, что лишь новые надежды на материнство придавали ей сил, и она вновь блистала.

Нет ничего удивительного в том, что ей советовали обратиться к услугам иностранных врачей, находящихся при дворе, и всякого рода лекарствам. 20 марта 1580 года Генрих де Гиз, еще не помышлявший сменить на престоле Генриха III, посоветовал ей использовать врача из Дофине, уверяя ее, что с его помощью в течение года у нее появится ребенок. 12 мая 1586 года венецианец Дольфен сообщает нам: «Из Лангедока приехала какая-то женщина, она предложила королеве приготовить несколько ванн и передать особые травы и убедила, что королева сможет иметь детей. Королева согласилась провести опыт, движимая страстным желанием дать королевству наследника».

Интересно упоминание Дольфена о заботливости Генриха к своей жене, сделанное 5 июня 1587 года: «Королева в постели с большой температурой, которая отнимает у нее много сил… Король почти весь день проводит рядом с ней, стараясь нежными словами вернуть ее мужество». Но недомогания Луизы продолжались. 3 сентября тог же венецианец пишет: «У королевы продолжаются приступы температуры, что ее сильно беспокоит, но она продолжает появляться на публике. С каждым днем она все больше слабеет и худеет, и врачи полагают, что ей недолго осталось жить».

Вопрос ответственности за бездетность был не из легких. Самым легким для короля, а не для королевы — решением был бы выбор новой партнерши для Генриха. Вероятно, такой эксперимент был проведен. В ноябре 1584 года Бузини пишет: «По очень большому секрету мне передали, что король привез из Лиона 18-летнюю девушку необычайной красоты, и она в Буа де Венсен с мадам д Ангулем. Полагают, это сделано, чтобы узнать, кто виноват в том, что у короля нет сына, он сам или его жена». Возможно, это организовала его внебрачная сестра Диана, герцогиня Ангулемская. В январе 1586 года английский дипломат Стеффорд передает государственному секретарю Уолсингейму, что королева-мать «печальна уже три дня, так как она получила тайное уведомление о том, что от короля зачала ребенка дочь мадам д'Эстре, но я не думаю, что он решится на такое». Что же было в действительности? Идет ли речь о будущей любовнице Генриха IV, Габриэлле д'Эстре? Если да, то случай довольно пикантный. Однако следует осторожно относиться к свидетельствам Бузини и Стеффорда, так как в 1582 году король поклялся не иметь никаких отношений с другими женщинами, кроме своей жены. Поэтому трудно поверить в сексуальную связь короля с другой, особенно принимая во внимание его сильно возросшую набожность в тот период.

Как бы там ни было, при дворе верили в стерильность короля. Положение ухудшало обвинение в болезни сифилисом, хотя оно и было ложным.

Но поскольку уже воспринималось как догма то, что Генрих был единственной причиной бездетности королевской четы, то находились люди, полагавшие, что королева должна исполнить свой долг и подарить Франции наследника престола. Не было недостатка в дворянах, готовых отдать себя святому делу избавления от новой гражданской войны, которую грозил спровоцировать казавшийся неизбежным кризис с наследованием престола. Многие при дворе полагали, что таким образом королева свершит акт спасения. Чрезвычайно привлекательная и соблазнительная, королева Луиза была в высшей степени добродетельна и предана своему супругу. Но, кажется, нашелся один храбрец, чтобы взяться за сомнительное предприятие. Фаворит Генриха III Франсуа д'Эспинэ, господин Сен-Люк, в феврале 1580 года резко попал в немилость короля. По словам Бассомпьера, однажды вечером Генрих попросил его передать королеве, чтобы она его сегодня не ждала. Сен-Люк решил воспользоваться случаем и предстал перед Луизой в слишком вольном костюме, чтобы можно было ошибиться в его намерениях. Королева смутилась и пожаловалась мужу. Если свидетельство справедливо, тогда становится понятной неожиданная отставка Сен-Люка.

Но каким бы ни было желание супругов иметь детей, они не захотели воспользоваться анормальными путями или нарушить моральные и религиозные нормы, которые обязаны соблюдать супруги-христиане. Их надежды на божественное вмешательство, особенно на помощь Богоматери, свидетельствуют об очень глубокой, истинной набожности. Она явилась причиной их многочисленных паломничеств и проявлений благочестия, которые они совершили, надеясь на благословенье Господа.

Паломничества королевской четы

Точные сведения, полученные от венецианских дипломатов, а также от Л'Эстуаля, рассказывают нам, в каких обстоятельствах король с королевой стали паломниками из-за отсутствия детей. С 1579 года они посещали многие святые места и продолжали эту практику до декабря 1586 года. Так, тосканец Сарацени пишет 3 февраля 1579 года, что король и королева отправятся из Олленвиля в Шартр — Л'Эстуаль это подтверждает, но для одного Генриха. Но Л'Эстуаль был убежден в бесплодии как короля, так и королевы, о чем свидетельствует отрывок из его Журнала за сентябрь 1580 года, касающийся лечения королевы в Бурбон-Ланси: «Ничего не помогало, даже паломничества, которые считаются проявлением чрезвычайной добродетельности, с чем король и королева прекрасно справились». После более чем годичного перерыва супруги вновь отправились в дорогу. 26 января 1582 года королева Луиза объявила о своем желании лично направиться в Шартр, в то время как по всему королевству шли публичные молебны и религиозные процессии, чтобы убедить небо даровать Франции дофина. Венецианцы рассказывают, что королева вышла пешком и вернулась 9 февраля, «несмотря на дождь и глубокие лужи». Она проделала путешествие «с большой набожностью, ни разу не заговорив в пути. Она шла 7 дней, проделав 20 лье». Король собирался пройти тот же путь за два дня, но «он вернулся таким уставшим, что сразу же лег в постель и принял лекарство. Из всех сопровождавших его принцев только герцог де Гиз продолжал путь пешком, остальные уже на полдороге падали от усталости». Венецианец Моро писал 15 апреля 1582 года: «Этим утром король и королева неожиданно отправились в храм Богоматери в Шартре, что в 20 лье отсюда. Король решил перенести все тяготы путешествия пешком, королева же располагала каретой». На следующий год королева поехала в собор Богоматери в Лиесс, «в 7 днях отсюда, и ее возвращение ожидается со дня на день», — пишет Моро 4 февраля. Английский дипломат, в свою очередь, сообщает 27 апреля о решении короля и королевы поехать в собор Богоматери в Эпин, недалеко от Шалона, по случаю путешествия, которое они собираются предпринять к водам Спа. 29 апреля Моро в деталях описывает перипетии нового паломничества короля в Шартр, «откуда он не вынес хорошего настроения из-за неудобств путешествия, так как он проделал его пешком, делая более 8 лье в день, что очень много, особенно принимая во внимание палящее солнце, стоявшее на небе все эти дни. Кроме того, у него болела нога, сегодня выздоровевшая».

Генрих никогда не уставал посещать святые места Богоматери и в сентябре 1583 года он посетил собор Богоматери в Клери, затем в Шартре, но свидетельству того же Моро. «9 марта 1584 года король вновь покидает Париж, — пишет Л'Эстуаль, — в сопровождении 47 кающихся молодых людей, способных проделать путь пешком». Благодаря венецианцам мы знаем больше: «Король вернулся 22-го числа, проведя в дороге 13 дней, он прошел около 80 лье в одежде кающегося грешника…В каждой церкви он проводил но несколько часов на коленях, особенно в Шартре. Каждое утро он причащался с такой набожностью и смирением, что присутствующие при этом были очень удивлены и смущены. По возвращении он провел два дня в уединении и один день в постели, так как в этом путешествии он повредил себе ногу проносившейся обувью, которую не хотел снимать до конца паломничества».

26 марта 1586 года, на следующий день после праздника Благовещения, Генрих III выехал из Парижа в сопровождении примерно 60 спутников. 11 апреля венецианцы сообщили о возвращении короля из его паломничества: «Он ушел и вернулся пешком, хотя все время шел дождь. Король мало ел и мало и плохо спал. Многие его спутники остались на дороге больными. Из 8 капуцинов один умирает, из 64 дворян (включая кардиналов де Жуаез и де Вандом) лишь 14 вернулись вместе с ним, остальные частью отстали в пути, частью прибыли раньше короля в повозках, не в силах вынести тяжести таких лишений». Наконец, король пожелал, чтобы в дороге никто не разговаривал и не произносил ни слова, за исключением: Господь с вами, с Божьей помощью и Слава Господу.

В последний раз королевская семья посетила Шартр в декабре 1586 года. Дольфен пишет, что когда королева Луиза приехала в Шартр, ей пришлось сохранять постельный режим, так как ее знобило и поднялась температура, что дало повод к разговорам о ее беременности. Вернувшись в Париж, король, как рассказывает Л'Эстуаль, отправился к капуцинам помолиться Господу и поблагодарить его за то, что, как он думал, королева была беременна. Через три или четыре дня выяснилось, что волнения оказались напрасны, к большому сожалению и неудовольствию короля и радости Лиги.

Итак, заслуживающее уважения постоянство супругов ни к чему не привело и лишь повлияло на их физическое состояние. Эти походы не имели бы никакого значения, если бы при этом король не приблизился к королеве. Генрих III очень глубоко переживал отсутствие наследника и не переставал думать о том, что будет, если у него так и не появятся дети и вместе с ним исчезнет династия.

Подавленность Генриха III и его обращение к богу

Вероятно, с 1578 года Генрих III начал задаваться вопросом, будут ли у него когда-нибудь наследники. 14 марта в длинном письме к Мовиссьеру, своему послу в Лондоне, он добавлял, что его личное отношение к брату не изменилось.

«Если Господу будет угодно подарить мне детей» — так сказал Генрих, задумавшись, ответит ли небо на его призыв. Само собой разумеется, он рассматривал последствия бездетности королевской семьи не как простой человек, а как король. Пока был жив тот, кто называл себя его «истинным наследником», король знал, что чрезмерные амбиции его брата для него источник многих серьезных, но все же разрешимых проблем, В тот день, когда умер герцог Анжуйский, отсутствие прямого наследника вызвало настоящий политический кризис. Единственным законным наследником оказался король Генрих Наваррский. Этот дальний кузен происходил от шестого сына Сен Луи, Робера, графа де Клермон-ан-Бовези, родоначальника дома Бурбонов. Кроме того, он был еретиком. Когда стало ясно, что смерть Франсуа вопрос нескольких недель, Генрих был глубоко задет мыслью о признании своим наследником Беарнца. Так, он писал Виллеруа в апреле 1584 года: «Я прочел то, что вы написали о короле Наваррском. Признаюсь, кровь бросилась мне в лицо, когда я увидел, что наследующий мое королевство хочет кичиться тем, что я не собираюсь ему передавать. Ни за что на свете я не дам ему имени. Мой разум и душу ранит мысль о том, что наследник, не являющийся ни моим братом, ни сыном, уже в таком почете, что хочет продемонстрировать это. Все происходит так, будто он занял место в моем сердце. Мне надо беречь себя как никогда ранее, что я и намерен делать». Смерть Монсеньора была решена, и теперь больше говорили об имени, которое будет носить новый наследник. Как мы видели, король решительно отказался сделать это, так как речь шла об отлученном от церкви еретике, и сам король еще не потерял надежду иметь дофина.

Чем не менее, несмотря на свои интимные чувства, проявившиеся в письме к Виллеруа, Генрих III чувствовал себя связанным правилами передачи короны. Доказательством тому может служить любопытный диалог, о котором рассказывает Л'Эстуаль в сентябре 1584 года, между королем и кардиналом де Бурбоном, дядей Генриха Наваррского. Король спросил прелата, надеется ли он обойти своего племянника и надеть корону. Кардинал ответил утвердительно. «Друг мой, — продолжал Генрих, — возможно, вам отдаст ее Шателе, но двор отнимет». Если Шателе, то есть Париж, выступит в пользу старого кардинала, то двор, то есть Парламент, хранитель основных законов, вне всяких сомнений, встанет на сторону его племянника, единственного законного наследника короны.

Некоторые люди из окружения короля разделяли его тревогу и старались внушить ему надежду. Архиепископ Тулузы и посол короля в Риме, Поль де Фуа — получивший задание добиться от папы распоряжения на организацию публичных проповедей, чтобы у королевской семьи появился сын написал Генриху 22 января. Он говорил, что его собственные родители ждали 10 лет, прежде чем их терпение было вознаграждено, и напоминал, что у Генриха перед глазами примеры, когда несколько бездетных семей при дворе в конце концов осуществили желаемое: граф де Фиеск из дома королевы и его жена получили сына после того, как поклялись дать своему ребенку в крестные бедных людей. Собственный брат королевы, герцог де Меркер, тоже получил сына благодаря вмешательству святого Франциска Ассизского.

Но счастье других служит слабым утешением для того, кому отказала судьба. Гак, у Генриха III наступил настоящий моральный кризис, о природе которого современники короля в большинстве своем составили неверное впечатление. Он начался в середине 1582 года. В июле английский дипломат отмечал его склонность к меланхолии. 15-го числа того же месяца тосканец Альбертани писал, что король во власти мрачного настроения, и опасался возможного безумия или трагической смерти. В предыдущем месяце, 23 июня нунций Кастелли заметил, что Генрих выглядит все хуже и хуже, что доказывает определенную физическую нестабильность. Он предпочитал жить вне двора и Парижа, чтобы со своей женой в Фонтенбло насладиться удовольствиями уединения, как сообщают нам венецианцы 3 мая и 29 июня 1582 года. К этому периоду депрессии относится стихотворение Филиппа Деспорта, датированное 1583 годом, «Грустная песнь о короле Генрихе III в Фонтенбло».

В конце концов Генрих III вернулся к душевному равновесию и миру благодаря искренней и глубокой вере, чему давал доказательства с раннего детства. В 1582 году он обратился к исповеди. В апреле нунций Кастелли сообщил в Рим, что король желает исповедника-иезуита.

Речь шла об отце Клоде Матье. Несмотря на свои обязанности и частую смену мест, нунций не стал противодействовать этому указанию, поскольку король исповедовался ему почти всю жизнь. Тот же Кастелли пишет 5 июля, что король «очень склонен к набожности». Этот прелат, ученик Шарля Борроме, всего несколько месяцев находился в Париже и счел необходимым поговорить о бездетности королевской четы с предсказателем двора, Роз. Но мнению последнего, бесплодие было результатом грехов короля. Единственным лекарством оставалась исповедь с причастием, чтобы король примирился с Богом. так объясняется обет короля делить постель только со своей женой, о чем свидетельствует тосканец Альбертани 15 июля.

Отныне в мире с самим собой, заменив отца Матье на отца Эдмонда Ожера, Генрих III, по крайней мере на некоторое время, восстановил душевное равновесие с помощью новой, скрупулезной религиозной жизни, часто отсутствовавшей в предыдущие годы. Ценное свидетельство гугенота Дюплесси-Морне, посланного к Генриху королем Наваррским, кажется, доказывает то, что короле, наконец ясно оценил свое будущее и своего наследника. Король не стал скрывать, что в вопросе потомства он полагается на Господа. Ясно, что для такого верующего человека, как Генрих III, вера в провидение и доверие к решениям Господа могли только успокоить короля. «Такое полное подчинение Генриха III божественной воле стало неотъемлемой частью его личности», — не без причины писала мадам Ж. Буше. Такое отношение к жизни Генрих сохранил до конца своих дней. Во время одной из последних молитв, произнесенных вслух, на смертном одре, он воскликнул: «Господь, если, по Твоему мнению, моя жизнь будет полезна для моего народа и государства, тогда сохрани меня и продли мои дни. Если же нет, возьми мое тело и спаси мою душу и пошли ее в рай. Да будет исполнена Твоя воля».

Эта волнующая молитва подлинна, так как находится в свидетельстве о смерти короля, составленном 3 августа 1589 года государственным секретарем Рюзе и подписанном многочисленными свидетелями его последних мгновений жизни. Она подтверждает, что Генрих III смог отойти от условностей земной жизни и, несмотря на физическую хрупкость, накопил солидный духовный багаж, в каком-то смысле венчающий данные ему от природы прекрасные умственные способности.

Умственные способности Генриха III

Генрих был наделен великолепным умом. Один из его секретарей, Жюль Гассо, говорит: «Господь дал ему удивительную память и божественное понимание». Канцлер де Шеверни пишет, что у короля был «очень ясный ум, правильные концепции и хорошая память». В беседе со своим секретарем Жираром о том, кому он был всем обязан, герцог д'Эпернон сказал о своем бывшем господине, что он обладал «очень тонким умом». Такой заклятый враг короля, как Савуайяр Р. де Люсенж, тем не менее свидетельствует, что «Его Величество превосходит всех людей, когда хочет применить свой ум». Наставник Генриха, Жак Амийо, уточняет в письме от 12 сентября 1577 года к Понтусу де Тиар: «Я очень рад, что вы убедились на практике в справедливости моих слов о его способности к рассуждениям, унаследованной им от его деда, короля Франциска, хотевшего знать и понимать все возвышенное. Я имел честь показать ему первые буквы, но я никогда не управлял умом ребенка, который, как мне казалось, мог стать ученым человеком, если бы он продолжил начатое мною».

Кроме способности к рассуждениям, «он обладал терпением слушать, читать и писать, чего не мог делать его дед», добавлял Амийо. Но после назначения на пост генерал-лейтенанта герцог Анжуйский прекратил свое обучение, о чем тот же Амийо сожалеет в своем письме. Став королем Полыни, Генрих почувствовал необходимость вновь заняться изучением латинского и итальянского языков. Кто канцлер и врач были вынуждены говорить на латинском языке с представителями Польши вместо него. Вернувшись во Францию, он собирался продолжать свое образование. Л'Эстуаль рассказывает о насмешках парижан над королем, который «читает грамматику и учится склонениям». Генриха не заботило то, что думают по этому поводу его подданные, и он хотел видеть вокруг себя образованных людей, способных увеличить его знания. Точные науки его интересовали так же, как и литература, и он назначил Жака Дави дю Перрона своим личным учителем но литературе, математике и философии. Желание короля учиться было столь велико, что он писал Виллеруа в сентябре 1579 года из Олленвиля: рассмотрев дела и отправив курьера, я «буду учиться». Любопытно отметить, что он интересовался памятью и способами расширить ее. По этой причине король разыскивал доминиканца Джордано Бруно, посетившего Париж в 1582 году. Когда обвиненный в ереси Бруно предстал перед инквизицией, отправившей его на костер, он так объяснил свои отношения с Генрихом III: «Однажды король прислал за мной и спросил, природно ли искусство запоминания, которое я преподаю, или получено магическим путем… Я объяснил, что это результат научной деятельности. После этого я опубликовал книгу о памяти «О призраках идей» и посвятил ее Его Величеству. Король сделал меня временным лектором, и я читал лекции в городе около 5 лет». Другие писатели тоже посвящали свои работы монарху, любящему литературу и науки. Они поступали так не только из лести. Они знали, что их произведения вызовут интерес человека с широким взглядом на вещи: Генрих даже просил многих гуманистов перевести латинских авторов. Некоторые из авторов передавали ему свои работы без его просьбы, зная, что они будут хорошо приняты.

Самообразование через чтение и помощь авторам было не единственным видом умственной деятельности Генриха III. Кроме того, он любил вести беседы с умными и образованными людьми. Пример в этом ему подавала мать, окружившая себя, как рассказывает Брантом, красивыми и благонравными девушками, с которыми «каждый день в ее передней вела умные и скромные беседы». Среди ее придворных дам была мадам де Данпьер, мать мадам де Рец и родственница Брантома. Она находилась при дворе с начала правления «великого короля Франциска» и была, как рассказывает Брантом, «настоящей книгой записей двора».

В таком кругу умных людей Генрих III чувствовал себя вполне в своей тарелке, так как любил жить в обществе, за исключением тех периодов, когда ему было необходимо одиночество. Король владел искусством красноречия, иронии и шутки. Д'Обинье, столь сокрушительно разгромивший короля в «Трагиках», соглашался, что «принц вел приятные разговоры со своими близкими». Брантом рассказывает, что, когда Генрих III по болезни был вынужден оставаться в постели, он приглашал к себе в комнату несколько человек для беседы. Брантом не скрывает восхищения перед словесными состязаниями, которым предавался король со своей сестрой Маргаритой, обладавшей не менее живым умом. Генрих III не всегда оставался приветливым и не мог устоять перед соблазном бросить острое словцо. Так, второй принц де Конде ничего не получивший от своего отца и побежденный при Жарнаке был назван Генрихом «Гектором гугенотов». Не обошел он вниманием и своего собственного брата, высмеяв его в феврале 1583 года в связи с его попытками стать монархом Нидерландов: «Мой брат завоеватель»; в одном письме к Виллеруа он называет его «образиной». Король любил шутить с фаворитами и родственниками. Маркиз де Бове-Нанжи, бывший у него в немилости, сразу понял, что ветер подул в обратную сторону, когда Генрих III «начал снова шутить с ним, как раньше». Но если Генрих и любил шутки, то из-за своего обнаженного самолюбия он не переносил, чтобы они относились к нему самому, за тем редким исключением, когда они носили самую глупую и приятную форму. Д'Обинье говорит, что капитан Шико, фигурировавший в королевских счетах за 1585 год в качестве шута Его Величества, изображал сумасшедшего «когда хотел». Одно из его высказываний, переданное нам Р. де Люсенжем в декабре 1585 года, хорошо показывает, какую он имел власть над умом своего господина: «Ты самый несчастный человек в мире, я тоже. Ты потому, что все твои подданные смеются над гобой, и, родившись великим королем, ты будешь самым незначительным королем Франции, так как, пока ты изображаешь из себя набожного монаха, скажут, что есть свой король в Шампани, в Лангедоке, в Гаскони, и наденут тебе на голову монашескую рясу. Я же буду несчастным, потому что мне дадут пинком под зад». Действительно, Гиз был хозяином Шампани, Дамвиль Лангедока, Беарнец Гаскони. Генрих III сумел оценить такие удивительные, но справедливые слова. Шико сделал карьеру благодаря своему уму и в марте 1584 года король пожаловал ему дворянство, несмотря на оппозицию господина де Николэ. Генрих не забывал и об иронии, следы которой мы находим в его письмах. Некоторые из них были для него поводом поиграть комедию, на что корреспонденты отвечали в том же духе. Долгое время он старался всех убедить, что горит от страсти к герцогине д'Юзэ, которой было 60 лег. В молодости она много практиковалась в остроумии и обладала не менее живым умом, чем ее высокий корреспондент. Она не приняла всерьез любовные письма короля. Некоторые из них, написанные, вероятно, около 1580 1584 годов, находятся в Национальной Библиотеке в отделе рукописей за № 3381. Вот отрывок из них: «Моя добрая подруга, старая, старая и все же прекрасная, прекрасная! Сообщите мне новости о моей матери. Только тогда я живу счастливо, когда знаю, что она хорошо себя чувствует. Сделайте так, чтобы она приятно провела время и я нашел ее выздоровевшей. Что касается вас, то я убежден, что вы хорошеете, когда хотите, и что к вам придет желание уничтожить всех женщин, ограбивших аптекаря, да простит им Господь! Если вы желаете письма с репрессивными мерами, чтобы не наказывать вас (?) слишком сильно. Ответ без этого, я знаю, был бы мне скучен. Чувствую себя очень хорошо. Прощайте».

Два из таких писем заканчиваются рифмой, несколько пикантной, в адрес мадам д'Юзэ:

Вторая концовка более приятна:

В XVI веке не знали о показной стыдливости и буржуазном ригоризме, царившими в XIX веке. Этим объясняется то, с каким замешательством издатели опубликовали эти письма в «Историческом кабинете» («Кабине историк») в 1873 году. Мадам д'Юзэ вовсе не была недотрогой и проповедовала культ Венеры. Близкая подруга Екатерины, она составила ей компанию, когда та возвращала королеву Маргариту к ее супругу, королю Наваррскому. По этому поводу мадам д'Юзэ писала королю, в то время как Маргарита находилась в Бордо, готовясь вновь увлечь супруга: «Уже три дня, как она закрылась. С нею всего три горничные, одна с мечом, другая с тестом, третья с огнем, она все время в воде, белая как лилия, благоухающая как бальзам, трется и натирается, так что о ней можно сказать — ведьма с шармом… Когда мы увидим ее мужа, я вам опишу все, что произойдет после этого письма».

Итак, Генрих III любил пошутить как в узком, так и в широком кругу, иногда даже перегибая палку. Так, в апреле 1587 года Л'Эстуаль осторожно рассказывает об одном случае. Сообщив о присутствии короля на одной процессии, хроникер добавляет: «Прошел слух, что, выйдя оттуда, он сказал (будто посмеиваясь над всем этим притворством): «Вот хлыст для моих членов Лиги», показывая свои большие четки. Его переписка часто скрывала замаскированные стрелы в адрес священников, не отвечавших на его просьбы о предоставлении средств и ставивших у него на пути всевозможные барьеры. В июле 1585 года он отправляет Виллеруа «ответ старого красного берета», а в 1582 году пишет: «Вся скотина наконец на дворе». Летом 1582 года он не скрывает своей неприязни к брату: «Из-за этой морды мы скорее начнем войну и потеряем и королевство, и честь, и все. Странно, сколько эта образина заставляет нас терять».

Он очень не любил, когда его обманывали, и без колебаний карал авторов лживых измышлений. Отказываясь поручить командование Бриссаку, в пользу которого высказывались некоторые придворные, он назвал их в письме к Виллеруа «людьми, которые думают усыпить лесную мышь». Его последняя фраза носит истинно королевский характер: «Прочие не имеют никакого значения, и мы не говорим об этом», заключает он, подразумевая себя и мать. Екатерина Медичи сожалела, что у ее сына ирония и насмешки иногда переходили границы. В письме от 5 октября 1575 года она рекомендовала ему не злоупотреблять своими отношениями с людьми, в какой бы компании он ни находился. Видимо, Генрих не послушался этого мудрого совета. В апреле 1583 года Генрих удалил от двора свою сестру Маргариту и поместил ее в своем замке в Оверни. Он писал Виллеруа: «Я не буду спокоен до тех пор, пока она не исчезнет с глаз моих». Королева Наваррская, уже давно настроенная враждебно к брату, отныне стала его заклятым врагом и распространяла все лживые сказки его недоброжелателей. Позже, в 1587 году, король в письме к Виллеруа нападает на герцогиню де Монпансье, давно бывшую его непримиримым противником. Имея свои недостатки, Генрих часто был слишком желчным и не умел сдерживаться. Но когда он брал слово перед общественным собранием, обычный человек стирался перед королем и он блистал своими интеллектуальными способностями, практически делавшими из него исключение среди современных ему принцев.

Обладая прекрасной памятью, Генрих говорил очень легко и был прирожденным оратором. На это никто не обращал никакого внимания до 1574 года. Однако Брантом передает содержание его импровизированной речи к маршалу Бирону, намеревавшемуся захватить Ля-Рошель. Бирон попросил герцога Анжуйского присоединиться к нему, давая ложные заверения о неизбежности сдачи города: «Я прибыл туда и не увидел никаких изменений. Я пришел, поверив вам, что буду хозяином положения… Вы продержали меня пять месяцев. Теперь, когда я могу выйти с честью из сложившейся ситуации, вы предлагаете остаться здесь и одержать победу и получить почести за моей спиной! Я научу вас, как играть в большого военачальника за мой счет!»

В другой раз король отчитал в Лувре канцлера своей сестры Пибрака за его политическую недобросовестность. Если верить словам де Ту в его «Мемуарах», Пибрак был неравнодушен к Маргарите и, живя своими чувствами, не информировал короля о сложном положении в провинциях юго-запада, так как королева Наваррская сумела скрыть от него правду. Король строго отчитал Пибрака за сокрытие истины перед всеми дворянами дома. Пибрак был настолько потрясен, что долгое время воздерживался от посещения Лувра.

Зная о своих ораторских способностях, Генрих использовал их в политических целях. До своего восхождения на престол он любил с тем же самым Пибраком поупражняться в способах убеждения аудитории. Некоторые писатели даже написали для него специальные работы о красноречии. Амийо говорит в «Плане королевского красноречия», что цель данной работы — рассказать об искусстве управления людьми с помощью слов. Итальянец Камю Джулио написал для Генриха III «Законы риторики». Это сокращенное изложение приемов ораторского искусства. Возможно, «Введение в риторику, или Трактат о красноречии», находящийся в записках Дю Перрона, тоже происходит от желания доставить удовольствие королю. Как бы там ни было, Генрих не жалел слов во время всего своего правления. Конечно, он не был исключением, к тому его вынуждало положение. Речь, произнесенная им на открытии Генеральных Штатов в 1576 году, в основном обязана перу Морвиллье. На заседаниях 1588 года большую часть написал Дю Перрон. Согласно Таллеману де Рео, Деспорт дал Генриху III некоего Отрона, «которого Его Величество использовал для составления торжественных речей». Однако, хотя Генрих и пользовался подготовленными для него текстами, он просматривал их и вносил свои поправки. Вот что говорит Дю Перрон, проработавший две ночи над составлением торжественной речи по случаю открытия Генеральных Штатов в 1588 году: «Король решил не произносить ее в том виде, в каком она была ему подана. Он выбрал основные положения, расширил их и изменил по своему усмотрению». Никто не оспаривал тот факт, что красноречие короля производило сильное впечатление. Оно очень отличалось от манеры говорить у священнослужителей, завуалированной, витиеватой и усыпляющей. Разница между речами короля и следующими за ним ораторами была столь велика, что слушатели не могли не заметить ее. Во время заседания Штатов в Блуа 6 декабря 1576 года Сен-Сюльпис констатировал: «Король произнес такую великолепную речь, какую только можно себе представить, и все были ошеломлены». Депутат от духовенства, Гийом де Тэ, также говорит: «Король произнес такую изумительную и умную речь, подобной которой никто никогда не слышал, речь не короля, а одного из величайших ораторов. Она была так изящна, убедительна и мягка, что у многих вызвала слезы, и я не хочу исключать себя из числа этих людей». После Генриха слово взял канцлер де Бираг, но говорил так долго и тяжело, что лишь подчеркнул успех короля. Было ли это подготовлено или носило случайный характер, но достигло цели. Гийом де Тэ продолжал оценивать выступления монарха. Так, он восхищался ответом короля архиепископу Лиона. Генрих III «рассказал ему дословно все свои предложения так четко и в таких изысканных выражениях, что я не знаю сегодня более ученого и умелого риторика, чем он».

