Герварт Вальден — куратор нового искусства. Жизнь и судьба

Глава 3. Выбор Герварта Вальдена: люди — картины — убеждения

Рассуждая сегодня о современном, а вернее актуальном искусстве (contemporary art), мы подразумеваем глобальную инфраструктуру, охватывающую собой разнообразные выставки и ярмарки, конференции, церемонии, премии, интернет-порталы, музеи и галереи, находящиеся под опекой международных кураторов, а также разного рода патронов, коммерческих и медийных. Назначение этой гигантской сети — производство актуальных дискурсов, трендов и цен.

Ничего подобного в 1910–1920-х годах, когда галерея «Штурм» разворачивала свою деятельность, разумеется, не существовало. Но развитие публичной сферы, происходившее в Европе XIX века, потребовало более явного присутствия художников на общественной сцене и установления более тесного взаимодействия между ними. И прежде чем Вальден начал соединять на своих выставках картины, он обрел опыт объединения людей искусства. Интроверт по натуре, он в то же время обладал завидным умением завязывать знакомства и устанавливать контакты.

Эта способность обнаружилась в нем рано и в какой-то мере объяснялась превращением Берлина в арену международной художественной жизни. Он был, вспоминают современники, истинным берлинцем, тонко чувствовал этот город, о чем свидетельствуют его драматические сочинения, окрашенные особым берлинским колоритом и юмором. «Берлин — единственный город в Германии, — напоминает Барбара Альмс, — в котором могла быть предпринята попытка реализации вальденовской идеи пропаганды воинствующего авангарда… это энергичный, опьяненный новшествами мегаполис… В Берлине модерн рождался не из культурной традиции (как это было в Париже, Петербурге, Москве, Вене или Мюнхене), а из неукротимого роста — и переплетения — самых различных экономических и социальных факторов»[71]. И Вальден, без сомнения, внес особый вклад в обретение Берлином начала ХХ века звания «новых Афин».

^{Лейпцигерштрассе, Берлин. Конец XIX века. Альбуминовый отпечаток. Музей архитектуры им. А. В. Щусева, Москва}

^{Фридрихштрассе, Берлин. Конец XIX века. Альбуминовый отпечаток. Музей архитектуры им. А. В. Щусева, Москва}

По данным Альмс, в 1901 году Вальден организует кабаре «Теопласм», где станут собираться будущие приверженцы экспрессионизма, в 1903-м возглавляет Бетховенское общество (в ту пору ему едва минуло двадцать пять), а в следующем создает общество «За искусство», которым руководит вплоть до 1910 года, одновременно являясь членом правления Общества Гёте и главным редактором журнала Das Magazin für die Literatur des In- und Auslandes[72].

^{Курт Ауэрбах. Ксилография («Концерт»). Журнал «Штурм». Май 1912}

Что касается общества «За искусство», то оно всецело держалось на его организаторских способностях и молодом энтузиазме. А также порой и собственных средствах, заработанных музыкальным репетиторством. Раз в две недели там проходили вечера, «программы [которых] строились вокруг творчества какого-нибудь одного литератора, художника или музыканта, который лично выступал перед собравшимися… читали свои сочинения Рихард Демель, Альфред Дёблин, Максим Горький, Карл Краус, Андре Жид, Франк Ведекинд, Эльза Ласкер-Шюлер, Генрих и Томас Манны. Устраивались отдельные старательно продуманные музыкальные вечера, на которых звучала музыка Густава Малера, Рихарда Штрауса, Конрада Анзорге, Арнольда Шёнберга и самого Вальдена»[73]. «Художественная элита, — отмечает Тереза Кестер, — воспринимала объединение как форум единомышленников»[74], а его организатор, что нетрудно заметить из перечисленных имен, — как способ расширения городских границ, интернационализации художественной жизни Берлина. Важным для себя Вальден счел выступление в 1906 году в Берлине Максима Горького, который в тот момент по заданию большевистской партии отправляется в международное турне. Нельзя исключать, что именно он и преподал Вальдену первый урок коммунистических идей.

^{Площадь Ам Хоф, Вена. Вторая половина XIX века. Альбуминовый отпечаток. Музей архитектуры им. А. В. Щусева, Москва}

^{Улица Грабен, Вена. Вторая половина XIX века. Альбуминовый отпечаток. Музей архитектуры им. А. В. Щусева, Москва}

Еще одним его русским знакомым со времен вечеров общества «За искусство» был Максимилиан Шик, первый переводчик произведений Горького на немецкий язык, в то время студент историко-филологического факультета Берлинского университета, с которым Вальден вновь повстречается, перебравшись жить в Москву.

Расширение берлинского круга Вальдена происходило также благодаря регулярным визитам в Вену, одну из столиц модерна, и появлению там новых знакомств, в первую очередь с поэтом и издателем Карлом Краусом и композитором Арнольдом Шёнбергом. Краус, как старший, станет на первых порах опекать Вальдена. Впрочем, он полагал, что дарование его молодого товарища более относится к сфере музыки, чем литературы, и советовал бросить редакторскую работу, чтобы продолжить карьеру композитора. И подобное недоверие к его возможностям, вероятно, претило самолюбию Вальдена.

Отношения с Шёнбергом, которого Вальден привлек в общество «За искусство», впоследствии испортились, потому что оба были в ту пору начинающими композиторами, но Вальден, в отличие от Шёнберга, вовсе не был склонен к экспериментам в музыке и хранил верность импрессионистической школе. Их пути разошлись окончательно после публикации в «Штурме» критической рецензии в адрес Шёнберга, написанной Вальденом под псевдонимом. Лояльность была не в его духе, он был совершенно уверен, что идеалы искусства требуют неустанной борьбы.

Между тем самым большим «даром» Вены для Вальдена стала многолетняя дружба и сотрудничество с Оскаром Кокошкой. Впоследствии художник опишет в мемуарах свой приезд в Берлин и волнение перед встречей с Вальденом[75]. С весны 1910 года его рисунки будут публиковаться в «Штурме» практически непрерывно, но помимо этого он станет чуть ли не главной опорой Вальдена, исполняя работу помощника редактора, репортера, разносчика. Они оба тогда были крайне бедны, питались чаем с сухарями, по выходным посещая дешевую столовую, где бесплатно подавался хлеб.

