Германия в эпоху религиозного раскола. 1555–1648

1. Аугсбургский религиозный мир и его значение

Аугсбургский религиозный мир был заключен 25 сентября 1555 г., увенчав собой длительные и очень напряженные прения на имперском рейхстаге, заседавшем в Аугсбургe с 5 февраля — со дня чтения имперской препозиции. Итоговый проект по результатом куриальных дискуссий был готов лишь спустя несколько месяцев — 21 июня, а непосредственное соглашение по статьям религиозного мира последовало 21 сентября. Текст соглашения был скреплен печатями имперских сословий и короля Фердинанда I, имевшего полномочия на открытие рейхстага и ведение переговоров от имени своего брата императора Карла, который, впрочем, отказался лично присутствовать на рейхстаге. Печать императора не появилась под текстом соглашения вообще ввиду заявленного Карлом 19 сентября в Брюсселе отречения от имперского престола. Король не информировал об этом рейхстаг, и юридическая сила соглашений могла в полном объеме вступить в силу лишь после формального сложения Карлом своих полномочий в 1556 г. и избрания Фердинанда германо-римским императором.

Каковы важнейшие положения этого документа?

1. Прежде всего, сама концепция договора лежала в русле всемерного поддержания «земского мира» в границах Империи. В этом смысле Аугсбургский мир выступал прямым продолжением и развитием «земского мира», учрежденного на Вормском реформационном рейхстаге 1495 г. и возведенного тогда в ранг имперского закона. Легитимация лютеранской конфессии в Аугсбурге ликвидировала главный источник внутриимперского раскола. Тем самым в 1555 г. была еще раз продемонстрирована воля сословных чинов к достижению общеимперского единства и лояльность Дому Габсбургов. В этом смысле весьма правомерным видится мнение г. Ангермайера, выстраивавшего важнейшие вехи реформационной истории по линии разрушения и воспроизводства системы и практики «земского мира».

2. В число равноправных субъектов договора были включены сословные чины, представлявшие лютеранское вероисповедание, что означало и признание самой лютеранской конфессии. Таким образом, договор заключался между католическими сословиями Империи и лютеранскими. При этом, однако, не были четко сформулированы критерии принадлежности именно к лютеранскому вероисповедаиию. Причиной этого были уже разраставшиеся на момент подписания мира острые разногласия между евангелическими богословами по вопросу истинности двух формул Аугсбургского вероисповедания: т. н. «неизменной», написанной Лютером в 1530 г. для диспута с католическими чипами на рейхстаге («Confessio Augustana invariata») и «измененной», опубликованной в 1540 г. в редакции Меланхтона («Confessio Augustana variata»). Текст Меланхтона существенно отличался по целому ряду пунктов от первой формулы, и это исключало возможность быстрого обретения компромисса. Поэтому по взаимному согласованию католиков и лютеран было принято решение разуметь под представителями евангелической конфессии лиц, исповедующих собственно Аугсбургскую формулу веры 1530 г. и «конфессионально родственных им членов» («Augsburgische Konfessionsverwandniss»). Эта последняя формулировка была призвана вместить в юридической дефиниции всю сложность протестантских течений, давая возможность подразумевать под «родственными членами» в том числе и сторонников меланхтоновской редакции 1540 г., имевшей общие тезисы с кальвинистской доктриной. Прочие протестантские вероисповедания — цвинглианская реформатская конфессия, кальвинистское вероисповедание на основе Женевского катехизиса, перекрещенцы, спиритуалисты — были выведены за рамки договора 1555 г. и на них действие этого соглашения не распространялось. Вместе с тем был создан роковой прецедент, позволявший впоследствии сторонникам кальвинизма или иначе реформатской церкви пытаться легитимировать свое место в системе Аугсбургского мира, ссылаясь на туманность формулировки «родственные члены Аугсбургской конфессии». Следствием этого становился неизбежный конфликт между менявшимися социально-религиозными реалиями и нормами 1555 г.

3. С момента принятия договора полу чеши амнистию все подданные Священной Империи, подвергшиеся наказанию по церковным и светским судам ввиду своей принадлежности к Аугсбургской конфессии. Одновременно прекращались все процессы по обвинению в ереси, а католические церковные власти утрачивали право духовной юрисдикции над лютеранами.

4. Условиями договора всем непосредственным подданным императора Священной Империи, т. е. имперским сословиям, гарантировалось право свободного определения вероисповедания. Таким образом обеспечивалась возможность перехода от католицизма в лютеранство и наоборот для каждого имперского чина. Это выступало дальнейшим развитием уже ранее фиксированных общеимперских положений начиная от Шпейерского рейхстага 1526 г. Тем самым запрещалось ущемление в правах любого имперского чина по признакам религиозной принадлежности. Вместе с тем негласно (в тексте договора об этом прямо не говорилось) санкционировалось право определения каждым имперским чином вероисповедания и порядка богослужения для своих подданных. С этим положением часто и ошибочно связывают якобы имевшее место возникновение в 1555 г. знаменитого принципа «cujus regio, ejus religio», «wessen Land, dessen Glaube» («чья страна, того и вера»). В юридическом значении этот принцип, негласно утвержденный в Аугсбурге, был сформулирован много позже, в 1576 г., грайфсвальдским юристом Иоахимом Стефани.

5. Католики, обеспокоенные сохранением своих территориальных и имущественных позиций в Империи, стремились добиться в статьях договора гарантии для тех церковных владений, которые еще оставались у них в руках. Следствием подобных стремлений стало появление в тексте договора т. н. «духовной оговорки», «Reservatum Есclesiasticum». Она предусматривала сохранение за Старой Церковью тех владений, хозяева которых решили перейти в лютеранство. Имперские прелаты имели право, как и все непосредственные подданные императора, поменять веру и сложить с себя духовный сан. Но это должно было сопровождаться одно временным отрешением данного лица от властных полномочий. Иными словами, конвертант получал возможность отправлять протестантские требы лишь на правах частной персоны. На его же место как главы духовного владения монастырский или соборный капитул обязан был избрать католика, что означало сохранение и самой общины в лоне католицизма. Все же духовные владения, секуляризованные до 1552 г., оставались в руках евангелических властей.

6. Ликвидация институтов католической церкви в светских владениях лютеранских князей означала неизбежный переход всего комплекса проблем, связанных с установлением вероисповедания и культовой обрядно стью, в руки имперских князей, графов и рыцарей, в имперских городах — соответственно в руки городских советов. Тем самым светские имперские сословия получали возможность отправлять «Jus reformandi». т. е. пра во на церковную Реформацию. Лютеранский форум в Аугсбурге стремился расширить правомочность этого принципа, стремясь наделить каждого подданного, в том числе и не располагавшего имперским статусом, правом на добровольное определение веры, оставаясь под властью одного князя. Католики заблокировали подобные предложения, пытаясь тем самым предотвратить распространение лютеранства в землях, еще оставшихся под контролем Старой Церкви. В итоге из взаимного компромисса сторон родился тезис, согласно которому всем подданным, не желавшим принять вероисповедание своего господина, предоставлялось право на эмиграцию («Jus emigrandi»). Каждый подданный имел право в течение определенного времени покинуть территорию своего господина и найти прибежище, где пожелает, причем неприкосновенность его персоны и имущества гарантировалось вплоть до пересечения им границы. Тем самым, пусть и теоретически, но всем жителям Империи гарантировалось право свободного вероисповедания. Однако этот принцип еще не означал торжества гражданского права на свободу совести, что стало возможным лишь много позже на почве развития естественного права и идей Просвещения.

7. Имперское рыцарство, юридически еще не оформившееся в непосредственного подданного императора, но причисленное к имперским сословиям, приобретало те же полномочия, что и прочие чины. Каждый имперский рыцарь имел право на свободу вероисповедания, в том числе и на определение его для своих подданных.

8. В имперских городах со смешанным католическим и лютеранским населением вводился принцип паритета, т. е. равенства в отправлении религиозных культов. В руках у католиков оставались городские духовные общины, не распущенные до 1552 г. И католикам и лютеранам гарантировалась свобода вероисповедания с правом судебной апелляции в имперский палатный суд. Немецкие историки обычно именуют имперские города подобного рода биконфессиональными.

Таковы были важнейшие пункты Аугсбургского религиозного мира, принятые сословиями и короной в 1555 г. Однако лютеранские имперские чины не были в ходе заседаний рейхстага удовлетворены гарантиями для своих единоверцев в духовных княжествах, оставшихся за католиками. Опасаясь, что католические власти, используя «духовную оговорку», попытаются принудить к переходу в католицизм в том числе и светских подданных в имперских епископствах и аббатствах, они добивались от Фердинанда включения в текст договора особой статьи, призванной гарантировать свободу вероисповедания для своих единоверцев, уже на 1555 г. бывших лютеранами. До принятия ее лютеране на рейхстаге отказывались признать «духовную оговорку» католиков. Пытаясь найти компромисс, который бы не нарушал интересы католических сословий, Фердинанд тем не менее объявил в устной форме гарантии для лютеранских подданных католических духовных княжеств. Была составлена за королевской подписью т. н. «Декларация Фердинанда» («Declaratio Ferdinandei»). Она распространялась на религиозные права для земского дворянства и городских общин католических духовных территорий. Но «Декларация» в отличие от «Духовной оговорки» не была включена в текст соглашения, образуя лишь отдельное заявление короны. Таким образом она лишалась статуса имперского закона.

В итоге Аугсбургский договор 1555 г. являл настоящую диалектику решенных и нерешенных проблем. Два положения этого договора скрывали ставший впоследствии разрушительным потенциал. Отказ узаконить кальвинистскую конфессию в сочетании с неясностью правовой диффиниции лютеранства вообще готовил будущую скрытую диффузию кальвинизма. Обладая законным правом на судебное преследование реформатов, имперские учреждения оказывались в тупике в том случае, если реформаты могли доказать свою принадлежность к «родственным членам Аугсбургской конфессии». Второй момент заключался в гарантировании прав католического духовенства как территориальных властителей и в отсутствии твердых гарантий прав их евангелических подданных, что в будущем могло вылиться в прецеденты католической реставрации или в разнообразные формы давления на конфессиональные меньшинства. Наконец, негласное утверждение главенствующей роли имперских чинов в деле формирования конфессиональных ландшафтов и в имперских городах и в территориях исключало стабильность религиозных границ в их политико-территориальном выражении. Свобода религиозного выбора входила в противоречие с попытками аугсбургских статей зафиксировать положение «status quo». Тем самым на уровне имперского права не была исключена возможность дальнейшего распространения протестантизма в Германии как в лютеранской, так и в реформатской оболочке, равно как и католическая реставрация.

Несомненна, однако, и созидательная сторона договора. В глазах подавляющего большинства представителей имперских сословий мир 1555 г. означал умиротворение Империи. Пусть с большими потерями достигнутый, пусть и с неясными формами компромисса определенный, но был восстановлен социальный покой, нарушенный Реформацией. Был преодолен опасный кризис, развивавшийся с середины 20-х гг., вылившийся в конечном счете в прямое военное противостояние католического престола и его союзников элите протестантского высшего дворянства. Прежде всего были стабилизированы отношения в структуре сословной вертикали по линии император-католик — протестантское высшее и низшее дворянство. Мир означал и восстановление стабильности на уровне горизонталей, между католическими и лютеранскими имперскими чинами.

Параллельно Аугсбург узаконил лютеранскую церковь, которая теперь и в вопросах догмы и административной организации получала признанную автономию. Тем самым был погашен главный очаг реформационного кризиса, по меньшей мере в догматическом аспекте. Требования свободного отправления евангелического культа, по крайней мере в части территорий, было удовлетворено, что служило отныне базовой посылкой к компромиссу с католическими властями при любом последующем развитии. Легитимация Аугсбургским соглашением прав лютеранских чинов стала важнейшим итогом и с точки зрения европейской исторической перспективы. Впервые в истории христианской Европы был найден правовой механизм, регулировавший сосуществование нескольких конфессий в структурах одного территориального организма.

Кроме того, Аугсбург означал и разрешение кризиса в рамках имперских структур. Империя не распалась под ударами религиозной борьбы, напротив, нашла в себе силы к консолидации. Был восстановлен авторитет императора как главного гаранта стабильности и прав имперских сословий, было восстановлено доверие на форуме имперских князей, ощущавших необходимость в компромиссе для сохранения базовых принципов сословной организации, были удовлетворены интересы значительных рядов низшего дворянства и имперских городских общин. Император получал возможность вернуть в свои руки инструментарий имперского и ленного права, влияя на сообщество подданных, а сословия — использовать гарантии мира для сохранения своих позиций и по отношению друг к другу и к короне. «Пат» в отношениях между императором и сословиями, сложившийся в конце XV в., был вновь зафиксирован в 1555 г.

Огромная заслуга в деле достижения этого сложного согласия принадлежала ведущим силам сословного общества — фракции лютеранских и католических князей (Мориц Саксонский, 1541–1553; Август I Саксонский; 1553–1586; Иоахим II Бранденбургский, 1535–1583; Альбрехт V Баварский, 1550–1579). Драматические потрясения Шмалькальденской войны 1546–1547 гг., показавшие, с одной стороны, неэффективность альтернативных структур в виде больших религиозных конфедераций, а с другой — угрозу расшатывания традиционных имперских институтов, высокое чувство христианской ответственности побудили этих князей возвыситься над собственными династическими амбициями и религиозной полемикой. Начиная с 1552 г. ощущалось движение евангелических князей в сторону достижения соглашения с короной по важнейшим религиозно-политическим вопросам. Выдающуюся роль в нем сыграл курфюрст Саксонии Мориц. Его партнерские отношения с Фердинандом создали краеугольные предпосылки будущего Аугсбургского мира в виде создания Гейдельбергского альянса князей и городов в защиту земского мира (весна 1553 г.), подписания Эгерского соглашения между Саксонией и Габсбургами (весна 1553 г.) и совместной борьбы с нарушителями имперского закона (война с Альбрехтом Алкивиадом, маркграфом Бранденбург-Кульмбахским в 1553 г.). Преемник Морица Август I в целом продолжил начатый курс, увенчав его совместным соглашением с Гессеном и Бранденбургом по вопросу взаимного компромисса с престолом (Наумбургский договор, март 1555 г.). Именно этот договор стал важнейшим шагом навстречу католической партии в дни Аугсбургского рейхстага. Но мир был едва ли возможен без готовности к диалогу и главного защитника габсбургских интересов в Германии Фердинанда I. Как компетентный властитель, обладавший способностями трезво взвешивать ситуацию, Фердинанд пошел на трудный и для себя, и для всего Дома компромисс, ясно осознавая его необходимость.

1. Buschmann, KR. Т. II.

2. Das Reichstagsprotokoll des kaiserlichen Kommisars Felix Hornung vom Augsburger Reichstag 1555 / Hrsg, von H. Lutz und A. Kohler. Wien, 1971.

3. Quellen zum Verfassungsorganismus des Heiligen Römischen Reiches Deutscher Nation 1495–1815 / Hrsg. v. H. H. Hofmann. Darmstadt, 1976.

4. Religionsvergleiche des 16. Jahrhunderts / Hrsg, von E. Wälder. Berlin, 1945.

5. Zeumer, QGDR.

1. Dickmann F. Das Problem der Gleichberechtigung der Konfessionen im Reich im 16. und 17 Jahrhundert // HZ, 201. S. 265 ff.

2. Gotthard A. Der Augsburger Religionsfrieden. Münster, 2004.

3. Kleinheyer G. Die Abdankung des Kaisers // Wege europäischer Rechtsgeschichte / Hrsg, von G. Kobler. Frankfurt am Main, 1988. S.124 ff.

4. Ledere J. Geschichte der Religionsfreiheit. Bdl. Stuttgart, 1965.

5. Schilling H. Das Augsburger Religionsfrieden. Berlin, 2007.

6. Simon M. Der Augsburger Religionsfriede. Augsburg, 1955.

7. Tühle H. Der Augsburger Religionsfriede. Neue Ordnung oder Kampfpause? // Zeitschrift des Historische Vereins für Schwaben, 61, 1955. S. 323 ff.

2. Император и имперские учреждения

а) Фердинанд I (1556–1564) — В 1556 г. император Карл V отрекся от престола. Компромисс с «еретиками», заключенный в Аугсбурге, переполнил чашу его терпения: до конца он оставался носителем не только великой имперской идеи, но и защитником Старой Церкви. Сошел со сцены человек, наложивший при всех спорных вопросах глубокую печать на ход немецкой истории в первой половине века. В конце концов Аугсбургский мир стал важнейшим результатом его правления. Нелегкую ношу власти принял его младший брат эрцгерцог Фердинанд в том же 1556 г. Согласно династическому разделу с мадридскими родственниками (т. н. Бургундский договор 1548 г.) за ним и его наследниками оставалась Империя, за сыном же Карла Филиппом — испанская корона.

Процедура избрания нового государя выглядела в данном случае скорее формальным актом в силу неоспоримого признания в Германии его наследственных прав на корону. Она состоялась во Франкфурте в 1558 г. В мае того же года последовала передача имперских инсигний.

Правление его — первого императора «постаугсбургской» эпохи — до сих пор лишь слабым эхом отозвалось в трудах историков. По мнению современного биографа Фердинанда Бернгарда Зикена, недостаточный интерес к его персоне по-прежнему определяется, с одной стороны, его недолгим правлением, с другой — величием замыслов и личностью его старшего брата, в тени которого большую часть своей жизни провел Фердинанд. Впрочем, биографический очерк самого Б. Зикена может скорее претендовать на первый опыт грядущего большого структурного исследования политики Фердинанда, чем на исчерпывающий анализ. Многотомное сочинение Фридриха фон Бухгольца, вышедшее в начале прошлого века, выглядит компилятивным трудом, правда, с использованием большого объема источников. Деятельность императора трактована с некоторыми апологетическими нотками в традициях старой придворной историографии Габсбургов. Новейшая биография Паулы Зуттер-Фихтер намечает давно назревшее переосмысление деятельности Фердинанда, в том числе и при взгляде на отношения с Карлом V, но являет лишь довольно популярный очерк без критического анализа источников и столь важной в данном случае научной полемики. Очевидно, что лишь наметившееся в последние десятилетие более глубокое прочтение предыстории и ближайших следствий заключения Аугсбургского мира в Германии способно развить структурное исследование Б. Зикена. На помощь пришел и юбилей императора, отмеченной научной общественностью Германии и Австрии в 2003 г., Он несколько оживил дискуссию вокруг его имени, во многом в координатах всесторонней истории по линии «личность и эпоха». Следствием стало публикация целого ряда каталогов и биографий, в том числе крупнейшего специалиста по Габсбургам конфессиональной эпохи А. Колера. Очерки его, однако, предназначенные для широкой публики и носящие обобщающий характер, лишь подчеркивают уже обозначившейся своеобразный историографический крен в оценке имперских структур: Фердинанд в представлении А. Колера, выступает хранителем стабильности в Империи и Европе, и сторонником религиозного паритета, зафиксированного в статьях Аугсбургского соглашения. Император словно преодолевает тяжелые последствия правления старшего брата и как региональный лидер безусловно выигрывает в семейном дуэте.

Уроженец Испании (1503), Фердинанд, казалось, в большей степени, чем его брат, должен был быть подвержен испанской католической традиции. В самом деле, даже после вступления во владения своими австрийскими землями, Фердинанд в первые годы правления сохранял приверженность испанским вкусам. У него были испанские фавориты и при его венском дворе господствовал испанский дух. Но тем разительнее кажутся перемены, произошедшие после получения венгерской короны. Фердинанд постепенно «срастался» со своей новой родиной, с годами проявляя недюжинные административные способности. Серия административных реформ, осуществленная в 1526–1527 гг. в его австрийских владениях, стала первым серьезным начинанием самостоятельного властителя. С годами становилась все более ощутимой дистанция между правительственными планами двух братьев. К концу правления Карла его младший брат накопил огромный опыт административной, юридической и дипломатической работы. В отличие от Карла Фердинанд был настоящим экспертом в вопросах Империи и особенно отношений с княжескими фракциями. Получение им титула Римского короля в 1531 г. и общее раздражение в Империи относительно возможного «испанского наследства» гарантировали за ним имперскую корону. Конфликт с Филиппом и мадридскими родственниками, разворачивавшийся на фоне заключения Бургундского договора, был выигран Фердинандом во многом по причине относительной внутриимперской солидарности имперских чинов, в глазах которых — даже лютеранских князей — Фердинанд был гораздо более приемлемой фигурой, нежели сын императора Филипп.

Все эти бесспорные правительственные дарования соседствовали с бескомпромиссным католицизмом в его душе. В принципе он был един с Карлом по вопросу оценки выступления Лютера и самой немецкой Реформации. До конца своих дней Фердинанд видел в протестантах еретиков, отвернувшихся от Святой Церкви, и по мере сил стремился привить лучшие формы католического благочестия своему наследнику. Но его стартовые позиции как будущего императора определялись не макрокосмической широтой планов, столь свойственных Карлу, и не желанием положить на алтарь веры все до последнего, чего требовали от него триденгские радикалы. Фердинанд был всегда гибок в вопросах политического компромисса с протестантскими силами Империи, и именно готовность к компромиссам по всему спектру нерешенных проблем со всем фронтом антигабсбургской и антикатолической оппозиции позволяла укрепить его положение накануне Аугсбургского рейхстага в 1552–1555 гг. и после отречения Карла в 1556 г. Вероятно, лучшие дарования Фердинанда как правоведа, дипломата и конфессора раскрылись как раз в решающие летние дни 1555 г., накануне подписания религиозного мира. Сочетание уступок и угроз при непременном желании ввести религиозные отношения в правовое русло завершилось крупным, особенно в перспективе, успехом имперской политики. Германия была умиротворена, и вертикаль имперского контроля восстановлена, пусть и с серьезными оговорками. Во всяком случае, перед вступлением в обязанности главы Империи Фердинанд сумел обеспечить относительно прочный фундамент религиозного мира. Избрание его императором позволяло надеяться на укрепление авторитета династии и внутреннюю стабильность, т. е. на усиление позитивного потенциала соглашения 1555 г. Если бы Аугсбургский компромисс не состоялся, то в условиях отречения Карла восшествие на престол Фердинанда скорее всего активизировало бы лишь деструктивные процессы.

Оказавшись на престоле, Фердинанд подчинил все недолгие последующие годы своего правления решению нескольких взаимосвязанных задач. Он стремился укрепить на тот момент еще недостаточно твердую внутреннюю стабильность за счет продолжения диалога с лютеранскими чинами и богословами, имевшего конечной и туманной целью церковное согласие или, по меньшей мере, более приемлемый компромисс с протестантизмом. С другой стороны, он продолжал переговоры с ведущими княжескими Домами Империи по вопросам, остававшимся еще нерешенными в статьях Аугсбургского мира. Итогом сотрудничества, по мысли императора, должно было быть упрочнение «земского мира», обеспеченного более надежными имперскими и сословными институтами. Наконец, еще одной и важной гранью политики Фердинанда было стремление на теоретической платформе завершить обновление католицизма. Здесь в центре внимания оказывались апостольский престол и судьба Вселенского собора.

По первым двум вопросам Фердинанду удалось не столько приблизить окончательное решение, сколько законсервировать сложившееся в 1555 г. положение.

На первом рейхстаге, собравшемся после отречения Карла в 1556 г. в Регенсбурге (реально начал работу лишь в 1557 г. после появления на нем самого короля), лютеранские князья стремились добиться отмены принятой в Аугсбурге «духовной оговорки». Фердинанд, блокируясь с католической партией, не позволил внести изменения в принятые статьи религиозного мира, и дело ограничилось лишь протестами лютеранских лидеров. С другой стороны, назначенный в Вормсе в том же году богословский диспут, проходивший с участием светил протестантизма и обновляющейся католической церкви — Филиппа Меланхтона и Петра Канисия, — оказался безрезультатным. С самого начала съезда сторонники лютеранской ортодоксии вступили в жаркие споры с Меланхтоном, и единство протестантов было парализовано. Католики, возложив всю вину на протестантов, отказались от дальнейшего участия в переговорах. На новом рейхстаге, собравшемся в 1559 г., Фердинанд столкнулся с теми же проблемами, причем дело осложнялось еще и необходимостью организовать оборону восточных рубежей от турок, что требовало вотирования сословиями новых налогов. Избегая решительных шагов, императору удалось сохранить в важнейших вопросах «духовной оговорки» и умиротворения Империи положение «status quo» и добиться частичного вотирования «турецкой помощи». Тактика постоянных консультаций с лидерами протестантских и католических групп в целом принесла хорошие плоды: положение было стабилизировано, князья не испытывали большого желания подвергнуть ревизии статьи Аугсбургского мира.

Как и накануне 1555 г., так и теперь Фердинанд старался опереться на мощных и относительно нейтральных протестантских лидеров. Если до 1553 г. таковым бы курфюрст Мориц Саксонский, то теперь — его преемник Август I, герцог вюртембергский Христофор и бранденбургский курфюрст Иоахим II. В 1562 г. императору удалось добиться согласия сословий на избрание сына его Максимилиана римским королем и своим наследником, что несомненно укрепляло авторитет и позиции Венских Габсбургов, исключая возможные поползновения со стороны Мадрида.

Параллельно Фердинанд напрягал усилия по скорейшему завершению работы Вселенского собора. В лице Пия IV (1559–1565) император нашел деятельного сторонника католической Реформации, так же как и он, мечтавшего поскорее завершить догматическую полемику в Церкви. Весной 1561 г. в Триенте открылась завершающая и самая важная с точки зрения принятых решений сессия Собора. Фердинанд предварительно смог настоять на своих условиях его работы, предусматривавших участие протестантских богословов и представительной фракции немецкого католического епископата. Дело тормозилось, однако, нежеланием протестантов договариваться с католическим духовенством, отчасти из-за боязни принятия Собором решений, составленных в строго католическом духе, и возможных репрессий. В свою очередь католические прелаты неохотно желали присутствовать в Триенте, страшась за судьбы своих духовных княжеств, где сильны были позиции протестантских сословий. В итоге император прибыл на Собор, сопровождаемый лишь епископами наследственных земель. Однако присутствие самого государя и занятая им позиция скорейшего принятия неотложных постановлений сильно содействовали относительно быстрому, даже поспешному завершению работы Собора. Роль Фердинанда в обновлении католической церкви представляется весьма важной.

В итоге Империя в правление Фердинанда избежала новых опасных потрясений, связанных с пересмотром статей Аугсбургского мира. Достигнутые в 1555 г. договоренности все больше воспринимались сословиями необходимой правовой основой всеимперского согласия и мира. При всех спорных пунктах вожди католических и лютеранских сословий были готовы к сотрудничеству с престолом. Отлитый в правовые нормы компромисс позволял восстановить правительственные функции короны и превращался в непременное условие успешной работы имперских учреждений.

б) Максимилиан II (1564–1576). Правление сына Фердинанда в целом лежало в русле преемственности его отцу. Однако личность самого властителя во многом содействовала наметившимся при Фердинанде процессам компромисса, иногда даже в радикальном духе. Необычайное своеобразие Максимилиана вызывало споры уже при его жизни и стало предметом дискуссий историков сегодняшнего дня. Суть проблемы коренится в явных симпатиях будущего императора к протестантам и лютеранству, проявившихся еще в молодости и резко диссонирующих со взглядами дяди, отца и собственных сыновей.

Если старая католическая и краеведческая австрийская традиция в общем не уделяла его портрету заметного внимания, считая Максимилиана слабой, подверженной колебаниям натурой, то в свете кардинальных переоценок последних десятилетий образ его вызывал гораздо больший интерес. «Самым убедительным, — пишет Э. В. Цееден, — представляется новый взгляд, усматривающий в императоре представителя безразличного к догме эразмиано-гуманистического христианства» [Zeeden, ZG. S. 141]. Близким к этому мнению видится суждение Хорста Рабе: «По всей видимости, он (т. е. Максимилиан. — А. П.) в гораздо большей степени склонялся не к ярко выраженному антикатолическому протестантизму, а к, так сказать, предреформационному христианству в гуманистической окраске — в совершеннейшем отличии от своего отца» [Rabe, КО. 5. 320]. В свою очередь Генрих Лутц считал возможным говорить о Максимилиане как фигуре переходной, свойственной новой эпохе, стоявшей между религиозным противоборством и толерантностью. В лице Максимилиана в структурах Империи рождались силы, способные выбрать «третий путь» согласия и компромисса, что было очень важно на еще зыбкой почве Аугсбургского согласия. Император «стремился осуществить всеобщую христианскую Реформацию и установить благочестивое согласие религий в немецкой нации» [Lutz, КО. 5. 70]. Истоки правительственного курса Максимилиана следует искать в его юности. Уроженец Вены (род. в 1521 г.), будущий император оказался с первых лет жизни совсем в иной ауре, нежели его отец. Если Фердинанд был близок испанской католической традиции, то его сын с самого начала тяготел к немецкой и достаточно умеренной в конфессиональном смысле почве Вены. К моменту совершеннолетия Максимилиана Реформация пустила довольно глубокие корни в Австрии, найдя сочувствие и сторонников не только среди дворянских семейств, но и горожан. Влияние лютеранства отразилось и на ближайшем окружении принца: среди воспитателей его встречались люди, едва скрывавшие лютеранские симпатии. Следствием стало формирование терпимой и любознательной к протестантизму натуры. Напротив, последующее пребывание Максимилиана в Мадриде, где он знакомился с испанским укладом и должен был воплощать на деле не слишком теплую дружбу двух родственных ветвей Габсбургов, способствовало лишь развитию отрицательных эмоций.

Вернувшись домой, Максимилиан не считал нужным скрывать своего сочувствия к протестантам. Он дружил с умеренными католиками из своего окружения, завязал оживленную переписку с лютеранскими княжескими дворами и в 1557 г. с публичным скандалом перестал отправлять причастие. Огромное влияние на него оказывал надворный духовник Пфаузер, сам бывший конвертант. Отречение Карла и готовившееся избрание самого Фердинанда естественно актуализировали вопрос скорейшего избрания преемника нового императора. Но стойкое нежелание сына согласиться с основополагающими догматами католицизма и отречься от протестантских друзей сильно накаляли обстановку в семье, как, впрочем, и в отношениях с католическим духовенством и апостольским престолом. Папа откровенно отказывался согласиться на коронацию еретика, а сам Фердинанд в сердцах даже заявил, что вообще не ударит пальцем о палец в хлопотах за сыновнее наследство, если тот не откажется от богомерзких заблуждений. Споры с отцом шокировали современников. Однажды в минуту крайнего раздражения отец даже бросил: «Пусть так, пусть твой Лютер прав, пусть я отправлюсь в ад вместе со всей римской церковью и святым престолом, но даже тогда я не стану сторонником этого мерзкого еретика!» Лишь в феврале 1562 г. в Праге после долгих проволочек принц дал убедить себя в необходимости и неизбежности правильного следования римскому вероучению. Он остался формальным католиком, но в глубинах своей души всегда сохранял симпатии к лютеранам.

Возглавив Империю, Максимилиан последовательно продолжал основные линии в политике отца. В отношении имперских учреждений это выразилось в столь же стойком желании опираться на мнение рейхстага как высшего сословного форума (четыре созыва 1566, 1568, 1570, 1575) и повысить авторитет имперского камерального суда, ставшего после 1555 г. главным судебным органом по конфликтам на религиозной почве. Оба учреждения демонстрировали устойчивость и компромисс. Относительная стабильность в концерте имперских князей позволила Максимилиану попытаться реорганизовать военно-административные структуры Империи. Темой военной реформы был озадачен Шпейрский рейхстаг 1570 г., на котором император по предложению Лазаря фон Швенди выступил с инициативой запрета вербовки наемников в имперских землях и военной службы за рубежами Империи. Полагая, что практика наемничества истощала военные ресурсы, Максимилиан и Швенди хотели организовать общеимперские контингента, комплектовавшиеся на основе территориально-окружной системы под эгидой местных имперских чинов. Однако рейхстаг провалил проект не столько из-за опасения роста военной мощи Габсбургов, сколько по причине существенных финансовых расходов, а также поскольку предложения короны, по мнению чинов, ограничивали их сословную свободу.

Внутреннее развитие Империи характеризовалось еще меньшим риском скорого распада Аугсбургской системы, чем в предшествующие годы, но являло перспективно весьма опасные противоречия. Как при Фердинанде, так и на протяжении всех лет правления Максимилиана протестанты постоянно выдвигали требование полной свободы религиозного вероисповедания. Поскольку речь не шла уже о компромиссе в вере, надежды на который развеялись в 1557 г., а предполагалось лишь свободное отправление всех узаконенных в Аугсбурге конфессий, то вновь неизбежно возникал вопрос «духовной оговорки». Максимилиану удалось на Аугсбургском рейхстаге 1566 г. парировать требования лютеранских князей вернуться к этой проблеме. Весьма эффективным средством стало манипулирование фактором кальвинизма, особенно после введения кальвинистского вероисповедания в Пфальце в 1562–1564 гг., пугавшего лютеранских ортодоксов новым расколом. Играя на неразрешимых с точки зрения богословия противоречиях между евангелическими и реформатскими сословиями, Максимилиан мог использовать раскол единого протестантского фронта.

Но здесь же крылись источники нового обострения. Одним из них становился впервые заявленный радикализм Пфальца, где после введения кальвинизма курфюрст Фридрих III Благочестивый (1559–1576) видел будущее не только в правовой легитимации своего выбора на уровне Империи, но и в динамичной политике, призванной подкрепить Пфальц надежными союзниками в Нидерландах, во Франции и в рейнских землях Империи. Активность Пфальца была естественной реакцией гейдельбергского курфюрста на блокаду со стороны евангелических князей. Но она же угрожала вывести пфальцский фактор за границы имперского политического поля. С другой стороны, наметилось дистанцирование от Вены баварских Виттельсбахов в лице Альбрехта V, особенно после фактического роспуска Ландсбергского союза и осуществления в Баварии с 1566 г. поэтапной рекатолизации на всех уровнях, что контрастировало с компромиссной политикой Максимилиана. Разумеется, отход от более тесного партнерства с Баварией не был равнозначен глубокому расколу в протестантских рядах, но в совокупности все эти тенденции угрожали ослаблением имперского контроля и влекли изоляцию императора. Однако в целом Максимилиану удалось овладеть положением. Главными партнерами короны, как и раньше, оставались умеренные лидеры немецкого протестантизма, прежде всего Саксония (Август I) и Вюртемберг (Христофор I). Опираясь на них, император находил подспорье в протестантском лагере Империи.

Главным полем столкновений оказался рейхстаг в Аугсбурге в 1566 г. Созывая имперский форум, император, помимо всего прочего, желал показать силу Гейдельбергу, заставив его вернуться в правовое русло Аугсбургского мира. Аргументом Максимилиана был очевидный кальвинизм пфальцской Реформации, только что введенной курфюрстом Фридрихом III, что вступало в противоречие с нормами 1555 г. Большинство католических и евангелических князей соглашались с мнением императора, и над Пфальцем нависла реальная угроза имперской опалы. Но в решающий момент Август Саксонский вместе с курфюрстом Бранденбурга, не желая дальнейшей опасной эскалации, поддержал мнение пфальцских уполномоченных, признав Гейдельбергскую Реформацию родственной Аугсбургскому вероисповеданию, за исключением пункта о евхаристии. Вполне возможно, и сам Максимилиан не желал открытого разрыва. Ценности внутриимперского мира, столь дорогой ценой осознанные в предыдущие годы, перевешивали необходимость строго правовой акции. В любом случае, однако, Саксония выступала главной нейтральной силой, что вынуждало Венский двор в дальнейшем прислушиваться к мнению правившего в ней Дома Веттинов.

В итоге окончательно оформился важнейший с точки зрения имперской политики треугольник Саксония— Пфальц — Бавария, в пространстве которого теперь решалась судьба внутреннего согласия в Империи.

Одновременно Максимилиан находил более или менее приемлемый компромисс с протестантизмом в наследственных землях (разрешение евангелического культа для дворян и их подданных в Верхней и Нижней Австрии в 1568 г. и Брукская ассекурация 1571 г.), что позволяло Империи сохранять единство сил прежде всего в борьбе с турецкой агрессией на юго-востоке Империи. Кроме того, после весьма нелегких испытаний, вызванных попытками Испании подавить нидерландское восстание в 1568–1570 гг., Максимилиан стабилизировал отношения со своим двоюродным братом. Положение для Филиппа осложнялось еще и тем, что после смерти своего единственного на тот момент наследника по мужской линии дона Карлоса (1568) и кончины третьей жены короля Изабеллы Валуа он оказывался перед перспективой передачи в будущем испанской короны Венским Габсбургам. Согласно Бургундскому договору 1548 г., Максимилиан выступал единственным законным претендентом.

Положение Империи — и европейское и внутреннее — в год смерти императора было более прочным, нежели в 1564 г. Последовавшая тогда же кончина Фридриха III Пфальцского избавляла от слишком беспокойного партнера, а восшествие на престол его преемника Людвига VI, вернувшего на несколько лет Гейдельберг в лоно лютеранства, исключало Пфальц из числа активных контрагентов имперского престола. Максимилиан оставлял своему наследнику, старшему сыну Рудольфу, которого успел короновать римской короной в 1575 г., шансы на мир по меньшей мере еще на десять лет.

Естественно, улучшение было бы немыслимо без относительной солидарности большинства имперских князей. Огромную роль здесь играло поколение правивших тогда территориальных властителей, поколение эпохи Аугсбургского мира, чьи представители были либо сверстниками, либо старшими современниками Максимилиана. Несмотря на конфессиональные различия, большинство из них прекрасно понимало ценности и цену достигнутых в 1555 г. соглашений. Вероятно, общее мнение хорошо выразил тогда курфюрст Бранденбургский Иоганн Георг (1571–1598), однажды заявив: «Лучше хранить ветхое здание Империи, чем разрушить его».

Правление двух ближайших наследников Карла V бесспорно содействовало внутреннему упрочнению имперских структур. После острых коллизий реформационных десятилетий, долгого отсутствия, зачастую буквального, фактора сильной и авторитетной имперской власти теперь после 1555 г. наметились тенденции к улучшению позиций короны, к успешному функционированию главных имперских институтов и к обретению относительной стабильности в рядах княжеской элиты, вынужденной воспринимать решения 1555 г. с объективной данностью. В то же время сами императоры не расставались с идеями общехристианского согласия, созвучными с гуманистическими традициями позднего средневековья. Затаенная мечта в будущем увидеть Империю и Европу в лоне одной Церкви не только роднили Фердинанда и Максимилиана с Карлом, но и сообщали огромный позитивный импульс к правительственной деятельности этих монархов, выражавшийся в попытках установить компромисс между конфессионально враждебными имперскими сословиями.

в) Состояние имперских учреждений. До второй половины XX в. имперским учреждениям конфессиональной эпохи не уделялось большого внимания со стороны немецких историков, что соответствовало общепринятому тогда взгляду на Империю после Реформации как на внутренне разложившийся организм, неспособный консолидироваться в централизованную монархию.

Переоценка старых воззрений пробудила повышенный интерес к работе центральных институтов. Аугсбургский историк Хайнц Ангермайер еще в 60-х гг. выдвинул концепцию развития земского мира как формы существования самой Империи. С его точки зрения, рейхстага эпохи Реформации, в том числе и основополагающий Аугсбургский сейм 1555 г., являли главный форум консолидации имперских сословий с короной прежде всего по вопросу поддержания земского мира, поскольку религиозный раскол грозил уничтожить внутриимперскую стабильность. По мысли X. Ангермайера, Аугсбургский религиозный мир завершил эпоху позднесредневекового развития Империи. Рейхстаг оставался главным связующим элементом имперской системы.

Отчасти в созвучии с тезисом X. Ангермайера роль рейхстага во второй половине XVI в. исследовали Альфред Колер и Максимилиан Ланциннер, причем последний особо подчеркивал созидательную, жизненно необходимую для Империи деятельность рейхстага при Максимилиане II. Множество проблем, перед которыми оказалась тогда Империя, побуждало сословия рассматривать рейхстаг не столько местом «самоутверждения» за счет интересов имперского престола, сколько каналом внутреннего примирения и согласия. Пиком имперско-сословного взаимодействия историк считает рейхстаг в Шпейере 1570 г. Лишь позднейшие съезды в начале XVII в. продемонстрировали неспособность ввиду резко возросшего конфессионального антагонизма консолидировать имперские сословия.

Большой интерес вызывает и деятельность имперского камерального суда. Здесь следует отметить исследования Фолькера Пресса и Винфрида Шульце, в которых камеральный суд рассматривается важным элементом стабильного существования Империи после 1555 г. наряду с рейхстагом. Деятельность суда до 1589 г. содействовала укреплению авторитета императора и имперских структур в большей степени, чем было принято считать ранее. Как и рейхстаг, так и камеральный суд были форумом сословного компромисса, который был нарушен лишь в силу необратимых процессов в правление Рудольфа II. Просопографические исследования, предпринятые в последние годы и еще не до конца законченные, представляют, бесспорно, огромную важность при изучении работы этой судебной инстанции Империи.

Что касается исследования имперских округов, то здесь в целом превалируют два подхода: обобщающий, представленный монографией Вильгельма Дотцауэра, и региональный, где в центре внимания оказываются отдельные округа (лучше всего изучены рейнско-кёльнский, нижнерейнско-вестфальский, нижнесаксонский и баварский). Одна из главных проблем: в какой степени конфессиональная эпоха содействовала превращению округов в достаточно самостоятельные в своей организационной основе регионы, противопоставленные имперскому центру? В свете проделанной работы становится ясной довольно сильная связь окружных институтов с центральными учреждениями. Религиозный раскол и кризис имперской системы содействовал регионализации, но этот процесс постоянно смягчался компромиссами между региональными и имперскими силами.

К числу наименее разработанных тем все еще относится тема центрального административного аппарата короны второй половины XVI в., прежде всего надворного совета. Книга Отто фон Гшлиссера до сих пор сохраняет ценность руководящего пособия, особенно в вопросах разграничения судебных компетенций надворного совета и имперского камерального суда. Однако выяснение роли самого совета при подготовке важнейших правительственных решений, равно как и его консолидирующие функции, особенно после 1589 г., требуют специальных исследований, лишь начатых Фолькером Прессом.

В обобщенном виде картина рисуется следующим образом. Аугсбургский религиозный мир стабилизировал и оживил работу старых институтов имперского управления, оформившихся в конце XV в. и частично парализованных в ходе Реформации. Прежде всего с новой силой была заявлена роль рейхстага («Reichstag») как главного органа имперского сословного представительства. Именно путем дискуссий и соглашений, выработанных в преддверии рейхстага и на нем самом, Фердинанд добился заключения имперского мира 1555 г. И именно с опорой на рейхстаг последующие императоры смогли обеспечить действенный контроль над ситуацией в Империи. Характерной чертой становились частые созывы рейхстага (1556, 1557, 1558, 1559, 1564, 1566, 1567, 1570, 1574), превращавшегося тем самым в своеобразный барометр внутренней стабильности. Лишь в первое десятилетие царствования Рудольфа II, когда заметней стали благотворные усилия предшествовавших лет, рейхстаг стал созываться менее часто, что, однако, не влекло падение его авторитета. По мере развития внутреннего кризиса на рубеже веков, его фактор вновь становился значимым (Регенсбургские рейхстага 1603 и 1608 гг.). Внутренняя структура этой ведущей сословной ассамблеи отличалась относительной стабильностью. Перемены выразились лишь в формировании ближе к концу XVI в. новой фракции имперского рыцарства, что являлось результатом социальной консолидации этого сословия в рамках Империи.

Более существенными стали изменения в раскладе сил, представленных на рейхстаге. Реформация, резко усилившая значение княжеского форума, повлекла укрепление и без того сильных позиций княжеских фракций: коллегии курфюрстов, княжеской и графской курии. В свою очередь, менее громкими становились голоса имперских городов, хотя сама городская курия уже оформилась с конца XV в. Мнение городов все реже сказывалось на решении ключевых проблем. Статьи Аугсбургского мира, разрешавшие свободу вероисповедания имперским чинам, касались прежде всего князей и имперских рыцарей, поскольку имперские города, хотя и считались самостоятельными субъектами, тем не менее являли зачастую биконфессиональный профиль. Наряду с лютеранскими общинами в их стенах пребывали и католические подданные, что ограничивало свободу конфессиональной политики магистратов принципом паритета. В таких условиях депутаты имперских городов действовали всегда с оглядкой на сложную конфессиональную ситуацию в своих общинах. Большинство князей, напротив, имело свободные руки, что поощрялось евангелическими и католическими богословами, видевшими в том возможность либо дальнейшего распространения Реформации, либо рекатолизации.

Разумеется, в условиях религиозного раскола, хотя и нормированного Аугсбургским миром, рейхстаг становился не только местом многоборья сословных сил с императором, но и острых межсословных полемик. Возникали сложные комбинации в отношениях императора и ведущих сословных сил. С одной стороны, императоры вынуждены были согласовывать свое мнение с ведущими династами Империи, как, например, с курфюрстом Саксонии или герцогом Баварии, что усиливало олигархический характер рейхстага, с другой — получали возможность играть на противоречиях в самой княжеской курии, расколотой по конфессиональному признаку. Рейхстаг становился более элитарным, но внутренне менее цельным институтом, открытым для давления со стороны короны.

Параллельно с рейхстагом конфессиональная эпоха создала еще один орган сословного представительства: съезд имперских депутатов («Deputationstag»). Основы его функционирования были заложены в статьях Аугсбургского религиозного мира, в рамках Уложения об имперской экзекуции, призванного гарантировать земский мир. Съезд депутатов предполагался более мобильным и эффективным органом контроля за соблюдением мира в Империи, нежели рейхстаг. На них, как правило, велись предварительные переговоры по вопросам, затем обсуждавшимся на рейхстаге. С 1564 г. рассматривались проекты имперской монетной реформы, имперского матрикула, имперского уложения о поддержании порядка, реформы и визитации камерального суда. Как правило, от 16 до 20 членов съезда теоретически представляли все имперские сословия по меньшей мере с одним представителем от каждого округа.

Подавляющее большинство голосов было за имперскими князьями, что превращало съезды в настоящие ассамблеи княжеской олигархии. Рождение нового учреждения знаменовало, таким образом, еще один шаг на пути укрепления позиций сословной элиты. Вместе с тем императоры были заинтересованы в успешной работе съездов, на которых договориться по важнейшим вопросам было легче, чем на многолюдных сессиях рейхстага.

Другим важнейшим органом общеимперского управления бесспорно был имперский камеральный суд («Reichskammergericht»). Роль его резко повысилась после 1555 г. Согласно статьям религиозного мира он превращался в главную судебную инстанцию Империи по спорным делам представителей обеих конфессий, в главного гаранта самого религиозного согласия. «Кто хотел прочного религиозного мира, тот не мог выступать против суда» [Rabe. RG. S. 316]. Отныне все спорные моменты в отношениях между евангелическими и католическими чинами империи должны были регулироваться камеральным судом, заседавшим в Шпейере. Сложилось технически важное распределение функций: если рейхстаг был призван в целом решать лишь политические проблемы, прямо не связанные со спорами на религиозной почве, то суд должен был заниматься именно юридико-конфессиональными вопросами. Тем самым обнаруживался важный правовой канал в решении конфликтных ситуаций, при которых истец и ответчик принадлежали к разным вероисповеданиям. Организация судопроизводства и процедура принятия решений основывались на принципах равенства конфессий. Сенат камерального суда состоял наполовину из католиков, наполовину из лютеран. С одной стороны, паритет удовлетворял интересы сословий обеих конфессий, с другой — таил в себе опасность блокирования решений, в случае если голоса делились поровну. Тем не менее авторитет суда был весьма высок, о чем говорит статистика: за период с 1559 по 1589 г. (т. е. до момента окончательного паралича этого органа) из всех принятых приговоров было опротестовано лишь семь.

Ежегодно для контроля над работой суда императором назначалась особая визитационная комиссия («Visitationskommission»), состоявшая из представителей имперских сословий. В круг обычных дел, разбираемых судом, включались вопросы признания реформационного права за имперскими сословиями, эмиграционных прав подданных имперских чинов, упразднения духовной юстиции в делах веры, а также секуляризованного имущества католической церкви.

Будущий кризис камерального суда, однако, становился неизбежным, поскольку сам Аугсбургский религиозный мир не мог положить предел ни реформационному движению, ни начавшейся рекатолизации. Свободной оставалась дорога обоим процессам, что ставило на повестку дня конфликты, не поддававшиеся по своему размаху нормативному урегулированию. Главные споры разворачивались вокруг признания реформационных прав за имперскими городами, заключавшими в себе конфессиональные меньшинства, и секуляризации имперских аббатств и епископств, расположенных на территории евангелических князей. В решении этих проблем не обнаруживалось согласованного мнения асессоров и принятие окончательных приговоров делалось невозможным. Следствием стали постоянные (с 1557 г.) запросы суда, адресованные рейхстагу, с просьбой принять окончательное решение по спорным делам на общеимперском форуме.

Региональными институтами имперского судопроизводства являлись старые, учрежденные еще при Максимилиане I имперские округа («Reichskreise»), охватывавшие несколько территорий, во главе которых стояли имперские чины (6 округов — в 1500 г., 10 —с 1512 г.). В руки начальникам этих округов — главным образом, влиятельных духовных и светских имперских князей — передавалась функция поддержания земского мира и осуществления имперской экзекуции. Были организованы окружные канцелярии, аппарат управления и финансы. Для выработки согласованного мнения на уровне округов собирались т. н. имперские окружные съезды («Kreisetag»), включавшие в себя представителей всех имперских чинов, входивших в данный округ. Социальный состав окружных съездов зачастую исключал доминирование только лишь княжеской имперской элиты, а конфликты, разворачивавшиеся на региональном уровне, не были столь многообещающими для князей и курфюрстов, как на уровне рейхстага. Следствием этого стал постепенный отход курфюрстов от деятельного участия в окружных собраниях, что не только блокировало принятие важных решений, но и указывало на рейхстага и съезды депутатов как отныне главные институты имперско-княжеского компромисса. Князьям было выгоднее и легче защищать интересы на съездах депутатов и на рейхстагах, чем на многоголосых окружных ассамблеях, где они имели перед собой, как правило, давних, хорошо известных и непримиримых оппонентов.