Генрих III хорошо умел пользоваться своими исключительными ораторскими способностями. Он использовал их в политических целях, будь то перед городом Парижем (чтобы получить деньги), Парламентом, ассамблеями дворян или собранием теологов. Л'Эстуаль, который часто был критичен по отношению к нему, благоприятно отзывается о его выступлениях. 7 марта 1583 года король показал Парламенту «своей красивой и прекрасно составленной речью», какую он несет ношу дел. Когда 10 января 1583 года он сообщил о своем решении напасть на гугенотов, «его речь была встречена с радостью и одобрением», но прево торговцев и прочие городские власти стали воротить нос, услышав, что король просит 600 000 ливров. Какой бы эффективной ни была риторика, она приобретает горький привкус, когда ее главной целью является получение денег от аудитории. 30 декабря 1587 года перед Парламентом и факультетом теологии король выступил с речью против лживых проповедей, которые читали против него некоторые кюре Парижа. Еще более замечательна речь, почти клятва, произнесенная им 5 апреля 1587 года в большом зале августинцев в Париже. По окончании процессии по городу с мольбой к небу даровать ему дофина «Его Величество поднялся на кафедру, рассказал народу о трудностях, возникших в королевстве из-за отсутствия прямого наследника, и о том, что некоторые собираются сражаться за корону, но он еще достаточно молод, чтобы иметь потомство… Но если все же этого не случиться, он объявляет дом Бурбонов истинным и законным наследником короны Франции… и если короля Наваррского и прочих будут обвинять в следовании их религии, то есть еще господа кардиналы де Бурбон и де Вандом, принц де Конти и граф де Суассон, которые всегда оставались католиками. Король просил подданных уважать их и почитать как истинных и законных наследников короны». Так рассказывает синдик Каэна городским советникам в письме от 10 апреля 1587 года. Так, Генрих III публично заявил о своем мнении в основном вопросе передачи короны. Он понял необходимость повлиять на общественное мнение и постарался поставить его на свою сторону. Среди разыгравшейся бури страстей он защищал единственно возможную, ясную и неоспоримую политику. То, что его не услышали и не последовали за ним, нисколько не умаляет его заслуг, так же, как нельзя забывать, что он выполнил все свои обязанности государственного мужа. И если он сделал это, то лишь благодаря своим личным качествам, и, вопреки легенде, он был монархом, достойным этого титула.

Генрих III и королевские обязанности

Противники последнего Валуа видели в нем подставного короля, заботящегося только о своих удовольствиях и удовлетворении своих эксцентричных вкусов. По их мнению, Генрих был коронованным «снобом», не способным исполнять возложенные на него обязанности и, больше того, не имевшим никакого желания делать это. Что можно думать о принце, который только и имеет энергии, что на балет, умиляется при виде маленьких собачек и опускается до таких детских игр, как бильбоке? Однако если помнить о Генрихе только это, значит останавливаться лишь на ничтожных аспектах его жизни. Генрих Валуа, и это доказано, был государственным мужем. Нужно ли напоминать о том, что в возрасте 16 лет он исполнял обязанности генерал-лейтенанта? Будучи умным человеком, он надеялся применить свои дарования прежде всего в деле управления. Общество смеялось над этим. Но кинжал убийц не делал никакого различия между такими разными людьми, как Генрих III, Вильгельм Оранский Генрих IV.

Нет ничего удивительного, что король командовал, будучи первым господином королевства. Каждый хозяин поступал так по отношению к своим подчиненным, так как они были прежде всего его слугами, а потом уже короля. Почему же Генрих искал в книгах подтверждения права, неотъемлемого от его положения? С момента своего избрания королем Польши он хотел побольше узнать об этом. Во время путешествия по Германии он просил Пибрака и герцога де Невера обсуждать с ним политические вопросы. Среди прочих Пибрак комментировал ему Аристотеля и писал королеве: «Иногда король берет на себя труд рассказать го, что слышал, и, поскольку у него прекрасная память, от него мало что ускользает, чему я имею, Мадам, совсем недавний пример».

В 1576 году Луи де Руа, профессор Коллеж де Франс, посвятил ему новый перевод «Политики» Аристотеля и напомнил о его интересе к этому труду, надеясь, что король иногда будет изъявлять желание почитать книгу. Действительно, Генрих III стремился расширить свои познания в области политики. Интересно отметить, что по его просьбе в 1583 году, перед ассамблеей дворянства в Сен-Жермен, были написаны такие работы, как «Трактат о всех Штатах в Испании», «о расходах и доходах оных» (полная картина ресурсов Филиппа II), «Об истории созыва трех Генеральных Штатов Франции», наконец, «Об основах государства и способах правления». Магистрат Клод Фоше написал «Историю званий и должностных лиц», а также «Историю дворянства, гербов и геральдики». Если верить господину де Ля Луетт, король начал описание своего собственного правления и закончил бы его, если бы не внезапная смерть. Но каковыми бы ни были намерения короля, общественное мнение с презрением относилось к ним и ставило их ему в вину. Если он интересовался политическими теориями, то потому, что был последователем Макиавелли. От Давиля (отец которого служил Екатерине) мы знаем, что Генрих просил своего чтеца Корбинелли и другого итальянца, гуманиста дель Бене, читать и интерпретировать Тацита и Полибия, а также «Князя» и «Беседы» Макиавелли. Корбинелли занялся изучением теорий флорентийца, но это не доказывает, что он был его последователем. «Князь» был опубликован в 1563 году и с тех пор споры не утихают. Большинство ученых и философов отвергало произведения, которое, казалось, шло вразрез с самыми возвышенными принципами христианской религии. Некоторые люди с легкостью обвиняли Генриха в «макиавеллизме». Это обвинение опиралось, конечно, на его участие в событиях Варфоломеевской ночи. Самым распространенным было мнение, что дело было подготовлено заранее. Мы уже видели, что в этом нет ни капли правды. И Генрих, претендент на польский престол, был вынужден снимать с себя обвинение в преднамеренности. Если бы Генрих был последователем Макиавелли, то почему он не удерживал рядом с собой Монморанси-Дамвиля во время путешествия из Турина в Лион и позволил ему вернуться к герцогу Савойскому? Почему он не посадил в какую-нибудь крепость своего брата и Генриха Наваррского? В действительности, Генрих III был добродушным человеком, и это вовсе не является качеством принца, следующего заветам Макиавелли.

Так двор предоставлял Макиавелли аудиторию, которой не существовало. Любопытно отметить, что после появления в 1576 году работы гугенота Жентилле, разоблачающей теорию Макиавелли, Корбинелли которому было поручено изложить труды флорентийца Генриху III — в одном из своих писем выразил горячее одобрение Жентилле. Отсюда можно заключить, что он был далек от того, чтобы склонять короля к идеям чрезмерно реалистичного итальянца. Интересуясь политикой, Генрих искренне увлекся историей: разве не в ней теоретики искусства правления ищут источник для своих размышлений?

В 1576 году Бернар Жерар, господин де Эллан, посвятил королю свою «историю Франции» и подчеркнул, что история — «хозяйка жизни» и для принцев очень важно «сидеть с ней на суде человеческой жизни» и «быть мудрыми и осмотрительными». Упоминая тиранов, он призывал принцев избегать подобных путей: «Принцы, читающие и призванные читать историю, должны остерегаться от похожих случаев». Этот отрывок тем более примечателен, что и Карл IX и Генрих III при жизни были квалифицированы как тираны. В 1577 году королю посвятил свою книгу «Четыре книги истории, в которых объясняется искусство правления» иезуит Папир Массон. «Вы много читаете, — писал он, обращаясь к Генриху III, надеюсь, вы возьмете книгу по своей воле… зная, что свидетелем ее появления был Филипп Юро (канцлер Шеверни). Благодаря его расположению и большому количеству книг из его библиотеки я смог закончить эту историю… за 4 года». Через два года, в 1579 году Франсуа де Белльфорес защищал короля в «Общей истории Франции» от лживых нападок, вызванных дуэлью его фаворитов и изображающих его «тираном» и «коронованным цыпленком»: «зная о недоброжелательности ваших врагов к вашему возможному потомству, которые только и мечтают об угасании вашей династии и не отказываются от попыток посягательства на историю и ее изменения». Такие слова были ясно направлены против вдохновителей пропаганды в пользу Лотарингского дома, претендующих на происхождение от Карла Великого.

Не менее замечательно посвящение Ля Попелиньера, автора вышедшей в 1581 году «Истории французов», и тем более заслуживает внимания тем, что исходит от реформата, лучшего и самого беспристрастного рассказчика эпохи. В отличие от явно враждебного Агриппы д'Обинье, Ля Попелиньер проповедует лояльное отношение к монархии, объявляя себя «убежденным в том, что лучший адресат его труда — король, который как представитель Господа на земле» проявляет «добрую волю и расположение ко всем тем, кто искренне желает оказать ему скромную услугу».

Конечно, литературный жанр посвящения никогда не был поводом преподать урок тому, кому адресовано произведение, особенно если речь идет о монархе. Но от этих строк веет искренностью. Их авторы отмечали прекрасный вкус короля и иногда даже преувеличивали его. Посвящая ему свое произведение «Государство», Габриэль Шаппюи подчеркивает «более, чем королевский гуманизм и теплоту, с которой Ваше Величество ко всему относится». В заключение он желает ему «небесную корону, которую вы ожидаете, согласно вашему высокому королевскому девизу. Которая, принимая во внимание совершенство вашей жизни и деяния вашего благочестия, никак не может миновать вас». В 1587 году Габриэль Буанен в своем «Сатире» разоблачал «республиканцев, то есть всех противников монархии. Закон, говорил он, стал «разрисованным идолом». Он подчеркивал, что называющие себя «республиканцами» восстают против магистратов, потрясают основы законности и осмеливаются подниматься против короля, который «подобно фениксу» не имеет себе равных и которого Буанен называет «любимцем небес». Тот же Буанен приглашает короля любить мир, если же это будет не в его силах, прибегнуть к помощи «лояльных капитанов» и «поставить на страже старых и преданных солдат». Также он призывал наказывать богохульников, но в особенности не слушать «всех этих гонцов и сеятелей новостей».

Такое обилие работ, посвященных Генриху и затрагивающих политику, историю и современные события, доказывает, что их чтение, по крайней мере, не оставляло короля равнодушным, и он старался в знании прошлого и настоящего найти ответы на интересующие его вопросы. Ля Луетт вспоминал о своих беседах с Генрихом и свидетельствовал, что король восхищался своими предшественниками, которым удавалось не увеличивать налоги, а даже снижать, как это делали Святой Людовик и Людовик XII. В его корреспонденции любопытно видеть следы его исторической культуры. Так, 20 июня 1577 года он подтверждал Мовиссьеру, что собирается быть честным с Елизаветой, но «она должна так же вести себя но отношению к нам и не поступать так, как однажды сделал умерший ныне король Луи XI тю отношению к герцогу Бургундскому». Этот отрывок доказывает дипломатическую лояльность Генриха, никак не согласующуюся с «макиавеллизмом». Невозможно никакое сравнение такого принца, законно восшедшего на престол, как Генрих III, с итальянским властелином, пришедшим к власти с помощью силы, коварства или предательства. Генрих III правил королевством с истинным терпением и старательностью, что бы ни говорили его современные недруги, за которыми последовала предубежденная историография.

Генрих III, король-бюрократ, соперник Филиппа II

Современники Генриха III, не из числа его врагов, были удивлены усердием короля, проявляемым им в деле решения административных задач. Для французов того времени король должен был быть в первую очередь солдатом, первым военачальником королевства. Изучение государственных дел, их решение, ответы на запросы из провинций или из-за границы были скорее делом государственных секретарей. Поистине достойно восхищения его умение быть монархом-администратором в условиях своего правления. С юношеских лет он стал членом Государственного Совета (после назначения на должность генерал-лейтенанта). Ноэль Валуа проанализировал протоколы его заседаний с 1563 по 1567 год и обнаружил, что из 205 заседаний герцог Анжуйский присутствовал на 47, что ставит его на 20-е место по усидчивости и прилежанию. С этого времени дипломаты стали отмечать разное отношение к делам Карла IX и его брата. Первому было скучно на Совете и он мечтал о развлечениях, зачастую чисто детских. Генрих же, напротив, размышлял и проявлял недюжинный интерес к делам. Испанец Алава говорил Филиппу II 22 февраля 1570 года: «Он присутствует на Совете вместо короля и ведет все дела».

Став королем, Генрих продолжал работать с тем же настроением. Доказательством тому служит переписка с Виллеруа. Поэтому нельзя принять высказывание Ж. Нуайяка, сделанное в его работе, посвященной Виллеруа: «Генрих III был не способен сделать сколь-нибудь длительное усилие. После нескольких дней работы он быстро возвращался к своим любимым развлечениям». В декабре 1576 года, отвечая на письмо Виллеруа, Генрих писал: «Я все видел и мне было трудно писать». В июле 1579 года он еще более точен: «Д'Э здесь нет. Я сам был отцом Мартеном, так как я показал их (письма, отправленные Виллеруа) только себе самому. Я их прочитал, ответил и сам сделал конверты». Через два месяца, в сентябре, поскольку Франсуа д'Э отсутствовал, он писал: «Теперь я единственный государственный секретарь, так как д'Э поехал во Фресн». Когда в конце 1580 года все только и говорили, что о планах Монсеньора на корону в Нидерландах, он писал Виллеруа тоном хозяина, давая понять свое неодобрение намерениям брата: «Я уверяю себя, что вы последуете моей воле и воле моей матери. Я никогда раньше так не настаивал». В августе 1580 года он опять дает приказы Виллеруа: «Я видел ваше письмо. Я передам матери свое впечатление, так как подобный факт стоит обсудить». Генрих III хочет сказать, что наступил удобный момент, чтобы все взять в свои руки. Когда он уединялся, он никогда не забывал предупредить своих министров. Так, в 1585 году он писал Виллеруа с частой для него иронией: «Скажу вам и доктору Брюллару (без сомнений, государственному секретарю), что за три дня моего отсутствия вы сохраните все депеши до моего возвращения, чтобы я все знал». Любопытное письмо, датированное январем 1585 года, показывает, что в случае необходимости король без колебаний приглашал министров в монастырь: «Приходите все между часом и двумя часами дня в Сен-Антуан-де-Шан. Гам есть один зал, где вы меня подождете, но не забудьте позаботиться об огне, так как сейчас холодно». В другой раз он предлагал Виллеруа обращаться к матери: «Пока я буду у капуцинов, писал он в марте 1584 года, если возникнут срочные и важные проблемы в связи с депешами, покажите их все королеве, не отсылая мне. Я буду молиться Господу 6 полных дней. Прощайте. Передайте это своим коллегам». Королева-мать оправдывала его проявления благочестия, но опасалась, что они нанесут ущерб делам. Однако даже когда король отправлялся в Олленвиль, ему случалось работать. Об этом говорят венецианцы 17 января 1578 года: «Уже три дня, как король уединился в Олленвиле, чтобы подготовить поездку маршалов и других дворян по провинциям для установления мира, одновременно он хочет пересмотреть расходы двора».

Хотя в деятельности Генриха и были моменты отдыха, он не переставал следить за ходом дел в королевстве. В момент затишья, последовавшего за подписанием мирного договора в Бержераке, и до начала кризиса, связанного с наследником престола и возникшего в 1584 году, в ходе которого он проявил чудеса административного руководства, король окружил себя маленькой группой секретарей, которым доверял свои идеи и планы. Он даже сам взялся за перо. Так, в Национальной Библиотеке хранится рукопись «Заметка, написанная рукой короля Генриха III, относительно того, что он хотел урегулировать в своем королевстве». Екатерина Медичи продолжала занимать свое место в правлении, ее сын по-прежнему советовался с ней и поручал ей вести переговоры то с гугенотами, то с членами Лиги. Однако с того момента, как Святой Союз стал самой серьезной угрозой для королевской власти, Генрих III более, чем когда-либо, взял в свои руки бразды правления и доверял только себе самому. 30 сентября 1586 года тосканец Кавриана замечает, что «имея вид очень далекого от дел человека, он собственноручно пишет больше, чем секретарь, и сам решает важные дела королевства… Он терпелив, держит все в тайне и в своей памяти. Он быстро отвечает и располагает некоторыми великолепными уловками, когда не хочет что-либо делать…».

Представитель Генриха Наваррского, Дюплесси-Морне, писал своему господину 20 февраля 1584 года: «Сегодня король пишет с 3 часов утра, и никто не входил к нему». Не менее любопытно узнать, что, пересматривая состав Совета в 1582 году, он решил открыть окно с витражами, находящееся в стене, которая разделяла зал Совета с его собственными кабинетом, и чтобы это было сделано в Лувре и других королевских резиденциях. До конца жизни Генрих III и не помышлял отойти от дел. В 1589 году, когда почти все королевство восстало против него, Жак Фэ, господин д'Еспесс, некогда сопровождавший его в Польше, в письме от 26 января восхищался королем, который с 12 часов дня до 5 часов вечера заседал с Советом чтобы изучить требования Штатов и подготовить удовлетворяющий их эдикт. Однако политике) — религиозный циклон, захвативший конец правления Генриха III, неизбежно должен был свести на нет похвальную административную деятельность короля. Замечательно, что позже (о чем рассказывает работа А. Картера о деятельности Генриха III с 1577 по 1585 год) автор одной записки, адресованной Людовику XIII в январе 1623 года, без колебаний хвалит Генриха III: «Все эти семь мирных лег этот принц, наделенный прекрасными способностями для управления государством, направил весь свой ум на восстановление порядка в стране и сам тщательно работал над этим». В заключение он добавлял, что «ни один из его предшественников не подходил к этой черте».

Исполнение обязанностей монарха было делом жизни для Генриха и шло рядом с высокой идеей о его королевском достоинстве. Смерть братьев подарила ему корону. С юного возраста он оценил, если можно так выразиться, королевскую миссию и вытекающие из нее обязанности.

Став королем и не получив дофина, он едва не потерял почву под ногами. Нередко его одолевали сомнения и усталость. Сентиментальный и впечатлительный, в некоторых случаях он был вынужден совершать насилие над своей природой и противостоять событиям, что бы он ни чувствовал. Именно это качество имел в виду врач и верный советник короля Марк Мирон, когда писал, что храбрость Генриха шла от головы, а не от сердца. Мы уже упоминали о кризисе, который он пережил в 1582 году. Он был не единственным. 14 августа 1584 года в длинном письме к Виллеруа, известном под названием «Признание Генриха III», король открывает ему: «Виллеруа, я буду говорить свободно? Да, потому что обращаюсь к преданному и испытанному слуге. И потом, мне должно стать легче, когда я раскрою душу человеку, который сделает из этого только то, что пойдет мне на пользу». Далее он спрашивает себя о положении в стране. Его ответ поистине пессимистический: «Где выход? Еретики копошатся в самом сердце. Выступления против меня и государства столь часты, что по количеству в день опережают количество приемов пищи. Число недовольных без всякой причины неуклонно растет».

В еще один критический период, в мае 1588 года, Луи Давиля (отец историка) был послан Екатериной сообщить королю, что несмотря на его сопротивление, в столицу прибудет Генрих де Гиз с намерением бросить ему вызов. Генрих III был так шокирован этим известием, что «был вынужден опереться локтем на небольшой столик, поддерживая голову рукой и одновременно закрывая ею лицо», рассказывает Давиля со слов своего отца. Он же передает, как вынужденный бежать из Парижа король остановился в Шартре и был настолько потрясен неуважением к королевскому достоинству, что практически потерял сон и из-за бессонницы постоянно заседал со своими советниками — аббатом дель Бене, герцогом де Рец и господином де Рамбуйе.

В оправдание короля следует заметить, что ситуация была такой сложной, что ее можно сравнить лишь с периодом, последовавшим за катастрофой в Пуатье в 1356 году, и временем, когда Карл VII был только «королем Буржа», в период осады Орлеана в 1429 году. Вне кризисных положений Генрих III всегда проявлял те человеческие качества, которые неотделимы от его положения и необходимы для исполнения соответствующих обязанностей. Сколько раз в своих письмах он требовал законности установленной власти! Адресат его писем (кем бы он ни был) иногда получал удар хлыстом: «У вас только это письмо, потому что у меня нет времени, быстро сделайте то, что я прошу. Прощайте!» — писал он 11 октября 1585 года Дю Бушажу, брату герцога де Жуаеза. Короткий отрывок из его письма к Виллеруа, написанного в сентябре 1587 года, показывает, насколько его задевало презрение к королевской власти: «Я бы хотел, чтобы от этого удара загорелся мой порох, что очень удивило бы лающих на меня собак. Это произойдет, когда будет угодно Господу». 20 марта 1589 года он напоминал попавшему в немилость Дю Гасту с подлинно королевской лаконичностью о долге подчиненного: «Подчиняться, угождать и служить». Подобный урок он преподал в мае 1588 года архиепископу Лиона, Пьеру д'Эпинаку, самоотверженному члену Лиги: «Вспомните, что я ваш король и что Господь, долг и разум требуют, чтобы вы удовлетворили мое желание».

Крайняя серьезность положения с лета 1589 года вовсе не вынудила его пойти на уступки. 3 июля, готовясь к осаде своей столицы, он говорил прево торговцев мятежного города: «Время вспомнить, что все, что вы должны сделать — признать меня вашим королем, данным вам Господом законным путем… Я говорю, поднимаясь на коня».

Не в первый раз Генрих просил французов собраться вокруг него. В ходе заседаний Генеральных Штатов в 1576 году он не преминул сказать о божественном источнике своей власти: «Я знаю, что однажды предстану перед Ним и должен буду держать ответ за свою деятельность на этом посту. Я хочу заявить перед Ним в присутствии этой аудитории, что мое главное намерение — быть хорошим, справедливым и законным королем подданных, находящихся под моим руководством». Король был убежден в реальности Промысла как для него самого, так и для его подчиненных. Обращение к ним в его речи на открытии Генеральных Штатов 16 октября 1588 года ясно об этом свидетельствует: «В конце концов я вызову вас в последний день, чтобы вы предстали перед Судьей Судей, там, где маски будут сорваны для расплаты за ваше неповиновение вашему королю и непроявленную щедрость и лояльность по отношению к его государству».

Здесь речь шла об общественных выступлениях. Но если Генрих III хотел добиться послушания, то он умел и отбрасывать королевское величие в отношениях со своими приближенными. Он никогда не скупился на проявления дружбы и признательности, особенно с Виллеруа. В марте 1579 или 1580 года он писал ему о своих чувствах: «Я люблю тебя, потому что ты служишь моей воле». В марте 1580 года он говорит еще более фамильярно, используя прозвище: «прощай, Бидон. Люби меня всегда, так как я всегда буду хорошим господином». В марте 1584: «Вы знаете, что я вас люблю. Вы так хорошо мне служите».

Такая доброта Генриха III расценивалась как слабость, она была противопоставлена суровости Людовика XIII. Она удивляла современников. Несмотря на го, что ему надоели постоянные дуэли при дворе, разделявшие знать на отдельные группы, он избегал наказывать дуэлянтов, даже когда речь шла о тяжелых ранениях. Брантом извиняет его: «Он был так добр, что не хотел их строго наказывать, так как любил свою знать». То же самое в отношении некоторых убийств. Общество неправильно восприняло его расположение к Виллекье, убившего свою жену в сентябре 1577 года. Многие подумали, что фаворит принца действовал с молчаливого согласия короля. Таким же образом в июле 1578 года осталось безнаказанным убийство Сен-Мегрена, одного из фаворитов (покушение было подготовлено герцогом де Гизом, так как Сен-Мегрен считался любовником герцогини). Тем не менее Генриху случалось приходить в ярость. Так, в апреле 1584 года во время путешествия из Шартра в Клери с просьбой защитить к нему обратились крестьяне, жертвы разбойных нападений. Их беды побудили его свершить правосудие и выразить им глубокое сожаление.

Его сочувствие к многочисленным страданиям подданных не ослепляло его, и он видел бессмысленное насилие народного движения. По поводу «опасного происшествия, случившегося в пятницу и имевшего целью освободить преступника, практически стоявшего на виселице: надо предотвратить подобное, так как вы знаете, когда народ выходит из повиновения, он превращается в животное», — пишет он Виллеруа в сентябре 1584 года. Почти 25 лет с начала волнений народ с готовностью «выходил из повиновения», и Генрих III до конца жизни был вынужден считаться с движениями, поднимавшими городское население на борьбу то с гугенотами, то с католиками, то в 1588 году и 1589-м против него самого.

Зная, в какой мере нищета может быть причиной волнений, он постарался изменить положение. 11 ноября 1584 года он предписывал Гонди, епископу Парижа, приказать начать сбор пожертвований на городскую больницу. В июне 1586 года венецианцы сообщали, что он использовал бедняков для очистки парижских рвов с оплатой по 4 су в виде хлеба и 2 су деньгами. В декабре 1586 года, проявляя «примерное милосердие», он взял 20 000 ливров из сумм, предназначенных для городских укреплений, чтобы раздать их бедным.

Но Генриху III недоставало ореола популярности. Что бы он ни делал, критики надевали на него тунику Несса. Подобно матери, ему не было до этого никакого дела, но более чувствительный и менее закаленный, чем она, он иногда возмущался и сопротивлялся. Так случилось в 1588 году, самом ужасном из всех. Письмо, написанное им Виллеруа в начале мая (возможно, 5-го числа) показывает силу обуревающих его чувств. «Больше я не могу это выносить, иначе мое сердце будет очень трусливым, но, уверяю вас, я обладаю тем, что должно быть твердо записано в душе, не имея желания быть их слугой и настолько терять мой авторитет». Ему предстояло противостоять штурму, на который собирался герцог де Гиз, и в конце письма король добавлял слова, звучащие практически как рычание: «Доведенная до предела страсть оборачивается яростью, пусть они не вынуждают меня к этому!» Укрывшись в Шартре после успеха дня Баррикад 13 мая 1588 года, он вновь вернулся к тому, что писал Виллеруа, обращаясь к депутатам от Парламента Парижа, пришедших просить его вернуться в столицу: «Вы знаете, чем оборачивается потревоженное терпение и сколько может сделать оскорбленный король». Узнав о том, что стоял вопрос о захвате короля и что его обсуждали Гизы, он заявил (свидетельство венецианцев от 17 июля 1588 года): «Я держу кинжал, и любой приблизившийся ко мне должен будет умереть. Никогда я не дамся живым в их руки, я хочу умереть королем Франции».

Без сомнений, до этого момента он оставался человеком уступок и компромиссов. Но на этом году революции его противники пренебрегли истинностью его переживаний и силой его энергии. Начиная с открытия второго созыва Штатов в Блуа и до конца жизни он отказывался склониться перед ультракатоликами из Святого Союза. В одно мгновенье оказавшись перед лицом ужасных обстоятельств, которые ему надо было преодолеть, Генрих III стал королем в полном смысле слова, и образ принца, увлеченного одними удовольствиями, исчез навсегда. Тем не менее именно его надолго запомнили потомки и историографическая традиция. Как справедливо пишет мадам Ж. Буше, «следует забыть…».

Некоторые более прозорливые современники Генриха III отдавали себе отчет о значении этого короля. Летом 1588 года Этьен Паске признавался одному своему корреспонденту: «Мы не можем не признать, что у нас великий король». Гугенот дю Мулен писал герцогине де Туар 5 января 1589 года: «Король сострадателен, прекрасен во всех своих начинаниях и наделен божественным духом, так что Господь даст ему свое полное благословение». Эти слова далеки от обвинений Агриппы д'Обинье.

Нунций Морозини, бывший послом Венеции в правление Карла IX и в начале правления Генриха III, в феврале 1588 года составил его удивительно точный политический портрет: «Кажется, он стоит в одиночестве посреди огромного людного театра; он исполняет роль двух персонажей: короля, полного надежд, и короля, полного тревог».

Люди, которые приближались к нему и беседовали с ним, почти всегда говорили, что перед ними был человек, несмотря на исключительно сложные обстоятельства не имеющий недостатка ни в воле, ни в решительности, ни в желании действовать. Опасение за него не переставало мучить умы многих его приближенных. В январе 1586 года господин де Месс, посол Венеции, намекал на это в одном письме к Виллеруа: «Одна мысль об этом делает нас всех несчастными». Внезапная насильственная смерть короля лишь подтвердила это опасение: прошло еще 11 лет войны (за границей и внутри страны), прежде чем закончился период волнений, начавшийся в 1560 году.

Государственный муж Генрих III выполнял свои обязанности монарха с умом и прилежанием в традициях французской монархии. Если ему не удалось до конца выполнить свои намерения, не он один был виноват в этом. Знатные семейства и враждебные конфессии оспаривали права на ум и сердце французов, то же можно сказать о городской буржуазии, которая не менее, а может быть, и более остальных виновна в создавшемся положении. Кроме того, кризис разжигался и поддерживался Испанией, Англией и Святым Престолом. Один против всех так чаще всего действовал Генрих III.

Чтобы покончить с гем, кто обеспечивал жизнь и преемственность государства, его враги решили напасть на него не в области исполнения государственных обязанностей, а в его личной жизни. После нашего изучения портрета Генриха III в качестве государственного мужа мы видим, что его нельзя упрекнуть в его деятельности как монарха. Что будет, когда мы проанализируем его личную жизнь, ведь именно здесь на него нападали еще его современники и нападки не прекращаются до сих пор? Долг историка — открыть досье, изучить все факты, истинные отделить от ложных и восстановить подлинный портрет Генриха III в его частной жизни.

Король между традиционным времяпровождением и часто неожиданными фантазиями

Если бы Генрих обладал крепким здоровьем и не был интеллектуалом, а принцем, нравящимся знати, то есть увлекающимся физическими упражнениями и военной жизнью, его никогда бы не упрекнули в чрезмерном увлечении сексом. Поведение, столь непривычное для короля, удивляло его подданных и давало его противникам повод обвинять его в женоподобии. Отсюда был один шаг до подозрений в извращенности нравов. С 1576 года, после двух лет правления, на него беспардонно обрушилось множество обвинений.

Надо признать, что общественное мнение было дезориентировано образом жизни Генриха III. Прежде, чем уехать в Польшу, он командовал армией Карла IX с 1567 по 1573 год. Жарнак и Монконтур окружили его казавшейся заслуженной военной славой. Нотариус Пуату, Д. Женеру писал в своем «Журнале», что отъезд герцога Анжуйского имел место «при большом сожалении народа, принимая во внимание его удачу и склонность к оружию». Подобно всем дворянам, Генрих начал рано заниматься всеми физическими упражнениями, среди которых первое место занимала верховая езда, мастером которой слыл его гувернер Карнавале. С 1567 года герцог Анжуйский вел жизнь военного, совершенствуясь во владении оружием и учась командовать. Его наставником был Со-Таванн, советам и стратегии которого Генрих был обязан своими победами при Жарнаке и Монконтуре: он принял их очень деликатно, отблагодарил Таванна пенсионом, а позднее присвоил ему звание маршала. Личное мужество молодого герцога потрясло его современников и было предметом гордости его близких. Жан де Сен-Сюльпис, гувернер герцога Алансонского, ставил его в пример своему ученику. Во время осады Ля-Рошели он писал жене, что принцы не боятся опасности: «По правде говоря, это не место для сыновей короля».