^{Оскар Кокошка. Около 1910}

^{Оскар Кокошка. Карл Краус. Рисунок. Журнал «Штурм». Май 1910}

Другим городом, в который регулярно ездил Вальден в молодые годы, был Мюнхен, неизменно соперничавший с Берлином за звание культурной столицы Германии. Начиная с конца XIX века сюда для обучения в частной школе живописи Антона Ажбе съезжались молодые художники из разных стран, в том числе из России. «Редкий представитель русского Серебряного века не побывал… в Мюнхене»[76]. Именно здесь, в особо концентрированной художественной обстановке этого города, выбор Вальдена своего жизненного пути стал все более склоняться в сторону изобразительного искусства.

^{Карлсплац, Мюнхен. 1906. Серебряно-желатиновый отпечаток. Музей архитектуры им. А. В. Щусева, Москва}

^{Карлстор, Мюнхен. 1906. Серебряно-желатиновый отпечаток. Музей архитектуры им. А. В. Щусева, Москва}

Он бывает в салоне русской художницы Марианны Веревкиной, дочери коменданта Петропавловской крепости и ученицы Ильи Репина, на Гизелаштрассе, 23. На третьем этаже этого здания, где обосновались Веревкина и ее друг Алексей Явленский, был устроен салон гизелистов, место встречи начинающих художников и уже вполне известных в художественном мире персон. Тяготение к возвышенному не помешало Веревкиной, как вспоминал Игорь Грабарь, привезти с собой в Германию и русскую кухарку, и русский самовар, отчего «ее салон… прославился не только разговорами об искусстве, но и поистине российской гостеприимностью»[77].

^{Марианна Веревкина. Автопортрет. 1910. Холст, масло}

Как принято считать, именно там в 1909 году сформируется художественное объединение, из которого через пару лет родится «Синий всадник». В группу под этим названием войдут художники, поэты, музыканты из Германии, Франции, Швейцарии и России. Одними из первых они образуют круг авторов галереи «Штурм».

Название «Синий всадник», спонтанно возникшее у Василия Кандинского и Франца Марка, отражало их общую любовь к синему цвету, а также, как шутили сами художники, то обстоятельство, что Марк любил изображать лошадей, а Кандинский всадников. Это название появится на обложке изданного в мае 1912 года Райнхардом Пипером в Мюнхене альманаха, своего рода манифеста авангардного искусства тех лет. Важно отметить, что альманах вышел из печати буквально следом за организованной Вальденом в марте — апреле 1912 года в Берлине выставкой с участием художников объединения. Таким образом, исключать возможности его идейного воздействия на содержание этого необычного сборника было бы неверным. «Во всяком случае, перекличку „Штурма“… Вальдена с „Синим всадником“, — замечает Зинаида Пышновская, — обнаруживаешь постоянно»[78].

^{Василий Кандинский. Дизайн членского билета Мюнхенского объединения художников. Ксилография. Журнал «Штурм». Октябрь 1912}

В целом сотрудничество Вальдена с Кандинским на протяжении многих лет было чем-то большим, чем «простые отношения организатора выставок и художника. <…> Он, возможно, первым признал выдающееся значение Кандинского и масштаб его личности»[79]. По мнению Елены Халь-Фонтен, «никто не сделал для Кандинского так много конкретных дел, как Херварт Вальден. <…> Их можно было бы назвать Powеrpaar (нем. „силовая пара“ — примеч. автора), так замечательно дополняли и поддерживали они друг друга»[80].

^{Альманах «Синий всадник». Мюнхен. 1912}

Несмотря на все перипетии, в германских архивах сохранились 73 письма, 36 открыток и одна телеграмма, отправленные Вальдену Кандинским. Эти источники дают представление о том, что поддержка художника со стороны Вальдена, в том числе и на международном уровне, не только принесла Кандинскому широкую известность, но и позволила уйти от повседневных забот, всецело посвятить себя творчеству. Вальден взялся за организацию выставок Кандинского, продажу его картин, публикацию теоретических работ. Им была издана первая биография Кандинского. Он вел яростную полемику в прессе, защищая Кандинского от злобных нападок консервативных критиков.

Чем же так привлек Вальдена Кандинский? Более всего, как считают, тем, что его живопись говорила языком абстракции, а картины носили отчетливо музыкальные названия — «Композиция», «Импровизация», что в представлении Вальдена открывало изобразительному искусству путь к высшей духовной субстанции — музыке. Нелл Вальден и вовсе полагала, что творчество многих художников «Штурма» было вдохновлено музыкой. К тому же Кандинский был единственным среди участников «Синего всадника», кто, как и Вальден, интересовался теоретическими основами экспрессионизма и писал статьи для «Штурма». О такой возможности Вальден известил его буквально в первом же письме. Чтобы быть понятым, искусство поворота непременно нуждалось в собственных интерпретаторах и теоретиках.

^{Василий Кандинский. Акварель. Журнал «Штурм». Январь 1920. Печать в пять красок}

В качестве первого куратора выставок Кандинского Вальден экспериментирует с контекстом его произведений, расширяя таким образом их символическую ценность. На инаугурационной выставке «Штурма» он экспонирует девять работ художника. На второй выставке живопись Кандинского оказывается рядом с работами итальянских футуристов, что вызывает обоюдное недовольство. «Футуристы были в ярости от того, что их „смешали“ в кучу со „скучными“ экспрессионистами. Кандинский почувствовал себя обделенным вниманием»[81]. Но Вальден не дрогнул, а сама выставка имела успех.

^{Василий Кандинский. Акварель № 6. Журнал «Штурм». Ноябрь 1919}

На выставке французской графики, третьей по счету в «Штурме», в мае 1912 года пять ксилографий Кандинского оказываются среди работ уже завоевавших признание французских мастеров — Пикассо, Гогена, Эрбена.

Как и всякий выбор куратора, особенно когда речь идет о современном искусстве, взгляд Вальдена на творчество Кандинского был субъективен, но ему первому удалось показать его «через призму различных направлений европейского авангарда»[82]. Это был тот прием «диалога», которым будут широко пользоваться кураторы второй половины ХХ — начала ХХI веков.

