Героические злоключения Бальтазара Кобера

8

Бамберг в 1595 году был опустошен эпидемией тифа, обескровившей город. Фридрих Каммершульце имел там многочисленных друзей, которых буря разбросала по разным местам. После некоторых поисков он нашел дом, где обитал некий Иуда Коган, который был, как свидетельствовало его имя, еврей. Сначала Бальтазар Кобер весьма удивился, что его учитель встречается с людьми, которых ему всегда рисовали в черных красках. Но когда он увидел, с какой услужливостью, с какой глубокой радостью этот Коган принял алхимика, он сразу понял, что этих двоих связывали весьма крепкие узы.

– Кто этот молодой человек?

– Студент богословия, сопровождающий меня в Нюрнберг, – ответил Каммершульце.

– Вот как! – заметил еврей. – Считайте, юноша, что вам невероятно повезло, ведь ваш учитель – это настоящий ученый!

И он тотчас же приготовил отвар из пахучих трав, который предложил им выпить. Потом начался разговор о трудностях момента. Лютеране ополчились против кальвинистов. Католики под предводительством иезуитов яростно защищались от протестантов. И все они преследовали евреев, рассматривая их как самых свирепых религиозных врагов, еще более ужасных, чем мусульмане.

Однако, увлеченные примером Иоганна Рейхлина, на которого повлияли Пико делла Мирандола и «Shaare Ora»[4]Хикатильи, некоторые эрудиты увлеклись иудейской каббалой, находя там традиционные основы, применимые и к христианству. Рейхлин изучил древнееврейский язык в Линце, беря уроки у еврея по имени Иаков бен Ехиель Лоанз, который был личным лекарем самого императора, потом усовершенствовал свои познания в Риме у другого еврея, замечательного Обадиа Сфорно. Результатом этого обучения стали две написанные им книги: «О чудесном слове» и «О каббалистическом искусстве», – которые сформировали взгляды «Общества праведных», основанного одним из учеников Агриппы фон Неттесгейма. В это общество входил и Каммершульце. Его члены были христианами, но знали древнееврейский язык и поддерживали самую тесную связь с каббалистами-евреями, такими, как Иуда Коган.

Это «Общество праведных», конечно же, было тайным, закрытым для всех, кто не подвергался длительному испытанию, ибо приходилось соблюдать крайнюю осторожность в этих материях, которые касались самых интимных структур Божества. Собрания происходили в совершенно безобидных местах, например в доме того и иного брата, чтобы никто не мог догадаться даже о том, что такое общество существует. В течение длительных часов, пока происходили эти собрания, члены общества исполняли некий ритуал, основанный на повторении божественных Имен, что позволяло посвященным подготовить свое сознание к приятию в себя Колесницы – эта Колесница была одновременно и той, которую видел Иезекииль на берегу реки Кебар, и той, на которой Илия вознесся на небо.

А посему Фридрих Каммершульце решил, что Бальтазар получит здесь свои первые уроки древнееврейского языка и таким образом когда-нибудь сможет вступить в «Общество праведных». Однако он не скрыл от него, что это произойдет, возможно, не скоро, а пока велел ему дать клятву на Библии, что он никогда никому не расскажет о том, что узнает во время этого обучения, которое будет проходить под его руководством. Юноша был невероятно польщен оказанным ему доверием и с пристрастием начал изучать древнееврейский алфавит, запоминая нумерическое значение каждой буквы. Он был полон воодушевления и самого искреннего изумления.

Что касается Каммершульце, то он попросил Когана оценить, достоин ли Кобер-сын получить эти уроки. Вот почему он ожидал, пока они приедут в Бамберг, прежде чем приступить к обучению его этим материям. Иуда Коган оценил Бальтазара очень высоко, хотя юноша почти ничего не сказал в его присутствии, а может быть, именно по этой причине. Эти люди судили о себе подобных не по общепринятым меркам. Паппагалло, Каммершульце, а вот теперь и Коган каким-то образом почувствовали связь, которая соединяла Бальтазара с неведомым, его способность общаться с потусторонним миром, как если бы речь шла о мире подлунном. Они поняли, что мальчик от рождения обладал даром шестого чувства, позволявшего ему осязать невидимое, чувство, которое надо было отточить, чтобы оно могло воспринимать более серьезные сущности, нежели своих умерших родственников…