Когда Генрих был кандидатом на польский трон, на избирателей Сейма сильно повлияло его реноме как военачальника, созданное его военными победами. Когда он стал королем Франции, его подданные ожидали, что он будет продолжать прославивший его путь. Каково же было их разочарование, когда они увидели, что он отказался от роли главы армий. Люсенж в своем «Зеркале принцев» пытается объяснить такое резкое изменение: «Как только он был коронован, его воинственное настроение внезапно сменилось желанием мирно прожить остаток своих дней, потому что слишком долго пребывал в праздности и стал малодушным и потерял силу».

Однако те, кто таким образом выражали свое разочарование, забывали реальную обстановку. Разве король, главная часть политического здания, не должен остерегаться малейшей опасности? Пленение, подобно Франциску I после Пави, было бы настоящей катастрофой. Но общество хотело видеть короля-воина. Клод Атон ворчит в своих «Мемуарах» в 1576 году: «Народ Франции предпочел бы видеть короля на войне, а не во главе религиозных процессий или на мессе». 12 сентября 1586 года Л'Эстуаль тоже критикует короля, который, вернувшись из Шартра, направился к капуцинам: «Так король подставляет щеку Лиге, одетый в платье кающегося грешника, вместо того, чтобы подобно Цезарю обратить властное лицо свое к мятежным легионам».

Однако при необходимости отвага не оставляла Генриха III. Он доказал это, сев на коня в 1587 году, выступив против наемников протестантов, и в 1589 году против гугенотов. Но его дальновидный ум оценил, что с гугенотами не справиться путем войны. Его секретарь Жюль Гассо рассказывает, что «силой оружия, к которой он так часто прибегал в собственной жизни и с помощью которой одерживал победы над представителями так называемой протестантской религии, тем не менее, он не смог их уничтожить окончательно, каким было его желание». Лишь «мирным путем и примером благочестия он достигнет возвращения их в лоно Святой Церкви», заключает он.

Однако нельзя отрицать, что он решил твердо придерживаться мирных путей, исходя и из чисто личных соображений. Ему нравилась жизнь двора. Элегантный, изысканный и утонченный, он испытывал отвращение к военной жизни. Когда в 1572–1573 годах он был вынужден встать во главе войска, осаждавшего Ля-Рошель, он покинул двор с большим неудовольствием.

В 1572 году венецианец Мишель описывает его прекрасно одетым, благоухающим духами и отпускающим шутки в обществе дам. Он же находит его через три года «склонным к миру и спокойствию», в противоположность «своему отцу и братьям», так что «его стремление к спокойствию, по правде говоря, заставило потерять большую часть веры в него». Нельзя было бы найти что-либо, более противоречащее представлениям знати о деятельности монарха. Мишель констатирует этот факт и добавляет: «Во Франции… ни один дворянин, ни один принц, ни один господин, который не любит, не стремится и не хочет войны, не может быть уважаем».

Генрих III не был военачальником по рождению, но умел им быть при необходимости. Надо ли напоминать, что католики, так желавшие видеть его во главе армии, направленной на уничтожение протестантов, первые и практически всегда отказывали ему в средствах для ведения войны. Облегчая ему удовлетворение личных интересов, они совершенно напрасно упрекали его в таком легком отступлении от намеченного.

Конечно, для короля Франции был необычен отказ от физических упражнений. «Он не любит ни одного утомляющего развлечения, — констатирует Мишель в 1575 году, вроде охоты, лапты, манежа, и как следствие, ему не нравятся турниры, состязания и прочие вещи». Тем не менее Генрих иногда занимался спортом. В августе 1582 года, будучи в Сен-Жермен-ан-Ле, он добавляет в конце письма к Виллеруа: «Теперь я пойду играть в лапту с мячом, в которой я упорен, насколько возможно». Он прекрасно ездил верхом и довольно часто этим занимался. В 1584 году он просил Виллеруа уступить ему «лошадь, за которую я заплачу, если вы пожелаете продать ее мне, и доставлю себе удовольствие». В конце ноября 1584 года д'Эстуаль рассказывает, что «король наслаждался, заставляя плясать и прыгать прекрасного коня, и вдруг увидел дворянина из свиты герцога де Гиза; он позвал его по имени и сказал: «Есть ли у моего кузена Гиза в Шампани монахи, вроде меня, которые могут так управлять своими лошадьми?» Таким образом он намекал на Меченого, сказавшего, что Генрих «ведет жизнь монаха, а не короля».

В отличие от всех прочих королей, Генрих III не занимался регулярно охотой, но временами все же проявлял к ней интерес, вызывая удивление у придворных. Один из них писал Жану де Сен-Сюльпису 1 июня 1581 года, что король «занимается упражнениями больше, чем когда бы то ни было, и загоняет два-три оленя в день». В 1582 году королева-мать пишет о том же: «Король поехал на охоту в Сенлис, пять или шесть дней назад». Больше обычной охоты Генрих III любил соколиную охоту, о чем рассказывает один англичанин в январе 1582 года. В 1586 году он вновь возвращается к ней, чтобы доставить удовольствие герцогу де Жуаезу. Вообще же, король очень интересовался всем, относящимся к соколиной и псовой охоте. Узнав в октябре 1583 года, что герцог д'Омаль, королевский обер-егермейстер, разрешил одному дворянину охотиться в лесах короля, он попросил его пользоваться разрешением умеренно, чтобы «я мог получить удовольствие, когда мне того захочется». Король любил принимать в подарок птиц и собак, и даже покупал их за границей. Так, он направил в Англию некоего Десуша. Последнего осаждали предложениями, о которых он докладывал королю, но делал это в такой манере, что король очень развлекался по этому поводу в письме к Виллеруа, написанном в июне 1582 года: «Он стал сумасшедшим, но поскольку он доставляет то, что я заказал из собак, пусть остается таким, сколько захочет». Будучи в Париже, Генрих часто развлекался игрой в лапту. Сначала он занимался этим очень активно, потом его пыл угас. С 1585 года он увлекся игрой шарами.

Искусство фехтования ему преподавали итальянские мастера Помпео и Сильвио. Брантом рассказывает об одном эпизоде молодости, когда молодой Нансэ попросил принца походатайствовать за него перед Советом. Но Совет не смог собраться и молодой человек обвинил герцога в нарушении данного слова. Последний вызвал его на дуэль, но осторожный молодой человек мудро покинул двор и уехал в Море. Вернувшись, он присоединился к осаде Ля-Рошели, где герцог вернул ему свое расположение.

Хорошо владея оружием, король любил принимать участие в конных состязаниях, пришедших из Италии. Так, во время празднований бракосочетания герцога де Жуаеза с сестрой королевы Луизы, Генрих участвовал в двух боях. В первый раз он сражался со шпагой за барьером арены (его соперником был герцог Лотарингский) и мужественно отразил удар противников. На следующий день с большим количеством спутников в большом зале дворца Бурбонов он сам нанес удар вчерашним нападавшим, который герцог Лотарингский, игравший роль противника короля, также отразил.

Вообще же, Генрих III умел заниматься всеми физическими упражнениями, милыми сердцу знати, но любил делать это в свое время и когда это ему захочется. Но для него это было кратким и преходящим развлечением, он отдавал предпочтение умственным занятиям. Удивление подданных также вызывала склонность короля к детским играм, страсть к маленьким собачкам и редким животным.

Этьен Паскье (дав благоприятный отзыв о короле после его насильственной смерти) осуждал мало подходящую королевскому достоинству эксцентричность забав, которым он предавался после подписания эдикта Пуатье и восстановления мира: «Он неизвестно как проводит свободное время и меняет слуг раз в шесть месяцев или раз в год». Игра в карты и азартные игры была принята и никого не удивляла. Разные формы игр разгоняли тоску великосветских дворян. В январе 1579 года Л'Эстуаль возмущается бандой итальянцев, обогатившихся за счет короля, выиграв у него 30 000 экю. Это единственное упоминание о карточной игре Генриха III, от которой он сам быстро отказался. В октябре 1581 года он лишил милости маркиза д'Э, ловкого игрока, а в декабре предыдущего года запретил в своей комнате играть в карты, без сомнения, из любви к спокойствию, которое он ценил превыше всего. На смену короткому периоду такого времяпрепровождения вскоре пришли другие занятия, например, бильбоке. Для большинства людей увлечение этим небольшим инструментом исчерпывает все, что они знают о Генрихе III. В августе 1585 года Л'Эстуаль пишет об этой новой фантазии короля: «Король начал повсюду носить с собой бильбоке, даже идя по улице, и играет им как ребенок. Ему стали подражать герцоги д'Эпернон и де Жуаез, а за ними дворяне, пажи, лакеи и прочие молодые люди». То было временное развлечение, доказывающее, что молодой король любил становиться законодателем моды.

Еще более странной казалась его привычка время от времени что-то вырезать. Де Ту рассказывает в своей «Истории», что Генрих вырезал или приказывал вырезать миниатюры, чтобы пользоваться ими в качестве украшений. Берто, бывший секретарь короля, ставший впоследствии епископом де Сеез, однажды рассказал мадам де Рамбуйе, как король попросил его вырезать из его книги картинку Богоматери, которую он собирался поместить в другое место. Сегодня мы удивляемся такому времяпрепровождению, но не следует забывать, что в то время это было довольно распространенное занятие. С помощью перочинного ножика вырезались кружевные картинки из бумаги, затем помещались на более темный фон. Подобными картинками был украшен сборник молитв ордена Сен-Эспри. Ничто не мешало Генриху поступать так же: итак, речь шла о распространенной практике, а не о детской мании. Другой фантазией, которую уже труднее объяснить, было пристрастие Генриха III к маленьким собачкам. Давая прощальную аудиенцию венецианцу Липиомано, он подарил ему «очень симпатичную собачку. Она прыгала у его ног, когда король поднял ее, два раза поцеловал и передал дипломату, с просьбой принять как залог его любви». В 1586 году Люсенж тоже говорит о склонности короля: «Он отдается маленьким собачкам и любит их. Он хочет получить их из Фландрии, хотя их у него уже три сотни». Король любил, когда ему их дарили, и иногда даже заставлял хозяев отказываться от них в его пользу. Так, в ноябре 1575 года Л'Эстуаль посещал женские монастыри вокруг Парижа, «забирая маленьких собачек, к большому неудовольствию хозяек». Собачник короля находился в Мадридском замке. Рядом с ним всегда находилось несколько турецких собачек, наводивших ужас при дворе. У них была короткая шерсть и курносые носы. Собачек держали все члены королевской семьи, а знатные дамы были под них подстрижены. Жена государственного секретаря, мадам де Виллеруа просила многих поэтов выразить в стихах ее печаль после смерти ее любимой собачки Барбиш. Мода на маленьких собачек была распространена преимущественно среди женщин, но серьезные мужчины тоже иногда разделяли их увлечение. Так, Кристоф де Ту, первый президент Парламента, однажды признался своему сыну, канцлеру де Бирагу, в симпатии к собачкам Мальты и Лиона. так что в этом отношении Генрих III находился в уважаемой кампании. Другой его страстью, никак не порицаемой, было увлечение экзотическими животными. Мода на них пошла с открытия Америки и Азии, и ею увлекались многие знатные господа. В королевских счетах за 1576–1577 годы фигурируют расходы на содержание львов, тигров и медведей. Карл IX даже приказывал восстанавливать королевский зверинец в Венсен, в котором была арена, окруженная галереей, откуда можно было наблюдать за боями животных.

В отличие от своего брата Карла IX, которого не отвращали жестокие и кровавые развлечения, Генрих III, видимо, никогда не присутствовал на боях животных. Он даже упразднил королевские звенинцы. 21 января 1583 года Л'Эстуаль рассказывает, что, вернувшись в Лувр из монастыря Бон-Ом, «он приказал убить из аркебузы львов, медведей, быков и других подобных животных, которых он имел обыкновение кормить для боев с собаками. И все потому, что ему приснилось, как его раздирают на части и пожирают львы, медведи и собаки». Л'Эстуаль предполагает, что этот сон показывает картину, как короля пожирают бешеные звери Лиги. Д. Додю, конечно, упрекает Генриха в таком истреблении животных. Но он забывает, что согласно представлениям эпохи сны принимались за предупреждение, которым нельзя пренебрегать. Такой впечатлительный человек, как Генрих III, решил, что получил приказ, которого не может ослушаться. В 1576 году король и королева привезли из путешествия по Нормандии «большое количество обезьян, попугаев и маленьких собачек, купленных в Дьепе». Видимо, король не только покупал при случае редких животных, но и давал распоряжения их покупать, о чем свидетельствует его переписка с начальником порта Тальмон. Гак, 5 октября 1577 года он упрекает его в присвоении предназначенного ему груза обезьян. 26 октября начальник порта просил вице-адмирала Пуату объяснить королю, что он не виновен, так как барку с животными разграбили жители Тальмона.

Король хотел иметь редких животных не только для своего удовольствия. Он очень любил их дарить. Гак, 5 июля он пишет Суврэ: «Я отправляю вам говорящего, как меня убеждают, попугая. Однако Лианкур так хорошо выучил язык этой страны, что когда мы прибудем, он будет лучшим знатоком во Франции». (Лианкур был первым оруженосцем короля.) На следующий день Генрих вновь обращается к Суврэ, опять вспоминает о попугае и добавляет: «Я подарю вам обезьяну».

Итак, король лишь разделял общее увлечение редкими животными. И здесь не в чем его обвинить. У Л'Эстуаля в феврале 1576 года мы находим следы этой моды на попугаев. Один попугай был у секретаря короля д'Аттиши, которого он научил называть прево торговцев «вором», откуда родился пасквиль «Попугай и д'Аттиши».

В результате можно сказать, что если Генрих III лишь эпизодически занимался физическими упражнениями, иногда играл в азартные игры, увлекался какое-то время бильбоке, вырезал картинки, любил маленьких собачек и редких животных, то его критикам мало в чем можно его обвинить. На их счастье, склонность Генриха к украшениям и драгоценностям дает им нужный аргумент, чтобы утвердить свое обвинение и подготовить последний штрих, благодаря которому его современники не преминули наброситься на его фаворитов. Но сначала посмотрим, что справедливо в отношении склонности короля к украшениям.

Вкусы Генриха III в одежде и его склонность к украшениям

В молодости герцог Анжуйский выделялся утонченностью и изысканностью в одежде. В 1572 году венецианец Мишель описывает его в прекрасной одежде и уже с серьгами в ушах. Сменивший Мишеля Морозини оставил нам описание костюма короля: «Его одежда делает его утонченным и похожим на женщину, так как помимо того, что он носит богатейшие одежды, все покрытые золотом, драгоценными камнями и жемчугами невероятной стоимости, он придает особенное значение белью и прическе. Обычно он носит на шее двойное колье из янтаря, бросающее особый отблеск на его лицо. Но, по моему мнению, он больше теряет свое королевское достоинство из-за того, что у него проколоты уши, как у женщины, более того, он не довольствуется одной серьгой, а носит целых две с подвесками из драгоценных камней и жемчуга». Тогда Генриху было чуть более 20 лет, и это ему простительно. Молодой принц мог позволить себе иметь прихоти. Он вполне находился в рамках двора, куда пришла мода из Италии. Вся европейская знать старалась скопировать образ жизни итальянских грандов. В 1577 году Липпомано пишет: «Изменения в костюмах среди молодых людей требуют огромных расходов льняных, золотых и шелковых тканей. Придворный не может считаться богатым, если у него нет от 25 до 30 смен одежды различных фасонов, которые он должен менять каждый день». В другом месте он говорит о расходах дворян, которые «тратят теперь больше, чем раньше: они тратят свое состояние на банкеты, лошадей, одежду, особенно сейчас, когда король уделяет так много внимания своей одежде». Молодые дворяне любили яркие ткани. О костюмах короля можно судить по словам брата герцога де Жуаеза, сменившего в октябре 1581 года Франсуа д'Э, впавшего в немилость, и ставшего хранителем королевского гардероба: «Передал портному Его Величества три локтя тонкого черного драна на большое манто, шесть с половиной локтей черного велюра на подкладку, более четырех с половиной локтей на подкладку плаща из черной тафты, те же четыре с половиной локтя черного велюра на подкладку плаща мраморного цвета, который король имеет обыкновение носить, пять локтей черного велюра на плащ с капюшоном и еще один локоть черного сатина на рукава другого плаща, четыре локтя серого сатина на ночную рубашку и три локтя серой тафты на подкладку, наконец, один с половиной локоть серой тафты, чтобы подбить камзол». Генрих также не скупился и на обувь.

Богатство мужских костюмов заметно на всех картинах, представляющих сцены жизни двора, особенно балы. Своими размерами и изысканностью поражают камзолы и прически, хотя сторонники закона не одобряли всего этого. И то, что Генрих III и его фавориты не одни следовали моде, подтверждает гравюра Ф. Рабеля. На ней изображен будущий Генрих IV в период своего заточения в Лувре, между 1572 и 1576 годом, одетый как фаворит Генриха III, в богатый камзол с двойным рядом жемчугов и в берет с султаном. Итак, Беарнец тоже следовал моде. Надо ли говорить, что, став свободным, он быстро вернулся к своей привычке пренебрегать одеждой?

Итак, надо было поступать как король, но не всегда ясно, был ли Генрих III причиной возникновения какой-либо моды. Его прически способствовали появлению и распространению беретов. Д'Обинье рассказывает, что во время своего пребывания в Лувре рядом с Генрихом Наваррским он видел, что дворяне носили шляпы только в случае дождя или конных состязаний. С 1579 года, как мы видели, Генрих III постоянно держал голову покрытой. Король, напоминает Липпомано, «по совету врачей сбрил все волосы, он носит берет, похожий на польский, и никогда его не снимает, ни в присутствии послов, ни в церкви, и носит очень богатый и красивый парик». С этого момента береты стали широко распространены. То же самое в отношении коротких штанов, которые до Генриха III были короткими и как бы надутыми, а при нем стали длиннее и более плоскими, однако не установлено, он ли ввел эти изменения.

При дворе все следили за чистотой тела и элегантностью вещей. Но все ли были к этому склонны? После смерти Генриха III контраст между ним и Генрихом IV потряс современников. Так, в отрывке «Описания острова гермафродитов» Тома д'Амбри хотел польстить Генриху IV и перевернул вверх ногами обычаи двора Генриха III в области туалета, использования помад и духов, заботы о прическе, не забыв очернить изысканное белье, экстравагантную обувь и привычку украшать себя драгоценностями. Еще один отрывок представляет нам деятельного фигаро XVI века: «Едва я вошел в комнату, как увидел троих людей, которые держали волосы маленькими щипчиками, вынимаемыми из жаровен, так что волосы дымились. Когда вся эта церемония была окончена, их головы походили на напомаженное небо». Но разве в наши дни мужчины не пользуются завивкой? И что думать об экстравагантных по форме и цвету прическах, которые носят некоторые молодые люди?

В отношении одежды и драгоценностей Генрих III проявлял эксцентричность, но так было не всегда. Возраст и обстоятельства сделали его вкусы более умеренными. 16 декабря 1576 года посол Англии выражал свое удивление Елизавете, увидев короля, полностью одетого в черное, с единственным украшением на накидке. В следующем месяце, 27 января Луи де Гонзага отмечал, что король снова носит в ушах подвески, «что не делал несколько месяцев». Гораздо позже, 21 января 1585 года, нунций Ригаззони пишет в Рим, что хотя король испытывает нужду в деньгах, это не мешает ему украшать дворец и покрывать себя драгоценностями. Те же контрасты мы наблюдаем между портретами его юности и ближе к концу жизни. 5 января 1587 года Кавриана отмечал, что он «одевается в серо-коричневые цвета». По словам депутата Генеральных Штатов 1588 года, Этьена Бернара, в частной беседе король заметил, что он не расточителен в одежде, потому что носит одно и то же платье в течение грех месяцев.

Так простота сменяла богатство и роскошь. Темные цвета сменяли яркие и вызывающие. Фавориты следовали примеру своего господина. Анн, герцог де Жуаез, приводит в этом доказательство, говоря о задуманном портрете: «Я хочу быть в черной одежде с воротником, как у короля в это время дня». Шарль Конт точно изобразил Генриха III и герцога де Гиза в замке Блуа в 1588 году (картина находится сегодня в Люксембургском музее): король во всем черном стоит напротив блестящего Меченого в одежде светлых тонов.

Время фантазий прошло; Генрих носил траур по себе самому. Рассеялись надежды и иллюзии начала правления. Покинутый большинством подданных, практически без средств, он остался только со своими приближенными. Он всегда был ими окружен и мог рассчитывать на них, так как сделал им положение. И именно на них обрушилось общественное мнение. Вслед за современниками короля, традиционная историография представила их транжирами, дебоширами и бессловесными инструментами удовольствий короля, назвав «любимчиками» в самом отрицательном и унизительном значении.

Генрих III и его фавориты. Легенда и реальность

То, что Генрих III был окружен фаворитами, никого не удивляло. У монархов была привычка выделять верных людей, давать им титулы и деньги. В обмен они верно им служили, так как без королевской протекции ничего из себя не представляли.

Первым такую практику ввел Филипп III Смелый. До его отца Сен Луи правление было главным образом личным делом. Пьер Ля Врос стал первым в длинной серии министров или фаворитов Филиппа Красивого, Карла VII, Людовика XI, Генриха II (его официальным фаворитом был Анн де Монморанси) и Людовик XIII. Только Людовик XIV, Людовик XV и Людовик XVI не имели ни одного фаворита. Людовик XVIII последним прибегал к этой традиции, сделав Эли Деказа своим вторым я. Но среди всех этих людей самыми известными остались фавориты Генриха III.

Термин «любимчик» (миньон) появился в фарсах только в середине XV века. Возможно, его можно связать с термином «кошечка» (мине), выражающим все, что есть в этом животном нежного, ласкового и грациозного. Отсюда пошли слова ласкать, нежить (миньоге, аминьоте). Одно время пытались найти в этом слове кельтские истоки (от ирландского «мин»: маленький, нежный, мягкий) или германские (от «минния» — любовь). Но эти попытки ни к чему не привели. Но точно установлено, что с XV века «любимчик» обозначал «слугу знатных дворян» и указывал на придворного, представляющего своего господина. В этом смысле мы можем видеть его в «Ста новеллах» у Комина. Один парижский буржуа употребляет его в 1522 году в своем «Журнале», говоря о назначении бальи Франциском I: «Господин де Ля Бар, один из его любимчиков, родившийся в Париже в семье бедняков». В стихах Деспорта, любимого поэта Генриха III, «любимчик» означает синоним «компаньона»: «Что делаете вы, друзья (любимчики), моя любимая забота?» восклицает он, думая о тех, кто составляет «милую банду» герцога Анжуйского, в своей «Беседе» от 1571 года. Эти молодые люди, по словам поэта, являются «любимцами богов», «соседями богов», то есть знатных дворян. Генрих называл их «моим войском» или «четверкой». В 1573 году, во время осады Ля-Рошели, д'Э, Келюс, Сен-Люк и Сен-Сюльпис уже были мушкетерами, а брат последнего погиб под стенами города.

Однако распространенное значение фаворита, компаньона, спутника, было не единственным. Было также значение «любимца в постели», то есть любовника. Сестра Генриха III, Маргарита Валуа, удрученная смертью одного из своих любовников, просила поэта Меснара выразить в стихах ее печаль по умершему Сен-Жульену, «ее любимцу». Поэт согласился на ее просьбу и составил «Сожаления». Королева Маргарита «носила их у себя на груди и рассказывала дни и ночи напролет». Таким же образом любовница могла называться «милочкой». Упоминая о госпоже де Шатонеф, Л'Эстуаль называет ее «одной из милочек короля Генриха III». В том же смысле употребляет это слово Ронсар в своем знаменитом сонете, который начинается со слов «Милочка, посмотрим, если Роза…».

Итак, можно ли относить к фаворитам Генриха III одно-единственное значение слова «любимчик», в котором фигурирует постель, исключая весь остальной смысл? Прежде, чем решить этот вопрос, следует, по крайней мере, получше узнать о них.

Такой прирожденный военный, как Брантом, в отступлении своей «Беседы о полковниках пехоты» считает нужным выступить против тех, кто поносит молодых дворян, предающихся развлечениям двора, и считают их неспособными вести войну и там проявить свое мужество. Говоря о графе де Рандане, он, который, по мнению некоторых, не мог вести тяжелую жизнь пехотинца, он восклицал: «Я хочу знать, что мешает военному человеку любить двор, любить изысканность, любить дам и все другие прекрасные удовольствия». Брантом напоминает об «удивительных боях и дуэлях при дворе, в которых участвовали Бюсси, Келюсы, Можироны, Ривероли, Меньеле, Антраги, Грийоны, Шанваллоны и бесконечное число других честных и мужественных молодых людей». «Зачем они это делали, если не из любви к дамам?» (Можно отметить, что в приведенном списке фигурируют два фаворита Генриха: Келюс и Можирон.) Военные полагают, продолжает наш автор, что «оставшиеся при дворе являются лишь любимчиками, изнеженными и женоподобными, не умеющими обращаться со шпагой». Брантом родился в 1540 году и, когда писал эти строки, уже был старым солдатом: итак, он делал различие между военными его поколения и молодыми дворянами конца правления Карла IX и начала Генриха III. Молодежь двора, писали ветераны, «лишь любимчики, любовники, надушенные, завитые, с красивыми лицами. Что они могут? Война не их занятие, они слишком изысканны, они слишком боятся ударов». Однако, возражает Брантом, «они делали совсем иное. Именно они храбро сражались в кровавых сражениях и с такой честью ввели их в обиход. На войне именно они первыми шли на штурм, в битву или разведку. И если надо было отразить два нападения или два раза ударить, один раз они брали на себя и разбивали так много болтающих старых капитанов. Так сегодня смелые и отважные люди двора заставляют заметить себя, и делают эго лучше, чем раньше, я в этом убежден».

Брантом защищает окружение герцога Анжуйского и элиту католической молодежи во время третьей религиозной войны 1569 года. Будучи храбрыми людьми, они не задумываясь рисковали жизнью, хотя и были эксцентричны в одежде и ношении драгоценностей и были ярыми дуэлянтами. Правда, не один Брантом ценил военные качества молодых дворян. Агриппа д'Обинье, обвинитель короля и его любимцев, так жестоко разделавшийся с ними в «Трагиках», тем не менее послужил на пользу объектам своего сарказма. Нападая на них, он постарался забыть, что был придворным Карла IX и Генриха III, послужив под руководством как герцога де Гиза, так и его лейтенанта Фервака. Его свидетельство имеет двойную ценность. По случаю кампании Генриха де Гиза против наемников, окончившейся победой при Дормане в 1575 году, он сообщает: «Передовые отряды войска Фервака уже были рядом с Шатовилленом, а герцог де Гиз приехал в Лангр сформировать армию, состоящую из 20 рот вооруженных людей. В этой пехоте, которая была проворней любой другой, во многих ротах уже видели не менее 20 мушкетеров. Кроме того, к герцогу де Гизу прибыли все любимцы короля (в это время термин становился вульгарным)». Чуть ниже Агриппа поименно называет среди молодых дворян, фаворитов короля «Келюса, Сен-Люка, Сен-Сюльписа и двоих д'Э и 40 придворных, увеличивавших французские копья до 350 штук».

Именно этих молодых людей, храбро сражающихся в битвах, народ стал с 1576 года называть «любимчиками». В июле 1576 года Л'Эстуаль поместил в своем Журнале пасквиль под названием «Достоинства и состояние любимчиков». Помимо обвинений нравственного характера, фаворитам ставилась в вину исключительная щедрость к ним короля, распоряжающегося достоянием духовенства, знати и третьего сословия, в то время как «старые капитаны» лишены почета и денег, которые им по праву причитаются.

Так перед скандальными дуэлями 1578 года противостояние старых и новых является источником клеветнической кампании против фаворитов, и размышления Брантома эго прекрасно подтверждают. По словам недоброжелателей, фавориты были «женоподобными», «ганимедами», «завитыми» и «напомаженными». В этой кампании не последнее слово было за гугенотами и герцогом де Гизом. Сторонники хронического конспиратора — Монсеньора, протестанты, старались ослабить короля, нападая на его приближенных. Что касается первых, они целили в самого Генриха через его любимцев. Сражаться всеми видами оружия, даже самыми неблаговидными, с тем, кого их пропаганда не замедлит представить как узурпатора, значило расчищать себе путь к трону. Духовенство, озабоченное сохранением своих богатств и привилегий, выступало за искоренение ереси, но укрывалось от финансирования требуемой им войны. Генрих III стоял перед лицом союза этих антипатий и оппозиций. Начавшиеся в 1576 году нападки на короля с целью уничтожить его в глазах общественного мнения удвоились в 1584 году после возникновения кризиса, связанного с наследованием короны, затем они продолжали шириться и достигли вершины в 1588–1589 годах.

Лучше всего можно узнать Генриха III и его фаворитов, просмотрев их переписку. Первое письмо короля датировано 29 сентября 1575 года и обращается ко всем «четырем в лагере». Как мы знаем, Генрих де Сен-Сюльпис, Франсуа д'Э, Жак де Келюс и Франсуа д'Эспине, господин де Сен-Люк находились в лагере герцога де Гиза, под Лангром. Их король написал им уже два раза и получил только по письму от каждого: «Я знаю, что вы заняты или забывчивы. Вы исправите это тем, что будете часто писать мне, и тем доставите мне удовольствие. Любите хозяина, потому что он сам очень любит вас». Затем случилось практически уникальное событие в переписке короля: молодой Бришанто-Нанжи находился рядом с королем, когда тот начал засыпать. Генрих передал ему перо и молодой человек дописал постскриптум: «Король оказал мне великую честь, позволив написать в своем письме, спасающем меня. Я хочу уверить вас четверых, что я уже однажды говорил, что у вас никогда не будет преданнее друга, чем я».

1 октября 1575 года король вновь пишет коротенькую записку всем четверым и Иоахиму де Дентевиль: «Поскольку слова подобны женщинам, а дела мужчинам, я не доставлю вам большого труда для прочтения моего ужасного почерка. Но представился случай и дело сделано. Я хочу, чтоб вы знали о моем расположении. Думаю, вы не рассердитесь на меня, увидев это письмо». До нас дошло 5 писем одному Сен-Сюльпису (за ноябрь-декабрь 1575 года) благодаря прекрасным архивам семьи Эбрар де Сен-Сюльпис. «У вас будет этот знак дружбы, писал Генрих III в последнем письме, — для начала, но поверьте, моя дружба к вам не изменится, так как это не в моих привычках. Любите меня, и я прошу вас писать мне чаще, как вы мне обещали. Если гугеноты перехватят это письмо, я посылаю их ко всем чертям. Вспоминайте о своем хозяине, Генрих. Ведь меня тоже зовут Генрих. Молю Господа сохранить вас…» Подпись составили две первые буквы имени короля и адресата письма, одна сделана заглавной, вторая маленькой.