Наряду с подвижками в системе имперского судебного и сословного контроля во второй половине XVI в. все более значимыми становились административные органы короны. В процессе совершенствования аппарата управления огромное значение имели реформы Фердинанда I, повлекшие создание в 1559 г. имперских надворных («Reichshofrat») и тайных советов («Geheimer Rat»), Предтечами новых инстанций стали преобразования, уже осуществленные Фердинандом в своих наследственных землях. В 1527 г. был учрежден надворный совет в Вене, в компетенцию которого входили текущие дела по управлению Австрией. В 1537 и 1541 гг. этот орган был реорганизован, а после восшествия Фердинанда на престол его сфера деятельности распространилась на всю территорию Империи. По уложению 1559 г. в круг дел надворного совета входили вопросы управления и юстиции, право на пересмотр судебных вердиктов и на помилование. По отношению к имперскому камеральному суду надворный совет выступал конкурирующей инстанцией. Кроме того, ему было передано исключительное право решать все спорные вопросы, связанные с имперскими ленами.

В делах управления роль совета определялась регулярными консультациями с императором по всему кругу внутренних и внешних проблем Империи. Ядро совета, представленное, как правило, близкими императору опытными управленцами, образовывало т. н. тайный совет, совещания с которым предваряли последующие переговоры государя с самим надворным советом. В функции тайного совета входила подготовка решений по самым важным правительственным делам. Коллегиальный стиль управления, столь присущий первым императорам конфессиональной эпохи, обеспечивал принятие окончательных решений лишь после обсуждения в обоих советах, что превращало обе инстанции в высшей степени авторитетные учреждения. Не случайно, что после блокирования работы камерального суда именно имперский совет принял на себя, по обоюдному согласию всех споривших конфессиональных групп, бремя разрешения самых болезненных вопросов.

Состав совета включал в себя от 12 до 18 лиц, назначавшихся непосредственно императором, причем преимущественно из наследственных земель Габсбургов. В него входили дворяне и дипломированные юристы неблагородного происхождения.

При кажущейся множественности и громоздкости центральных и региональных имперских институтов можно, однако, заметить во второй половине XVI в. весьма перспективные тенденции. Они выражались, с одной стороны, в упрощении структур сословного представительства, когда в результате явно обозначившихся процессов олигархизации, ускоренных Реформацией, княжеская элита окончательно завладела ключевыми позициями в важнейших учреждениях. Тем самым имперская власть получала возможность постоянно общаться и договариваться с относительно малой группой имперских князей. Так легче было достичь приемлемого компромисса и использовать рычаги влияния личных отношений. С другой стороны, активизация центральных административных учреждений укрепляла позиции престола, как бы дополняя относительно прочный баланс между императором и сословиями. Переплетаясь, обе тенденции могли стать многообещающими для развития имперской власти.

Трагедия Империи тем не менее заключалось в том, что эти процессы развивались в поле нерешенного до конца конфессионального противостояния, которое со временем все более деформировало работу центральных институтов. Последующий кризис учреждений был запрограммирован загнанными вглубь «болезнями» Аугсбургского мира.

1. Buschmann, KR. Т.2.

2. Correspondenz des Kaisers Karl V / Hrsg, von K. Lanz. Bd 1–3. Leipzig, 1844–1846.

3. Deutsche Reichstagsakten (I, § 2).

4. Die Korrespondenz Ferdinands I (I, § 2).

5. Die Korrespondenz Maximilians II (I, § 2).

6. Staatspapiere zur Geschichte des Kaisers Karl V / Hrsg, von K. Lanz. Stuttgart, 1845.

7. Quellen zur Geschichte des Kaisers Maximilian II. Bd 1–2. / Hrsg, von M. Koch. Leipzig, 1857–1861.

8. Quellen zum Verfassungsorganismus (I, § 3.1).

9. Zeumer, QGDR.

1. Зикен Б. Фердинанд I 1556–1564. // Кайзеры. С. 61–88.

2. Колер А. Карл 1519–1556 // Кайзеры. С. 34–60.

3. Рудерсдорф М. Максимилиан II 1564–1576 // Кайзеры. С. 89–113.

4. Bibi V. Maximilian II. Der rätselhafte Kaiser. Ein Zeitbild. Hellerau bei Dresden, 1929.

5. Brandi К. Kaiser Karl V. Werden und Schicksal einer Persönlichkeit und eines Weltreiches. 7. Aufl. Müinchen, 1964.

6. Bucholtz F. B. von. Geschichte der Regierung Ferdinand des Ersten. Bd 1–9. Wien, 1831–1838.

7. Dotzauer W. Die deutschen Reichskreise in der Verfassung des Alten Reiches und ihr Eigenleben (1500–1806). Darmstadt, 1986.

8. Fernandez Alvarez M. Imperator mundi. Karl V. Kaiser des Heiligen Römischen Reiches Deutscher Nation. Stuttgart, 1977.

9. Gotthard A. Das Alte Reich 1495–1806. Darmstadt, 2006.

10. Gschliesser O. von. Der Reichshofrat. Bedeutung und Verfassung, Schicksal und Besetzung einer obersten Reichsbehörde von 1559 bis 1806. Wien, 1942.

11. Kaiser Ferdinand I. Ein mitteleuropäischer Herrscher / Hrsg, von M. Fuchs, T. Oborni, G. Ujvarys. Münster, 2005.

12. Kaiser Ferdinand I. Das Werden des Habsburger Monarchie. Milano, 2003.

13. Kaiser Maximilian II. Kultur und Politik im 16. Jahrhundert / Hrsg, von F. Edelmayer, A. Köhler. Wien, 1992.

14. Kohler A. Antihabsburgische Politik in der Epoche Karls V. Die reichsstandische Opposition gegen die Wahl Ferdinands I zum römischen König und gegen die Anerkennung seines K?nigturns. Gottingen, 1982.

15. Kohler A. Karl V. Eine Biographie. München, 2003.

16. Kohler A. Ferdinand I. 1503–1564. Fürst, König, Kaiser. München, 2003.

17. Kohler A. Karl V, Ferdinand I und das Reich. Bemerkungen zur Politik der habsburgischen Brüder // Europäische Herrscher. Ihre Rolle bei der Gestaltung von Politik und Gesellschaft vom 16. Bis zum 18. Jahrhundert / Hrsg. Von G. Vogler. Weimar, 1988. S. 58–70.

18. Lanzinner M. Friedenssicherung und politische Einheit des Reiches unter Kaiser Maximilian II. (1564–1576). Göttingen, 1993.

19. Luttenberger A. Kurfürsten, Kaiser, Reich. Politische Führung und Friedenssicherung unter Ferdinand I. und Maximilian II. Mainz, 1994.

20. Lutz H. Christianitas afflicta. Europa, das Reich und die päpstliche Politik in Niedergang der Hegemonie Kaiser Karls V. (1552–1556). Göttingen, 1964.

21. Lutz H. Karl V. Biographische Probleme // Biographie und Geschichtswissenschaft. Aufsätze zur Theorie und Praxis biographischer Arbeit / Hrsg. Von G. Klingenstein et al. Wien, 1979. S. 151–182.

22. Neuhaus H. Reichsständische Repräsentationsformen im 16. Jahrhundert. Reichstag-Reichskreistag-Reichsdeputationstag. Berlin, 1982.

23. Neuhaus H. Das Reich in der frühen Neuzeit. München, 1997.

24. Press V. Reichskammergericht in der deutschen Geschichte. Wetzlar, 1987.

25. Rabe H. Der Augsburger Religionsfriede und das Reichskammergericht 1555–1600 // Festgabe für E. W. Zeeden zum 60. Geburtstag. Munster, 1976. S. 260 ff.

26. Rabe, RG.

27. Rassow P. Die politische Welt Karls V. München, 1942.

28. Schubert F. H. Die deutschen Reichstage in der Staatslehre der frühen Neuzeit. Göttingen, 1966.

29. Schulze W. Reichstage und Reichsteuern im späten 16. Jahrhundert // ZHF, 2, 1975. S. 43–58.

30. Smend R. Das Reichskämmergericht. T. 1. Geschichte und Verfassung. Weimar, 1911.

31. Sutter Fichtner P. Ferdinand I. Wider Türkennot und Glaubensspaltung. Graz, 1986.

3. Лютеранская церковь

а) Завершение конфессионального обособления и внутренняя консолидация. Эпоха ортодоксии. Развитие лютеранства после Аугсбургского мира характеризуется тремя процессами, ставшими свойственными всем другим конфессиям в Германии: отмежеванием от других исповеданий (от кальвинизма, цвинглианства, спиритуализма, швайнкфельдианства, католичества, анабаптизма), внутренней консолидацией за счет объединения различных направлений в лютеранстве и формированием территориальной церкви под эгидой князей, что обеспечивалось территориальной экспансией Реформации после 1555 г. Основополагающую посылку учения Лютера образует троякое оправдание посредством веры (sola fide), Писания (sola scriptura) и милости (sola gratia). Человек, являясь грешником в силу первородного греха, может рассчитывать лишь на милость Всевышнего, которая является следствием безмерной божественной любви. Ее невозможно заслужить «добрым делом», а лишь оправдать, доверяясь (т. е. веря) Всевышнему. Вера человека есть изъявление встречной любви к Богу, ведущая по пути Спасения. Меланхтон уже при жизни Лютера толковал положение об оправдании в свойственном ему духе синергизма, полагая возможным «содействие» человека своему спасению в земной жизни за счет встречного движения воли. Вопрос же о «добрых делах» как следствии оправдания был впоследствии разработан ортодоксией в том смысле, что за счет них Господь оправдывает жизнь самого верующего, но не очищает душу от первородного греха. Следствием этой посылки стало развитие во второй половине века более цельной концепции взаимодействия человека и Бога в земной жизни. Сам же Лютер достаточно безразлично относился к аспектом формального земного благочестия («Вера есть то сокровище, кое надлежит беречь и лелеять постоянно, в жизни же можно держать себя и по-другому»).

Со временем расхождения между Лютером и Меланхтоном увеличились по довольно широкому спектру догматических проблем. Меланхтон, испытывая тягу к систематизации и находясь под влиянием метафизических, естественноправовых и этических идей Аристотеля, воспринимал основные догматические посылки Лютера безусловной данностью, но считал первоочередной задачей практический инструктивизм догмы, что, в свою очередь, влекло корректировку некоторых положений самого вероучения. Лютер, напротив, был увлечен главными принципами, оставляя техническую сторону догмы на втором месте. При жизни Лютера разногласия не носили принципиальный характер, сглаживаясь десятилетиями дружбы и совместной борьбы. Но уже при работе над вторым изданием формулы Аугсбургского вероисповедания Меланхтон счел возможным изменить десятую статью, толковавшую евхаристию. Новая редакция под названием Измененного Аугсбургского Вероисповедания увидела свет в 1540 г. В учение о евхаристии Меланхтон стоял ближе к Кальвину, а в вопросах свободы воли, доброго дела и направляющей силы церковной власти — ближе к Риму.

Догматический аспект сплетался с политическим благодаря привлечению к Шмалькальденскому союзу южнонемецких городов, тяготевших к цвинглианству («тетраполитана»). Потребовался сложный компромисс в виде Формулы Виттенбергского согласия 1536 г., узаконившей достаточно зыбкое содружество последователей ортодоксии и сторонников смешанного с цвинглианством учения. В последние годы жизни Лютера в его окружении наметилось формирование весьма сплоченной группы богословов, выступавших с критикой меланхтоновской формулы (Иоганн Агрикола). Но только после смерти «Виттенбергского соловья» в 1546 г. споры вылились в открытое противостояние двух направлений в евангелическом богословии. Если сторонники Меланхтона вместе со своим наставником имели главную цитадель в стенах Виттенбергского университета под покровительством курфюрста Саксонии, то их противники нашли прибежище в эрнестинских владениях, преимущественно в стенах Йенского университета (герцогство Саксен-Веймар). Противники Меланхтона именовали его сторонников «филиппистами». позже — «криптокальвинистами», откровенно намекая на общность некоторых догматических положений Меланхтона и Кальвина. Сами же себя оппоненты Меланхтона полагали истинными наследниками учения Лютера, т. е. гнесиолютеранами. Среди приверженцев Меланхтона были видные деятели минувших лет: Георг Майор, Юстус Мениус, Иоханнес Пфеффингер и многие другие. «Гнесиолютеране» могли гордиться блестящими фигурами Никласа фон Амсдорфа, Матфея Флация, Иоханнеса Виганда. Матвей Флаций со временем стал главным руководителем всего ортодоксального направления, получив в 1557 г. кафедру в Йенском университете.

Конфликт развивался, распадаясь на две фазы: от кончины Лютера до смерти Меланхтона (1560) и от смерти Меланхтона до итогового соглашения 1577 г. Спор шел вокруг трех богословских вопросов:

1. Об исключительности божественной милости как основы спасения в ее зависимости от ответственности человека — по сути, внутрилютеранское продолжение дискуссии с католической церковью вокруг оправдания.

2. Об образе присутствия Христа в причастии.

3. О самостоятельности церкви по отношению к светской власти.

«Гнесиолютеране» во всех пунктах подчеркивали приоритет Евангелия и считали толкование Лютера вкупе с текстом единственной верной основой вероисповедания. Любое отклонение воспринималось крайне болезненно, как предательство и отступничество.

Первая фаза содержала четыре крупные богословские дискуссии:

1. Спор по вопросу адиафоры между Флацием и Меланхтоном (под адиафорой понимались обрядовые традиции католической церкви, не существенные для лютеранского вероучения и потому могущие быть оставленными в евангелической традиции).

2. Осиандристский спор между Иоахимом Мерлином (1514–1571) и Андреасом Осиандром (1498–1552).

3. Майористский спор между Никласом фон Амсдорфом (1483–1565) и Георгом Майором (1502–1574).

4. Синергистский спор между Иоханнесом Пфеффингером (1493–1573), Викториной Штригелем (1524–1569) и Матвеем Флацием (1520–1575).

Споры резко обострились после того, как в 1552 г. в Гамбурге представитель ортодоксии Иоахим Вестфаль публично обвинил Меланхтона в связях с Кальвином. Меланхтон в свою очередь оставил без ответа письменное предложение Кальвина окончательно соединиться с ним в вопросах веры, что дало повод «гнесиолютеранам» считать его самого и его сторонников «молчаливыми», или «тайными», кальвинистами («крипто-кальвинисты»).

Авторитет Меланхтона еще сдерживал накал дискуссии, но после его смерти в апреле 1560 г. конфликт стал стремительно приобретать все черты настоящего раскола.

Противостояние Виттенбергского и Йенского университетов обострялось желанием династического реванша Эрнестинской ветви саксонских Веттинов, представители которого в лице сперва Иоганна Фридриха Среднего, а потом герцога Иоганна Вильгельма Веймарского претендовали на роль главных хранителей истинного наследия Лютера. Кульминации конфликт достиг на Вормском съезде, собранном в 1557 г. по инициативе Фердинанда I для поиска компромисса между католиками и лютеранами (см. I, § 2, 1), на котором вместо переговоров с католиками протестантские богословы начали споры между собой. В 1561 г. на съезде в Наумбурге представители Пфальца, альбертинской Саксонии и Веймара тщетно пытались прийти к соглашению по вопросу конфессиональной ориентации. Полным провалом окончилось и новое свидание между курфюрстом Августом и Иоганном Вильгельмом в Альтенбурге в 1569 г.

Между тем разгоравшиеся споры вредили общему положению евангелической церкви, не без основания побуждая католиков видеть в них признаки глубокого внутреннего кризиса. Встревоженные за судьбы веры князья, прежде всего курфюрст Август Саксонский, герцог Брауншвейг-Вольфенбюттельский Юлий Младший и Христофор Вюртембергский, с начала 70-х гг. хлопотали о достижении единства. Сумма внешних обстоятельств облегчала компромисс: еще в 1561 г. Флаций вынужден был оставить вследствие интриг преподавание в стенах Йенского университета, а спустя несколько лет, войдя в конфликт с герцогской властью по вопросу контроля над евангелическими церковными структурами, — и пределы самого герцогства. В 1574 г. курфюрст Август, считая себя введенным в заблуждение «филиппистами», очистил от последователей Меланхтона Виттенбергский университет и свое окружение (канцлер Краков, Симон Пойкер). В 1572 г. скончался Иоганн Вильгельм Веймарский, главный патрон «филиппизма» в Тюрингии, а в 1576 г. — курфюрст Пфальцский Фридрих III. Крупнейшие фигуры, знаменовавшие противостояние, уходили со сцены.

Среди богословов, нашедших в себе силы примирить враждебные направления, оказался канцлер Тюбингенского университета, влиятельнейший советник герцога Христофора Якоб Андреа (1528–1590), известный критик Тридентского собора Мартин Хемнитц (1522–1586) и нижнесаксонский теолог Николай Зельнекер (1530–1592). Всем троим были близки положения ортодоксии, но гибкая позиция, занятая в споре, позволила дистанцироваться от крайностей Виттенберга и Йены. Андреа взял в свои руки подготовку переговоров. Сперва в Вюртемберге при поддержке теологического факультета и особенно герцога Христофора (Швабское Согласие, 1574 г.), а затем в Брауншвейге на встречах с Хемнитцем и Зельнекером были выработаны предварительные условия, устраивавшие и саксонских теологов («Швабско-саксонское Согласие, 1575 г.»). Спустя год на собрании лютеранских богословов в Торгау, созванном по инициативе курфюрста Августа, возник проект окончательного религиозного примирения, который был вынесен на рассмотрение земских лютеранских церквей. После продолжительных дискуссий и интенсивных переговоров, длившихся с марта по май 1577 г. в монастыре Берген близ Магдебурга, было достигнут общий компромисс, примерявший «филиппистское» направление с ортодоксальным лютеранством. Он нашел выражение в Формуле Согласия, сделавшей возможным дальнейшее развитие немецкого лютеранства как единой конфессии.

Стержень Формулы образовывали положения Аугсбургского вероисповедания 1530 г., которые были признаны единственной каноничной редакцией веры. В первых двух статьях отвергались синергистские тезисы «филиппистов», равно как и аргументы Флация, в третьей отрицались учение Осиандра и адиафоризм, в четвертой — положения Георга Майора о «добрых делах». Учение Меланхтона было признано не противоречащим Лютеру, но лишь искаженным и извращенным его последователями и врагами Евангелия. В вопросе толкования евхаристии и христологии акцент был поставлен на евангельском Слове в смысле буквального присутствия Христа в причастии и на тезисе о перевоплощении земной плоти Христа в божественную. Предопределение в кальвинистском понимании видоизменялось лишь в поучение Господа, из любви предупреждающего и побуждающего греховного человека. Тем самым провозглашалась возможность двойного исхода Истории. Формула Согласия, таким образом, не создавала нового вероучения, а лишь четче формулировала и растолковывала положения Аугсбургской Конфессии 1530 г. «Филиппизм» лишался доктринальной почвы и растворялся в ортодоксии. Спустя еще три года, после неоднократных попыток расширить круг признавших Соглашение имперских чинов, в 1580 г. его текст был опубликован в Дрездене (Книга Согласия. Konkordienbuch) вместе с другими письменными свидетельствами лютеранской конфессии.

Таким образом завершилась работа по догматическому созиданию лютеранства. Отныне основу евангелического вероучения составляли Св. Писание во всех его частях, Большой и Малый Катехизис Лютера, Шмалькальденские статьи (написанные Лютером в 1536 г. для прений с католиками на предполагавшемся Соборе), Неизменная Формула Аугсбургского вероисповедания 1530 г., Апология Аугсбургского вероисповедания Меланхтона, его же трактат «О власти и старшинстве папы» («De potestate et primatu Papae») и, наконец, сама Формула Согласия. 86 князей, баронов и городов (или их представители) подписали текст вместе с 8500 пасторами, согласившимися с Формулой. Остальные отказались ее признавать, большей частью перейдя позже в лоно реформатской доктрины.

Достижение Согласия знаменовало важный итог предшествовавшего развития. Оно отнюдь не было следствием «мелочных» догматических столкновений внутри лютеранства, как считали либералы и позитивисты прошлых лет, а было вполне нормативным актом исцеления от внутренних разногласий, сопровождавших рождение любой крупной конфессии. Учению Лютера надлежало во что бы то ни стало конституироваться в ряду прочих нарождавшихся направлений протестантизма, жестко идентифицировать себя с определенной догмой. Лишь в этом случае оно могло претендовать на роль самостоятельного и влиятельного вероисповедания. В перспективе 1577 г. имел и другое большое значение: лютеранство раньше прочих конфессий смогло преодолеть внутренние разногласия и явиться в виде цельной и ясной догмы. Кальвинизму еще предстояло столкнуться с проблемами догматического толкования (Дордрехтский синод, 1618–1619), католицизм лишь находился в стадии завершения консолидации, тридентские реформы очень медленно и постепенно превращались в действенный фактор для католической Германии. Лютеранство в таких условиях располагало уже разработанной, хорошо подготовленной платформой.

Обретение внутреннего единства следовало параллельно внешнему отмежеванию от родственных ветвей протестантизма. С годами все более растущее неприятие Лютером нововведений Ульриха Цвингли переросло в окончательный разрыв. На переговорах в Марбурге в 1529 г., организованных усилиями ландграфа Филиппа Гессенского, стороны констатировали полную противоположность в толковании евхаристии: если Лютер придавал причастию буквальный смысл как воплощению вина и хлеба в кровь и тело Христово, то Цвингли настаивал лишь на символическом значении таинства. Расхождение оказалось непреодолимым, и компромисс невозможным. Позже к вопросу таинств прибавилась проблема экзерцизма, т. е. обряда изгнания беса при совершении крещения. Если для Лютера процедура выглядела совершенно необходимой прежде всего ввиду центрального значения крещения в обрядовой концепции лютеранства, то в рамках доктрины Кальвина она выглядела бессмысленной с точки зрения учения о предопределении. Публикация Кальвином его главного труда в 1536 г., как и позже — Женевского катехизиса вызвала лишь раздражение и полное неприятие в лютеранской среде. Только с большим трудом и с оглядкой на политическую ситуацию поддерживалась относительная терпимость к «третьему» пути, среднему между кальвинизмом и лютеранством, представленному рейнско-эльзасскими реформаторами (Мартин Буцер, Якоб Штурм, Иоганн Эколомпадий). Помимо вышеуказанных разногласий появились и новые, связанные с отличиями в учении об оправдании, христологии и доктринальном значении библейского текста. Соединение Кальвина со швейцарской Реформацией, уход со сцены компромиссной группы западно-немецких богословов и подписание Формулы Согласия в 1577 г. означало завершение размежевания двух ведущих направлений европейского протестантизма. Отныне кальвинизм и лютеранство оказались в непримиримых — вплоть до XVIII в., т. е. до наступления эпохи Пиетизма — противоречиях, наложивших трагическую печать на судьбы немецкого протестантизма в первой половине XVII в.

Что касается сосуществования с католицизмом, то здесь временный, вынужденный и почти нигде в полной мере не принятый компромисс Аугсбургского Интерима 1548 г., разработанный Иоганном Агриколой (введение причастия под обоими видами, разрешение брака для духовенства при сохранении в полной неизменности традиционной католической догмы), остался лишь фрагментарным явлением. Пассауский мир 1552 г. и Аугсбургское соглашение 1555 г. юридически упраздняли всякие обязательства, взятые лютеранами в 1548 г.

Следующий отрезок в истории лютеранства обычно именуется эпохой старолютеранской ортодоксии, охватывавшей конец XVI и большую часть XVII в. До последних лет в трудах немецких исследователей этот период пребывал либо в полном забвении, либо удостаивался в высшей степени негативных оценок. С XIX в. общим местом стало суждение о времени ортодоксии как о застое в теологическом развитии, консерватизме, категоричном, бессмысленном и непродуктивном неприятии иноконфессионального мнения, прежде всего кальвинизма (В. Швабе, Г. Толук). Перемены наметились лишь с выходом в свет работ Ганса Лейбе в первой половине XX в., систематизировавшего учения евангелических теологов кануна и периода Тридцатилетней войны, равно как и эволюцию полемики между реформатами и кальвинистами Г. Лёйбе одним из первых указал не только на эпохальную важность ортодоксии в смысле подытоживания предшествующего наследия, но и на ростки будущих пиетистских и экуменистических воззрений, медленно всходивших в массе лютеранских богословских экспликаций. Эрнст Вальтер Цееден расширил понятие ортодоксии, придав ему в соответствии с собственным пониманием конфессиональной эпохи интерконфессиональное значение: ортодоксия — явление характерное и для католицизма, и для всех ветвей протестантизма. В ортодоксии Э. В. Цееден усматривал разработку целостной системы «истинного вероучения». «Характерными признаками ортодоксии, — пишет он, — выступают большие догматические суммы, компендиумы из Св. Писания, сочинений Лютера, исповедальных книг, создававших целостное учение, в котором нашли свое место вопросы религиозной, социальной и естественной этики» [Zeeden, ZG. S.212]. В последние годы эти тезисы получили развитие прежде всего в работах Эйке Вольгаст и Вольфганга Зоммера бесспорно крупнейших на настоящий момент специалиста в области лютеранской ортодоксии. По мнению Э. Вольгаст, многочисленное поколение лютеранских богословов XVII в. незаслуженно забыто, но именно этому поколению немецкое лютеранство обязало цельной философской картиной мира, не успевшей еще созреть в трудах самого Лютера. В. Зоммер сосредоточил внимание на коллективном портрете лютеранского пастората на примере надворных духовников саксонских курфюрстов и кроме того в отдельной монографии постарался выявить взаимозависимость политических и духовных составляющих лютеранской Германии. Внутреннее единство евангелического сообщество формировалось по его мнению единой духовной аурой и практикой, сильно влиявшей на правительственные структуры, причем особенно заметную роль играли апокалипсические мотивы, распространенные как в лагере ортодоксов, так и у сторонников Меланхтона. Ожидание скорого конца времен — общий мотив собственно самой Реформации — сильно содействовало духовному стоицизму и наложило печать на специфику лютеранского благочестия с ее сильно выраженным акцентом на покаянных требах.

Характерные черты лютеранской ортодоксии явственно обозначились после выработки Согласия. Они выражались в подчеркнутом желании касаться тех или иных богословских проблем с опорой на Писание и основополагающие тексты Книги Согласия 1580 г. Поскольку сами догматы считались непререкаемыми и очевидными, то отношение к их толкованию строилось лишь по линии критики: любое отклонение от изначальных формул считалось заблуждением и отступничеством. Именно эта черта — своеобразный гиперкритицизм — была присуща ортодоксии, что на первый взгляд разочаровывает в стиле и духе многочисленных трактатов XVII в. Но понять этот критический настрой можно лишь в том случае, если иметь в виду огромное желание лютеранского богословия укрепить внутреннее единство, столь громадными усилиями достигнутое в 1580 г. С другой стороны, критика была во многом лишь формой, скрывавшей постепенное осмысление лютеранского наследия во взгляде на выработку единой философской, правовой и этической концепции. В этих областях ортодоксия проявляла синтез взглядов Аристотеля в интерпретации Меланхтона и позднесредневековых схоластических воззрений, разделявшихся ранее Лютером и отчасти сближавших методологию лютеранства с католицизмом. Следствием стало появление внушительных компендиумов, давших исчерпывающее понимание разнообразных сторон мироздания.

Следует различать три основные школы ортодоксии в Германии: условно говоря, саксонскую, представленную крупнейшими университетами Лейпцига и Виттенберга, йенскую (университет Йены) и хельмштедскую (университет Хельмштедта). Видным представителем первой стал Абрахам Калов (1612–1686), приравнявший Св. Писанию исповедальные книги лютеран и придававший догматическую ценность библейским положениям. Его творчество стало, вероятно, высшим достижением лютеранского богословия в области догматики в XVII в. При всем устойчивом консерватизме обоих саксонских университетов, проистекавшем из желания претендовать на роль главных интерпретаторов наследия Лютера, между лейпцигской и виттенбергской школами имелись латентные, зачастую неакцентированные разночтения. В отличие от лейпцигских теологов виттенбергские эксперты были в целом более склонны радикализировать позиции лютеранства в вопросах политики и особенно отношений с католическими властями.

В Йене в отличие от саксонских традиций ощущалось более сильное воздействие аристотелевского направления, почерпнутого из наследия Меланхтона. В лучших и наиболее законченных формах оно воплотилось в трудах Иоганна Герхарда (1582–1637) и Иоганна Музея (1613–1681), в своих естественно-философских рассуждениях предварявших идеи Просвещения.

Хельмштедтские богословы стояли особняком к своим коллегам из Йены и Саксонии. Самостоятельность хельмштедтской традиции имела причиной специфику самой Реформации, введенной в брауншвейгских землях после 1568 г. в правление герцога Юлия (1568–1589). Преобразования там носили не только внешне мирный, но и весьма осторожный, постепенный характер, что позволило местной богословской традиции занять своеобразную, в достаточной степени нейтральную позицию между откровенной нетерпимостью лютеранских и католических радикалов.

Общепризнанным духовным лидером Хельмштедта был Георг Каликат (1586–1651), одним из первых лютеранских мыслителей открыто проповедовавший возможность конечного согласия с католиками в лоне единой христианской Церкви. В его воззрениях нашли отражение иренические традиции европейской философии вкупе с гуманистической трактовкой церкви. Каликст развивал идею соборности церкви, своего рода экуменистического единства, предполагавшего терпимость и компромисс. Его мысли оказали существенное влияние на немецкое богословие XVIII в.

Ортодоксия в числе прочих своих задач выполнила важнейшую функцию адаптации веры на уровне самых широких слоев населения. Если в XVI в. закончилось создание самой догмы, то в XVII завершилось претворение веры в жизнь: лютеранство стало важнейшим организующим началом повседневности. Тип лютеранской конфессионализации был бы немыслим без кропотливой, пунктуальной, подчас удручающей своим ригоризмом работы нескольких поколений богословов, методично искавших ответа на множество лишь поставленных реформаторами проблем. Реформа веры переросла в «реформу жизни», задачи которой были блестяще сформулированы тюбингенским богословом Иоганном Валентином Андреа (1586–1654).

За счет мостков, переброшенных ортодоксией к светской половине общества, удалось не только избежать иноконфессиональных вторжений, разрушавших единство паствы и церкви в отдельных территориях, но и, выражаясь словами Э. В. Цеедена, «пробудить мысль о необходимости постоянного реформирования лютеранской церкви». Поддерживалась забота не только о формальной чистоте веры, но и о ее самом глубоком понимании, что роднило ортодоксов с бурным критическим порывом основателей учения и вместе с тем открывало двери будущему Пиетизму и Просвещению.

б) Организация лютеранской церкви. Лютеранская конфессионализация. При всем достаточно внушительном обилии литературы по различным территориальным примерам строительства организационных структур лютеранской церкви отсутствуют до сих пор крупные сравнительные исследования. Типологически модели церковных преобразований делят на городскую Реформацию и княжескую (территориальную). Успешное исследование проблем создания городских структур евангелической Церкви принадлежит Гансу Кристофу Рублаку, главным образом на материале южнонемецких (Констанц) и швабско-баварских городских общин. Вопросы княжеской Реформации, исследованные в деталях, все еще нуждаются в систематизации. Типология княжеской Реформации, разработанная Эйке Вольгаст. предусматривает три модели реформационных преобразований на территориальном уровне под эгидой князей:

1. Княжеская Реформация завершала и контролировала преобразования, начатые Реформацией «простого человека».

2. Княжеская Реформация инициировала конфессиональный переворот в католических землях с опорой на антикатолические тенденции среди подданных.

3. Княжеская власть закрепляла успех Реформации в более поздний период посредством перехода в протестантизм правящего Дома.

Классификация Э. Вольгаст подверглась критике (Г. Р. Шмидт), поскольку многие примеры (Пфальц, Вюртемберг) соединяли в себе сразу несколько типов Реформации. По мнению Г. Р. Шмидта, речь вообще не может идти о жестком моделировании ввиду наличия большого числа региональных отличий. Следует иметь в виду прежде всего две стороны единого процесса конфессионализации: церковную Реформацию и ее институционное воплощение усилиями княжеской власти. Бесспорно, однако, что патронаж князей решающим образом содействовал укреплению церковных структур.

При всех прочих спорных аспектах историки выделяют два, присущих главным образом Германии, характерных момента: соединение Церкви и территории в смысле формирования поликонфессионального ландшафта в рамках единой Империи и наличие в той или иной форме активной княжеской или городской (городские советы) инициативы. Большинство историков едино и в классификации задач, стоявших перед княжеской (городской) властью и рождавшимися структурами церковной организации:

1. Укрепление основ вероисповедания.

2. Преобразования в литургии.

3. Формирование и обеспечение пастората.

4. Организация школы.

5. Попечительство над бедными.

6. Строительство новых структур церковного управления.

Теоретической основой служило двойственное отношение к проблеме церковной организации у Лютера и Меланхтона. Того и другого объединяла высказанная еще в ранних произведениях Лютера идея об отсутствии священства в организации общин верующих. Собственно, сам Лютер до середины 20-х гг. полагал вообще излишним придание общинной структуре сколько-нибудь прочного аппарата управления. Организацией верующих, по его мнению, была сама община с пастырем, избираемым членами общины и способным грамотно растолковать Писание. Разработанное тогда же Лютером учение о трех сословиях («Drei-Stande-Lehre») и дифференциация функций светской власти в трактате «О светской власти, в каковой мере должно ей повиноваться» (1523) предполагали четкое разграничение светских и духовных сфер социальной жизни. Однако опасные радикальные тенденции, проявившиеся в сектантском движении и в Крестьянской войне, побудили его пересмотреть старую точку зрения и с годами все более ориентироваться на вспомогательные функции светской власти.

Меланхтон в отличие от Лютера всегда придавал большое значение управлению, полагая, что без такового невозможно поддерживать правильное учение и отправление культа. Будучи заядлым методистом, он использовал систематику и логику Аристотеля. «Должность» («Amt») в церковной администрации была в его глазах хотя и лишена святости, но важна в силу своей контрольно-надзорной функции — идея, сближавшая его точку зрения с концепцией реформатской церкви.

В конце 20-х гг. оба реформатора придерживались в общем единой точки зрения, желая передать курфюршеской власти надзорные функции над секуляризированным имуществом католических общин. Лютер указывал на необходимость визитации, причем сам князь выступал у него как «епископ в силу обстоятельств», «Notbischof», взявший на себя роль гаранта интересов евангелических общин. Меланхтон в 1528 г. разработал концепцию княжеского руководства церковью в работе «Наставление для визитаторов». Светская власть представала у него хранительницей христианского благочестия, призванной употреблять силу для поддержания «истинной веры». Но создать некую единую концепцию княжеского контроля, подходившую под совершенно различные практические ситуации в разных регионах, оказалось невозможным — драматичные коллизии Реформации вносили свои коррективы, разрушавшие умозрительную схему. Лютер прекрасно понимал противоречие теории и жизни, когда с нескрываемым скепсисом отзывался о программе церковных преобразований ландграфа Филиппа Гессенского в 1527–1528 г.

Первые опыты организации евангелической церкви следовали не в территориях, а городах, причем вплоть до конца 20-х гг. лишь Страсбург и Констанц имели в своих стенах относительно организованное сосуществование учреждений магистрата и верующих. Организационные основы здесь складывались в основном под влиянием цюрихской Реформации Цвингли, с самого начала считавшего необходимой жесткую вертикаль соподчинения общинных и правительственных структур. Центральные и северонемецкие города, дистанцируясь от цвинглианства, лишь постепенно обретали более или менее ясные контуры церковной организации. Что же касается территорий, то здесь, исключая частный пример секуляризации Немецкого Ордена в Пруссии в 1525 г., лишь курфюршество Саксония в правление Иоганна Постоянного (1525–1531) предприняло самую крупную и последовательную попытку установить контроль светской власти над бывшими церковными институтами (визитация 1527–1528). Вообще же следует отметить, что уже накануне Реформации существовали предпосылки княжеского руководства церковью: во второй половине XV в. во многих княжествах, особенно во владениях Веттинского Дома, было узаконено вмешательство в монастырскую жизнь, организация визитаций, надзор за епископатом — явление, указывавшее на то, что проблемы Реформации не были в данном аспекте чем-то принципиально новым для правительственной практики имперских князей.

Саксонский пример оказался не только одним из самых ранних, но и образцовым для многих территорий. Однако до середины века и здесь не было специальных учреждений, которые ведали бы вопросами только организации евангелической церкви. Княжеские советники непосредственно на местах разбирали текущие дела по мере их поступления. Дело ограничивалось лишь введением должности суперинтендантов, следивших за нравственностью пастората. Лишь с появлением в 1539 г. в лице консисторий высшей судебной инстанции для духовенства можно было говорить о рождении постоянно действующего надзорного органа, подотчетного княжеской власти. «Посредством этого института князь принял на себя ставшую бесхозной епископскую юрисдикцию» [Schmidt, Konfessionalisierung. S. 14]. Как род правительственных учреждений консистории впоследствии возникли и в структурах управления многих других северо- и центральнонемецких княжеств, выступая отпочкованием старых земских судов.

При всем многообразии региональных различий классическими для Германии стали две модели территориальной организации лютеранской церкви: Вюртемберг и Саксония. Вюртемберг, игравший роль больверка лютеранства в южной Германии, приобрел четкие контуры церковной организации при герцоге Христофоре в 1553 г., когда был создан церковный совет, выполнявший при князе ту же роль, что и консистории в Саксонии. Если в Саксонии консистория восходила корнями к судебным учреждениям позднего средневековья, то высший орган церковного контроля в Вюртемберге вырос из практики визитационных комиссий: суд чести по делам духовенства был передан здесь специальным инстанциям. Совет непосредственно подчинялся князю и состоял на паритетной основе из теологов и юристов. Согласно синодальному уложению 1547 г., герцогство территориально дробилось на 23 деканата с обязательным созывом два раза в год общего Синода. В 1553 г. деканаты были преобразованы в суперинтендатуры уполномоченных надзирать приходских пастырей в своей округе. В свою очередь суперинтенданты были подчинены четырем генерал-суперинтендантам, отвечавшим за т. н. «четверти» (т. е. четыре церковные провинции, на которые было поделено герцогство). Общины были жестко субординированы церковным инстанциям, и их возможности влиять на повседневную жизнь ограничивались лишь правом выражать общее мнение по поводу нравственного облика собственных пастырей. Последние без согласия общины имели право не допускать согрешивших к причастию, а отлучение от общины следовало лишь по решению Синода без всякого волеизъявления самой общины. Высшей представительной инстанции, т. е. Синоду, принадлежало право отлучения и назначения пастырей.

В Саксонии решающий этап обустройства евангелической церкви пришелся на годы правления Августа I (1553–1586), завершившего начавшиеся еще при Эрнестинах преобразования. На основе двух церковных уложений 1561 и 1580 гг. под влиянием вюртембергской модели была создана довольно прочная вертикаль управления. Курфюрсту принадлежала фактически вся полнота административного контроля над церковью. Он имел право назначать состав Верховной Консистории в Дрездене и ее региональных филиалов в Виттенберге и Лейпциге, а также на должности генеральных и окружных суперинтендантов. Ему же принадлежало право общего надзора за работой высших церковных инстанций и на созыв Синода. Общая структура учреждений строилась на сочетании постоянно действующих органов (Консистория, суперинтендатуры, пасторат) и института представительства (Синод). Верховная дрезденская консистория стояла под началом светского лица (дворянина) и имела в своих рядах двух теологов и двух «политиков», т. е. светских юристов. Сфера ее компетенции была огромна: она назначала пастырей и дьяконов в приходы, надзирала за состоянием хозяйственных дел общин и имела право назначать учителей в приходские школы. Синод как главный коллегиальный орган евангелической церкви, напротив, ограничивался лишь возможностью осуществлять визитации суперинтендатур и представлять инвеституры для приходских пастырей. Полномочия самой общины заключались лишь в возможности выражать согласие или несогласие при назначении пастыря и дьякона.

Подобно Вюртембергу и Саксонии объемные церковные уложения создавались и в других территориях. По подсчетам Г. Р. Шмидта, две трети всех евангелических уставов возникло между 1550 и 1600 гг. Почти все они испытали влияние соседей. Вюртембергское уложение 1553 г. послужило образцом для маркграфства Баден-Дурлах и курфюршества Пфальц (оба — 1556), Пруссии, Ганау-Лихтенберга, Пфальц-Нойбурга, Пфальц-Цвайбрюккена, Лейнигена, Вормса, Нассау-Саарбрюккена и др. Новое церковное уложение для Вюртемберга 1559 г. в свою очередь повлияло на организацию церкви в маркграфстве Бранденбург-Ансбах (1565), герцогстве Брауншвейг-Вольфенбюттель (1569) и графстве Гогенлоэ (1578). Виттенбергскому образцу следовали Липпштадт (1531), Хойя (1530), Херфорд, Зёст, графство Вальдек-Вильдунген и Нассау-Дилленбург (1532), Ритберг (1533), Лемго (1537), графство Липпе (1538), Виттгенштейн-Гоэнштейн (ок. 1539), объединенное графство Виттгенштейн (1555), графство Вальдек (1556). Брауншвейгское церковное уложение, созданное знаменитым в северной Германии реформатором Иоганном Букенхагеном в 1528 г., стало прототипом для городских общин Гамбурга (1529), Любека (1531), герцогства Померанского (1534), Дании (1537), Голштинии (1542). Церковный порядок, установленный в Нюрнберге в 1533 г., был рецептирован впоследствии в Мекленбурге (1540) и курфюршестве Бранденбург (1553).

В области подготовки кадров с самого начала имелись большие проблемы для евангелического духовенства. Возникала потребность в профессиональном обучении и содержании пастората. Вплоть до середины века частым явлением была наследственность профессии, когда сыновья пастырей проходили необходимую подготовку на дому и впоследствии продолжали дело родителей. Лишь с появлением новых протестантских университетов дело пошло вперед. Тюбинген, Страсбург, Виттенберг сделались главными поставщиками профессионально подготовленных работников церкви. Северонемецкие балтийские университеты, прежде всего Росток, готовили пастырей и для неимперских земель, в том числе для Дании, Швеции и Прибалтики. Содержание протестантского духовенства ложилось на плечи светской власти, использовавшей ресурсы упраздненных католических церковных институтов. Образцом для многих земель сделался Вюртемберг, где герцогская власть конфисковала в 1536 г. монастырские земли и организовала т. н. «общие кассы», призванные в том числе финансировать и работу пастората. В эрнестинской Саксонии аналогичные мероприятия прошли в правление Иоганна Фридриха Великодушного (1531–1547), в альбертинской половине при Генрихе Благочестивом (1539–1541).

Большая работа была проделана в области унификации богослужения и контроля за нравами самих членов общины. В середине века шаги в соответствующих направлениях были предприняты в Вюртемберге под руководством И. Бренда. В 1553 г. в Вюртемберге был узаконен верхненемецкий тип евангелической литургии, пришедший из нюрнбергской евангелической мессы, с сильно выраженным акцентом на проповедь и с меньшим — на молитвы, что в целом означало окончательное торжество лютеранского начала над швейцарско-цвинглианским. Евхаристия должна была справляться в больших городах либо ежемесячно, либо каждые две недели, мессы в деревнях — раз в неделю, в городах — два раза. В центральной и северной Германии порядок евангелического богослужения восходил к наставлениям самого Лютера и Меланхтона, соответствуя виттенбергскому образцу, установившемуся с 20-х гг. и закрепленному Саксонскими уложениями 1561 и 1580 гг. В целом во второй половине века заметна унификация: из молитвенных Домов исчезли последние рудименты католического убранства в виде образов и скульптур, остался лишь алтарный престол с образом Распятого, часто акцентированный заалтарным живописным или скульптурным изображением, и орган, оставить который советовал сам увлекавшийся песнопениями Лютер, полагавший органную музыку стимулирующей внутреннее средоточие верующих. На севере Германии в ходу были катехизисы самого Лютера, на юге, прежде всего в Вюртемберге, катехизис Иоганна Бренца, основанный на Формуле Вюртембергской Конфессии 1552 г.

Важные последствия имело учреждение на основе суперинтендатур судов чести, надзиравших за семейными отношениями и нравственностью духовенства и членов общины. В 1536 г. создание подобных инстанций в Саксонии повлекло изменение процедуры заключения брака. Лютеранская этика требовала уважения к семейно-родственным, домашним связям, в более широком смысле — к общинному характеру повседневной жизни верующих. В таких условиях заключение брака считалось важнейшим актом не только в духовном аспекте, но и в отношении преемственности социальных традиций, что выставляло на передний план не столько добровольное согласие жениха невесты, сколько мнение родни. Если в позднее средневековье католическая церковь оставалась безразличной к участию родственников в заключении брака, требуя лишь церковного освящения, то евангелическая традиция выдвигала на первый план согласие родителей обеих сторон. Следствием стало возросшее значение помолвки и брачного соглашения среди евангелического населения Германии.

По вопросу воздействия лютеранской конфессионализации на светские слои общества среди немецких историков нет единой точки зрения. Фрагментарно исследованными могут считаться лишь отдельные аспекты, что объясняется большими пробелами в источниках. Акты визитаций в различных территориях и за различные годы сильно разняться по результатам и по объему сохранности материала. Следствием стали зачастую противоположные оценки историков. В целом, однако, заметен скепсис. Относительно хорошо исследованные рейнские и верхненемецкие земли позволяют констатировать довольно сильную живучесть остатков католической традиции в ритуале и в религиозном сознании. Все еще употреблялась латынь и молитвы, шедшие вразрез с лютеранским стандартом. Само духовенство в некоторых случаях (данные визитации в графстве Липпе за 1549 г.) путалось в вопросах таинств, отправляя зачастую все семь, соблюдало посты и для молитв пользовалось старыми бревиариями. Порой складывалось впечатление, что сельская округа полностью поглощала возможный интеллектуальный багаж тамошних пастырей, вынуждая их разделять традиции местных жителей. Во всяком случае, контраст между блеском духовной учености в городской среде и откровенной безграмотностью на селе был очевиден, что указывало не только на очень медленный характер перемен, но и на устойчивые социальные страты между городом и селом.

Далеко не радужную картину дополняло наметившееся в некоторых областях, а в других — усилившееся влечение к суеверию, магии и колдовству. Во многом мистический покров самой лютеранской доктрины объяснял увлеченность мистикой духовной элиты, но при том содействовал огрублению веры на селе, где зачастую смешивались христианские и нехристианские ритуалы. По мнению Бернара Фоглера, в рейнских землях в начале XVII в. все попытки лютеранского духовенства привить правильное представление о вере окончились неудачей. Хорст Рабе прямо возлагает на лютеранскую конфессионализацию ответственность за новую волну колдовских процессов, «охоты на ведьм», охватившую в конце XVI в. значительные массивы южной Германии. Рост грамотности на селе и в городах сильно разнился по регионам. Если в Саксонии и Тюрингии школьное дело было налажено весьма хорошо, то в других областях шокировало полное незнание крестьянами молитв и статей веры. В добавление к этому указывают и на прежнюю грубость нравов, мало в чем смягченную евангельскими проповедями. Известный специалист в области конфессионализации Джеральд Штраус пришел даже к выводу о полной неудаче лютеранства в его попытках изменить культурный профиль населения спустя полвека после смерти Лютера.

Другая группа историков склонна не столь мрачно представлять картину. Оперируя данными по городскому населению и материалами отдельных регионов, они указывают на бесспорные успехи в деле повышения грамотности и изменения повседневного ритуала. Тот же X. Рабе констатирует, что учреждение приходских школ на селе явилось важным каналом стабилизации общественных отношений. Джеймс Киттельсон говорит о блестящих успехах на ниве просвещения в Страсбурге и его округе в конце века. Антон Шиндлинг. один из крупнейших специалистов в области образования и науки в раннее Новое время, заявляет о бесспорном вкладе конфессионализации в развитие педагогики и рост грамотности среди населения. Второе дыхание обрели университетские и школьные структуры в лютеранской Германии. Наряду с функционированием старых центров университетской культуры, превращенных в цитадели лютеранской богословской мысли типа Тюбингена, возникновением новых (Гиссен, Хелмштедт) рождались и городские гимназии в стенах имперских городов. Самыми яркими примерами здесь стала гимназия в Страсбурге, учрежденная хлопотами местного бургомистра Якоба Штурма в 1538 г., и аналогичное заведение в Нюрнберге, основанное в 1573 г. и позднее переведенное в пригород Нюрнберга Альтдорф.

Различные мнения историков со всей очевидностью указывают на сложную диалектику лютеранской конфессионализации. По меньшей мере можно видеть две взаимосвязанные стороны укоренения евангелической конфессии — «консервативную», в смысле направленности на сохранение уже имевшихся социальных нормативов, и «эволюционную», ускорявшую тенденции, наметившиеся до Реформации. Лишь в последние годы были предприняты крупные обобщающие исследования по вопросу воздействия лютеранства на повседневную культуру населения и практику светской власти. Вольфганг Зоммер и Томас Кауфманн среди прочего особенно подчеркивают роль апокалипсических мотивов на формирование духовной ауры и на рефлексии светской половины общества. Эсхатологический накал не только не растаял в горниле реформационной борьбы первой половины века, но и с новой силой заявил о себе в период созидания единой догмы, в спорах ортодоксов и «филиппистов». Уже Шмалькальденская война рассматривалась лютеранской пропагандой началом вселенского Армагеддона, последним поединком с пособниками Сатаны перед вторым Пришествием. Одной из дат Судного дня фигурировал 1588 г., позже о сроках мира спорили в преддверии и в ходе Тридцатилетней войны. Апокалипсический настрой всецело проистекал из характера самой Реформации как возглашения Нового Завета — последнего перед Пришествием, и щедро подпитывался знаменитыми пророчествами самого Лютера, неоднократно переиздававшимися во второй половине реформационного века. Повышенная нервозность, охватившее лютеранские земли во второй половине XVI в., ожидание вселенской развязки, содействовали общественной консолидации и активному вмешательству светской власти в обстоятельства духовной жизни подданных. Так формировалась в частности традиция покаянных треб, занимавшая центральное место в формах евангелического благочестия: покаяние во грехе — пролог обретение веры, ведущей по пути спасения. В Саксонии покаянные требы в виде цикла молитв были узаконены при курфюрсте Августе I и закреплены при его внуке Христиане II в 1602 г. В тоже время проблема соотношения «консервативного» и «эволюционного» начала под влиянием духовного климата лютеранского ареала остается все еще не до конца разработанной, хотя целый ряд аспектов побуждает скорее со скепсисом относится именно к возможностям принципиального «обновления»: единение власти и общества на основе веры требовала строжайшего сохранения и догматических и институционных нормативов как гарантов успешного противостояния с внешней опасностью и оправдания в преддверии Судного дня.