Нет ничего удивительного в том, что, задумав первую персональную выставку в своей галерее, Вальден решает сделать ее героем Кандинского. Она открылась 2 октября 1912 года и сопровождалась специальным номером журнала «Штурм» (№ 129, октябрь 1912), где были опубликованы эссе художника о назначении искусства, а также шесть его гравюр, навеянных русскими мотивами. «Я очень горжусь этой выставкой, — писал Вальден Кандинскому в день вернисажа. — Это сильнейшее из всего, что может представить Европа сегодня»[83].

^{Обложка журнала «Штурм» с рисунком Василия Кандинского. Октябрь 1912}

Далее галерея «Штурм» будет еще неоднократно показывать работы Кандинского, в том числе на выставках в Роттердаме, Лейдене, Утрехте, Гамбурге, Гронингене, Амстердаме, Брюсселе, Франкфурте-на-Майне, Аахене, Мюнхене, Штутгарте… А издательство «Штурм» к 47-летию художника подготовит альбом репродукций его произведений, плод совместной работы Вальдена и Кандинского. В свой день рождения, 5 декабря 1913 года, Кандинский получит по почте его первые экземпляры. Вальден не оставит своего друга без поддержки и в годы Первой мировой войны.

^{Объявление о выставке Василия Кандинского «Живопись. 1901–1912» в галерее «Штурм», Берлин. Журнал «Штурм». Октябрь 1912}

Но и для самого Вальдена сотрудничество с Кандинским — чрезвычайная удача, особенно в первое время, пока его кураторский почерк еще не до конца сформировался. Скажем, неожиданное появление на Немецком осеннем салоне среди работ авангардных художников разного рода примитивов — явное влияние Кандинского, который, что понятно и по содержанию альманаха «Синий всадник», интересовался народным и этническим искусством и предоставил Вальдену для экспонирования на Салоне две принадлежавшие ему азиатские картинки из риса.

Кандинский способствовал контактам Вальдена во Франции. Хотя главная роль в этом деле принадлежала, конечно, Аполлинеру, «безмятежному Зевсу», как называл его Шагал. Начиная с 1912 года поэт сотрудничал с журналом «Штурм». Хорошо знавший мир современного изобразительного искусства, он помог Вальдену установить связь с такими художниками, как Хуан Грис, Фернан Леже, Луи Маркусси, Жан Метценже, Альбер Глез, Франсис Пикабиа, Георгий Якулов. Репродукции их произведений стали появляться на страницах журнала, а сами работы участвовать в выставках галереи.

^{Парижский бульвар. Вторая половина XIX века. Альбуминовый отпечаток. Музей архитектуры им. А. В. Щусева, Москва}

^{Улица Риволи, Париж. Конец XIX века. Серебряно-желатиновый отпечаток. Музей архитектуры им. А. В. Щусева, Москва}

^{Кафе дю Дом. Монпарнас, Париж. Начало ХХ века. Фотооткрытка}

Нелл Вальден вспоминала о своей первой поездке с мужем в Париж с целью отбора произведений для предстоящего в сентябре 1913 года берлинского Салона. Ее память запечатлела встречи, приемы, театры, кабаре и «постоянное общение с художниками нашего круга. <…> Мы встречались с [Риччотто] Канудо, Блезом Сандраром, Робером Делоне и его женой Соней, — пишет она. — В маленькой столовой Делоне я впервые увидела Хуана Гриса, Фернана Леже и Марка Шагала. <…> Вечера мы проводили в Латинском квартале или на Монмартре. Кафе „Ротонда“ или „Кафе дю Дом“ были нашими местами. <…> Вальден никогда не танцевал. Но он любил смотреть на танцующих, а когда это ему надоедало, ударялся в нескончаемую дискуссию о современном искусстве»[84].

Устройство Вальденом Первого осеннего салона в Берлине, отмечает Барбара Альмс, привело «к формированию своеобразной оси „Париж — Берлин — Москва“»[85]. Незримая связь трех столиц укреплялась всякий раз, когда в выставках французского искусства, организованных «Штурмом», участвовали осевшие в Париже русские художники — Наталия Гончарова, Михаил Ларионов, Соня Делоне-Терц… Но особенно прочной ее сделали персональные показы Александра Архипенко (1913) и Марка Шагала (1914).

В 1960–1970-е, в эпоху так называемого кураторского поворота, одним из результатов которого стало появление в Париже Центра Жоржа Помпиду, его первые кураторы, решившие заново представить историю искусства ХХ века, задумают масштабную выставку «Париж — Берлин — Москва», непосредственно связанную с ролью Берлина в развитии классического авангарда. К сожалению, она так и не будет реализована из-за политических реалий того времени: Берлин имел статус разделенного города[86]. Однако идея получит воплощение в форме отдельных выставок «Москва — Париж» и «Москва — Берлин». Деятельность Вальдена и его галереи найдет там, увы, более чем скромное отражение.

Открывая Первый Немецкий салон, Вальден не без гордости заявил, что большинство представленных на нем художников — это его друзья. Для него, полагает Барбара Альмс, «очень важна была идея дружбы, уже на самом раннем этапе ставшая необходимой предпосылкой всей [его] деятельности»[87].

^{Обложка журнала «Штурм» с рисунком Луи Маркусси. Февраль 1922}

В воспоминаниях Нелл Вальден есть немало эпизодов, воссоздающих атмосферу творческого дружества, окружавшую ее: посещения уютной квартиры Кандинского и его подруги, художницы Габриеле Мюнтер, встречи с Марианной Веревкиной и другими художниками «Синего всадника» в мюнхенском кафе «Одеон»; веселое застолье в маленьком берлинском ресторанчике с итальянскими футуристами Маринетти и Боччони. «Это были часы, наполненные воодушевлением, энтузиазмом, южным пылом, дружбой», — напишет она[88]. Вчетвером они катались в открытом автомобиле по центральным улицам Берлина, разбрасывая вокруг футуристические манифесты. А еще Нелл Вальден с удовлетворением отметит, что на открытие Первого Немецкого осеннего салона съехались друзья «Штурма», жившие не только в Германии. Из Нидерландов — художница Якоба ван Хемскерк, из Праги — график и скульптор Эмиль Филла, из Швейцарии — Ханс Арп и Герман Хубер, из Парижа — Робер и Соня Делоне, из Италии — Филиппо Томмазо Маринетти.