Чувствуется, что эти письма были написаны под влиянием сильной привязанности. Тем не менее король ограничивается словом «дружба». Но она была требовательна, ведь король просил Сен-Сюльписа, которого он звал «Колетт», часто писать ему. Став в сентябре 1575 года бароном де Сен-Сюльписом и в январе 1576 года капитаном сотни рейтаров из королевской гвардии, после поездки к герцогу де Гизу Генрих де Сен-Сюльпис остановился в Керси, где вел переговоры о своей свадьбе с Екатериной де Кармен де Негрепелисс. Бракосочетание прошло 25 февраля. Но счастье молодого Сен-Сюльписа было недолгим. Сопровождая отца на заседании Генеральных Штатов в Блуа, он рассорился с виконтом де Тур, Ж. де Бон. Несмотря на внешнее примирение, 20 декабря он был убит людьми, нанятыми его противником. Генрих III тяжело переживал случившееся. 30 сентября он писал вдове, чтобы успокоить ее: «Вы жена того, кого я так любил, и того человека, который так хорошо служил короне».

Жизнь второго фаворита тоже была прервана внезапно — в 1575 году был убит Дю Гаст. В 1578 году та же судьба ждала одного из самых известных членов «дорогой банды», Жака де Келюса, сына Антуана де Леви. Кузен Генриха де Сен-Сюльписа и, подобно ему, командир роты, Келюс должен был жениться на девушке из семьи Сен-Сюльпис, как становится ясно из письма Жана де Сен-Сюльписа к сыну Генриху, в котором отец напоминает о взаимной договоренности обеих семей. Это единственное упоминание о Келюсе до дуэли. Жак де Леви (Келюс) был необычайно красив, его идеальный почерк выдавал эстета. Три записки, адресованные ему Генрихом III, хранящиеся сегодня в каталоге дома Шаравэ, показывают, какая близость существовала между всеми четверыми.

Из этих записок становится ясно, что Генрих ждал от своих фаворитов подчинения. Для него было совершенно естественно держать их на поводке материальных нужд. Но он удерживал их не только деньгами. В одной из записок он выражает желание восстановить гармонию между приближенными при дворе, где интриги и соперничество возникали постоянно: «Маленький Жаке, Луа (возможно, врач) придет навестить тебя днем. Я не собираюсь заниматься разбирательством этой злой шутки и показал лживость и неосторожность ее авторов. Он очень зол, что поверил всему. И надо его ублажать. Я хочу быть уверенным, что подобных мыслей больше не будет.

Расскажи мне, как все пройдет, и я верну тебе твое хорошее расположение в двойном размере. Малыш, я целую тебе руки и обнимаю». Последняя фраза, очевидно, двусмысленна. По меньшей мере, она доказывает силу чувств монарха. Они ярко проявятся после трагической смерти Келюса после дуэли 27 апреля 1578 года. Раненный 19 ударами шпаги, Жак де Леви умер 29 мая, через 30 дней борьбы за свою жизнь. Генрих настолько отдавался горю, что проявления его можно было сравнить с театральным трауром средиземноморских или восточных народов или с несчастьем обездоленных людей античности. Он приказал захоронить тело Келюса в церкви Сен-Поль (Святого Павла) вместе с другими жертвами боя и возвести в их честь величественные могильные сооружения. Гугеноты говорили о Сен-Поль — «сераль любимчиков». После бегства короля из Парижа горожане разорили мавзолеи фаворитов, в честь которых Генрих просил Амади Жамена, Рассера и Ронсара составить памятные стихи.

Другой член четверки, Франсуа д'Эспинэ, господин де Сен-Люк, впервые появляется среди друзей короля 28 декабря 1575 года, о чем мы узнаем благодаря письму молодого Сен-Сюльписа. Сен-Люк был одним из фаворитов, на которых больше всего обрушивалась злоба гугенотов и членов Лиги. Однако он был прекрасным солдатом, по словам Генриха IV (сказанным после его смерти во время штурма Амьена 5 сентября 1597 года). А Брантом называет его «очень храбрым, мужественным и хорошим капитаном». Жизнь этого нормандца, убежденного католика, часто переплеталась с жизнью его полка. Так, в 1577 году он принял участие во взятии Ля Шарите. Вернувшись ко двору, он стал мишенью нападок парижан, потому что был вместе с Келюсом и встречался с Бюсси д'Амбуаз I февраля 1578 года. Сен-Люк женился на Жанне де Коссе-Бриссак. Л'Эстуаль пишет, что жена его была «некрасива, горбата и уродлива, по слухам двора». Брантом расхваливает ее. Но ясно, что хотя племянница маршала де Коссе и была внешне непривлекательна, она была очень умна: ее не щадили ни гугеноты, ни члены Лиги. Ее муж обещал иметь прекрасную карьеру. Будучи беден, он последовал за Генрихом в Польшу, а вернувшись, воспользовался королевским расположением. Генрих III купил ему замок Розуа-ан-Бри ив 1579 году сделал правителем Бруажа. Он командовал полком из Пьемонта, потом получил полк пикардийцев. Видимо, Генрих III пообещал ему большое состояние и герцогский титул. Ничего не получив, Сен-Люк резко покидает двор в феврале 1580 года. Это было началом отставки и отстранением от двора, прерванным только с приходом Генриха IV, в правление которого он вновь крепко сидел в седле. Генрих III, резко переходящий от нежной дружбы к резкой враждебности, арестовал его имущество, захватил жену и собирался забрать у него Бруаж, куда Сен-Люк сбежал, игнорируя приказы короля. Генрих III даже собирался начать против него процесс по оскорблению величества и лишить состояния. По словам Л'Эстуаля, такая немилость была основана на соперничестве между Сен-Люком и Франсуа д'Э, а также на тайной связи фаворита с Монсеньором, впоследствии ставшей очевидной. Но, что еще важнее, Сен-Люк передал своей жене «некоторые секреты королевского кабинета». Разъяснения дает нунций Дандино в депеше от 3 февраля 1580 года: «Уже несколько дней по секрету говорят, что король зачастил в Пуасси, недалеко от Сен-Жермен, и там часто встречается с некоей монахиней. Королева-мать поговорила с королем, упрекая в пороке и говоря о возможном скандале. Король обвинил в раскрытии секрета Сен-Люка, все рассказавшего своей жене, а та захотела поссорить его с Его Величеством и посмотреть, что из этого выйдет». С другой стороны, Брантом передает, что королева Луиза жаловалась на Сен-Люка. Так что, возможно, Жанна де Бриссак и ее муж сами спровоцировали свою немилость. Отношения короля с монашенкой из Пуасси и появление полураздетого Сен-Люка в спальне королевы, естественно, были тайнами кабинета короля, о которых упоминает Л'Эстуаль. Нунций Рениери рассказывает в депеше от 8 февраля 1580 года: Жанна де Бриссак согласилась выйти замуж за Сен-Люка только по приказу короля, пообещавшего ему должность обер-шталмейстера. Но обладатель этого титула, граф де Шабо-Шарни, отказался передавать его другому. Сен-Люк еще не терял надежды, когда Жуаез «так успешно заведя любовь с дочерью обер-шталмейстера, получил согласие отца на брак, а вместе с ним и на должность, с одобрения Его Величества. Узнав обо всем, Сен-Люк пожаловался королю, что он не держит слова. Король дружелюбно ответил, что пообещал это только из желания помочь ему жениться и что он сам сделал ему достаточно подарков, коими он должен удовлетвориться».

«Но этот человек, имевший больше гордыни и безумия, чем разума, ответил такому великому королю, что эта должность была ему обещана, и он сделает все возможное, чтобы помешать Жуаезу получить ее». С этого момента король перестал так благоволить к нему, как раньше. Но, как бы там ни было, королю приходилось считаться со своим бывшим фаворитом из-за Бруажа и необходимостью поддерживать мир на юго-западе. В июне 1580 года они пришли к согласию: мадам де Сен-Люк была выпущена на свободу и получила денежную компенсацию, так же, как ее супруг. Хотя Сен-Люк пообещал оставить Бруаж, он не торопился это делать. Желая оградить себя от возвращения немилости, он стал придворным Монсеньора и его ответственным за гардероб. Затем, после смерти принца, он обратился к Лиге. В правление Генриха IV он стал убежденным роялистом и в 1596 году получил один из самых значительных постов государства, о котором столько мечтал, пост начальника королевской артиллерии. Так, в отличие от прочих фаворитов, преданность «хозяину» не находилась среди непреложных законов его жизни.

Среди вышеупомянутой четверки Франсуа д'Э играл при Генрихе важную роль, так как занимался финансами. Он умел считать деньги. Обладая гибким умом, не мучился угрызениями совести. В наши дни мы можем полюбоваться изящным замком его семьи, недалеко от Мортре, в Нижней Нормандии. Одногодок Генриха III, д'Э начал карьеру с простого солдата, принимал участие в осаде Ля-Рошели, где был ранен в феврале 1573 года. Вместе со своим младшим братом Жаном последовал за Генрихом в Польшу. Там он уже пользовался его полным доверием, так как составлял его самые тайные письма. По возвращении во Францию он принял участие в кампании против наемников, весной 1575 года. Подобно другим фаворитам, он был неисправимым дуэлянтом, о чем свидетельствует его присутствие рядом с Келюсом 1 февраля 1578 года, когда тот недалеко от ворот Сен-Оноре напал на Бюсси д'Амбуаз, «большого любимца» Монсеньора. Но упражнения со шпагой были для него вторичны. В записке к Виллеруа король называет его «мой великий эконом». Став владельцем замка во Фресн, он начал там принимать короля. Генрих III устроил его брак с Екатериной де Виллекье, единственной дочерью Рене де Виллекье, другого фаворита, назначенного правителем Нормандии. По словам Л'Эстуаля, когда король женился, он объявил, что уже женил трех своих детей и отныне будет самым лучшим хозяином для всех своих подданных. В октябре 1581 года Рениери пишет, что король надолго расстался со своим «великим экономом». «Господин д'Э, говорит он, уехал вместе со всеми своими братьями после довольно долгого разговора с королем. Он отправился домой, затем в с вое поместье в Нижней Нормандии. По словам близких к нему людей, король сказал, что любит его как никогда, но вынужден отдалить от себя. Его Величество оставил ему все деньги, прошедшие через его руки и аннулировал все сто долги Его Величеству. Король передал ему 10 000 экю, частью наличными, частью в ассигнациях». Добавим от того же Л'Эстуаля, что одной из причин этой немилости было неодобрение д'Э браков двух «сверхлюбимцев», Жуаеза и Эпернона, с сестрами королевы Луизы. Генриху III было трудно удерживать равновесие между всеми фаворитами, и он не мог поднять их всех до положения д'Арка и Ля Валетта, которым были обещаны герцогские титулы. Однако, как замечает Л'Эстуаль, «этому любимчику повезло, что он получил такую мягкую и почетную отставку, если вспомнить позорное изгнание Сен-Сюльписа». В конце правления Генриха III д'Э вернулся ко двору, и в январе 1586 года король внес его в списки на награждение орденом Сен-Эспри. д'Э проявил лояльность к королевской власти в 1588 году, когда несмотря на опасность исполнил королевский приказ и отступил с французскими войсками, чтобы привести их к Пон-Нотр-Дам. Затем он следовал за королем в его бегстве до Сен-Клу. Его замок во Фресн был разграблен герцогом д'Омалем, одним из Гизов. Восстановив доверие короля, он присоединился к энергичным планам д'Эпернона и был одним из свидетелей последних мгновений жизни Генриха III. Обладая гибким умом, он посоветовал Генриху IV стать католиком и не переставал служить ему, крепко связав себя с судьбой нового короля. Он потребовал у Парижа открыть ему двери, вошел в город с высоко поднятой головой в 1594 году и восстановил свои права в правительстве Парижа, от которого его отстранили Гизы. 24 октября 1594 года 43-летний д'Э, страдающий от задержки мочи, не перенес операции. После его смерти объявили, что он более ничем не владеет, и даже забрали его личное имущество. В каком-то смысле он был предшественником великого заведующего финансами Генриха IV, Сюлли.

Как мы помним, в письме от 1 октября 1575 года, Генрих III присоединяет к четверке Иоахима де Дентевилля, также бывшего преданным слугой короля. 20 декабря 1579 года король назначил его генерал-лейтенантом Шампани и Бри, где он усердно выполнял трудную задачу по присмотру за герцогом де Гизом и Святым Союзом (который с 1588 года распространил свое влияние почти по всей провинции). После смерти Генриха III Дентевилль стал служить Генриху IV и смог постепенно добиться повиновения в городах Шампани. После его смерти в 1607 году Генрих IV говорил Сюлли: «Бедный господин де Дентевилль умер: это большая потеря». Подобно услугам Франсуа д'Э, король Бурбон смог оценить заслуги и другого фаворита Генриха III и воздавал ему должное.

Первая «банда» любимчиков, карьеры которых мы только что наметили, с 1577–1578 годов сменилась второй волной, ограниченной на этот раз лишь двумя фаворитами. Общественное мнение одарило их прозвищем «архилюбимчиков». С этого момента Луи Комой Ногаре де Ля Валетт и Анн де Жуаез, барон д'Арк, возведенные в герцогский титул, не оставляли политической сцены и были одними из ее главных актеров. Не из одного удовольствия Генрих III окружил себя молодыми, знатными и полностью преданными ему людьми. До недавнего времени обвинения в извращенности нравов короля и его фаворитов скрывали политические причины, по которым Генрих III сделал Эпернона и Жуаеза щитом против Бурбонского и Лотарингского дома.

Два «архилюбимчика»: Герцоги д'Эпернон и де Жуаез

Жан-Луи Ногаре де Ля Валетт родился в центре Гаскони, в замке Комой в мае 1554 года. С 1567 года примерно по 1570 он учился со своим старшим братом Бернаром в коллеже Наварр в Париже. В 1570 году братья вернулись к отцу, Жану де Ля Валетт, ведущему войну против гугенотов. Благодаря господину де Гизу они приняли участие в осаде Ля-Рошель. Затем они снова вернулись в Гасконь. Казалось, судьба благоволит к ним: в сентябре 1574 года король назначил их отца своим генерал-лейтенантом в Гюйенне. По совету последнего Жан-Луи представился королю Наваррскому, и тот принял его в штат придворных. Но к несчастью для молодых людей, их отец неожиданно умирает в сентябре 1575 года. Напрасно молодые Ля Валетт обращались к Гизам с просьбой о преемственности обязанностей отца. Их отказ они не простят никогда. И они остались на службе у Генриха Наваррского. Так в феврале 1576 года Жан Луи помог Беарнцу бежать из Лувра и сопровождал его до Алансона. Но когда король Наваррский стал гугенотом, Ля Валетт предпочел больше не находиться у него на службе. Проведя некоторое время у себя в Комоне, он направился прямо ко двору, не забыв из осторожности взяться за поручение маркиза де Виллара, командующего в Бордо, и маркиза де Руффек, командующего в Ангулеме, передать детальные сообщения о положении в провинциях. Прибыв ко двору, он исполнил поручения Виллара и Руффека. Король был потрясен рассказом и отправил молодого человека к матери. Она же вернула его к Генриху, считая полезным увеличить количество людей, окружавших короля. Однако молодой человек поступил на службу не к королю, а Монсеньору в качестве дворянина его спальни. Это было лучше, чем ничего. В остальном Комон постарался чаще появляться у короля, нежели у нового герцога Анжуйского. К тому же ему удалось одержать победы над сердцами многих фрейлин королевы-матери. Молодой, привлекательный, хорошо одетый и обладающий живым умом, он умел нравиться. Чуть позже, готовясь к отъезду со своим господином, которому было поручено привести в повиновение Ля Шарите и Иссуар, он был приятно удивлен, получив от короля на прощанье 1200 экю.

Для успеха при дворе надо было уметь подать себя. С помощью полученных от короля денег Комон приобрел много новых вещей и среди прочих одну из самых великолепных палаток. Когда армия расположилась лагерем вместе со двором, он поставил ее как можно ближе к палаткам фрейлин королевы-матери. Все были потрясены удивительным зрелищем, и однажды вечером Екатерина показала палатку Комона королю. На следующий день Генрих пошел посмотреть на нее и так беседовал с ее владельцем, что все перестали рассматривать молодого человека как обычного дворянина из Гаскони. Но окончании победной кампании Монсеньора против гугенотов, он перешел в услужение к королю. Среди молодых дворян из свиты Монсеньора Генрих выделял четверых: Можирона, Ливаро, Молеона и Комона. Маргарита Валуа называет их в своих «Мемуарах» «одними из самых честных людей» и сожалеет, что они перешли па службу к королю. Вероятно, именно в это время Комон вернулся к имени Ля Валетт. По окончании почти языческих праздников в Плесси-ле-Тур и Шенонсо он отправился к Иссуару и Вру аж у, при осаде которых проявил себя очень активно и был особо отмечен своими командирами.

Он вернулся в Париж в начале 1578 года. Но как потеснить плеяду молодых людей, составляющих кружок короля, д'Э, Арка, Можирона, Ливаро, Шомберга, Молеона, Сен-Мегрена и особенно Келюса, стоявшего на вершине славы? Ля Валетт прекрасно себя чувствовал в атмосфере двора, полной интриг и ловушек, и вскоре обратил на себя внимание Келюса, в то время, как двор был занят ссорами между домами короля и Монсеньора. Бюсси д'Амбуаз искал ссоры с фаворитами короля, вызывая их гнев прозвищем «любимчики в постели». Последние ответили 1 февраля 1578 года, напав па него, правда безуспешно, недалеко от ворот Сен-Оноре. Атмосфера двора стала невыносимой и для герцога Анжуйского, не оставалось другого выхода, кроме бегства, что он и сделал 14 февраля 1578 года.

В конце апреля судьба предоставила Ля Валетту неожиданный шанс. 27-го числа произошла знаменитая дуэль фаворитов, в которой Келюс был смертельно ранен, Шомберг и Можирон убиты на месте, а Ливаро тяжело ранен в голову, после чего шесть недель находился между жизнью и смертью. Один Антраге, победивший Келюса, вышел из драки невредимым и поторопился покинуть двор, чтобы ожидать вердикта короля. Несмотря па прозвище «любимчиков в постели», фавориты столкнулись «из-за дам». Шесть фаворитов, выведенных из строя ссорой, эго был неожиданный шанс для Ля Валетта, тем более, что Келюс рекомендовал королю молодого гасконца, прежде чем умереть после 33 дней агонии. Опустошение, нанесенное смертью, постепенно заполнилось вкрадчивой ловкостью Ля Валетта, сумевшего одновременно поддержать свою репутацию. Пока король еще находился у изголовья Келюса (20 мая), Ля Валетт поссорился с другим гасконцем, господином де Касательно. Их разнял господин де Пигайяр с гвардейцами короля. С этого момента он проходит в глазах виконта де Турен как «любимчик».

Во всяком случае, придворным пришлось ждать еще несколько месяцев, чтобы узнать, кто в ближайшем окружении короля унаследует место Келюса и его погибших товарищей. 1 января 1579 года рассеяло все сомнения. Генрих III учредил орден Сен-Эспри (Святого Духа), новую форму награждения, о которой мечтала вся знать. Монарх пожелал сделать церемонию утверждения ордена самой торжественной и величественной. Он собрал 26 дворян, первых претендентов на награждение во дворце Нантуйе, недалеко от монастыря Гран-Огюстен (Великих Августинцев). При награждении присутствовали все придворные. Всеобщее любопытство и восхищение вызывали 26 цепочек с серебряным голубем и 26 плащей из черного велюра с соответствующими цифрами и отделанные золотым пламенем. Король появился в сопровождении многочисленной свиты, среди которой выделялись четверо молодых людей, которые держались ближе всего к монарху: Франсуа д'Э, Анн барон д'Арк, Франсуа де Сен-Люк и Жан-Луи де Ля Валетт, одетые в такие же костюмы. Среди собравшихся произошло движение. Стало понятно, что король, одев их подобно себе, давал понять, кто отныне является его фаворитом. До конца правления Генриха III карьера Ля Валетта шла по восходящей линии.

Карьера Анн де Батарне де Жуаез, барона д'Арк, тоже должна была достигнуть неожиданных высот, прежде чем была прервана его смертью в сражении при Кутра в 1587 году. Родился он в 1560 году в Виваре, в замке Жуаез, в семье лангедокских дворян, союзных Монморанси.

Свое начальное образование получил в Тулузе в 1573 году. До начала 1575 года тоже посещал занятия в коллеже Наварр. В мае того же года он вернулся к отцу Гийому и в 1577 году принял участие в сражениях против гугенотов в своей провинции. Так он участвовал в Овернской кампании, о чем свидетельствует его письмо из Бриуда от 23 июня. Затем он вернулся ко двору и начал карьеру фаворита, однако неизвестно, когда молодой Жуаез стал пользоваться действительным расположением короля. Первое не вызывающее сомнений упоминание о нем дает Л'Эстуаль: 1 февраля 1578 года д'Арк участвовал в нападении всех фаворитов короля на Бюсси д'Амбуаз. По словам Л'Эстуаля, фавориты хотели отомстить кровью за их поруганную честь, так как тот называл их «любимчиками в постели» и совершенно не считался с ними. Такова была причина ссоры, по крайней мере известная.

В течение 9 лет, начиная с 1578 года и кончая сражением при Кутра, барон д'Арк, ставший герцогом де Жуаез, проделал карьеру, параллельную карьере Ля Валетт, герцога д'Эпернона. Незадолго до окончания правления Генриха III, тосканец Кавриана описывает отношения короля с его фаворитами совершенно в другом свете, нежели определения самых ярых противников последнего Валуа. Говоря о военных успехах Жуаеза и Эпернона, он добавляет: «Отец очень доволен, что два его приемных сына доказали свою значимость».

Наследники первой группы фаворитов, Эпернон и Жуаез вдвоем составили их второе поколение при Генрихе III. Начиная с 1580–1581 годов они настолько сильно влияли на политическую и военную историю, что их поступки выходят за пределы данной главы. Но дружба и привязанность, объединявшая их с Генрихом III, заставляет обратить внимание на природу их отношений с королем, и посмотреть, насколько истинны обвинения их врагов.

Генрих III и его фавориты: неоправданная легенда

Присутствие рядом с королем такого количества молодых и смелых людей, некоторые из которых отличались удивительной красотой (например, Келюс и Жуаез), следующих экстравагантной моде и принимающих участие в празднествах и развлечениях их хозяина, все это вызывало зависть и злословие. После своего поражения на заседании Штатов в Блуа в 1576–1577 годах Генрих III решил следовать золотой середине в политике и сразу же стал мишенью разгоревшихся политических и религиозных страстей.

Очень скоро его обвинили в тирании, которая уже служила поводом для обсуждения полемистам-протестантам в их выступлениях против Карла IX после Варфоломеевской ночи. Авторы брошюрок и памфлетов искали вдохновения и примера у таких латинских писателей, как Саллюстий и Тацит. Начиная с Аристотеля, основной частью полемики оставалось сравнение короля с тираном. Ныть королем, писал Эразм в 1517 году, значит заключить договор с Господом. Если обладатель высшей власти нарушает его, то он становится тираном, вроде Калигулы и Нерона. Генриху III, предполагаемому тирану, памфлеты противопоставляли действительно законного короля. Тиран становится диким зверем, которого следует уничтожить, так как он не может не быть порочным до глубины души, потому что лишен божественного благословения. Такие мысли приводит Агриппа д'Обинье в книгах «Нищета», «Принцы», «Трагики» в 1577 году. Но именно благодаря деятельности Гизов в 1588 году Генрих III был без всякого основания обвинен в тирании, и Сорбонна освободила его подданных от принесенной ими клятвы верности. Однако еще до этого ужасного года враги короля обвиняли его в основном в извращенности нравов. Достаточно просмотреть огромное количество пасквилей, стихов, собранных Л'Эстуалем, чтобы показать уничижительный смысл слова «любимчик». По словам II. Шампьона, первая кампания открылась в 1576 году, во времена первой лига. Она затихла в период с 1577 по 1584 год, но ей на смену пришла с удвоенной силой вторая кампания, возникшая из-за кризиса с наследованием короны, разразившемся в 1584 году. Члены Лига отошли от гугенотов, возмущенные гем, что сыграли на руку агентам Испании. С другой стороны, два враг а Франции савойский дипломат Р. де Люсенж и кардинал Гранвель, преданный человек Филиппа II в свою очередь тоже внесли лету в эту кампанию прессы, объектом которой спало сексуальное извращение короля. Агриппа д'Обинье в «Трагиках» вторил их словам и запечатлял их в коллективной памяти народа.

Из всех послов, находящихся при дворе Франции, один Люсенж в «Зеркале принцев», предназначенном герцогу Савойскому, обвинил Генриха III в принадлежности к адептам греческой любви, в которую его якобы посвятил Рене де Виллекье. Но Люсенж обвиняет, не приводя бесспорных доказательств. Он говорит: «Я сказал бы, что кабинет является настоящим сералем, школой содома, где заканчиваются грязные шалости, о которых все могут узнать. Тем не менее король испытывает жестокие угрызения совести, так что часто сожалеет о такой неправедной жизни и однажды пожаловался кому-то из приближенных, отметив Пасху: «Всю свою жизнь я опасался, придя к короне, иметь какой-нибудь порок, который сделает меня отвратительным для моего народа. Господь пожелал покарать меня гем, чего я больше всего опасался. Но самое большое несчастье мне принесло занятие Виллекье, о котором с Божьей помощью я ничего не знал. Кажется, эти постыдные игры моей юности превращаются в привычку, но с благословенья Господа я сделаю все возможное, чтобы избавиться от нее и оставить эту ужасную жизнь». Вполне понятно ожидание от Люсенжа имени источника этих слов. Но он ограничивается следующим: «Я слышал это от человека, который присутствовал при этом, а потом был отвергнут, потому что, видя короля в гаком хорошем расположении, слишком сильно осудил такие презренные дела. Теперь я хочу замолчать и больше не говорить об этом».

Отказ Люсенжа назвать своего информатора вызывает подозрения. Подобно авторам пасквилей (все они были анонимны), Люсенж передает слухи, воздерживаясь от указания источника. Тог же прием мы видим в «Письмах первого периода Лиги», датированных 20 сентября 1585 года и 7 февраля 1586 года. В последнем он пишет по поводу молодого де Терма (кузена д'Эпернона, к которому король выказывал тогда большой интерес): «Меня заверили, что они вновь взялись за свои сальные шалости и что молодого де Терма поместили в Лувре». Это «меня заверили» очень расплывчато и не заслуживает никакого доверия. Заклятый враг Генриха III, Люсенж не является образцом искренности. Издатель его «Писем о Лиге» А. Дюфур пишет во вступлении к письмам за 1586 год: «Люсенж пишет гораздо чаще своих коллег и переносит на бумагу все, что слышал. Его не заботят доказательства. Отсюда происходит множество ложных слухов».

Итак, Люсенж единственный дипломат, обвинивший короля в извращенности нравов. И к нему прекрасно подходит максима: «один свидетель — никакой не свидетель». Совсем другое дело, если совпадают многочисленные свидетельства из разных источников. Этот случай применителен к брату короля, герцогу Анжуйскому. Начиная с 15 июня 1576 года Зунига разоблачал его перед Филиппом II в «чудовищном пороке» — тогда уже намечался проект его брака с инфантой. 17 октября 1583 года тосканец Бузини пишет: «Он так влюблен в этого Аврилли и настолько демонстрирует проявления чувств, что это просто ужасно». 23 декабря 1583 года венецианец Моро рассказывает о возвращении Монсеньора в Шато-Тьери «чтобы встретиться там с отцом господина Аврилли, молодого человека с едва пробивающейся бородой, который по словам многих очень красив и любим герцогом сверх всякой меры». Тем не менее тот же автор добавляет, что Монсеньор вернулся в Шато-Тьери встретиться с отцом своего музыканта, играющего на лютне, чтобы обговорить условия своей женитьбы на дочери Фервака. Желая поженить своего последнего сына, королева-мать присоединилась к нему в Mo летом 1583 года. Она попросила мадам де Сов занять ночи молодого Аврилли, а мадмуазель д'Атри спать с герцогом Анжуйским. Об этом рассказывает отрывок из зашифрованного сообщения тосканца Бузини от 8 августа 1583 года. Попытка Екатерины провалилась. Но она доказывает, что мать старалась вернуть сына на общепринятый путь любви, ославленный им ради нуги параллельного.

В текстах дипломатов, включая испанских, пег никаких подтверждений обвинений, подобных примеру с герцогом Анжуйским. Министры принцев, находящиеся при дворе Генриха III, не имели никаких причин утаивать пороки короля, какими бы они ни были, если бы о них с тало известно. Надо подчеркнуть, что многие современники отказывались верить подобным слухам. Так Давиля, автор «Истории гражданских войн», отец которого служил у королевы-матери и был свидетелем последних лет правления Генриха III, писал: «В действительности, этого принца можно обвинить в некоторой слабости к придворным дамам, но он был очень далек от морального распада, в котором его обвиняют». Он отмечает, что окружение короля не принимало всерьез и даже находило смешными подобные слухи. Еще большего внимания заслуживает свидетельство Пьера де Л'Эстуаля, близкого к придворным кругам, так как он был членом королевской канцелярии и вовсе не был благожелателен к королю. Он писал: «Только злые и сумасшедшие болтают об этом».

Секретарь Генриха III, Жюль Гассо лицо заинтересованное, но и он счел нужным высказаться на эту тему и опровергнуть все постыдные обвинения. Клод Атон в 1576 году тоже не принимал обвинения Генриха III в гомосексуализме и тирании: «Я искренне верю, что он не виновен ни в том, ни в другом, но является хорошим католиком и христианином». Хорошо информированный о нравах двора, Брантом отказывается верить одному из самых ядовитых памфлетов, направленных против герцога д'Эпернона, под названием «Трагическая и памятная история Пьера де Гаверстона, гасконского дворянина, бывшего некогда любимчиком Эдуарда II, короля Англии»: «Авторы слишком увлекаются страстью обвинения, но не всегда надо верить тому, что говорится и пишется из злословия».

Итак, мы видим, насколько надо сохранять осторожность. Разве не вызывает удивление использование королем в его переписке термина, с которым набрасывались на него противники? Текст был взят Шампьоном из каталога дома Шаравэ (согласно обычаю продавец автографов включил фрагмент письма, полного содержания которого мы не знаем). Вот отрывок из него. В письме к преданному Виллеруа, написанном без сомнений в конце 1584 года или в начале 1585, король спрашивал новостей о Монморанси и добавлял, будто прошел слух, что господин дю Люд и «другой содомит Руффек и несколько других глупцов хотят утвердиться в Пуатье. Я не верю этому, однако, во избежание случайностей, следует предупредить правителя Бессегена и отправить туда срочного гонца». Если бы Генрих III действительно был гомосексуалистом, как говорили члены Лиги и экстремисты-гугеноты, то этот термин вряд ли появился бы в записке к доверенному министру, его лучшему и преданнейшему советнику. К тому же в личной переписке короля с фаворитами первого поколения не было ничего двусмысленного. П. де Вессьер подчеркивает в своей книге «Господин де Жуаез»: «Мы можем отметить, что на эту тему нет ни одного убедительного документа. У нас есть согни писем, написанных его рукой. Недавно опубликованы глубоко личные письма некоторых его любимчиков: д'Э, Сен-Люка, Сен-Сюльписа. Я сам собрал значительную часть переписки Жуаеза. Я не нашел ни одного слова, намекающего на двусмысленность или подозрение».