Сращивание вновь возникших церковных структур с территориальной властью, воплощенное в многочисленных церковных уложениях второй половины XVI в., было неизбежным следствием предшествующего развития. Оно во многом продолжала традицию патронажа светской власти над духовными институтами, наметившуюся в позднее средневековье, усиливало организующий элемент светской власти и вместе с тем — властные функции церковных инстанций. Но при том и сами князья ощущали себя ответственными за судьбы и «чистого учения», и новых церковных структур. Мы видим скорее партнерские, шедшие по линии взаимопомощи, отношения между лютеранским духовенством и светскими властями. Несмотря на большие полномочия, предоставленные светской власти, речь не шла о жестком диктате, о произволе «секулярных» интересов, превращавших евангелическую церковь в служанку «государственных потребностей». И светские учреждения, и духовные соединялись в лоне, одной конфессии и были обречены на компромисс. Пусть временами отдаленно, но это напоминало старое партнерство католической церкви и светских властей до Реформации.

Вместе с тем очевидна консолидирующая роль лютеранской конфессионализации. Новая вера и соответственно церковные инстанции были обращены ко всем сословиям. Все были едины во Христе. Универсализм лютеранства продолжал универсализм католичества. Организация церкви соответствовала концепции тесного взаимодействия светских сословий и духовенства: дворянство действовало на руководящих постах в высших надзорных учреждениях, в то время как представители бюргерства были на должностях приходских пастырей, учителей и суперинтендантов. Причем если реформационное движение изначально рисовалось прежде всего как движение городское, то по прошествии полувека вновь возникшие церковные инстанции охватывали все три ведущие социальные силы: дворянство, представленное на верхних этажах управления, бюргерство в качестве среднего звена и собственно сельскую общину, образовывавшую в большинстве регионов ячейку евангелической церкви. Новая церковная организация — при всех ее издержках! — не только утверждала незыблемость сословных границ, но и объединяла общество, не оставляя без внимания даже самые маргинальные группы, введенные под общую церковную и соответственно — правительственную опеку. Множество проблем, перед которым оказались различные группы населения в период Реформации, теперь подлежало решению соединенными усилиями духовной и светской администрации. Тем самым был открыт еще один важный канал к умиротворению общества, к институционно-правовому решению возникавших конфликтов.

в) Развитие Реформации после 1555 г. Территориальная экспансия лютеранской Реформации не была остановлена решениями Аугсбургского мира 1555 г. Вплоть до 70–80 гг. XVI в. наблюдается расширение лютеранского ландшафта Империи. География Реформации приобретает характерные черты: наибольший прогресс заметен на северо-западе Империи, вблизи главных лютеранских метрополий Саксонии и Бранденбурга. Весьма внушительными предстают успехи и на западе, на берегах Рейна и в пфальцских владениях, в меньшей степени — в Эльзасе и Швабии. Крупных побед добились сторонники Аугсбургской конфессии и в восточном секторе, в наследственных землях Габсбургов, зато южные земли — Бавария, часть франконских владений — оказались слишком прочным больверком католицизма, чтобы позволить утвердиться там евангелическому учению. Лютеранская Реформация словно «обтекала» с двух сторон южную половину Империи, образуя своеобразные восточные и западные потоки.

На северо-западе протестантизм особенно ощутимо распространялся в Вестфалии, где к концу века в лоне лютеранства оказалось епископство Минден. Во владениях герцогов Клеве и Юлих-Берг наблюдалось увеличение лютеранских общин без конверсации князей, сохранивших верность Старой Церкви. В соседних нижнесаксонских землях было покончено с последним анклавом католицизма после перехода в протестантизм в 1568 г. герцога Юлия Младшего Брауншвейг-Вольфенбюттельского, что стало официальной датой завершения Реформации в северном секторе Империи. На среднем Рейне важнейшим событием стало обращение в евангелическое вероисповедание пфальцских Виттельсбахов: в 1556 г. — курфюршества Пфальцского (вместе с Верхним Пфальцем), в 1557 г. — Пфальц-Зиммерна (рейнское левобережье). Южнее в лютеранство перешла большая часть рыцарства Нижнего Эльзаса и бассейна Саара, графство Эберештейн и сеньория Герольдсэкк. К востоку от Рейна Реформация была введена в Лёвенштейне, Лимпурге, Гогенлоэ, Оттингене, Визенштейге, Вертхейме. На юго-западе лютеранство утвердилось в землях маркграфства Баден-Пфорцгейм (позже— Баден-Дурлах) в 1556 г. и в «кондоминате» маркграфов Баден-Баденских (1558–1567).

На востоке Реформация поглотила большую часть Силезии и почти все епископства к востоку от Везера: Камин в Померании (1556), Ратцебург (1554) и Шверин (1568) в Мекленбурге, Майссен (1581), Наумбург (1564) и Мерзебург (1561) в курфюршестве Саксонском. В курфюршестве Бранденбург — Гавельберг, Лебус, Бранденбург (все в 1571). С 1561 г. архиепископством Магдебург правил перешедший в лютеранство архиепископ Сигизмунд. В австрийских владениях Габсбургов лютеранское вероисповедание было узаконено в 1568 г. и вторично — в статьях т. н. Брукской пацификации 1578 г. вплоть до рекатолизации, наступившей с конца 80-х гг. в правление эрцгерцога Фердинанда.

Распространение евангелической Реформации завершается к концу века, что было связано с целым комплексом сложных факторов, не в последнюю очередь — с успешным противодействием католических сил и общей стабилизацией конфессионального ландшафта.

1. Bekenntnisschriften der evangelisch-lutherischen Kirche / Hrsg, von Rat der evangelischen Kirche Deutschlands. 10. Aufl. Göttingen, 1986.

2. Corpus Reformatorum. Philipp Melanchton. Bd 1–28. Braunschweig, 1834–1860.

3. Die evangelischen Kirchenordnungen des 16. Jahrhunderts. Bd 1–8, 11–15. Leipzig, 1902–1913. Tübingen, 1955 ff.

4. Gabler A. Altfränkisches Dorf- und Pfarrhausleben 1559–1601… nach den Tagebüchern des Pfarrherrn Thomas Wirsing von Sinnborn. Nürnberg, 1952.

5. Luther M. D. Martin Luthers Werke. Weimarer Ausgabe. Bd 1–101. Weimar, 1883–1970.

6. Synodalbuch. Die Akten der Synoden und Quartierkonsistorien in Jülich, Cleve und Berg, 1570–1610 / Hrsg, von E. Simons. Neuwied, 1909.

7. Quellen zur Geschichte des kirchlichen Unterrichts in der evangelischen Kirche Deutschlands zwischen 1530 und 1600. Bd 1–5. Gütersloh, 1904–1935.

1. Прокопьев А. Ю. Эсхатология лютеранства после Лютера: влияние догмы на общественное сознание // Власть и культура/ Под ред. А. Ю. Дворниченко. СПБ., 2007. С. 162–206.

2. Blaschke К. Sachsen im Zeitalter der Reformation. Gütersloh, 1970.

3. Brady T. A. Ruling Class, Regime and Reformation at Strassbourg 1520–1555. Leiden, 1978.

4. Bekenntnis und Einheit der Kirche. Studien zum Konkordienbuch / Hrsg. Von M. Brecht, R. Schwarz. Stuttgart, 1980.

5. Brecht M. Kirchenordnungen und Kirchenzucht in Württemberg vom 16. bis 18. Jahrhundert. Stuttgart, 1967.

6. Burkhardt С. A. H. Geschichte der sächsischen Kirchen- und Schulvisilationen von 1525 bis 1545. Weimar, 1879.

7. Das Jahrhundert der Reformation in Sachsen / Hrsg, von H.Junghaus. Berlin, 1989.

8. Heckei M. Staat und Kirche nach den Lehren der evangelischen Juristen in der ersten Hälfte des 17. Jahrhunderts. München, 1968.

9. Hsla R. R. Social Discipline in the Reformation: Central Europe 1550–1750. London; New York, 1989.

10. Kaufmann T. Konfession und Kultur: lutherischer Protestantismus in der zweiten Hälfte des Reformationsjahrhunderts. Tübingen, 2006.

11. Kittelson J. M. Successes and Failures in the German Reformation. The Report from Strassbourg // ARG, 73, 1982. P. 153–174.

12. Kittelson J. M. Learning and Education: Phase Two of the Reformation / / Die dänische Reformation vor ihrem internationalen Hintergrund / Hrsg, von L. Grane, K. Horby. Göttingen, 1990. S. 149–163.

13. Koch E. Der kursachsische Philippismus und seine Krise in den 1560er und 1570er Jahren // RK. S. 60–77.

14. Krumviiede H. W. Zur Entstehung des landesherrlichen Kirchenregiments in Kursachsen und Braunschweig-Wolfenbüttel. Gottingen, 1967.

15. Leube H. Kalvinismus und Lutherthum im Zeitalter der Ortodoxie. Leipzig, 1928.

16. LK.

17. Müller K. Die Anfänge der Konsistorialverfassung im lutherischen Deutschland // HZ, 102, 1909. S. 1–30.

18. Schmidt, Konfessionalisierung. S. 5–24.

19. Schorn-Schutte L. Lutherische Konfessionalisierung? Das Beispei Braunschweig-Wolfenbüttel (1589–1613) // LK.

20. Sommer W. Politik, Theologie und Frömmigkeit im Luthertum der frühen Neuzeit. Göttingen, 1999.

21. Sommer W. Die Lutherische Hofprediger in Dresden. Grundzüge ihrer Geschichte und Verkündigung in Kurfürstentum Sachsen. Stuttgart, 2006.

22. Stievermann D. Evangelische Territorien im Konfessinal-isierungsprozess // TRZRK, 7. S. 45–67.

23. Strauss G. Success and Failure in the German Reformation // Past and Present, 67, 1975. P. 30–63.

24. Schindling A. Humanistische Hochschule und freie Reichsstadt. Gymnasium und Akademie in Strassburg 1538–1621. Wiesbaden, 1977.

25. Schindling A. Konfessionalisierung und Grenzen von Konfession-alisierbarkeit // LK. S.9–44.

26. Vogler B. Le clergö Protestant rhenan au siöcle de la Reforme 1555–1619. Paris, 1976.

27. Vogler B. Die Entstehung der protestantischen Volksfrommigkeit in der rheinischen Pfalz zwischen 1555 und 1619 // ARG, 72, 1981. S. 158–195.

28. Wolgast E. Formen landesfurstlicher Reformation in Deutschland. Kursachsen-Württemberg / Brandenburg-Kurpfalz // N. 10. S. 57–90.

29. Wolgast E. Vergessene und Verkannte. Berlin, 1993.

30. Zeeden, ZG.

31. Zeeden E. W. (I, § 1, N 25, 26).

32. Ziegler W. Territorium und Reformation. Überlegungen und Fragen // HJb, 110. 1990. S. 52–75.

4. Кальвинистская (реформатская) церковь

а) Историография проблемы. Особенности распространения кальвинизма в Германии. Распространение кальвинизма в землях Империи, равно как кальвинистская конфессионализация, долгое время были темами еще менее разработанными, нежели лютеранская Реформация. Работы Эрнста Вальтера Цеедена лишь наметили перспективы в плане взаимосвязи распространения кальвинистской доктрины с социальными процессами, протекавшими в немецких землях в середине XVI в. Вышедшая в 1970 г. монография Фолькера Пресса образцово исследовала воздействие кальвинистской Реформации на структуру управления и политику гейдельбергских курфюрстов после 1563 г. Ф. Пресс подчеркивал во многом решающее значение обращения Фридриха Благочестивого в лоно реформатской церкви для последующей весьма драматичной истории Пфальца. Но акценты были расставлены не столько на всестороннем исследовании конфессионализации как процесса, сколько на социально-политическом феномене пфальцской модели. Работа осталась, однако, не без внимания и подтолкнула ученых к сравнительным исследованиям. В отличие от Ф. Пресса Хайнц Шиллинг, также избрав частный сюжет (графство Липпе), рассмотрел влияние кальвинистской Реформации уже в более широком социальном контексте, как региональную модель конфессионализации. По мнению X. Шиллинга, подытожившего результаты исследований других своих коллег, применительно к кальвинизму в Германии речь может идти о феномене т. н. «второй Реформации», имевшем многоплановое воздействие и на властные структуры, и на повседневную жизнь подданных. X. Шиллинг понимал под этим термином продолжение реформационных преобразований, начавшихся в первой половине века и шедших теперь под знаменем кальвинистской доктрины. Главная суть «второй Реформации» — превращение догматической реформы («reformatio doctrinae») в «реформу жизни» («reformatio vitae»), когда конфессиональные нормативы сделались руководящими для всего многообразия сфер социальной жизни. Тезис X. Шиллинга подтверждается источниками: в ряде случаев кальвинистские богословы действительно говорили о необходимости «второй, окончательной Реформации», призванной завершить лишь начатое Лютером великое дело.

Под влиянием концепции X. Шиллинга в 80-е гг. наметилась тенденция к исследованию социально-политического синтеза кальвинизма в Германии. Заметными вехами здесь стали два посвященных проблеме реформатской конфессионализации научных коллоквиума, состоявшихся в 1985 г. в Райнхаузене и в 1990 г. в Гейдельберге. В Райнхаузене дискуссия развернулась вокруг парадигмы и периодизации «второй Реформации», предложенной X. Шиллингом, а также вокруг социальных последствий ее введения. Часть историков (X. Клютинг, в. г. Нойзер, Р. фон Тадцен, М. Хекель) подвергли критике термин «вторая Реформация», с одной стороны — по причине весьма редкого и туманного употребления его в источниках, с другой — в связи с неясностью содержания, которое, если следовать мнению X. Шиллинга, имело много общего и с характером католической Контрреформации и с лютеранской «первой Реформацией». X. Шиллинг вынужден был согласиться с критикой коллег, модифицировав понятие «вторая Реформация» в реформатскую конфессионализацию, что вполне соответствовало результатам региональных изысканий. Другие исследователи (Г. Шмидт) сочли возможным оставить понятие «второй Реформации», насытив его, однако, широким социальным содержанием, сближавшим значение термина с «конфессионализацией».

Значение состоявшегося тогда обмена мнениями, очевидно, заключалось в том, что спор вокруг хронологии и терминов был перенесен в плоскость многосторонних исследований социальных аспектов кальвинистского движения. Осмелимся утверждать, что в 1985 г. «кальвинистская конфессионализация» завоевала место многоплановой исторической категории.

Собственно в русле ее тщательного анализа прошли встречи историков в Гейдельберге. В выступлениях ученых главный акцент был сделан на попытках выявить обусловленность кальвинистской Реформации интересами княжеской власти и обратное влияние реформатской конфессии на политические структуры (Пфальц-Цвейбрюккен, имперские графства, Саксония, Ангальт-Кётен, Гессен-Кассель, Бранденбург в совокупности с представленным сравнительным материалом по Нидерландам и Швейцарии). Итогом дискуссии стала констатация прямой зависимости успехов кальвинизма от выбора, воли и интересов княжеской власти. По сути, был подтвержден тезис Ф. Пресса о княжеском характере кальвинистской конфессионализации, сильно роднившем ее с фазой княжеской Реформации в лютеранской Германии. Нашло дальнейшее подтверждение и другое его положение о неприятии — скрытом, вялотекущем или открытом и агрессивном — низшим дворянством кальвинистских нововведений (пример Пфальца, очевидно, может считаться здесь классическим). Общая картина: нигде, кроме некоторых городских общин, реформаты не имели широкой поддержки. Все зависело от воли имперских князей.

Другим аспектом стало исследование структур реформатской церкви в отдельных территориях и ее социальной политики. Пауль Мюнх одним из первых обратился к сравнительному методу, изучая церковную организацию в Гессен-Касселе, Нассау-Дилленбурге и Пфальце. Движущей силой реформатской церкви в догматической сфере был саксонский «филиппизм», частично смешанный с кальвинизмом, а социальным базисом — весьма тонкая прослойка академически образованного бюргерства. Если предпосылки возникновения церковных учреждений кальвинистов, заключает П. Мюнх, следует искать еще в позднем средневековье и в предшествовавшей лютеранской Реформации, то внутренняя структура и характер отношений со светской властью определялись особенностями немецкой модели кальвинизма. В отношении формирующихся церковных структур решающее значение имели профессиональная (академическая) подготовка кадров и строгое следование церковному порядку. Фактор светской власти проявлялся прежде всего в установлении жесткого контроля над духовными инстанциями, выхолащивании автономии и всякого напоминания об общинном идеале Женевы. Пример Нассау-Дилленбурга, как считает П. Мюнх, был здесь самым типичным.

Смежные вопросы об истоках немецкого кальвинизма и кальвинистской конфессионализации в крестьянской и городской среде пока еще не получили разрешения в отдельных исследованиях и лишь фрагментарное — в работах более общего плана (Ф. Пресс, X. Клютинг, X.Шиллинг). Исследования X. Шиллинга могут считаться единственным исключением, поскольку, будучи посвященными отдельным регионам, охватывают более емко феномен кальвинистской конфессионализации, нежели только ее социально-политические или церковно-организационные аспекты. Такова в общих чертах изученность проблемы.

Догматические истоки реформатской церкви в Германии следует искать в богословской доктрине Кальвина. Его учение совпадало в отдельных аспектах с учением Цвингли и нашло определенное созвучие с «филиппизмом». Кальвин жестче Лютера формулировал идею абсолютного божественного суверенитета. Бог выступал отторгающим греховного человека верховным судией. Его следует страшиться, а не доверять Ему. В этом заключалось одно из важнейших расхождений с посылками Лютера. Логичным следствием выступала идея практического силлогизма (sillogismus practicus). Хотя человек и не знает предначертания, но обязан во имя эвентуального спасения следовать заветам, изложенным в Писании, и всецело растворяться в общине верующих. Из этого проистекала более последовательная, чем у Лютера, взаимосвязь Ветхого и Нового Заветов и принцип строжайшей организации церкви. Кальвин был равнодушен к формам государства, но не был безразличен к самим организующим функциям государства. Община для него выступала зародышем церкви, она есть сообщество пытающихся уверовать во спасение, по форме — самоуправляющаяся величина во главе со старейшинами и пресвитерами.

После первой публикации главного произведения Кальвина «Наставления в христианской вере» (1536) и особенно после переезда Кальвина в Женеву, где увидел свет в 1545 г. его Катехизис, наметилось постепенное сближение с ним швейцарских реформаторов во главе с наследником Цвингли Генрихом Буллингером. Догматические расхождения между швейцарцами и Кальвином оказались несущественными для достижения общего единства. В 1549 г. было достигнуто соглашение о фактическом объединении двух конфессий («Consensus Tigurinus»), Но лишь постепенно и с определенными трениями Формула Согласия была воспринята отдельными кантонами (Берн, Цюрих), поскольку существовали отличия от Женевы в обрядовой традиции тамошних реформатских церквей (в числе праздников, в евхаристии и т. д.). Лишь в 1566 г. был найден компромисс, зафиксированный в т. н. «Формуле гельветической конфессии» («Confessio Helvetica Posterior»).

Попытки Кальвина привлечь на свою сторону Меланхтона и объединиться с «филиппистами» оказались безрезультатными, несмотря на посреднические усилия эльзасских реформаторов во главе с Мартином Буцером. «Филиппизм» формально сохранял свой автономный профиль вплоть до подписания Формулы Согласия в 1577 г. Лишь после этого многие из сторонников Меланхтона осмелились открыто перейти в лоно реформатской церкви. В спорных вопросах с лютеранами Кальвин тем не менее занимал несколько более умеренные позиции, чем Цвингли, находясь где-то посредине между Лютером и швейцарцами. Но расхождения были непреодолимыми: в толковании евхаристии Кальвин склонялся к символическому определению таинства, во взгляде на крещение младенцев подчеркивал лишь общее значение таинства как приобщения будущего взрослого к общине верующих, в ветхозаветном смысле отрицая благодатную суть крещения как акта божественной любви, что, в свою очередь, влекло отказ и от экзерцизма. Наконец, в вопросах христологии Кальвин всюду следовал за Цвингли, воспринимая евангельские высказывания в метафорическом смысле.

Для Германии большое и в некоторых местах определяющее значение для распространения кальвинизма имела географическая близость с Нидерландами, рано воспринявшими кальвинистское учение. Однако резервуар, пополнявший ряды реформатов, отнюдь не исчерпывался уроженцами Нидерландов. После католического переворота в Англии, свершившегося с воцарением Марии Тюдор в 1553–1554 гг., немало протестантов-радикалов покинули островное королевство, ища прибежище в том числе и в имперских землях. С другой стороны, с начала французских религиозных войн участились контакты немецких князей с гугенотами, пытавшимися подтолкнуть имперские чины к военному вмешательству в поддержку кальвинистов, а французы-гугеноты, уроженцы западных земель, вполне естественно стремились обрести приют в соседних имперских городах и владениях. В свою очередь, франко-имперское порубежье, в южном своем секторе гранича со швейцарскими кантонами, служило важным каналом проникновения идей Кальвина непосредственно из Швейцарии.

География распространения кальвинизма рисуется двумя крупными направлениями — северо-западным (Нижний Рейн, Вестфалия) и западнорейнским (Пфальц). Во внутренних землях Империи (Саксония, Ангальт-Кётен, Бранденбург, Гессен-Кассель) главными союзниками кальвинистов были «филипписты», однако нигде на момент конфессионального обращения тамошних властителей не было сколько-нибудь влиятельных общин самих реформатов. Первыми попытками узаконить кальвинистское вероисповедание на имперской территории, вероятно, можно считать движение за свободу отправления культа в имперских городах Ахене, Туле и Меце в 1559 г., окончившееся неудачей. Примерно в те же годы много кальвинистских проповедников и симпатизировавших им появляется в лево-бережных владениях пфальцских Виттельсбахов. Среднее течение Рейна постепенно превращается в исходный пункт реформатской диффузии в Империи, но только публичные конфессиональные нововведения в самом Гейдельберге в 1563 г. и переход в кальвинизм курфюрста Фридриха III Благочестивого в 1561–1563 гг. могут считаться точкой отсчета в истории немецкого кальвинизма. С этого момента реформатское движение приобрело крупного и влиятельного на имперском уровне защитника. На поддержку кальвинистской церкви были поставлены политические и военно-административные ресурсы самого большого на среднем Рейне курфюршества.

Успехи пфальцского кальвинизма не были уничтожены возвращением усилиями сына Фридриха Людвига VI лютеранства в 1576 г. При его наследнике и регенте Иоганне Казимире реформатская церковь окончательно утвердилась в Гейдельберге. Вслед за Пфальцем реформаты победили и в других регионах, преимущественно в княжествах, что являет специфику немецкого кальвинизма. Согласно регистру Г. Гётерса, хронология распространения «второй Реформации» выглядела следующим образом:

ок. 1570 г. — владения графов Паппенхайм (Алльгау, маршал Филипп, 1558–1619).

1578 г. — графство Сайн-Витгенштейн (Людвиг I, 1558–1605), Насау-Дилленбург (Иоганн VI, 1559–1606).

1581 г. — община города Бремена и графа фон Мёр (Иоганн фон Нойенар, 1559–1589).

1582 г. — графство Зольм-Браунфельс (граф Конрад, 1581–1592).

1583 г. — курфюршество Кёльнское. Декларация о вероисповедании курфюрста Гебхарда Трухзеса. Восточная Фрисландия (граф Иоганн, 1561–1591, соправитель в Леере, Штикхаузене и Греетзиле).

1584 г. — Изенбург-Роннебург-Кельстербах (граф Вольфганг, 1560–1597).

1587–1588 гг. — графство Бентхайм-Текленбург (граф Арнольд 11,1562–1606).

1588 г. — Пфальц-Цвейбрюккен (Иоганн I, 1569–1604).

1589 г. — графство Вид (граф Германн I, 1581–1591).

1595 г. — графство Ганау-Мюнценберг (граф Филипп Людвиг II, 1580–1612).

1596 г. — графство Изенбург-Бирштейн (граф Вольфганг Эрнст, 1596–1633).

1596 г. — княжество Ангальт (Иоганн Георг I, 1586–1618), с 1603 —Дессау, Бернбург (Христиан, 1586–1630), Кётен (Людвиг, 1586–1650).

1596–1598 гг. — Верхний Пфальц (с 1595 г. штатгальтер Христиан Ангальтский).

1597 г. — Линген (оккупирован Морицем Оранским до 1605 г.), владения Каловрат-Бойтен (Георг фон Шенайх, 1591–1619).

1598 г. — Пфальц-Зиммерн (за счет присоединения к курфюршеству Пфальц).

1599 г. — маркграфство Баден-Дурлах (маркграф Эрнст Фридрих, 1584–1604).

1605 г. — ландграфство Гессен-Кассель (ландграф Мориц Ученый, 1592–1627), графство Липпе Демольд (граф Симон VI, 1563–1613), графство Сайн (с анклавом Хомбург) за счет присоединния к Сайн-Виттгенштейну.

1610 г. — герцогство Гольштейн-Готторп (надворное богослужение герцога Иоганна Адольфа, 1590–1616). 1613 г. — курфюршество Бранденбург (курфюрст Иоганн Сигизмунд, 1608–1619, рождественская служба 1613 г.), маркграф Эрнст в Клеве (27 мая 1613 г.), маркграф Иоганн Георг фон Йегерсдорф, 1607–1621, 8 сентября 1613 г.).

1618 г. — Мекленбург-Гюстров (надворное богослужение герцога Иоганна Альбрехта, 1592–1636).

1619 г. — Бриг (маркграф Иоганн Христиан, 1602–1639).

Очевидно, что своего апогея реформатское движение достигает в 80–90 гг. Помимо курфюршества Пфальцского, немецкий кальвинизм обнаруживает существенные опорные пункты на юге (маркграфство Баден-Дурлах) и на севере (Ангальт). Но, пожалуй, перспективно важным было обращение в кальвинизм ландграфа Гессен-Кассельского Морица Ученого (1592–1627). Кассельский сектор образовывал своеобразный мост между западнорейнскими анклавами кальвинизма и северо-восточными реформатскими княжествами. В начале XVII в. Гессен-Кассель, обладавший солидным авторитетом, широкими династическими связями, относительно сплоченной дворянской клиентелой и большими военными ресурсами, выступал главной силой радикального крыла немецкого протестантизма наряду с Пфальцем. Впрочем, далеко не все попытки кальвинистской Реформации были удачны: желание архиепископа Кёльнского Гебхарда Трухзеса обратить в реформатское вероисповедание вслед за собой и все княжество было быстро блокировано католической стороной, и сам архиепископ-конвертант должен был отказаться от властных прерогатив. В Саксонии после кончины Августа I при его наследнике курфюрсте Христиане I (1586–1591) кальвинизм, питавшийся главным образом идеями «филиппизма», получил преобладание при дрезденском дворе (канцлер Николай Крелль, советник Андреас Пауль, надворный духовник Николай Зальмут). Сам курфюрст, вероятно, сильно склонялся к реформатскому вероисповеданию, и дело дошло даже до издания в новой редакции лютеровой Библии, в отдельных местах, отражавшей точку зрения реформатской догматики. Однако скорая смерть самого Христиана в 1591 г. и последовавшая за ней стремительная реставрация лютеранской ортодоксии под контролем вдовы Христиана Софии Бранденбургской и регента герцога Фридриха Вильгельма Веймарского (1591–1601) быстро покончили с довольно слабой реформатской группой при дворе и в среде академической элиты.

Мотивы кальвинистских нововведений в различных территориях с трудом поддаются жесткой дефиниции. По мнению Г. Шмидта, блестяще исследовавшего введение кальвинизма во владениях графов Веттерау, в отношении малых политических величин в лице имперских графов речь может идти в основном о территориально-политических целях. Имперские графы были объективно заинтересованы в укреплении своей власти и в консолидации духовных и административных сил ради сохранения независимости в борьбе с более мощными соседями. Классическим примером здесь мог выступать Иоганн VI, граф Нассау-Дилленбург, брат Вильгельма Оранского, поставивший на службу религиозно-политическим интересам весь преобразованный им аппарат управления. X. Клютинг, исследуя вестфальские графства, констатирует доминанту политических интересов лишь в отношении графов Бентхайм, пытавшихся противостоять давлению епископства Мюнстера. Ф. Пресс, рассматривая всю историю Пфальца между 1505 и 1623 гг. как серию попыток рейнских Виттельсбахов взять реванш в борьбе с католической Баварией, считает реформу 1563 г. в высшей степени политизированным актом. Г. Менк, изучая введение кальвинизма в Касселе, полагает, что решение Морица Ученого было вызвано династическими и политическими интересами (борьба с дармштадтскими родственниками). Все историки отдают должное религиозным убеждениям самих государей, от которых зависела в конечном счете судьба преобразо ваний, и их окружения, симпатизировавшего в той или иной степени «филиппизму», цвинглианству или женевской Реформации.

Наряду с территориями реформатская церковь обнаруживала прибежище и в городских общинах, но число городов, обратившихся в кальвинизм или терпимо относившихся к реформатам, было весьма незначительным и явно уступало территориально-княжеской модели кальвинистской конфессионализации. Больше всего реформатских городских общин располагалось в Восточной Фрисландии, Вестфалии и отчасти — на Нижнем Рейне (еще в 50-х гг. — Липпе, позже — Хамм, Дортмунд, Лемго, Эмден). Крупная реформатская община возникла во Франкфурте-на-Майне после массового бегства фламандских кальвинистов в Германию, вызванного взятием и разграблением испанцами Антверпена в 1585 г. Наконец, в Нижней Саксонии цитаделью реформатской церкви считался Бремен — единственный из ганзейских городов, оказавшийся в лоне кальвинизма. Еще меньше следов кальвинистского влияния мы наблюдаем на селе — немногие сельские общины реформатов, главным образом на северо-западе, были исключением из общего правила. Восточная Фрисландия является редким примером распространения кальвинизма снизу, в противовес классическим моделям княжеской «второй Реформации». Ожесточенное и длительное противостояние города Эмдена фрисландскому графу-лютеранину хорошо показывает прочность общинных традиций кальвинизма в этом уголке Империи.

Почти повсеместно — и в городе, и в отдельных владениях кальвинизм встречал жесткий отпор и явное неприятие со стороны подавляющего большинства сельского и городского населения, а в ряде случаев — значительных слоев дворянства. Население, уже до этого успевшее воспринять лютеранскую конфессию, в высшей степени враждебно встретило «вторую Реформацию», которую, как оно считало, ему навязывали «сверху» отступники от веры и соблазненные «кальвинианской ересью» князья. В ряде случаев происходили весьма драматичные кровавые эксцессы, как, например, в Саксонии после реставрации ортодоксии в 1591 г. или в Берлине в декабре 1613 г., когда после объявления об обращении Иоганна Сигизмунда началоь волнение среди горожан. Князья вынуждены были гарантировать в некоторых случаях полную свободу вероисповедания своим лютеранским подданным, тем самым порой ограничивая круг сторонников реформатской церкви своей семьей и ближайшим окружением. Пример Бранденбурга, очевидно, может считаться здесь классическим: курфюрст Иоганн Сигизмунд принял кальвинизм лишь собственной персоной и только позже подтолкнул к этому членов своей семьи, одновременно торжественно обещав ландтагу не навязывать реформатскую доктрину сословиям. Эффект биконфессиональности — сочетания реформатского вероисповедания правящего Дома с лютеранством большинства подданных — прекрасно иллюстрирует отсутствие больших резервов у немецкого кальвинизма.

б) Организация реформатской церкви. Кальвинистская конфессионализация. Так же как и в Швейцарии немецкий кальвинизм нес две традиции церковной организации: «государственно-теократическую», представленную Цюрихом, и «общинную», созданную Кальвином в Женеве. Однако в отличие от Швейцарии в кальвинистских территориях Германии сразу же обнаружилось весомое преобладание женевского варианта, естественно, в своих специфических чертах. Строгие формы правительственного контроля над повседневной жизнью религиозных общин получили в Германии последовательное развитие.

При всем достаточно широком региональном диапазоне кальвинистской диффузии структуры реформатской церкви, созданные в Пфальце, могут считаться старейшими и классическими. Тут в основе лежали Церковное уложение, опубликованное в ноябре 1563 г., изданный в декабре того же года Гейдельбергский катехизис и Устав Церковного совета, появившийся в 1564 г. В дискуссии по вопросу организации будущей церкви столкнулись два взгляда, представленные, с одной стороны, Томасом Эрастом, отстаивавшим необходимость сильной и самостоятельной от светской власти церковной структуры («антидисциплинизм»), и с другой — Каспаром Оливианом и Захарием Урсином, считавшими необходимым тесное сотрудничество курфюршеской администрации и церкви, причем на основе патронажа светской власти («дисциплинизм»). Мнение курфюрста и его ближайших советников оказалось решающим для победы «дисциплинариев», окончательно достигнутой к 1570 г.

Как и в лютеранских княжествах, курфюрст в Гейдельберге сохранял за собой исключительные по объему полномочия. Как и во владениях евангелических имперских чинов, в Пфальце существовали формально раздельные административные и представительные органы. Но схема функционирования институтов существенно различалась. Церковный Совет, созданный в 1564 г., выполнял роль старой евангелической консистории с правом назначения приходских пастырей, назначения и смещения приходских учителей и осуществления патроната, а также определял на должность инспекторов над «конвентами классов». В свою очередь, должность инспектора в какой-то мере заменяла упраздненные евангелические суперинтендатуры с той лишь разницей, что представительный орган — «конвент классов» — оказывался в положении не контролирующего, а подконтрольного органа, поскольку инспекторам передавалось право визитации самих конвентов. Сами же «конвенты классов», собиравшиеся по окружному принципу (пастыри каждого округа образовывали отдельный класс), могли осуществлять лишь цензуру и визитацию общин. Позже, в 1570 г., согласно уложению о церковном обустройстве в каждой общине создавались пресвитерии, надзиравшие за жизнью членов общины и имевшие право избирать и смещать со свих должностей общинных служащих. В результате сама община лишалась даже остатков тех полномочий, каковые имелись в евангелической церкви, а структура реформатской церкви приобретала четкую иерархическую вертикаль учреждений. Верхушку венчал сам курфюрст, назначая состав Церковного Совета и прямо, минуя даже сам Совет, надзирая за хозяйственной жизнью общины и инспекторами. «Конвенты классов» и община превращались лишь в низовые ступени исполнительной власти. Если евангелическая модель (Саксония) предполагала определенный баланс представительных (синод) и административных (консистория) функций, перекрытых курфюршескими прерогативами, то реформатская модель Пфальца сводила этот баланс к минимуму: конвент и пресвитерии выступали в роли практически субординированных администрации инстанций.

Пфальцская модель оказала влияние на соседние регионы, где, впрочем, встречались и более жесткие варианты контроля, как, например, в графстве Липпе, где пресвитерии возникли лишь в XVII в. и были окончательно узаконены в 1684 г. В Гессеке генеральные синоды не собирались более с 1582 г., уступив место после введения кальвинизма в 1605 г. подчиненным княжескому правительству конвентам.

Духовные кадры создававшихся церковных структур давал, как показывают исследования, в общем довольно ограниченный круг лиц. Почти повсеместно за исключением пожалуй некоторых рейнских земель (Пфальц), выступавших в роли прибежища гонимых из-за рубежа кальвинистов, не наблюдалось достаточно многочисленной когорты реформатских богословов, способных по поручению князей взять в руки громоздкий аппарат управления. В центральнонемецких землях (Саксония, Ангальт, Гессен-Кассель) подходящую основу образовывали различные фракции уцелевших в гонениях «филиппистов», перекочевывавших с место на место в конце XVI в. В северо-восточном регионе (Бранденбург) княжеская власть с охотой пользовалась советами приглашенных с запада «светил», к примеру Абрахама Скультета, при берлинском дворе Иоганна Сигизмунда. Рейнские кальвинисты и в других местах дополняли ядра нового духовенства. Существенную роль играли также склонявшиеся к кальвинизму и «филиппизму» ученые мужи, преподававшие в крупных университетах, с помощью которых зачастую создавались новые порядки. Для Гессен-Касселя таковым центром был Марбург, в Саксонии — Лейпцигский университет, где еще преподавали почитатели Меланхтона, избежавшие серьезных неприятностей во время чисток времен Августа I. Но все они, кроме Пфальца, не являли, строго говоря, большой и внутренне сплоченной социальной силы, что позволило некоторым лютеранским ортодоксам определить приютившееся в отдельных резиденциях реформатское учение как «придворный кальвинизм» (calvinismus aulicus). Для большинства реформатских территорий Империи актуальным оставался вопрос подготовки духовных кадров, что побудило княжеские власти заботиться об образовании. Успехи на этом поприще были замечательны: двери учебных заведений были широко открыты для иноземных наставников, создавались и новые университеты, среди которых первенствующее значение получил университет в Херборне, основанный в 1584 г., Иоганным VI графом Нассау-Дилленбург.

В числе крупнейших богословов, принявших активное участие в строительстве кальвинистской церкви во второй половине XVI в., следует, несомненно, назвать пфальцских реформаторов — Каспара Оливиана и Захария Урсина. Характерным стилем в деятельности представителей первого поколения кальвинистских богословов стала тщательная разработка организационно-догматических нюансов, отодвигавшая на задний план бурную полемику. Теоретический уклон, размышления над будущим устройством церкви перевешивал воинственный ныл, желание пером бороться с конфессиональными оппонентами. К тому же гейдельбергским кальвинистам постоянно приходилось сглаживать догматические разногласия с лютеранами, дабы сохранить видимость лояльности Аугсбургской Конфессии и тем самым избежать имперской опалы. Так сложилась традиция т. н. «пфальцской иреники», глашатаи которой выступали за примирение протестантских вероисповеданий (Давид Парей, Франц Юний). Ближе к концу XVI в. на авансцену выходят богословы второго поколения, чей почерк многим напоминал представителей старолютеранской ортодоксии: во главу угла они ставили защиту незыблемости реформатского вероучения, «чистоту веры» в сочетании с теоретическими разработками, систематизировавшими доктрину, философию и этику повседневной жизни. Ярким примером здесь была семья пфальцских богословов Скультетов, давшая плеяду блистательных проповедников гейдельбергским и берлинским дворам. Однако в целом реформатские богословы сохраняли гораздо более миролюбивые воззрения на своих лютеранских оппонентов, готовность идти на тесное сотрудничество во имя окончательной победы над Римом и католической Империей.

Воздействие кальвинистской конфессионализации на светские слои общества — вопрос, как и в случае с лютеранством, до конца не исследованный историками. Отдельные штудии Хайнца Шиллинга, посвященные просветительской деятельности реформатской церкви в Эмдене, равно как и в графстве Липпе, а также региональные исследования других специалистов констатируют большое значение кальвинизма в области просвещения. Действительно, число открытых реформатами школ и университетов в Германии, как и их педагогическое подвижничество, впечатляют. Но в тени исследований остаются другие аспекты конфессионализации — воздействие на повседневные формы жизни, на семью и семейную этику, общее и частное в конфессионализации города и села, восприятие веры «простым человеком», размеры иноконфессионального влияния.

Важным звеном, опросредующим догму и популярное сознание, так же как и в евангелической Германии, стали догматические руководства, главным из которых был Гейдельбергский катехизис Захария Урсина. Почти во всех пунктах он согласовывался с Женевским катехизисом Кальвина, исключая лишь положение о предопределении, о котором не было сказано ничего. Как и в женевской церкви, акцент ставился на примате всего Писания в совокупности всех его частей, и в согласии же с Женевой толковались таинства и связанные с ними вопросы христологии. Пфальцский катехизис был принят впоследствии в Нассау-Дилленбурге, в Зольм-Браунфельсе, в графстве Вид, княжестве Ангальт-Бернбург. В других владениях руководствовались во многом схожими положениями (Гессен-Кассель, Бранденбург — «Исповедание курфюрста Иоганна Сигизмунда» (Confessio Sigismundi)).

Богослужение и практическая религиозная деятельность общин регулировались, так же как и в евангелических княжествах, особыми распорядками. Вновь во многом образцовым для подражания стало пфальцское Церковное уложения 1563 г. и верхнепфальцский Мандат о церемониях от 15 января 1567 г. Согласно им упразднялось прежнее облачение священников, вводился запрет на экзерцизм и резко — до неузнаваемости — модифицировалась месса: исчезло многое из того, что было оставлено Лютером от старой обедни, остались лишь пение псалмов и молитвы, превращавшие литургию в хоровую композицию. Кроме того, из церквей были удалены последние напоминания о католическом культе: свечи, орган, алтарные образа. Храм в реформатской Германии окончательно лишился ореола святости, став простым молельным домом. В повседневной жизни строгие предписания касались соблюдения декалога вкупе с Ветхим Заветом, чтения молитв и духовных гимнов, поддержания высокой нравственности.

В Нижнем Пфальце нововведения осуществлялись в весьма жестких формах, обнаруживая общее с традициями католической Контрреформации и лютеранской ортодоксии, когда неугодные начальству и просто несогласные с Гейдельбергом лютеранские священники изгонялись из страны, а ослушники отлучались от общины.

Резонанс был особенно велик, ибо в Пфальце, несмотря на позднее принятие Реформации, лютеране обладали сильными позициями. Прибежищем лютеранства становится Верхний Пфальц с центром в Амберге. В 1564 г. был издан дисциплинарный устав для всех общин Пфальца, предусматривавший строгое следование Библии в повседневности и суровые формы наказания (отлучение от причастия, запрет быть восприемником от купели в случае нарушения церковных треб).

В итоге при всех успехах или неудачах реформатской конфессионализации в различных ее проявлениях наблюдается общая устойчивая и признанная большинством историков линия на тесное партнерство духовной и светской власти. Потому, если влияние кальвинизма на различные социальные сферы во многом еще остается неясным, то фактор «огосударствления» реформатской церкви может считаться относительно признанным. Достаточно убедительные выводы по отдельным регионам, однако, не укладываются в единую концепцию политических последствий, слишком рознясь между собой. Ф. Пресс, обстоятельно изучив развитие Пфальца после 1563 г., особо подчеркнул губительные последствия кальвинистского курса для внутренней политики курфюрстов: старая дворянская клиентела, отказавшись признать кальвинизм, вышла из-под ленного патронажа Гейдельберга, разрушив всю вековую политическую систему курфюршества, что повлекло финансовый кризис и в конце концов — коллапс в Тридцатилетней войне. Г. Менк приходит примерно к тем же выводам, анализируя правление Морица Ученого в Гессен-Касселе: экстремизм в религиозной реформе сочетался с экстремизмом в политике, что привело к кризису Нижнего Гессена в конце 20-х гг. XVII в. Отречение ландграфа в 1627 г. — прямое следствие и логичный итог предшествовавшего разрушительного курса, стимулированного церковной Реформацией. Напротив, Г. Шмидт показывает на примере графов Веттерау, прежде всего Нассау-Дилленбурга, позитивные последствия для территориального и административного развития княжеств. Реформатская церковь и реформатская доктрина содействовали мобилизации социальных ресурсов территорий, увеличивали военный и интеллектуальный потенциал. Т. Кляйн со скепсисом воспринимает поражение кальвинистского движения в Саксонии при Христиане I, полагая, что кальвинистская Реформатция содействовала выходу на авансцену передовой интеллектуальной элиты, уничтоженной после 1591 г. В то же время К. Блашке ставит этот тезис под сомнение: ревизионизм курфюрста, по его мнению, шел вразрез с политическими и духовными традициями Саксонии, к тому времени глубоко воспринявшей лютеранство. Успех кальвинизма на родине Лютера мог нести скорее разрушительные последствия для общества. Подобная разноголосица позволяет констатировать лишь необходимость скорейшего появления трудов, обобщающих социальный феномен «второй Реформации».

Бесспорными для большинства историков остаются следующие особенности реформатской конфессионализации:

1. Кальвинизм в Германии черпал ресурсы преимущественно «извне», за счет духовного влияния, исходившего из Нидерландов, Франции и Швейцарии. Собственный социальный базис реформатской церкви был узок в большинстве территорий, и крупных объективных предпосылок ко «второй Реформации» почти нигде не наблюдалось.

2. Главной формой утверждения кальвинизма стала княжеская Реформация. В подавляющем большинстве случаев нововведения инициировались княжеской властью, и формирование реформатской церкви впрямую зависело от правительственных институтов.

3. Распространение кальвинизма почти повсеместно (кроме графства Марк) происходило на бывших лютеранских территориях, что превращало биконфессиональный ландшафт Империи (католические и лютеранские земли) в поликонфессиональный, но за счет потерь евангелического сектора. «Церковная ситуация Европы с середины XVI в. определялась небиконфессиональностью, но в большей степени внутренним расколом про тестантизма, не преодоленным Кальвином и его сторонниками, но лишь обостренным» [Lutz, RG. S. 62]. Этот тезис Г. Лутца вполне приложим к ситуации в Империи.

4. В большинстве случаев кальвинизм встречал резко враждебное отношение к себе со стороны лютеранского населения, прежде всего крестьянства и дворянства.

5. Реформатская конфессионализация в политическом аспекте содействовала росту внутренней напряженности в Империи и радикализации протестантизма. Для будущего Империи ее кальвинистские ландшафты представляли потенциальный источник опасности.

1. Corpus Reformatorum (II, § 3, 3). Bd 29–87. Johannes Calvin. Bd 88–101. Huldrich Zwingli. Berlin; Leipzig, 1905–1968.

2. Bekenntnisschriften und Kirchenordnungen der nach Gottes Wort reformierten Kirche (1542–1934) / Hrsg, von W. Niesei. 3. Aufl. Zollikon, 1938.

1. Benrath С. A. Die Eigenart der pfälzischen Reformation und die Vorgeschichte des Heidelberger Katechismus // Heidelberger Jahrbücher, 7, 1963. S. 13–32.

2. Blaschke K. Religion und Politik in Kursachsen 1586–1591 // RK. S. 79–98.

3. Cohn H. J. The Territorial princes in Germany’s Second Reformation, 1559–1622 // International Calvinism 1541–1715 / Hrsg, von M.Prestwich. Oxford, 1985. P. 139–165.

4. Goeters J. F. G. Genesis, Formen und Hauptthemen des reformierten Bekenntnisses in Deutschland. Ein Übersicht // RK. S. 44–59.

5. Hahn P. M. Calvinismus und Staatsbildung. Brandenburg-Preussen im 17. Jahrhundert // TC. S. 239–270.

6. Heckei M. Reichsrecht und «Zweite Reformation». Theologisch-juristische Probleme der reformierten Konfessionalisierung // RK. S. 11–43.

7. Henss W. Der Heidelberger Katechismus im konfessionellen Kräftespiel seiner Frühzeit. Zürich, 1983.

8. Hepp F. Religion und Herrschaft in der Kurpfalz um 1600. Heidelberg, 1993.

9. Hollweg W. Neue Untersuchungen zur Geschichte und Lehre des Heidelberger Katechismus. Neukirchen, 1961–1968.

10. Hoyer S. Stände und calvinistische Landespolitik unter Christian I. (1587–1591) // TC. S. 137–148.

11. International Calvinism (№ 3).

12. Klein T. Der Kampf um die Zweite Reformation in Kursachsen 1586–1591. Köln, Graz, 1962.

13. Klueting H. Die reformierte Konfessions- und Kirchenbildung in den westfälischen Grafschaften des 16. und 17. Jahrhunderts // RK. S. 214–232.

14. Koch W. Der Übergang von Pfalz-Zweibrücken vom Luthertum zum Calvinismus. 50 Jahre Pfalz-Zweibrücker Kirchengeschichte (1560–1610) // Blätter für Pfälzische Kirchengeschichte und religiöse Volkskunde, 27, 1960. S. 23–35.

15. Menck G. Die Hohe Schule Herborn in ihrer Frühzeit (1584–1660). Ein Beitrag zum Hochschulwesen des deutschen Kalvinismus im Zeitalter der Gegenreformation. Wiesbaden, 1981.

16. Menck G. Die «Zweite Reformation» in Hessen-Kassel. Landgraf Moritz und die Einführung der Verbesserungspunkte // RK. S. 154–183.

17. Menck G. Absolutistisches Wollen und verfremdete Wirklichkeit — der calvinistische Sonderweg Hessen-Kassels // TC. S. 164–239.

18. Münch P. Volkskultur und Calvinismus. Zu Theorie und Praxis der «reformatiovitae» während der «Zweiten Reformation» // RK. S. 291–307.

19. Münch P. Zucht und Ordnung. Reformierte Kirchenverfassungen im 16. und 17. Jahrhundert (Nassau-Dillenburg, Kurpfalz, Hessen-Kassel). Stuttgart, 1978.

20. Neuser W. H. Die Erforschung der «Zweiten Reformation» — eine wissenschaftliche Fehlentwicklung // RK. S. 379–386.

21. Nischan B. Prince, People, and Confession. The Second Reformation in Brandenburg. Philadelphia, 1994.

22. Press V. Calvinismus und Territorialstaat. Regierung und Zentralbehörden der Kurpfalz 15591619. Stuttgart, 1970.

23. Press V. Die «Zweite Reformation in Kurpfalz» // RK. S. 104–129.

24. RK.

25. Schaab M. Obrigkeitlicher Calvinismus und Genfer Gemeindemodell. Kurpfalz als frühestes reformiertes Territorium im Reich und ihre Einwirkung auf Pfalz-Zweibrücken // TC. S. 34–87.

26. Schilling H. Konfessionskonflikt und Staatsbildung. Ein Fallstudie über das Verhältnis von religiösem und sozialem Wandel in der Frühneuzeit am Beispiel der Grafschaft Lippe. Gütersloh, 1981.

21. Schilling H. Die «Zweite Reformation» als Kategorie der Geschichtswissenschaften // RK. S. 387–437.

22. Schmidt G. Die «Zweite Reformation» im Gebiet der Wetterauer Gravenvereins. Die Einführung des reformierten Bekenntnisses im Spiegel der Modernisierung gräflicher Herrschaftssysteme // RK. S. 184–213.

23. Schmidt G. Die zweite Reformation in den Reichsgrafschaften. Konfessionswechsel ausGlaubensuberzeugungund aus politischem Kalkül? // TC. S. 97–137.

24. Schmidt, Konfessionalisierung. S. 44–54.

25. Sudhoff К. C.Olevian und Z. Ursinus. Elberfeld, 1857.

26. Tadden R. von. Die brandenburgisch-preussischen Hofprediger im 17. und 18. Jahrhundert. Berlin, 1959.

27. TC.

28. Wesel-Roth R. Thomas Erastus. Ein Beitrag zur Geschichte der reformierten Kirche und zur Lehre von der Staatssouverenitat. Lahr/Baden, 1954.