Бальтазар и его учитель оставались неделю в Бамберге. Потом они продолжили свое путешествие в направлении Нюрнберга. В ритме бега лошадей Кобер-сын узнал о сефирот,[5] о тайнах Берешит,[6] что показалось ему намного более захватывающим, нежели теологические рассуждения, которыми доктор Тобиас Пеккерт некогда набивал ему уши. И когда через три дня они увидели на горизонте город маркграфов, наш студент спешился с коня и посмотрел на шпили колоколен и крыши такими глазами, словно они были церквами и крышами Иерусалима. Его изумленные глаза приветствовали город, где он надеялся опять встретить Паппагалло, Розу и других актеров и где, как ему показалось, были собраны все сокровища мира.

И действительно, Нюрнберг в эту историческую эпоху был одним из культурных центров Запада. Там царствовали ремесленники. Они печатали книги, такие красивые и редкостные, что каждый, кому приходилось их раскрывать, не мог не ощутить священный трепет. Они гравировали по дереву и металлу (Дюрер покоился здесь же, на кладбище святого Иоанна). Они занимались тиснением на коже и чеканили шпаги не хуже, чем в Кордове. Вестники также имели в этом городе многочисленных братьев, а с 1553 года, когда свары между горожанами поутихли, перенесли сюда даже центр своей деятельности. Их главный штаб, называемый Капитулом, состоял из девяти избранных членов, чьей обязанностью было управление братством и защита его интересов на территории всех германских стран. В более древние времена местом пребывания Капитула был Ратисбонн.

Естественно, что после своего прибытия наши путешественники первым делом нанесли визит Капитулу. Дом, в котором происходили его заседания, стоял под вывеской гильдии суконщиков, за которой прятались вестники. Фридриха Каммершульце там встретили с большими почестями. Его сразу же представили исполнительному секретарю, которого звали Паслигур, – это был тучный мужчина с приятным лицом, обрамленным подстриженной в виде трапеции бородой, на котором, когда он их встретил, было выражение крайней озабоченности.

– Мои бедные друзья, – сказал он, вздыхая, – вы приехали в Нюрнберг в очень тяжелый для нас момент.

– А что происходит? – спросил алхимик.

– На этой неделе сюда прибыл ректор Франкенберг на встречу с Шеделем, главным ректором Франконии. И уже на следующий день глашатай провозгласил, что в городе прячутся колдуны, алхимики, каббалисты и другие хулители истинной христианской религии и что обещана награда каждому, кто их выдаст.

Каммершульце обернулся к Бальтазару:

– Видишь, какого учителя ты оставил, когда уехал из Дрездена!

– Увы, – сказал юноша, – теперь-то я понимаю, как гадок этот человек и как негибок его развращенный ум!

Паслигур продолжал:

– Однако до сих пор наемники ректора сумели арестовать лишь нескольких несчастных, на которых донесли соседи, руководствуясь низкими расчетами личного порядка. Наши ведут себя осторожно, ожидая, пока опасность минует.

– А где Паппагалло? – спросил Бальтазар.

Паслигур приложил палец к губам:

– Неужели существует кто-то с таким странным прозвищем? Это слишком похоже на выдумку, на фантазию чистой воды. Я не знаю никого в нашей местности, кого бы так называли, да и в целом мире вряд ли найдется такой человек. А до попугаев нам нет никакого дела.

Бальтазар понял свою оплошность и промолчал.

Нюрнберг был непроходимым лабиринтом улочек, в котором Каммершульце, казалось, знал все ходы и выходы. Он углубился в него без колебаний, каждый уголок города, по-видимому, был ему хорошо знаком. Ученик сопровождал его, прихрамывая, ибо очень устал. Наконец они подошли к неказистому на вид дому, над дверью которого висел звонок. Алхимик дернул за веревочку. Появился рыжий взлохмаченный человек с тупым выражением лица и спросил, что им надо.

– Увидеть твоего хозяина, достопочтенного доктора Циммерманна.

– Как вы сказали? – переспросил рыжий, приставив к уху сложенную трубочкой ладонь. – Здесь проживает господин Гольтштейн, который, впрочем, в отъезде.

Каммершульце, казалось, нисколько не удивился и невозмутимо повторил:

– Мы хотели бы увидеть твоего хозяина, милейшего доктора Циммерманна.