Однако нет никакого сомнения, что Генрих сам вложил оружие в руки своих противников. Он был чрезвычайно расточителен, когда речь шла о его фаворитах, особенно архилюбимчиках. Он сам говорил об этом недостатке в записке к Виллеруа в мае 1579 года: «Мы хорошо знаем себя. То, что я люблю, я превращаю в крайность». «Принц скряга, если у него карманы не будут постоянно пусты», любил он повторять. Однажды один из секретарей его кабинета, Бенуаз, никогда не входивший в число любимчиков, забыл свою папку на столе короля. Генрих открыл ее, нашел бумагу, на которой Бенуаз написал: «Казначей моих сбережений». Генрих III дописал своей рукой: «Вы выплатите господину Бенуазу сумму в 1000 экю». Вернувшийся за бумагами Бенуаз стал благодарить своего хозяина и сумма была увеличена до 10 000 экю. Этот анекдот очень показателен. Гак, Этьен Паскье написал в 1589 году: «Он чрезмерно любил своих фаворитов, сам не зная за что». Как заметил Ж. Буше, Генрих III получил такую щедрость по отношению к фаворитам в наследство от своего отца. Коннетабль де Монморанси был так связан с Генрихом II, что последний пожелал, чтобы после смерти оба их сердца были помещены в одном памятнике работы Жермена Пилона, в котором урна с двумя сердцами поддерживалась тремя грациями. Однако никто не упрекнул Генриха II в такой крепкой мужской дружбе. Король был уважаем и вне подозрений. Во время гражданских войн исчезновение всякого уважения и безнаказанность предоставили широкий простор для всякого рода измышлений и лжи.

Как мы видели, чрезмерное расположение короля к своим фаворитам было использовано против него. Дополнительным доказательством аморальной любви послужили стихи, заказанные придворным поэтам для прославления заслуг и достоинств неожиданно и насильственно погибших фаворитов. Все служило предлогом для дискредитации Генриха III. Но если его враги так защищали добрые нравы, почему они ни слова не сказали о Монсеньоре? В пасквилях и обвинительных стихотворениях, собранных Л'Эстуалем, об этом нет ни слова. Может быть Л'Эстуаль, имевший некоторую склонность отдавать предпочтение реформе, предпочел обойти молчанием все, что могло повредить авторитету принца, часто связывавшего свою судьбу с гугенотами?

И здесь нелишне привести мнение Мишеле: «Поскольку слово «любимчик» вышло из-под моего пера, я должен сказать, что я не принимал смысла, который ему придают все партии, враждебно настроенные к Генриху III». Однако несмотря на авторитет такого честного историка, как Мишеле, больше всего убеждают подлинные документы. Это относится к переписке кардинала Луи д'Эст, представителя дел Франции при Курии за 1585–1586 года. Она сохранилась в архивах Ватикана в резиденции папских нунциев во Франции и содержит ценные детали. 17 августа граф Джиглиоли пишет: «Король провел эти шесть долгих дней в Лимуре с 15 проститутками. Они делали все, что только можно придумать, и это обычное дело при дворе». На полях тома 20 от руки написано: «Беспутная жизнь короля». Этот текст подтверждается словами Л'Эстуаля: «4 августа, выехав из Этампа в Париж, король остановился в Лимуре, где его принимает его сводный браг герцог де Жуаез в компании женщин и девушек всякого рода». Выражение «всякого рода» вполне соответствует терминам итальянского текста. Мосле Лимура Генрих III думал посетить Фонтене-ан-Бри, резиденцию д'Эпернона. Но, пишет Джиглиоли, «путешествие в Фонтенс не состоялось, потому что д'Эпернон решительно заявил, что не хочет устраивать у себя бордель, как у Жуаеза».

Возможно, этот «бордель» напоминал другой, о котором упоминает Люсенж в письме от 19 июля 1585 года, говоря о неожиданном отъезде двора Генриха от Бушажа, брата Жуаеза. Гот, по словам информатора диплома га, «раскаялся в непристойностях, которые они вытворяли в кабинете». Отсюда его решение поехать в Нотр-Дам-де-Лоретт. Однако по словам других, причиной его отъезда была передача его должности ответственного за гардероб молодому Герму. Но «несмотря на раскаяние в непристойностях», дю Бушаж вернулся ко двору в тог же день, каким датировано письмо Люсенжа. Он ехал из Лимура, и почему бы «грязному поезду», о котором, по словам Люсенжа, он сожалел, не быть тем же, о котором сообщают Джиглиоли и Л'Эстуаль? Л. Дюфур, издатель Люсенжа, пишет: «Наше письмо не оставляет никаких сомнений на этот счет». Он легко допускает, что речь идет о любви гомосексуальной, в то время, как Джиглиоли и Л'Эстуаль точно и формально сообщают о гетеросексуальных излишествах короля и его кабинета.

Любопытно, что Люсенж подтверждает слова графа Джиглиоли и Л'Эстуаля. Достаточно сравнить письма от 19 и 13 июля, где он говорит об очевидной склонности короля к молодому Терму и возможных опасениях д'Эпернона. Его информатор, которого он называет «друг д'Эпернона», рассказывает: «Уже около месяца, как король ввел в кабинет больше 150 женщин, замужних и незамужних, с которыми Терм получает удовольствие в присутствии короля и тех, кого он пожелает впустить». Итак, «грязный поезд», вызвавший раскаяние дю Бушажа, состоял из женщин. Но если из писем Люсенжа прочесть только одно, от 19 июля, с пометкой А. Дюфура, то сложится впечатление о справедливом обвинении короля и его любимчиков в гомосексуальности.

Далее Джиглиоли рассказывает о двух поступках Ля Валетта: «2 сентября две сестры Ставе, одна девушка королевы-матери, другая королевы Луизы, были изгнаны со двора. По слухам, д'Эпернон пользовался расположением одной, Ля Валетт другой. Тем не менее они получили прощение и вернулись к своим обычным обязанностям». 12 сентября он передает со слов мадам де Монпансье, что «королева-мать и правящая королева сказали ей, что они обе пожаловались королю на неуважение по отношению к ним, которое проявили д'Эпернон и ля Валетт касательно сестер Ставэ». Королева Луиза не пожелала видеть свою девушку ни под каким видом. «Королева-мать вернула свою по настоятельным просьбам д'Эпернона и де Жуаеза. Говорят, король в ответ уверил (королеву), что уже попросил того и другого воздерживаться от подобной практики. Он убедил их, что в будущем так понизит их, что они больше не смогут поднять головы. Мадам Рандан подтвердила эти сведения, но она полагает, что то были лишь слова и карьера фаворитов будет еще более блестящей, как никогда».

Король настолько стремился воспитывать двоих Ля Валетт, что в письме от 29 января 1576 года выступил в качестве гаранта перед господином де Ставэ за честь его дочери с просьбой, чтобы последняя поступила на службу к королеве Луизе. Жуаез был не в лучшем положении, чем братья Ля Валетт. В феврале 1580 года тосканец Рениери передает, что он занимался любовью с дочерью обершалмейстера. 29 марта 1586 года Люсенж рассказывает: «Господин де Жуаез несколько недоволен, что королева-мать прогнала девушку Дю Тьер (дочь одного государственного секретаря), по слухам имеющую от него сына, и тем что одна из Ставэ вернулась, совершив ту же ошибку с Эперноном, и он недоволен более суровым отношением к нему, чем к Эпернону». В тот же момент граф Джиглиоли упоминает о любовной истории Эпернона. В то время правителем Булони был Антуан д'Эстре. Генрих III хотел, чтобы наследовал его должность Эпернон. Однако выяснилось, что кардинал де Гиз был родственником мадам д'Эстре, в результате король решил, будто он чинит препятствия планам Эпернона на Булонь. На встрече с братом Меченого он поставил это ему в вину. Кардинал ответил, что ничем не мешает этим планам, но, не без язвительности замечает Джиглиоли, между кардиналом и д'Эперноном существовало «большое соперничество, так как тот и другой ухаживали за дочерью мадам д'Эстре». Согласно заметке, сделанной на полях на латинском языке, речь идет о знаменитой Габриэлле, это доказывает тот факт, что она была сделана в 1589 году. Но то, что кардинал де Гиз и д'Эпернон оспаривали благосклонность такой молодой девушки, как Габриэлла (ей было 15 лет), красноречиво говорит о нравах прелата и архилюбимчика. На следующий год, вернувшись из Прованса, где он следил за установлением мира, д'Эпернон решил жениться. По словам Давиля, Л. Мутон писал, что «ко времени своего бракосочетания д'Эпернон был увлечен мадмуазель де Ставэ, а Жуаез пылал страстью к мадмуазель де Витри». Он заключает: «если герцог д'Эпернон имел в своей жизни много любовниц, то ни одна женщина не имела на него никакого влияния: он всегда слишком хорошо владел собой, он был сладострастным, но никогда любовником».

Согласимся, мнение Мишеле об отношениях Генриха III с фаворитами отличается от утверждений Додю, к тому же, оно полностью подтверждается тем, какую роль играли женщины в личной жизни Генриха III.

Женщины в личной жизни Генриха III

Вопреки созданному традиционной историографией портрету Генриха III, женщины занимали значительную часть его жизни. Но в коллективной памяти он остался как «король любимчиков», и никто не обратил внимания на его связи с женщинами, числом которых нельзя пренебречь и от которых он не отказывался до тех пор, пока ему не пришлось сражаться против Лиги.

Молодой герцог Анжуйский очень рано проявил склонность к любовным делам. Венецианец Корреро замечает: «Этот принц развлекается охотой во дворце. Он смело ухаживает за женщинами и, добившись их однажды, скоро не отпускает». Однако его отношения с представительницами противоположного пола были разными по продолжительности и ни одна из женщин, к которым он имел отношение, не могла претендовать на титул официальной любовницы. Все они в той или иной степени были воспеты придворными поэтами, даже если речь шла об очень непродолжительной связи. После свадьбы с Луизой Лотарингской, продиктованной искренней страстью, так что его брак не имел ничего общего с политикой, он предпочел щадить самолюбие жены и тайно прибегать к ставшим недозволенными удовольствиям. Королева-мать не потерпела бы официальных любовниц у сыновей. Несмотря на создаваемую Екатериной Медичи и Луизой Лотарингской атмосферу нравственной чистоты и добродетели, которую они старались заставить соблюдать всех женщин и девушек дома, было трудно устоять перед настойчивым вниманием короля, когда тот, сделав выбор, бросал какой-нибудь красавице свой платок. Однажды король послал некоего дворянина договориться о свидании с одной придворной дамой. Она оказалась озадачена. На вопрос, что ему ответить, дама сказала: «Что-нибудь другое, чем то, что я прекрасно знаю, поскольку отказ не послужит на пользу тому или той, кто дал его королю».

Видимо, первое путешествие герцога Анжуйского в сады Венеры восходит к его 18-летию, после побед 1569 года. Об этом рассказывает стихотворение Деспорта, посвященное герцогу Анжуйскому:

В эту эпоху Генрих находил удовольствия в компании женщин. 12 декабря 1570 года Алава пишет: «Он настолько увлекся ими, что потерял репутацию, завоеванную своими двумя победами». 3 марта 1572 года он же сообщает Филиппу II, что Генрих переутомился, «пробыв слишком много времени рядом с женщинами». Вполне вероятно, что принца посвятила в любовные сражения одна придворная дама, Луиза де Ля Беродьер дю Руз (так называемая «прекрасная Руэ»). уже вдова, последовавшая распоряжениям королевы-матери, возобновляя таким образом дело, с которым прекрасно справилась с Карлом IX. В декабре 1570 года Алава пишет Филиппу II, что добродетельные дамы двора «не поступают гак, как Руэ, забеременевшая от герцога Анжуйского», так что она не смогла приехать в Мезьер, где справляли свадьбу Карла IX и Елизаветы Австрийской. Интересное указание, подтверждающее, что бездетность королевской семьи зависела не от одного Генриха III. Правление Руэ было кратким. Потом ей на смену пришла мадам д'Эстре. Ронсар поспешил восславить новую любовницу короля, но она тоже не задержалась надолго. Деспорт говорит в своей девятой элегии о том, что происходит, когда победа достигнута:

Двор был жесток к покинутым любовницам, и зачастую они становились объектом недобрых насмешек. Брантом занимал не последнее место в высмеивании той, которой изменило счастье:

С Рене де Рие, госпожой де Шатонеф, из высшей бретонской знати, герцогу Анжуйскому пришлось вести осаду по всем правилам, чтобы добиться своего. Она была удивительно красива, величественна, подобно богине, с нежнейшей кожей и блестящим золотом кос. Поэты соперничали за право воспеть ее: Брантом (безнадежно влюбленный в нее), Баиф, Деспорт, Ронсар.

Рене де Рие внешне сопротивлялась, делая вид, что опасается, как бы, получив свое, герцог Анжуйский не оставил ее ради другой добычи. Деспорт взял на себя роль адвоката Генриха и говорил ей в своей элегии XVII:

Какой бы гордой ни была Шатонеф, она подняла брошенный ей принцем платок. По словам Брантома, она оставалась, если можно так сказать, к услугам герцога Анжуйского около трех лет. Она сопровождала его до отъезда из Лотарингии в конце 1573 года. Генрих переписывался с ней через Шеверни, но ни одного письма не сохранилось. По возвращении во Францию Генрих хотел выдать ее замуж за герцога Пине-Люксембурга, но тот отказался от предложения. Во всяком случае, складывается впечатление, что настоящего разрыва между любовниками не было. Что касается анекдота, переданного Брантомом, будто Генрих попросил ее вернуть подаренные им некогда украшения, чтобы отдать их своей новой возлюбленной, Марии Клевской, то он мало сочетается с его известным великодушием и щедростью.

Как мы уже знаем, незадолго до своего отъезда из Франции, Генрих оказался во власти идеальной любви, мистической и платонической, так как она была безнадежна, к Марии Клевской. Мы не будем возвращаться к безудержному горю, охватившему Генриха, когда осенью 1574 года он узнал о смерти той, на которой собирался жениться, расторгнув ее брак с принцем Конде.

Женившись на Луизе Лотарингской, Генрих III не лишил себя любовных похождений, ставших скорее эпизодическими. В Журнале Л'Эстуаля можно найти несколько коротких указаний насчет подобных отходов от супружеской верности. Так, в апреле 1578 года (во время поста) он посещает «президентшу де Булланкур, у которой часто проводит время с мадмуазель д'Асси, ее племянницей». В декабре 1586 года по случаю смерти всего лишь 33-летней Жанны Лаваль Л'Эстуаль пишет, что это была женщина «наделенная удивительной красотой и еще более удивительным умом, который был оценен королем». Генрих навестил умирающую и был так тронут, что ушел со слезами на глазах.

Однако возможно, речь шла главным образом о платонической любви, так как Генрих часто говорил, что «любил больше ум этой дамы, нежели ее тело», уточняет Л'Эстуаль.

Более интересной, чем банальные отношения с придворными дамами королевы Луизы, кажется история с одной монахиней из монастыря доминиканок в Пуасси. В то время многие монастыри в окрестностях Парижа, где уже не соблюдались правила, служили местом встреч с кавалерами и поэтами. Даже у Ронсара мы находим стихи, посвященные монахиням, у которых не было ничего, кроме имени. Может быть, Генрих III захотел соблазнить монахиню из Пуасси и стать ее возлюбленным? Эпизод не так ясен, как хотелось бы. Возможно, можно идентифицировать эту молодую «девственницу», благодаря стихотворению Флорана де Бирага (родственника канцлера). Не по предложению ли короля он воспел достоинства той, которая смогла удержать внимание монарха? Судите сами:

Об отношениях с монашенкой из Пуасси мы находим некоторое подтверждение в записке самого Генриха III герцогине д'Юзэ: «Моя добрая и старая подруга. Если бы вы находились здесь, я оставил бы вам Пуасси. Здесь нет ничего заслуживающего внимания, но святой пост требует моего присутствия здесь». Из подобного текста ничего нельзя с уверенностью сказать. Пребывание короля в монастыре в Пуасси (напомним, он был единственным гражданским лицом, для которого не существовало закрытой системы) не могло не вызвать разговоров. Мы помним, что одной из причин опалы Сен-Люка, по словам нунция, было разглашение пребывания короля в Пуасси (3 февраля 1580 года), а 13 марта Дандино подтверждает, что король использовал пребывание в Сен-Жермен для визитов к монахине. 24 апреля нунций дает много деталей, но его довольно длинное письмо не делает полной ясности. Исповедник короля Гийом Рюзе, епископ д'Анжер, передал нунцию, что «упрекнул и предупредил короля, но тот заверил его, что не совершил с ней никакого акта. Тем не менее он полагает, что король тем или иным образом попытался, по девушка отказала и была упорна в своем решении. Кроме того, аббатиса очень внимательно следит за ней». С другой стороны, капеллан, которому обычно исповедуется король, «мне сказал, что во время исповеди очень тщательно расспросил короля, но его Величество ничего об этом не сказал, так что он в конце концов решил, что если бы эго произошло, король, обычно скрупулезно рассказывающий о других менее важных событиях, поступил также и в отношении этого». Однако заключает Дандино, «я не знаю, что сказать, так как многие верят в случившееся и ставят это в вину королю, будто бы он преодолел все препятствия, принимая во внимание его авторитет и большую свободу данного монастыря».

15 мая Дандино информирует государственного секретаря о беседе с исповедником короля «о случае и с монахиней». Рюзе уверил его, что «не нашел ни слова правды в том, что говорят, не имея ничего убедительного на эту гему». Наконец 8 августа 1580 года государственный секретарь просил нунция не говорить с королевой-матерью о посещении ее сыном монахини. Нунций, добавляет он, уже достаточно сделал, предупредив исповедника короля, то же самое он может сделать через посредника в отношении монахини, но не открывая себя. Нет ничего удивительного, что Л'Эстуаль отметил в своем Журнале историю с Пуасси. Он поместил в своем сборнике пасквиль, откуда мы взяли первые строфы:

Хроникер предваряет этот текст не особенно лестным комментарием: король «не упускал возможности повидаться с монахинями и заняться любовью в их монастырях и аббатствах». Пуасси, действительно, был не единственным монастырем, принимавшим Генриха III. Так, 26 декабря 1580 года тосканец Рениери говорит об одной монахине из Мобюссона, «которую навещал король, она позаботилась, чтобы все знали, что он обладал ею».

Реальные или вымышленные, эпизоды с Пуасси и Мобюссоном послужили авторам памфлетов в обвинительной кампании Лиги против монарха. В этот раз, как и во многих других, король не старался соблюдать осторожность. В том же 1580 году Генрих имел короткую связь с мадмуазель де Ля Мирандоль. Детали интриги стали известны благодаря письму мадам де Рец к мадам де Невер осенью 1580 года. Королева Луиза «в среду вечером умоляла королеву-мать отослать девушку от двора, чтобы она больше никогда ее не видела». Прощаясь с Луизой, виновница «призналась, что много раз писала ему и встречалась с ним не в его спальне, а в другой комнате. Говорят, у Оливье (Генриха III) около 40 ее писем, два-три из которых и находятся у королевы, очень недовольной таким поворотом». Через два года Генрих III некоторое время посещал придворную даму королевы, мадмуазель де Ставэ, одну из тех, кто в 1585 году будет в объятьях одного из братьев Ля Валетт. Об этом нам известно из сообщений английского посла от 12 июня и 13 июля 1582 года. 24 января следующего года тот же дипломат рассказывает о связи короля с мадам д'Эстре. Свидетельства, относящиеся к более поздним годам, начиная от 1582 года, довольно сомнительны, если вспомнить о клятве супружеской верности, по словам тосканца Альбертани, принесенной королем летом 1582 года. Но вполне возможно, что приступы набожности Генриха III и его паломничества от 1583 года объясняются желанием искупить вину за преходящие связи.

Итак, документы представляют нам совсем иной портрет Генриха III, нежели общепринятый. И если посмотреть, какое место в его жизни занимала Луиза Лотарингская, то станет ясно, что оно значительно важнее, чем полагают.

Луиза Лотарингская и ее муж

Способный на страстное увлечение, что подтверждается историями с Марией Клевской и Жанной де Лаваль, король был по-настоящему влюблен в Луизу де Водемон. Он поступил вопреки мнению матери, предпочитавшей более выгодный в политическом плане брак, который не увеличивал бы влияние Лотарингского дома.

Впрочем, Луиза была очень красива, о чем свидетельствуют ее портреты. Она была высокого роста, с прекрасными белокурыми волосами (ее мать, графиня д'Эгмон, была фламандкой), она была кузиной герцога Карла III Лотарингского. Ее высокие душевные качества были несомненны, и никто никогда не оспаривал ее нравственность и добродетель. Она была в меру умна, но никогда не играла никаких политических ролей, хотя после убийства Гизов способствовала сближению своего мужа и герцога де Майенн. Она полюбила Генриха III сразу же, чистой и глубокой любовью, которую сохранила на всю жизнь. Венецианец Жан-Мишель писал в 1575 году: «Она все время смотрит на него влюбленными глазами». Ничто не говорит лучше о ее истинном отношении к мужу, чем ее письмо, написанное в сентябре 1580 года к Лине д'Эст, герцогине де Немур, своей родственнице, в котором она сокрушалась по случаю лечения в Бурбон-Ланси, «что с нею нет рядом такого прекрасного и доброго мужа, будучи самой счастливой женщиной в мире. Он так добр ко мне, что я молю бога сохранить его, и хочу жить только ради него одного, вы это хорошо знаете».

Этому признанию, в истинности которого нельзя усомниться, вторит фрагмент из письма Генриха III к Виллеруа от 1580 года. В тог момент король уединился в Сен-Мор-де-Фоссе, а Екатерина и ее невестка остались в Париже. Король писал, что очень рад, что его жена находится рядом с королевой-матерью, «чтобы ей служить, это самое лучшее для нее, когда она не со мной».

Однако супружеское счастье королевы Луизы несколько раз нарушалось такими моментами, когда ей поневоле приходилось испытывать ревность. Как мы видели, король давал ей для этого поводы, тем не менее, стараясь скрыть от нее все эти похождения. Но когда она о чем-то узнавала, он удовлетворял ее желания. Из письма герцогини де Рец, старой подруги короля, к мадам де Невер, мы знаем, что Луиза, узнав о связи короля с Ля Мирандоль, при поддержке своей свекрови удалила Ля Мирандоль от двора. Благодаря Жирару, автору «Жизни д'Эпернона», мы знаем, как однажды Жанна де Брисс. ак, мадам де Сен-Люк, своим змеиным языком рассказала Луизе о неверности короля. Луиза пожаловалась королю, он признался во всех ошибках, а королева в ответ раскрыла имя своего информатора.

Хотя отношения короля и королевы не всегда были безоблачными, дипломаты говорят о настоящей гармонии, объединявшей обоих супругов. Так во время празднований свадьбы Жуаеза Екатерина вошла в королевский кабинет без предупреждения и с удивлением увидела короля на низком сиденье с королевой на руках. Екатерине оставалось лишь сожалеть, что комната не была заперта. Об этом случае рас сказывает английский посол 9 октября 1581 года.

Луизу Лотарингскую больше печалили не эпизодические измены мужа, а отсутствие детей. От подобных мыслей она дурнела и становилась меланхоличной. Говорили о разводе, но королева-мать была настроена против и наоборот старалась восстановить гармонию в семье. Представители Испании утверждали, что она заинтересована в существующем положении, дабы сохранить свое влияние на сына. Но это абсолютно несостоятельная точка зрения.

С 1586 года, все более склоняясь к благочестию, король вновь возобновил со своей женой принятые отношения. 4 декабря 1586 года королева говорила о своей радости Виллеруа, написавшему из Олленвиля, где вместе проводили время оба супруга, «очень рада узнать из вашего письма, что мой сын и моя дочь вместе и в таком хорошем настроении. Если Господу будет угодно исполнить ваше желание и мое, о котором я молю Бога каждый день, послать нам наследника, это будет лекарством от всех наших бед».

Возможно, это удивительно для такого своенравного и неожиданного человека, но испытания, перенесенные им, начиная с 1585 года, увеличили его расположение к королеве. В июне 1587 года венецианец Дольфен свидетельствует, что «король проводит с нею почти весь день, стараясь полными участия словами помочь ей сохранить мужество», когда Луиза лежала в постели с высокой температурой. Такое вернувшееся взаимопонимание разочаровало испанцев, решивших, что из мести к прошлой неверности короля Луиза предаст его. Однако ничего такого не произошло, даже наоборот. Став вдовой, она переживала истинное горе и не переставала кричать о своей боли. 6 декабря 1589 года она писала из Шенонсо герцогу де Неверу, что она «угнетена беспрерывной болью, не имея сил выносить свою слишком жестокую потерю, лишившись благословения нашего Господа». Она ходатайствовала и в Риме и перед Генрихом IV, чтобы воздали должное памяти Генриха III, также она обращалась к кардиналу де Жуаезу, чтобы с умершего короля сняли обвинение в убийстве кардинала де Гиза. Кроме того, она настойчиво требовала от Генриха IV наказания тех, кого она укажет как вдохновителей убийства ее мужа. Но Генрих IV не мог беспокоить судебным разбирательством герцога де Майенн и Гизов и одновременно примириться с ними, чтобы восстановить мир в королевстве.

В большом списке королев трудно найти вдову, которая бы оставалась в такой же мере постоянной в своем горе и печали, как Луиза Лотарингская.

Так, несмотря на некоторые облака, иногда нарушавшие гармонию королевской семьи, Генрих III мог уверенно рассчитывать на эту женщину, отдавшую ему любовь другого типа, нежели любовь по крови. О лживости последней Генрих III знал если не на примере матери, то во всяком случае на примере своей сестры Маргариты и брага Франсуа, так как отношения с ними очень рано были отмечены неприязнью, перешедшей в ненависть.

Разделение в королевской семье, стоящей на пути исчезновения

Острота и сила страстей, разгоревшихся в королевской семье в правление Генриха III, заставляли вспоминать о распрях семьи Атридов. Дом Валуа теперь представляли только королева-мать, два ее сына и дочь, все без наследников. Рядом находились узаконенные потомки Генриха II — Генрих Ангулемский и Диана де Франс, а также Карл Валуа, родившийся от связи Карла IX с Марией Туше. Однако именно с незаконными детьми своего отца и брата у Генриха III были самые лучшие отношения. Его постоянной опорой была та, которую он называл в письмах «моя добрая мать». По мере сил Екатерина старалась восстановить если не подлинное, то, по крайней мере, внешнее взаимопонимание между своими тремя оставшимися детьми. Это тем более заслуживает уважения, поскольку она никогда не скрывала своего очевидного предпочтения к тому, кого она называла «мои глазки». Такой явный выбор вызывал зависть у других детей к герцогу Анжуйскому. Например, Сюлли пишет в «Королевской экономике»: «Король Карл больше не мог выносить в своем королевстве собственного брата Генриха, видя, как он узурпировал все внимание и доверие королевы-матери, любящей только его одного и ненавидящей своего другого сына, Франсуа, герцога Алансонского». Можно представить, какие чувства испытывал Франсуа-Эркюль, когда его гувернер Сен-Сюльпис писал маршалу де Бирону, что не забывает говорить своему ученику об «обязанности любить и почитать такого достойного принца, как его брат». Очень рано антипатия между двумя принцами стала взаимной. Уезжая в Польшу, Генрих трепетал при мысли, что его брат может сменить его на посту генерал-лейтенанта королевства, и был бы очень доволен видеть его мужем Елизаветы Английской, что помешало бы принцу находиться во Франции в качестве соперника и главы оппозиции. Принадлежа к слабому полу и уже будучи замужем за королем Наваррским, Маргарита вызывала меньше тревог, но это не помешало ей принять сторону Франсуа и поддерживать его интересы. Такой оставалась ее позиция все время правления Генриха III.

К счастью для короля Франции, отношения, связывающие его с матерью, стали для него драгоценной поддержкой. Но несмотря на то, что, как Генрих писал матери, «Франция и вы значите больше, чем Польша», и то, с какой радостью мать и сын встретились в 1574 году, было бы ошибкой полагать, что при Генрихе III Екатерина пользовалась тем же влиянием, что и при Карле IX. Об изменениях, произошедших в положении королевы-матери, стало известно, когда она перенесла свою обычную резиденцию из Лувра в дом, который построила недалеко от Сен-Эсташ. Стало ясно, что она больше не держит в руках нити власти и является лишь блестящим помощником монарха: советником, к мнению которого всегда прислушиваются и который всегда готов выполнить самые деликатные поручения. Взаимопонимание между матерью и сыном не всегда было полным, особенно после начала кризиса, разразившегося по вопросу наследника. Склонная щадить интересы Гизов, Екатерина в этом вопросе сильно расходилась с мнением короля. Другой темой, вызывающей разногласия, оказались паломничества Генриха III, начиная с 1583 года. Она не одобряла их, опасаясь, что вместо полноправного короля он превратится в монаха. Но эти разногласия по сути были поверхностными. Об этом свидетельствует их переписка. Гак, 26 сентябри 1575 года королева писала сыну: «После смерти короля, вашего отца, я жила лишь для того, чтобы служить вам… Пусть никто не заставит вас забыть об этом, иначе мне будет очень больно». В декабре 1580 года она заканчивает письмо к подруге, герцогине д'Юзэ, словами о «короле, моем любимом сыне». Во время осенней кампании 1587 года, когда король командовал войсками на Луаре, она так волновалась за него, что просила государственного секретаря Бруара «сделать так, чтобы я имела новости о нем каждый день».