5. Католическая церковь

а) Историография проблемы. Отправными точками дискуссии вокруг католической конфессионализации в Империи стала известная переоценка прежних взглядов в немецкой историографии, осуществленная в 40–50-х гг. крупнейшим знатоком католической церкви Хубертом Йедином.

В своих работах, прежде всего в обстоятельном исследовании истории Тридентского собора, X. Йедин отделил фазу католической Реформы от собственно Контрреформации, обозначив, таким образом, два взаимосвязанных, зачастую (в отдельных землях) параллельно развивавшихся, но по сути во многом отличных процесса. Введение новых исторических категорий в исследование католицизма XVI в. не было инициативой только X. Йедина: так, в 1880 г. немецкий протестантский историк В. Мауренбрехер уже употребил словосочетание «католическая Реформация». Однако заслугой X. Йедина стало всестороннее исследование движущих сил внутри церковного обновления. Движение за Реформу питалось, по мысли X. Йедина, еще во многом пред-реформационными тенденциями. Напротив, хотя Контрреформация и выступала прямым продолжением Реформы, но была обращена фронтально против протестантизма в смысле более или менее жесткого социально-политического противостояния. Цель ее — рекатолизация оказавшихся в лоне протестантских конфессий территорий и возвращение под опеку католицизма «заблудшей паствы». X. Йедин отказался хронологически разграничить эти две фазы, рисуя их лишь двумя сторонами развития католической церкви. Эрнст Вальтер Цееден привязал модель X. Йедина, основанную преимущественно на средиземноморском материале, к немецким землям и существенно ее развил. Реформа в Германии при всех региональных особенностях, по его мнению, осуществлялась под влиянием общеевропейских течений. Церковное обновление в самом Риме, в высших административных сферах сочеталось с новым прочтением догмы (Тридентский собор). На уровне территорий немалое значение имела оформившаяся в позднее средневековье практика патронажа со стороны светских властей в виде опеки над монастырями и духовным образованием. Реформа, по сути, продолжала линию на обновление Церкви, наметившуюся еще в XV в. В свою очередь, под Контрреформацией, с точки зрения Э. В. Цеедена, скрывалась совокупность новых методов и средств, используя которые церковь пыталась перейти в контрнаступление и вернуть потерянное в борьбе с протестантизмом. Э. В. Цееден стремился представить обе фазы церковного развития в призме глубокого социокультурного анализа, близко подходя к интерпретации X. Шиллинга.

Последующая дискуссия развивалась в координатах, заданных Э. В. Цееденом. Вольфганг Райнхард сместил центр тяжести своих исследований на соотношение Контрреформации и «модернизации» раннего Нового времени. При всех противоречиях, свойственных католическим преобразованиям, не вызывает сомнения целенаправленность усилий на сохранение прочной иерархии и на достижение эффективной работы церковных структур. В политике церкви содержались элементы рационализма, которые постепенно складывались в цельный механизм административнодуховного контроля. И деятельность новых орденов (иезуиты и капуцины), и подвижничество многих представителей средних эшелонов церкви (епископы и аббаты) на ниве административного и пасторского служения, наконец, руководящие, чуждые половинчатости и жестко ориентированные на защиту церковной организации и догмы решения Тридента, подкрепленные энергичными усилиями реформационных пап, имели важные последствия для формирования повседневности католической паствы. В. Райнхард, выстраивая свой тезис в контексте теории «роста социальной дисциплины» Г. Острайха, склонен оптимистично оценивать результаты католических преобразований. В последующих работах, особенно в своей программной статье «Принуждение к конфессионализации?», он вообще отказался признавать сколь-нибудь убедительную разницу в социальном смысле между протестантской Реформацией и католической Контрреформацией. Речь, по его мнению, может идти фактически о едином процессе социальных и духовных преобразований, начавшемся в 20-е гг. XVI в. и завершившемся лишь в первой половине века XVIII.

Тезисы В. Райнхарда во многом содействовали переносу проблемы Реформы и Контрреформации в плоскость католической конфессионализации. Хайнц Шиллинг, специально не исследуя отдельные стороны процесса, однако, со всей решительностью подчеркнул общественную и религиозную «полифункциональность» тридентского католицизма: подобно евангелической конфессии или кальвинизму, реформированный католицизм имел будущее лишь в социальной среде, мощно влияя на нее и сам преображаясь под ее обратным воздействием. Преуменьшая в отличие от В. Райнхарда вклад контрреформационного католицизма в общественную перестройку, X. Шиллинг, впрочем, выступил энергичным сторонником самого понятия католической конфессионализации. Генрих Лутц, подводя итоги дискуссии, справедливо указал на наметившееся вытеснение состарившейся двойной терминологии X. Йедина новым определением — «католическая конфессионализация», хотя лично для Г. Лутца вопрос виделся все еще открытым. Сам он представлял католическую Реформу как непосредственно переходившую в Контрреформацию (в созвучии с формулировкой X. Йедина) «в смысле употребления оставшихся религиозных сил и политических средств в борьбе с новшествами протестантизма» [Lutz, R.G. S. 66]. Отмечая особенности немецкого пути обновленного католицизма, Г. Лутц усматривал много точек соприкосновения с евангелическим движением в культурной (гуманистическая традиция школьного образования, схоластическое и аристотелевское наследие в университетах) и в политической сферах (вынужденные союзы имперской лютеранской элиты с католическими князьями во благо общеимперских ценностей и против радикализма кальвинистов: «лучше быть с папистами, чем с кальвинистами», «в политике нам должно быть папистами»). В области культуры и религии имелся «скорее общий фронт против перспективных духовных начинаний (в частности, против антиаристотелевской философии французского кальвиниста Пьера Раме (1515–1572), против картины мира по Копернику и т. д.)» [Lutz, R.G. S. 72]. Не отрицая традиционную хронологию X. Йедина, Г. Лутц в социальном истолковании Контрреформации стоит ближе к X. Шиллингу и В. Райнхарду.

В последние годы проблема изучается в двух направлениях. В одном мы видим исследования, идущие в унисон с концепцией католической конфессионализации, сформулированной в сборнике 1995 г., где в большой проблемной статье В. Райнхард и X. Шиллинг постарались развить свои прежние тезисы. Акцент вновь поставлен на параллелях между католическими преобразованиями и протестантской конфессионализацией. С другой стороны, наметилось критическое восприятие предложенной модели, но не за счет попыток вернуться к старому пониманию Контрреформации, а посредством более обстоятельной типологизации католицизма в имперских землях. Вальтер Циглер, обобщая данные по ряду земель, остававшихся верными Риму и до и после 1555 г., пришел к двоякому выводу. Для него, во-первых, очевидны случаи, идущие вразрез с классическим толкованием конфессионализации: некоторые владения не подверглись реформационным (протестантским) преобразованиям, сохранили прежнюю церковную структуру, равно как и верность Старой Церкви основной массы светских и духовных подданных. Здесь невозможны аналогии ни с протестантскими вариантами конфессионализации, ни с католическими, имея в виду земли, в которых Старой Церкви пришлось заново восстанавливать потерянное. Здесь имелась прямая, не нарушенная религиозным расколом преемственность позднесредневековой традиции. Потому в этих случаях парадигма конфессионализации вообще и католической в частности не работает. Однако (и во-вторых) за внешне неизменной оболочкой угадывается огромное напряжение духовных и социальных сил, направленных на сохранение католицизма и являвших совокупность тех средств и методов, о которых говорили Э. В. Цееден и Г. Лутц. Их воздействие не отражалось на внешнем каркасе церковной организации: он оставался старым. Не влекли они и большие конфликты, поскольку отсутствовало сколь-нибудь сильное противодействие католической ориентации. Но намечались в переспективе более важные внутренние перемены: в организации духовной жизни возникали новые методы, за счет которых церковь получала возможность идти в ногу со временем, не растворяясь в бурлящем котле общественных движений. Таким образом, невозможно выставлять католическую конфессионализацию единым для всех регионов процессом, и в то же время нельзя не заметить сходства в методах обновления, роднившее католические регионы между собой, сходства, сопоставимого также и с протестантскими ландшафтами. «Итак, мир немецких католических владений выступает в виде прочного переплетения традиционной, восходящей к глубокому средневековью, церковной организации, с новыми формами решений, соответствующими потребностям времени, благодаря чему готовилась почва к его дальнейшему существованию» [40. S. 90].

Наметившиеся перспективы позволяют предположить, что будущие исследования окажутся, по-видимому, еще теснее привязанными к региональной специфике, «удаляя» католическую Германию от католической Европы.

б) Европейские корни католической Реформы в Империи. «Корни и истоки католической Реформы лежали в гуманизме и в «новом благочестии», «Devotio moderna», двух потоках, имевших важность и в протестантизме, но получивших там иное воплощение, чем в католицизме» [Schmidt, Konfessionalisierung. S. 26]. Попытки внутренних преобразований наблюдались на протяжении всей истории католической церкви от последних Соборов XV в. и до Реформации. В этом смысле мы можем говорить о наличии сил, боровшихся за обновление церкви уже накануне выступления Лютера (V Латеранский собор, 1512–1517).

Но мобилизация сил, боровшихся за Реформу, требовала времени, потому перемены носили постепенный характер, сопровождались преодолением подчас тяжелых препятствий и внутрицерковного и внешнего, политического, свойства. В целом преобразования следовали на трех основных уровнях: непосредственно в Риме с выходом на сцену нового поколения римских апостоликов, более или менее ясно представлявших необходимость Реформы и более или менее полно видевших пути и методы преобразований, в верхних эшелонах церковной иерархии, прежде всего в окружении самих пап (кардинальская коллегия, епископат, борьба консервативных и соборных направлений в Риме) и, наконец, на низовом уровне церковных структур (реформация старых и появление новых монашеских или полумонашеских конгрегации и орденов).

В числе первых римских пап, склонявшихся к мысли о необходимости реформы «в голове и членах», бесспорно, выделялась фигура Павла III (в миру — Александр Фарнезе, 1534–1549). Весьма противоречивая натура, тяготевшая к прежнему ренессансному стилю правления, Павел, однако, сумел перенести идею созыва нового Вселенского собора из плоскости мечтаний в реальность: в декабре 1545 г. в Триденте состоялось его открытие. Среди ближайших преемников этого понтифика мы видим и прямых продолжателей Реформы, и осторожных деятелей переходного типа, но ближе к концу века — представителей уже оформившегося тридентского католицизма, чье правление знаменует конец прежней «ренессансной эпохи» в истории папства (Григорий XIII, 1572–1585, Сикст V, 1585–1590 и Климент VIII, 1592–1605).

Что касается реформационных усилий в рядах самой курии, то здесь легко заметить в первой половине XVI в. борьбу фракций, отстаивавших две линии обновления церкви: строго аскетичную, направляемую кардиналом Джанпьетро Караффой (с 1542 г. — руководитель центрального инквизиционного трибунала в Риме, позднее — папа Павел IV, 1552–1559) и соборную, представленную кардиналом Каспаро Контарини и его единомышленниками. И соборность Контарини, и консерватизм в оболочке аскезы Караффы, однако, не столько вносили раскол в ряды курии, сколько взаимодополняли общую тенденцию на внутреннее обновление церкви.

Общины и ордена, затронутые реформационными тенденциями, также становились влиятельной силой католического обновления. Следует, впрочем, иметь в виду, что большинство конгрегации, организованных в первой половине XVI в., следовало традиционным принципам монашеской аскезы и благочестия. Лишь постепенно, в силу объективных обстоятельств, они превращались в инструмент борьбы с протестантизмом (тиацины, 1524; капуцины, 1528 г.). Даже Общество Иисуса первоначально задумывалось скорее в целях борьбы с зразмианством, как считалось, разлагавшим изнутри единство и боеспособность церкви. Однако основание в 1539–1540 гг. этого нового ордена по инициативе знаменитого испанца Игнатия Лойолы (14919–1558) стало все же поворотным моментом. Организованный на принципах жесткого единоначалия орден (самоназвание: игнатиане, члены Общества Иисуса; название «иезуиты» дано в хулительном значении протестантами в начале 40-х гг.) не являл собой лишь формализованную структуру, для членов которой поддержание устава и порядка было самоцелью. Не поиск Бога в монастырской келье должен был быть причиной уединения в ней, но защита Его во образе церкви и папы, образе уже обретенного накануне вступления. В этой изначальной посылке крылось глубокое различие в концепции Лойолы и предшествовавшей монашеской традиции. Чтобы стать полноправным членом ордена, необходимо было обрести и закалить веру в душе. Лойола последовательно и блестяще показал пути ее обретения в своих «Духовных упражнениях». Именно завещанная им индивидуальная концентрация всех возможных духовных и физических усилий на вере сближал его с реформаторами, а вкупе с ними — и с традицией «подражания Христу», восходившей к позднему средневековью. И именно это позволяет считать его «Упражнения» и принципы замечательным вкладом в сокровищницу гуманистической мысли раннего Нового времени. При всем воинственном порыве, столь сильно поощряемом в ордене папами второй половины века, иезуиты организационно и потенциально скрывали в себе гораздо большие возможности влияния на все сферы социальной жизни католической паствы, к реализации которых члены ордена приступили уже с первых лет его существования. На момент основания орден насчитывал лишь 60 членов, однако уже в последние годы жизни Лойолы, ставшего первым генералом ордена, число иезуитов, равно как и объем их пасторской деятельности, стремительно увеличилось, что позволило организовать первые орденские провинции в Испании и Португалии. Наивысшего влияния орден достиг в генералаты ближайших приемников Лойолы: Диего Лайнеса, Муция Вителлески, Клавдия Аквавивы, при которых орден окончательно укрепился в Германии. Среди пап мы не встречаем ни одного члена Общества Иисуса, однако в лице Григория XIII находим самого энергичного патрона и защитника орденской деятельности.

Но все достигнутые в середине века успехи на поприще реформирования отдельных структур могли перерасти в широкое и устойчивое движение лишь после приведения в порядок общих догматических и организационных основ церкви. Решающим шагом в этом направлении, шагом, имевшим огромные последствия для судеб католицизма, стал Тридентский собор, работавший с перерывами с 1545 по 1563 г. Его заседания распадаются на три этапа — 1545–1548 (Триент — Болонья), 1551–1552 (Триент) и 1561–1563 гг. (Триент). Входе первых сессий были выработаны важнейшие догматические положения, проводившие границу между католицизмом и протестантскими вероучениями (толкование Писания и Традиции), на втором этапе были приняты декреталии по вопросам евхаристии, покаяния и миропомазания. На последнем прения развернулись по вопросам причастия чашей мирян, крещения младенцев, мессы, почитания святых и практики индульгенции.

Важнейшими постановлениями Собора стали:

1. В противовес протестантским толкованиям Библии и требованию популяризации Писания на национальных языках, раздававшимся из гуманистического лагеря, перевод св. Иеронима («Вульгата») был признан единственно каноничным.

2. В отличие от принципа «sola-scriptura» протестантизма, выставлявшего абсолютный примат библейского текста, Тридент сформулировал принцип библейской, апостольской и церковной традиций как источников учения. Правильное толкование Писания невозможно без руководящего участия епископов и папы, пасторские функции которых завещаны Евангелием. Роберто Беллармин, один из отцов католического обновления, прекрасно сформулировал мысль о том, что Библия сама по себе полна противоречий и, чтобы разобраться в ней, требуется комментарий церкви, в то время как руководство церковью посредством указаний и наставлений принадлежит папе.

3. Семь таинств выставлялись спасительными для верующих в смысле их действительного воздействия, в случае если сам верующий (его внутренняя воля и убежденность) им не противодействует. Верующему тем самым являлась надежда на действительное оправдание, чем разрушалась догматическая посылка реформатов о символическом толковании причастия и вместе с тем отрицалась благодатная роль только лишь евхаристии и крещения.

4. Милость Бога невозможно заслужить самому человеку, но его добрые дела могут склонять Всевышнего к милости, т. е. к совместной кооперации: «cooperatio humilus cum Deo». Таким образом, Собор возвращался к идеям св. Фомы, обнаруживая «третий путь», синтезируя экстремальность лютеранства («sola fidei») и оправдание труда в реформатской доктрине. В главах о покаяниях подчеркивалась особая роль персонального исповедания и правильного соблюдения абсолюции. Добрые дела не ограничивались, как в кальвинизме, лишь социальной, житейской сферой, распространяясь на весь спектр священного ритуала: паломничество, покаяние, аскеза, почитание святых, пост, молитва за живых и мертвых.

5. Роль священника как сакральной фигуры была особо выделена в противовес общинному, лишенному святости профилю пастора у протестантов.

6. Наконец, были подчеркнуты руководящие функции папы в сфере управления церковью, прежде всего в издании декретов и контроле над епископатом. Параллельно были приняты меры к усилению руководства епископов. Им окончательно подчинялись архидьяконаты и передавалось право регулярного созыва диоцезальных синодов. Была отмечена необходимость устройства постоянных резиденций (декрет 1547 г.). Тем самым была решительно видоизменена традиция позднесредневековой церкви, во многом основанная на поощрении низовых структур, монастырей, монашеских конгрегации, а в сфере диоцезального управления — соборного капитула. Если до Тридента капитул постоянно выступал в контрольно-надзорных, часто — в соправительственных функциях по отношению к епископату, то теперь главной опорой реформ становился сам епископат.

Итоги Собора — при всей половинчатости и некоторой непоследовательности в принятых решениях — оказались важными прежде всего тем, что отныне церковь получала твердые основы — и догматические и организационные — дальнейшего существования. Был преодолен опасный кризис, резко осложненный Реформацией и расколом: противоречие между старыми формами и новыми силами. Собор венчал почти полувековые усилия не одного поколения католических реформаторов добиться обновления в решающих пунктах. Католицизму удалось ясно дистанцироваться от протестантских вероучений, сформулировать собственное видение догмы, но самое главное — не разрушить преемственность предшествующей традиции. Реформа церкви не переросла в ее разрушение, а элементы консерватизма не возобладали над желанием развивать Реформу.

Рим торопился закрепить достигнутый успех: в 1564 г., подытожив догматические принципы, провозглашенные Тридентом, папа издал Формулу католического вероисповедания (Professio fidei Tridentino). Вслед затем был издан Тридентпский катехизис (Cathechismus Romanus, 1566), римский бревиарий (1568) и новый порядок мессы (Missale Romanum, 1570). Новая форма мессы призвана была особо подчеркнуть ее искупительное значение и посредническую роль клира. В структуре литургии была выделена особая часть — месса клира. Реформа богословско-догматического базиса увенчалась реформой календаря, проведенной в 1582 г. папой Григорием XIII. Формальная причина заключалась в астрономической разнице со старым юлианским календарем, составившей к концу XVI в. 10 дней. Теперь после 4 октября 1582 г. следовало сразу 15 октября. Но наряду с научным аспектом совершенно отчетливо выступала идеологическая сторона — желание апостольского престола не только в вере, но и во времени отделить церковь от протестантизма. Отныне не только обновленные структуры церкви, не только ясно обозначенная догма, но само время призвано было служить делу истинной веры. Характерно, что протестантские земли Германии решительно воспротивились новшеству, по-прежнему ориентируясь на юлианский календарь. Новый календарь в Империи окончательно восторжествует лишь ок. в 1700 г., в некоторых странах — еще позднее (в Англии — в 1752 г.). Одновременно с завершением теоретической основы Реформы жизненно важным для церкви стало скорейшее проведение в жизнь организационных преобразований. В центре забот апостольского престола оказывался епископат. Епископы превращались не только в важнейшее звено обновленной церкви: на них отныне возлагалась и главная ответственность за успешное противостояние протестантизму на местах. Именно с епископатом были связаны главные организационные проблемы: ряды прелатов нуждались в пополнении, а для этого требовалась в высшей степени квалифицированная подготовка, хорошо развитая способность к самостоятельной и энергичной деятельности, глубокое знание богословских и правоведческих нюансов. Административная реформа должна была идти нога в ногу с усовершенствованным образованием.

В католической пропаганде большое место отныне уделялось образу аскетичного, благочестивого и вместе с тем ученого пастыря. Личность Карло Борромео (1538–1584), кардинала и епископа Миланского, здесь была образцовой для подражания. Прелаты нового поколения выпестовывались в новых педагогических центрах, учрежденных усилиями реформационных пап. Первым и важнейшим для немецкого католицизма стал Немецкий Коллегиум (Collegium Germanicum), основанный в Риме в 1552 г., позже появилась аналогичная академия для венгерского духовенства: Венгерский Коллегиум (Collegium Hungaricum). Необходимость высокой образовательной планки вызвала, в свою очередь, увеличение богословских научных и педагогических кадров.

Во второй половине XVI в. Старая Церковь в целом обрела твердую почву за счет осуществления реформ, провозглашенных на Тридентском соборе. Движущими силами Реформы отныне становились не только папские инициативы и римская курия, но и региональные структуры в лице епископата, новые образовательные центры, руководимые идеями всемерной защиты и обновления, и новые монашеские ордена, приспособленные к условиям бескомпромиссного противостояния с протестантизмом, прежде всего иезуиты. Естественно, успехи были бы немыслимы без активной поддержки светских католических властей. Вместе с тем Реформа церкви все более перерастала в Контрреформацию, под которой мы понимаем непосредственное противостояние протестантизму, протекавшее в различных хронологических границах и формах.

в) Католическая Реформа в Германии. Деятельность иезуитов, новый епископат и организация церкви. На момент завершения Тридентского собора значительное число владений в Империи было потеряно для католицизма, причем во многих оставшихся либо уже укрепились влиятельные протестантские общины, либо зрели элементы евангелического движения, а некоторые княжества (например, герцогство Юлих-Берг), хранили верность католицизму лишь от имени правивших Домов. Только в очень немногих землях католическая церковь сохраняла господствующее положение, почти нетронутое реформационными потрясениями. К их числу следует отнести имперские диоцезы на юге и юго-западе: Бриксен, Триент, архиепископство Зальцбург, габсбургские владения в передней Швабии (Брейзгау, наместничество Ортенау, графство Гогенберг, ландграфство Нелленбург, земли швабского наместничества, маркграфство Бургау) и Предгорье, из имперских городов — Юбирлинген и Кёльн, имперские земли в Лотарингии, архиепископство Трир, общины Реклингхаузена, архидьяконат Ксантен. С оговорками следует отнести к этому реестру Баварию, где среди вассальных земель Виттельсбахов встречались и тяготевшие к протестантизму (графство Ортенбург, Хааг и Гогенвальдек, чьи властители примыкали к т. н. «движению за чашу»).

Позиции церкви осложнялись не только сравнительно малым числом владений, твердо стоявших за Рим, но и напряженной борьбой, протекавшей во многих из тех территорий, где уже успело укрепиться евангелическое вероучение. Реформу приходилось осуществлять в открытом поединке с «ересями», порой в тяжелейших условиях, что делает характерной именно для Империи трудную различимость граней между Реформой и Контрреформацией. К числу обстоятельств, возводивших серьезные препятствия на пути церковных преобразований, следует отнести прежде всего весьма широкий размах евангелического движения, еще не потерявшего силу после Аугсбургского мира: даже во владениях католических прелатов и князей, оставшихся в лоне католицизма, имелись зачастую весьма влиятельные сословные силы, подверженные лютеранству. Кроме того, среди немецкого епископата сплошь и рядом обнаруживалась неготовность сразу принять тридентские реформы, поскольку восстановление жесткой иерархии в церкви, система контроля и надзора за духовенством приходили в противоречие с интересами имперского клира, интегрированного в сословно-ленную корпорацию как часть княжеской элиты. Требовалось время на перестройку работы епископата. К тому же значительное число имперских прелатов представляли еще старое поколение «ренессансной» церкви со всеми его изъянами (светские формы повседневности, зачастую граничившие с образом жизни мирского государя, заботы о собственной публичной репрезентации, меценатство, позволявшее оказываться в ближайшем окружении некатоликам, стремление укрепить собственную территориальную власть, следствием чего становился непотизм, и т. д.). Наконец, тесная взаимосвязь политики католических прелатов и имперской княжеской элиты требовала более активного участия и поддержки со стороны светской княжеской власти.

Но при всех трудностях имелись объективные возможности для проведения Реформы и Контрреформации. А. Шиндлинг указывает здесь на четыре главных фактора.

Во-первых, изначально имелась тесная связь князей церкви с имперской сословной организацией. По мере упрочнения имперских институтов, начавшегося еще в позднее средневековье, все более крепкими и в правовом аспекте более определенными становились и позиции духовного сословия как неотъемлемой части всей имперской иерархии. Реформация не могла упразднить само духовное сословие Империи. Прелаты могли рассчитывать на поддержку правительственных учреждений, на правовые нормативы имперской организации.

Во-вторых, епископы и аббаты были интегрированы в региональную политическую систему, получая возможность черпать из нее дополнительный источник стабильности. Будучи либо лидерами больших и малых групп местного дворянства, либо выступая в качестве сателлитов крупных светских княжеств, они оказывались защищенными довольно сильными и многочисленными сословными фракциями. В том случае, если епископства или аббатства оказывались «прикрытыми» соседними мощными католическими династами, их будущее становилось гарантированным.

В-третьих, интересы религиозные переплетались с интересами династическими и социальными. Соборные каноникаты и епископские кафедры в большинстве своем использовались местными дворянскими родами для укрепления своего социального положения и престижа. Крупные дворянские фракции были на уровне территорий заинтересованы в сохранении церковных учреждений. К тому же имелась широкая династическая солидарность, не позволявшая осуществить реформационные преобразования в рамках таких корпоративных институтов, как соборный капитул.

Наконец, в-четвертых, почти во всех духовных княжествах Германии сохранились прежние традиции церковного образования и благочестия, и сам по себе клир нигде не выступал инициатором лютеранской Реформации. Тем самым сохранялась базовая сила возрождения в виде рядов самого духовенства, догматически едва ли соблазненных протестантским вероучением за редчайшими исключениями (Гебхард Трухзес фон Вальдбург).

Необходимы были, однако, усилия, направленные прежде всего на внутрицерковное обновление. Именно они должны были дать толчок к возрождению имперской церкви. Главными средствами здесь стали миссионерская, в высшей степени многоплановая деятельность иезуитов и появление нового поколения епископов, преданных делу тридентской реформы и постепенно осуществлявших реорганизацию церкви в своих диоцезах.

Начало деятельности Общества Иисуса в Империи было связано с именами Пьера Фабера и Петра Канисия, соратников и поздних современников Лойолы. Фабер в 40-е гг. был в Майнце, хлопотал об организации там католической типографии и находился в контактах с архиепископом Альбрехтом Бранденбургским (1514–1545). Но настоящим подвижником ордена и крупнейшим организатором его деятельности в Империи по праву считается Св. Петр Канисий (1521–1597).

Успехи миссионерской деятельности Канисия следовали в русле общих, весьма энергичных усилий ордена в отношении немецких земель. В 1552 г. был учрежден первый иезуитский коллегиум в Вене, затем число учебных заведений, контролируемых иезуитами, резко возросло: появились коллегиумы и университеты в Кёльне, Ингольштадте, Вормсе, Мюнхене, Аугсбурге, Трире, Иннсбруке, Майнце, Диллингене, Вюрцбурге. Университет в Диллингене (диоцез Аугсбург), основанный в 1564 г., стал самым знаменитым и популярным в Германии среди католической элиты и первым университетом, всецело находившимся под опекой ордена. Формы деятельности Общества Иисуса были различны: иезуиты выступали в качестве исповедников и проповедников в сельской местности, в городах, при католических дворах, в качестве экспертов по делам церкви — в епископских и княжеских резиденциях, в качестве педагогов и наставников — в университетах, коллегиумах и в княжеских и дворянских семьях. Из практики старых монашеских орденов иезуиты использовали полифункциональность деятельности и ее повсеместность, не ограничиваясь лишь сельской или городской общиной. Но они наполнили старые формы новым качеством, прежде всего в сфере церковного и светского образования. Педагогическая метода иезуитов стяжала им большую известность. В организации преподавания они последовательно проводили принцип разделения по классам с самостоятельными годичными программами (сельские и городские школы). В области теории иезуиты сочетали наглядную педагогику с принципами гуманизма в смысле раскрытия максимальных возможностей человеческих дарований, могущих служить духовному возрождению. Следствием выступал широкий гуманитарный уклон (изучение языков, истории, истории церкви). В сфере религиозного наставничества постоянно подчеркивалась значимость исповедания и причащения, что стимулировало необычайный рост популярной духовной литературы в католической Германии.

Число иезуитских миссий быстро росло. Сперва были организованы две провинции ордена в Империи: рейнская и верхненемецкая, а в конце века — еще одна, австрийская, охватывавшая наследственные земли Габсбургов.

Обновление епископальной церкви было подготовлено на общецерковном уровне созданием по инициативе Лойолы в 1552 г. Немецкого Коллегиума в Риме, призванного обучать будущих высокопоставленных клириков Империи. Популярность Коллегиума вскоре стала огромной: в XVII в. около трети всех немецких епископов были питомцами этого заведения, спустя сто лет цифра возросла до двух третей. Вспомогательную роль выполняли ведущие итальянские и нидерландские университеты, контролируемые иезуитами, в стенах которых преподавали крупнейшие католические богословы (Падуя, Болонья, Лувен).

Среди представителей тридентского католицизма на епископских кафедрах Германии можно выделить два поколения. Старшее в нашем понимании заключало современников Тридентского собора. Для них идеи церковного обновления преобладали над текущей политической конъюнктурой. Многие прелаты стремились наладить тесное взаимодействие между апостольским престолом и региональными диоцезами. Младшее поколение выступило на рубеже XVI–XVII вв. Оно действовало под давлением все более нараставших кризисных симптомов в имперской организации. Кризис времен Рудольфа II вынуждал постоянно разрываться между хлопотами во благо церкви и сохранением своего влияния в сословном обществе. Для епископов этого второго поколения территориальные и правительственные интересы столь тесно переплетались с духовными, что превращали их скорее в экспонентов политической власти, нежели лишь только в духовных подвижников. Впрочем, чересчур обильный и пестрый биографический материал исключает широкие обобщения.

В самых общих чертах мы можем отнести к представителям первого, собственно тридентского поколения немецкого епископата такие бесспорно ключевые фигуры, как кардинал и епископ Аугсбурга Отто Трухзесс фон Вальдбург (1543–1573), архиепископ Майнцский Даниэль Брендель фон Хомбург (1555–1582), архиепископ Трирский Якоб III фон Эльц (1567–1581).

На смену этим подвижникам, ближе к концу века, выходят прелаты второго поколения тридентского католицизма. Среди них мы видим лица, преимущественно обращенные к имперским проблемам и к собственным территориальным интересам, что не исключало, впрочем, и активной церковной деятельности. Таковы Юлиус Эхтер фон Меспельбрунн, князь-епископ Вюрцбурга (1573–1617), Мельхиор Клезль. архиепископ Вены (1602–1619), Вольф Дитрих фон Райтенау, князь-архиепископ Зальцбурга (1587–1617).

В своей административной организации немецкие епископства имели существенные региональные отличия, что обусловливалось множеством факторов (специфика имевшейся в середине XVI в. структурной основы, особенности проведения реформы). Потому возможно говорить лишь об идеально-типичной модели. В целом она соответствовала тридентским положениям о единоначалии епископа и твердой иерархии. В руках у епископа сосредотачивались важнейшие функции управления и контроля. Он имел заместителей по линии potestas ordinis, potestas magisterii, potestas jurisdictionis. Им соответствовали «вайхбишоф», генеральный викарий и оффициал. «Вайхбишоф» был заместителем по линии визитации и поддержания обрядов: он курировал монастыри, священников приходов и сами общины. Генеральный викарий осуществлял замещение епископа по всей административной части, оффициал отправлял церковный суд и суд чести. Отдельным институтом был представлен архидьяконат, непосредственно контролировавший священников и прихожан и осуществлявший все повседневные судебные дела, визитацию и служебный надзор. Архидьяконат также надзирал за работой капитула. Община выступала подконтрольной сразу четырем инстанциям: «вайхбишофу», оффициалу, викарию и архидьяконтату, хотя реальными возможностями для надзора обладал именно архидьяконат. Подобное дублирование функций должно было обеспечить всестороннее влияние на религиозный быт мирян. Так же как и протестантские церкви, тридентский католицизм, сделав ставку на епископат, требовал жесткой иерархии. В структурах управления представительные учреждения, не считая капитула, лишавшегося теперь значительной части своих полномочий, утрачивали всякое значение. Акцент был сделан на дублировании функций нескольких подчиненных епископу инстанций, что должно было, опять-таки в идеале, ликвидировать почву для возможных злоупотреблений и установить прочный контроль за администрацией.

Следствием реорганизации выступали и иные, более высокие требования к профессиональной подготовке: клирики были обязаны прекрасно знать каноническое право, уметь комбинировать пасторскую и проповедническую деятельность епископам надлежало вникать в нюансы административной работы и в то же время быть образцом духовного служения. На плечи имперских прелатов ложилась тяжелая ноша, но путь персональной ответственности был одним из немногих, обещавшим сколько-нибудь успешное проведение реформы.

г) Контрреформация в светских и духовных владениях. Выше уже отмечались трудности, связанные с разграничением реформы и собственно контрреформационных мероприятий в отдельных диоцезах. Однако в большинстве княжеств восстановление утраченных позиций сопровождалось более или менее острой борьбой с протестантизмом.

Первое весьма ощутимое противодействие реформационному движению стало все явственней проявляться уже с начала 40-х гг. За точку отсчета здесь можно принять провал реформационных нововведений в кёльнском архиепископстве в 1543 г., когда вмешательство императора и курии воспрепятствовало переходу в лютеранство Германна фон Вида, архиепископа Кёльна. В 1546 г. после победы над протестантами в Шмалькальденской войне Карл окончательно вернул этот крупнейший рейнский диоцез в лоно Старой Церкви. Тем самым был обеспечен мост между нидерландскими и южногерманскими владениями Габсбургов.

После Аугсбургского мира реставрация католицизма следовала с нараставшей энергией в отдельных духовных владениях. Существенным успехом контрреформы стал исход Страсбургской соборной распри. В годы правления страсбургского епископа Иоганна фон Мандершайда, решительного католика, были предприняты первые серьезные попытки реформировать церковные структуры диоцеза, для чего в 1579 г. были приглашены иезуиты. В 1583–1584 гг. это привело к первым серьезным конфликтам с протестантами: епископ вознамерился тогда удалить из рядов соборного капитула евангелических каноников и лишить их церковных доходов. После смерти же Мандершайда в 1592 г. вспыхнула ожесточенная борьба за кафедру между протестантскими членами капитула, поддерживаемыми страсбургскими лютеранами («Академия» Якоба Штурма), и католической партией. Обе стороны не имели решительного перевеса и потому обратились к соседним княжеским Домам: католики — к Лотарингцам и Виттельсбахам, протестанты — к Гогенцоллернам. Сын герцога Лотарингского Карл, уже будучи епископом Меца, оказался самым реальным претендентом от католической партии. От протестантов главным кандидатом стал сын бранденбургского курфюрста Иоганн Георг. Но нерешительность самих евангелических сословий Империи, прежде всего Саксонии и Бранденбурга, связанных сложными династическими и территориальными интересами и, кроме того, не желавших дестабилизации положения внутри самой Империи, сыграло на руку католическому претенденту. Пользуясь выгодами создавшегося положения, император Рудольф II, укрепивший свой авторитет победами на турецком фронте, смело вмешался в страсбургский конфликт и в 1599 г. в конце концов добился торжества католического дела. Герцог Лотарингский получил предварительный ленный индульд на епископские земли и в 1599 г. был введен в епископский сан. Страсбургский диоцез превратился в больверк католицизма в Эльзасе.

В Кёльне вторично в 1582 г. усилиями Гебхарда Трухзесса фон Вальдбурга протестанты, на сей раз реформаты активнее, чем лютеране, пытались ввести Реформацию. Но и здесь императору удалось быстро и жестко остановить протестантское наступление. Архиепископ в 1582 г. отказался добровольно сложить с себя духовный сан и объявил свободу обоих вероисповеданий даже для каноников капитула. Император использовал, с одной стороны, право имперской экзекуции на поддержание духовной оговорки, с другой — мощь баварских герцогов, вмешавшихся в конфликт в защиту притязаний Эрнста, сына Альбрехта V на архиепископский трон. Эрнст был только что назначен наместником Испанских Нидерландов и опирался на прямую испанскую вооруженную помощь. В Кёльн была организована совместная испано-имперская интервенция, и Гебхард был изгнан за пределы диоцеза. Ландтаг архиепископства уже в феврале 1583 г. отказался поддерживать своего патрона.

Вместе с тем особенности каждого конкретного случая до сих пор затрудняют создание итоговой картины рекатолизации. По степени употребления насильственных мер диапазон представляется весьма широким: от откровенных репрессий в имперских городах (Гмюнд, 1579; Кёльн, 1583–1587; Роттвайль, 1593; Ахен, 1598) и светских владениях (Австрия) до сравнительно умеренных форм вытеснения протестантизма (герцогство Бавария, маркграфство Баден-Баден, епископство Аугсбург, архиепископство Майнц). С другой стороны, имелись свои отличия в моделях Контрреформации в духовных и светских владениях ввиду специфики организации институтов власти, а также в динамике преобразований. Например, реставрация и укрепление католицизма в землях мюнхенских Виттельсбахов и Габсбургов существенно отличались между собой, равно как и борьба с протестантизмом в кёльнских и зальцбургских архиепископствах.

При всем том судьбоносное значение для будущего католической церкви имел исход борьбы в крупнейших светских владениях. После Аугсбургского мира здесь многое, если не все, зависело от конфессиональной ориентации самих правящих династий. Классическими моделями Контрреформации в светских княжествах стали Бавария и Австрия.

В Баварии многое определялось изначально твердыми позициями, занятыми в вопросе осуществления тридентских реформ герцогской властью. В лице Альбрехта V (1550–1579) явился строгий и непреклонный властитель, в первые годы своего правления симпатизировавший мягкой и средней линии «умеренного католицизма», но вскоре начавший бескомпромиссную борьбу с противниками церкви. Именно по прямой инициативе герцогской власти были осуществлены важнейшие мероприятия. В 1568 г. тридентские постановления стали обязательными к исполнению для профессоров Ингольштадского университета, в 1569 г. — для всех учителей, духовенства и служащих. Тогда же Альбрехт издал мандат о цензуре всей печатной продукции, издававшейся на территории его владений, и организовал первую крупную визитацию церковных владений и имущества после начала Реформации (1569–1570). Фактически деятельность церковных учреждений была поставлена под прямой контроль герцогской власти. Другой особенностью Баварии были изначально слабые позиции протестантов. Сельское и городское население в массе (за редкими исключениями) осталось в лоне католицизма, и больших симпатий к протестантизму здесь не наблюдалось. Реформация нашла поддержку лишь у некоторой части дворянства (графы Ортенбург), хотя и ее стремления были ограничены в основном изменениями в обрядности, а не в области догмы («движение за чашу для мирян», «Kelchbewegung», т. е. за право принимать причастие под обоими видами). В таких условиях герцогской администрации не стоило больших усилий консолидировать ландтаг в борьбе с ересью: в 1564 г. Альбрехт получил поддержку сословий и разгромил оппозиционную дворянскую фракцию. По обвинению в нарушении ленных обязательств и измене графы Ортенбург подверглись опале, а их владения заняли герцогские войска. Немногие убежденные последователи Лютера должны были оставить Баварию. Еще одной характерной чертой был большой удельный вес светских надворных учреждений, курировавших церковь. Решающим шагом в этом отношении стала организация по распоряжению герцога в 1570 г. т. н. «Церковного совета» (de facto функционировавшего с 1556 г.) — высшего коллегиального и консультативного органа при князе по церковным вопросам.

Решения совета были обязательны к исполнению духовными инстанциями, включая диоцезы-сателлиты (Фрайзинг, Регенсбург, Аугсбург). Светские власти выступали в Баварии главным локомотивом католической Реформации. Напротив, епископат в баварских землях зачастую еще не был готов к активному восприятию принципов тридентских нововведений. Вялость, апатичность, граничившая с откровенным саботажем герцогских начинаний, характеризовали поведение баварского духовенства. Во многом скрытое противодействие было вызвано нежеланием следовать в фарватере интересов светской власти, боязнью епископата лишиться остатков прежней средневековой самостоятельности. Будучи верным сыном Старой Церкви, высший клир, однако, шел в хвосте контрреформационных начинаний.

Контрреформация эпохи Альбрехта V оказалась успешной: к началу правления его внука Максимилиана I (1598–1651) земли мюнхенских Виттельсбахов преобразовались в надежный плацдарм католицизма в Империи.

Совсем иначе рисуется Контрреформация в наследственных владениях Габсбургов. В отличие от Баварии в Австрии после Аугсбургского мира не наблюдалось ни твердости в осуществлении тридентских реформ на герцогском престоле, ни слабости в рядах протестантской оппозиции. Особенностью Австрии было довольно раннее развитие реформационного движения, так что уже с конца 20-х гг. XVI в. многочисленные лютеранские общины усеяли собой всю долину Дуная. Протестантизм нашел там поддержку в рядах дворянства и горожан, причем именно дворянство выступало главной силой преобразований. После династического раздела в Доме Габсбургов 1564 г. эрцгерцогу Карлу (1540–1590), которому отошли т. н. Внутренняя Австрия, Штирия, Каринтия, Крайна, и императору Максимилиану II, стоявшему близко к немецкому протестантизму и сохранившему за собой Нижнюю и Верхнюю Австрию с Веной, пришлось использовать тактику компромисса с многочисленными протестантскими фракциями сословий. Герцогская власть шла на существенные уступки. В 1568 г. император разрешил дворянам-протестантам своих австрийских земель свободное отправление евангелического культа. Более того, в целях упорядочения религиозных дел по распоряжению Максимилиана в Австрию был приглашен ростокский теолог Давид Цитпреус (1531–1600), трудившийся над созданием единой для протестантских чинов Австрии формулы веры. В 1571 г. она была признана сословиями как не противоречащая Аугсбургскому исповеданию и опубликована в качестве основы для организации австрийской евангелической церкви. Тогда же Максимилиан подтвердил свободу вероисповедания актом Религиозной Ассекурации. В Штирии эрцгерцог Карл вынужден был таким же образом в 1572 г. даровать свободу вероисповедания местному дворянству, исключая, правда, города и «местечки» (Грацская Религиозная Пацификация).

Уступка позволила протестантам резко расширить свое влияние, превратив ландтаг фактически в форум религиозной оппозиции. На ландтаге, состоявшемся в 1578 г. в Бруке на Муре, Карл, уступая давлению протестантов, легализовал евангелическую конфессию в Каринтии и Крайне и, кроме того, разрешил отправление ее в городах. Это был пик успеха евангелической Реформации в наследственных землях. Положение осложнялось внешними обстоятельствами: Карл и Максимилиан нуждались в деньгах рыцарства, необходимых для войны с турками, что побуждало их идти на уступки в вопросах веры. В таких условиях контрреформационные шаги не могли инициироваться ослабленной княжеской властью, следовать «сверху». В Австрии борьба с протестантизмом организовывалась «снизу», преимущественно кипучей деятельностью Общества Иисуса и созданием новых учебных учреждений. В 1573 г. был организован иезуитский коллегиум в Граце, превращенный в 1586 г. в университет, ставший главной кузницей обновленных богословских и административных кадров. В 1587 г. последовало создание Реформационной комиссии, призванной надзирать за состоянием имущества католической церкви и одновременно разработать и организовать очищение Австрии от «ереси». В рядах комиссии работало немало представителей нового поколения борцов с протестантизмом. Однако только лишь с восшествием на престол в 1590 г. сына Карла, энергичного Фердинанда (1571–1637), ставшего позже императором, дело реставрации пошло более быстрыми темпами. Историки говорят о т. н. «второй волне Контрреформации», начавшейся при Фердинанде с середины 90-х гг. и завершившейся в 1600–1601 гг. полной победой над протестантизмом.

В Нижней и Верхней Австрии ситуация также изменилась после смерти Максимилиана в 1576 г., в годы правления его сыновей Эрнста (1576–1595) и Матфея (1595–1612). Оба князя последовательно и энергично действовали в русле осуществления тридентских преобразований. Острейшим моментом противостояния с протестантами стали события крестьянского восстания в землях «мельничной четверти» в 1594–1597 гг., нашедшие отзвук в сопредельных областях. Крестьянское и в массе своей антикатолическое движение было самым тяжелым испытанием на прочность католицизма в Австрии, но перед лицом общей опасности князь, светские чины и церковь продемонстрировали единство и непреклонность в достижении общего умиротворения. Вместе с подавлением крестьянских выступлений закатилась и звезда австрийского протестантизма.

Еще одним отличием от баварской Контрреформации стала решительная позиция, занятая австрийским епископатом, ярким представителем которого стал епископ Винер-Нойштадта Мельхиор Клезль (1553–1630).

Если в Баварии борьба с протестантизмом лишь временами находила отзвук на ландтаге, где большинство сословных групп поддерживало идею реставрации, то иначе складывалось положение в Австрии, где как раз большинство дворянства выступало на стороне евангелической Реформации. Для местной герцогской власти важнее было взломать единый фронт протестантской оппозиции, в первую очередь дворянства, и лишь потом перейти к физическому вытеснению протестантизма. Не рискуя прибегать к открытой конфронтации, Фердинанд и Матфей использовали весь арсенал своих правовых полномочий, прежде всего раздачу титулов и аноблирование, обусловливая их переходом в католическое вероисповедание. Дополнительный толчок был задан хаосом крестьянских восстаний 1594–1597 гг., вынуждавших протестантское рыцарство теснее блокироваться с католическими властями. В итоге был достигнут впечатляющий перелом: к началу XVII в. подавляющее большинство дворянских семейств оказалось в лоне католицизма. Только на этом решающим этапе были предприняты репрессивные меры против остатков протестантского населения в городах. В 1601–1602 гг. большинство его покинуло австрийские владения. С 1588 г. стала обязательной форма католической присяги горожан, а в 1598 г. были отменены все постановления Брукской пацификации. Евангелический приход отныне ограничивался лишь кругом нескольких дворянских фамилий.

Различия двух представленных моделей Контрреформации отнюдь не исчерпывали весь спектр нюансов, имевшийся в различных уголках Империи. Весьма разным было соотношение светской и духовной инициатив. Баварская модель, основанная на решающим влиянии светских князей, была рецептирована в ближайших землях, например в маркграфстве Баден-Баден, где изначально жесткий диктат княжеской власти выступал главным проводником рекатолизации. Этому немало способствовал фактор прямого патронажа Виттельсбахов: будущий маркграф Филипп I Баден-Баденский был племянником Альбрехта V и воспитывался при мюнхенском дворе, привнеся в свои земли готовые формулы реставрации. Но в ряде случаев наблюдалась и решающая инициатива духовенства. В Тироле, по мнению Г. Р. Шмидта, мы сталкиваемся с совершенно уникальным примером, когда энергичная деятельность прелатов по осуществлению тридентских постановлений привела фактически к полной ликвидации светского патронажа.

В целом, однако, реставрация в духовных владениях, особенно тех, которые лежали на границе протестантских земель, шла сравнительно медленно и со сбоями в отличие от крупных светских территорий.

д) Итоги католической конфессионализации. Католицизм нашел в себе силы к середине XVII в. вернуть значительную часть бывших своих анклавов. Рекатолизации подверглись: вестфальские и везерские епископства Оснабрюк, Мюнстер, нижнесаксонский диоцез Гильдесгейм, епископство Падеборн, частично земли кёльнских и трирских архиепископов, аббатство Фульда и Айхсфельд, территория Лаузица, западная Пруссия и Эрмланд. На юге этот процесс затронул большую часть бывших католических епископств: Вюрцбург, Бамберг, Майнц, Вормс, Аугсбург, Констанц, Страсбург, а также маркграфство Баден-Баден, Пфальц-Нойбург, графство Фюрстенберг, Вальдбург, Гогенцоллерн, Хельфенштейн, Монфор, множество имперских рыцарских сеньорий, равно как и владения Немецкого ордена. На нижнем Рейне католической церкви удалось вернуть часть земель Юлих-Бергского герцогства. Из имперских городов католицизм утвердился в Кёльне, Ахене, Гмюнде, Гегенбахе, Кайзерсберге, Розгейме, Констанце, Роттвейле и некоторых других.

Сложнее обстоит дело с выяснением итогов католической конфессионализации как широкого социального процесса. Единой точки зрения среди историков сегодня не наблюдается. Речь может идти лишь о самых общих выводах, поскольку региональный материал, с одной стороны, еще мало исследован, с другой — часто дает весьма специфическую картину, затрудняющую создание общей панорамы. По вопросу укоренения католических форм духовной жизни среди светского общества и духовенства различаются две точки зрения. Г. Р. Шмидт, подытоживая исследования коллег (Э. В. Цееден, А. Хан), считает, что полная победа тридентского католицизма в практике и воззрениях духовенства наступила лишь в 1600–1650 гг., в светских территориях — много позже, ок. 1700 г. В последние годы наметилось желание более осторожно трактовать результаты католического обновления. Э. В. Цееден предпочитает говорить об окончательном торжестве светской и духовной конфессионализации лишь в XVIII в. А. Шиндлинг указывает на 1648 г. как на важнейший рубеж, подводивший итоги предшествовавшей реставрации в политико-правовом аспекте, но отмечает, что процесс укрепления тридентского католицизма продолжался и после Тридцатилетней войны. Ввиду множества региональных отличий историки все больше пытаются типологизировать данные по отдельным регионам. А. Шиндлинг выделяет две фазы католической конфессионализации: раннюю, берущую свое начало от первых попыток реставрации в середине века (Бавария), и позднюю, охватывавшую рубеж XVI–XVII вв. (Австрия, Богемия). В. Циглер, принимая эту схему за основу, усложняет ее. По его мнению, следует говорить о различных типах в соответствии с различными критериями: различие в статусе княжеской власти (светская или духовная), в моделях проведения конфессионализации (насильственная или мирная), в исходных позициях (более или менее благоприятствовавших католицизму). Но в итоге все эти типы интегрировались в начале XVII в. в общую модель «барочного католицизма», показывая широту возможностей в осуществлении церковной реформы и реставрации в каждом отдельном случае. Во всяком случае, в целом успешные преобразования в католических землях содействовали сближению католической Германии с Римом, образуя составную часть католической Европы. Множество нитей связывало немецкий католицизм с европейским. При всей специфике и региональных отличиях эту общность невозможно отрицать.