^{Обложка журнала «Штурм» с рисунком Михаила Ларионова. Июнь 1920}

И все же, каким бы притягательным для нас ни был сегодня весь этот ослепительный флер беззаботной богемной жизни начала ХХ века, важно заметить в тех нескончаемых разговорах с художниками, окутанных густым дымом сигарет, которые в избытке курил Вальден, признаки того, что станет чуть ли не главным в современном кураторстве — а именно широкое и разнообразное общение во имя выработки актуальных дискурсов и художественной повестки.

^{(Г.?) Кайзер. Рисунок («Друзья»). Журнал «Штурм». Август 1911}

При этом Вальден чуть ли не в одиночку вел неутомимую и не всегда понятную для окружения борьбу, чтобы противостоять устоявшейся иерархии в искусстве. Этим была вызвана его полемика с «кайзером» берлинских музеев — знаменитым Вильгельмом фон Боде, крупным специалистом в области старой голландской живописи и решительным противником модернизма, исповедовавшим известную истину, что великих художников создает время. Должно быть, в глазах Боде Вальден был абсолютным дилетантом, опиравшимся в своих суждениях не на знание предмета — историю искусств, а на собственное видение, как это делают многие современные кураторы.

^{Вильгельм фон Боде. 1914}

В то время как молодые авангардисты попросту посмеивались над критикой в свой адрес, замечает Лотар Шрейер[89], Вальден относился к подобным выпадам всерьез и неизменно был готов отразить атаку, иногда вполне намеренно поднимая градус дискуссии. Он желал добиться признания «своих» художников уже при их жизни, всячески опровергая мнение Боде, что стимулом для творчества экспрессионистов служит не любовь к искусству, не вдохновение, а желание заработать. Литературная эрудиция Вальдена, знание им немецкой классики, замечает Шрейер, позволяла оппонировать Боде довольно хлестко, невзирая на титулы прославленного старика: «Если… г-н Боде скажет, что Гёте был всего лишь художник, то пусть он подумает, что он сам всего лишь директор», — цитирует его Шрейер[90].

Очерченный Вальденом круг «Штурма» был весьма многолик и объединял чрезвычайно несхожих между собой мастеров. «В своей экспозиционной деятельности [он] ставил ударение, по-видимому, не на абстрактности или предметности, а на готовности художника искать в искусстве свои пути, ему адекватные»[91]. Ну а он сам неустанно вел поиск новых имен. С этим связаны его бесконечные разъезды, о которых пишет Нелл Вальден: «Летом мы снова отправились в поездку: Франкфурт, Мангейм, Страсбург, Кольмар, и далее — Швейцария, сначала Базель, а потом Берн и Фрибур <…> Затем мы посетили Лозанну, Женеву и Люцерн. Обратный путь в Берлин лежал через Мюнхен и Лейпциг. Путешествие заняло десять дней. <…> Трудно вообразить этот темп»[92].

В разных городах Германии и за рубежом у Вальдена со временем появляются партнеры и «постепенно создается целая интернациональная сеть структур „Штурма“, охватывающая всю Европу и даже выходящая за ее пределы — вплоть до Японии»[93]. Его деловое партнерство было исключительно отлаженно. Известно, например, что Нелл Вальден активно содействовала установлению контактов «Штурма» в скандинавских странах, прежде всего в Швеции; футуристы — в Лондоне, а молодой японец, выпускник художественной академии, повстречавшийся с Вальденом во время путешествия по Европе, — в Токио.

Камнем преткновения для признания заслуг Вальдена между тем явится то обстоятельство, что его деятельность по формированию интернационального художественного движения экспрессионистов разворачивалась буквально рука об руку с поиском адекватных форм валоризации нового искусства. Это дает основание современным исследователям говорить о «круге „Штурма“» не только как о результате кураторских усилий Вальдена, но и как о новаторской рыночной стратегии по созданию «корпоративной идентичности»[94].

Показательно, например, что «Штурм» публиковал открытки с фотографиями «своих» художников под персональными номерами: «Клее — под номером 11, Кандинский — под номером 4»[95]. Желая получить эксклюзивное право на обладание работами Оскара Кокошки, творчество которого Вальден рассматривал исключительно как достояние «Штурма», он заключил с ним особый контракт. Правда, выплачиваемые суммы оказались незначительны и не могли обеспечить художнику безбедное существование. Впрочем, нельзя отрицать и то, что Вальден прибавлял к гонорарам художников своего рода символическое жалование, наделяя их статусом принадлежности к главному символу нового искусства — бренду «Штурма».

Организуя выставки в своей галерее, он, что называется, создавал «брендированный продукт», который затем отправлял по городам Германии и за рубеж. Почти столетие спустя к подобной стратегии прибегнул Томас Кренс, экономист по образованию, возглавлявший в 1988–2008 годах Музей Соломона Р. Гуггенхайма в Нью-Йорке.

^{Фриц Бауман. Ксилография. Журнал «Штурм». Октябрь 1915. Оттиск с доски}

Основной маркетинговой стратегией галереи «Штурм» стали передвижные выставки. Их работа была исключительно четко спланирована и организована. Прирожденный харизматик, Вальден был великолепным менеджером. Он всецело посвящал себя работе, мог сутками не спать, ел, когда придется. Правда, как признавалась Нелл Вальден, он «пожирал» людей, требуя от них той же самоотдачи, с которой трудился сам.

Согласно хронике журнала «Штурм», первая из передвижных выставок была направлена Вальденом в феврале 1913 года в Будапешт. До Первой мировой войны его выставки успели побывать и в городах Германии — Лейпциге, Галле, Гамбурге, Ганновере, Йене, Магдебурге, Франкфурте, Штутгарте, Марбурге, Эрлангене, и за рубежом — в Гельсингфорсе (Хельсинки), Стокгольме, Аграме (Загреб), Токио, Лондоне, Тронхейме, Гётеборге. Таким образом, стратегия Вальдена доказала свою эффективность и весьма способствовала поддержанию финансового благополучия галереи.