Не меньше, чем мать к нему, Генрих был так же внимателен ко всему, что касалось ее. Хотя Екатерина была крепкого сложения, она время от времени болела. В одном письме без даты Генрих пишет так: «Я слышал, вам немного плохо, это меня очень тревожит, так как ваше здоровье дороже для меня, чем моя жизнь». Какими бы ни были их временные разногласия, Генрих III никогда не менял своих чувств к матери. В своей речи на открытии Генеральных Штатов в Блуа он назвал Екатерину «матерью родины», а когда три месяца спустя она умерла, его горе было неподдельным, хотя ему и пришлось ограничивать себя в проявлении чувств в силу сложившихся обстоятельств. Очень сложными были отношения короля с Маргаритой и Франсуа. Они составляли постоянный союз против него. Если Маргарита, не будучи красавицей, была все же элегантна, нравилась мужчинам и имела много любовных приключений, то Франсуа был уродом. Он был маленького роста, в то время как все его братья — высокого, оспа обезобразила его лицо, нос напоминал огромный прыщ. Мало способный к физическим упражнениям, к которым он к тому же не испытывал никакого интереса, Франсуа не мог соперничать ни с одним из своих братьев. Все его современники свидетельствуют, что у него не было никаких комплексов, что он охотно злословил на счет других людей и презирал их. Его мышление и прочие реакции, по сути дела, обличают человека, стремящегося отомстить за свои физические недостатки. Его интеллектуальные способности не шли ни в какое сравнение со способностями Генриха III. Герцог Анжуйский никогда не умел удачно ответить, в то время как его сестра Маргарита, не уступающая в этом пункте королю, за словом в карман не лезла. Объединенные завистью и неприязнью к Генриху III, они не переставая интриговали против него. Внутри королевства они стали теми, к кому примыкали все недовольные и противники короля. За пределами страны они бросились в авантюру завоевания Нидерландов, могущую привести к опасной для Франции войне с Испанией.

Король не питал иллюзий насчет своего брага, но поскольку тот был наследником престола, Генрих не мог принимать против него какие-либо суровые меры. При заключении мира в Болье пришлось выделить герцогу слишком большое герцогство, чтобы разорвать союз между Монсеньором, гугенотами и политиками. С этого момента он стал использовать его для своих политических авантюр в Нидерландах. Генрих III не без оснований опасался Маргариты и ее изобретательного ума. Помимо того, что королю приходилось пресекать интриги его брата и сестры за границей, ему надо было учитывать их нравы и моральные нормы. Мы не будем возвращаться к личной жизни Франсуа. Добавим только одну деталь, доказывающую, что удовольствия Венеры ему серьезно отомстили. Следующие показательные строки пишет тосканец Бузини 31 мая 1583 года (чуть меньше, чем за год до его смерти): «Монсеньор в Дюнкерке, не очень хорошо себя чувствует, по-прежнему беспокоят боли в половом органе». Что касается Маргариты Валуа, она придерживалась обычных вкусов, но удовлетворяла страсть без каких-либо ограничений, совершенно не заботясь о своей репутации. Ее брак с Генрихом Наваррским кончился полным провалом, и она не долго ждала, чтобы пуститься во все тяжкие. Как только ее муж бежал от двора, она вообще перестала сдерживаться. В ее оправдание следует признать, что Беарнец всегда был равнодушен к ней, так что она рассматривала себя, как никогда не бывшую замужем. В августе 1583 года ее поведение вынудило Генриха III принять меры. Тосканец Бузини пишет 22 августа, что в письме к своему королевскому шурину Беарнец не колеблясь говорит «о борделе, который она открыто устроила с молодым Шанваллоном».

Генрих III попытался помирить сестру с ее мужем, но последний не собирался поддаваться на уговоры. Тем не менее в 1578 году Маргарита появилась при дворе в Нераке. Король писал 2 августа из Олленвиля господину д'Абэну: «Я ненадолго приехал сюда, составить компанию моей жене и матери, которая собирается отвезти королеву Наваррскую в ее владения». Но ее пребывание на юго-западе было непродолжительно. Приняв самое деятельное участие в небольшой так называемой «войне влюбленных», в 1580 году она вернулась ко двору Генриха III. В июне 1583 года Рениери уточняет, что она не желает больше жить с мужем гугенотом и выгнала одну из своих придворных дам, от него забеременевшую. В августе 1583 года Генрих III напрасно пытался убедить ее возобновить совместную семейную жизнь. Она отказалась. Выйдя из себя, король прибегнул к силе, приказал арестовать и допросить всех ее слуг и придворных дам. Разразился публичный скандал. Маргарита сделала вид, что не может сопротивляться, а сама ждала случая снова получить свободу. В 1584 году она вновь, и на этот раз окончательно, рвет со своим мужем и братом, и бежит в Овернь, попытавшись при этом создать княжество вокруг Ажана. Король использовал против нее самые суровые средства, конфисковав имущество Маргариты в счет уплаты ее долгов. В октябре 1586 года Генрих писал Виллеруа: «Королева попросила меня приказать арестовать Обиака во дворе замка д'Юссон в присутствии этой презренной… Проследите, чтобы его казнили. Прощайте». Речь шла о Жане де Галар, господине д'Обиаке, «прекрасном Аттисе» Маргариты, жившем с нею в Юссоне. Правитель Верхней Овернии Канийяк арестовал его и казнил без суда и следствия в Эгперс.

Время успокаивает чувства, и Генрих III не оставлял мысль положись конец ее овернской ссылке и позволить ей расположиться в Вилле-Котре, если она пообещает вести себя разумно. Осложнения, вызванные деятельностью Святого Союза в 1588 году, помешали ей перейти от намерений к действиям.

Высокородная Маргарита Валуа считала себя освобожденной от всяких этических норм. Несомненно, Генриху Наваррскому первому пришлось напомнить ей о них, но очень быстро он передал эту роль своему шурину. Генрих III иногда очень сурово обращался с ней, как, например, в августе 1583 года. В ответ он получал одни неприятности, а его сестра прямо и косвенно не переставала смешивать его с грязью (что она начала делать очень рано).

С Франсуа Генриху III тоже не удалось установить долгих искренних отношений. После осады Ля-Рошели практически бездонная пропасть разделила двух родных по крови людей. Участие герцога в заговоре Ля Моля и Кокона и его желание в свою очередь стать генерал-лейтенантом королевства только увеличили расстояние между ними, в 1574 году разделившее нового короля и Монсеньора, ставшего главой оппозиции против Его Величества. Генриху III удалось вернуть его в королевский лагерь, поручив ему ведение войны против гугенотов в 1577 году. Но взаимное доверие было лишь внешним. Очень часто герцог Анжуйский, подверженный резким изменениям настроения, не являлся на назначенные встречи с королем и королевой-матерью. Этот принц был постоянным источником волнений. Когда он умер в 1584 году, облегчения это не принесло, скорее сожаление, так как законным наследником короны становился еретик. Кроме того, для Генриха III стать перспектива последним Валуа лишь увеличивала его боль и печаль. Наконец, если внутренняя семейная жизнь королевской семьи была отравлена сложными отношениями короля с братом и сестрой, то общественная жизнь тоже оказалась затронута таким положением дел. Практически установлено, что с 1576 года большая часть памфлетов, пасквилей и прочих изданий, направленных против Генриха III, исходила из ближайшего окружения королевы Наваррской и герцога Франсуа. Объединившись против короля, они сочли полезным ослабить его, обратившись к общественному мнению, внушив ему исподволь свои собственные планы.

Генрих III и Екатерина Медичи, конечно, в какой-то мере были виноваты в отношении Маргариты и Франсуа. Столь явно выраженное предпочтение Екатерины к Генриху вынудило их создать свой собственный блок против короля. Темпераментный характер королевы Наваррской и герцога Анжуйского усилили распущенность первой и то, что было анормального и нестабильного у второго. В спокойное время, когда соблюдалось уважение к королевской власти, их действия вызывали только гнев, но в период государственного кризиса и дискредитации монархии они представляли серьезную опасность.

И неудивительно, что в качестве компенсации король проникся искренними чувствами к жене, ставшей для него настоящей семьей. Он нашел рядом с ней то, в чем отказывали ему Маргарита и Франсуа.

После Генриха II осталось два незаконнорожденных ребенка. Первого, Генриха, называли шевалье д'Ангулем. Он вырос вместе с будущим Генрихом III, и подобно ему, любил науки и предпочитал духовную жизнь. Но он не остался при дворе. Он занимал одно время пост командующего галерами, затем благодаря Екатерине стал правителем Прованса. В июне 1586 года в результате ссоры с Альтовити, мужем прекрасной Шатонеф, бывшей любовницы короля, оба мужчины дрались на дуэли и в результате погибли. Его сводная сестра Диана, в конце концов получившая имя герцогини Ангулемской, дважды становилась вдовой и постоянно жила при дворе. Брантом пишет: «Король Генрих любил ее, потому что знал, что она преданна ему и очень его любит». Она все время оставалась верна ему и посоветовала сблизиться с Генрихом Наваррским. В качестве благодарности король предоставил ей большую свободу. Наделенная не меньшими способностями, чем ее сводный брат, она знала несколько языков. В правление Генриха IV она добилась от него разрешения перенести останки Екатерины Медичи и Генриха III в семейную усыпальницу Валуа в Сен-Дени, о чем Беарнец и не помышлял до ее вмешательства, которое было скорее делом единственной законной представительницы Валуа, королевы Маргариты.

Но больше незаконных детей отца Генрих III любил своего племянника, сына Карла IX и Марии Туше, названного в честь отца Карлом. Сначала его поместили в замке Амбуаз, затем Генрих III захотел видеть его рядом с собой. Не имея наследника своей собственной крови, Генрих III перенес на племянника всю невостребованную любовь, которую он испытывал бы к своему дофину. Карл много обещал, и Генрих лично следил за его материальным положением, а также за его воспитанием, которое он поручил поэту Берто. В 1586 году смерть правителя Прованса могла бы послужить началом его карьеры. Разве король не мог узаконить сына Карла IX и таким образом открыть для него путь к короне? Екатерина тоже думала об этом. Но узаконить племянника и признать его способным наследовать корону со стороны короля значило нарушить все основные законы королевства. Так, в 1598 году Генеральные штаты чуть не передали корону инфанте Изабелле, племяннице умершего короля, и все было бы возможно, если бы Филипп И внезапно не решил выдать ее замуж за французского принца, и Генрих Наваррский неожиданно не обошел ее. В действительности, несмотря на свою искреннюю любовь к племяннику, Генрих III не хотел ничего менять в правилах наследования короны. В августе 1587 года он переслал ему крест Мальты, но молодой человек не собирался вступать в религиозный орден, и король попросил для него в жены старшую дочь Монморанси-Дамвиль. Таким шагом он демонстрировал с вое решение не узаконивать сына Марии Туше. Тем не менее король не переставал выказывать племяннику свои добрые чувства, и Карл пользовался многочисленными знаками внимания. Гак, например, он был единственным мужчиной, допущенным к столу монарха. В день парижских баррикад он был рядом с королем, вынужденным ради собственного спасения решиться на бегство. Он также присутствовал в 1589 году в Сен-Клу при агонии Генриха III и подписал протокол, свидетельствующий о кончине последнего из Валуа.

Наконец, проведя обзор личной жизни Генриха III, вспомним о словах Таванна. По его мнению, король хотел бы избавиться от короны и жить простым буржуа с 50 000 ливров ренты. Это то состояние духа, о котором у Шекспира говорил Генрих VI Английский: «Никогда ни один подданный так не мечтал быть королем, как я мечтаю быть подданным» (Генрих VI, 2 акт IV, сцена 9). Однако несмотря на свои тайные желания, до самого конца своего правления Генрих III оставался королем в полном смысле этого слова.

Восстановление мира и возобновление интриг двора ^{(октябрь 1577 года — май 1578 года)}

На следующий день после подписания эдикта Пуатье Генрих III ясно дал понять свои намерения. 14 октября он писал из Амбуаза Дю Феррье в Венецию: «Из копий моих писем но эдикту вы увидите, что я хочу сделать, чтобы освободить мой народ от этой несчастной войны, из которой я смог с Божьей помощью выйти; надеюсь так устроить мои дела, чтобы больше никогда к ней не возвращаться, поняв по опыту, что болезнь этого королевства не может быть вылечена с помощью оружия и что необходимо пользоваться более спокойным и мягким лекарством, что я и решил сделать со всеобщего согласия моих подданных». Достойная программа, выполнявшаяся но крайней мере 7 лет, но окончательно скомпрометированная разразившимся кризисом с наследованием короны. Вернувшись из Пуатье, Генрих остановился на некоторое время в Олленвиле, прежде чем вернуться в Париж. Его сопровождали «напомаженные и завитые» любимчики. Вновь король и его фавориты рассорились с Монсеньором и его сторонниками. Фавориты короля и герцога презирали и ненавидели друг друга. Маргарита Наваррская, присоединившись к Франциску в интригах против Генриха III, который высмеивал ее любовные истории и тем самым разглашал их, в отместку распространяла о нем слухи, выдумывая разный вздор о нем и его прекрасных молодых фаворитах. Любовник Маргариты и управляющий умом Монсеньора, Бюсси называл фаворитов короля «любимчиками в постели». Именно он был причиной вновь разгоревшихся ссор.

6 января 1578 года он явился в Лувр «одетый просто и скромно, но в сопровождении б пажей в одежде из золотой ткани, громко говоря, что пришло время, когда самые неимущие будут самыми храбрыми», тем самым открыто высмеивая фаворитов короля. 10 января тот же Бюсси спровоцировал ссору с Филибером де Грамоном и хотел во главе трех сотен дворян драться с ним с таким же сопровождением у ворот Сен-Антуан. Это была уже не дуэль, а самые настоящие военные действия. Короля предупредили, и он запретил сражение. Но в тот же день Грамон попытался проникнуть в дом Бюсси на улице Прувер. Маршалы де Коссе и Строззи прекратили бой и препроводили Бюсси и Грамона в Лувр, где их обязали помириться. На следующий день по приказу короля маршалы де Монморанси и де Косее вновь выступили в качестве примирителей. Напряжение между домами короля и его брата было столь велико, что не проходило дня без стычек и драк между кухарками, лакеями, оруженосцами и т. д.

Через некоторое время после столкновения Грамона и Бюсси последний встретил Келюса. Они оба ненавидели друг друга. Согласно письму английского представителя Поуле, они обменялись следующими словами: Келюс бросил: «Добрый вечер, мой капитан. Добрый вечер, мой солдат. Я хотел сказать, капитан несчастных пройдох. — Тогда вы будете моим лейтенантом или знаменосцем. Не может быть! Ты солгал. Вы считаете себя самым влиятельным человеком при дворе, но есть люди, не менее могущественные, чем вы. Ты лжешь. вскричал Бюсси», затем Келюс назвал его сумасшедшим, на что Бюсси в третий раз бросил ему в лицо, что он лжет, после чего противники разошлись каждый в свою сторону.

Называя Бюсси капитаном пройдох, несчастных людей, то есть главой банды извращенцев, Келюс просто возвращал ому комплимент, которым великий любимец Монсеньора любил награждать фаворитов короля. Этот факт подтверждает, что то было банальное и расхожее обвинение, так что использовавшие его люди не заботились ни о каких доказательствах. Прошло два дня и Бюсси больше не думал о ссоре, когда 1 февраля, решив прокатиться на лошади вдоль парка Тюильри, он возвращался с прогулки с капитаном Рошбрюпом и рядом с Пopт-Нев увидел, как к нему направляется группа всадников. Это были Келюс и его друзья. Но Бюсси по просьбе короля поклялся ничего не предпринимать против Келюса (то же сделал Келюс в отношении Бюсси), он предпочел не ввязываться в разговор, и во весь опор пос какал в Сен-Клу. Королевский фаворит был неправ. Монсеньор решительно встал на сторону Бюсси. 2 февраля король писал Бюсси и просил его «составить рассказ, подписав его собственноручно, о том, что произошло вчера между вами и господином Келюсом, чтобы выявить правду и я мог принять необходимые для восстановления справедливости меры». Бюсси ответил Генриху из Сюреси 3 февраля просьбой позволить ему встретиться с Келюсом в честном бою, чтобы получить от вышеназванного Келюса удовлетворения путем людей чести.

Итак, знать выше всего ставила свою честь. Король воздержался разрешать встречу (дуэли были запрещены Генрихом II после знаменитой дуэли 1547 года между сиром де Жарнак и Ля Шатеньре). Прошел слух, что король откроет судебное разбирательство в отношении Келюса. Но ничего не произошло. Герцог Анжуйский вышел из себя, узнав, что король замял дело. Теперь он не видел для себя иного выхода, кроме бегства. Озабоченная отношениями двух своих сыновей, Екатерина попыталась ослабить напряжение. В воскресенье 9 февраля в Лувре справляли свадьбу Сен-Люка с Жанной де Бриссак. И Екатерина решила, что будет лучше избавить герцога Анжуйского от насмешек фаворитов короля. Вместе с ней и сестрой Маргаритой Франсуа отправился в Венсен и Сен-Мор. Но пойдет он или нет на заключительный бал в понедельник? Он решил пойти, потому что его отказ мог быть интерпретирован как разрыв с королем. Удивленные его отсутствием накануне, Сен-Люк и его друзья злословили в свое удовольствие. Ничего не осталось забыто: ни фигура, ни костюм, ни его маленький рост. Герцог покинул бал в гневе и решил дать отпор. Обсудив план со своим другом Ля Шатром, он явился к матери. В тот момент она раздевалась, но герцог был в таком состоянии, что не обращал внимания на этикет. Он ей прямо сказал, что хотел бы покинуть двор, по крайней мере на несколько дней, чтобы поехать поохотиться в Сен-Жермен. Екатерина согласилась и сразу же послала к королю Рене де Виллекье, чтобы информировать о желании Франсуа и получить его согласие. Через некоторое время Виллекье вернулся с разрешением. Успокоившись, Франсуа поднялся в свою комнату на втором этаже Лувра и приказал Монсоро, своему обер-егермейстеру, подготовить собак. Дворяне его свиты покинули его, и он лег спать, уверенный, что сон разгонит неприятные воспоминания об унизительном вечере. К тому же он был в лучшем настроении, нежели хотел показать: прекрасная мадам де Сов прислала ему одну из тех записок, которые делают мужчин безумными от счастья. Прочитав ее, герцог положил ее себе под подушку. В темноте ночи во всем Лувре светилась только комната короля. Генрих III еще не спал. Он обсуждал со своими фаворитами Келюсом, Можироном, д'Э, д'Арком, Сен-Мегреном и Ля Валеттом вопрос об отъезде герцога в Сен-Жермен, все более казавшийся подозрительным. Вначале решение брата никак не взволновало короля, но затем фавориты напомнили ему бегство принца в 1575 году, следствием которого стал унизительный «мир Монсеньора». Мгновенно изменив мнение, король вскочил с постели и помчался со своими еще одетыми для ганцев фаворитами к матери. Разбуженная Екатерина не сразу поняла причины такого позднего вторжения. Генрих III предупредил ее, что поднимается к брату арестовать его и просмотреть все бумаги с целью получить доказательства предательского заговора. Едва король начал подниматься по лестнице, как его догнала Екатерина, опасавшаяся, что в таком настроении король может наделать лишнего.

Король сам постучал в комнату герцога. Как только дверь начала открываться, король ворвался в комнату. Разбуженный герцог потребовал объяснений, мешая угрозы с упреками. Выгнав из комнаты слуг брата, король приказал принести все шкатулки, вытащил Франсуа из постели и стал переворачивать подушки и одеяла. Неспособный противиться королевской проверке, герцог вспомнил о записке мадам де Сов. Он постарался незаметно спрятать ее в руке. Генрих заметил это и потребовал показать бумагу ему. Франсуа отказался. Генрих схватил брата за руку и постарался отнять ее. В конце концов она упала на пол. Король с жадностью набросился на нее, но каково же было его разочарование и изумление, когда он увидел банальную любовную записку! Выйдя из себя из-за своего собственного поступка, Генрих покинул спальню, не удостоив брата каким-либо объяснением, и приказал господину де Лосс охранять герцога и никого к нему не пускать. Оставшись один на один с де Лоссом, герцог принялся умолять его дать ему возможность через мать просить короля о встрече с сестрой Маргаритой. Генрих III согласился, и де Лосс отправил к Марго одного из своих лучников. Проснувшись, Марго была очень удивлена, увидев такого посланца. Торопливо одевшись, она поспешила к Франсуа. Прибежав к нему, она зарыдала в его объятиях, потому что для герцога речь шла не просто о свободе, а, может быть, о жизни.

Когда Генрих вернулся к себе, его продолжали терзать подозрения. Он решил, что надо проверить фаворитов Монсеньора и удвоил охрану. И действительно, на рассвете появился один молодой человек из дома Бюсси, чтобы повидаться с первым фаворитом Монсеньора. Тот не должен был находиться во дворце, но накануне герцог пригласил его к себе инкогнито, чтобы побеседовать о делах в Нидерландах. Узнав об этом, Генрих III приказал арестовать в своих комнатах Симье и Ля Шатра и найти Бюсси. Капитан гвардейцев, старый Ларшан, любил Бюсси, называвшего его «моим отцом», и был очень рад, когда пришел в спальню Симье и не нашел там Бюсси. Но когда он хотел уже покинуть комнату, из-за занавеси на постели вышел Бюсси и сказал: «Как, мой отец! Вы хотите уйти без меня! Вы полагаете, что у меня меньше чести, чем у этого Симье?» Их обоих закрыли в одной комнате и приставили охрану. Ля Шатра арестовали вне Лувра и поместили в Бастилию.

В Париже ходили самые разные слухи о случившемся. Встревоженная королева-мать собрала всех значимых людей Совета. К счастью, в Париж прибыл герцог Лотарингский. Его влияние было велико и могло бы сослужить службу. Вероятно, он показал королю, насколько тот действовал необдуманно, основываясь на одних подозрениях. Последний день карнавала (перед постом) Карл III провел, стараясь убедить короля в своей правоте. В полдень, сделав дело, он покинул Генриха III. Екатерине вновь было поручено «привести все в норму». И вновь королю и его брату предстояло сыграть сцену примирения.

Королева-мать постаралась обставить встречу братьев с большой торжественностью. Генрих взял слово и попросил не таить на него зла, так как только только стремление к общественному благу вынудило его пойти на такие действия. В ответ герцог расплатился той же монетой и королева-мать толкнула их в объятия друг друга.

Это тронуло до слез всех присутствующих дворян, столь же чувствительных, как и способных хвататься за шпагу по любому поводу. Поговорив некоторое время с братом, король приказал ввести Бюсси. Монарх приветствовал его, затем сказал, что тот должен считать себя удовлетворенным, что он более не хочет видеть при дворе подобные столкновения, и попросил его поцеловать своего соперника в знак примирения. «Если вы желаете, чтобы я его поцеловал, я сделаю э то с великим удовольствием», — с большим самообладанием ответил Бюсси. Он обнял бывшего в замешательстве Кельн а и так звонко расцеловал его, что все собравшиеся потеряли свои торжественный вид и рассмеялись. Теперь весь явор светился от радости. Королева-мать заметила, что уже три часа дня. а никто еще не обедал, и праздничный обед прекрасно довершит общее примирение.

Согласие было восстановлено. Но надолго ли? Никто из представителей обеих сторон не был искренним и вполне могла разразиться новая политическая буря. На следующий день, 10 февраля, герцог Анжуйский (нова был неспокоен. Охрана очень тщательно следила за всеми приходами и уходами из Лувра. Капитан гвардейцев получил приказ следить за герцогом и препятствовать ему выходить из дворца. Членов его дома попросили на ночь покидать дворец, за исключением тех, кто спал в его спальне или гардеробной. Он полагал, что, по меньшей мере, его ждет арест. По его мнению, у него был единственный выход: бежать во второй раз.

Второе бегство Монсеньора

Приняв решение, герцог прежде всего сообщил о нем своему верному союзнику, королеве Наваррской, уверивший его в своем содействии. Принц решил бежать в пятницу 14 февраля. Хотя он еще не был пленником, даже не стояло вопроса выйти через дверь Лувра. Единственный путь давало окно в спальне Маргариты, выходящее на ров. Для того, чтобы добраться до земли, требовалась длинная веревка. Маргарита нашла у себя старый разорванный чемодан и приказала одному из своих слуг «заштопать его», что он очень быстро сделал, предварительно положив туда «необходимый для нас канат». 14 февраля, в пятницу вечером, после обеда король не выходил, так как постился. Маргарита вернулась к себе в комнату, оставив там только двух доверенных женщин, бывших в курсе дела. Услышав ночью стук в дверь, Маргарита открыла брату, вошедшему в сопровождении Симье и слуги герцога, Канже. Веревку привязали, и Франсуа первым ступил на подоконник. За ним последовали дрожащие от страха Симье и Канже. Одно происшествие чуть все не испортило: во рву показалась человеческая фигура и исчезла в направлении казарм охраны. Наблюдающая из окна Маргарита была в высшей степени взволнована, а трое мужчин торопливо направились к ожидавшей их барке, сразу же переправившей их через Сену. Королева Наваррская как можно скорее подняла наверх веревку, но она могла в случае обыска выдать ее, и Маргарита приказала женщинам сжечь ее. Однако такой предмет не мог сгореть быстро. Уже прошел довольно длительный промежуток времени, и Маргарита уже думала об успешном выполнении замысла брата, как в дверь вновь постучали. К счастью, это были лучники, которые увидели, как из трубы камина из комнаты королевы вылетает пламя, и поспешили потушить огонь. Одна из служанок королевы уверила, что ее госпожа спит и она сама со своими подругами со всем справится. Тревога была напрасной. Еще до Мюссе, королева Маргарита могла сказать, что всего не предусмотришь.

Тем временем герцог Анжуйский прибыл в аббатство Сен-Женевьев (Святой Женевьевы), аббат которого, отец Жозеф Фулон, был соучастником заговора, так как приютил у себя Бюсси, все подготовившего для удачного бегства. Через аббатство проходила стена, опоясывающая город. «Большому любимцу» только и оставалось, что проделать дыру в тщательно выбранном месте. Через нее беглецы спокойно вышли, сели на лошадей и направились к Анжу, столице герцогства Монсеньора.

Однако для королевы Наваррской еще не все закончилось. Действительно, к 10 часам утра к ней пришел господин де Лосс с приглашением проследовать к королю. Маргарита собралась с духом, так как знала, что могло произойти. Аббат Сен-Женевьев согласился помочь в бегстве принца только при условии, что он сам сообщит о случившемся королю. В качестве самооправдания он собирался утверждать, что захватил герцога и сопровождавших его людей внутри монастыря, запер их, но им удалось бежать в то время, как он спешил предупредить короля. Войдя в спальню матери, которая была в постели, а рядом с ней сидел Генрих III, Маргарита поняла, что они в курсе событий. Ей пришлось выдержать гневный напор Генриха III и матери. Оба обвиняли ее в пособничестве бегству Франсуа-Эркюоя. Она с апломбом все отрицала, цинично заметив, что брат обманул ее так же, как всех остальных. Затем, чтобы успокоить бурю, она сказала, что герцог не собирается начинать войну против короля, а его отъезд означает, что он хотел освободиться ради своей затеи в Нидерландах. Пришлось принять эти доводы. Ни у короля, ни у матери не было против нее никаких доказательств. В конце концов, они отпустили ее в ее спальню, и она могла, наконец, спокойно отдохнуть.

В 1575 году уже удивлялись, с какой легкостью герцогу удалось избавиться от соседства Генриха III. Что же можно сказать об этом случае? Не в первый раз Франсуа бежал из страха перед королем, теперь же он сам внушал Генриху III самые серьезные опасения. 12 февраля монарх поспешил сообщить руководителям провинций о своем примирении с братом. 15 февраля он вновь берется за перо, чтобы сообщить о бегстве последнего. Внешне он не хотел рассматривать бегство брата как открытый разрыв. Он свободно дал вывезти из Парижа его людей и багаж. Менее оптимистичная и более здравомыслящая королева-мать выехала в Анжер для переговоров, но Франсуа не встретил ее, а ждал в своем замке в Анжере. Королю Франции противостоял теперь новый король, король Анжера. Еще шесть долгих лет Генриху III приходилось считаться со своим взбалмошным братом, который был постоянным препятствием на пути к миру, но одновременно и форпостом, удерживающим на расстоянии всех претендентов на корону, принимая во внимание бездетность королевской четы. Но если герцог Анжуйский и был настоящей занозой, то Генриху III и Екатерине все же удавалось сдерживать его. Они решили позволить ему ввести свои войска в Нидерланды, чтобы избежать гражданской войны, стараясь при этом официально не компрометировать короля. Идя еще дальше, королева-мать возобновила переговоры о браке между герцогом и королевой английской. Дочь Генриха VIII была в этом заинтересована и играла политическую комедию до тех пор, пока этого требовали ее интересы в Нидерландах. Принимая желаемое за действительное, Франсуа-Эркюль уже видел себя монархом Англии и Нидерландов, вырванных из-под опеки Филиппа II. Он позволил усыпить себя миражами и больше не думал о том, как создать трудности своему брату.

Место Монсеньора в Париже не долго оставалось пустым: герцог де Гиз быстро понял всю выгоду его отсутствия при дворе. Как и король, он был окружен командой молодых знатных дворян, и нет ничего удивительного в том, что произошло столкновение между сторонниками королевского дома и дома Гизов.

Знаменитая «Дуэль любимчиков»

До нее поссорились Суврэ и Ля Валетт из-за любви к дамам и собирались встретиться 2 апреля, первый в сопровождении сторонников «дома Гизов», второй — «дома короля», пишет Л'Эстуаль, осуждавший безнаказанность этих молодых людей, ссоры которых смягчал король. Эта отложенная встреча была лишь прологом к настоящей пьесе, которая была разыграна во всем своем трагическом масштабе в воскресенье, 27 апреля.

Два любимых фаворита короля, Келюс и Можирон, вместе с Ливаро бросили вызов Антрагу, Рибераку и Шомбергу, представлявшим Гизов, и все это, по словам Брантома, «ради прекрасных дам». В пять часов утра (Л'Эстуаль) или около трех (Брантом) шесть человек встретились со шпагами в руках на месте, где располагался рынок лошадей, недалеко от Бастилии и ворот Сен-Антуан. Риберак и Шомберг-младший были секундантами Антраге, Можирон и Ливаро секундантами Келюса. Бой был таким жестоким, рассказывает Л'Эстуаль, что «молодой Шомберг и прекрасный Можирон оказались убиты на месте, Риберак умер от ран на следующий день, Ливаро провел шесть недель в постели из-за полученного удара в голову и выздоровел. Антраге вышел живым и невредимым с одной царапиной. Келюс, зачинщик сражения, получил 19 ранений и боролся за свою жизнь 33 дня. Он умер в четверг 29 мая». Такова была его преданность Генриху III, что при каждой новой ране Келюс восклицал: «Да здравствует король!» Его принесли в дом Буази, недалеко от места драмы, и он провел там перед смертью 33 дня. Король приходил к нему каждый день и пообещал хирургам 100 000 франков, если они вылечат Келюса. В конце концов Келюс перешел в другой мир, восклицая: «А! Мой король! мой король!», не вспоминая ни о Боге, ни о матери, осуждает его Л'Эстуаль. В действительности король испытывал к нему и Можирону искренние дружеские чувства. Он поцеловал их, умерших, приказал подстричь их и унес их волосы, забрав у Келюса подвески, которые сам же подарил ему.