– Достопочтенного, милейшего… – повторил слуга со своим глупейшим выражением лица, – а как еще, уважаемый гость?

– И любезного, мой добрый друг!

И тогда лицо олуха в один миг преобразилось. Свет ума и почти иронии сверкнул в его глазах, озарив лицо.

– Входите! Входите быстрее! – сказал он, окинув опасливым взглядом улицу, направо и налево.

Наши друзья вошли. Дверь закрылась за ними. Престранная личность семенила ногами впереди, и наконец они оказались в большом зале, где их провожатый, неожиданно выпрямившись во весь рост, снял накладные усы и рыжий парик.

– Циммерманн, старый плут! – воскликнул Каммершульце, смеясь. – Как видишь, я не забыл слова пароля! Достопочтенный, милейший и любезный… Кто бы додумался так тебя величать?

И они бросились в объятия друг друга.

Люди ректора разыскивали Якоба Циммерманна вот уже три года. Он скрывался в Нюрнберге под маской этого довольно странного слуги, чей хозяин официально пребывал в отъезде, что позволяло ему продолжать свои труды в достаточно надежных условиях безопасности. Немногие братья знали о его укрытии, и до этого момента Каммершульце также не подозревал, под какой внешностью он маскировался.

– Ситуация не улучшается, – сказал Циммерманн, приглашая гостей садиться. – Паппагалло за несколько дней до своего поспешного отъезда сообщил мне через Розу, что доктору Франкенбергу удалось внедрить одного из своих в наше братство. Таким образом он надеется узнать имена наших предводителей, наши правила, наши тайны и, само собой разумеется, потом разгромить нашу организацию.

Сердце Бальтазара усиленно забилось при упоминании о Розе, но та новость, что его друзья оставили город, так его опечалила, что в первую минуту он даже не встревожился, услышав зловещее сообщение о предательстве одного из братьев. Циммерманн продолжал:

– Ты должен понять, мой добрый Фридрих, что теперь я не доверяю никому и вынужден подозревать самых искренних друзей… Этот Франкенберг – сущий дьявол. Ему удалось посеять недоверие в нашем братстве.

– Ты можешь приютить нас на несколько дней? – спросил алхимик.

– Слуга господина Гольтштейна не может не принять друзей своего хозяина… – сказал Циммерманн. – Дорогой Фридрих, твой ученик и ты можете жить здесь так долго, как вам заблагорассудится.

И снова тоненькая ниточка, связывавшая Бальтазара с комедиантами, была обрезана. Немного утешило юношу только то, что он будет находиться рядом с Каммершульце, которым он восторгался с каждым днем все больше. Итак, они поселились в жилище Циммерманна. Последний, будучи членом братства вестников и «Общества праведных», как и алхимик, помогал нашему другу в освоении древнееврейского языка, научив его методу, оказавшемуся очень эффективным. Между тем Каммершульце пришел к выводу, что не помешает соблюдать особую осторожность, а потому ему следует спрятать свою личность и личность Кобера-сына под вымышленными именами. Таким образом, алхимик превратился в Франца Мюллера, торговца суконными изделиями, а Бальтазар – в его сына Мартина. Они прибыли из Мангейма с целью открыть здесь свои лавки.

Прошел месяц, потом второй и третий, а от странствующих актеров не было никаких известий. Люди Франкенберга следили за всеми, кто проезжал в ту или другую сторону через городские ворота, что значительно затрудняло передвижения вестников. К счастью, последователи Кальвина решили, что эти меры направлены против них и взбунтовались, чем воспользовались также католики, организовав несколько процессий. Короче говоря, волнение нарастало, и светские власти открыто критиковали приказы ректора, называя их «нереалистическими» и «опасно исполняемыми». Ведь война маркграфов не смогла полностью искоренить бунтарский дух, и ни мэр, ни городские старейшины не осмеливались прибегать к слишком крутым мерам в этой деликатной ситуации.

Приближалась Пасха. И на святой четверг произошло событие, перевернувшее все существование Бальтазара Кобера. Погода была мягкая, воздух имел ту особую консистенцию, которая возвещает обновление. Наш молодой друг шел со стороны церкви святого Арсения, возвышавшейся за дворцом Гогенцоллернов, огромным зданием, которое накрывало своей тенью весь купеческий квартал. Бальтазару было чрезвычайно приятно шагать по этим улочкам, где соседствовали цехи самых различных ремесленников. Его любопытство, его жажда знаний словно подпитывались жизнью, кипевшей в этих лавчонках и этих мастерских, где все были заняты своим делом.