Нелл Вальден в своих воспоминаниях утверждала, что участие в передвижных выставках ничего не стоило художникам, а транспортировка и страхование произведений, аренда выставочных помещений, издание каталогов осуществлялись на средства «Штурма». Андреа фон Хюльзен-Эш, исследовавшая этот вопрос досконально, поясняет, что с оплатой транспортировки картин бывало по-разному, иногда при перевозке ценных грузов Вальден брал с художников за фрахт. Порой для участников выставок в Берлине устанавливался вступительный взнос, а затем их работы отправлялись в турне уже за счет галереи[96].

Когда это становится возможным материально, Вальден начинает в прямом смысле инвестировать в экспрессионизм, и у галереи «Штурм» появляется собственная коллекция. Мало интересуясь деньгами как таковыми, он все заработанное тут же вкладывал в дело. Теперь передвижные выставки «Штурма» состояли хотя бы частично из фондов галереи, а их международный прокат существенно прибавлял произведениям в цене.

…Они были так увлечены своим делом, что совершенно не заметили приближения войны. «Мы в „Штурме“, — пишет Нелл Вальден, — абсолютно не интересовались политикой… Искусство и политика несовместимы, так предписал нам Герварт Вальден, и мы послушно следовали этому в основном верному принципу в жизни и в работе. К тому же „Штурм“ имел интернациональную природу <…> Он служил сборным пунктом целого художественного направления»[97].

В канун Первой мировой войны, в апреле 1914-го, передвижные выставки «Штурма» разъехались по 16 городам: работы Александра Архипенко демонстрировались в Галле, Якобы ван Хемскерк — в Гамбурге, Алексея Явленского — во Франкфурте, Василия Кандинского — в Магдебурге, Августа Макке — в Штутгарте и Йене, Франца Марка — в Марбурге, Габриеле Мюнтер — в Эрлангене, Джино Северини — в Ганновере. Были представлены и сборные выставки, концептуально сформированные Вальденом: «Синий всадник» в Тронхейме, «Экспрессионисты» в Айзенахе, Кобурге и Наумбурге, «Графика» в Стокгольме, Токио и Лондоне[98].

С объявлением войны их чудесно отлаженная и разветвленная сеть деловых контактов в Европе начинает распадаться, а в конце 1914 — начале 1915 года передвижные выставки могут отправиться не далее Гамбурга. «Война положила конец многим нашим усилиям, — отмечала впоследствии Нелл Вальден. — В „Штурме“, как и других берлинских галереях и собраниях, воцарилась тишина. Пресса торжествовала, надеясь, что „Штурму“ пришел конец. Но все было не так, все было совершенно не так»[99].

Вальден, подчеркивает Барбара Альмс, «проходит через Первую мировую войну без всяких национальных (и — уж конечно — без каких бы то ни было милитаристко-шовинистических) обертонов»[100]. Принятый «Штурмом» интернациональный принцип продолжает сохраняться, казалось бы, вопреки обычным для военного времени цензурным рестрикциям. Более того, с апреля — мая 1915 года галерея возобновляет выставочную деятельность за пределами Германии, ориентируясь на нейтральные государства, в частности Швецию и Норвегию. 1 февраля 1916 года в Стокгольме открывается персональная выставка Василия Кандинского. Впрочем, с точностью утверждать, была ли она организована непосредственно под брендом «Штурма», нельзя[101].

Ясно, однако, что Вальден не бросил на произвол судьбы своего друга, после того как его в начале войны вместе с другими художниками русского происхождения депортируют из Германии. В Москве Кандинский оказывается в тяжелой для него ситуации: многолетние творческие и личные связи за рубежом обрываются. Благодаря поддержке четы Вальденов, Габриеле Мюнтер, давняя спутница Кандинского, перебирается в Стокгольм и оттуда ведет переписку с художником, убеждая его приехать в Швецию. Одним из главных стимулов переезда для Кандинского становится перспектива организации его персональной выставки. Она имела успех, о чем свидетельствовали публикации ведущих шведских газет[102].

^{Василий Кандинский. Габриеле Мюнтер. 1905. Холст, масло}

В апреле того же года в Осло, в галерее Блумквиста, будет показана совместная выставка Кандинского и Мюнтер. И снова пресса, на сей раз норвежская, рукоплескала дару Кандинского.

По понятным причинам участие Вальдена в организации выставок Кандинского в Скандинавии в тот период являлось деликатной темой. Но и много лет спустя он предпочтет умолчать об этом на допросе.

Существенно потеряв доход в начале войны, в финансовом отношении «Штурм» вскоре резко идет в гору. Именно в военное время и рождается «империя» Вальдена, или образцовый художественный холдинг: издательство, художественная коллекция, специализированное выставочное пространство, школа искусств, клуб, театр, магазин. Все это говорит не только об удачной коммерческой деятельности владельца, но о его каких-то дополнительных возможностях. Каким образом во время войны «Штурму» удавалось вести выставочную деятельность не только внутри страны, но и в так называемых нейтральных государствах, в этом была заключена тайна «Штурма» и его, скажем прямо, темная сторона.

Очевидно, что пересечение границы с ценным грузом для проведения выставок, например в Гааге, Цюрихе или Стокгольме, в период боевых действий в Европе могло быть возможным лишь при наличии у Вальдена особых связей в государственных ведомствах Германии. Не так давно этим фактам нашлось объяснение. Исследователями были опубликованы документы, обнаруженные в архиве Германского министерства иностранных дел[103]. И это позволило прийти к неожиданному заключению: «интернациональная выставочная деятельность [„Штурма“] определенным образом вписалась в военно-пропагандистский контекст»[104].

^{Марк Шагал. Рисунок («Скрипач»). Журнал «Штурм». Май 1917}

Во время войны Вальден действительно оставался верен избранному для себя интернациональному принципу и в редакторской политике журнала, и в отборе произведений для выставок. Он, например, продолжал представлять у себя художников из России: Кандинского, Шагала, Архипенко… В 1917 году в «Штурме» выходит первая монография, посвященная творчеству Кандинского, в том же году проходит вторая монографическая выставка Шагала, правда, без ведома художника. В журнале публикуются репродукции его гравюр. Рисунок «Местечко» оказывается на фронтисписе книги Вальдена «Новая живопись», выпущенной издательством «Штурм» в 1919 году.