Горе Генриха III было безмерно. Он больше не расставался с волосами своих друзей. Общественное мнение и прежде всего парижане, подстрекаемые Гизами, превратили в шутку этот культ монарха. Но их пристрастие очевидно. Если внимательно прочитать 16 пьес, собранных Л'Эстуалем, посвященных сражению фаворитов, то станет ясно, что королевские фавориты оказались наделены всеми существующими пороками. Победителю сражения, Антраге, наоборот, поется хвала, в то время как его противники названы содомитами в «Водевиле о сражении любимчиков». На следующий день после дуэли король не стал ее продолжать, так как был смущен своей несомненной ответственностью за Келюса, кроме того, преследовать Антраге означало нападать на дом Лотарингии. Отличающийся такой же храбростью, как Келюс, Сен-Мегрен был отправлен к дьяволу 21 июля людьми герцога де Майена и присоединился к своим друзьям, погибшим 27 апреля, в церкви Сен-Поль. Король приказал захоронить их в великолепных мавзолеях, над которыми возвышались прекрасные мраморные скульптуры. Вандализм членов Лиги разнес их на кусочки в 1589 году.

Так противостояние фаворитов Монсеньора любимцам короля сменилось соперничеством с людьми Гизов. Если подумать, король и его брат сражались через посредников. Теперь же герцог Анжуйский освободил место и занялся другими делами, а перед друзьями короля оказались друзья того, кто станет его самым опасным противником. Сражение между королем и герцогом де Гизом сначала велось на расстоянии до того момента, когда в 1588 году наступил день, в который должен был исчезнуть один из них. Если двор был разделен на кланы, то в провинциях ситуация была не лучше. Она была такой сложной и склонной к анархии, что с октября 1578 года по июнь 1579 года королева-мать находилась в турне по Франции, повторяя путешествие с Карлом IX, и в той или иной степени ей удалось помешать окончательному падению авторитета королевской власти.

Так называемая война влюбленных

До приезда Маргариты к маленькому двору короля Наваррского жизнь двора оставалась совершенно провинциальной. Но е приездом королевы новый образ жизни сменил старые суровые обычаи. Военные капитаны и суровые советники Беарнца узнали вкус праздников и галантных похождений. так Генрих Наваррский открыл, что «кавалер теряет душу, когда у пего нет любви».

Такой род рецептов совершенно не соответствовал ему. Вез особого труда его по очереди захватили в свои сети мадмуазель де Ребур (дочь президента Парламента) и Франсуаза де Монморанси де Фоссе. Маргарита со своей стороны взялась за виконта де Турен и афишировала свою связь. Суровость гугенотов была поколеблена и в конце концов пала. Д'Обинье находился в руках любовницы. То же случилось с Сюлли.

Стоит ли относить возобновление конфликта на счет сложных отношений Генриха III и его сестры? Король развлекался, высмеивая эпизоды талант ной жизни двора в Нераке. Его комментарии повергали Маргариту в страшный гнев. В свою очередь, она подогревала ненависть своего слуги, господина де Турен. Франсуаза де Монморанси и многие другие поторопились сообщить королю Наваррскому «слова презрения» Генриха III. Представительницы слабого пола горели желанием отомстить за насмешки над ними короля, а мужская часть партии гугенотов почувствовала с приближением весны возрождение воинского пыла. Из-за мирного договора мелкие дворяне Гаскони, Гюйенны и Лангедока были обречены на голод. В конечном итоге они влились в войско короля Наваррского, который, согласившись со своими советниками, решил начать военные действия и попросил предоставить помощь Шатийона и Ледигьера.

Хотя военная кампания шла главным образом на юге, благодаря принцу де Конде маленький пикардийский городок оказался вторым по величине театром военных действий. Договор Бержерака предоставлял ему правление в Пикардии, но католики провинции мешали ему вступить в должность. Он решил овладеть своей собственностью силой. 29 ноября 1579 года, тайно проехав по королевству, он захватил маленький городок Ля Фер. Екатерина поспешила встретиться с ним и пообещала руку сестры королевы Луизы, если он согласится сдать город. Он отказался и тем самым дал сигнал к войне, разразившейся весной 1580 года на юге страны. В ночь с 28 на 29 мая Беарнец атаковал Каор. После 4 дней сражения он вошел в город. До этого момента его принимали лишь как веселого гасконца, шутника и паяца. Теперь же он доказал свою личную значимость, храбрость и презрение к опасности. Благодаря этой военной операции в 26 лет он стал бесспорным главой всех протестантов. Но если общественное мнение, даже католическое, воздавало ему должное, за ним никто не пошел. Крестьянское восстание в Дофине и ограниченный успех Конде в Ля Фер остались отдельными фактами. Большинство протестантов высказалось за мир. В Ля-Рошель мэр города и буржуазия смогли сдержать третье сословие. Та же ситуация повторилась в Лангедоке. Теперь многие реформаты ясно видели, что дело религии лишь прикрывало частные интересы. За три с половиной месяца только три протестантских города Эг-Морг, Люнель и Соммьер поддержали восстание. На западе отдельные выступления гугенотов быстро обернулись грабежом и разбоем. Монтэгю и Пуату сначала решили соблюдать правила уважения к путешественникам и не разорять страны. Но, соблазн был слишком велик. Их отряд сразу вырос до 1500 добровольцев. Направившись на Руан и Париж, он согнулся под тяжестью собственной добычи. На юго-западе, после знаменитой осады Каора Беарнец был вынужден держать оборону. Его противник Бирон, генерал-лейтенант короля в Гюйенне, не оставил ему никаких лазеек и даже позволил себе роскошь бросить ему вызов со стен Нерака. На юге правитель Лангедока Дамвиль, привыкший вступать в дело только с каким-либо умыслом, вышел из своей вычисленной инерции только тогда, когда мятеж охватил всю провинцию. В Дофине герцог де Майен успешно сражался против Ледигьера, взял и разрушил Ля Мюр, главную крепость гугенотов. Оставалось захватить у принца Конде Ля Фер.

Генрих III поручил эту задачу маршалу де Матиньону. Конде счел правильным покинуть город и бежал в Германию (22 мая 1580 года). 7 июля Ля Фер был осажден, но город был хорошо укреплен и сдался только 12 сентября. Во время штурма 18 июля был ранен Ля Валетт, а у «д'Арка выстрел из аркебузы выбил 7 зубов и часть челюсти», рассказывает Л'Эстуаль. Генрих III решил вернуть Ля Фер, чтобы не дать повода для германских наемников вновь вернуться в страну.

Когда маленький пикардийский городок вернулся под власть короля, обе стороны стали подумывать о восстановлении мира. Самым заинтересованным лицом в прекращении войны был Монсеньор, так как тем летом 1580 года он был занят своими делами в Нидерландах и был неспособен сопротивляться страстному желанию надеть на себя королевскую корону, бывшую скорее теоретической, чем реальной. В сопровождении Белльевра и Виллеруа, опытных и преданных советников, Франсуа-Эркюль прибыл в Перигор для ведения переговоров с Генрихом Наваррским. Впервые на переговорах не присутствовала королева-мать. Она отказалась от них, так как, предоставляя право их ведения Франциску, она давала ему удовлетворение и укрепляла хрупкую связь между членами королевской фамилии. 26 ноября 1580 года мирный договор Фле (замок к западу от Бержерака) подтвердил мирный договор Бержарака и одновременно конвенцию Нерака. Белльевр и Виллеруа решили удовлетворить короля Наваррского в главном вопросе и пообещали отозвать маршала Бирона, а на его место назначить маршала де Матиньона. Кроме этого, реформаты получали право оставить за собой еще на 6 лет те города, которые занимали, но при условии, что они сдадут те, которые завоевали, и в первую очередь Каор. Король Наваррский легко принял эти условия. Итак, еще один договор (положивший конец седьмой, начиная с 1560 года войне) подобно всем предыдущим не стал иллюзией для Генриха III. Король здраво смотрел на вещи. И принц Конде, вернувшись во Францию, появился в Лангедоке и расторг соглашение. Но он потерпел поражение, потому что виконт де Турен от имени короля Наваррского заставил церкви тоже принять мир, которым, как и всему духовенству, надоело платить бесконечные военные сборы.

Но мир между представителями обеих конфессий во Франции не устраивал германских принцев, наемников, и непримиримых пасторов Женевы. То же самое можно сказать в отношении крайних католиков, Святого Престола и Филиппа II. Король Наваррский был вынужден защищать свой мир, подобно Генриху III. Обращаясь к Теодору де Газу, бесспорному наследнику Кальвина, он писал ему в декабре 1580 года: «Неподчинение и беспорядки привели к тому, что война принесла нашим церквям больше зла, чем добра. Вера угасает, парод начинает бунтовать». На замечания морального главы дела Евангелия, каким был Теодор де Бэз, Беарнец уверенно отвечает своими доводами. Прежде чем делать замечания, не лучше ли передать мир Фле на рассмотрение ассамблеи, состоящей из представителей всех церквей Франции? Ассамблея была созвана в Монтобане, на ней присутствовали Генрих де Конде, и по доверенности Иоганн-Казимир, Монсеньор и Генрих III. Наконец, 24 мая 1581 года ассамблея утвердила мирный договор между королем Франции и Генрихом Наваррским.

М онсеньор отдыхал после легкого переутомления, полученного во время проведения переговоров, при дворе короля Наваррского, в замке Кутра в декабре, затем, в апреле 1581 года, у семьи Фуа-Кандаль, в Кадиллаке. Маргарита с радостью увиделась с братом, к которому ее постоянно тянуло и которого она не переставала опекать. Она не замедлила выделить среди дворян, окружавших герцога, одного из самых красивых представителей знати, Арле де Шамваллона, и поторопилась вступить с ним в связь, ставшую не менее общеизвестной, чем связь ее мужа с прекрасной Франсуазой де Монморанси. 8 отличие от своей сестры и свободного брата, Монсеньор еще не отдалился от политических дел. В течение нескольких месяцев король Наваррский предложил ему множество проектов, чтобы держать его в напряжении, но в конце концов герцог Анжуйский потерял терпение и в апреле 1581 года решил выехать в Камбре. Напрасно его мать провела с 12 по 15 мая 1581 года в Алансоне, стараясь отговорить его от путешествия в Нидерланды. У нее ничего не вышло. Фламандской авантюре Франциска предстояло иметь не больший успех, чем польской истории Генриха III. Для последнего она была поводом для серьезных опасений. Верный своей осторожной политике, Генрих не мог одобрить предприятие герцога Анжуйского. Конечно, он был бы доволен, увидев герцога мужем Елизаветы Английской, вдали от него. Но та находилась в ста лье от желания связать свою судьбу с «лягушонком». Хотя она очень ловко приманивала его, стараясь утвердить его в его планах на Нидерланды. Французский принц был для нее прекрасным инструментом в замаскированных действиях, которые она вела против Филиппа II в провинциях «по ту сторону».

Фламандская авантюра герцога Анжуйского ^{(1580–1583)}

Бросаясь в свою авантюру, герцог Анжуйский возобновлял политику Колиньи. Уже не в первый раз амбициозный принц хотел сыграть свою роль в истории Нидерландов. В 1576 году он испытал первое поражение. Его сестра Маргарита, проходившая курс лечения на водах Спа летом 1577 года, смогла затянуть в свои сети графа де Лалена, господина дю Эно, завидовавшего принцу Оранскому и одному из его соперников. В 1576 году принц Оранский вступил в переговоры с Монсеньором и вскоре вновь возобновил с ним связь. Не порывая с Лаленом, Анжуйский понял, что для успешного завершения задуманного надо перейти на сторону Оранского. Но весной 1579 года принц назначил генерал-лейтенантом эрцгерцога Матиаса, и Лален остался одним преданным сторонником герцога Анжуйского. В марте 1578 года он позвал его в Нидерланды. Оранский сразу же сделал обратный поворот и заставил Генеральные Штаты принять 13 августа 1578 года документ, по которому Монсеньор рассматривался как «защитник свобод Нидерландов от тирании испанцев и их союзников». Но пребывание принца в Эно было недолгим. 23 декабря он рискнул попытаться захватить Моне. Попытка не удалась. Без денег, неспособный заплатить своим войскам, он вернулся к Конде, затем поспешил в Париж. Его все сильнее мучило желание стать чем-то большим, нежели просто брат короля Франции. В 1579 году он продолжал интриговать в Нидерландах, стараясь основательно там закрепиться.

При таких обстоятельствах депутаты Генеральных Штатов собрались в Туре. 19 сентября 1580 года в Плесси-ле-Тур герцог подписал с ними договор, делавший его «конституционным монархом с внешними атрибутами суверенитета, накладывая на него очень тяжелые задачи», пишет Анри Пирен в своей «Истории Бельгии». Для осуществления договора нужна была военная поддержка Генриха III. Король без колебаний «письменно пообещал брату не пожалеть для него даже своей рубашки, но просил его не показывать это письмо никому, кроме депутатов, и никогда не хвалиться перед ним этим обязательством», подчеркивает Мариежоль. В двуличности король не уступал брату. Последний лишь для вида принял условия Генеральных Штатов, надеясь, укрепившись в Нидерландах, действовать по своему усмотрению. Обещания Генриха III были даны лишь на бумаге. После заключения мира во Фле Монсеньор оказался не нужен королю, и он решил дать ему возможность пасть. Более дальновидная королева-мать торопила своего последнего сына прежде всего стать супругом Елизаветы. Но герцог считал себя способным одновременно вести переговоры об английском браке и управлять своими делами в Нидерландах. Для действий ему был нужен благовидный предлог, и он провел через Парламент Парижа манифест, в котором обвинял Филиппа II в претензии на мировое господство. Его войска, сформированные из профессионалов гражданских войн, были не лучше наемников. Пройдя через Бургундию, Шампань и Пикардию, они поступили с населением в соответствии с принятыми традициями. Взволнованный жалобами Испании, Генрих III понял опасность и приказал правителям провинций любыми средствами препятствовать всем восстаниям солдат, включая солдат своего брата. Королева-мать больше короля была встревожена поступками герцога Анжуйского и в июле 1581 года безуспешно старалась убедить его отказаться от своих проектов. 19 июля она писала дю Феррьер: «Он недалек от того, чтобы погибнуть вместе со своей репутацией и ввергнуть это королевство… в самую большую опасность». Она опасалась вновь увидеть своих сыновей, воюющими друг против друга. В какой-то момент Генрих поддался гневу и, казалось, решился силой привести брата к повиновению. Он призвал в Компьень регулярные войска и приказал Ля Мейре рассеять все банды солдат, включая солдат своего брата. Екатерина поняла, что следует в зародыше подавить новую гражданскую войну. Вернувшись из Алансона в 1581 году она в первый раз выступила в защиту Франсуа перед Генрихом, стараясь убедить его тайно поддержать планы брата. Получив отказ, она покинула Блуа и направилась в Шенонсо, делая вид, что удаляется от дел. Генрих III выехал за ней, поняв, что следует уступить. Вернувшись в Париж в июле вместе с двумя королевами, он решил терпеть то, чему не в с илах был помешать без серьезных последствий.

18 августа герцог Анжуйский вошел в Камбре, 7 сентября он был в Като-Камбрези. Королева-мать все время обеспокоенно спрашивала себя, чем все это кончится, а Елизавета была чрезвычайно довольна продвижением герцога Анжуйского и вновь заговорила о браке, но прежде чем «ее лягушонок» наденет ей на руку кольцо, она хотела видеть между Францией и Англией устойчивый союз, и теперь осуждала Генриха III за то, что он открыто не поддерживал брата. Не менее опытный, чем его «сестра» в Англии, король Франции потребовал, чтобы сначала прошло бракосочетание. Один из лучших министров «королевы-девственницы», Уолсингейм, предпринял путешествие в Париж. На встрече с Екатериной в с аду Тюильри 30 августа 1581 года он слишком яс но дал понять, что не верит в возможность брака, а его королеву интересует только союз против Испании. Екатерина ответила, что ее сын король не станет вступать в конфликт с Испанией до тех пор, пока брачные узы не свяжут Франсуа и Елизавету. По возвращении министра Елизавета пожелала ему не терять надежды и упрекнула в невыполнении возложенной на него миссии. Когда в ноябре 1581 года Франсуа истратил на войне все свое состояние которое Генрих III не пополнял он приехал в Лондон с намерением сломить сопротивление такой удивительной невесты. Елизавета старалась изо всех сил. Играла ли она комедию или частично была искренна? Иногда государственные соображения в ней стирались перед желаниями женщины. Однажды прогуливаясь с герцогом, она обернулась к послу французского короля в Лондоне, Кастельно-Мовиссьеру, и сказала: «Напишите вашему королю, что герцог будет моим мужем!» Тут же поцеловала герцога в губы и подарила ему кольцо. На следующий день она заговорила о том, что не может обмануть доверия своих подданных, выступающих против брака своей королевы с католическим принцем. Однако она была мастером в подобных играх, и когда Франциск должен был покинуть ее, вызванный Генеральными Штатами, она решила сопровождать его до Кентербери. При расставании, вся в слезах, она уверила его, что он станет ее мужем и отныне может писать ей «королеве Англии, моей жене» (12 февраля 1582 года). Ее министры были сбиты с толку капризами королевы и обвиняли ее в лицемерии. Подобно Генриху III, Елизавета позволяла себе эксцентричное поведение и в любви практиковала почти барочную вычурность и жеманность, очень далекие от «чопорности» эпохи королевы Виктории.

Жениха-любовника провожал английский флот. Герцог Анжуйский передал, что, став королем 17 провинций, он вновь пересечет море, чтобы отпраздновать свой брак с королевой. Все эти планы оказались развеяны ветром. Втянув себя в дела Нидерландов, Франсуа Валуа умер холостым, так же, как та, которая любила флиртовать со своими женихами.

Вернувшись из Лондона, герцог Анжуйский направился к своим владениям в Нидерландах. А чуть раньше новый правитель Нидерландов Александр Фарнезе одержал первую победу, взяв Турне (30 ноября 1581 года). Сначала он представлялся как герцог Брабантский, затем как граф Фландрский, расположившись в Антверпене, рядом с принцем Оранскиим. Но принц обладал столь незначительными военными силами, что был не в состоянии помешать Фарнезе блокировать Оденард и в июле 1582 года навязать ему подобную же сдачу Турне. Генрих III не делал никаких шагов, чтобы помочь брату. Стало ясно, что новый принц Нидерландов договорился с провинциями о том, что был не в состоянии осуществить. Недоверие к нему росло изо дня в день. Если он и пришел в Нидерланды, то был движим одними только личными интересами. Он презирал те свободы, которые требовали его подданные для протестантской религии, ведь он был католическим принцем. Опека Генеральных Штатов разочаровала его, и он собирался избавиться от нее. Он хотел быть подобно брату истинным и полноправным монархом. Войска, которые должны были помочь освободить страну от испанцев, он использовал для порабощения народа.

Вполне вероятно, его склонили к действиям вести из Франции. Его мать предоставила ему денег и собрала от 10 000 до 12 000 человек французской пехоты и 1500 человек кавалерии, отдав этот отряд под командование Бирона. 17 января 1583 года в четырех городах раздались крики: «Город захвачен, убивайте, убивайте». Вопреки ожиданиям, в Антверпене предприятие провалилось. Городская буржуазия смогла вооружиться, и ожесточенные уличные бои вынудили осаждавших отступить. Успех сопутствовал им только в Дюнкерке, Термонде и Дисмуде. Но провал французов в Антверпене покрыл позором несчастного автора нападения и увеличил его непопулярность. Генрих III не упустил возможности посмеяться над братом. Узнав об отступлении его войск от Антверпена, во время аудиенции с венецианцем Г. Моро, король ради смеха назвал номинального монарха Нидерландов «мой брат-завоеватель», о чем пишет вышеупомянутый дипломат в Сенат 18 февраля 1583 года. Напрасно рассчитывающий на Францию принц Оранский помирил в марте того же года герцога и Штаты. Анжуйский оставил в их распоряжении армию, которую раньше использовал против них. Затем он был вынужден вернуться в Дюнкерк (10 апреля), распустить большую часть своей армии и вернуть захваченные укрепления, чтобы получить свободу для солдат, захваченных в плен жителями Антверпена. В результате мудрой и ловкой политики Фарнезе французский принц терпел поражение за поражением. Из Дюнкерка он перебрался в Аббевиль, затем вернулся в Камбре, свое единственное стоящее завоевание. Город остался в его распоряжении, хотя в октябре 1583 года он уехал в Шато-Тьери для восстановления сил после разочарований военной кампании в Нидерландах. Как и у Карла IX, у него был легочный туберкулез, и состояние его здоровья заставляло думать о скором конце. Однако он упорствовал в намерении вновь появиться в Нидерландах, так как Екатерине вновь удалось помирить братьев. Генеральные Штаты в Нидерландах волновали успехи Фарнезе, и они обратились к Генриху III с предложением встать на их сторону, предлагая две крепости, откуда его армия могла бы начать войну с правителем Нидерландов. Они пошли даже на то, что согласились признать Генриха III возможным наследником герцога Анжуйского, принимая союз Нидерландов с Францией, формально запрещенный договором, заключенным в Бордо. Но герцог Анжуйский не мог прийти на помощь Вильгельму Оранскому. Он был на краю могилы.

10 июня 1584 года он перешел в иную жизнь, более спокойную и менее бесполезную, чем та, которую он вел на земле. Он завещал Камбре брату, но тот предпочел отказаться от него в пользу матери. То был единственный плод колеблющейся политики Генриха III, единственная компенсация стольким потраченным деньгам и бесплодным усилиям, не говоря о недовольстве во Франции и Нидерландах. Ослабленные Валуа не могли и не хотели защищать интересы Нидерландов, видевших в их протекции единственное средство противостоять испанскому игу. Генрих III никогда не имел намерения нападать на Испанию. А когда умер его брат, он очень быстро был вынужден перейти к обороне. 31 декабря 1584 года, подписывая в Жуанвиле договор с Гизами и французскими католиками, Филипп II взял блестящий реванш за политику Колиньи и герцога Анжуйского. Вступив в войну против гугенотов и наследника короны, Генриха Наваррского, Филипп II сделал невозможным любое вмешательство Генриха III в дела Нидерландов. 10 марта 1585 года король Франции формально отказался от предоставленного ему правления. Менее чем когда-либо он мог сопротивляться возросшей мощи Филиппа II. В 1580–1582 годах тот присоединил к своему королевству Португалию и Бразилию. Отшельник Эскориаля обрек на провал любопытную затею Екатерины Медичи получить трон Португалии, пустующий после трагической гибели короля Себастьяна в Марокко в 1578 году и краткосрочного правления его единственного прямого наследника, кардинала-инфанта Генриха, унаследовавшего корону от своего племянника, но умершего 31 января 1580 года, не урегулировав вопрос о передаче короны.

Планы Екатерины Медичи на Португалию. Провал экспедиции на Азорские острова ^{(1580–1583 годы)}

Трудно было найти что-либо более химеричное, чем планы Екатерины стать единственной законной наследницей королевства Португалии. Дочь Мадлен де Булонь была потомком Матильды, графини де Булонь, которая в 1238 году вышла замуж за Альфонса Португальского. Последний развелся с ней в 1248 году, унаследовав престол у своего брата. Екатерина утверждала, что от первого брака у него были дети, а прочие дети Альфонса III, родившиеся от его брака с Беатриче, дочерью короля Кастилии, не имеют никакого нрава на наследование короны. Вне всякого сомнения, потомки Беатриче Кастильской на протяжении трех веков узурпировали португальский трон. Единственная представительница потомства Матильды, графини де Булонь, становилась законной наследницей короля Себастьяна и кардинала Генриха. Однако было трудно принять всерьез претензии Екатерины. Венецианец Приули излагает их в своей реляции за 1582 год и не находит их обоснованными. В этом выступлении Екатерины он увидел маневр против Филиппа II. Создавая королю Испании трудности в Португалии, в то время как этим же занимался ее сын Франсуа в Нидерландах, Екатерина добивалась для герцога Анжуйского руки инфангы, прекрасно понимая, что Елизавета никогда не выйдет замуж за своего «лягушонка». Кроме того, ею двигало желание повторить успех Генриха III в Польше. Удачный итог ее миротворческого путешествия по югу укрепил ее влияние. Как констатируют венецианцы, в то время правительство вновь оказалось в ее распоряжении.

Более осторожный, чем она, король все же позволил ей начать эго дело в Португалии. Это была практически невыполнимая затея. Первым претендентом на испанский трон был Дон Антонио, сын брата умершего короля-кардинала, вторым был сам Филипп II, сын португальской инфанты, третьим был герцог де Браганса, дядя другой инфанты из более отдаленной ветви, чем мать Филиппа II. За Дона Антонио стоял народ, за Браганса знать, а король Испании стоял на первом месте по родству и могуществу. Дон Антонио, объявленный королем народными массами, был побежден герцогом Альба, которого Филипп II отправил на завоевание Португалии. Изгнанный с полуострова, Дон Антонио бежал в Англию. К счастью, ему остался верен Терсейра, главный остров Азорского архипелага. Екатерина приказала своим сторонникам покупать корабли и набирать во Франции людей. Но, продолжая трезвонить о своих правах, она была бы счастлива закончить эту аферу браком своего последнего сына с дочерью-инфантой короля Филиппа. Однако Филипп не собирался уступать будущему тестю ни пяди португальской земли, и Екатерине оставалось надеяться только на Нидерланды. Трудно было заставить Филиппа II уступить в этом пункте. Поэтому ей показалось необходимым прибегнуть к прямой угрозе Испании. В октябре 1581 года она взяла из своих собственных сбережений значительную сумму, чтобы оплатить жалованье 10 000 французских пехотинцев и 4000 немецких. Королева решила, что в случае победы над Филиппом II на море с помощью англичан, вполне можно будет заставить Бразилию перейти под французский протекторат. Итак, с осени 1580 года было решено отправить экспедицию на Азорские. Но из-за отсутствия денег ничего не получалось, и Бриссак, назначенный главой пехоты, и Филипп Строззи, командующий флотом, не могли отправиться к архипелагу. Напрасно Екатерина пыталась выпросить денег у Генриха III, у Парижа и духовенства. Королева стучалась во все двери. Решив не вмешиваться, король ответил Тасей, что он не в курсе дела и ему следует обратиться к королеве.

Информированный своими шпионами, Филипп II отдал все необходимые распоряжения. Его флот под командованием Санта-Круза прибыл на Азорские острова. К тому же Испания была очень хорошо осведомлена о планах Парижа. 16 июня 1582 года флот под командованием Строззи появился у Бель-Исл. Он насчитывал около 55 хороших кораблей. Через месяц он подошел к Сан Мигелю. Там его ждал Санта-Круз. 26 июля 1582 года морское сражение обернулось для французов настоящим кошмаром. Строззи был убит, 1200 французов были захвачены в плен испанцами, которые обезглавили офицеров и повесили матросов, обращаясь с ними как с пиратами, так как не было объявлено войны между королями Франции и Испании.

Такой жестокий урок оказался недостаточен. Он задел гордость Генриха III, и на этот раз король решил сам вмешаться в события. Дерзкий рассказ, опубликованный Санта-Крузом о своей победе, и совершенные по его приказу казни возмутили его. Весной 1583 года был собран новый флот для экспедиции на Азорские острова. Екатерина хотела доверить его Бриссаку, одному из побежденных в первой попытке. Но Генрих III потребовал назначить главой эскадры адмирала Франции Жуаеза. Более реалистичный, чем мать, Генрих не хотел рисковать флотом. «Я не думаю, писал он Виллеруа, — что следует отправлять гуда такие силы с таким командиром (подразумевался Жуаез), иначе мы подпишемся под всем, что не входит в мои намерения». Командующим экспедицией Жуаез назначил Эмара де Шаста, командора мальтийского ордена. На этот раз маркиз де Санта-Круз во главе 12 000 солдат и 100 галер разбил французов на острове Терсейра. Эта сухопутная победа прекрасно венчала морскую победу 1582 года. Екатерине Медичи оставалось только надеть траур по своим португальским надеждам.

В действительности королева-мать никогда не стремилась создать колониальную империю. Поддерживая шаги герцога Анжуйского во Фландрии, организуя экспедицию на Азорские острова, строя планы на Бразилию, она лишь хотела дать своему последнему сыну королевство за пределами Франции, чтобы он перестал быть соперником Генриха III внутри королевства. Если посмотреть на ее политическую линию с этой точки зрения, с 1579 по 1584 год ее политика достигла намеченной цели. Франсуа-Эркюль отказался чинить препятствия Генриху III. Но ради личного удовлетворения она растратила в португальской авантюре те силы, которые очень пригодились бы в Нидерландах. Однако как бы ни было сильно желание сохранить мир между сыновьями, она действовала скорее как мать, нежели как опытный политик. Камбре оказался единственным и очень скромным результатом ее неустанной деятельности.

Не лучше ли было начать открытую войну с Испанией? Однако очевидно, что Франция последнего Валуа была слишком слаба против Филиппа II. В результате испанский король усилил бы вмешательство в дела Франции и стал бы проводить в жизнь план, по которому собирался сделать из страны лилий испанский протекторат. Кроме того, финансовые ресурсы королевства были настолько ограничены, что внешнеполитические расходы только увеличили бы денежный дефицит. Плачевное состояние королевской казны почти всегда ставили в упрек Генриху III из-за его трат ради фаворитов, но не следует забывать высокую цену предприятий во Фландрии и Португалии, задуманных, как справедливо замечает Мариежоль, чтобы «два брата-соперника жили в мире». Итак, с 1577 по 1584 год Генрих выиграл 7 лет мира, в течение которых хотел ввести в жизнь программу политических и религиозных реформ. Отсутствие дофина и постоянные гражданские волнения помешали ему исполнить задуманное. Этот аспект правления Генриха III не привлек внимания его современников. Они обратили внимание лишь на трагические события последних лет его правления. Как и их, наше внимание захватывает последнее сражение, столкнувшее в замке Блуа Генриха де Гиза и короля Франции.

Генрих III и дворцовая академия

Говоря о Генрихе III: это «интеллектуал, испытывающий отвращение к действию», Мариежоль вынес исключительный приговор. Возрождая под руководством Ги дю Фора де Пибрака академию поэзии и музыки, основанную при Карле IX Ж. А. де Баифом, Генрих, казалось, старался удовлетворить собственные интересы. В течение трех с половиной лет (с февраля 1576 года по сентябрь 1579 года) собрания вокруг него поэтов, философов, эрудитов и ученых, а также многие дискуссии никак не были связаны с происходящими событиями. Отдаваясь этой деятельности, Генрих еще раз показывал свою склонность к учебе, уединению, столь характерным для его образа жизни.