Разные точки зрения мы наблюдаем и при оценке темпов и результатов реформ в отдельных социальных сферах. В области реформирования клира и упорядочения службы заметен скепсис историков. Петер Ланг, исследовавший протоколы церковных визитаций южнонемецких диоцезов, пришел к выводу лишь о частичных успехах реформы на 1600 г. Относительно жесткий контроль чувствовался в сфере морали и нравственности (запрет азартных игр, алкоголя) и при отправлении литургии и таинств. Введение строгого целибата, улучшение качества проповедей, наконец, серьезное изучение катехизисов прослеживается лишь в первой четверти XVII в. П. Ланг говорит о поэтапной реформе, при которой вначале стремились усовершенствовать основы богослужения и обряды, а лишь затем переходили к контролю за образом жизни и профессиональной подготовке духовенства. Работы Алоиза Хана, выполненные на материале северозападного католического духовенства, во многом согласуются с негативным тезисом П. Ланга. А. Хан также считает, что образование священников и качество исполняемых ими обязанностей оставляло желать лучшего даже в конце XVII в. В целом мнения этих историков согласуются с общими выводами X. Йедина, считавшего, что преобразования в рядах духовенства состоялись лишь в начале XVII в., а сами тридентские реформы шли в Германии достаточно медленно. Отчасти итоги дискуссии подвел Ганс Георг Молитор, предложивший считать католическую конфессионализацию в Германии совершенно особым явлением, имевшим много отличий от классического стандарта, завещанного Тридентом. В этой связи он подчеркнул, что в Германии собственно с самого начала не было тридентских реформ как таковых: речь идет о множестве различных моделей, причем в делом — с очень медленными темпами преобразований.

В светской половине общества большинство историков усматривает в целом более длительный период реставрации духовных нормативов, нежели в рядах клира. Данные по сельским местностям и городским общинам различны, равно как и результаты изысканий в отдельных княжествах. Особенно сомнительными выглядели успехи на поприще проведения в жизнь тридентских декретов о браке. В землях кёльнской епархии публикация и контроль за исполнением брачного права растянулись почти на столетие и лишь во второй половине XVII в. сельское население стало проявлять относительную лояльность принципам католического брака. Не менее сложная и большая работа предстояла в деле вытеснения из повседневного религиозного сознания и ритуала мощных наслоений суеверий, магии и следов протестантского вероисповедания. Весьма поверхностная визитация 118 приходов на берегах Рейна в 1569–1570 гг. показывала, что по меньшей мере в 40 из них присутствовали грубейшие отклонения от католического учения (не совершался подобающим образом обряд миропомазания для умирающих, исповедание и т. д.). Почти аналогичная ситуация имелась на Нижнем Рейне, где прихожане были в еще большей степени подвержены протестантскому влиянию. Очевидно, что паства все еще плохо видела грань, отделявшую «истинную веру» от ереси.

Более очевидно воздействие на сословную элиту. Тридентский католицизм, подкрепленный решительными усилиями местных католических князей, содействовал сплоченности католического дворянства, мобилизовывал его потенциал на службу церкви. Важнейшей предпосылкой здесь было гарантированное сохранение церковных институтов в качестве жизненно необходимых источников дворянского существования. Вновь возрождались старые элитные монашеские конгрегации: Немецкий орден и орден св. Иоанна Странноприимника. Тридентский католицизм усиливал дух военного подвижничества, вновь возрождал функции благородной паствы как «воинов Христовых». Деятельность эрцгерцога Максимилиана в качестве наместника имперских общин Немецкого ордена весьма ярко характеризует мотивы единения клира и мира в борьбе за истинную веру. Церковь к началу XVII в. превратила дворянство большинства духовных и светских католических княжеств в верного защитника своих интересов.

Бесспорно, в конце XVI в. католическая конфессионализация делала лишь самые первые и главные шаги и сомнительно будет говорить о решительных успехах на всех направлениях. Но едва ли возможно закрыть глаза на огромные результаты первых посттридентских десятилетий. Католическая реформа и Контрреформация добились главного: удалось не только остановить экспансию протестантизма в южных и западных землях Империи, воздвигнуть прочный барьер на границах протестантских владений, барьер, который к началу XVII в. приобрел четкую территориальную конфигурацию, но и вырвать инициативу из рук немецкого протестантизма. Возможно, в этом стремительном подъеме следует искать разгадку повышенной агрессивности протестантских княжеств, прежде всего Пфальца, оставшихся в почти глухом окружении католических владений.

Другой стороной успеха было обновление базовых структур церковной организации: к началу нового века на большинстве епископских кафедр мы встречаем лояльных тридентскому католицизму пастырей. При всех их колебаниях в отношении внутрицерковных преобразований верность Старой Церкви не ставилась под сомнение. Эксперимент Гебхарда Трухзесса Кёльнского оказался, очевидно, последним примером серьезного отступничества в пользу протестантизма. Вместе с епископатом создавалась и базовая административная предпосылка последующих преобразований, пусть и затянувшихся на целые десятилетия.

Следует отметить значение католической конфессионализации для имперских институтов. Она в целом содействовала упрочнению основ имперской организации, прежде всего самого имперского престола, бывшего в руках у императора-католика. Если лютеранство терпимо относилось к мысли о католической Империи при соблюдении определенных гарантий, если кальвинизм прямо вредил самой имперской концепции, то в лице имперских католических прелатов и светских князей императоры Габсбурги получили бесспорную поддержку по меньшей мере в своем противостоянии протестантской оппозиции. Тридентский католицизм актуализировал значение Империи как важнейшей структуры христианского мира и умножил число сторонников прочности имперского здания. С другой стороны, имперские прелаты, будучи членами сословной элиты, были заинтересованы в поддержке короны и нормальном функционировании центральных имперских институтов.

К началу XVII в. репрезентация церкви заключала в себе характерные черты «барочного католицизма», насыщенного новыми духовными и культурными веяниями: импозантность, нарочитая демонстрация благоденствия, триумфальный акцент. Характерной была «имперская» ипостась, «имперский» дух немецкого католического барокко. В Многообразной символике он насаждал идею лояльности Империи и ее престолу.

Несомненно, огромными были достижения на ниве образования и влияния на культуру, по крайней мере сословной верхушки. Если протестантская Реформация влекла появление новых школ и университетов в середине века, на гребне реформационных успехов, то католическая Германия с не меньшим, если не с большим успехом насытила высшими учебными заведениями свои регионы. Причем, как и прежде, ядро католических академий образовывали старейшие университеты Германии, пережившие времена смут и колебаний: университеты Майнца, Кёльна, Трира и Ингольштадта. К ним теперь добавилась блистательная россыпь иезуитских коллегиумов и университетов с основными центрами в Диллингене, Граце, Кёльне и Вене. Педагогическая мысль иезуитов, оставаясь в основе своей верной старой схоластической традиции, необычайно сильно стимулировала гуманистические аспекты воспитания.

Были реанимированы и наполнены новыми силами старые традиции позднесредневекового благочестия. Вновь обрело популярность поклонение святым местам и мощам, что стимулировалось взглядами обновленной церкви на почитание реликвий как на род добрых дел. Однако теперь в отличие от конца XV в. резко поменялась география: заморские, палестинские святыни решительно уступают место собственно немецким и итальянским. В Германии ими были известные и ранее, но ставшие именно в конце XVI в. самыми популярными: Альтоттинг с образом Черной Мадонны — чудотворной иконы, почитавшейся в Баварии уже с XIII в., Мариинцелла (пещера Пречистой Девы) в Тироле, Кёльн с мощами св. Урсулы и Трех Королей, Дюрен с мощами св. Анны. За пределами Германии популярность среди немецких католиков приобретают святыни Рима и Лоретты близ Неаполя со знаменитым Домом Богородицы. Под влиянием Тридента меняются святцы, дополняемые теперь именами новых мучеников за веру. Перемены касались и именников: пропаганда апостольских и марианских мотивов влекла появление имен, не столь сильно распространенных в позднее средневековье: Иосиф, Ксаверий, Иммануил, Тереза, Перпетуа, Поликсена, Петр, Павел, Мария (в качестве мужского имени). В сфере архитектуры и изобразительного искусства мы видим все более заметное влияние Италии, где формируется стиль раннего барокко, или маньеризм. Характерным образом это отобразилось в архитектуре южно- и западнонемецких католических храмов, образцом для которых стала церковь Иисуса Христа в Риме. В конце XVI в. в Мюнхене был воздвигнут храм Св. Михаила, одним из первых в католической Германии явивший характерные черты раннего барокко. В живописи смещаются акценты в иконографии. Центральное значение приобретают образы св. Семейства, св. Апостолов и Девы Марии, что соответствовало духу Тридента, увековечившего церковную иерархию и место апостолика как посредника между небом и землей. Все заметней становились триумфальные мотивы живописных полотен: триумф Правды в борьбе с Ложью и Тьмой, победа истинной веры над ересью. Вновь центральным моментом здесь выступал образ Марии в противовес христоцентризму протестантской живописи. Наивысшего размаха подобная тенденция приобрела в художественных кругах пражского двора императора Рудольфа II Мариинские мотивы играли заметную роль в скульптуре католической Германии. Место старых сельских каплиц с фигурой Распятого заступает образ Марии во Славе в качестве не только объекта поклонения, но и символа-программы: земная жизнь Марии тождественна земной жизни и борьбе церкви на пути к конечной победе над Тьмой и ересью. Городские площади и фасады резиденций украшались скульптурными композициями, изображавшими Деву с младенцем и венцом Славы (т. н. «мариинские колонны»). Наиболее полно подобные культурные новации стали заметны в баварских землях и на территории рейнских епископств. Германская католическая культура постепенно становилась составной частью культурного ландшафта обновленного европейского католицизма.

1. Acta Reformationis Catholicae Ecclesiam Germaniae Concernentia seculi XVI. Die Reformationsverhandlungen des deutschen Episkopats von 1520 bis 1570 / Hrsg, von G. Pfeilschifter. Bd 1–6. Regensburg, 1959–1974.

2. Acten und Correspondenzen zur Geschichte der Gegenreformation in Innerösterreich unter Erzherzog Karl 11. (1578–1590) / Hrsg, von J. Loserth. Wien, 1898.

3. Akten und Korrespondenzen zur Geschichte der Gegenreformation in Innerösterreich unter Ferdinand II. T. 1–2 / Hrsg, von J. Loserth. Wien, 1906–1907.

4. Concilium Tridentinum. Diariorum, Actorum, Epistolarum, Tractatum Nova Collectio. Bd I–III (Tagebücher), IV–IX (Akten), X–XI (Briefe), XII–XIII (Traktate). Freiburg im Breisgau, 1901–1972.

5. Corpus Catholicorum. Werke katholischer Schriftsteller im Zeitalter der Glaubensspaltung. Bd 1–38. Münster, 1919 ff.

6. Deutschlands katholische Katechismen bis zum Ende des 16. Jahrhunderts / Hrsg, von P. Bahlmann. Münster; Regensburg, 1894.

7. Nuntiaturberichte aus Deutschland nebst ergänzenden Aktenstücken. Abt. I–IV (1533–1648). Gotha; Tübingen, 1892–1981.

8. Petri Canisii SJ Epistolae et Acta / Hrsg, von О. Braunsberger. Bd 1–8. Freiburg im Breisgau, 1896–1923.

1. Ammerich Н. Formen und Wege der katholischen Reform in den Diözesen Speyer und Strassburg. Klerusreform und Seelsorgereform // Barock am Oberrhein / Hrsg, von V. Press, E. Reinhardt, H. Scharzmaier. Karlsruhe, 1985. S. 291–327.

2. Christ G. Bamberg // TRZRK, 4, 1992. S. 146–166.

3. Concilium Tridentinum / Hrsg, von R. Baumer. Darmstadt, 1979.

4. Barthel M. Die Jesuiten. Düsseldorf, 1982.

5. Bauerreiss R. Kirchengeschichte Bayerns. Bd6. Das 16. Jahrhundert. St Ottilien, 1965.

6. Borromeo A. Tridentine Discipline: The Church of Rome. Between Catholic Reform and Counterreformation // Die dänische Reformation (II, § 3, 3.1) P. 241–263.

7. Bosbach F. Köln, Erzstift und Freie Reichsstadt // TRZRK, 3, 1995. S. 58–86.

8. Bossy J. A. The Counter-Reformation and the People of Catholic Europe // Past and Present, 47, 1970. P. 51–70.

9. Biicking J. Frühabsolutismus und Kirchenreform in Tirol (1565–1665). Ein Beitrag zum Ringen zwischen «Staat» und «Kirche» in der frühen Neuzeit. Wiesbaden, 1972.

10. Buxbaum E. M. Petrus Canisius und die kirchliche Erneuerung des Herzogthums Bayern 1549–1556. Rom, 1973.

11. Coenen D. Die katholische Kirche am Niederrhein von der Reformation bis zum Beginn des 18. Jahrhunderts. Münster, 1967.

12. Duhr B. Geschichte der Jesuiten in den Ländern deutscher Zunge im 16. Jahrhundert. Bd 1–4. Freiburg im Breisgau, 1907–1928.

13. Ecclesia militans. Studien zur Konzilien- und Reformationsgeschichte. Festschrift für R. Bäumer / Hrsg, von W. Brandmüller, H. Immenkötter, E. Iserloh. Bd 1–2. Padeborn; München; Wien; Zürich, 1988*

14. Franzen A. Die Herausbildung des Konfessionsbewusstseins am Niederrhein im XVI. Jahrhundert // Annalen des Historischen Vereins für den Niederrhein, 158, 1956. S. 164–209.

15. Gegenreformation / Hrsg, von E. W. Zeeden. Darmstadt, 1973.

16. Gelmi J. Kirchengeschichte Tirols. Innsbruck, 1986.

17. Grebner C. Kaspar Gropper (1514 bis 1594) und Nicolaus Elgard (ca. 1538 bis 1587). Biographie und Reformtätigkeit. Ein Beitrag zur Kirchenreform in Franken und im Rheinland in den Jahren 1573 bis 1576. Münster, 1982.

18. Handbuch der bayerischen Geschichte / Hrsg, von M. Spindler. Bd 2–3. 2. Aufl. München, 1977–1979.

19. Hausberger K. Geschichte des Bistums Regensburg. Bd 1. Regensburg, 1989.

20. Hengst K. Jesuiten an Universitäten in der Oberdeutschen und Rheinischen Provinz der Gesellschaft Jesu im Zeitalter der konfessionellen Auseinandersetzung. München, 1981.

21. Hengst К. Konfession und Konfessionsbewusstsein im Klerus des 16. Jahrhunderts. Ein Beitrag zum Problem der Konfessionsbildung // Ecclesia militans (N. 13). Bd2. S. 587–605.

22. Henze В. Orden und ihre Kläster in der Umbruchszeit der Konfessionalisierung // TRZRK, 7, 1997. S. 91–107.

23. Jäger B. Das geistliche Fürstentum Fulda in der frühen Neuzeit. Landesherrschaft, Landstände und fürstliche Verwaltung. Ein Beitrag zur Verfassungs- und Verwaltungsgeschichte kleiner Territorien des Alten Reiches. Marburg, 1986.

24. Sedin H. Geschichte des Konzils von Trient. Bd 1–4. 3. Aufl. Freiburg i. Br., 1978.

25. Julius Echter von Mespelbrunn und seine Zeit / Hrsg, von F. Merzbacher. Würzburg, 1973.

26. Jürgensmeier F. Das Bistum Mainz. Von der Römerzeit bis zum II. Vatikanischen Konzil. FVankfurt am Main, 1988.

27. Katholische Reform und Konfessionalisierung / Hrsg, von A.-P. Luttenberger. Darmstadt, 2006.

28. Krammer O. Bildungswesen und Gegenreformation. Die Hohen Schulen der Jesuiten im katholischen Teil Deutschlands vom 16. bis 18. Jahrhundert. Würzburg, 1988.

29. Lang P. T. Reform im Wandel. Die katholischen Visitationsin-terrogatorien des 16. und 17. Jahrhunderts // Kirche und Visitation. Beiträge zur Erforschung des frühneuzeitlichen Visitationswesens in Europa / Hrsg, von E. W. Zeeden, P. T. Lang. Stuttgart, 1984.

30. May G. Die deutschen Bischöfe angesichts der Glaubensspaltung des 16. Jahrhunderts. Wien, 1983.

31. Molitor H. Die untredentinische Reform. Anfänge katholischer Erneuerung in der Reichskirche // N 13. Bd 1. S. 399–431.

32. Press V. Geistliche Fürstentümer (Neuzeit) // ThRE, 11, 1983. S. 715–719.

33. Reinhardt W. Was ist katholische Konfessionalisierung? // KK. S. 419–55.

34. Schilling H. Die Konfessonalisierung von Kirche, Staat und Gesellschaft — Profil, Leistung, Defizite und Perspektiven eines geschichtswissenschaftlichen Paradigmas // KK. S. 1–49.

35. Schindling A. Die katholische Bildungsreform zwischen Humanismus und Barock. Dillingen, Dole, Freiburg, Molsheim und Salzburg: Die Vorlande und die benachtbahrten Universitäten // Vorderöstereich in der frühen Neuzeit / Hrsg, von H. Maier, V. Press. Sigmaringen, 1989. S. 137–176.

36. Schindling A. Reichskirche und Reformation. Zur Glaubensspaltung und Konfessionalisierung in den geistlichen Fürstentümern des Reiches // Neue Studien zur frühneuzeitlichen Reichsgeschichte / Hrsg, von J. Kunisch. Berlin, 1987. S. 81–112.

37. Schmidt, Konfessionalisierung. S. 24–44.

38. Schmidt P. Das Collegium Germanicum in Rom und die Germaniker. Zur Funktion eines römischen ausländerseminars 1552–1914. Tübingen, 1984.

39. Schweiger C. Die Religionspolitik der bayerischen Herzoge im XVI. Jahrhundert // Johannes Eck (1486–1543) im Streit der Jahrhunderte / Hrsg. Von E. Iserloh. Münster, 1988. S. 250–274.

40. Das Weltkonzil von Trient / V. G. Schreiber. Bd 1–2. Freiburg i. Br., 1951.

41. Ziegler W. Altgläubige Territorien im Konfessionalisierungsprozess // TRZRK, 7. S. 66–90.

а) Историография проблемы. Верхушку сословного общества к 1555 г. образовывало высшее и низшее дворянство. сведенное в трехступенчатую пирамиду:

1. Князья.

2. Графы и «господа» (Herren).

3. Бароны (Freiherren) и рыцари.

Подобная триада была продуктом весьма долгой и сложной эволюции немецкого общества в период средневековья и лишь в XIV–XV вв. приобрела относительную четкость. Вместе с тем ее оформление свидетельствовало и о конституировании самого сословного общества с наличием определенных, более или менее жестких вертикальных перегородок.

Проблемы имперского дворянства в конфессиональную эпоху исследуются сегодня преимущественно в свете «ревизии» старых подходов к феномену Священной Империи. Дворянство рассматривается важнейшей социальной опорой имперской организации, обладавшей большими возможностями к сохранению ведущих позиций в различных общественных сферах. Однако при всем относительном обилии работ, появившихся в 1980–2000 гг. вслед за выходом программных статей Фолькера Пресса, многие вопросы остаются все еще либо без ответа, либо нуждаются в более широких разработках.

До начала 80-х гг. историки оценивали состояние имперской княжеской элиты во второй половине XVI в., сообразуясь со старыми социально-политическими концепциями. Общим местом, не встречающим резких возражений, стало утверждение об упрочнении социальных позиций князей в итоге Реформации, что, однако, — парадоксальным образом! — не побудило ни представителей старой немецкой школы, ни марксистских историков заняться проблемой собственно имперской элиты как исторического феномена.

Немарксистские историки отмечали главенствующую роль князей в религиозных нововведениях, что означало утверждение контроля светской власти над церковью. Кроме того, выделялся процесс «одомашивания» (доместикации) дворянства, позволивший территориальным государям превратить местных вассалов в послушный «материал» к концу XVI в. Марксисты, также констатируя усиление княжеской власти, видят истоки его в поражении «первой буржуазной революции» 1524–1525 гг. и в сплочении «феодального класса», боровшегося за сохранение первенствующего места в меняющемся мире. Имперские князья выступали в их глазах своеобразным собирательным типом, для которого после Реформации открывался путь дальнейшего упрочнения региональной власти за счет подчинения церкви и последовательного ослабления имперской короны.

Обобщающие исследования Фолькера Пресса в 80-е гг. позволили соединить проблему конфессионализации с социально-политическими аспектами развития имперского княжеского форума и дифференцировать слишком общую картину. Ф. Пресс развернул проблему имперской княжеской элиты не столько в сторону территориальной, сколько имперской проблематики. Он увидел в результатах Аугсбургского мира не только шаг вперед в развитии структур территориальной власти, не только очередной виток роста могущества князей, но и возникновение новых возможностей к стабилизации всего имперского здания. Одним из противоречий эпохи, по его мнению, стало, с одной стороны, внутреннее разложение княжеской элиты, вызванное религиозным расколом, с другой — новые возможности к укреплению княжеской власти на уровне отдельных территорий.

Исходным пунктом рассуждений Ф. Пресса стал тезис о дворянстве как тесно связанной узами родства сословной организации. С его точки зрения, не следует забывать, что плотный династический ландшафт, собственно, и образовывал основы имперского объединения. Религиозный раскол, узаконенный в Аугсбурге, повлек размежевание среди князей на уровне брачных связей. Имперские протестантские, равно как и католические Дома отныне все более объединялись в относительно изолированные родственные группы, что усиливало конфессиональный радикализм и сокращало возможности к компромиссу. Но наряду с ослаблением внутреннего сословного единства ощущалось укрепление позиций династов в собственных владениях. Здесь были явственны не только достижения на ниве институционного укрепления княжеской власти (проблема «территориального государства»), но и наметившийся жесткий контроль над сословиями, прежде всего над земским дворянством. В данном контексте Ф. Пресс особенно подчеркивал феномен двора как не столько формального административного института, сколько социального, на котором прежде всего отражалась тенденция подчинения низшего дворянства княжеской власти.

Опыт систематизации Ф. Пресса стимулировал последующие исследования в двух направлениях: в локальном социально-политическом и в более широком типологическом. Результаты социальных или социополитических изысканий оказались более чем скромными, ввиду, главным образом, нежелания рассматривать княжеский Олимп посредством широкого сравнительного метода. Здесь исследования не пошли дальше констатации тезиса о социальной замкнутости, «неподвижности» верхушки сословного айсберга: позиции высшего дворянства были резко отграничены от дворянства низшего, состав самой корпорации не испытывал большой динамики перемен, по меньшей мере вплоть до Тридцатилетней войны (Р. Эндрес). Хотя князья и являются верхним эшелоном имперского дворянства, но именно в обобщающих исследованиях им не отводится практически никакого места. В некоторых случаях (X. Рабе) встречаются почти дословные повторения аналитической схемы Ф. Пресса, но с акцентом на рост территориального могущества князей. Наблюдается скорее желание проследить за путями и методами укрепления социальных позиций князей в территориальных структурах, нежели дать комплексный анализ под влиянием конфессионализации. Во всяком случае, тезис Ф. Пресса об ослаблении связующих скреп в княжеских рядах, о появлении новых типов территориальных властителей собственно под влиянием конфессиональной борьбы остался без развития в этих работах.

Однако если в аспекте внешнего социального анализа историки ограничиваются давно известными положениями, то определенные сдвиги происходят при взгляде на способы «воспроизводства» социального лидерства. Здесь следует отметить новое прочтение позабытого в старой либеральной историографии династического фактора, влияния широких родственных связей. Сперва Иоханнес Куниш на сравнительных примерах, а несколько лет назад — Вольфганг Вебер в весьма инструктивном обобщающем исследовании не только подчеркнули огромную консолидирующую роль семейно-родственных отношений, но и прямо указали на родственные интересы как на важнейший функциональный, программный фактор в жизни имперской элиты. В том или ином виде, но во всех сферах повседневности, в интересах, поначалу кажущихся глубоко частными или прагматичными, угадываются мотивы семейственности, воспроизводства традиционных династических отношений и взгляда на вещи. Тезис В. Вебера вместе с тем ставит под сомнение вывод Ф. Пресса о разрушительных последствиях конфессионального раскола для самосознания и внутреннего единства княжеской элиты. Одновременно он побуждает искать ответ на вопрос о природе внутриимперских конфликтов в плоскости традиционных династических отношений нескольких десятков княжеских Домов.

В области типологизации в последние годы сдвиги кажутся более заметными.

Э. В. Цееден в свое время не решался собрать княжеские портреты конфессиональной эпохи в отдельные, четко разграниченные галереи. «Стиль личной жизни определялся известными условиями (конфессия, соответствующие статусу образование и деятельность), но не был обусловлен лишь только ими» [Zeeden, ZG. S. 224]. В последующем некоторые историки пытались выделять представителей отдельных поколений имперских князей в целях прежде всего лучшего методологического понимания отдельных фаз княжеской Реформации. Так, например, К. Блашке, говоря о Морице Саксонском, считает его «реформационным князем второго поколения». Однако вплоть до работ Фолькера Пресса подобный, условно говоря, генерационный подход выступал лишь методологическим приемом и не становился самостоятельным исследовательским объектом. Ф. Пресс, вероятно, первым отважился соединить шкалу поколений с широким социальным контекстом, включая фактор конфессионализации.

В одной из своих ранних работ («Социальные последствия Реформации», 1983) он выделял три типа имперских князей, последовательно сменявших друг друга от начала Реформации: «Первое поколение реформационных князей демонстрировало склонность к религиозному подвижничеству — на обеих сторонах заметной становилась тенденция к формированию образа «молящегося князя», с которым контрастировал иной тип государя, как и до того, так и после, грубого, склонного скорее к охоте и военным лагерям. Этому последнему типу были неизменно свойственны независимые от вероисповедания черты. В конце века наблюдается возврат к подчеркнутому придворному лоску, с которым связывались специфические формы конфессионального менталитета» [23. S.442]. Если первое поколение, по мысли Ф. Пресса, было едино в своей социокультурной ипостаси, то во втором под влиянием конфессий намечается дифференциация прежде единого типа.

Позже, на примере вюртембергских, баденских и баварских государей Ф. Пресс попытался осуществить более широкую типологизацию. Он выделял:

1. Тип «молящегося князя» («Betefürsten») как прямое порождение реформационных потрясений. Этому типу присущи глубокая религиозность и желание подчинить свои правительственные акции требованиям догмы. Данный тип получил распространение в середине и во второй половине XVI в., носил «старонемецкие» патриархальные черты, и ярким представителем его был герцог Христофор Вюртембергский (1550–1568).

2. Тип князей кануна Тридцатилетней войны, которому Ф. Пресс не подобрал собирательного ярлыка. По его мнению, ярче всего он проступал в образе Максимилиана Баварского. Региональные отличия были весьма велики, но при всей разнице можно увидеть характерный для этого типа князей правительственный почерк: хлопоты по совершенствованию административной, прежде всего финансовой системы, желание создать эффективную военную машину ввиду надвигавшейся угрозы войны, забота о придворном блеске (меценатство, поощрение собирательства и т. д.). «Княжеский тип кануна Тридцатилетней войны был менее цельным, чем предшествовавший. К нему можно отнести разнообразные экспоненты, формировавшиеся, впрочем, единой основой: угрозой войны и экономическим кризисом. Именно благодаря этой основе возникали мощные импульсы, стоявшие уже в преддверии абсолютизма» [24. S. 129].

3. Князья — современники Тридцатилетней войны также, по мысли Ф. Пресса, не могут быть привязаны лишь к одному, характеризующему всех портрету. Ярко выраженные военные натуры («Kriegsfürsten») соседствовали с глубоко религиозными властителями, в лице которых возрождался образ «молящегося государя». Фигура Максимилиана Баварского последовательно демонстрировала умелое сочетание династических, религиозных и административных интересов. Но поколение властителей Тридцатилетней войны при всех весьма существенных отличиях между своими представителями стало предвестником нового типа государей второй половины XVII в. «Сколь различным было воздействие войны — особенно на послевоенное время, — столь же по-разному выступали отдельные князья, но столь же очевидной была основа этого поколения. Нужда и война уменьшали влияние сословий, усиливали прямое вмешательство княжеского авторитета, содействовали развитию армии и бюрократии… Война решительно содействовала формированию нового типа князей» [24. S. 130].

4. Во второй половине XVII в. начинает доминировать тип «первого поколенья абсолютных государей», озабоченных преимущественно залечиванием нанесенных войной ран и последовательным развитием тех возможностей княжеской власти, которые были созданы военным лихолетьем.

5. На смену ему на рубеже XVII и XVIII вв. приходит поколение князей «придворного абсолютизма». «В последней четверти XVII в. абсолютизм обнаруживал в немецких князьях свои самые выразительные формы — он знаменовал высшую точку автократического правления и придворного блеска» [24. S. 131].

Далее Ф. Пресс выделил еще три типа, доводя свое исследование до конца Старой Империи, что лежит уже за рамками нашего обзора. В основе типологизации лежала, таким образом, не столько социокультурная шкала, привязанная к конкретным персонажам, сколько более общие социально-политические и духовные критерии, менявшиеся от века Реформации до Наполеоновских войн. Причем различные княжеские типы сближаются у Ф. Пресса с различными поколениями территориальных властителей. Лишь в двух случаях — применимо к князьям второй половины XVI в. и времен расцвета абсолютизма — историк смог найти более или менее четкие определения. «Представляется, что с конца XVI в. и до начала XIX сменилось восемь фаз, причем лишь только религиозные князья конца XVI в. и придворные абсолютисты ок. 1700 г., в меньшей степени — просвещенные абсолютисты, маркировали единый тип князей» [24. S. 141].

Некоторые историки, вооружившись, как бы мы сказали, генерационно-типологическим методом Ф. Пресса, попытались обобщить картину. У. Вайсе и Р. Штраубель упростили его схему: в целом, по их мнению, второй половине XVI в. свойственен образ именно «благочестивого», «молящегося» государя, все еще пребывавшего в хлопотах об устройстве церкви, укоренению избранной им догмы.

XVII в. знал тип «военного властителя», сформированный военным временем. «Теперь характерно повышалась репутация государя, если он выступал в качестве полководца или военного организатора, состоя на иноземной службе или во главе своих войск» [15. S. 15). На смену ему уже в середине XVIII в. приходит лик просвещенного государя, «просветителя на троне», правившего в уже иной общественной атмосфере.

Наметился и более осторожный подход, предпочитающий выделять не столько связь типа с поколением, сколько указывать на типологическую разницу между самими поколениями. В подобном духе высказывался Р. Эндрес, противопоставляя два поколения имперских князей: времен Аугсбургского мира (Альбрехт Баварский, Август Саксонский, Иоганн Георг Бранденбургский) и князей начала XVII в. (Фридрих V Пфальцский, Максимилиан I Баварский). Если представители первого поколения были озабочены сохранением мира, то новые государи кануна Тридцатилетней войны выступали, выражаясь его словами, «энергичными активистами» в защиту собственных религиозных и династических интересов, причем наиболее ярко новые черты отразились в портретах кальвинистских лидеров Империи. А. Крауз по меньшей мере выделяет тип «раннеабсолютистского государя» в начале XVII в., но вновь как синоним нового поколения. Предшественники, «отцы и деды» Максимилиана Баварского, черпали удовольствие в «ренессансном образе жизни, в растущих личных удовольствиях временами примитивного рода, ставших возможными благодаря их княжескому статусу» [17. S. 23]. Их ближайшие наследники видели в персональном правлении прежде всего большие возможности к достижению собственного величия и величия своего государства. А. Крауз, хотя и рассматривает проблему на примере католических Виттельсбахов, однако склонен скорее к обобщению в социокультурологическом контексте, избегая конфессиональной дифференциации Ф. Пресса. «Раннеабсолютистский государь» — универсальный тип для начавшегося XVII в., Максимилиан I Баварский — первый его представитель на немецкой почве.

Наряду с генерационно-типологическом приемом в последние годы наметилась тенденция к более узкому анализу, ограниченному одним-двумя поколениями, в основе которого лежит связь отдельных групп князей с определенной конфессией, иными словами, к конфессиональной типологизации. Одним из первых опытов в этом направлении стал сборник работ, изданный в 1991 г. под редакцией X. Духарда, призванный обобщить характерные черты представителей католической и протестантской княжеской элиты, правда, преимущественно в XVII в. На страницах этого сборника А. Крауз исследовал лидеров католической элиты (Максимилиан Баварский и Фердинанд II), сам X. Духард — протестантских властителей. Прототипом исследовательской модели для А. Крауза стал сравнительный метод С. Скалвейта, использованный им для характеристики «образа государя» XVII в. При всей относительности выводов, не позволивших провести четкие различия между евангелическим и католическим типом имперского князя, оба автора к тому же ограничили свои задачи выяснением самовосприятия и восприятия государя современниками, отказавшись использовать инструментарий социального анализа.

В более развернутом виде проблему рассмотрел Манфред Рудерсдорф. Лейпцигский историк совместил конфессиональную типологизацию с генерационным методом Ф. Пресса: в центре его внимания — лютеранские князья середины и второй половины XVI в., сведенные в несколько поколений. Генерационная стратификация выступает у него не целью, а аналитическим приемом в построении собственной типологизации. Подобно Ф. Прессу, Рудерсдорф выделяет три поколения немецких властителей от Реформации до конца Тридцатилетней войны: поколение эпохи Реформации, времен после Аугсбургского мира и «раннеабсолютистский» тип первой половины XVII в., для которого война представлялась источником укрепления и умножения собственной власти. Но главный акцент поставлен на групповом анализе лютеранских князей второй половины XVI в. Рудерсдорф определяет их как поколение «лютеранских князей-отцов, эпигонов Реформации». По мнению исследователя, в отличие от евангелических властителей первого реформационного поколения, демонстрировавших широкий типологический спектр (преданные Евангелию государи соседствовали с натурами, разрывавшимися между Империей и собственными интересами, к которым добавлялись князья-созидатели, не участвовавшие в крупных религиозно-политических баталиях первой половины XVI в., но озабоченные прежде всего сохранением порядка в наследственных землях), теперь во второй половине XVI в. наблюдается тенденция к унификации княжеского портрета. Образ лютеранского князя утрачивает противоречивые компоненты предшествующей эпохи, становится более цельным. Для «князей-отцов» свойственна реализация двух главных задач: укрепление конфессионального единства собственных земель в сочетании с модернизацией государственного управления и всемерное поддержание мира и покоя в Империи на платформе соглашений 1555 г. Решение возникших проблем отражалось в трех характерных типах лютеранских государей, соответствующих, по мнению М. Рудерсдорфа, «трем уровням задач», стоявших перед правителями: «государя-конфессора», «государя-правителя» и «государя-династа». Первая ипостась определялась персональным религиозным подвижничеством, хлопотами по укоренению конфессий и организации церкви. Вторая — поиском новых средств и принципов правления, сообразуясь с патриархальной концепцией лютеранства. Третья — манифестацией собственной персоны династа в окружении институтов, прежде всего двора. М. Рудерсдорф, однако, не отождествляет отдельные типы с отдельными группами, он склонен скорее видеть отражение всех трех черт в каждом конкретном случае.

Итогом выступает собирательный профиль князя второй половины XVI в. Он свойственен, по мнению М. Рудерсдорфа, особому типу, стоявшему между старшим поколением реформационных властителей, переживших лихолетье религиозных смут, и позднейшей когортой князей XVII в., уже пожинавших плоды конфессионализации.

В отличие от Ф. Пресса лейпцигский историк в большей мере подчеркнул стабилизирующее значение лютеранской княжеской элиты в сохранении внутренней целостности Империи после 1555 г. Поколение князей эпохи Аугсбурга и конца века, с точки зрения М. Рудерсдорфа, незаслуженно забыто, поскольку именно их правительственная практика закрепила успехи религиозного компромисса. Князья той эпохи, бесспорно, внесли свой вклад в становление «территориальной государственности», но всегда были тесно связаны с общеимперской конъюнктурой и имперскими институтами, и это обстоятельство формировало не только региональную, но и общеимперскую, причем созидательную роль этих государей.

Однако выводы М. Рудерсдорфа ограничиваются лишь группой евангелических государей. Обобщающих работ по католической княжеской» элите до сих пор нет. Исследовательская парадигма Ф. Пресса остается, все еще не развернутой на широком синтетическом уровне.

Подготовительным этапом будущих обобщений могут выступать работы биографического жанра. Для большинства историков здесь характерно желание связать избранный персонаж с проблемой конфессионализации и устойчивости имперских структур, причем чисто региональный взгляд интегрируется в общеимперскую панораму. Одним из первопроходцев в этом направлении был тот же М. Рудерсдоф с его монографией о Людвиге IV Гессен-Марбургском. Это исследование предварило вышеуказанные результаты. В лице Людвига представлен блестящий призер лютеранского государя-традиционалиста, опиравшегося одновременно и на территориально-династический плацдарм, и на имперские структуры. Верность короне и стремление сохранить согласие в Империи выступали важными лейтмотивами его правительственной деятельности. Андреас Крауз и Дитер Альбрехт, написавшие прекрасные монографии о Максимилиане Баварском, показали наличие многих нитей, связывавших их героя с предшественниками времен Аугсбургского мира. А. Крауз, рассматривая феномен Максимилиана главным образом с привычных для него как исследователя высот сословной культуры, протестует против попыток модернизировать образ католического государя рубежа веков как «локомотива» решительных государственных и общественных реформ, хотя и причисляет своего избранника к представителям «раннего абсолютизма». А. Крауз видит картину в принципиально ином свете: князья кануна Тридцатилетней войны были прямыми наследниками консервативных традиций позднего средневековья, они видели свои задачи не столько в изменениях существующих структур, сколько в их сохранности. Максимилиан — типичный экспонент подобного консерватизма. Он обращен и к Империи, и к Баварии, и к церкви и во всех трех сферах предстает фигурой стабилизирующей, во всяком случае с ограниченным потенциалом радикализма. Лишь ураган Тридцатилетней войны придает больший динамизм его действиям, но не программе, всегда лежавшей в русле имперской и династической лояльности. Д. Альбрехт, в большей мере затронувший внешний аспект правления Максимилиана (отношения с Лигой, императором и протестантами), несколько преуменьшает традиционалистские основы его деятельности, но видит в нем фигуру общеимперской значимости, без поддержки которой судьба Дома Габсбургов могла бы быть иной.

Складывается впечатление, что оба исследователя молчаливо соглашаются с выводами М. Рудерсдорфа: как лютеранская элита, так и католическая (по крайней мере, на примере баварского курфюрста) стремилась сохранить внутреннюю устойчивость Империи, будучи тесно связанной с интересами короны и Старой Церкви. Укрепление территориальной власти не противоречило стабилизирующей роли князей в Империи. В случае если бы этот тезис получил подтверждение на множестве других примеров, мы бы оказались перед необходимостью не только подтвердить мнение Ф. Пресса, но и существенно изменить представление о княжеской элите. В качестве не только внешне замкнутого и сплоченного монолита, но и единой в отношении целей, программ и методов своих действий группы верхушка сословного общества выступала главной центростремительной силой, заинтересованной в сохранении Империи. От расклада сил в ее рядах зависела возможность развития новых кризисов, которые, разумеется, формировались более общими процессами конфессионализации, но свое разрешение могли найти лишь в воле имперских князей.

б) Династические ландшафты. Как и в позднее средневековье, во второй половине XVI в. вершину сословного айсберга венчало созвездие самых могущественных и авторитетных родов. Ими были собственно Габсбурги, саксонские Веттины, баварские и пфальцские Виттельсбахи, бранденбургские, франконские, а с 1525 г. — и прусские Гогенцоллерны, нижнесаксонские Вельфы. Вюртембергский Дом, гессенский Брабандский Дом, младшая линия Царингеров, правившая в Бадене, мекленбургский Вендский княжеский Дом Ободритов, ангальтские Аскании, померанский Дом Грайфенов, шлезвиг-голштинский Дом Ольденбургов, юлих-бергский Клевский Дом. К ним следует добавить еще множество «окняживших», т. е. получивших ко второй половине века статус имперских, семейств в Швабии и Франконии. Всего по подсчетам историков речь идет примерно о 80–90 семьях.

Практически весь ландшафт Империи распадался на зоны, если так можно выразиться, династических интересов. Империя выступала с этой точки зрения прежде всего сообществом ведущих Домов и династов. В отличие от позднего средневековья конфессиональная эпоха знаменовала собой фазу устойчивости, внешней корпоративной замкнутости этой ведущей группы. Курфюршеская коллегия в своей светской половине не знала перемен династического уровня: состав ее не пополнился представителями новых Домов. Лишь Вестфальский мир узаконил новое светское курфюршество — Верхний Пфальц, принадлежавший баварским Виттельсбахам.

Являясь элитарной и недосягаемой для низших ступеней дворянского сословия (случаи возведения в княжеское достоинство были чрезвычайно редки и будут отмечены в основном лишь в ходе Тридцатилетней войны), княжеская фракция, однако, ощущала внутренние структурные перемены. Если вертикаль княжеской корпорации была весьма стабильной, то горизонтальный срез являл определенную динамику. Речь идет в первую очередь об изменении баланса сил между отдельными Домами по причине, во-первых, расширения зон династических интересов, выражавшегося в приобретении новых территорий, а во-вторых, за счет усложнения владетельного ландшафта посредством династических разделов, что по-разному сказывалось на позициях отдельных родов.

Габсбурги были «первыми среди равных» с точки зрения авторитета и традиционных прав на корону, а по территориальным владениям — самой крупной династией Империи. Непосредственная конфигурация их земель не претерпела существенных перемен во второй половине XVI в.: как имперские династы Габсбурги не расширили свой наследственный блок между 1555 и 1618 гг. Однако были изменения иного порядка — внутрисемейные разделы и появление новых зависимых территорий. Решающее значение имел договор 1564 г., поделивший австрийские владения Дома между сыновьями Фердинанда I. Младшему сыну эрцгерцогу Фердинанду II достался Тироль, Передняя Австрия, Эльзас, Зундгау, Брайсгау и австрийская Швабия, среднему Карлу — внутренняя Австрия со Штирией, Каринтией и Крайной, Максимилиану (впоследствии — императору) — Верхняя и Нижняя Австрия с богемской и венгерской коронами. Инсбрукская линия угасла в 1595 г. ввиду отсутствия у Фердинанда законных наследников из-за его морганатического брака. Но установив ленный патронаж, старшие Габсбурги имели возможность управлять Инсбрукскими владениями вплоть до 1667 г., когда Тироль вновь (и теперь — навсегда) перешел к императорскому Дому. Семейный ландшафт Габсбургов отличался пестротой и заключал в себе весьма разные, не только по модели политического устройства, но даже по этническому и языковому профилю земли. Славяноязычная Крайна сочеталась с традиционно ориентированным на Швабию и имперский юг Тиролем, земли богемской короны св. Венцеля — с Венгрией и австрийскими аллодами. При подобном раскладе сил было ясно, что самим императорам необходимо было искать точку опоры в пункте, располагавшемся ближе к центральным владениям Империи, который бы выступал одновременно центром наследственных земель, метрополией старшей ветви и крупнейшим городом самой Империи. Прага подходила для этой роли больше всего. Уже Максимилиан II считал этот город главным центром своих владений, а Рудольф II в 1583 г. окончательно перевел туда свой двор. Вплоть до 1614 г., на протяжении свыше четверти века, Прага вновь — и в последний раз в имперской истории — блистала в качестве главной резиденции. Тем самым правящая ветвь Дома ближе связывала себя с богемской короной, соответственно — с богемскими проблемами. Бесспорно, за счет этого император — и географически и политически — сближался с Центральной Германией, с тамошними ведущими династами. В лице Максимилиана II и Рудольфа II Габсбурги вновь осязаемо присутствовали в сердцевине Империи. Но диалектика была такова, что укрепляя свое присутствие «в Империи», старшая ветвь неизбежно дистанцировалась от австрийских и тирольских родственников. Правительственная инициатива на местах переходила в руки родни, чем дальше — тем больше, пока, наконец, в ходе «распри братьев» в начале XVII в. именно младшие, периферийные линии не восторжествовали над правящей ветвью. Конфликт между эрцгерцогом Матфеем и его братом Рудольфом II был, помимо всего прочего, поединком между созревшими в крупную величину «тыловыми» владениями и богемским центром.

Династические разделы имели и другую сторону. Усилившаяся территориализация ослабляла единство, но одновременно и содействовала формированию пограничной клиентелы в лице прелатов и дворянства Тироля, концентрировавшегося при инсбрукском дворе, дворянства западной Венгрии и Австрии — в Вене и Граце, наконец, чешских магнатов — вокруг рудольфинского двора в Праге. Постепенно, с перерывами и с перебоями, разворачивался процесс консолидации правительственных сил и ресурсов вокруг региональных центров. В огромной мере этому способствовала Контрреформация, осуществленная с успехом в австрийских землях к началу XVII в. В итоге в начале XVII в., за исключением Богемии, переживавшей острый внутренний кризис, Габсбургам удалось почти повсеместно упрочнить свою власть, тем самым подготовив создание в будущим единого, достаточно сильного блока наследственных земель на юго-востоке Империи. Задача эта, собственно, и была решена Фердинандом II в огне Тридцатилетней войны.

Очевидно, следует согласиться с теми немецкими историками, которые полагают Веттинов самым влиятельным и могущественным княжеским Домом Империи кануна Реформации. В начале XVI в. им принадлежало сразу несколько светских и духовных княжеств, руководство Немецким орденом и имперский викариат по землям Саксонского Права. Не случайными кажутся и успехи Реформации в первые годы после выступления Лютера: Фридрих Мудрый мог гарантировать относительную безопасность евангелических общин у себя в Саксонии, пользуясь особой близостью с имперским престолом и своим бесспорным влиянием в курфюршеской коллегии (предвыборная борьба за корону в 1519 г.). Однако большего после Реформации Веттинам добиться не удалось: переход в евангелическую конфессию лишил их возможности занимать кафедры престижных духовных общин, как, например, Магдебурга, Гальберштадта или Майнца, в борьбе за которые инициатива перешла к Гогенцоллернам. Дрезден и Виттенберг вынужден был ограничиться лишь администрацией «доместицированных» епископств (Майссен, Наумбург, Мерзебург), окончательно секуляризованных в правление курфюрста Августа I (1553–1586). Доступ в католические церковные структуры для дрезденских властителей был закрыт, что побуждало дрезденских курфюрстов быть активными лишь на уровне светских династических связей. В отличие от предреформационного времени усиливалась близость с северонемецкими протестантскими Домами, а также со скандинавскими протестантскими королевствами. Традиционными брачными партнерами Веттинов становятся с середины XVI в. мекленбургские Ободриты, бранденбургские и прусские Гогенцоллерны, датский королевский Дом, померанские властители, позже — голштинские герцоги. Тезис Ф. Пресса о конфессиональной изоляции династов прекрасно иллюстрируется браками сыновей и дочерей альбертинских курфюрстов. Веттины на целых полтора века, вплоть до 1717 г., были изолированы от южнонемецкой католической элиты!

Конфессионально-династический фактор, однако, действовал в условиях исторической близости Саксонии с богемскими землями Габсбургов. Партнерство двух могущественных Домов имело давние традиции. Различие в вероисповедании не препятствовало активной роли дрезденских курфюрстов в имперской политике. Принципы лютеранской политической этики и территориальные амбиции альбертинских курфюрстов в порубежных с Богемией землях обрекали их на тесное сотрудничество с Габсбургами, не нарушенное Реформацией и конфессионализацией второй половины века. В русле прежде всего имперской лояльности рисуется деятельность знаменитого в саксонской истории «отца» Августа I (1553–1586).

Неудачная попытка открыть дверь кальвинизму в короткое правление Христиана I (1586–1591) прекрасно иллюстрировала историческую неизбежность не только раз сделанного конфессионального выбора, но и ориентации на имперский центр. Опираясь на поддержку части склонной к кальвинизму бюргерской элиты, Христиан попытался осуществить реформу церкви в курфюршестве и сблизиться с кальвинистами-радикалами на имперской арене. Главными советниками курфюрста в этих начинаниях стали уроженец Брауншвейга Андреас Паулль, надворный духовник Иоганн Зальмут, но роль первой скрипки играл занявший в 1589 г. пост канцлера купеческий сын Николай Крелль. Стараниями Крелля удалось наладить диалог с пфальцскими кальвинистами, прежде всего с пфальцграфом Иоганном Казимиром: речь шла о создании широкого политического альянса протестантских сил. В самой Саксонии реформированию в кальвинистском духе подверглись столичные университеты, княжеские школы, консистории и надворный суд. В 1590–1591 гг. была даже подготовлена к новому изданию лютерова Библия, прокомментированная в части разделов с реформатской точки зрения придворными богословами. Однако нововведения вызвали резкое противодействие со стороны княжеской семьи, лютеранского дворянства и подавляющего большинства горожан. Сословно-княжеский компромисс оказался под угрозой распада. Впрочем, скорая смерть самого курфюрста, последовавшая в сентябре 1591 г., повлекла быстрое крушение реформ и реставрацию лютеранской ортодоксии. Крелль был арестован и после десятилетнего заключения обезглавлен (1601). В регентство вдовы Христиана Софии Бранденбургской (1591–1601), а затем в правление сыновей — Христиана I (1601–1611) и Иоганна Георга I (1611–1656) — прежний курс на тесное сотрудничество с католическим престолом был восстановлен, быть может, даже с приливом свежих сил.

Положение также осложнялось династическим расколом 1485 г., когда возникли Эрнестинская и Альбертинская ветви Дома, конкуренция между которыми гасила энергию внешней экспансии. Эрнестины, берущие свое начало от курфюрста Эрнста (1464–1486), владели до 1547 г. курфюршеской шапкой и имели наследственные земли преимущественно на западе в Тюрингии, Альбертины — потомки Альбрехта Мужественного (1464–1500) имели опорой Майссенскую Марку с центром в Дрездене, т. е. восточный анклав родовых владений. Катастрофа 1547 г. повлекла отказ Эрнестина Иоганна Фридриха Великодушного от курфюршеских прав в пользу дрезденского родственника Морица, ставшего первым альбертинским властителем курфюршества Саксонии (1547–1553). В руках у дрезденской ветви отныне были сосредоточены помимо Марки герцогство Саксен-Виттенберг и некоторые владения в Тюрингии.