Все это, однако, становится возможным за счет отказа Вальдена от других главенствующих принципов экспрессионистов, провозглашенных им самим, — автономности и политической неангажированности искусства.

^{Александр Архипенко. Рисунок. Журнал «Штурм». Июнь 1920}

Случилось так, что его журналистские способности, организаторский талант и налаженные международные связи были использованы во время войны германскими внешнеполитическими ведомствами (сегодня их назвали бы спецслужбами) для влияния на общественное мнение нейтральных стран. С этой целью были задействованы структуры «Штурма», так называемые Штурм-бюро, учрежденные Вальденом за рубежом еще в довоенное время. Они должны были служить целям продвижения нового искусства, но были превращены в своего рода пиар-агентства, с помощью которых велась информационная кампания в интересах Германии[105]. Так Вальден, по выражению шведского исследователя Хуберта ван дер Берга, оказывается не только агентом экспрессионизма, но и агентом кайзера[106].

^{Курт Швиттерс. Рисунок («Конструкция»). Журнал «Штурм». Ноябрь 1919}

Не беремся судить, как воспринимались в те годы самим Вальденом произошедшие с ним трансформации. Скажем, превращения теоретика и куратора нового искусства во владельца преуспевающего коммерческого предприятия «Штурм»? Или же художественного критика в политического пропагандиста? Разделял ли он для себя эти позиции? Замечал ли противоречия? Осознавал ли возможные издержки своего решения сотрудничать с госструктурами?

Рискнем все же предположить, что невольное вступление в политику явилось для Вальдена результатом непростого внутреннего компромисса, мотивированного желанием сохранить свое влияние в художественном мире и, конечно же, спасти «Штурм» от разорения. Его новая «деятельность не только поддерживалась финансово, но также давала ему возможность организовывать выставки в нейтральных странах. <…> Одновременно художественная коллекция Вальденов заметно росла благодаря закупкам через информбюро»[107].

Статус сотрудника военного пресс-центра, возможно, спас Вальдена и от призыва в армию, а значит и от верной гибели. В этом уверена Нелл Вальден. По причине астигматизма он был признан негодным к службе, но в конце войны, когда на фронт отправлялись даже пожилые мужчины, бывало всякое, уверяет она.

Организацию выставок авангарда за рубежом как форму политического пиара в какой-то мере можно рассматривать как ноу-хау Вальдена, который и в этом случае выступил новатором. Впоследствии этот инструмент найдет многократное применение, в том числе и в советских пропагандистских кампаниях за рубежом. Другой пример подобного рода — выставки американского абстрактного экспрессионизма в годы холодной войны, на которых в европейских музеях экспонировались работы Джексона Поллока, Марка Ротко, Виллема де Кунинга, прямых наследников мастеров круга «Штурма». Широко распространено мнение, что они осуществлялись на средства и при информационной поддержке ЦРУ США[108].

Последствия совершенного Вальденом ложного шага не замедлят сказаться на его авторитете среди художников. Когда в марте — апреле 1917 года он будет представлять в Дада-галерее в центре Цюриха одну из своих передвижных выставок, где покажет произведения дадаистов — Ханса Арпа, Марселя Янко, Джоржо де Кирико, Отто ван Рееса, Адии ван Реес-Дютил, близкий их кругу швейцарский писатель Фридрих Глаузер прямо напишет в одном из писем, что Германия пропагандирует себя посредством искусства[109].

Неожиданное и непонятное для многих процветание «Штурма» в военное время затронет репутацию Вальдена в художественной среде и станет для него самого душевным бременем на долгие годы. Со всей ясностью это откроется нам из протоколов его следственного дела. Не имея возможности публично признать источник финансового благополучия «Штурма», он попадет в весьма щекотливую моральную ситуацию.

^{Герварт Вальден. Фотооткрытка издательства «Штурм» в оформлении Рауля Хаусмана. Содержит уничижительные надписи в адрес Вальдена: «рыночник», «буржуа», «Иисус капитализма»}

Образ Вальдена-буржуа, каким он неожиданно предстал перед обнищавшими за годы войны, нередко физически и морально травмированными художниками, по-видимому, неприятно поразил их. Один из дадаистов, Рауль Хаусман, заявит тогда, что он превратил творчество экспрессионистов в «маленькую процветающую фирму»[110]. Венгерский художник Ласло Мохой-Надь был не менее суров и писал одному из друзей, что «Вальден стал миллионером и с ним возможно связаться лишь через секретаря. <…> Выставки стали слабее, чем прежде, а художникам платят так же, как и прежде»[111].

Как явствует из документов, которые изучила Андреа фон Хюльзен-Эш, когда круг «Штурма» только формировался, Вальден установил достаточно низкую ставку отчислений от продаж, всего 15 процентов[112]. В дальнейшем с разными мастерами он будет строить свои коммерческие отношения по-разному. Его явно нельзя назвать успешным коммерсантом. Чуть ли не единственным достижением Вальдена считается продажа более двух десятков работ итальянских футуристов берлинскому банкиру Альберту Борхардту. Позднее, правда, выяснилось, что покупатель так и не выплатил художникам причитающуюся им сумму.

Несмотря на то, что во время войны Вальден старался поддержать «своих», выплачивал кое-кому из художников ежемесячные пособия, после ее окончания у него возникают с ними финансовые трения. И прежде всего с Шагалом.

Первая персональная выставка Марка Шагала (живопись и графика), организованная Вальденом по протекции Аполлинера, а также немецкого поэта Людвига Рубинера (сохранилось его письмо к Вальдену на эту тему от 9 августа 1913 года), открылась буквально накануне войны, 15 июня 1914 года. Она включала в себя 34 живописных полотна и 160 графических работ. Каталог был предпослан посвященным Шагалу стихотворением Аполлинера. К тому времени художник уже не был тем застенчивым молодым человеком с кудрявой головой и светлыми глазами, каким запомнила его при первой встрече Нелл Вальден. Он выставлялся на Салоне независимых в Париже и получил кое-какую известность. Во всяком случае, как писал Вальдену в мае 1914 года друг Шагала, писатель Блез Сандрар, торговаться по поводу стоимости его работ было бы теперь неуместно[113].