Главной целью чтений и дискуссий дворцовой академии было интеллектуальное и нравственное формирование монарха с целью подготовить его для исполнения ежедневных функций короля. Будучи дважды монархом, Генрих сознавал свое невежество и стремился заполнить пробелы образования и воплотить в жизни идеал Платона, даже если расстояние между теорией и практикой очень велико. Можно ли поставить эго ему в упрек? Человек своего времени, Генрих чувствовал необходимость философского образования, особенно в его этическом аспекте. Знать нравственные добродетели, использовать их для контроля человеческих страстей, разве эго не одна из обязанностей просвещенного властелина? Затем очень естественно перейти от нравственных правил к естественной философии, то есть к знанию вселенной. Об этом рас сказывал королю епископ до Шалон-сюр-Саон, Понтус до Тиар, будущий кардинал Дю Перрон, прекрасно владеющий искусством спора и один из самых блестящих проповедников, значок естественной и божественной теологии. Астрономия и космология были темой бесед в течение полутора лет. Последние чтения были посвящены искусству красноречия, рассматривавшегося учеными как раздел риторики и часть рациональной, философии. Итак, курс дворцовой академии охватывал все разделы схоластической философии, за исключением механики. Философское образование короля было совершенно традиционно, абстрактно и умозрительно. так объясняется отсутствие в заседаниях академии отклика на современные события.

Хотя академия Генриха III, как и большинство его действий, подвергалась критике, она дала толчок к появлению подобных структур. Гак, Генрих Наваррский последовал по стопам короля Франции. Но не из любви к литературе — к которой, став королем, он не проявлял никакого интереса будущий Генрих IV счел своим долгом сымитировать то, что происходило в Лувре. Таким же образом Ля Примодьер написал свою работу «Французская Академия», чтобы удовлетворить интересы Генриха III. Та же цель была у небольшой группы людей, собравшихся вокруг Филиппа Юро де Шеверни канцлера герцога Анжуйского, затем в 1581 году канцлера Франции, — одного из самых образованных людей своего времени. Об этой группе напомнил Ля Попелиньер в своей работе «Три мира». Секретарь Франсуа Анжуйского, Клови де Нюизман, опубликовав в 1578 году свои стихотворные произведения, включил в книгу «Стансы в честь Академии», которую собрал вокруг себя Франсуа-Эркюль.

Дворцовая академия собрала большое количество светил науки и литературы той эпохи. В нее входили Пьер де Ронсар, Ги дю Фор де Пибрак, Антуан де Баиф, учредитель первой академии, Филипп Деспорт, любимый поэт Генриха III, его секретарь и доверенное лицо, Доррон, преподававший королю латинский язык, Понтус де Тиар, поэт-итальянист, Жак Дави дю Перрон, сын гугенота, уже прославившийся своим умом и диалектической мудростью. Кроме того, в работе академии принимали участие Амади Ламен, поэт, переводчик «Илиады», а также врачи Мирон и Кавриана. Первый был таким же приближенным короля, как Деспорт, второй представлял великого герцога Тосканского. Другим не менее знаменитым членом академии был Агриппа д'Обинье до бегства короля Наваррского. Именно благодаря ему мы знаем, что собрания проходили два раза в неделю в кабинете короля. Он же среди «академиков» называет маршала де Рец и мадам де Линероль. Клавдия Екатерина де Вивон, вторая жена Альбера де Гонди, маршала де Рец, знала греческий, латинский и итальянский языки. Во время приемов польских послов она служила переводчиком. Она же заслужила звания «десятой музы» и «четвертой грации». Вдова Филиппа де Линероля, которого в 1571 году Карл IX отослал от двора, так как считал, что тот слишком сильно владеет умом герцога Анжуйского, Кабриана де Ля Гийонньер была одной из самых образованных женщин двора, и многие опасались точности и колкости ее слов. Генриху Ангулемскому, незаконному сыну Генриха II, герцогу де Неверу и его жене, шевалье де Севру тоже не составляло никакого труда находиться среди ученых и писателей. Однако набор в академию не ограничился одними парижанами. Своим присутствием интеллектуальный круг двора расширили Сцевол де Сент-Март из Пуатье, Робер Гарнье из Манса. Академия вызвала оппозицию некоторых людей. Гак, Жак Корбинелли, который всем был обязан Генриху III, не колеблясь критикует его в письме к одному своему итальянскому корреспонденту в феврале 1576 года. Трауйан Пассра не мог удержаться и не сказать королю, какие чувства у него вызывает подобный вид деятельности. Передавая Генриху III шестую книгу своего перевода «Энеиды», он добавил: по его мнению, король напрасно ищет что-то в «пустых разговорах какой-то академии», и заключил:

Таким образом, Пассра отправлял Генриха III к чтению своего перевода книги VI «Энеиды», в которой латинский поэт дает советы по управлению империей. Генрих III плохо воспринял урок поэта и приказал Пассра принести повинную. Сам Ронсар, по словам его друга Клода Нине, был вынужден уступить требованиям короля. Легко объяснить сдержанность и холодность некоторых участников бесед: приходилось выступать на публике и рисковать заслужить насмешки короля. В манере защищать какой-либо тезис в присутствии монарха была изрядная доля искусственности. Обращаясь к монарху, писатель и оратор никогда не пользуется полной свободой говорить или писать. Однажды Жак Дави дю Перрон прекрасно изложил аргументы в пользу тезиса о существовании Бога. Его выступление вызвало всеобщее восхищение. Но когда опьяненный успехом дю Перрон предложил королю защищать в другой раз противоположное положение, Генрих III, ужаснувшись, прогнал (то от двора (это не помешало «безбожнику» позже вернуть расположение короля и стать епископом, а затем и кардиналом). Однако по намекам, фигурирующим в некоторых беседах, можно предположить, что Генрих III не требовал, чтобы ему рабски льстили, и предоставил своим академикам определенную свободу. Но надо располагать всеми текстами академии, чтобы с уверенностью говорить об этом. Многие беседы в ту эпоху были записаны и переписаны, поэтому нам известно содержание многих из них. Они были опубликованы Е. Фреми в книге «Академия последних Валуа» в 1887 году, их полный список дал отец-иезуит Роберт Дж. Сили в работе «Дворцовая Академия Генриха III». К текстам Фреми он добавил «Беседу об амбициях», несомненный автор которой герцог де Невер, и десятую «Беседу» на эту же тему, автора которой он не смог идентифицировать.

Помимо высших материй, многие беседы затрагивали жизненные моменты и могли иметь практическое применение. В среде двора все, кто контактировал с королем, были умелыми льстецами. В своей «Беседе о правде и лжи» А. Жамен называет их настоящими лисами. Маршал де Рец в «Беседе о гневе» разоблачал опасность ревности, плода личного соперничества. В «Беседе об амбициях» Луи де Гонзага заключал, что следует «остерегаться этого порока и не желать дружбы с амбициозными людьми, потому что они все измеряют с точки зрения полезности, а не в интересах чести и славы», что возможно было направлено на такого человека, как Энернон. Доказательством свободы, царившей в академии, служи! «Беседа об опасениях», позволяющая себе давать Генриху III советы: «Не следует бояться показан, своему принцу, королю, господину истину». В «Беседе о гневе и о том, как его умерять» Пибрак предостерегал, насколько унизительно для принца показывать свой гнев. Рец, рассматривая, в свою очередь, гему страстей, высказывал мнение, что «высокий гнев принца, умело сдержанный и руководимый разумом, может принести удиви тельные результаты».

В общем, можно сказать, что дух собраний академии был истинно христианский. Царящий в то время гуманизм объясняет выбор чем и примеры, взятые из античности, которыми авторы расцвечивали свои тексты, иногда утяжеляя их. Именно в таком направлении писали с вои беседы Пибрак и Ронсар. Первый настаивал па главенстве чувств и страстей, стремясь сделать человечество более живым. Второй ставил на первое место нравственные добродетели, которые, но его мнению, должны были превалировать в научной среде. В конечном итоге речь шла об определении правил и норм для обыденной жизни граждан, а также для высшего класса социальной иерархии. По удивительному контрасту в эпоху, полную волнений и беспорядков, мятежей, неподчинения и зачастую отказа от самого элементарного гуманизма, Генрих III и члены его Академии старались нащупать путь, с помощью которого можно было бы дисциплинировать человеческие инстинкты и остудить крайние проявления страстей. Итак, не из дилетантства король искал общества самых лучших умов своего времени. По сути дела, у него была га же цель, что и при создании ордена Сен-Эспри (Святого Духа).

Орден Святого Духа, его политическое и религиозное значение

Решив в декабре 1578 года основать новый орден дворянства, Генрих III осуществлял свою давнюю мечту. Вернувшись из Франции, он понял необходимость собрать вокруг себя когорту знатных людей, столь же преданных римской церкви, как и он. Эго был способ помешать прогрессу Реформации. В правление Генриха II она знала лучшие времена. Но с 1560 года она топталась на месте и даже начала отступление. Королю надо было держать знать в руках, так как она была одной из опор государства. Придуманное королем новое высокое отличие позволяло избежать того положения, когда знать ищет другие центры для объединения, покидая монарха. Во время своего пребывания в Венеции король получил от дожа оригинальный текст «Устава Ордена Святого Духа», основанного в 1332 году Людовиком Тарентским, королем Неаполя из Анжуйского дома. Храня воспоминания о беседах со святым Шарлем Борроме, король, по словам его секретаря Ж. Гассо, с большой теплотой принял идею кардинала Лотарингского создать орден, командоры которого могли бы располагать доходами с подчиненных аббатств. Это означало отмену использования доходов с аббатств как для регулярных аббатов, так и для командоров нового ордена. Но Рим отклонил данный проект. Лишь в конце 1578 года Генрих вновь вернулся к идее, провалившейся в 1574 году. Эдикт Пуатье открыл начало довольно длительного мира. Занимаясь денежной реформой 1577 года и редакцией королевского указа 1579 года, являющегося результатом созыва Генеральных Штатов в Блуа, тщательно готовя собрание ассамблеи нотаблей, Генрих III не терял из виду проект, намеченный в 1574 году. К тому же он чувствовал необходимость собрать вокруг себя действительно преданных людей. В декабре 1571 года один из его доверенных людей, Линероль, попал в засаду и был убит. В октябре 1575 года в своем собственном доме был зарезан Дю Гаст, которого король ценил за его энергию и стремление к действию. В декабре 1576 года был убит дворянином из дома герцога Алансонского молодой Генрих де Сен-Сюльпис, один из «банды четырех», после отказа поступить на службу к Монсеньору и разорвать дружбу, связывающую его с Генрихом III. В 1578 году три фаворита короля погибли в знаменитой дуэли 27 апреля. А в июле четвертый, Сен-Мегрен, который ухаживал за женой Генриха де Гиза, был отправлен к дьяволу людьми герцога. Многие поэты писали о трагической гибели королевских фаворитов в 1578 году, но лишь один Жан Пассра верно угадал истинную мысль Генриха III. Напомнив о славной молодости принца, в одном из своих произведений он говорил о его нужде в небесной помощи. В таком сложном человеке, каким был Генрих III, борьба между человеческими страстями и религиозным мистицизмом продолжалась практически до самого конца его жизни. Нет сомнений, что Генрихом двигала глубокая вера. Чем старше он становился, тем больше заботился о соблюдении религиозных и нравственных норм. Иностранные дипломаты и особенно представители папы были его восхищенными зрителями. Просматривая его письма, мы видим, что он никогда не переставал утверждать свое доверие Господу, потому что тот, кто привел его на трон, не мог оставить его. Ничего удивительного, что в инструкции, написанной в октябре 1578 года, для государственного секретаря Л'Обеспина, поехавшего в Рим с миссией получить согласие Святого Престола на создание нового ордена, Генрих III объявлял себя под охраной Святого Духа, «вдохновителя всех добрых дел и святых начинаний».

Если Генрих III надеялся, что Святой Престол без проволочек даст благословение новому ордену, то быстро был разочарован. Но правдой было и то, что он хотел получить от паны право изымать из ежегодного дохода церкви 200 000 экю, предназначенных для новых командоров. Король натолкнулся на отказ, мотивированный тяжелым финансовым положением церкви во Франции. Генрих III вынужден был склонить голову и ограничить число членов ордена. На ежегодном празднике 1 января он пожаловал членам ордена лишь по 1000 экю.

1 января 1579 года 26 первых претендентов на награждение собрались во дворце Нантуйе, недалеко от монастыря Святых Августинцев. Они должны были представить доказательства столетней истории дворянства своего рода и быть истинными католиками. Любитель этикета, Генрих III проработал все детали церемонии инвеституры. Претенденты на награду были одеты в камзол и штаны из серебряной ткани, сверху был наброшен плащ из черного велюра с зеленым воротником, отделанным цветами лилий и языками пламени, перемешанными с цифрами короля. Из дворца Нантуйе процессия прошла в церковь Великих Августинцев, где король, тоже одетый в костюм ордена, принес клятву соблюдать устав ордена, прежде чем в качестве короля-священника принять 26 новых членов в ряды ордена. На каждого из претендентов, стоящих перед ним на коленях, он набросил плащ и сказал: «Орден дает вам плащ в знак братского союза с нашей верой и католической религией, во имя Отца и Сына и Святого Духа». После чего он надел каждому на шею специально подготовленную цепочку и добавил: «Да пребудем вечна в вас память о смерти Господа нашего, Иисуса Христа. В знак этого мы приказываем вам всегда носить поверх одежды его крест». Устав, составленный по указаниям духовником Жаком Амийо и иезуитом Ожером, обязывал членов ордена точно и регулярно исполнять церковные ритуалы. Два раза в год им следовало причащаться и исповедоваться. Король, само собой разумеется, был главой ордена с момента его образования, так что Генрих IV не мог возглавлять его заседания до тех пор, пока не приехал в Шартр в 1593 году.

Принадлежа к эпохе Возрождения, Генрих III хотел, чтобы орден был окружен роскошью и красотой. До нас не дошли первые атрибуты ордена, так же как первые плащи и цепочки. Впрочем, они должны были восстанавливаться наследниками членов ордена. Кроме того, Генрих IV изменил эмблемы. К счастью, оригинальные знаки отличия нам известны благодаря иконографическим документам (портрет короля с цепочкой ордена на шее и «Книга Устава»). На цепочке первый символ был составлен из переплетенных букв Н и двух греческих букв лямбда. Они обозначали инициалы имен короля и королевы. Второй символ был более сложным и заинтриговал современников короля. Он объединял в себе заглавную букву эта (по-французски Н), заглавную лямбда (инициал от «Луиза»), заглавное фи (как бы говорящей: «будьте философами, друзья») и, наконец, пи заглавное (инициал от «Параклет», дух). Утонченный эстет, Генрих III хотел, чтобы торжественные службы, проходившие по праздникам ордена, были красивыми и величественными. Об этом мы можем судить даже сегодня, потому что в отличие от личных знаков ордена сокровища культа дошли до нас почти нетронутыми. (Можно полюбоваться на них в Лувре, в галерее Аполлона.) Конечно, Генрих собирался сделать из церемоний ордена спектакли, предназначенные для потрясения умов и укрепления престижа монархии.

С самого первого приема в орден «блаженного Святого Духа», Генрих III решил включить в него «самых знатных и достойных людей моего королевства», о чем он сообщил особыми письмами, адресованными счастливым избранникам. Он уточнял: «Никто не может получить такую высокую честь, кроме как идя тропой добродетели». За единственным исключением брата королевы Луизы, герцога де Меркер, первыми членами ордена стали высшие офицеры Короны, члены королевского Совета и маршалы. Самым заметным был Луи де Гонзага, принц Мантуи и герцог Невера, человек высокого ума, сторонник справедливости, которого Генрих III особенно уважал. Вторым в списке был Жак де Крюссоль, герцог д'Юзэ, бывший гугенот, сражавшийся на стороне Конде, отказавшийся от протестантизма в 1573 году, чтобы наследовать герцогский титул своего старшего брата. Его семья, из личных интересов присоединившаяся к лагерю короля, была очень влиятельна в Лангедоке. Этот пример показывает нам, как король стремился утвердить возвращение знатных дворян к католицизму. Наконец, отсутствующие в первом списке имена вызывают не меньший интерес, чем те, которые там фигурирую!. Разве Генрих III мог никак не реагировать на постоянные затруднения, которые чинили ему брат и глухая оппозиция Лотарингского дома? Генрих де Гиз и кардинал Луи де Гиз были приняты в орден лишь в 1580 году, доказав свои верноподданнические чувства к королю. А Монсеньор так и не стал членом ордена. Генрих III отказался вручить высший знак королевского отличия тому, кого называл «уродом» и «мордой», настолько Франсуа-Эркюль задевал и ранил его своим непослушанием.

Мог ли король получить от такого истинно монархического института реальную пользу? Ведь в конце правления Генриха III, несмотря на клятву верности, герцоги де Меркер, де Гиз, д'Омаль и де Майен (правда, все из Лотарингского дома), так же как кардиналы де Бурбон и де Гиз, без каких-либо колебаний открыто выступили в восстании против короля. Тем не менее Генрих III всегда полагал, что может рассчитывать на лояльность большинства из тех, кого сделал членами ордена. Тот факт, что концепция верности монарху была одной из отличительных черт ордена, доказывает то, что после смерти Генриха III большая часть его членов согласилась служить Генриху IV. Из всех начинаний Генриха III основание ордена Святого Духа было лучше всего воспринято современниками и потомками. В течение двух последних веков Старого Режима голубая лента ордена была самой желанной наградой.

Что касается законодательной деятельности Генриха III, которой он посвятил много времени и усилий, то она была далеко не столь удачна. Нововведения в этой области не привлекали внимания и не остались в народной памяти. Они были не столь блестящи и соблазнительны, чтобы потрясти человеческое самолюбие, как это сделал высший знак отличия монархического режима. Начиная с 1585 года революционная буря стерла все результаты этой деятельности, уничтожив даже воспоминания о ней.

Ассамблея нотаблей в Сен-Жермен-ан-Ле

Тому, что Генрих III хотел быть реформатором, есть много доказательств. Об этом красноречиво говорит созыв ассамблеи нотаблей. Король с обирал такого типа ассамблеи только во времена кризисов. А их в XVI веке было достаточно, и всего с 1506 по 1596 год прошло семь ассамблей. Созыв 1583 года имел место в тот момент, когда Генрих III полностью посвятил себя реформе королевства. В записке, адресованной Луи XIII в январе 1623 года от Брюлара де Силлери или Бошара де Шампиньи, мы с удивлением встречаем похвалы государственной деятельности Генриха III. Говоря о семи мирных годах (1577 1584) между миром Бержерака и началом кризиса, связанного с наследованием короны, автор пишет: «Этот принц, наделенный большими способностями, и среди прочих той, которая помогает править королевством, направил весь свой ум на восстановление порядка в стране, при этом сам много работал… не замечая, что ни один из его предшественников не проникал до такой глубины». Как видим, нет ничего общего между этими похвалами и скандальной историей Агриппы д'Обинье и частично скандальной Л'Эстуаля.

Записи Совета и рапорты, затребованные Генрихом III, действительно мало доступны и неизвестны широкой публике, предпочитающей вольные анекдоты сомнительного происхождения и самую откровенную ложь. При жизни Генриха III было совершенно невозможно добиться, чтобы его подданные воздали ему должное. Когда молодой король вернулся из Польши, страна уже была истощена 15 годами войн. Из Испании пришло заметное повышение цен. Война сильно снизила, а частично вообще разрушила производственный потенциал страны. Сначала надеялись, что Генрих III сможет покончить с таким небывалым кризисом. Но вскоре на место надежд пришли разочарования, которые все росли и в конце концов вылились во всеобщее восстание, сделавшее из Генриха III в 1588 1589 годах короля, изгнанного из своей столицы и практически свергнутого с престола. Генрих III отдавал себе отчет в происходящих событиях и очень быстро понял, что надо действовать. В течение всего своего правления он не терял желания выполнить свои личные намерения. Помощь, которую он хотел оказать своим подданным, заключалась прежде всего в гражданском мире, установлении твердых цен, поддержании общественного порядка, так же как в моральной реформе — неотделимой от реформы религиозной.

Поэтому летом 1577 года, когда он стал уверен в близком мире с гугенотами, он решил заменить экю на ливр, чтобы освежить экономику и снизить цены. Но из-за волнений в провинциях дело застопорилось в 1578, 1579 годах и не двигалось вперед до 1580 года. Генрих III поручил четырем специалистам по финансам изучить положение и найти, откуда можно скорее получить средства для выкупа государственного имущества и сколько оно стоит. Изучение состояния дел в провинциях позволило с точностью определить стоимость государственного имущества: 50 миллионов ливров. Прибегая к подобным комиссиям, Генрих III демонстрировал свою склонность к экстраординарным способам правления, о чем ясно свидетельствуют бумаги с записями заседаний Совета. Правительство прибегало к подобным средствам в 1582 и 1584 годах, когда критическое положение королевской казны требовало немедленных действий. Возможно, король полагал, что восстановление мира с гугенотами обернется улучшением финансового положения, но огромное количество и срочный характер некоторых расходов не позволили этого. С 1581 по 1584 год приходилось финансировать авантюры и путешествия Франсуа Анжуйского, так как это был единственный способ помешать ему вновь встать во главе недовольных в стране. Надо было также идти на расходы по союзу со Швейцарией, король которой никак не мог примириться с превосходством Филиппа II в военной области. Не получая платы с 1580 года, кантоны направили в январе 1582 года депутатов с угрозой разорвать союз, если не будет произведена оплата. Генриху III пришлось всеми правдами и неправдами собирать 600 000 экю задолженности, и 25 июля 1582 года между ним и кантонами Швейцарии был возобновлен договор Солера. Для восполнения этих расходов король продал часть государственного имущества, (делал шесть займов, создал новые должности, взял налоги с духовенства, наложил таксы на ткани и вина, вызвав волнения в Пикардии, Нормандии и Шампани летом 1582 года. Восстание достигло Юга. В октябре инсургенты обратились к Франсуа-Эркюлю с просьбой возглавить их. К счастью, он отказался.

Несмотря на эти трудности, король и его Совет намеревались с помощью большого исследования собрать все необходимые данные, которые позволили бы им действовать. 27 мая 1582 года Финансовый Совет получил приказ собираться каждый день с одного часа до трех часов для рассмотрения средств, «с помощью которых в кратчайшие (роки король смог бы вернуть свои владения и доходы, чтобы обеспечить жизнь своего дома и облегчить положение народа». 16 июля в ходе заседания государственного Совета, торжественного как никогда, Генрих объявил, что расследование будет проведено «как для выкупа государственного имущества, так и для облегчения жизни его народа». Между 3 и 6 августа 1582 года были отправлены необходимые комиссии. Королевство было разделено на шесть больших секций, каждую из которых инспектировало четыре комиссара. Был специально установлен состав каждой группы. В нее входил один священник, один дворянин среднего ранга, служивший уже в армии или в дипломатии, один юрист и один финансист. Избранная процедура была противоположной той, которая использовалась на собраниях Генеральных Штатов: люди из центрального правительства собирали в провинциях то, что могло заинтересовать короля. В октябре 1582 года комиссары выехали в дорогу, предваряемые письмами, которые предписывали представителям короля и местным властям подготовить ответы на возможные вопросы. Расследование 1582 года было лишь частью большой работы, проделанной Советом под руководством короля. В это время были утверждены многие важные эдикты: эдикт 19 марта 1583 года, запрещающий провоз во Францию иностранных предметов роскоши, январский эдикт 1583 года, устанавливающий свод правил использования вод и лесов, и главный, мартовский эдикт 1583 года, регламентирующий взимание податей. Еще одним, самым интересным плодом деятельности Совета под воздействием Генриха III является знаменитая работа «Состояние государственного имущества и финансов Франции», составленная четырьмя мастерами счетов в преддверии ассамблеи в Сен-Жермен-ан-Ле. 30 июня 1583 года Генрих III созвал своих комиссаров в Париж к 10 сентября, пригласив членов Ассамблеи на 15-е число. Но в Париже свирепствовала чума, и в октябре король переехал в Сен-Жермен-ан-Ле. Ассамблея собралась у него в ноябре и вела обсуждение до февраля 1584 года. Первое заседание состоялось 18 ноября. Ассамблея была разделена на три палаты, по 22 члена в каждой и под руководством одного принца крови. Помимо высшей знати (принцев крови, герцогов, маршалов), на собраниях присутствовали 26 государственных советников, семь юристов, два дипломата, Ля Валетт и Дю Бушаж, братья двух фаворитов Эпернона и Жуаеза, советник королевы матери Вьеск и де Пон, представляющий герцога Анжуйского. Короче говоря, помимо принцев крови и верхушки знати, ассамблея состояла из высокопоставленных сторонников короля. Срок окончания работ неизвестен, но вполне вероятно, что главные дебаты завершились в конце января 1584 года, так как 31-го числа королева-мать покинула Сен-Жермен. Король оставался там до 15 февраля, затем вернулся в Париж. Нам становится известен результат его деятельности из сообщения, опубликованного им в 1584 году. Опубликованный текст составлен в палате, работавшей под руководством кардинала де Ван дом. Вполне возможно, что мнение других палат было идентичным, просто король счел лучшим сообщение палаты кардинала де Вандом.

Обсуждаемые вопросы были разбиты на десять общих рубрик. Если не останавливаться на всем том, что ассамблея предложила в отношении церкви, знати, правосудия, общественных дел, общего сохранения порядка и армии, то главное представляют предложения по финансам короля и экономике королевства. Ассамблея посоветовала вернуть занятые части государственного имущества, поручить третьей палате Парламента урегулировать вопрос с присвоенными частями, выкупить то, что было заложено, и утвердить по самой высокой стоимости части, принадлежащие королю. Единицы измерения налога на пищевые продукты должны быть пересмотрены, а это позволяло для одного финансового округа Парижа вдвое увеличить таксу. Тот же совет в отношении соли, затрагивающий десяток финансовых округов Парижского бассейна. Вынуждая Овернь платить в той же пропорции, что и другие округа, король получал 150 000 ливров. В области податей единственным средством поднять их была просьба к генеральным казначеям взять в свои поездки податные списки прошлого года, чтобы помешать произволу своих ставленников. Наконец, по мнению ассамблеи, ликвидация королевских долгов могла быть осуществлена только с помощью пересмотра в сторону повышения доходов от больших ферм через посредство непрямых налогов.

Экономические проблемы их называли проблемами правопорядка также привлекали внимание нотаблей. В качестве первой меры они предписывали учреждение должностей судей: по шесть в городах с Парламентом и по четыре в других местах. Им предполагалось передать власть экономического урегулирования, право налагать телесные наказания и штрафы. Безопасность и гигиена городов тоже становились частью их забот. Ассамблея полагала, что, оставляя в неприкосновенности автономию городов, следует обязать их следить за состоянием путей сообщения и создать корпус офицеров санитарной службы.

В области производства следовало покончить с безработицей и увеличить денежные резервы страны. Главной отраслью промышленности страны было текстильное производство. Но войны и государственная казна поставили его в бедственное положение. Для его оживления следовало запретить экспорт французских текстильных тканей и импорт иностранных. Из-за договора с Англией Франция не могла закрыть границу для тканей этой страны, поэтому следовало установить более низкие цены для продажи, чтобы обескуражить иностранных торговцев. Стране жестоко не хватало лошадей, а ввозимые животные были очень дороги. Поэтому ассамблея сочла полезным рекомендовать создать конные заводы, которые можно было бы разместить рядом с сельскими аббатствами с 2000 ливров дохода, которые состояли бы из одного эталона-производителя и четырех кобыл.

Итак, мы видим, какими были размах и разнообразие вопросов, рассматриваемых Ассамблеей в Сен-Жермен. Рекомендации, данные ею королю, не остались безрезультатны. Следует также заметить, что этот 1584 год оказался «единственным годом мира, в ходе которого центральная власть еще имела возможность действовать» до подъема Лиги в 1585 году, о чем справедливо пишет мадам А. Каршер, у которой мы взяли сведения о работе ассамблеи Сен-Жермен.

Королевские 1584–1585 годов

Полный мыслей о «реформах», Генрих III стал совсем иным человеком, чем тот, который несколькими годами ранее одаривал Эпернона и Жуаеза. Решив уменьшить расходы членов своего дома и траты на содержание двора, он хотел ввести режим экономии, вызвавший гримасы на лицах щеголей. Генрих III собственноручно написал детальные правила внутреннего распорядка для двора, опубликованные 1 января 1585 года. Также по настоянию короля в январе 1584 года Совет пересматривал откуп непрямых налогов. Новый арендный договор был датирован 1 октября. Новые фермеры должны были обязаться выплатить остаток королевского долга в 666 389 экю своим предшественникам, предоставить королю аванс в 60 000 экю и выплачивать ему 359 833 экю ежегодно. Реорганизация ферм 1584 года была настоящим успехом. Полученные деньги позволили королю выплатить задолженности офицерам, обеспечить службу рент и выплатить некоторые долги. Но первые результаты были сметены волнениями Лиги.

С декабря 1583 года комиссары по податям вновь получили поручения в области искоренения злоупотреблений, 14 апреля 1584 года Совет установил формы «комиссий по регулированию и реорганизации податей» и постановил, что штраф с мошенников будет равен пятилетнему налогу. Но, столкнувшись с протестами некоторых провинций, король отменил комиссии, а их задачи были переданы главным казначеям.

Все эти меры, к которым следует добавить приказ от 9 февраля 1584 года по жандармерии (статья 40 открывала для простолюдинов доступ в уставные роты), эдикт Сен-Жермен от декабря 1584 года о функциях генерал-полковника пехоты, а также мартовский эдикт 1584 года ясно показывают, что Генрих III использовал все возможное для обеспечения четкого функционирования государства и для блага страны. Любопытно, что в начале 1585 года королевский бюджет находился практически в состоянии равновесия. Более того, королю удалось значительно снизить подати. Так, сохранение гражданского мира быстро восстановило положение короля и всей страны в целом.

Однако Лига поставила под вопрос все достижения и начисто стерла все заслуживающие похвал усилия последнего Валуа. Созданный договором Жуанвиля 31 декабря 1584 года между Визами и Филиппом II, легко победив Генриха III, вынужденного отменить 18 июля 1585 года эдикты о мире, Святой Союз поставил выше всего страсти, сметя разум и мудрость, столь необходимые для успешного руководства государством. Мариежоль пишет, что «католическая Франция безропотно согласилась на плохого короля», но нельзя не отвергнуть его мнение о Генрихе III, как о «плохом короле». Однако он справедливо говорит, что Франция «приходила в ужас при одной мысли получить короля-еретика», так как в отличие от короля, отказавшегося от пути войн, Франция XVI века была страной нетерпимости. Фанатизм и непримиримость Святого Союза сделали из Генриха III козла отпущения в глазах большей части его подданных. Созданный Лигой портрет подхватили потомки. Любопытно, что официальные историки III Республики предпочли довериться лжи гугенотов и членов Лиги о монархе трех корон. Но разве можно было создать портрет короля Франции не в черных тонах, если до 1789 года вся история была сплошными потемками, тогда как после 1789 года, наоборот, она сияет светом?