Если Альбертины вплоть до 1656 г. следовали праву первородства, введенному еще Георгом Бородатым (1500–1539), то Эрнестины практиковали наследственные разделы, что привело к скорому распаду их тюрингинского массива. Сыновья скончавшегося в 1554 г. Иоганна Фридриха Великодушного — Иоганн Фридрих Средний и Иоганн Вильгельм, правда, не всегда последовательно, стремились в целом к пересмотру итогов 1547 г. в конфликте с альбертинскими курфюрстами. Иоганн Фридрих сделался одним из главных союзников в мятежном движении франконского рыцаря Вильгельма фон Грумбаха, за что поплатился имперской опалой в 1567 г. и передачей наследства младшему брату. В свою очередь, Иоганн Вильгельм Веймарский, избегая прямого конфликта с Дрезденом, поощрял лютеранскую ортодоксию в своем Йенском университете в пику виттенбергскому «филиппизму» и пытался играть роль главного защитника «неизменной Аугсбургской конфессии». В 1572 г. в результате семейного раздела единый блок эрнестинских владений распался и возникло три родственных герцогства: Саксен-Веймар, Саксен-Кобург и Саксен-Эйзенах. Лишь с переходом герцогских регалий в Веймаре к Фридриху Вильгельму I (1573–1602), бывшему до 1586 г. под курфюршеской опекой, наметилась стабилизация отношений Эрнестинов с Дрезденом. Острые грани сглаживались регентством Фридриха Вильгельма в курфюршестве (1591–1601) вследствие малолетства детей скончавшегося в 1591 г. курфюрста Христиана I. В свою очередь, Альбертины в лице курфюрстов Христиана II (1601–1611) и Иоганна Георга I (1611–1656) осуществляли опеку над наследниками скончавшегося в 1605 г. Иоганна Веймарского (1603–1605) и второго сына Фридриха Вильгельма Иоганна Филиппа. Впрочем и здесь возникали острые моменты, главным из которых стал т. н. спор за «альтенбургское наследство» (1611–1613), по итогам которого Дрезден сумел добиться испомещения в Альтенбурге, оспаривавшемся веймарской родней, Иоганна Филиппа, бывшего потом в тесном союзе с саксонским курфюрстом. Владетельный ландшафт Эрнестинов все более мельчал, вытесняя наследников Иоганна Фридриха Великодушного из рядов наиболее могущественных имперских княжеских династов и вместе с тем дробя некогда единый массив родовых земель.

В отличие и в противовес Веттинам, нашедшим границы своего территориального могущества, стали крепнуть к концу XVI в. позиции Гогенцоллернов. Династический раздел в конце XV в. сделал возможным становление трех ветвей этого Дома: старшей бранденбургской, средней ансбах-байройт-кульмбахской (или франконской) и младшей прусской как отпочковавшейся от франконской. В годы Реформации виден очевидный конфессиональный раскол в рядах семьи: если старшая ветвь в лице курфюрста Иоахима I Нестора (1499–1535) и его младшего брата кардинала и архиепископа Майнцского и Магдебургского Альбрехта (1513–1545) еще держала сторону Старой Церкви, то прусская линия, представленная последним католическим гроссмайстером Немецкого ордена из Дома Гогенцоллернов Альбрехтом I Старым (1510–1568), уже в 1525 г. одной из первых княжеских династий в Империи приняла лютеранство. Впрочем, религиозный мезальянс в семье был преодолен с восшествием на курфюршеский престол в 1538 г. Иоахима II, усилиями которого была введена евангелическая Реформация в бранденбургских землях. После смерти этого государя Бранденбург следовал в русле классической имперской политики лютеранских князей. В деятельности Иоганна Георга Эконома (1571–1598) и его старшего сына Иоахима Фридриха (1598–1608) мы видим неизменную комбинацию верности имперскому престолу, умеренного конфессионального курса по отношению к единоверцам и реформатам и тесной династической связи с соседними евангелическими Домами, прежде всего с Веттинами. Стиль правления обоих являл типичные для конца XVI в. патриархальные черты, не обременительные для подданных и не таившие опасности резких поворотов в политике. Положение изменилось с восшествием на престол Иоганна Сигизмунда (1608–1619), тяготевшего к реформатской конфессии и придавшего новый импульс бранденбургской политике. Курфюрст завершил некоторые из начатых его предшественниками преобразования в системе административного управления и решительно поддерживал наиболее радикальные силы немецкого протестантизма, прежде всего Пфальц. Ещё в последние месяцы жизни Иоахима Фридриха, весной 1608 г., позиция бранденбургских и пфальцских депутатов блокировала работу рейхстага в Регенсбурге и в конце концов обеспечила его провал. В 1613 г. Иоганн Сигизмунд отважился ввести кальвинистское вероисповедание при собственном дворе, что вызвало кризис в отношениях с подданными, но сохранило кальвинизм в курфюршестве в качестве семейной конфессии Гогенцоллернов. Радикализм Иоганна Сигизмунда на имперской арене влек одновременно кризис в отношениях с сословиями, недовольными, особенно в лице дворянства, кальвинистскими нововведениями и финансовой политикой своего государя: причина, побудившая наследника курфюрста-конвертанта Георга Вильгельма (1619–1640) вернуться к патриархальному и консервативному стилю правления предшественников.

Но не только религиозная эволюция маркировала позиции Дома. С конца XVI в. все более отчетливой становилась территориальная консолидация, развивавшаяся в унисон с расширением наследственных земель в Империи. Вслед за старой германской историографией здесь следует отметить укрепление двух полюсов династического ландшафта: восточного, в Пруссии, и западного, рейнско-вестфальского.

Прусское наследие Альбрехта Старого, превратившего бывшие орденские земли в настоящий династический больверк с прекрасной организацией, унаследованной от старых орденских времен, хотя и находилось под ленным покровом польской короны, однако связывалось тесными узами родства с Бранденбургом. Согласно завещанию Альбрехта, в своей концепции всецело соответствовавшему династическим принципам первых курфюрстов, устанавливалось наследование по мужской и женской линии, но без права отчуждения родовых владений. Последнее обстоятельство побуждало наследников Альбрехта ориентироваться в брачной политике преимущественно на старших бранденбургских родственников. Тесные узы родства прусского Дома с Бранденбургом постепенно вели к прямому династическому альянсу двух ветвей. Еще в годы правления Иоахима II бранденбургскому курфюрсту удалось добиться от польского короля Сигизмунда Августа, на сестре которого он был женат, инвеституры на прусские лены. В 1591 г., еще будучи несовершеннолетним, младший сын курфюрста Иоганна Георга (1571–1598) Иоганн Сигизмунд был помолвлен на внучке Альбрехта Прусского Анне, отец которой Альбрехт Фридрих, страдавший слабоумием, оказался не способен к правлению. Видимость самостоятельности прусского герцогства еще поддерживалась опекунством маркграфа Георга Фридриха из франконского Дома Гогенцоллернов. После его смерти в 1603 г. управление Орденской Пруссией окончательно перешло к бранденбургским курфюрстам. Смерть же самого Альбрехта Фридриха в 1618 г. означала пресечение мужского колена ансбах-байройтского Дома в Пруссии, что позволило Иоганну Сигизмунду, ставшему курфюрстом в 1608 г., присоединить прусские владения Гогенцоллернов к курфюршеству Бранденбург.

Одновременно перед Гогенцоллернами открылись блестящие перспективы на западе Империи. Женитьба Иоганна Сигизмунда на Анне Прусской, по линии своей матери бывшей в родстве с юлих-бергскими герцогами, позволила Гогенцоллернам принять участие в борьбе за наследство Клевского Дома. После смерти последнего герцога Юлих-Берга Иоганна Вильгельма (1592–1609), умершего бездетным и имевшего лишь многочисленных сестер, бывших замужем за другими имперскими князьями, Бранденбург предъявил свои притязания на выморочный лен, ссылаясь на завещание отца, скончавшегося клевского герцога Вильгельма Богатого, согласно которому престол в случае бездетной смерти его сына должен был перейти к родственникам старшей его дочери. Немедленно начавшийся вслед за тем весьма драматичный и сопровождавшийся открытым военным противостоянием конфликт был разрешен в 1614 г. соглашением в Ксантене закреплявшим за Гогенцоллернами собственно герцогство Клеве, маркграфство Марк и Равенсберг. В итоге Бранденбург обзавелся стратегически важным вестфальско-рейнским плацдармом. Тем самым к началу Тридцатилетней войны Гогенцоллерны укрепились на востоке в Пруссии и на западе на берегах Рейна («бранденбургский орел расправляет крылья»). Вместе с тем были созданы благоприятные предпосылки к последующему территориальному росту в северной Германии.

В южном и юго-восточном направлении Гогенцоллернам удалось окончательно поставить под свой контроль среднее течение Эльбы, где главным форпостом выступало архиепископство Магдебург. После интронизации там в 1513 г. Альбрехта Бранденбургского, младшего сына курфюрста Иоганна Цицерона, архиепископство оказалось фактически семейным уделом бранденбургских курфюрстов. В свою очередь, переход в 1552 г. митры архиепископа к Сигизмунду Гогенцоллерну (1552–1566), симпатизировавшему протестантам, означало победу Реформации в архиепископских землях. В 1561 г. там была проведена инвентаризация монастырского имущества, что означало первый шаг к секуляризации этого духовного княжества. Последующие Гогенцоллерны управляли архиепископством практически на правах евангелических администраторов (Иоахим Фридрих, 1566–1598; Христиан Вильгельм, 1598–1628). Вместе с тем пришел конец и гегемонии Веттинов на берегах Эльбы, представлявших здесь свои династические интересы со времени позднего средневековья.

Франконские владения Гогенцоллернов во второй половине века отодвигались на второстепенные позиции, уступая по своему значению в династической политике Берлину. Однако и здесь видны тенденции к территориальной консолидации. После кончины своего ансбахского родственника Георг Фридрих в 1557 г. объединил оба франконских маркграфства — ансбахское и кульмбахское. Будучи в религиозном отношении решительным лютеранином, он, однако, выступал на имперской арене весьма трезвым и осторожным политиком. Его опекунство над прусскими владениями, равно как и участие в судьбе клевского наследства, превратили его в одну из ключевых фигур Дома. После его смерти франконский массив распался вновь: маркграф Христиан (1603–1655), приняв кульмбахские земли, продолжил достаточно взвешенную имперскую политику, в то время как его ансбахский брат Иоахим Эрнст (1603–1625) стремительно перешел в стан самых радикальных протестантских сил Империи.

Остальные имперские княжеские Дома в северном и северо-западном секторе Империи намного уступали в размерах территориального и династического влияния Веттинам и Гогенцоллернам. Тенденция к ослаблению сказалась прежде всего на мелких княжествах, где классический образец являл Ангальт. Относительная сплоченность Асканийского Дома была прервана коллизиями второй половины XVI в. Принятие лютеранства не ликвидировало династическую рыхлость. В 1603 г. владения Дома распались на четыре ветви: Ангальт-Кётен, Ангальт-Цербст, Ангальт-Бернбург и Ангальт-Дессау. Раздел практически означал отказ от каких-либо серьезных перспектив территориальной консолидации и, тем более, территориальной экспансии: жесткая блокада со стороны Бранденбурга и Саксонии исключала шансы на успех. Отчасти выходом из кризисного положения стал «прыжок» Бернбургской линии в лоно кальвинистской церкви в 1592 г., с чем можно было связывать поиск новых политических возможностей для бедных владениями властителей. В кипучей энергии Христиана Ангальт-Бернбурга (1586–1630) мы видим попытку использовать инструментарий религиозного радикализма и персональной службы для адаптации в новых условиях. Центром тяжести в его деятельности станет Верхний Пфальц и служба гейдельбергским курфюрстам.

В обоих балтийских герцогствах — Мекленбурге и Померании на рубеже веков не ощущалось сколько-нибудь заметных тенденций в сторону территориального роста и укрепления княжеской власти. Мекленбургский массив, постоянно страдавший под бременем династических разделов, имел два исторически сложившихся ядра— Шверин и Гюстров. Соединение в одно целое обеих половин в XVI в. не исключило последующего дробления: в 1622 г. единое герцогство вновь распалось на старые исторические составные. К тому же сильные позиции дворянства и относительная самостоятельность прибрежных ганзейских городов (к примеру, Ростока) резко ограничивали успехи на ниве усиления княжеской власти. Судьба померанского герцогства, довольно рано принявшего Реформацию, была решена фактически уже к концу XVI в. Расположенная в треугольнике территориально-династических интересов Гогенцоллернов, Польши и Швеции и обладавшая чересчур разбросанным ландшафтом, не имевшим мощного центра политической власти, Померания должна была рано или поздно сойти со сцены имперской истории. В правление Богуслава XIV (1625–1637), скончавшегося бездетным, угасла звезда Дома Грайфенов. Владения его были поделены между Бранденбургом и Швецией.

В юго-западном секторе Империи все более усиливались позиции Баварских Виттельсбахов. После того как в 1506 г. усилиями Альбрехта IV Мудрого ландсгутские земли и мюнхенская Бавария объединились в одно герцогство, правившие там Виттельсбахи стали самой влиятельной региональной силой юга. Главным результатом объединения стало прежде всего превращение наследственных земель Виттельсбахов в единый — за исключением сравнительно небольшого пфальц-нойбургского княжества — компактный территориальный массив. Был завершен длившийся несколько веков процесс региональной консолидации. В годы Реформации мюнхенские герцоги не только последовательно защищали интересы католической церкви, но и сумели заполнить немногие из еще остававшихся территориальных лакун, превратив в сателлитов династии епископства Фрайзинг и Регенсбург. Со второй половины XVI в. тамошними митрополитами выступали родственные члены самого Дома. Но, безусловно, решающие шаги на пути вхождения Виттельсбахов в ряды ведущих католических династов Империи следует связывать с именем и с правлением Альбрехта V (1550–1579) — решительного католика и последовательного сторонника расширения династических интересов. Он не только очистил Баварию от последних следов протестантизма, но и приступил к перспективной династической политике. Как и ранее, традиционные интересы Мюнхена связывались со Швабией, где посредством укрепления рыцарской клиентелы Виттельсбахи пытались, с одной стороны, перекрыть дорогу габсбургской экспансии с востока, а с другой — возвести барьеры на пути усиления позиций Вюртембергского герцогского Дома, боровшегося за лидерство в швабском округе. Успешное единоборство с гейдельбергскими курфюрстами позволило Баварии активизировать свое влияние и в сопредельных пфальцских владениях. Здесь аппетиты мюнхенских Виттельсбахов разыгрывались в основном на Верхний Пфальц и на пфальц-нойбургские земли. Гейдельберг после поражения в начале века в борьбе за Ландсгут и переживавший нелегкий внутренний религиозный кризис, вызванный введением сперва лютеранства, а затем и утверждением кальвинизма, не представлял на ближайшие годы серьезной опасности для Мюнхена. К началу Тридцати летней войны становилось все более ясной конфликтная перспектива в отношениях между Мюнхеном и Гейдельбергом по вопросу Верхнего Пфальца. Крупным успехом для баварских герцогов был переход в 1613 г. в католическую веру властителя Пфальц-Нойбурга пфальцграфа Вольфганга Вильгельма, что резко дистанцировало остатки дунайского массива Пфальца от Гейдельберга и превратило нойбургскую ветвь Виттельсбахов в сателлитов католической Баварии. Одновременно в прицеле баварских интересов оказались духовные княжества на Рейне, что соответствовало общей династической конъюнктуре: будучи заблокированными в своем влиянии на тирольские и форальбергские земли Габсбургами, мюнхенские герцоги пробовали реализовать свои амбиции на западе в прирейнских владениях. Причем этому весьма существенно содействовала Контрреформация. Среди прочих представителей мюнхенских Виттельсбахов младший сын Альбрехта V, Эрнст (1554–1595), воплощал в своей деятельности особенно яркие династической экспансии.

Архиепископ Фердинанд взял впоследствии бразды правления всеми епископствами, кроме Фрайзинга, а в 1612 г. ему достался еще и Падеборн. В итоге к началу XVII в. образовался целый блок территорий-сателлитов мюнхенских герцогов. Главной цитаделью его бесспорно был Кёльн, находившийся в руках Виттельсбахов вплоть до 1746 г.

При ближайшим преемнике Альбрехта V Вильгельме V (1579–1598) Бавария оказалась в тяжелом кризисе, вызванном большими финансовыми расходами и ростом задолженности. Под бременем проблем Вильгельм вынужден был даже отречься от престола. Однако с восшествием его старшего сына Максимилиана I (1598–1651) тенденция к укреплению правительственной власти и активной династической политике наметилась с новой силой.

Мюнхенские герцоги смогли подготовить свои позиции для стремительного рывка в годы Тридцатилетней войны и превратиться в важнейших партнеров правящего имперского Дома. Таковы были плоды мастерской комбинации территориально-династической политики с последовательной защитой интересов католической церкви.

Пфальцская линия Виттельсбахов в первой половине XVI в. медленно оправлялась от удара, полученного в войне за «Ландсгутское наследство» (1503–1505), в которой Гейдельберг лишился большей части своих дунайских земель с центром в Ландсгуте. Четырьмя крупнейшими массивами пфальцского Дома оставались земли Нижнего Пфальца. заключенные преимущественно в междуречье Неккара и Рейна, с главной резиденцией в Гейдельберге, родственные анклавы на рейнском левобережье, где выделялся Пфальц-Зиммерн и Пфальц-Цвейбрюккен, а также Верхний Пфальц, сердце которого образовывал треугольник Амберг — Зульцбах — Ноймаркт. Одиноко, не связанное с остальными владениями Пфальца и окруженное баварскими землями располагалось на берегах Дуная Нойбургское княжество, выделившееся после 1506 г. с правившей там младшей линией пфальцских Виттельсбахов. Традиционными сателлитами Пфальца оставались епископы Шпейера и Вормса, представленные либо местными дворянскими родами, бывшими в ленной зависимости от Гейдельберга, либо членами курфюршеской семьи, а также рыцарство Эльзаса и пфальцского левобережья. Здесь позиции Дома подкреплялись правами курфюрстов как имперских фогтов Эльзаса, а также викариатным правом по землям Швабского зерцала.

Гейдельбергские курфюрсты эпохи Реформации стремились, с одной стороны, заблокировать дальнейший успех своих баварских родственников, с другой — консолидировать усилия семьи ради улучшения своего территориально-династического положения. Выходом из тяжелой ситуации стала все большая ориентация на имперский двор, на сближение с короной, отчетливо проявившаяся в годы правления курфюрста Фридриха II (1544–1556). Характерным признаком здесь стало весьма пассивное участие Гейдельберга в реформационном движении, развивавшемся в Пфальце скорее «снизу», чем «сверху». Но победа императора в Шмалькальденской войне, в которой курфюрст, пусть и осторожно, но все же поддерживал Шмалькальденский союз, привела к достаточно жестким ответным шагам короны, пытавшейся восстановить в пфальцских владениях католицизм и подвергнувшееся репрессиям лютеранское дворянство Пфальца. Сословия в конце концов были разочарованы двойственной политикой Фридриха. Сын и наследник его Отто Генрих (1556–1559), последний представитель старой гейдельбергской линии, отказался от чрезмерного заигрывания с имперским престолом и достаточно смело ввел в наследственных владениях лютеранскую Реформацию. Ему же удалось объединить с Пфальцем нойбургские земли, тем самым сделав попытку вернуть утраченные позиции на юго-востоке. Регентом Нойбурга стал брат курфюрста пфашцграф Вольфганг из цвайбрюккенского Дома, что символизировало сближение Гейдельберга с родственными ветвями на рейнском левобережье. Впрочем, иллюзия дружественного альянса развеялась ввиду обострения финансового вопроса, поскольку и курфюршеские домены, и цвейбрюккен-нойбургские владения оказались обремененными чрезмерными долгами, спор из-за уплаты которых похоронил радужные ожидания Отто Генриха.

Поворотным для Пфальца стало правление Фридриха III (1559–1576), человека глубоко религиозного, но лишенного больших правительственных талантов. С ним произошла и смена династии: в лице Фридриха в Гейдельберге воссела младшая, зиммернская ветвь пфальцских Виттельсбахов. Он ввел в Пфальце кальвинизм, что вызвало двоякие и равно тяжелые для судеб Пфальца последствия. Прежде всего обращение Фридриха спровоцировало конфликт в собственном Доме, главным образом с хранившим верность лютеранству братом Райхардом Зиммерном и сыном своим Людвигом, бывшим правителем Верхнего Пфальца, не желавшим отступать от евангелической Реформации. Вместе с тем последовало решительное отторжение от Гейдельберга местного дворянства, почти сплошь настроенного пролютерански и раздраженного религиозными новшествами своего патрона. После смерти в 1576 г. отца Людвиг VI (1576–1583) в качестве курфюрста на несколько лет восстановил евангелическое вероисповедание в Гейдельберге, что, впрочем, не помешало возвращению пфальцских земель в лоно кальвинизма в годы регентства его младшего брата Людвига Иоганна Казимира (1583–1592). Будучи опекуном наследника, будущего Фридриха IV, регент постарался привить принцу ортодоксальное реформатское благочестие и сплотить вокруг Гейдельберга кальвинистских князей на западе Империи. Прямым следствием реставрации кальвинизма стал окончательный распад старой пфальцской клиентелы. Лютеранское дворянство покидало ряды ленников курфюрста и целенаправленно стремилось приобрести имперский статус, пополняя при поддержке императора ряды непосредственного имперского рыцарства. Курфюрст, ведя переговоры с сословиями, находил опору лишь в городских общинах и немногих графских семьях из Веттерау или рейнского левобережья, как, например, графов фон Эрбах, что было явно недостаточно для погашения финансового долга. Угрожающим стал и раскол в семье: лютеранский властитель Зиммерна Райхард, один из опекунов принца, требовал признания совершеннолетия наследника лишь по достижении последним 25 лет, мечтая стать администратором Пфальца, что означало бы лютеранскую реставрацию. Спасая реформатскую церковь, Иоганн Казимир, а затем и Фридрих IV все теснее блокировались с кальвинистами-радикалами из соседних земель. Ко двору в качестве гофмейстера был приглашен граф Людвиг Сайн-Виттгенштейн, тесные отношения поддерживались и с младшим братом Вильгельма Оранского Иоганном Нассау-Дилленбург. Тем самым обозначилась и специфическая направленность пфальцских интересов: они теперь концентрировались на западе Империи, обеспечиваясь союзом с реформатскими графами Веттерау и Нассау, а также политической поддержкой Нидерландов и французских гугенотов. Одновременно, не желая оставлять верхнепфальцские земли под контролем своих лютеранских родственников, Фридрих сделал ставку на своего штатгальтера, решительного кальвиниста князя Христиана Ангальт-Бернбурга (1586–1630). Его весьма энергичное и толковое правление сглаживало острое религиозное противостояние в Верхнем Пфальце, позволяя Гейдельбергу навести более надежные мосты со своими юго-восточными землями.

В целом к началу правления Фридриха V (1610–1623) Гейдельберг сумел завершить перестройку своих политических ориентиров, вызванных религиозной реформой Фридриха III. Гораздо явственнее, нежели в начале века, обозначился его союз с западноимперскими, преимущественно рейнскими силами немецкого протестантизма и Нидерландами. Тем самым Пфальц обретал новые точки опоры взамен утраченных в борьбе с Баварией. Но поворот в религиозной политике сопровождался громадными внутренними издержками: была разрушена почти вся система традиционной клиентелы Гейдельберга. Помимо утраты доверия со стороны целых анклавов (Верхний Пфальц) была нарушена жизненно важная сетка ленных связей с местным лютеранским дворянством, что лишало кальвинистских курфюрстов не только вассалов, но и важнейших источников финансовых доходов. Трагическим следствием выступал нараставший финансовый кризис. Необходимо было компенсировать отсутствие внутренних перспектив, и гейдельбергские властители нашли выход в решительной династической, имперской и зарубежной политике. Они стремились оживить силы немецкого протестантизма и оказаться во главе их: лишь таким образом, будучи лидерами сплоченной фракции радикалов, можно было надеяться взять реванш в противостоянии с мюнхенской родней и предотвратить окончательный внутренний паралич.

Поляризация региональных сил южной и юго-западной Германии под воздействием борьбы двух ветвей Виттельсбахов ограничивала размах династических и территориальных амбиций соседних княжеских Домов: Вюртемберга и Бадена. Конфессионализация обострила проблему территориальной выживаемости: лютеранскому Вюртембергу противостояло полукольцо католических баварских владений. Вместе с тем открывались и новые перспективы. Вюртембергские властители в лице Христофора I (1550–1568), Людвига (1568–1593) и Фридриха I (1593–1608), придерживаясь строго лютеранской ортодоксии внутри и нейтрального курса вовне, сумели обзавестись важными династическими связями с альбертинской Саксонией. При Христофоре наметилась и более ясная ориентация на имперский престол как на реальный противовес против баварского давления с востока и как гаранта достигнутых позиций в структурах феодального мира Швабии. Большие возможности предоставляло дарованное вюртембергским герцогам место главы швабского имперского округа, что превращало их в доминирующую силу региона и гарантировало от баварской конкуренции.

Сложнее было положение баденского маркграфства. Если в начале века видны усилия маркграфа Филиппа I объединить конгломерат подвластных земель, то конфессиональная эпоха привела к решительному династическому и территориальному расколу. В 1535–1596 гг. маркграфство распалось на два массива — Баден-Баден и Баден-Дурлах. причем соперничество двух ветвей обострялось религиозным противостоянием: если Баден-Баден находился в руках католика Эдуарда Фортуната (1588–1596), то Баден-Дурлах принадлежал кальвинисту Эрнсту Фридриху (1584–1604), оккупировавшему в 1594 г. земли своего южного родственника и насильно введшему там евангелическое вероисповедание. Преемник его Георг Фридрих (1604–1622), решительный лютеранин, превратил свое княжество в самый прочный больверк лютеранской церкви на берегах Рейна.

В центральных землях Империи в треугольнике рек Верры, Рейна и Майна доминировал Брабандский Гессенский Дом. Годы Реформации совпали с пиком политической роли Гессена на имперской арене и территориальной консолидации под руководством Филиппа I Великодушного (1518–1567). Конфигурация династических интересов Дома, определялась соседством на западе с землями Майнцского диоцеза и веттерау-вестфальскими графствами, а на востоке — с духовными общинами, также подконтрольными майнцской кафедре (Эрфурт, аббатство Фульда и епископство Эйхштедт). Реформация подорвала могущество Майнца и позволила ввести под контроль ландграфов большинство из соседствующих с ним островков духовной власти. Но вторая половина века ознаменовалась для Гессена династическими разделами, исключившими возможность дальнейшей экспансии. В 1567 г., по завещанию Филиппа Великодушного, владения Дома распались на четыре, а затем, с 1583 г. — на три линии. Старшая линия имела опорой северные земли с центром в Касселе. Две средние — в Марбурге и Райнфельсе, младшая — на юге в Дармштадте. Если в лице Людвига IV Гессен-Марбургского (1567–1604) мы сталкиваемся со строго последовательным евангелическим конфессором, придерживавшимся политики имперской лояльности, то его брат Вильгельм IV (1567–1592) Гессен-Кассельский выступал более динамичной натурой, воспринявшей от отца близкую кальвинизму религиозно-политическую модель. Постепенно намечался раскол в конфессиональной и имперско-политической концепции Дома, соответствующий двум направлениям, сочетавшимся некогда в деятельности Филиппа Великодушного. Спор, возникший вокруг марбургского наследства в 1604 г. после кончины Людвига, парализовал единство Дома Гессена. Дармштадтская линия, претендовавшая на Марбург, придерживалась строго лютеранского курса внутри и строго лютеранского понимания своих задач в Империи, в то время как Кассель в лице Морица Ученого (1592–1627), блестящего интеллектуала и экспрессивной натуры, склонялся в пользу более решительной протестантской направленности. Конфликт с родственниками укрепил в конце концов ландграфа в мысли о переходе в кальвинизм, что означало и кардинальную радикализацию внутриимперской политики: отныне главными союзниками Гессен-Касселя становятся Пфальц и Нассауские графы, а ландграфа Морица можно было видеть среди инициаторов самых рискованных политических комбинаций. Конфессиональный раскол был подкреплен нарочито подчеркнутым противостоянием и двух университетских центров — в Марбурге и Гессене. Две ветви Дома оказались во враждебном противостоянии, наложившем печать на ход Тридцатилетней войны и превратившем Гессен в питательную почву самого конфликта.

Раздробленный Гессен тем не менее сохранял лидирующие позиции в регионе, оттесняя на задний план соседних мелкодержавных династов. Все они были обречены в конечном счете лавировать между Гессеном на севере и востоке и Пфальцем — на западе. Не в последнюю очередь под воздействием этого внешнего давления оформился ландшафт кальвинистских графов Веттерау, где самую влиятельную силу представляли Нассау-Дилленбург, Сольм-Браунфельс и Сайн-Витгенштейн. Наряду с Пфальцем и Гессен-Касселем они образовывали относительно сплоченную фалангу радикально настроенных имперских чинов, пытавшихся в тесном союзе друг с другом укрепить свои позиции в имперских структурах. Семейный, «домашний», скрепленный узами тесного родства характер этого альянса как нельзя лучше иллюстрировал олигархизацию Империи в конфессиональную эпоху.

Архиепископство Майнц как территориальная величина, контролируемая местными католическими династами, напротив, имело достаточно мало шансов удержаться на уровне крупной региональной силы, способной диктовать волю соседям и формировать политический климат. Территориально архиепископские земли распадались на два массива, имевших географические центры на востоке — вокруг Ашаффенбурга в бассейне Майна и на западе — в самом Майнце. Однако умеренный, весьма взвешенный региональный курс, осуществленный параллельно церковным реформам при архиепископах Даниеэле Бренделе фон Хомбурге (1555–1582) и Иоганне Швайкхарде фон Крёнберге (1604–1626), содействовал стабилизации старых позиций. Осторожность отразилась в том числе и на имперской политике: Крёнберг наряду с умеренными лидерами протестантов представлял своего рода «третью» нейтральную силу на имперском Олимпе, много сделав если и не для предотвращения будущей войны, то, по меньшей мере, для отсрочки трагической развязки. Представители других католических графских Домов искали успех на поприще главным образом борьбы за каноникаты, аббатства и епископские кафедры в уцелевших или реставрированных диоцезах.

Во владениях Трирских и Кёльнских архиепископов, расположенных западней и северней Майнца, на рубеже веков также наметилась консолидация католицизма. В Трире первые крупные шаги в направлении реформы были предприняты в правление Якоба фон Эльтца (1567–1581) — одного из самых последовательных сторонников тридентских преобразований. В начале XVII в. архиепископ Филипп Христофор фон Зётерн, бывший ранее епископом Вормса, решительно продолжил линию на борьбу с протестантизмом, прежде всего с Пфальцем. Он попытался ослабить старую зависимость вормских владений от Гейдельберга и построил в городке Уденхайм новую крепость, названную собственным именем — Филиппсбург, превращенную в настоящий форпост в противостоянии с соседним курфюршеством. В Кёльнском архиепископстве с 1583 г., как уже говорилось, надежно укрепились баварские Виттельсбахи. Пфальц ощущал жесткую блокаду в полукольце католических княжеств, что еще более питало воинственность кальвинистских курфюрстов.

На северо-западе бесспорным было влияние Вельфов, исторически контролировавших практически все пространство между средним течением Везера и Эльбы. С позднего средневековья владения Дома распадались на несколько ветвей: Брауншвейг-Люнебург, Брауншвейг-Вольфебюттель, Брауншвейг-Каленберг, Брауншвейг-Геттинген и Брауншвейг-Грубенхаген. Частые династические распри и альянсы помножились в эпоху Реформации на религиозное противостояние. Отчетливо вырисовывался конфессиональный и династический антагонизм между сильнейшим лютеранским династом Дома Люнебургским герцогством и его католическим оппонентом герцогством Вольфенбюттель. Во второй половине века произошли существенные перемены: в 1568 г. с переходом в лютеранство Юлия Брауншвейг-Вольфенбюттельского земли Вельфов приобрели конфессиональную монолитность. Вокруг Вольфенбюттеля сложилась группа конфессиональных сателлитов, тесно связанных с бывшим католическим герцогством: Грубенхаген и Калленберг. Вместе с тем все сильней стала ощущаться династическая экспансия в западном и восточном направлениях. На западе она шла за счет вестфальских епископств, оказавшихся под контролем администраторов из евангелических Домов, прежде всего Миндена и Фердена. Оснабрюкский диоцез в правление Филиппа Зигмунда Брауншвейгского также попал в тесную зависимость от Вельфов. В годы правления преемника герцога Юлия Генриха Юлия Брауншвейг-Вольфенбюттеля (1589–1613) Вельфы обеспечили свое влияние в духовных княжествах на севере (епископство Ратцебург) и на востоке в буферных землях с Бранденбургом и Саксонией (епископство Хальберштадт, администраторами которого выступали члены лютеранского герцогского рода). Герцог Генрих Юлий — меценат и литератор — оказался самым блистательным среди Вельфов кануна Тридцатилетней войны. Помимо внешних успехов, при нем усилилась территориальная власть князя в наследственных землях. Наметившаяся тогда консолидация Дома отчасти восполняла проигрыш в давней борьбе за лидерство на севере Империи с Веттинами.

Наконец, еще дальше на севере, на стыке датских земель лежали владения Голштинского герцогского Дома, размещавшиеся между нижним течением Эльбы и Кильской бухтой. Они испытывали почти постоянное давление со стороны северного соседа — датской короны. Заключение Рипенского договора означало введение северных владений герцогства (территория Шлезвига) в ленную зависимость от Дании, что узаконивало статус самих герцогов как сателлитов скандинавского королевства. Вопрос конфессионализации здесь решался однозначно в пользу лютеранства под влиянием Реформации, утвердившейся в самой Дании. Во второй половине века голштинские герцоги все больше связывали себя с интересами датской короны. Согласно очередному разделу 1580 г., владения Дома были расщеплены на собственно герцогскую половину (юг с центром в Киле) и королевскую (северную, Шлезвиг), тесно интегрированную в структуры датской монархии. Расширялась династическая экспансия Дании: с воцарением Христиана IV (1598–1648) под властью престола на правах администратур наследных принцев оказались епископства Бремен и Любек. Датский фактор, черпавший свою силу из ленного подданства Империи, становился все более очевидным в начале XVII в. и обещавшим немало проблем имперскому престолу в грядущих бурях Тридцатилетней войны.

Бросая общий взгляд на карту имперских династических ландшафтов, можно использовать методологическую схему немецкого историка Петера Морава. Территории Империи, по его мнению, группировались в две зоны: имперскоблизкие (т. е. расположенные вблизи наследственных земель правящего Дома Габсбургов), в которых влияние императора было весьма значимым и которые образовывали своего рода территориальное ядро Империи, и имперскодальние. удаленные от центральных областей и менее подверженные влиянию короны, стоявшие под воздействием не столько центростремительных, сколько переферийных сил, зачастую иноземных держав. По мнению П. Морава, политические судьбы Империи во многом зависели от процессов, протекавших именно в имперскоблизкой зоне, от возможностей и способностей тамошних династов блокироваться с престолом, а также от усилий самой короны, направленных на удержание этих земель в сфере своих интересов.

Используя схему П. Морава, мы в состоянии выделить Баварско-Швабский и Саксонско-Франконский регионы как несомненно имперскоблизкие земли, бывшие таковыми со времен позднего средневековья. Во второй половине XVI в. их значение резко возрастает. Очевидна тенденция к упрощению династического пейзажа в целом в Империи и в указанных регионах в частности. Регионы, бывшие под контролем сейчас ослабевших Домов, постепенно поглощались более сильными соседями. На севере и отчасти в центральных землях лидерами оставались саксонские Веттины, хотя они и соседствовали с начавшим крепнуть Домом Гогенцоллернов. На юге и юго-западе бесспорно ведущие позиции заняли баварские Виттельсбахи. Подобный расклад в зонах, расположенных по соседству с наследственными землями Габсбургов, означал, что будущее Империи должно было решиться в консорциуме интересов этих трех наряду с Габсбургами Домов. Складывался треугольник Дрезден — Вена — Мюнхен, и всякое колебание конфессионально-политического характера в любой из его вершин не могло не отразиться на всей Империи. Можно утверждать, что конфессиональная эпоха завершила многовековой процесс олигархизации Империи.

в) Стиль правления и формы повседневной жизни княжеской элиты. Культура резиденций. Конфессиональная эпоха решительно усилила роль князей в судьбах Империи и отдельных конфессий. Требовалось новое осмысление задач светских государей, поставленных в условия религиозного раскола, осмысление, впрочем, не прерывавшее предшествующую традицию.

Следствием стало появление большого количества всевозможных наставлений в воспитании и правлении государя, изложенных в форме «княжеских зерцал». Католическая традиция здесь эволюционировала от «Воспитания христианского князя» Эразма Роттердамского, написанного в 1517 г. в духе позднего гуманизма. Наиболее яркими памятниками позднейшего времени стали трактат надворного духовника в Вене иезуита Вильгельма Ламормэна «О добродетелях императора Фердинанда», посвященный памяти императора Фердинанда II (1637), и «Отеческое наставление» курфюрста Баварии Максимилиана I, адресованное его сыну Фердинанду Марии (1639), написанное, скорей всего, в редакции мюнхенского иезуита Иоганна Ферво. Лютеранская точка зрения на властителя берет начало от произведений самого Лютера (трактат «О светской власти», 1523), но находит свое первое развернутое выражение в «Завещании» саксонского советника Мельхиора фон Оссы (написано в 1557 г., издано в 1607 г.), посвященном курфюрсту Августу I.

По мнению Райнера Мюллера, в указанном жанре произведений сказываются новые черты в сравнении с поздним средневековьем: адресатом наставлений выступает непосредственно сам государь, в центре внимания оказываются его персональные обязанности, речь более не идет в духе общих рассуждений о предначертании абстрактного «царства» или «империи», о месте властителя в божественном плане спасения.

С точки зрения основополагающих принципов правления Р. А. Мюллер классифицировал лютеранские и католические зерцала в два типа: созвучные концепции Аристотеля и следовавшие в большей мере учению Фомы Аквината.

К первой категории относились наставления, во главу угла ставившие обязанности перед ближними, семьей и подданными. Ко второй группе — зерцала, вещавшие о первоочередном служении церкви. Последний тип был, естественно, более свойственен католической точке зрения, для которой церковь по-прежнему являла свое суверенное и сакральное начало. Однако зачастую различия были весьма относительны.

В основе как католического, так и протестантского взгляда лежало представление о персональном благочестии. «страхе Божием» как залоге душевного благополучия государя, неизбежно отражавшегося на его управлении подданными. Для католиков здесь не было ничего нового: государь считался членом церкви и оттого изначально обязанным соответствовать духовным требованиям. Тридентский католицизм безусловно усиливал акцент на персональной ответственности перед Богом. Лютеранство, видевшее в государе бренного наместника Всевышнего и относившееся к его обязанностям как к должности (Amt), с не меньшей последовательностью взывало к глубокому восприятию веры. Порядок в стране может поддерживаться надлежащим образом лишь при правильном отправлении правителем своих обязанностей, что невозможно без поддержания внутренней веры.

За требованиями благочестия следовал наказ уважения и почитания церкви, имевший значение для католических князей в смысле соблюдения обязанностей перед церковью как институтом, а для протестантских властителей имевший адекватное отражение в требовании надзора за благочестием подданных. Пастырские полномочия государя ставились во главу угла в зерцалах лютеранских и реформатских князей.

Следствием «правильного» исповедания и ревности на поприще церковного служения выступала забота о благе подданных вне зависимости от сословных перегородок. Причем значение этого понятия восходило к старой аристотелевской концепции «общего блага», воспринятой в учении св. Фомы. Под ним подразумевали удовлетворение интересов подданных (разумеется, в сословно-корпоративном понимании) на почве соблюдения традиционных прав без «новации». Князь лишь хранит интересы подданных, не меняя их содержания, вообще не создавая новых ориентиров. Властные прерогативы государя ограничены его «прирожденным» правом на власть, но в рамках традиции. Нарушая ее, князь превращается в «тирана», в «модификатора», что влечет разрушение христианского правления. Католические взгляды здесь были отмечены, быть может, печатью большего стремления к сохранению иерархии ценностей — от благочестия личного к соблюдению блага подданных. Лютеранская же концепция, ориентированная на непосредственный ветхозаветный образец, видела в князе патриарха, «отца страны» (Landesvater). Забота о поддержании веры органично связывалась с поддержанием мира и порядка в «общем Доме», где княжеская семья была неотделима от мира подданных государя. Подобно царям Израилевым, правившим богоизбранным народом, князь-отец выступал кормильцем и патроном всех своих подданных. Как показывают исследования П. Мюнха, патерналистские библейские мотивы хотя и не были порождением только лишь реформационной эпохи, но решительно подчеркивались с середины XVI в., не столько поднимая князя над подданными, сколько соединяя подданных вокруг самого властителя.

И для католической, и для протестантской традиции были равно чужды идеи «аморальной» политики, основанной на нехристианских ценностях и преследовавшей лишь «государственную выгоду». Следствием стало, как показывают исследования Р. Бёрли, отторжение идей Маккиавеллии, дидактичный «антимаккиавеллизм». отраженный в придворной публицистике на рубеже веков. В целом же, несмотря на явную тенденцию к антропоцентризму, превращавшую князя в главный объект дидактики, сама концепция правления хранила тесную взаимосвязь духовного и земного, светского и церковного, выступала все еще мало подверженной секулярным импульсам единой величиной. Если во второй половине XVI в. княжеские зерцала были до предела насыщены назидательными, дидактическими мотивами, в которых отражалась тревога за судьбы веры, зависимые от волеизъявления князей, то в XVII в. мы видим подчеркнутый триумфальный тенор. Идеальный государь на троне воспринимался воплощенной добродетелью.

Обостренное желание видеть в государе верного защитника веры, соответствующего высоким требованиям эпохи, выдвигало повышенные требования к «правильному» воспитанию будущего властителя. Здесь трудно увидеть принципиальные отличия между католической и лютеранской моделью. По-прежнему огромным было влияние династических традиций, домашней атмосферы и домашнего наставничества, где дуэт материнского благочестия и дворянских добродетелей отца играл решающую роль.

Но главная роль в процессе образования, как и ранее, отводилась схоластическому ригоризму, прежде всего в сфере духовных дисциплин. Князь лишь тогда станет достойным властителем, когда устрашится Всевышнего. Он прежде всего сам должен быть несгибаем в вопросах своего вероисповедания. Отсюда — высокие требования к духовной жизни педагогов и мотив устрашенности в духовных упражнениях. Католики усиливали надлежащий эффект требованиями аскезы, молитвы и поклонений реликвиям. Большое значение имел и принцип наглядной педагогики, применяемый иезуитами. В этом смысле католический мир был в более выгодных позициях, нежели протестанты. Региональные и местные святыни играли роль притягательных магнитов, важных средств поддержания веры. В конце концов, как средство эстетического удовольствия они обладали гораздо большей силой, нежели материальная память о Лютере и его сподвижниках в Виттенберге. Из главнейших центров паломничеств отметим Рим и храм девы Марии в Лоретто. Лореттанский образ стал местом наиболее массового поклонения немецкой католической знати. Распространяется обычай приношения присяги на верность Пресвятой Деве как Главной Патроне («Генералиссима») с текстовыми клятвами. Из внутри-германских святынь следует выделить Мариенцеллу в Тироле и Альтоттинг в Баварии, бывший знаменитым уже в средние века. Там в каролингской капелле находился чудотворный образ девы Марии — «черная мадонна», как считали, написанный апостолом Лукой. Рядом в золотых урнах покоились сердца баварских Виттельсбахов, что весьма наглядно демонстрировало идею неразрывной связи династической благодати с защитой и покровительством веры.

Обычным наряду с домашним воспитанием во второй половине века становится посещение ведущих немецких и европейских университетов. Для католической знати излюбленным храмом науки был Ингольштадтский университет в Баварии, руководимый иезуитами, для юных отпрысков протестантских княжеских Домов — университеты Йены, Виттенберга, Альтдорфа, а также Лейденский университет в Нидерландах. За счет университетских наук стремились повысить профессиональный уровень подготовки.

Наконец, на рубеже XVI–XVII вв. возникает и феномен ознакомительных поездок за рубеж, зачастую, впрочем, не связанных только лишь с желанием приобщиться к университетской науке: большую роль в этих «турах» играло желание продемонстрировать собственный высокий статус, завести персональные знакомства с местной знатью, что создавало своеобразный эффект интернациональной солидарности элиты. Если для католических князей подобные поездки, особенно в средиземноморские страны, выглядели вполне конфессионально ориентированными, то первые «туры» в аналогичном направлении, предпринятые протестантскими властителями (герцогами Фридрихом I Вюртембергским, Иоганном Георгом Саксонским, ландграфом Людвигом Гессен-Дармштадтским), указывали на проницаемость двух конфессиональных миров, на силу корпоративной солидарности, ограничивавшей последствия религиозного противостояния.

Мир евангелических и кальвинистских князей был более скромным с точки зрения внешней манифистации. Религиозное благочестие обнаруживало тут, однако, иные возможности. Ими стало поощрение и забота о школах и университетах, которые во множестве стали открываться в протестантских землях в конце XVI в. Образцовыми для подражания были три школы, учрежденные курфюрстами Саксонии после секуляризации церковного имущества: св. Афры в Майссене, в Гримме и в Пфорте. Не отставали от Веттинов и вюртембергские герцоги и гессенские ландграфы, как Кассельской, так и Дармштадтской линии. Марбургский университет, основанный Филиппом Великодушным, был главным ориентиром. Но настоящий ренессанс школы переживали в кальвинистских землях — в Пфальце и нассауских владениях, где роль главного источника научно-педагогической мысли играл Херборнский университет. Идея правильного приобщения массы населения к Писанию выступала, как правило, руководящим мотивом в подобной просветительской деятельности князей.

По-видимому, к числу существенных особенностей, предопределявших стиль правления протестантских князей, отличный от католических, нужно отнести ярко выраженное следование патриархальной традиции. Князь-лютеранин был обязан заботиться о всех своих подданных как об одной семье. Он рисовался своеобразным старшиной сообщества подданных, в обязанность которого входило поддержание прав каждого в отдельности и земского мира вообще. Следствием этого выступало и удельное право, часто практиковавшееся в землях протестантских князей. Династические разделы, например, в эрнестинских землях Тюрингии, следовали из непосредственных этических соображений тамошних герцогов. Забота об образовании, учреждение новых школ и университетов также лежали в русле лютеранских этических представлений. Ближайшие к князю институты, как, например, двор, виделись частями семейного пространства, были насыщены патриархальной аурой.

Католические государи в большей мере отстаивали принципы иерархинного старшинства. Этим возможно объяснить и более ускоренную в сравнении с протестантскими землями реорганизацию системы управления в католических княжествах. Максимилиан Баварский, энергично приступившей к наведению порядка в финансовом ведомстве, в окружном управлении и в вооруженных силах, в первые годы своего правления направлялся помимо прочего, бесспорно, и своим видением долга католического князя. Все это позволяет некоторым историкам (А. Крауз) связывать именно с католическими государями появление первых правителей «раннеабсолютистского» типа. В династической практике майорат играл для католиков большее значение, чем для протестантов. Протестантские властители, напротив, склонны были (правда, с исключениями) следовать традиционным правовым нормам.

В повседневной жизни и в культуре резиденций мы видим большую преемственность традиции, в целом роднившую католическую элиту с протестантской.

Архитектурные формы резиденций редко где претерпевали разительную эволюцию в сравнении с предшествующими столетиями. Во многом масштабы перестроек зависели от финансовых средств хозяев, во многом — от личных вкусов, но в целом «столичный» архитектурный пейзаж все еще пребывал под мощным воздействием старых средневековых традиций. К числу заметно изменивших свой облик «княжеских гнезд» следует отнести Гейдельбергский замок, украсившийся новым комплексом парадных зданий при курфюрстах Отто Генрихе и Фридрихе IV, рядом с которым чуть позже на террасах был разбит великолепный парк («Hortus palatinus»). Выделялся также Нойбург на Дунае, ставший символом новой ветви Виттельсбахов, Ашаффенбург во Франконии, перестроенный при архиепископе Альбрехте Бранденбургском, раннебарочная резиденция в Зальцбурге, созданная усилиями Вольфа Дитриха фон Райтенау. В центральнонемецких землях роль законодателей архитектурной моды и «гегемонов» в строительстве резиденций, по словам Маттиаса Мюллера, играли Веттины. Еще с конца XV в. с сооружения нового замка в Майссене берет начало целая череда новых архитектурных ансамблей. Стараниями зодчего Ганса Кребса в 1533–1544 был воздвигнута резиденция в Торгау, с 1549 г. шло строительство новых апартаментов в Дрездене, наконец, в правление Августа I во второй половине века было построено и перестроено свыше 20 провинциальных замков. Эстафету подхватил наследник Августа Христиан I, при котором Дрезден обогатился великолепными сооружениями, в том числе комплексом княжеских конюшен, сооруженных по проектам архитектора Ганса Ирмиша, а вокруг города стал формироваться садово-парковый ансамбль, принадлежавшей курфюршеской семье.

В середине реформационного века появляются обновленные резиденции и в северных княжествах: в Берлине, где перестройка замка шла с 1538 г., у мекленбургских герцогов в Гюстрове (1558 г.), во владениях ангальтских князей бернбургской ветви (1567 г.) и у нижнесаксонских Вельфов.

Впрочем, лишь немногие из общего множества были построены как новые резиденции: подавляющее большинство являло более или менее обновленные и перестроенные на старой основе комплексы.

Для большинства характерным было сохранение старой средневековой кубической основы с наброшенным на нее покрывалом ренессанса и раннего барокко: башни венчались луковичными или шатровыми киверами, четче прорисовывавалось деление на этажи, зримей проступали элементы настенного орнамента, скульптурно более богатыми выглядели порталы. Внутренние помещения, по меньшей мере парадные, раздвигали свое пространство и наполнялись светом. В некоторых случаях, как, например, в Гейдельберге или Нойбурге, видны даже элементы концептуального конфессионализма, смешанного с идеей богоизбранности Дома. Настенные граффити, фрески и скульптурное убранство более или менее последовательно возглашали принцип преданности вере, благодати правящего Дома и властителя. Большинство заимствований следовало из Италии, отчасти — из Нидерландов и Франции, причем, если позволяли средства — благодаря непосредственному участию иноземных итальянских или нидерландских мастеров.