Что особенно ему нравилось в этих ремеслах, так это точность движений, которую годы учения и труда доводили до такого идеального состояния, что работник делался составной частью своего изделия. Согбенные чеканщики со временем превращались в медную пластинку с высеченным на ней рисунком; золотых дел мастера, плавя, вытачивая и шлифуя, меняли свою форму вместе с металлом; столяры с желтыми от опилок головами постепенно сливались со своими досками; кузнецы претворялись в кузнечные горны. Бальтазар восхищался их инструментами, названия которых, часто довольно необычные, звучали приятно для его уха.

И вот, когда он остановился возле мастерской, где изготовляли лютни, пытаясь понять, как играют на инструменте, которого он никогда раньше не видел, его позвал чей-то голос, прозвучавший из глубины домика. Он немного наклонился вправо и увидел совсем юную девушку – она знаками просила его подойти ближе. Ей еще не было и двенадцати лет; ее полусерьезное, полупроказливое лицо, казалось, излучало счастье. Бальтазар, очень удивленный и втайне очарованный, сделал шаг ей навстречу, потом другой. Его сердце стучало, как барабан во время атаки. Руки и ноги у него дрожали, и он не мог унять эту дрожь. Еще шаг – и ему показалось, что его сердце сейчас выскочит из груди. Он застыл на месте, парализованный, влажный от пота, онемевший, а очаровательная девочка приблизилась к нему грациозной походкой и ласково положила ладонь ему на плечо.

И тогда музыкальные инструменты, бездействовавшие в мастерской, дружно пробудились и вместе заиграли чудесную мелодию, какую можно услышать разве что в исполнении ангелов. Она звучала нежно, изысканно, кристально чисто и в то же время с такой силой, которая передвигает горы. По щекам Бальтазара струились слезы. Потом ему почудилось, что его тело стало пустым, прозрачным и таким невесомым, что его подошвы более не чувствовали касания к полу. Вот сейчас он улетит, подобно воздушному шарику, поднимется над крышами, исчезнет за облаками…

Музыка умолкла. И в этот момент, возможно, больше не принадлежавший времени, Бальтазар внятно услышал голос земли, которая с ним разговаривала. Она разговаривала с ним через свои деревья, своих птиц, свои поля и свои воды. Но это был голос, который долетал до него, как тихий и ласковый ветер, исходящий из самых глубин его существа. Потому что в этот миг он уже не чувствовал границы между своим, как ему раньше казалось, внутренним, миром и тем, что он наблюдал как нечто внешнее по отношению к нему. Был ли он частью вселенной, или наоборот, вселенная была в нем? Девочка смотрела на него и улыбалась.

Позже Бальтазар Кобер напишет:

«Эта встреча с Софией в образе девочки-ребенка была началом моей настоящей жизни, которую другие назовут „мистическим опытом“ или, более вероятно, „безумием“. До сих пор мои встречи были, главным образом, встречами с моим отцом Иоганном Сигизмундом, с его первой женой Валентиной и с моим братом-близнецом Гаспаром. Я также видел мельком, словно в ужасном кошмаре, лицо Эльзбеты, последней дочери Валентины. Но начиная с этого святого четверга 1596 года – день навеки благословенный! – передо мной щедро открылись сферы разума благодаря улыбке этой девочки и ладони, которую она положила мне на плечо. Потому что (необходимо ли в этом признаваться?) могучий поток любви излился на меня, когда взгляд Софии встретился с моим взглядом».

В действительности девочку звали Урсула, и она была самой младшей дочерью мастера Везенберга, который изготовлял лютни. Она не разговаривала, не обладала, казалось, здравым рассудком и не прекращала улыбаться, поэтому ее считали ребенком, отсталым в развитии. Однако за врожденную веселость, за грацию и вечную улыбку Урсулу уважали и любили – горожане даже называли ее «ангелом мастера Везенберга». Именно с этим ангелом и вошло для Бальтазара в привычку встречаться один раз в неделю, в четверг. Каждая из этих встреч вызывала в нем такие сильные ощущения, что ему казалось, он больше не выдержит, но не успевал он расстаться с Урсулой, как снова жаждал ее увидеть.