На открытие своей выставки Шагал прибыл поездом по пути в родной Витебск. «Мои картины, без рамок, теснились на стенах двух комнатушек, где располагалась редакция журнала „Штурм“, — вспоминал позже художник, — штук сто акварелей были навалены на столах. Это было на Потсдамерштрассе, а рядом уже заряжали пушки»[114].

^{Марк Шагал. Живопись («Я и моя деревня»). Журнал «Штурм». Сентябрь 1922}

Знал ли Шагал о последующей судьбе Вальдена, когда писал мемуары? В них он старательно придерживается нейтрального тона, лишь слегка иронизируя по поводу небрежного обращения в «Штурме» с его работами, но окончательно забыть о случившемся между ним и Вальденом, возможно, так и не смог.

Издалека художник пытался узнать о судьбе своих произведений, оставшихся после начала войны в Германии, что было тем более сложно из-за случившейся в России революции. В апреле 1920 года, находясь в Витебске, он обращается в Москву к художественному критику и коллекционеру Павлу Эттингеру, имевшему широкие связи за рубежом: «Не приходилось ли вам случайно услышать о судьбе моих картин в Берлине [, в] Der Sturm»[115]. При этом Шагал ссылается на усилия по их возвращению, предпринятые советским наркомом Анатолием Луначарским, присутствовавшим на открытии его выставки в «Штурме» в 1914 году в качестве журналиста, а также Людвигом Бером, представителем Международного художественного бюро при отделе ИЗО Наркомпроса в Берлине.

^{Марк Шагал. Рисунок («Городок»). Журнал «Штурм». Июль 1919}

Согласно имеющейся версии, «когда в 1922 году, окончательно покинув Россию, Шагал приехал в Берлин в надежде вернуть остававшиеся там после выставки работы, Вальден отказался это сделать, сказав: „С тебя достаточно и славы“»[116]. На самом деле большая часть работ была им продана, но деньги, переданные на хранение адвокату, обесценились из-за всплеска послевоенной инфляции буквально до стоимости трамвайного билета. Несколько картин остались в собрании галереи, а также в коллекции Нелл Вальден. «Лишь в 1926 году, — пишет Юлия Степанец, — будет найден компромисс, и Херварт Вальден согласится вернуть 3 работы маслом… и 10 гуашей»[117]. Впрочем, имен тех, кто приобрел произведения Шагала (к чему обязал его суд), он так и не назвал. Среди тех, с кем Вальден поддерживал деловые отношения, были крупные галеристы — Амбруаз Воллар, Даниэль-Анри Канвейлер, Поль Гийом, а также известные коллекционеры — Соломон Р. Гуггенхайм и Альберт Барнс.

Выйдя из войны преуспевающим предприятием, что выглядело не вполне уместно в побежденной стране, охваченной инфляцией, галерея «Штурм», однако, начинает все больше клониться к закату. Собственно, уже в 1918-м, когда, по-видимому, прекращается государственное финансирование его информбюро, Вальден, по мнению Альмс, в коммерческом отношении терпит фиаско[118].

Наступает время подведения итогов. Выходит сборник «Экспрессионизм — переворот в искусстве» (1918), в котором о вкладе Вальдена в изменение представлений об изобразительном искусстве говорят его сподвижники — Кандинский, Франц Марк, Рудольф Бауэр, Лотар Шрейер. В сентябре 1921 года открывается сотая выставка — «Десять лет галереи „Штурм“». В ее составе все наиболее значимые имена — Шагал, Кандинский, Архипенко, Марк, Клее, Кокошка, Делоне. Особой ценностью, на наш взгляд, обладает каталог этой выставки: в нем обозначены города и страны, где выставлялись художники «Штурма». Это был отчет о проделанной Вальденом за десять лет гигантской работе по интеграции нового искусства в международное публичное пространство, обеспечившей в конце концов его признание. «Кто такие экспрессионисты в 1920 году знал каждый, но в 1910 году этого не знал никто, и прежде всего сами экспрессионисты»[119], — в этом и состояло главное достижение Вальдена.

В начале 1920 годов, экономически тяжелых для Германии, происходит музеализация экспрессионизма, иначе говоря, приобретение работ представителей нового искусства художественными собраниями Германии. Решающую роль в этом деле сыграли, без сомнения, вольнодумные руководители берлинских музеев, Хуго фон Чуди и Людвиг Юсти, знакомые Вальдену еще с тех самых времен, когда они, люди в мундирах, как было положено в то время директорам кайзеровских коллекций, наведывались в мюнхенский салон Марианны Веревкиной. Оба, кстати, были учениками Вильгельма фон Боде, с которым так яростно дискутировал Вальден. Их усилиями после окончания войны Дворец кронпринцев на Унтер-ден-Линден в Берлине стал хранителем великолепного собрания немецкого и зарубежного авангарда. Это было закономерным развитием событий: экспрессионисты творили не для современников, они творили для будущего. Это будущее мог подарить им только музей.

^{Арнольд Топп. Ксилография. Журнал «Штурм». Октябрь 1919. Оттиск с доски}

И вот в тот самый момент, когда Берлин становится центром современного искусства, город вновь наполняется жизнью, на Курфюрстендамме открываются бесчисленные кафе и дансинги, отовсюду звучит джаз, а перекресток на Потсдамер-платц, в пяти минутах ходьбы от штаб-квартиры «Штурма», становится таким оживленным, что там устанавливают один из первых в Европе светофоров, голос галереи звучит все глуше. Приехавший из Советского Союза художник Эль Лисицкий едко заметит, что «пароход [„Штурм“] превратился в утлую лодочку»[120].

Хотя молодые художники, прежде всего выходцы из малых европейских стран, все еще стремятся на встречу с Вальденом в Берлин — слишком уж громко звучало его имя в предшествующее десятилетие. Это относится в том числе к шведским экспрессионистам. Память Вальдена сохранит их имена на многие годы.