В то же время сохранялись явные черты традиционного, патриархального уклада: личные апартаменты, как правило, были удалены от парадных помещений, а покои женской половины строго изолированы от остальных, что неоднократно возглашалось в надворных уложениях. Типичной традицией, как показывают исследования Стефана Хоппе, было наличие печного отопления в главных жилых помещениях (Stube) и отсутствие его в опочевальнях (Schlafkammer), а сами спальные помещения в отличие от французской традиции все еще хранили глубоко интимный характер, были недоступны для гостей и придворных чинов. Непременной частью всего комплекса оставалась княжеская капелла. В лютеранских резиденциях ее планировка и убранство восходила к типу капеллы в Торгау, построенной в 1542 г. и освященной самим Лютером. Имевшая в плане квадрат или вытянутый прямоугольник, капелла, как правило, располагала кафедрой на южной стороне, органом на западной и алтарными хорами с купелью. Таким образом унаследовалась не только средневековая традиция четкого деления на главный храмовый неф и алтарную часть, но и подчеркивалось литургическое значение главных таинств лютеранской традиции: причастия и крещения, пространственно изолированных от остальной части. Под влиянием реформационной доктрины менялась и сама алтарная композиция: нижний ярус, собственно пределлу, занимали сцены Тайной Вечери, центральная часть являла образ Распятого, а вверху помещалось изображение воскресшего или возносящегося Христа, часто в образе Спасителя (salvator mundi).TeM самым резко акцентировалась новозаветная традиция с исключительной силой христоцентризмом, с лаконично и емко преподанной «историей мира и обретения веры». Исключениями из общего правила выступали лишь земли Вюртемберга и эрнестинской Тюрингии, где алтарные изображения были упразднены ещё в ходе реформационной борьбы и в середине XVI в.

Кардинальные перемены начнут ощущаться лишь со второй половины XVII в. под воздействием французской дворцовой и садово-парковой традиции. Пока же большинство имперских князей средней и мелкой руки все еще предпочитали отсиживаться лишь в слегка измененных вкусом времени «отцовских» и «дедовских гнездах».

Увлеченность публичными мероприятиями, охотой, застольем, общением с собственным придворным штатом выступала неотъемлемой частью старой патриархальной культуры, долженствовавшей показать единство князя и его подданных, собственное благополучие. Княжеская семья и двор все еще воспринимались нерасторжимым целым, единым пространством «общего Дома». Позднесредневековый уклад жизни оставался почти неизменным вплоть до второй половины XVII в. Влияние ведущих моделей придворной организации Европы — испано-бургундской, итальянской и французской — едва ли заметно ощущалось в покоях большинства княжеских резиденций. Лишь двор императора в правление Рудольфа II, а также резиденция мюнхенских Виттельсбахов испытали относительно сильное испанское воздействие.

Некоторые перемены происходили разве что в формах манифестации. Придворные торжества выступали характерной формой манифистации, соответствовали, как правило, циклу годичных династических и церковных праздников, приурочивались к дням рождения, крестинам, бракосочетаниям, а также в виде «траурных торжеств» («pompa funebris») — к погребению членов правящей семьи, родственников и чинов придворных штатов. В структуре самого церемониала, как такового еще не оформившегося и не воспринимавшегося, заметными становились с одной стороны — отличия, вызванные конфессиональной принадлежностью, с другой — сословная солидарность, тяготевшая к унификации ритуала. Так, например, процедура бракосочетания в католических землях по-прежнему предполагала ведущую сакральную роль духовенства, что выставляло венчание в церкви кульминацией собственно свадьбы, в то время как в протестантской традиции, лишенной сакрального участия клира, главный акцент делался на помолвке и символическом свершении брака в виде древнего обряда «укладывания» («Beylager»), когда молодожен на несколько минут усаживали на символическое брачное ложе, давали наставления со стороны родственников и друзей и вручали подарки.

Погребальная обрядность при католических дворах испытывала влияние имперской модели, со всей пышностью заявленной в 1559 г. по случаю кончины Карла V. Кроме того, здесь вновь сохранялось ведущая роль духовенства. Характерным для католической, прежде всего габсбургской традиции, стал со временем все более выраженный акцент на помпезной траурной архитектуре, сооружавшейся в главных храмах наследственных земель на поминальный срок и возглашавшей бессмертгную славу почившего монарха, и меньший — на саму погребальную процессию, все более редуцированную к середине XVII в. Протестантские резиденции вынуждены были ориентироваться на более скромные параметры, соответствовавшие духу реформационной доктрины, однако, с конца XVI в. и там стремились усилить сословно-репрезентативный аспект. В отличие от католической версии достигалось это за счет равномерной акцентации трех главных звеньев: появления цельнолитых или сборных оловянных саркофагов, обильно покрытых инскрипциями и династической символикой, увеличения самой погребальной процессии за счет участия в ней сословий наследственных земель, и сооружения траурного убранства в храме-усыпальницы, получившего наименование в протестантских землях «печальной залы» («castrum doloris») и постепенно сближавшегося в основных элементах с католическими вариациями.

Несколько менялись традиционные формы увеселений: они отчасти утрачивали публичный характер, перемещаясь с городских площадей в замковый двор или во внутренние апартаменты. Участниками их становились члены княжеской семьи, дальние и близкие родственники, почетные гости и сам двор, что создавало ясно видимый династический характер самих торжеств. Получили распространение т. н. «инвенции» либо в виде аллегорических турниров, как правило, джостр, участники которых изображали античных или библейских героев, либо в образе торжественных выездов княжеской семьи и двора, когда занятые в них лица, включая самого государя, инсценировали в статичных позах мифологические сюжеты и античные божества. К числу давних и неизменных, в свою очередь, относились охотничьи забавы: эпоха Ренессанса лишь сильнее, чем прежде истолковывала победу над животным миром признаком удачи, благоволения Фортуны и небес и вместе с тем харизматичной состоятельности самого охотника. Появляются изготовленные на заказ целые охотничьи гарнитуры, художественное оформление которых во множестве вариаций отражало мотив Фортуны и торжествующего охотника. Обмен охотничьими трофеями и их экспозиция оставались поведенческой нормой немецкой знати. Вплоть до конца XVII в. в ходу была т. н. «старонемецкая загонная» охота, требовавшая большой подготовительной работы и участия внушительного числа доезжичих, егерей, гончих. Крупные охотничьи выезды собирали, как правило, не только пышную свиту, но и знатную родню, соседей из числа имперских династов, превращаясь в своего рода «мобильный» форум сословной элиты. Популярными оставались и забавы с уже пойманными животными на городских площадях, в замковых дворах и даже во внутренних покоях резиденций.

Шаг навстречу друг другу в конфессиональную эпоху сделали сцена и музыка. Постепенно рождался, занимавший отдельное помещение, собственно придворный театр со сценой и зрительской ложей. Ощутимей становился элемент пространственной иллюзии: появились кулисы, отделявшие сцену с трех сторон от зрителей (впервые — при дворе архиепископа Кёльнского в 1581 г.). Позднее стали употреблять и внутренние занавесы, создававшие эффект глубины. Одним из первых собственно придворных театров стал устроенный в 1604–1605 гг. в Касселе усилиями ландграфа Морица «Оттониум». Для католических дворов перемены в целом были более характерны, нежели для протестантских резиденций. Репертуар, однако, был в общем одинаков для обеих конфессиональных половин. Все большую популярность завоевывали сюжеты из античной истории с ее героическими мотивами. Ставились и спектакли, воскрешавшие раннюю историю христианства и крестового подвижничества, к чему особую склонность питали католические дворы, пользовавшиеся литературными обработками главного шедевра итальянского католического ренессанса: поэмой Торквато Тассо «Освобожденный Иерусалим». Наблюдается и все большее влияние иезуитов: к началу XVII в. появляется феномен иезуитской драмы, сочетавший не только богатую сюжетную палитру, но и новейшие достижения сценического искусства. Лютеранские и реформатские властители, по-видимому, были более склонны обыгрывать назидательные моменты из области библейской истории, хотя различия порой были весьма относительны.

Поучительность, своеобразный сценический дидактизм, подчеркнутая героизация образов, выпячивавшая роль хозяина резиденции, несомненно, содействовали культу властителя — патрона церкви и хранителя веры, хотя и не создавали принципиально нового видения государя. Актерами — помимо собственно придворных и членов княжеской семьи — выступали в основном заезжие комедианты: итальянцы и англичане, реже — французы. Среди немецких государей мы видим не только поклонников сцены, но и авторов крупных драматических произведений, весьма содействовавших прогрессу театрального искусства. К их числу несомненно следует отнести герцога Брауншвейг-Вольфенбюттельского Генриха Юлия (1589–1613), любившего перо и под влиянием английской драмы с ее необычайной склонностью к реализму и эффектным кровавым сценам написавшего несколько пьес. Среди прочих выделялись его притча «Об одном развращенном сыне, учинившим бесчеловечные и неслыханные смертоубийства…» (1594), а также комедия «Винцент Ладислав» (1594), в которой назидательно излагалась печальная судьба балагура и насмешника, осмелившегося поносить добропорядочные христианские обычаи. Суровый дидактизм в весьма грубоватых формах и глубокая преданность патриархальному евангелическому укладу ярко сквозили со страниц этих произведений.

Музыка при княжеских дворах переживала своеобразный ренессанс, превращаясь из элемента повседневности (застольное или праздничное исполнение) в форму публичной манифистации (озвучивание театральных постановок и хорового пения). Она пребывала на стадии перехода от полифонии к созданию крупных жанровых произведений. Конфессионализация резко содействовала переменам. Создавались целые циклы законченных религиозных произведений. Ярчайшим представителем музыкального творчества второй половины XVI в. стал нидерландец Орландо ди Лассо (ок. 1532–1594), долгое время работавший капельмейстером при дворе герцога Альбрехта V Баварского и написавший около 2000 разнообразных музыкальных произведений.

Важнейшим этапом стало соединение музыки и театра при княжеских дворах в первой половине XVII в. До той поры формально различные виды искусства сливаются в единый поток, что привело к рождению оперы и балета. В 1627 г. в Торгау в присутствии курфюрста Саксонии и ландграфа Гессен-Дармштадтского была исполнена первая в Германии оперная постановка «Дафна». Ее автором, как и творцом огромного множества блистательных музыкальных шедевров, стал капельмейстер дрезденского курфюрста Генрих Шютц (1585–1672) — крупнейший композитор конфессиональной эпохи, своим творчеством наметивший путь последующим поколениям деятелей немецкой музыкальной культуры.

Балет окончательно завоевал придворную сцену несколько позже, отчасти — под влиянием французского Версаля. И для католических, и для протестантских капелл общей школой в становлении музыкального творчества оставалась Италия. Из тамошних музыкантов формировались чаще всего и сами княжеские капеллы.

К числу общих направлений культурной жизни княжеских резиденций того времени следует отнести заметную тягу к собирательству. В виде так называемых «шкафов раритетов», позднее — «кунсткамер» и «кунсткабинетов» выступали первые коллекционные собрания предметов старины и искусства. Католическая традиция здесь обнаруживала более подготовленную почву, имея предпосылкой собирание реликвий, часто практиковавшееся в позднее средневековье. В эпоху Ренессанса религиозный аспект комбинируется с мистическим, собирательство приравнивается к акту божественного творения и становится ипостасью мудрости — sapientia: собранные редкости отражают достоинства наследных земель и своей совокупностью выставляют обладателя знатоком космоса. Во второй половине XVI в. складывается крупное собрание редкостей в мюнхенской резиденции Виттельсбахов, где стараниями Альбрехта V был открыт знаменитый «Антиквариум» — в сущности первый публичный музей Германии. Ещё значительней оказалась коллекция эрцгерцога Фердинанда II Тирольского в Амбрасе, доставшаяся после его кончины в 1595 г. большей частью племяннику Рудольфу II и перевезенная в Прагу. Протестантская традиция на свой лад трактовала функции кунсткамеры прежде всего как отражение добродетелей государя — патриарха, в согласии с ветхозаветными образами своим прилежанием созидавшего благо собственных подданных. Характерным примером стала дрезденская кунсткамера, учрежденная Августом I — центром экспозиции здесь становилась личная токарня курфюрста и его многочисленные рабочие инструменты, символизировавшие каждодневный труд главного патрона евангелической Церкви Империи.

Примерно схожая ситуация рисовалась с увлеченностью книжной мудростью. При некоторых княжеских дворах (Мюнхен, Гейдельберг, Дрезден, Кассель, Дармштадт, Вольфенбюттель) возникают крупные библиотеки, книги все чаще приобретают по специальным заказам на ярмарках и за границей. Однако для большинства немецких территориальных государей книга выступала скорее данью моде, инструментом повышения собственной репутации, нежели искренним предметом увлечения. Кроме немногих представителей (графы Нассау, ландграф Мориц Ученый Гессен-Кассельский, князь Христиан Ангальтский, позже — Фридрих Вильгельм Бранденбургский, Август Брауншвейг-Вольфенбюттель) основная масса хранила верность узко религиозной ипостаси литературы. Примером здесь выступали и Максимилиан Баварский, и ландграф Гессен-Дармштадтский Георг II, как говорят, перечитывавший за свою жизнь Библию 46 раз. Знаменитая библиотека герцога Брауншвейгского Августа (Bibliotheca Augusta Ducalis), в год смерти своего владельца насчитывавшая около 100 тысяч книг (1666), была редчайшим образцом целенаправленного собирательства. Увлеченность магией, оккультными дисциплинами, астрологией в той или иной форме были общим явлением при католических и протестантских дворах.

Но при всем бесспорно сильном консерватизме, царившем в резиденциях князей, при всех сохранившихся весьма прочных традициях позднего средневековья невозможно не заметить плодотворных сдвигов в интеллектуальнй сфере: собирательство, формальная увлеченность литературой и науками позволяли ученым находить приют под крышами дворцов и замков. В лице домашних педагогов, библиотекарей, ученых-астрологов, университетских профессоров мы встречаем предтеч будущих представителей академий наук и научных специализаций.

1. Beiträge zur Geschichte Herzog Albrechts V. und des Landsberger Bundes 1556–1598 / Hrsg, von W. Goetz. München, 1898.

2. Briefe des Pfalzgrafen Johann Casimir mit Verwandten Schriftstücken / Hrsg, von F. von Bezold. Bd 1–3. München, 1882–1903.

3. Briefe Fridrich des Frommen, Kurfürsten von der Pfalz, mit verwandten Schriftstücken / Hrsg, von A. Kluckhohn. Bd 1–2. Braunschweig, 1868–1872.

4. Briefe und Akten zur Geschichte des 16. Jahrhunderts mit besonderer Rücksicht auf Bayerns Fürstenhaus / Hrsg, von A. von Druffel, W. Goetz, L. Theobald. München; Leipzig, 1873–1913.

5. Briefwechsel des Herzogs Christoph von Würtemberg / Hrsg, von V. Ernst. Bd 1–4. Stuttgart, 1899–1907.

6. Die politischen Testamente der Hohenzollern / Hrsg, von R. Dietrich. Köln; Wien, 1986.

7. Politische Testamente und andere Quellen zum Fiirstenethos der frühen Neuzeit / Hrsg, von H. Duchhardt. Darmstadt, 1987.

1. Прокопьев А. Ю. «Zur letzten Ehre». Погребальная обрядность протестантских дворов Германии раннего нового времени // Университетский историк. Альманах. Вып. 2. СПб., 2003. С. 85–112.

2. Прокопьев А. Ю. «Mobiliore, nobiliore!»: путешествие в конфессиональную эпоху // Проблемы социальной истории и культуры средних веков и раннего нового времени /Под ред. Г. Е. Лебедевой. Вып. 4. СПб., 2003. С. 60–82.

3. Прокопьев А. Ю. Детская комната — основа государства? // Albo dies notanda lapillo. Коллеги и ученики — Г. Е. Лебедевой / Под ред. В. А. Якубского. СПб., 2005. С. 239–240.

4. Albrecht D. Maximilian I von Bayern 1573–1651. München, 1998.

5. Alle Wunder dieser Welt. Die Kostbarsten Kunstwerke aus der Sammlung Erzherzog Ferdinands II (1529–1595) / Hrsg, von W. Seipel. Wien, 2001.

6. Bireley R. The Counter-reformation prince: Antimachiavellianism or catholic statecraft in early modern Europe. Chapel Hill, 1990.

7. Carsten F. L. Die Entstehung Preussens. Berlin; Wien, 1981.

8. Das Haus Witteisbach und die europäischen Dynastien. München, 1980.

9. Demandt К. E. Geschichte des Landes Hessen. 2. Aufi. Kassel, 1980.

10. Dotterweich H. Der junge Maximilian. Jugend und Erziehung des bayerischen Herzogs und späteren Kurfürsten Maximilian I. 2. Aufl. München, 1980.

11. Duchhardt H. Das protestantische Herrscherbild des 17. Jahrhunderts im Reich // Das Herrscherbild im 17. Jahrhundert / Hrsg, von K.Repgen. Münster, 1991. S. 26–43.

12. Endres R. Die deutsche Führungsschichten um 1600 // Deutsche Führungsschichten in der Neuzeit. Eine Zwischenbilanz / Hrsg, von H. H. Hofman, G. Franz. Boppard, 1980. S. 79–109.

13. Essegem U. Fürstinnen am kursächsischen Hof. Lebenskonzepte und Lebensläufe zwischen Familie, Hof und Politik in der ersten Hälfte des 17. Jahrhunderts. Leipzig, 2007.

14. Geschichte Niedersachsens / Hrsg, von H. Patze. Bd2. Hildesheim, 1983.

15. Geschichte Sachsens / Hrsg, von K. Czok. Weimar, 1989.

16. Geschichte Schleswig-Holsteins / Hrsg, von O. Klose. Bd 4–5. Neumunster, 1960.

17. Geschichte Thüringens / Hrsg, von H. Patze, W. Schlesinger. Bd 3–5. Köln, 1967.

18. Gotthard A. Die Säulen des Reiches. Die Kurfürsten im frühneuzeitlichen Reichsverband. Bd 1–2. Husum, 1999.

19. Groß R. Die Wettiner. Stuttgart, 2007.

20. Die Herrscher Bayerns / Hrsg, von A. Schmid, К. Weigand. München, 2006

21. Die Herrscher Sachsens. Markgrafen, Kurfürsten, Könige 1089–1918/ Hrsg, von F. L. Kroll. München, 2007.

22. Herold H.-J. Markgraf Joachim Ernst von Brandenburg-Ansbach als Reichsfürst. Göttingen, 1973.

23. Hintze О. Die Hohenzollern und ihr Werk. Fünfhundert Jahre vaterländischer Geschichte. Berlin, 1915.

24. Hoppe S. Die funktionale und räumliche Struktur des frühen Schlossbaus in Mitteldeutschland, untersucht an Beispielen landesherrlicher Bauten der Zeit zwischen 1479 und 1570. Köln, 1996.

25. Kaiser, König, Kardinal. Deutsche Fürsten 1500–1800 / Hrsg, von R. Straubei, U. Weiss. Leipzig; Jena; Berlin, 1991.

26. Kraus A. Das katholische Herrscherbild im Reich dargestellt am Beispiel Kaiser Ferdinands II. und Kurfürst Maximilians I. von Bayern // Das Herrscherbild im 17. Jahrhundert / Hrsg, von K. Repgen. Münster, 1991. N5. S. 1–26.

27. Kraus A. Maximiliam I, Bayerns Grosser Kurfürst. München, 1991.

28. Kraus A. Geschichte Bayerns. Von den Anfängen bis zum Gegenwart. 2. Aufl. München, 1988.

29. Kunisch J. Staatsbildung als Gesetzgebungsproblem. Zum Verfassungscharakter frühneuzeitlicher Sukzessionsordnungen // Gesetzgebung als Faktor der Staatesentwicklung. Berlin, 1984. S. 63–88.

30. Kunst und Repräsentation am Dresdner Hof/ Hrsg, von B.Marx. Stuttgart, 2005

31. Müller R. A. Die deutschen Fürstenspiegel des 17. Jahrhunderts. Regierungslehren und politische Pädagogik // HZ, 240, H. 3, 1985. S. 571–597.

32. Müller M. Das Schloß als Bild des Fürsten. Herrschaftliche Metaphorik in der Residenzarchitektur des Alten Reichs. Göttingen, 2004.

33. Press V. Bayerns wittelsbachische Gegenspieler — Die Heidelberger Kurfürsten 1505–1685 // Um Glauben und Reich. Kurfürst Maximilian I. Beiträge zur Bayerischen Geschichte und Kunst 1573–1651 / Hrsg, von H. Glaser. München; Zürich, 1980. S. 24–39.

34. Press, KK. S. 95–110.

35. Press V. Soziale Folgen der Reformation in Deutschland // Press, AR. S. 435–480.

36. Press V. Der Typ des absolutistischen Fürsten in Suddeutschland // III, § 3, 3. N12. S. 123–141.

37. Preussens Herrscher. Von den ersten Hohenzollern bis Wilchelm II. / Hrsg, von F. L. Kroll. München, 2006.

38. Richter J. Das Erziehungswesen am Hofeder Wettiner Albertinischer Linie (Haupt)-Linie. Berlin, 1913.

39. Rudersdorf M. Ludwig IV. Landgraf von Hessen-Marburg (1537–1604) Landesteilung und Luthertum in Hessen. Mainz, 1991.

40. Rudersdorf M. Die Generation der lutherischen Landesväter im Reich. Bausteine zu einer Typologie des deutschen Reformationsfürsten // TRZRK, 7, 1997. S. 137–170.

41. Die sächsischen Kurfürsten während des Religionsfriedens 1555–1618/ Hrsg, von H. Junghans. Stuttgart, 2007.

42. Schaab M. Geschichte der Kurpfalz. Bd2. (Neuzeit). Stuttgart; Berlin; Köln, 1992.

43. Schmidt F. Geschichte der Erziehung der Bayerischen Witteisbacher. Berlin, 1882.

44. Singer B. Fürstenspiegel // ThRE, XI. S. 707–711.

45. Singer B. Die Fürstenspiegel in Deutschland im Zeitalter des Humanismus und der Reformation. München, 1981.

46. Van de Water M. H. Der schöne Tod. Zeremonialstruktur des Wiener Hofes bei Tod und Begräbnis zwischen 1640 und 1740. Wien; Freiburg; Basel, 1989.

47. Watanabe O’ Kelly H. Court culture in Dresden: From Renaissance to Baroque. New York, 2002.

48. Wir sind Helden. Habsburgische Feste in der Renaissance / Bearb von A. Auer, M. Rauch, V. Sandbichler, K. Seidt. Wien, 2005.

49. Weber W. E. J. Dynastiesicherung und Staatsbildung. Die Entfaltung des frühmodernen Fürstenstaats // Der Fürst. Ideen und Wirklichkeiten in der europäischen Geschichte / Hrsg, von W. Weber. Köln; Weimar; Wien, 1998. S. 92–136.

50. Westfälische Geschichte / Hrsg, von W. Kohl. Bdl. Düsseldorf, 1983.

51. Um Glauben und Reich. Kurfürst Maximilian I. Beiträge zur Bayerischen Geschichte und Kunst 1573–1651 / Hrsg, von H. Glaser. München; Zürich, 1980.

7. Низшее дворянство

Существенным недостатком в изучении низшего дворянства выступает отсутствие до сих пор крупных сравнительных исследований. Все еще подступами к охвату крупных сюжетов можно рассматривать многочисленные сборники, каталоги и биографии, выполненные в духе реконструкции «микроистории» или привязанные к отдельным большим проблемам. Сборник статей, изданный в 1965 г., демонстрирует во многом старые историографические постулаты и не соответствует результатам современных региональных исследований. Работа Рудольфа Эндреса в высшей степени осторожно касается только общих проблем социальной истории, причем на очень большом временном промежутке (от позднего средневековья до конца Старой Империи). При этом изданный под его же редакцией в 1990 г. сборник работ лишь отчасти восполняет зональные пробелы и к тому же в выводах носит достаточно разноречивый характер.

Все это позволило Фолькеру Прессу в начале 80-х гг. констатировать совершенную неудовлетворенность состоянием «дворянских исследований», особенно в конфессиональную эпоху. Обобщающие этюды Ф. Пресса стимулировали рост интереса прежде всего к региональным дворянским ландшафтам. Сегодня дворянская тематика уже не является белым пятном в немецкой историографии, но представлена преимущественно региональными наблюдениями.

В целом можно отметить следующие исследовательские тенденции и результаты. Если марксистские историки вплоть до последних лет констатировали лишь общее укрепление позиций дворянства после Реформации и усиление их после Тридцатилетней войны, то Ф. Пресс, разделяя общий тезис о «рефеодализации», подошел к проблеме дифференцированно. По вертикали он четко отделил дворянство, стоявшее в непосредственной зависимости от короны (Reichsadel), от земского (Landesadel), а по территориальной горизонтали выделил три основных дворянских массива — северный, средненемецкий и южный по характеру социального развития и по степени интеграции в структуры территориально княжеской власти. В аспекте сословной взаимосвязи он попытался выявить проницаемость сословных перегородок и результаты конкуренции с бюргерством. По мнению Ф. Пресса, Реформация и конфессиональная эпоха в целом не разрушили социально-экономический фундамент немецкого дворянства, хотя и стали временем нелегких испытаний. Укрепились позиции имперского рыцарства: именно в конце XVI в. оно окончательно формируется в относительно прочное корпоративное сообщество. Во многом этому способствовала мощная протекция императора и имперских институтов. В отношении отдельных регионов в целом положение земского дворянства было более устойчивым на севере и отчасти в центральной Германии, где оно оказалось уже давно под контролем территориальной власти. Напротив, на юге в зоне мелкоземельного держания под воздействием религиозного раскола позиции земского дворянства становились все менее крепкими. Конфессионализация в целом, по мысли Ф. Пресса, ухудшила положение протестантского дворянства, лишившегося важнейших источников существования в виде старой дворянской церкви. Католическое дворянство обладало большими возможностями для стабилизации своего положения. Огромную роль в поддержке дворянских родов Ф. Пресс отводил имперской и княжеской протекции, что в институционном плане отразилось на роли двора как важнейшего инструмента в процессе доместикации дворянских фракций. Вместе с тем Ф. Пресс последовательно подчеркивал значение традиционных моделей поведения и форм патронажа, а также ленного права в судьбах немецкого дворянства. Здесь он актуализировал взгляды Отто Бруннера на специфику дворянского мировоззрения и образ жизни. O. Бруннер особенно сильно акцентировал роль корпоративно-этических воззрений дворянской среды в деле сохранения сословного лидерства.

Рассматривая дворянство в отношениях с «третьим сословием», Ф. Пресс отметил тенденцию к проницаемости дворянства для бюргерской элиты и, напротив, изоляцию его от высших эшелонов знати. Прыжок в княжеские ряды стал возможен лишь в условиях кризиса и Тридцатилетней войны. С другой стороны, к концу века исчезла угроза для дворян со стороны бюргерства: конкуренция с третьим сословием решилась удачно для традиционной элиты.

Выводы Ф. Пресса без особых изменений и без существенной критики «перекочевали» в обобщающие работы P. Эндреса, X. Рабе и др. Вместе с тем они дали мощный импульс региональным исследованиям, по итогам которых мы можем говорить о баварском, австрийском, бранденбургском и саксонском дворянстве как наиболее полно исследованных феноменах. В то же время наметились и явные «аутсайдеры», например в лице саксонского дворянства, удостоившегося пристального изучения лишь в последние годы.

В целом социально-экономический и политический угол зрения остается преобладающим. Карин Макхадли на примере австрийских протестантских дворянских фракций подтвердила тезис Ф. Пресса о мощном воздействии имперской протекции и роли двора в процессе укрепления социальных позиций дворян, причем интитуляция и аноблирование выступали главными рычагами реструктуризации. Петер Михаэль Хан показал значение двора и патронажа в процессе доместикации дворянства на бранденбургском и нижнесаксонском материале.

Сборники статей 1997 г. и 2003 г., посвященные саксонскому дворянству и средненемецкой знати, констатировали целый ряд особенностей в общественных позициях подданных Веттинов, прежде всего прочную опору в провинции и эффективное комбинирование придворно-административных и провинциальных служб, внутреннюю сословную сплоченность, устойчивое экономическое положение, позволившее преодолеть кризисы конфессиональной эпохи.

Меньше успехов добились историки в систематизации дворянства как социокультурного феномена. Лэтиция Бём и Норберт Конраде попытались выявить новое в дворянском воспитании и образовании под воздействием религиозных перемен и менявшегося общественного климата. Однако из всех прочих аспектов формирования дворянского modus vivendi в центре внимания оказались преимущественно проблемы дворянской школы и заграничных путешествий («кавалерские туры»). Накопленный опыт региональных изысканий позволил здесь приступить к теоретическому осмыслению. Исследования рыцарских академий и дворянских путешествий, проведенные Н. Конрадсом и В. Паравичини, кристаллизовали некоторые рабочие гипотезы, повлиявшие на последующие штудии. Крупной вехой в этой связи стала публикация материалов парижского симпозиума 2000 г., всецело посвященного проблемам дворянских путешествий XV–XVIII вв. в большом сравнительном диапазоне европейских стран и регионов Историки стремятся показать прежде всего то, как дворянство укрепляло свои общественные позиции, используя новые институты и каналы, предоставленные эпохой. Социально-политические и экономические ориентиры остались доминирующими в этих работах.

Характерным следствием стало долгое и устойчивое невнимание к быту, традиционному мировоззрению и самовосприятию немецкого дворянина конфессиональной эпохи. Исследование О. Бруннера о жизни и творчестве Вольфа Хельмгарда фон Хохберга долгое время оставалось единственно крупным руководящим в плане идей пособием. Небольшие очерки по австрийскому дворянству, в последнее время — по саксонскому и, наконец, краткие пассажи в общих работах по истории общества и культуры не восполнили пробела. Биографические этюды, в том числе и самого Ф. Пресса, в большинстве случаев подчинены лишь социально-политическому анализу избранного персонажа. Между тем исследования Иорга Гарбера и Клауса Беека, выполненные еще в 1982 г., позволяют утверждать, что в правовом сознании не только дворянства, но и бюргерства позиции дворян не нуждались в сколько-нибудь серьезной легитимации: при всех коллизиях XVII в. дворянство всегда считалось в глазах общества бесспорно состоятельной в своих притязаниях корпорацией. Однако тезис этих ученых о необходимости глубокого изучения ментальных структур немецкого дворянства до последних лет оставался неуслышанным. Пробел кажется тем очевидней, чем шире и глубже обосновывается концепция конфессионализации немецкого общества, разработанная маститыми историками в последние десятилетия. Определение размеров влияния конфессионализации на повседневную жизнь дворянских семей, прежде всего в широкой социокультурной сфере, все еще пребывает в области желаемого. Некоторые перемены наметились лишь в 90-х гг. Влияние религиозных воззрений на хозяйственную деятельность дворян особенно сильно подчеркивается в исследованиях Мартины Шаттковски. По ее мнению, лютеранская этика, верность традиционным социальным и религиозным ориентирам содействовала стабилизации поместного ландшафта, правда, не всегда с выгодой для хозяйственного благополучия самих дворян. Изданное автором в 2007 г. исследование о саксонском дворянине Кристофе фон Лос (1574–1620) являет пример характерного плюралистичного подхода в духе «микроистории», когда биография дворянина становится поводом взглянуть на весь срез общественных проблем сословия и эпохи. М. Шаттковски еще раз подчеркнула особенности в экономическом и социальном положении саксонского дворянства на рубеже XVI–XVII вв.

Каков был собирательный портрет немецкого дворянства в конфессиональную эпоху? В XVI в. завершилось формирование его структуры. Последней пристройкой стала фракция имперского рыцарства. Ее образование, наметившееся еще в XV в., было активизировано в первой половине и в середине XVI в. стремлением Габсбургов, особенно в лице Карла V и Фердинанда I, создать массовую клиентелу из числа дворянства южных и центральных земель. Важнейшим толчком к организации рыцарских округов стало налогообложение, введенное для нужд турецкой кампании в первой половине XVI в., заставившее консолидироваться швабских и франконских рыцарей. Первый имперский рыцарский диплом был дарован не ранее 1547 г., а к концу века имперское рыцарство обрело более или менее ясные корпоративные очертания. Рыцарство получило право представлять свои интересы на рейхстаге, и на местах было организовано в округа и окружные кантоны по швейцарскому образцу. К началу XVII в. сложилось два округа: в 1560 г. швабский (старейший, состоявший из 5 кантонов), в 1591 г. франконский (6 кантонов). Позже, уже после окончания Тридцатилетней войны, оформился рейнский округ, состоявший из 3 кантонов. Эльзасское рыцарство долгое время держалось особняком к своим западным соседям и лишь с середины XVII в. под угрозой французского давления стало подумывать над интеграцией в рейнские кантоны. Но еще прежде окончательного утверждения окружного самоуправления эльзасцы вынуждены были признать суверенитет французской короны (1678–1681).

Во главе кантонов (сам термин получит распространение лишь в XVII в., в XVI в. говорили «четверть») стояли выборные органы — т. н. «малые» и «большие комитеты», заключавшие в себе зачастую добрую треть самих членов кантона. «Большие комитеты» готовили основные вопросы, по которым работали более узкие «малые комитеты». С течением времени «большие комитеты» уступили место «малым», работа которых шла на профессионально более высоком уровне. Эти «малые комитеты» состояли, как правило, всего из нескольких рыцарей, позже именовавшихся «директорами». На межрегиональном уровне главным связующим звеном между округами был «генеральный съезд» («General-Сorrespondenztag»), служивший цели обмена информацией. Чаще всего на «генеральных съездах» обсуждались проблемы денежных субсидий имперскому престолу. Самостоятельность отдельных округов и кантонов была достаточно большой, что исключало формирование строго централизованного механизма самоуправления.

Организация имперского рыцарства служила прежде всего целям создания твердых социальных гарантий самого рыцарства, что обеспечивалось прямой протекцией императора. В 70-е гг. император стал бесспорным лидером и главой сообществ имперских рыцарей. Конфессионализация весьма специфическим образом отразилась на развитии имперского рыцарства. Оно состояло как из католических, так и из лютеранских семейств. Религиозные различия здесь всегда занимали вторичное место в отличие от главной образующей — от правовой зависимости от императора. Если швабские кантоны были представлены преимущественно католиками, то франконские и рейнские — на добрую половину лютеранами. Имперский вектор в жизни этого сословного организма занимал постоянно ведущее место. Однако если конфессионализация не влияла на функционирование рыцарских институтов, то ее значение сказывалось на самом формировании имперского рыцарства, когда религиозные конфликты между князем и его вассалами стимулировали разрушение старых ленных связей. Яркий пример тому дает судьба Пфальца. После кальвинистского переворота Фридриха III местное лютеранское дворянство отказалось поддерживать религиозные нововведения и поспешило изолироваться в самом северном швабском рыцарском кантоне Крайхгау.

В целом структуры имперского рыцарства оказались в состоянии, по крайней мере на ближайшее столетие, удовлетворить интересы своих членов. В то же время в условиях постоянной напряженности второй половины XVI в. имперское рыцарство стало важнейшим инструментом в деле достижения социальной и политической стабильности в центральных и южнонемецких областях. Опираясь на рыцарство, императоры могли не только рассчитывать на встречную поддержку своих непосредственных ленников, но и эффективно поддерживать мир и покой в Империи.

Реформация и конфессиональная эпоха знаменовали новую фазу адаптации территориального дворянства к менявшемуся социальному климату столетия. Решение многих проблем, весьма остро стоявших перед дворянством накануне Реформации, связанных с поиском новых источников существования, влекло не только разрешение кризисных ситуаций, но и выход, казалось бы, старых вопросов на новый, более сложный уровень. В социальном плане по линии отношений с территориальными государями мы, однако, можем констатировать общую черту, характеризовавшую как католических, так и протестантских подданных князей: во второй половине XVI в. завершились последние крупные конфликты, связанные с «доместикацией» дворянства, вводом его под эгиду княжеской власти. Реформация и эпоха Аугсбургского мира окончательно поставила точку в историческом споре территориальной власти с дворянской автономией. Путь открытой конфронтации, путь «кулачного права» и старых распрей как средства сохранить независимость в противостоянии с крепнувшими князьями стал со всей очевидностью бесперспективным. Движение франконского рыцаря Вильгельма фон Грумбаха было последним крупным проявлением дворянской вольницы.

Дело Грумбаха наглядно продемонстрировало не только отсутствие сколько-нибудь больших возможностей дворянской оппозиции в середине XVI в. оспаривать гегемонию князей, но и прочность имперских структур. Реакция протестантских князей на рыцарский разбой совершенно ясно говорила о солидарности в рядах сословной элиты при защите «земского мира», базовых основ существования самой Империи, заложенных в Аугсбургской системе. Император располагал весьма эффективным механизмом ликвидации подобного рода опасных очагов.

Вне зависимости от конфессиональной ориентации в большинстве территорий Империи местное дворянство предпочитало мирно интегрироваться в систему территориальной власти. Своеобразным следствием стало насыщение административных институтов, системы земского представительства дворянским элементом. Дворянство начинало играть все большую роль в институционном развитии отельных княжеств. Тенденция к этому ощущалась в целом ряде территорий уже с позднего средневековья, но в конце XVI в. стала еще более заметной. Весьма наглядно она прослеживалась прежде всего в крупных северных, северо-восточных и южных территориях. В землях курфюршества Бранденбург после последних дворянских смут эпохи Иоахима II во второй четверти века дворянство постепенно занимает лидирующие позиции в структурах регионального управления, укрепляет их на ландтаге, причем в землях Прусского герцогства добивается свобод, граничивших с вольностями польской шляхты. В 1610 г. курфюрст вынужден был обещать впредь занимать высшие придворные должности лишь представителями самых именитых родов Бранденбурга. Аналогичные процессы проходили во владениях баварских герцогов, где после 1563 г. — после поражения сочувствовавшей Реформации дворянской оппозиции — местная знать перенесла центр тяжести своего влияния в региональную администрацию и аппарат герцогского управления. В австрийских владениях Габсбургов, только что очищенных от последних следов протестантизма, мы наблюдаем стремительную интеграцию бывших лютеранских дворянских родов в систему территориальной службы. Штубенберги, Шраттенбахи, Траутманнсдорфы выступали здесь самыми зримыми показателями «одворянивания» администрации. Дворянство занимало ключевые позиции и в крупнейших духовных владениях. Соборные капитулы Кёльна и Майнца выступали своеобразными витринами самых влиятельных дворянских семейств.

Вместе с тем процесс конфессионализации накладывал глубокую печать не только на религиозный профиль, но и на быт немецкого дворянства. Будучи в своей основе дворянством сельским, оно было обречено зависеть от аграрного сектора, что неизбежно делало проблему надежного экономического тыла одной из главных даже в век тяжелейших религиозных потрясений. Поместье выступало, как и столетия назад, главной хозяйственной базой дворянских родов. М. Шаттковски в своей монографии о Кристофе фон Лос очень хорошо показала важность поместной опоры и механизм хозяйственной деятельности дворянина конца XVI в.: речь идет именно об интенсификации различных сфер экономических и правовых отношений в рамках ленных владений. От его совокупного дохода зависело благополучие часто далеко не только одной семьи: семейные разделы, влекшие дележ имущества, вынуждали кромсать доходы от владений зачастую одной деревни. Мелочные, порой до педантичной скрупулезности перечислявшие стоимость ломаных стульев и поношенных шляп, дворянские завещания и акты родовых разделов хорошо иллюстрировали жизненно важную необходимость устойчивого поместного подспорья. Львиную долю фамильных архивов образовывали многочисленные судебные акты и договоры вокруг обладания наследственной землей. Богатство в денежной и земельной форме выступало социально значимой чертой.

Между тем экономическая и демографическая конъюнктура в конце XVI в. если и не грозила скорыми напастями на немецкое дворянство, то и не обещала слишком радужных перспектив. Дворянство, исчислявшееся, по подсчетам историков, примерно 1,5 % от общего населения Германии, было избавлено от физического вымирания: демографический прирост, наметившийся еще с конца XV в., сказывался и на дворянских родах. В большинстве случаев мы имеем дело с многодетными, достаточно плодовитыми семьями, в среднем имевшими по пять детей, доживавших до совершеннолетия. Дворянское собрание существенно пополнялось в отдельных регионах, прежде всего в наследственных землях Габсбургов (Богемия, Австрия) за счет нобилитации, организованной короной.

Однако со второй половины XVI в. стали сказываться симптомы ограниченности аграрного рынка. Сельская экономика, бывшая основой повседневной жизни, достигла максимума своих возможностей. Сталкиваясь с феноменом демографического бума, она не справлялась со спросом, что, по мнению по меньшей мере мальтузианских приверженцев в области экономической истории, стало прологом к кризису XVII в. Владельцы поместий должны были в той или иной мере опасаться за будущее своих доходов. Складывалась достаточно тревожная ситуация, побуждавшая к поиску новых путей обогащения,

В целом к концу века все более четкими становились два типа землевладения немецкого дворянства. Один, формировавшийся на протяжении последних перед Реформацией столетий, характеризовался наличием арендного крестьянского держания с сохранением за господином прав верховной собственности на землю, части низшей юстиции. Отработочная повинность играла ограниченную роль. Такой тип поместья обычно именуется сеньорией (Grundherrschaft). Он получил преимущественное распространение в западных, отчасти центральных землях Империи, в зоне, традиционно отмеченной поместным мелкодержанием. Другой тип формировался главным образом в восточных, отчасти юго-западных и северо-восточных массивах. Отличительными признаками его стало поглощение господской землей крестьянских наделов и образование на этой почве более или менее крупных фольварочных хозяйств. Экономической основой здесь выступала в основном отработочная рента, а в правовом аспекте — аккумуляция в руках у господина всей полноты права высшей и низшей юстиции, включая право на охоту, наследственный чинш и т. д. Подобный тип именуется в литературе вотчинным землевладением (Gutsherrschaft). Зрелых форм оно достигло в землях, расположенных, условно говоря, к востоку от Эльбы, прежде всего в Бранденбурге, Мекленбурге, Померании и прусском герцогстве, где дворянство перестраивалось под хорошую рыночную конъюнктуру, используя крестьянскую пашню под товарное производство хлеба.

Впрочем, выращивание зерновых культур отнюдь не исчерпывало экономические возможности дворянских владений. Широко практиковалось скотоводство, на котором специализировались преимущественно северо-западные территории (Голштиния), часть богемских и австрийских поместий. Здесь также играло большую роль производство мясо-молочной продукции, в первую очередь сыра и масла. Торговля крупным рогатым скотом превратилась в настоящую золотую жилу для северонемецкого дворянства во второй половине века: ежегодно до 50000 голов транспортировалось из Дании и Голштинии во внутренние области Империи. Огромную роль играло овцеводство, особенно в регионах с промышленным сукноделием (некоторые районы Саксонии, Тюрингии, Австрии), что объяснялось относительно дешевыми условиями содержания и разведения овец, а также возможностью получить быструю прибыль. По-прежнему важную статью поместного дохода давало пивоварение и выгонка крепких алкогольных напитков в большинстве восточных немецких земель, Богемии и Австрии. Но настоящий бум во второй половине XVI в. переживал рыбный промысел. Разведение и продажа пресноводной рыбы, главным образом озерного карпа, практиковались в местностях, изобиловавших озерами, реками, низменностями, пригодными для сооружения искусственных водоемов. Успешнее всего рыболовство и рыботорговля развивалась в Бранденбурге, Мекленбурге, Померании, Лаузице, Нижней Австрии, превращаясь в важнейшую статью дохода рыцарских сеньорий. Так, например, крупнейшее лаузицкое поместье Мускау в 1556–1557 гг. имело от продажи рыбы ок. 30 % всех своих годовых доходов. Во многих сеньориях Нижней Австрии эта доля достигала 40 %.

Старым и часто повторяющимся тезисом марксистской историографии выступает мнение о всеобщем закрепощении крестьян в целых регионах, о т. н. «втором издании крепостничества к востоку от Эльбы» в конце XVI в. В свете новых исследований, однако, становятся ясными весьма заметные региональные отличия во времени, способах и формах организации вотчинного хозяйства. Интенсивная хозяйственная перестройка и связанное с этим ухудшение положения крестьян наблюдались в некоторых районах Бранденбурга, что было доказано в обстоятельном исследовании X. Харниша на примере поместья Бойценбург. В землях прусского герцогства доля доходов от хлеботорговли за счет господской запашки превышала 80 %. Однако далеко не столь стремительно и широко развивался фольварк в Мекленбурге, Бранденбурге, на среднем течении Эльбы, в Нижней Австрии. Исследования X. Книттлера, изучавшего хозяйственную жизнь 42 австрийских поместий, показали, что поступления за счет отработочной ренты не составляли и третьей части всех доходов. Успех в реструктуризации поместий здесь был зачастую весьма относительным, сопровождался большими издержками и не обеспечивал быструю доходность. С другой стороны, имелись смешанные зоны, сочетавшие в себе как сеньориальный, так и вотчинный тип землевладения, как, например, в Тюрингии и Саксонии. Зачастую же даже в отдельных хозяйствах встречались переплетения разных укладов, причем далеко не всегда созданных разрушением крестьянского общинного права. В землях курфюршества Саксонского отработочные повинности (Frone)сочетались с традиционно крепкими правами крестьян, личной свободой и отсутствием наследственного чинша. Результаты работ П. М. Хана позволяют утверждать, что постепенная прорисовка землевладельческой реструктуризации еще не означала автоматического укрепления экономического положения дворянства. П. М. Хан, изучая бранденбургские и нижнесаксонские дворянские ландшафты, пришел к выводу о существенных региональных отличиях в структруах и степени эффективности поместных хозяйств в конце XVI в. По его мнению, складывается мозаичная картина даже в рамках относительно небольших территорий. Если в Укермарке (Бранденбург) крестьянин в 1600 г. вынужден был во время сбора урожая проводить на барщине 4–5 дней, то в Старой Марке — лишь 2. В то же время забота о поддержании престижа, организация свадеб, крестин, похорон нещадно опустошали кошельки дворянских семей. Одновременно все более тяжелым становились бремя княжеской службы и пресс государственных налогов. В таких условиях реорганизацию поместного хозяйства нельзя рассматривать лишь как тенденцию обогащения горсти дворян за счет разорения массы податного крестьянства. Она следовала в унисон сложным общественным процессам, в которых дворянство пыталось укрепить свой не слишком прочный экономический тыл.

Обобщая панораму экономической жизни дворянства, вероятно, можно утверждать, что в каждом конкретном регионе бесспорное экономическое благополучие характеризовало относительно немногочисленные группы семей. Вместе с тем невозможно рисовать черными красками хозяйственный быт большинства дворянских родов. Признаков тяжелого экономического кризиса дворянства накануне Тридцатилетней войны не наблюдается, его экономические позиции были в целом стабильными. Хотя и не проглядывали всецело радужные перспективы, но не было и предчувствия надвигающейся хозяйственной катастрофы. Дворянская публицистика и корреспонденция назидательно вещали о важности «доброй экономии» на земле, однако не исторгали жалоб и страхов за возможно дурное настоящее и будущее.

Религиозный раскол и новая адаптация, впрочем, повлияли на другие стороны жизни прежде всего протестантского дворянства. В протестантских землях Реформация объективно влекла сужение социальных возможностей для многих дворянских семейств. Исчезновение старых церковных учреждений в виде монастырей, епископств и многочисленных орденских филиалов лишало дополнительного финансового подспорья, заставляя многочисленные дворянские семьи искать новые источники доходов. Далеко не везде дворянство смогло компенсировать ликвидацию старых церковных каналов благополучия за счет секуляризации церковного имущества. В Бранденбурге и без того сильные позиции дворянства в раскладе сословных сил позволяли ему получить солидный выигрыш: в старых курфюршеских землях местные дворянские роды получили имущество нескольких десятков бывших монастырей, а также доходы от каноникатов. Однако в Саксонии, например, большая часть церковной собственности пополнила курфюршеский фонд. Дворянство получило лишь малую толику церковных богатств и было вынуждено ориентироваться на курфюршескую службу и милость — блестящая возможность к превращению дворянства в послушную клиентелу! Примерно схожая ситуация складывалась на юге, в землях вюртембергских герцогов. В целом же материальное благосостояние дворянских семейств в протестантских княжествах если и не ухудшилось, то и не поправилось радикальным образом, особенно в мелкопоместных ландшафтах южной и юго-западной Германии. Дополнительные трудности возникали к тому же не только из-за не всегда гарантированных возможностей, предоставлявшихся княжеской службой и связанным с этим материальным поощрением, но и религиозной специфике, влиявшей на модель хозяйствования дворянина. Лютеранская этика во многих случаях усугубляла положение. Предъявляя высокие требования к соблюдению патриархального семейного уклада, она вынуждала зачастую отказываться от права майората, превращая наследственные держания в общесемейную собственность. Частое дробление поместного ландшафта вело к истощению материальной базы. Консерватизм в отношениях с подвластным крестьянством, во многом также проистекавший из верности религиозным принципам, мешал модернизировать систему поместного хозяйства, устанавливать новые налоги и увеличивать объем обязательных повинностей крестьян. Так в ходе Реформации представители сасонской семьи Айнзидель, вынужденные прибегнуть к взиманию новых податей с крестьян, оказался в тяжелом конфликте с собственной совестью. Они обратились за советом к самому Лютеру, прося его определить степень правомочности нового налогообложения, а затем и вовсе отказался от него. Дворянам приходилось закладывать свои поместья с согласия всех членов рода бюргерам или продавать их, что, впрочем, не всегда улучшало положение. Особенно заметным подобного рода кризис был в западных лютеранских областях Империи с его типичным мелкопоместным ландшафтом.

Но каковы были возможности улучшить свое благосостояние?

Одной из них стало характерное для протестантских владений искусственное сохранение старых монастырских общин и соборных каноникатов ради обеспечения доходами младших отпрысков дворянских родов. Так, в землях саксонских курфюрстов, в Вюртемберге и в Гессене продолжали существовать под видом «женских общин» старые орденские филиалы, в которых религиозные требы справляли по евангелическому образцу, при этом сохранялись старые монастырские доходы. При секуляризированных епископских кафедрах сохранялась система каноникатов на правах составной части новой «администрации» в чисто светском понимании, с доходами, позволявшими кормиться их обладателям. Пожизненное сохранение соборных пребенд и общинных доходов в какой-то мере тормозило люмпенизацию части дворянских семейств. С другой стороны, наблюдается выраженная тяга к социальной «самоадаптации» в рамках прежде всего самих родов. Она нашла выражение в следовании принципу родового единства, если и не в прямом понимании — места для внутрисемейных раздоров всегда было предостаточно! — то в качестве общей тенденции, этической по форме и во многом материальной по сути. Лютеранская этика выступала здесь амбивалентной величиной: препятствуя хозяйственным новшествам, она же поощряла заботу о ближнем, о всех членах рода. Традиционной формой ленных держаний для протестантских дворян становится пожалование поместий на правах «общей руки», причем не только по мужской, но и по женской линии. В случае смерти прямых потомков лены автоматически переходили к другим членам рода. С одной стороны, это закрепляло имущество за родом, с другой, однако, часто вело к быстрому истощению доходов и разорению. Другой формой родственной и материальной консолидации становилась все более частая практика «общесемейных уложений» («Geschlechtsordnungen, Familienverträge, Fideikomisse, Lehnspacta») — своеобразных договоров между всеми членами рода с целью нормировать прежде всего материальные основы общего благополучия. Большая часть статей посвящалась регулированию брака, семейных разделов и доходов. Посредством соглашений вырабатывалась своеобразная общесемейная стратегия, призванная обезопасить благополучие родственников в кризисные моменты. В них весьма зримо проглядывали тенденции к внутренней сплоченности и солидарности близких и дальних родственников. Значение этих уложений кажется весьма существенным в свете новых исследований по отдельным дворянским родам.

Во второй половине XVI в. мы наблюдаем необычайную мобильность немецкого территориального дворянства, искавшего всюду, где можно, шансы на подъем. Теряя былую поддержку церковных институтов, дворянство стремилось компенсировать ее поиском службы у князей, причем далеко не только у своих непосредственных ленных сюзеренов. Служба все явственней занимала центральное место в мировоззрении дворянина. Княжеский двор, административные и военные должности становились здесь спасительными пристанями. Институт пажей и юнкеров при дворе заменял до известной степени бывшие церковные каноникаты. Молодые дворяне, даже если не могли рассчитывать в ближайшее время на приобретение более или менее доходных поместий, получали, однако, определенное денежное содержание, занимая пусть и низшие, но все же престижные ступени в придворной иерархии.

Впрочем, придворная служба не только решала, но и создавала новые проблемы. Необходимо было поддерживать собственную репутацию, на что также требовались деньги. Кроме того, чтобы занять престижную должность, нужно было преодолеть потенциально сильную конкуренцию ученых бюргеров и местной знати, не желавшей уступать своих позиций. Требовалась специальная профессиональная подготовка. Многое здесь зависело от самих князей, которые, не желая терять дворянскую клиентелу и испытывая патриархальные чувства, вынуждены были содержать при своих дворах представителей обедневших дворянских семейств. Прямым следствием этого выступали быстро растущие придворные штаты и «щедрость» князей, что сделалось — как ни парадоксально при взгляде на рачительность и «бережливость», казалось бы, столь свойственную протестантскому миру! — особой приметой именно протестантских дворов. Весьма показательным здесь был, например, дрезденский двор курфюрста Христиана II (1601–1611), славившийся своими яркими традициями патронажа. Но возможности самих князей были достаточно ограниченны, поэтому малоимущим дворянам приходилось зачастую обращаться за протекцией, дабы получить доступ к родственным княжеским дворам или пристроить своих детей в престижные университеты. На помощь приходила прежде всего родственная солидарность: немалое число прозябавших в бедности дворянских отпрысков спасалось посредничеством и заступничеством более состоятельных родственников, уже получивших приличные назначения. Родственная протекция зачастую приводила к формированию целых кланов, подвизавшихся на придворной службе. Письменные ходатайства, случайные встречи в свитах на княжеских ассамблеях или рейхстагах давали шанс получить «путевку в жизнь». Возрастало значение всевозможных сословных форумов не столько в их прямой политической функции, сколько в значении настоящих институтов социальной адаптации дворянства. В этом заключался вклад низшего дворянства в процесс олигархизации Империи, укрепление элитарности ее институтов. В этой связи заслуживает внимания, к сожалению, еще мало изученный феномен «дворянских ландшафтов», основанный на взаимосвязи родственных групп в различных территориях, дополнявший ландшафт княжеских династий и выполнявший важную роль социальной поддержки.

Наряду с административной и придворной карьерами по-прежнему значимой оставалась военная служба. Религиозные войны середины века создавали благоприятную почву к оттоку части младших отпрысков дворянских семейств в качестве наемников на чужбину. Военные конфликты на конфессиональной почве во Франции и в Нидерландах превращались в каналы, по которым за рубеж выбрасывался «излишек» дворянского сословия. Немецкие дворяне в чине старших офицеров нередко прокладывали таким образом себе путь к последующей, иногда блестящей карьере при иноземных дворах. Прекрасным примером здесь выступает судьба Каспара фон Шенберга, лютеранина, представителя старинного и знатного саксонского рыцарского рода, совершившего головокружительный взлет во Франции при дворе последнего Валуа. Вместе с тем в самой Германии дворянин в кирасе и с офицерским патентом не стал накануне Тридцатилетней войны самой типичной фигурой. Возможности, предоставляемые на ниве служения Марсу, отнюдь не доминировали в общей структуре дворянских служб.

Наряду с различными формами службы и протекцией большую роль в судьбах дворянства начинает играть профессиональное образование, все более выступавшее в стратегической роли как условие к должностному «росту». Многое здесь зависело от материального благополучия семей. По-прежнему широко практиковалось образование на дому усилиями частных педагогов. Но для совершенствования профессиональных навыков требовалась систематическая подготовка. Состоятельные семьи, заручившись княжеской протекцией, отправляли своих питомцев на учебу в университеты или в более или менее престижные школы и гимназии. Получила распространение практика т. н. «кавалерских туров», или путешествий с ознакомительными целями за рубеж, игравших амбивалентную роль: и как способ повысить профессиональные навыки, и как форма поддержания социального престижа, дворянского статуса. Излюбленными центрами научных штудий становятся университеты Страсбурга, Альтдорфа (близ Нюрнберга) и Виттенберга в Саксонии. За рубежом внимание привлекали протестантские университеты в Нидерландах, прежде всего Лейденский, а также итальянские академии. Военное образование протестантские дворяне получали в нидерландской армии принцев Оранских, а также в Седане в Академии герцогов Бульонских. В целях совершенствования профессиональной подготовки, привития надлежащего воспитания немецкие князья в конце XVI в. организовали первые т. н. рыцарские академии. В основе их организации лежали принципы, выработанные публицистами времен религиозных войн во Франции, в первую очередь Франсуа де Лану и Антуаном де Плювинелем, а также военная практика графов Нассау-Оранских. Однако, как показывает исследование Норберта Конрадса, в целом академическая подготовка питалась специфически немецкими условиями. Первая дворянская академия была открыта в Тюбингене герцогом Фридрихом в 1594 г., вторая — гессенским ландграфом Морицем V в Касселе в 1618 г. Параллельно с этим функционировала дворянская военная школа Оранских в Зигене. В отличие от академий она была в большей мере ориентирована на военную подготовку. В подобных заведениях преподавали и учили догму, языки, верховую езду, фехтование и основы военного дела. Тридцатилетняя война временно прервала развитие дворянских академий, но не покончила с укоренившейся традицией заботы территориальных государей о нуждах ведущего сословия Империи с ясно обозначившейся линией на профессионализацию дворянской службы.

Католическое дворянство в отличие от протестантского сумело сохранить старые каналы материального благополучия, и в целом положение его рисовалось в более благоприятном свете. Церковные учреждения не только сохранили, но и повысили свою ценность традиционной социальной ниши. К старым соборным каноникатам и орденским общинам теперь добавилось немало новых. Многочисленные филиалы братств урсулинок, кармелиток и вновь возрожденных старых женских орденов позволяли создавать новые резервуары для младших дочерей дворянских семейств. Постепенно восстанавливали свое значение исторические духовно-рыцарские ордена. Если филиалов ордена св. Иоанна Странноприимника, иоаннитов, в землях Империи было не так много, то гораздо большее значение играл Немецкий Орден, окончательно превратившийся в приют католического дворянства Империи. Деятельность гроссмайстера ордена эрцгерцога Максимилиана Габсбурга весьма содействовала возрождению его роли. Франконские земли превращаются в настоящее сердце орденской миссии. Несомненно, огромную роль играли не только прямая протекция местных католических государей и короны, но и материальные ресурсы Рима. Административная унификация структур католической церкви превращали Рим не только в стороннего наблюдателя, но и в активного покровителя интересов немецкой церкви. Проблема содержания тридентской церкви облегчалась щедростью курии. Во второй половине XVI в. мы видим в буквальном смысле дворянскую церковь в католических землях Империи. Образованные бюргеры, сидевшие на соборных пребендах и занимавшие каноникаты, становятся «белыми воронами», редкими исключениями в общей массе должностей, занимаемых дворянством. В старых соборных капитулах на западе Империи, как, например, в Кёльне, окончательно консервировались ведущие позиции дворянских родов не только фактически, но и юридически, путем строгой регламентации механизма занятия должностей. Для вступления на должность каноника требовалось доказать потомственное дворянство в нескольких коленах, необходимо было иметь и солидную родственную протекцию. Для мелкоземельного дворянства рейнских епископств, где не существовало серьезной альтернативы духовной службе, интеграция в церковные структуры оставалась единственным крупным шансом на социальный подъем. Многочисленные рыцарские, баронские и графские семьи фон Эрталь и Шенборнов в Майнце, Изенбургов, Мёров и Вид в Кёльне образовывали устойчивые клановые фракции в тамошних соборных капитулах, зачастую превращая и сами архиепископские кафедры в едва ли не наследственную должность, что блестяще иллюстрирует история Шенборнов в XVII в. Но помимо церковных институтов прямая имперская протекция была для католического дворянства также более актуальной, нежели для протестантского. Инфляция титулов и аноблирование, свойственные имперской политике кануна Тридцатилетней войны, в первую очередь поощряли к службе католические роды. Типичным и самым показательным примером, бесспорно, выступала Австрия, где усилиями эрцгерцога Фердинанда Штирийского за счет раздачи титулов создавалась надежная клиентела Габсбургского Дома. В руках у императоров ленное право выступало эффективным инструментом к укреплению собственных позиций и в наследственном секторе владений, и в самой Империи.

Как и в протестантских землях, так и в католических княжествах все более престижной становилась придворная и административная служба, но здесь огромное значение и гораздо большие возможности предоставлял сам императорский двор, сперва пражский, а с воцарения Матфея в 1612 г. — Венский. Габсбурги собирали вокруг себя целые дворянские роды — и старые католические и вновь обращенные в католицизм. Накануне Тридцатилетней войны наметилась ведущая роль Хофбурга в созвездии имперских княжеских дворов. Используя покровительство короны, дворянство видело службу при дворе главным шансом на счастливое будущее. Будучи дворянским по социальному профилю, Хофбург стал интеррегиональным и интернациональным по испомещенным на придворных должностях дворянским фракциям: чехи соседствовали с венграми, австрийцами и швабами. «Интернационализация» венского двора шла в унисон с консолидацией наследственных земель.

Военная служба католической знати если по формам и не отличалась от ратной стези протестантских «коллег», то выступала в более значимом виде: католик-дворянин, с оружием в руках защищавший корону, вечную Империю и Церковь, подтверждал свой статус miles christianus, унаследованный от средневековья. Турецкие войны Рудольфа II позволяли актуализировать религиозный профиль императорских офицеров, тем самым создавая им дополнительные дивиденды.

Католическое дворянство, как и протестантское, в основном сохраняло традиционный базовый уклад хозяйственной жизни. Родственная солидарность, семейная поддержка выступали зримыми чертами повседневности. Однако больший акцент на иерархии, быть может, связанный с религиозной доктриной возрождавшегося католицизма и спецификой относительно небольшого землевладения, несколько явственней проступал в католической среде. Более широкое распространение получает практика майората, неделимости наследственного имущества. Семьи Фюрстенбергов, Лихтенштейнов весьма показательно следовали праву первородства. Бесспорно, майорат, хотя и лишал младших родственников больших шансов на гарантированный удел, однако содействовал территориальному росту наследственных владений.

Естественно, более привычными и близкими для католиков-дворян оставались каналы культурного обмена со странами Средиземноморья. Посещение итальянских и французских университетов было привычным явлением. Академия савойских герцогов в Турине сделалась главным средоточием новых веяний в образовании дворян с католического юга Германии. Конфессиональная эпоха лишь более решительно подчеркивала этот южноевропейский вектор дворянских интересов. Если отпрыски дворянских семейств из Баварии и Австрии были всегда «своими» во Франции и Италии и перед ними часто легко открывались двери южноевропейских дворов, то столь же заметным сделалось присутствие — во всем своем многообразии — романской католической культуры в быту благородных семейств. Южная Европа не только принимала, но и многое отдавала католической Германии: мода в одежде, во всевозможных развлечениях, в убранстве интерьера, наконец, в языковой и книжной культуре испытывала мощное воздействие нарождавшегося католического барокко.

Система ценностей немецкого дворянства не переживала в рассматриваемое время кардинальных структурных перемен. Основные постулаты дворянского достоинства состояли в преемственности позднему средневековью. Речь шла скорее о более ясно очерченных приоритетах и о тенденции к «формализации» в смысле совокупного осмысления дворянского статуса. В своих исследованиях Й. Гарбер и К. Беек показали, что по-прежнему в сознании современников, в том числе и ученой бюргерской элиты, дворянство по крови («Geblutsadel») считалось предпочтительным перед выслуженным дворянством («Dienstadel»), а дворянство по древности («Uradel») — перед дворянством по диплому («Briefadel»). Основополагающими компонентами дворянского статуса оставались собственно благородство в смысле древности самого рода и служб предков, а также персональная добродетельность, что измерялось служебным поприщем и соответствием главным этическим принципам. В XVI в. мы можем заметить своеобразную взаимоинтеграцию этих двух больших сфер на почве внешней формализации: под воздействием общеевропейских, прежде всего итальянских концепций, в начале XVII в. модифицируется понятие о чести («Ehre»), обнимавшей теперь абсолютно всю совокупность дворянских достоинств. Честь выступала своего рода этическим эквивалентом персоны. В свою очередь, внешним оценочным восприятием чести становилась репутация, уронить которую означало нанести ущерб собственной чести, т. е. уязвить всю совокупность не только персональных, но и родовых достоинств. Поддержание репутации есть защита чести, в известном смысле ее воспроизводство. Впрочем, все эти перемены несли характер лишь самых общих тенденций. Бесспорным был, однако, резко подчеркнутый конфессиональный акцент. Благочестие не просто приравнивалось к личной добродетели, но и требовало — в пафосе высокой назидательности — активного подвижничества в защите интересов Церкви и веры. В общественном сознании место дворянина сохраняло свои достоинства, оно по-прежнему оставляло позади себя ряды горожан. Именно во второй половине XVI в. появляются первые крупные апологетические работы, в которых обыгрываются мотивы дворянской добродетельности и излагаются интегральные теории имперского дворянства (сочинения Цириака Шпангенберга и графа Зольм). Они содержали яркий триумфальный тенор, рассеивающий все сомнения касательно правомочности дворянского лидерства в сословной иерархии. Одновременно затухают и критический нотки, столь часто раздававшиеся по адресу имперского дворянства в годы Реформации. Сатирическая публицистика бюргерства, на исходе века ярче всего представленная вюртембержцем Никодемом Фришлином, не получила широкого отзвука и практически смолкла накануне Тридцатилетней войны.

Подытоживая сказанное, можно, очевидно, утверждать, что немецкое дворянство смогло в целом с успехом приспособиться к последствиям реформационного кризиса. Позиции дворянства в обществе, имея в виду и сословные структуры и социально-экономические сферы, оставались прочными. Рост влияния «третьего», бюргерского сословия, стимулированный Реформацией, был блокирован дворянством к началу XVII в. Конкуренция с неаноблированными выскочками окончилась полной победой имперского дворянства. Лучше всего этот успех иллюстрировало обостренное желание бюргерской элиты оказаться в дворянских рядах. Она становилась одним из главных резервуаров пополнения дворянской массы за счет аноблирования. Вместе с тем сохранялась и проницаемость сословных перегородок немецкого дворянства: если прыжок в княжеский статус оставался проблематичным, то само дворянство могло принять в свои ряды выдвиженцев «из низов», из числа именитых горожан. Все это свидетельствовало не только об укреплении позиций дворянства в обществе, но и о сохранявшейся относительной мобильности его как сословия. Стабилизация позиций одного из ведущих сословий Империи вносила серьезный вклад в укрепление всего имперского здания.

1. Bibliotheca equestris. Item das alte Thurnier-Buch / Hrsg. Von J. S. Bürgermeister. Th. 1–2. Ulm, 1720.

2. Bürgermeister J. S. Graven- und Ritter-Saal. Ulm, 1715.

3. Knipschild P. Von der Ritterschaft, Staat und Session. O. L., 1644.

4. Spangenberg C. Adels-Spiegel. Th. 1–2. Schmalkalden, 1592.

5. Thesaurus Juris derer Grafen und Herren / Hrsg. Von J. C. Lünig. Frankfurt am Main, 1725.

1. Прокопьев А. Ю. Немецкая аристократия и дворянство ко времени Тридцатилетней войны (Опыт регионального исследования) // Клио. Журнал для ученых. 3(6), 1998. С. 84–94.

2. Тацепко Т. И. Немецкое дворянство в XVI в. // Европейское дворянство XVI–XVII вв. Границы сословия / Под ред. В. А. Ведюшкина. М., 1997. С. 151–170.

3. Abel, GDL.

4. Adel in der Frühneuzeit. Ein regionaler Vergleich / Hrsg. Von R. Endres. Köln; Wien, 1991.

5. Adel im Wandel. Politik — Kultur — Konfession 1500–1700. Österreichische Landesaustellung 1989. Wien, 1990.

6. Adel im Weserraum um 1600. Katalog. München, Berlin, 1996.

7. Adelige Welt und familiäre Beziehungen. Aspekete der «privaten Welt» des Adels an böhmischen, polnischen und deutschen Beispielen vom 14. bis zum 16. Jahrhundert / Hrsg, von H.-D. Heinemann. Potsdam, 2000.

6. Bleek K., Garber J. Nobilitas. Standes- und Privilegienlegitimation in deutschen Adelstheorien des 16. und 17. Jahrhunderts // Daphnis, 11, 1982. S. 49–114.

7. Boehm L. Konservatismus und Modernität in der Regentenerziehung an deutschen Höfen Im 15. und 16. Jahrhundert // Humanismus und Bildungswesen / Hrsg, von W. Reinhardt. Weinheim, 1986. S. 61–94.

8. Brunner O. Adeliges Landleben und europäischer Geist. Leben und Werk Wolf Helmgard von Hohberg 1612–1688. Salzburg, 1949.

9. Conrads N. Ritterakademien der frühen Neuzeit. Bildung als Standesprivileg im 16. und 17. Jahrhundert. Göttingen, 1982.

10. Deutscher Adel 1555–1740. Büdinger Vorträge 1964 / Hrsg. Von H. Rössler. Darmstadt, 1965.

11. Endres R. (II, § 3, 4 a).

12. Endres R. Adel in der Frühen Neuzeit. München, 1993.

13. Der europäische Adel im Ancien Regime. Von der Krise der ständischen Monarchie bis zur Revolution (ca. 1600–1789) / Hrsg, von R. Asch. Köln, Weimar, Wien, 2001.

14. Der ganzen Welt ein Lob und Spiegel. Das Fürstenhaus Lichtenstein in der Frühen Neuzeit / Hrsg, von E. Oberhammer. Wien; München, 1990.

15. Geschichte des sächsischen Adels / Hrsg. Von K. Keller, J. Matzerath. Köln; Weimar; Wien, 1997.

16. Grand Tour. Adeliges Reisen und europäische Kultur vom 14. bis zum 18. Jahrhundert / Hrsg, von R. Babel, W. Paravicini. Stuttgart, 2005.

17. Gutsherrschaft als soziales Modell. Vergleichende Betrachtungen zur Funktionsweise frühneuzeitlicher Agrargesellschaften / Hrsg, von J. Peters. München, 1995.

18. Hahn P.-M. Struktur und Funktion des brandenburgischen Adels im 16. Jahrhundert. Berlin, 1979.

19. Hahn P.-M. Fürstliche Territorialhoheit und lokale Adelsgewalt. Die herrschaftliche Durchdringung des ländlichen Raumes zwischen Elbe und Aller. Berlin, 1989.

20. Harnisch H. Probleme einer Periodesierung und regionalen Typisierung der Gutsherrschaft im mitteleuropäischen Raum // Jahrbuch der Geschichte Feudalismus, 10, 1986. S. 251–274.

21. Hochadelige Herrschaft im mitteldeutschen Raum (1200 bis 1600). Formen-Ligitimation-Repräsenatation / Hrsg. J. Rogge, U. Schirmer. Stuttgart, 2003.

22. Lütge, GDA.

23. MacHardy J. Der Einfluss von Status, Konfession und Besitz auf das politische Verhalten des niederösterreichischen Ritterstandes 1580–1620 // Klingenstein. SG. S. 56–83.

24. Press V. Adel im Reich um 1600 // Klingenstein, SG. S. 15–47.

25. Press V. Kaiser Karl V, König Ferdinand und die Entstehung der Reichsritterschaft. 2. Aufl. Mainz, 1980.

26. Press V. Wilhelm von Grumbach und die deutsche Adelskrise der 1560er Jahre // Press, AAR. S. 383–421.

27. Press V. Die Reichsritterschaft im Reich der Frühen Neuzeit // Press, AAR. S. 205–231.

28. Schattkowsky M. «…und wollte ich mit ihnen in frieden und ruhe leben». Hintergründe zum Herrschaftsverständnis adliger Rittergutsbesitzer in Kursachsen um 1600 // Konflikt und Kontrolle in Gutsherrschaftsgesellschaften. Uber Resistenz- und Herrschaftsverhalten in ländlichen Sozialgebilden der Frühen Neuzeit / Hrsg, von J. Peters. Göttingen, 1995. S. 359–403.

29. Schattkowsky M. Zwischen Rittergut, Residenz und Reich. Die Lebenswelt des kursächsischen Landadligen Christoph von Loß auf Schleinitz (1574–1620). Leipzig, 2007.

30. Schulze W. Die ständische Gesellschaft des 16/17 Jahrhunderts als Problem Von Statik und Dynamik // Schulze, SGM. S. 1–18.

8. Горожане и города

Реформация если и не была только лишь «городским событием», как полагает А. Дикенс, то, безусловно, резко подчеркнула значение имперского городского сообщества. Города превращались в организационные ячейки первых протестантских церквей, служили генераторами реформационных идей и в качестве самых плотных социальных величин — источником коммуникации, распространения реформационного движения. Без участия городов Реформация, вероятно, никогда бы не достигла с самого начала столь внушительного успеха.

В конце реформационной эпохи мы видим, однако, менее однозначную картину. Городам не удалось заменить князей в утверждении немецкого протестантизма, и это неизбежно отодвигало их на периферию политической жизни. К середине века наблюдалась окончательная консолидация имперского городского сословия на главном форуме Империи — на рейхстаге. Без финансов имперских городских общин становилась немыслимой большая политика короны. Города организационно конституировались, заняв свое место наряду с высшим дворянством Империи. Но при этом именно высшее дворянство, став главной выигравшей партией в Реформации, блокировало дальнейшее усиление городской фракции. Олигархизация рейхстага ограничивала активную роль городов в принятии важнейших политических решений. Если начало истории немецкого рейхстага было немыслимо без созидательной работы нескольких ведущих городских общин, то в конфессиональную эпоху основная работа форума ложилась на плечи высшего дворянства.

На региональном уровне имперские города, казалось, обнаруживали более существенные каналы влияния: густота феодального пейзажа отдельных имперских округов создавала для городов хорошие возможности для реализации собственных интересов. Однако в тех случаях, когда соседство ограничивалось лишь крупными территориальными княжествами, города были вынуждены лишь стремиться сохранить свой имперский квазисуверенитет. В этом случае религиозное вероисповедание играло двоякую роль: им можно было пользоваться, дабы узаконить свои имперские полномочия немедиатизированной общины и пытаться противостоять территориальному давлению, но оно же подталкивало княжеские власти поскорей ликвидировать иноконфессиональные лакуны на теле собственных владений. Драма имперского города Донауверта. аннексированного в 1608 г. Баварией, наглядно показывала проблематичность защиты своего имперского статуса даже путем апелляции к короне. Много проблем таила в себе вынужденная терпимость имперских городов к религиозным меньшинствам в своих стенах, закрепленная в тексте Аугсбургского мира. С одной стороны, защищенным становился религиозный статус общины, с другой — в ее структурах возникало своеобразное инородное тело, потенциально способное провоцировать конфликты, «вскрывавшие» изнутри городскую «независимость». Лишь в тех случаях, когда крупные, экономически весьма развитые города с давними традициями политической самостоятельности находились на периферии не слишком сильных территориальных структур, сохранялась возможность и защиты имперского суверенитета и даже наращивания политического капитала. В таковой ипостаси предстают Франкфурт-на-Майне на стыке гессенских и франконских земель и Нюрнберг, все еще игравший роль сильнейшей городской общины во Франконии. Само собой разумеющейся оставалась «имперская непосредственность» северных балтийских городов Ганзы, таких как Любек, Бремен или Гамбург, с одной стороны — удаленных от имперского «ядра», с другой — доминировавших на сравнительно слабом территориальном ландшафте нижней Германии. Вместе с тем если конфессиональная конфронтация с местными князьями обостряла проблему имперской самостоятельности, то и религиозная гомогенность общин с территорией также содействовала интеграции городов в орбиту княжеских интересов, примеры чего наблюдаются на нижнесаксонской равнине во владениях Вельфов. Вплоть до 1569 г. питательной почвой для противостояния Брауншвейга и местного герцога служил в том числе вопрос веры: лютеранский город против католика-князя. Однако переход вольфенбюттельской линии в протестантизм выбил из рук общины этот существенный аргумент. Во второй половине века борьба города Брауншвейга за свою автономию стала делом безнадежным, а его перспективы «имперской общины» — призрачными. Аналогичную судьбу должен был разделить Магдебург на средней Эльбе, оказавшийся в орбите интересов протестантского Бранденбурга, контролировавшего и местное архиепископство. Имперское городское сословие, консолидированное на верхнем уровне (рейхстаг), все более размывалось на региональном, теряя своих бывших членов, пополнявших ряды общин с сомнительным правовым статусом. Близость (и географическая и политическая) к имперской власти, на поддержку которой можно было еще рассчитывать, сохраняла важность лишь в отношении крупных и влиятельных городов с хорошими финансами и торговыми связями. В целом конфессиональная эпоха поставила точку в многовековом процессе взаимодействия князей и городов: историческое лидерство было окончательно закреплено за высшим дворянством.

Усиливалась взаимосвязь с территорией «земских городов» («Landesstädte»). Конфессиональное однообразие, унификация церковных структур и интеграция бюргерской элиты в систему княжеского управления все более подталкивали общины в объятия территориально-княжеской власти. Но не стремясь выйти из-под опеки князей, «земские города» располагали довольно большими возможностями для реализации собственных интересов. Верхушка бюргерства, представленная в административных структурах, городские финансы, питавшие княжескую казну, наконец, деятельное участие в сословном представительстве позволяли городам выступать непременными партнерами территориальных государей, пользоваться выгодами сложившегося положения.

Экономическое развитие немецких городов в конце XVI в. было весьма неравномерным. Наметились стагнация и упадок бывших лидеров. На юге прекращается экономический рост швабских городов во главе с Аугсбургом. игравшим при Максимилиане I роль «неофициальной» столицы Империи. В начале XVII в. все более слабели некогда ведущие банкирские Дома Аугсбурга — Фуггеры и Вельзеры, пережившие в XVI в. тяжкие удары в связи с банкротством их коронованых клиентов. Переживают спад горные города Саксонии, главным образом по причине сокращения добычи драгоценных металлов. На севере все более заметным становилось увядание ганзейских балтийских «квартир». Отчасти это было связано с переносом важнейших торговых сообщений в Атлантику, отчасти — с протекционистской политикой соседних скандинавских держав, во многом и с общей политической нестабильностью, имевшей первоосновой начавшуюся борьбу за гегемонию на Балтике между скандинавскими державами. Ганза распалась в обычных для нее со времен средневековья формах, хотя попытки реанимировать прежние организационные структуры еще встречались в начале XVII в. Последний ганзатаг собрался в 1669 г.

Однако потеря лидерства некогда ведущими экономически развитыми общинами не означала линейного упадка экономики немецкого города. На смену прежним лидерам приходят новые. Расстройство прежних форм торговой деятельности не означало удара абсолютно по всем членам ганзейского сообщества. Части западных ганзейских городов — Бремену и Гамбургу — удалось перестроиться под менявшуюся конъюнктуру. Эти общины продолжали обогащаться и в первой половине XVII в., причем получили весьма существенные дивиденды даже в Тридцатилетнюю войну. Но самые внушительные экономические успехи были отмечены у городов Центральной Германии, где бесспорным лидером стал Франкфурт-на-Майне. Через него осуществлялся важнейший товарооборот между западными и восточными землями Империи, он же стал во второй половине века настоящей столицей биржевого дела, а разорение испанцами Нидерландов, прежде всего Антверпена, привело к притоку в стены Франкфурта состоятельной фламандской купеческо-ремесленной прослойки, что оживило здесь после 1585 г. ювелирное производство и торговлю шелком. Наряду с этим город выступал и как крупнейший центр книгопечатания. В восточном секторе по-прежнему лидирующие позиции занимал Лейпциг, бывший местом проведения сезонных ярмарок и обеспечивавший своими финансами саксонских Веттинов. Во Франконии роль доминирующей общины сохранял Нюрнберг, хотя и утративший былой блеск исключительного торгового посредника Германии и восточной Европы, прежде всего Чехии и Венгрии, но не лишившийся своих мощных финансовых ресурсов и важных региональных и интеррегиональных ярмарок. В начале XVII в. можно заметить своеобразную реструктуризацию банковского дела в немецких городах. Место прежних лидеров Фуггеров и Вельзеров занимают банки Гамбурга (1608), Нюрнберга (1621), а также крупные банкирские Дома Лейпцига.

Вместе с тем в конфессиональную эпоху менялись социальные позиции бюргерства. Если Реформация очевидно дала последний в истории Старой Империи импульс к усилению бюргерского сословия, если времена Карла V были еще отмечены выдающейся ролью неаноблированных выходцев из патрициата, к примеру, канцлера Георга Сигизмунда Зельда или замечательного баварского дуэта Иоганна и Леонарда Экков, то спустя полвека лидерство дворянства практически во всех политических и административных сферах Империи и ее территориальных структур стало неоспоримым фактором. Бюргерство уходило из надворных и тайных советов императоров и территориальных государей, оно уступало дворянству места и в реформированных администрациях духовных княжеств, и в католических епископствах. Все более характерным — как показатель высокого статуса традиционной дворянской элиты — становилось стремление горожан, состоявших на службе у князей и короны, заполучить дворянство и влиться в ряды благородного сословия. В начале XVII в. полным ходом шло одворянивание бюргерской верхушки. Патрицианские роды Страсбурга, Нюрнберга и Аугсбурга получали дворянские дипломы и стремились выступать на равных, по меньшей мере, с местным имперским рыцарством. Верхняя граница бюргерского сословия на стыке с дворянством становилась проницаемой именно «снизу», со стороны патрицианской, академической, административно-служебной элиты бюргерства.

Вместе с тем все более жестко фиксировалось расслоение горожан в стенах самих городов по линии «патрициат — ремесленные цехи — городские низы». Наблюдался процесс олигархизации городских общин, прежде всего крупных имперских городов, где власть сосредотачивалась в руках нескольких купеческих семей. Подобно дворянству, укреплявшему свои позиции в структуре сословного общества, бюргерская элита утверждалась на уровне городов. Господство патрициата носило традиционные формы клановой системы, патронажа и клиентелы, свойственные вообще сословному обществу Старой Европы. Никогда до XVI в. в немецкой истории столь ярко не проявлялось могущество купеческо-ремесленных гильдий и братств, никогда до этого оно не приобретало столь стабильные и знаковые формы. Причем именно во второй половине XVI в. мы видим постепенный спад более или менее крупных городских движений, направленных против засилья купеческой олигархии. Формы власти становились более прочными, религиозная монолитность позволяла рассчитывать на устойчивость правительственных структур. Тем не менее не существовало твердых гарантий от порой острых кризисов. Между 1580 и 1620 гг., особенно в старых северных ганзейских городах, прокатилась настоящая волна внутриобщинных смут (в Данциге, Висмаре, Гамбурге, Штральзунде). Однако самым ярким примером, пожалуй, может служить движение Винцента Феттпмильха во Франкфурте-на-Майне в 1612–1614 гг.

Подводя итоги, можно, очевидно, утверждать, что немецкое бюргерство, в целом не переживая в конфессиональную эпоху крупных кризисных явлений, начало сходить со сцены немецкой истории в качестве ведущей силы общественного развития. Наступала новая эпоха, отмеченная явной доминантой дворянства.

1. Hanserezesse. Abt. 3. Bd9, Abt. 4. Bd 1–2. Leipzig; Köln, 1913, 1941, 1970.

2. Kaiser Karl V. und die Zunftverfassung. Ausgewählte Aktenstücke zu den Verfassungsänderungen in den oberdeutschen Reichsstädten (1547–1556) / Hrsg, von E. Naujoks. Stuttgart, 1985.

3. Quellen zur Frankfurter Geschichte / Hrsg, von R. Jung. Bd 1–2. Frankfurt am Main, 1888.

4. Quellen zur Geschichte des deutschen Handwerks. Selbstzeugnisse seit der Reformationszeit / Hrsg, von W. Fischer. Göttingen, 1957.

5. Quellentexte zur Aachener Geschichte / Hrsg, von W. Kaemmerer. Bd 1. Aachen, 1958.

1. Левинсон А. С. Бюрократия немецкого города в XVI–XV1I вв. М., 2000.

2. Altständisches Bürgertum / Hrsg, von H. Stoob. Bd 1–2. Darmstadt, 1978.

3. Beamtentum und Pfafferstand 1400–1800 / Hrsg, von G. Franz. Limburg, 1972.

4. Brunner O. Souverinitätsproblem und Sozialstruktur in den deutschen Reichsstädte der Frühen Neuzeit // Brunner O. Neue Wege der Verfassungs- und Sozialgeschichte. 2. Aufl. Göttingen, 1968. S. 294–321.

5. Bürgerliche Eliten in den Niederlanden und in den Nordwestdeutschland. Studien zur Sozialgeschichte des europäischen Bürgertums im Mittelalter und in der Neuzeit / Hrsg, von H. Schilling, H. Diederiks. Köln; Wien, 1985.

6. Deutsches Patriziat 1430–1740 / Hrsg, von H. Rössler. Limburg/Lahn, 1968.

7. Endres R. (II, § 3, 4 a).

8. Friedrichs Chr. R. Urban Sociaty in an Age of War. Nördlingen 1580–1720. Princeton, 1978.

9. Friedrichs Chr. R. German Town Revolts and the Seventeenth-Century Crisis // Renaissance and Modern Studies, 26, 1982. P. 27–51.

10. Lütge, DSW.

11. Press V. (II, § 3, 3 a).

12. Press, KK. S. 70–75.

13. Schilling H. Burgerkämpfe in Aachen zu Beginn des 17. Jahrhunderts. Konflikteim Rahmen der alteuropäischen Stadtgesselschaft oder im Umkreis der frühbürgerlichen Revolution? // ZHF, 1, 1974. S. 175–231.

14. Schilling H. The European Crisis on the 1590s: the Situation in German Towns // The European Crisis of the 1590s / Ed. by P. Clark. London, 1985. P. 135–156.

15. Schmidt G. Der Städtetag in der Reichsverfassung. Stuttgart, 1984.

16. Schmidt G. Städtehanse und Reich im 16. und 17. Jahrhundert // Niedergang oder Übergang. Zur Spätzeit der Hanse im 16. und 17. Jahrhundert / Hrsg, von A. Grassmann. Köln, 1998. S. 25–46.

9. Крестьянство

Крестьянская война 1525 г. стала не только последней внушительной по своим масштабам силовой акцией немецкого крестьянства в XVI в., но и событием, знаменовавшим важный рубеж в общественном и экономическом развитии этого сословия. Вторая половина века следовала под знаком преимущественно структурных перемен. Если следовать концепции самого крупного ныне историка немецкого крестьянства в раннее Новое время Петера Бликле, то Крестьянскую войну нужно признать последней крупной попыткой узаконить крестьянско-общинную альтернативу территориальному развитию немецких земель. В этом смысле крестьянское сословие должно было сыграть если и не ведущую, то, по меньшей мере, выдающуюся роль в судьбах немецкой государственности. Тезис П. Бликле подвергся во многом справедливой критике Фолькера Пресса. считавшего общинный «коммунализм» всегда субординированным более мощным территориальным силам. По его мнению, в условиях специфического территориального развития сельские общины не могли создать альтернативу сложившимся институтам власти.

Однако в любом случае движение 1525 г. следует считать самым крупным консолидированным проявлением сословных интересов крестьян. После 1525 г. крестьянство не могло более играть существенную политическую роль, конкурируя с ведущими социальными силами Империи. Отныне крестьянству была уготована роль лишь экономического фундатора аграрного общества без существенных политических функций.

Но границы сословия не были вместе с тем абсолютно непроницаемыми. Конфессиональная эпоха являла множество примеров оттока крестьянского элемента, прежде всего в города. Экономические кризисы, плохая, особенно с начала XVII в., аграрная конъюнктура побуждали крестьян появляться на городских улицах в качестве поденщиков, относительно дешевой рабочей силы, лиц маргинальных профессий, зачастую — нищих. Шансов на подъем было не слишком много. Процессы «омертвления» общинных городских структур сдерживали развитие крестьянского элемента в городской среде. Но в тех случаях, когда удавалось «зацепиться» за городской мир, во втором или третьих поколениях можно было приобрести не только городское гражданство, но и престижный статус. В редких ситуациях через города пролегал даже путь в дворянство. Крупные и многолетние кризисы, как, например, Тридцатилетняя война, могли облегчить путь наверх через удачную военную службу. Дополнительные каналы открывал и процесс конфессионализации. Укоренение новых конфессий на селе шло бок о бок с организацией приходских начальных школ, что позволяло, правда, не слишком часто, надеяться жителям села на интеграцию в духовные структуры. Иезуитский орден питался далеко не только бюргерским элементом. Оба выдающихся духовника при мюнхенском и венском дворе Адам Концен и Вильгельм Ламормэн происходили из крестьян западных областей. Протестантский сельский пасторат отчасти также рекрутировался из представителей крестьянства. Социальная нестабильность, частые конфликты, имевшие религиозную почву и окрас, побуждали крестьян к массовой эмиграции, и с ее мутным потоком им иногда удавалось осесть в новой социальной среде. В целом же, однако, для подавляющего большинства немецких крестьян их пожизненным уделом оставались правовые границы собственного прирожденного статуса. Крестьянство Германии раннего Нового времени являло, очевидно, наименее мобильную с социальной точки зрения массу.

Достаточно сложным представляется вопрос унификации правового статуса крестьян, который обычно марксистские историки рисуют весьма мрачными красками (после Крестьянской войны наступает эра «второго крепостничества»). Во второй половине века, безусловно, фиксируется ограничение общинных прав в различных местностях Германии и одновременно увеличение разнообразных повинностей. Но не везде все эти тенденции шли равномерно, а в ряде земель не наблюдались и вовсе. Бесспорно, по отношению к позднему средневековью сократилось число островков свободного крестьянства: утрачивают былую автономию общины Тироля и некоторых районов Швабии. Остаются, однако, по-прежнему прочными общинные традиции на далеком северо-западе, в имперской Фрисландии, социальные структуры которой едва ли существенно колебались под воздействием религиозных потрясений, в Дитмаршине, в некоторых уголках Вестфалии. Довольно большие пространства Центральной Германии, прежде всего земли саксонского курфюршества, Тюрингии, некоторых районов Гессена вообще не знали больших перемен в сторону ухудшения правового положения крестьян. Здесь сохранялись не только традиционно прочная общинная структура, но и личная свобода.

Так было в большинстве районов Саксонии, где крестьяне могли распоряжаться наследственным наделом и обладали личной свободой. На страже крестьянских интересов здесь стояло и княжеское законодательство: кодекс курфюрста Августа I 1572 г. закреплял за крестьянами право свободного распоряжения собственностью, ограничивал расширение повинностей и запрещал отчуждение в пользу помещиков крестьянской земли. С другой стороны, наступление дворянского землевладения на крестьянские права в землях к востоку от Эльбы, о чем уже писалось выше, не было одновременным и форсированным процессом, для второй половины XVI в. скорее имевшим характер лишь общей тенденции, но не готовой модели. В землях Бранденбургского курфюршества, еще севернее — в Мекленбурге или Померании имелись весьма существенные региональные отличия, вплоть до соседства крестьянской аренды и денежной ренты с барщиной и доминирующей господской запашкой. В некоторых случаях ухудшение правового статуса отчасти могло компенсироваться новыми хозяйственными функциями: увеличение господского хозяйства влекло создание своеобразной сельской крестьянской элиты, представленной штатом управляющих и их помощников, сидевших на денежном и натуральном довольствии. В ряде случаев религиозные принципы, исповедуемые владельцами поместий, также ограничивали их возможности модифицировать положение зависимых крестьян. Зачастую изменение характера крестьянского землевладения, разрушение старых общинных структур, побуждали дворян искать смягчающие формы, вплоть до организации всевозможных форм отдыха и досуга, патронажа над малоимущими и их детьми.

Ухудшение положения крестьян следовало как по линии увеличения объема старых повинностей, так и путем введения новых. Традиционной формой отработочной ренты оставалась работа на господском поле (барщина), всевозможные промыслы в пользу господина (пивоварение, овцеводство, рыболовство, сбор ягод и лесных плодов), ткачество на дому, выполнение ремонтных работ по содержанию усадьбы. Увеличение объема ренты варьировалось в разных регионах по-разному — от увеличения дней барщины до принуждения к промыслам. Общая тенденция в первом аспекте наблюдалась на северо-востоке в Бранденбурге, Мекленбурге и Померании. Здесь со временем начала доминировать именно классическая барщина. В Богемии. Австрии, в некоторых сеньориях Саксонии большее значение играли пивоварение и скотоводство, в основном разведение овец. Здесь под выгон скота и его разведение отчуждалась немалая доля крестьянской земли, крестьяне зачастую переводились на кормление при господской усадьбе. Введение новых повинностей шло в форме либо фиксации барщины, либо других видов отработочной ренты. На западе Германии в отличие от востока и северо-востока изменения к худшему всегда были спорадическими явлениями. Попытки господ, впрочем, очень редкие, ввести некое подобие фольварочной модели наталкивались на жесткое сопротивление общин, находивших поддержку либо у территориальных сеньоров, либо у имперской юстиции.

В отличие от времен Крестьянской войны вторая половина XVI в. и начало следующего столетия отмечены в целом снижением размаха аграрных конфликтов. Конечно, имелись и весьма впечатляющие выступления. Восстание в Верхней Австрии в 1594–1597 гг. было одним из таковых. Причины, побуждавшие крестьян к акциям неповиновения, были по преимуществу экономические, причем поводом к протестам могли стать в одном случае — увеличение барщины, в другом — запрет на охоту в господских лесах, в третьем — простое увеличение налогов. В целом, однако, по мнению некоторых немецких историков, речь шла уже не столько о принципиальном улучшении старых правовых позиций, как в эпоху Крестьянской войны, а о сохранении уже имевшихся. Характер выступлений был скорее «оборонительным», чем «наступательным». Схема крестьянских выступлений при всех частных отличиях сохраняла определенный стержень: петиции господину с жалобами на нововведения сменялись отказом в подданстве и несении «несправедливых» повинностей, затем, как правило, следовало новое, более жесткое обоснование своих жалоб и протестов, потом на повестку дня ставилось более или менее подготовленное насильственное выступление, заканчивавшееся (либо после вооруженного подавления, либо посредством новых переговоров) актом юридического соглашения, создававшим новый компромисс между господином и подданными. Свою лепту вносила и конфессионализация: иногда аграрная борьба окрашивалась в религиозное противостояние крестьян и его господина.

Параллельно с сокращением числа аграрных выступлений мы наблюдаем тенденцию к юрисдификации конфликтов, к попыткам найти разрешение не только мирным, но и правовым способом через поместную, княжескую или имперскую юстицию. Конфессиональная эпоха при всей остроте религиозного противостояния открывала, однако, и новые возможности к компромиссу крестьян с их господами. Огромную роль играл фактор религиозной солидарности господина и его подданных, оживленный бурей реформационных лет. Опека и патронаж дворянина над сельским духовенством — с одной стороны, и пастырская забота того же духовенства над крестьянами — с другой, превращали фигуру протестантского пастыря или католического священника в важного посредника между господином и подвластным крестьянством, в своеобразного проводника интересов обеих сторон. Становление новых конфессий оживляло патриархальные чувства дворян к своим сельским подданным, побуждало включать подвластный дворянству сельский элемент, выражаясь словами О. Бруннера, в микрокосм «целого Дома». В этом смысле конфессионализация сближала и без того вскормленные одной аграрной почвой интересы крестьянства и низшего дворянства, скорее противопоставляя их иным, более сложным, более технологизированным и не столь традиционным товарно-денежным социумам, прежде всего городу. Рост духовной опеки выливался в создание новых социальных институтов — сельских начальных школ, в появление многообразных форм патронажа над малоимущим крестьянством. Большое значение имел и правительственный «консерватизм» территориальных государей, во многом все еще традиционный стиль правления, исключавший крупные и резкие новации и требовавший в том числе от своих дворянских ленников соблюдения «старого доброго обычая» в отношениях к крестьянам. Крестьянский труд в глазах, по меньшей мере, ведущих представителей высшего дворянства Империи заслуживал глубокого уважения и признательности. В свою очередь, юрисдификация конфликтов означала и отсутствие слишком большого и радикального запала в сознании немецкого крестьянства, и готовность к компромиссу подавляющего большинства их господ, и повышение эффективности судебных учреждений. Деятельность имперского суда и поместных инстанций свидетельствовала если и не о безукоризненной объективности и «справедливости» этих органов, то, во всяком случае, об их высоком авторитете в глазах тысяч крестьян.

Конфессиональная эпоха принесла с собой не только ухудшение крестьянской доли, не только новые конфликты и споры с их господами, но и элементы стабильности, новые возможности компромисса, новую веру в правительственные и судебные институты. Немецкое крестьянство сумело не только адаптироваться к менявшимся социальнодуховным условиям времени, не только сохранить первенствующее значение главного аграрного производителя, но и ввести свое существование в русло меньшей напряженности и конфликтности, отлить свой быт в формы, просуществовавшие до конца Старой Империи.

1. Dinklage К. Fränkische Bauernweistümer. Wurzburg, 1954.

2. Grimm J. Weistiimer. Bd l–VIII. Berlin, 1957.

3. Haselbach К. Der niederösterreichische Bauernkrieg am Ende des 16. Jahrhunderts nach bisher unbenützten Urkunden. Wien, 1867.

4. Krones F. Aktenmässige Beiträge zur Geschichte des Windischen Bauern aufstandes vom Jahre 1573 // Beiträge zur Kunde steirmärkischer Geschichtsquellen, 5, 1868. S.3–34.

5. Franz, QGB.

6. Weizsäcker W. Pfälzische Weistümer. Speyer, 1957.

1. Майер В. E. Крестьянство Германии в эпоху позднего феодализма. М., 1985.

2. Abel, GDL.

3. Aufstände, Revolten, Prozesse. Beiträge zu bäuerlichen Widerstandsbewegungen im frühneuzeitlichen Europa / Hrsg, von W. Schulze. Stuttgart, 1983.

4. Blickte P. Unruhen in der ständischen Gesellschaft 1300–1800. München, 1988.

5. Boelke W. A. Bäuerliche Wohlstand in Württemberg Ende des 16. Jahrhunderts // Jahrbuch für Nationalökonomie und Statistik, 176, 1964. S. 341–280.

6. Eckhard H. W. Herrschaftliche Jagd, bäuerliche Not und bürgerliche Kritik. Zur Geschichte der fürstlichen und adeligen Jagdprivilegien Vornehmlich im südwestdeutschen Raum. Göttingen, 1976.

7. Feigl H. Der niederösterreichische Bauernaufstand 1596 / 97. 2. Aufl. Wien, 1978.

8. Grüll G. Der Bauer im Lande ob der Enns am Ausgang des 16. Jahrhunderts. Abgaben und Leistungen im Lichte der Beschwerden und Verträge von 1597–1598. Wien; Köln; Graz, 1969.

9. Franz G. Geschichte des deutschen Bauernstandes Vom Frühen Mittelalter bis zum 19. Jahrhundert. 2. Aufl. Stuttgart, 1976.

10. Lütge, GDA.

11. Pirchegger H. Die Innerösterrcichischen Bauernkriege. Ausgewählte Aufsätze. Graz, 1950.

12. Press, KK. S. 65–70.

13. Schmidt G. Bauernunruhen in Weilmünster (1563–1588) // Nassauische Annalen, 95, 1984. S. 91–117.

14. Schmidt G. Agrarkonflikte im Gebiet des Wetterauer Gravenvereins (ca. 1550–1650) // Wetterauer Geschichtsblätter, 33, 1984. S. 70–112.

15. Schmidt G. Agrarkonflikte und Territorialisierung // Jahrbuch für Regional geschichte, 16, 1989. S. 39–56.

16. Schulze W. Bäuerlicher Widerstand und feudale Herrschaft in der Frühen Neuzeit. Stuttgart; Bad Cannstatt, 1980.

17. Schulze W. Oberdeutsche Untertanenrevolten zwischen 1580 und 1620. Reichssteuern und bäuerlicher Widerstand // Bauer, Reich und Reformation. Festschrift für G. Franz / Hrsg, von P. Blickte. Stuttgart, 1982. S. 120–147.

18. Wunder H. Das Dorf um 1600 — der primäre Lebenszusammenhang der ländlichen Gesellschaft // Literatur und Volk im 17. Jahrhundert / Hrsg, von W. Brückner, P. Blickte. D. Breuer. T. 1. Wiesbaden, 1985. S. 69–87.

19. Wunder H. Die bäuerliche Gemeinde in Deutschland. Göttingen, 1986.