«Из организованных в 1920-е годы Вальденом в качестве достойных внимания, — пишет Зинаида Пышновская, — назову лишь выставки Ивана Пуни в 1921-м, венгерских эмигрантов Ласло Мохой-Надя и Ласло Пери в 1922 году. Наступали другие времена — на подступах „Новая вещественность“… Ее первооснова — фотографичность изображения… К этому искусству Херварт Вальден не будет иметь никакого отношения. Оно будет ему чуждо»[121].

Если говорить о финансовом упадке галереи, то, как полагает Хюльзен-Эш, ему способствовало возвращение к прежней выставочной политике «Штурма» — показу художников классического авангарда, уже не столь актуальных в послевоенное время[122]. Но в этом ли все дело? По мнению ван дер Берга и его соавтора Бенедикта Хьяртарсона, «крупные финансовые проблемы „Штурма“ объяснялись рядом факторов, в том числе инфляцией, тяжбами с художниками, включая Кандинского и Шагала, по поводу невыплаченных гонораров»[123]. «Из-за неурядиц с авторами в немецкой художественной среде репутация Вальдена оказалась подмочена, его подозревали в финансовой нечистоплотности, в том, что он наживается, эксплуатируя художников. Эти нападки усиливались в результате его собственной чрезвычайно агрессивной и беспощадной манеры вести полемику с теми, кто стоял на его пути»[124].

Нелл Вальден утверждала, что в случившемся кризисе не было никакой персональной вины самого Вальдена, причина их неудач заключалась в экономических трудностях начала 1920-х. В письме директору Кунстхалле Берна, написанном в 1959 году по следам интервью Шагала журналу «Шпигель» (Der Spiegel), она уверяла: «Куда же можно было отправить… „русским“ деньги? Даже не говоря о том, что „враждебным иностранцам“ нельзя было переводить деньги во время войны, у нас не было никакого адреса, никакого знака с их стороны»[125].

Ей можно возразить: упреки в самовольном обращении с застрявшими на время войны в «Штурме» картинами исходили не только от русских художников, но, скажем, и от итальянских футуристов, которые грозили Вальдену обратиться в немецкое консульство в Риме, если тот не вернет им их работы[126].

Первопричина коммерческого краха галереи, на наш взгляд, выглядит парадоксально. Она стала следствием, казалось бы, неординарного предпринимательского шага Вальдена — заключения финансово выгодного альянса с германским государством. Но корпоративная этика не позволяла ему признаться в таком партнерстве. Для представителей художественного движения, лидером которого Вальден являлся, сделка подобного рода табуировалось убеждениями мировоззренческого порядка. В среде авангардистов всегда существовал антагонизм двух позиций «творец — стяжатель». Когда Лотар Шрейер пишет, что «Штурм» был «магнитом», притягивавшим единомышленников[127], необходимо иметь в виду, что и в лучшие времена из-за вовлеченности Вальдена в коммерцию для художников он оставался, по выражению Георга Мухе, «непрозрачным стеклышком»[128]. Пауль Клее, которого цитирует Хюльзен-Эш, полагал, что «он любит живопись, но недостаточно»[129]. Даже расположенный к Вальдену Франц Марк внутри себя полагал, что тот не вполне «чист». «Он хороший парень, но вокруг него и в его сути постоянное „производство“»[130].

В итоге достижения кураторской деятельности Вальдена оказались затенены чисто финансовыми неурядицами. Отныне на него смотрят как на неудачливого, а то и нечистого на руку дилера. Его круг, атмосфера, которой он дышал, спасительная среда искусства, которую он созидал столько лет, стремительно распадались. До конца жизни боль этой утраты не оставит его.

«Я никогда не видела Герварта Вальдена больным физически, — напишет Нелл Вальден в своих воспоминаниях, — но была свидетелем его душевных мук, когда он испытал глубокое разочарование и был чрезвычайно подавлен из-за случившегося провала и „предательства“, как он считал, со стороны некоторых художников „Штурма“, на которых он действительно затратил неимоверно много сил»[131].

Личные переживания Вальдена накладываются на сложную политическую ситуацию в Германии. Накаленная, определенно революционная обстановка тех лет требовала ясного выбора позиции. Как выразился Вальтер Беньямин в «Московском дневнике», в Германии было необходимо «обозначить политическую ориентацию… без этого не обойтись»[132]. На этом фоне так называемая политизация Вальдена, о которой пишет, в частности, Зинаида Пышновская, не выглядит чем-то необычным[133].

Принятие левого дискурса происходит в этот период многими западными интеллектуалами. Для Вальдена это мотивировалось еще и его причастностью к авангардному, как он считал сам, революционному движению в искусстве.

С установлением Веймарской республики (1918–1933) экспрессионизм, родившийся как бунт против поколения «отцов» при кайзере, заметно исчерпывает свой энергетический потенциал. На то имелось и другое веское основание: бесконечно талантливое поколение, которое его создавало, оказалось покалечено и истреблено войной. В 1914 году гибнет художник Август Макке, в 1915-м — поэт Август Штрамм, в 1916-м — еще один представитель «Синего всадника», Франц Марк. «Говоря о Марке в связи с… Вальденом, — отмечает Зинаида Пышновская, — ни в коем случае нельзя забывать и… о Макке, прожившем на белом свете всего двадцать семь лет, но оставившем свой неизгладимый след в истории немецкого и западноевропейского искусства в целом»[134].

После войны центральное место в экспрессионизме займут перформативные искусства. Как художественное явление он превращается в «синтез… оптических и акустических эффектов», в соединение «музыки и говорения», «движения и танца»[135], которые развертываются перед публикой на сцене Штурм-театра в постановках Лотара Шрейера, в то время как творцы движения тихо удаляются за кулисы.

^{Лотар Шрейер. 1910-е}

В 1928 году к своему пятидесятилетию Вальден получит немало поздравлений. В том числе от Марка Шагала. «С момента нашей первой встречи у Аполлинера… вплоть до сегодняшнего дня я не перестаю ценить вас как первого ревностного защитника нового искусства, а в частности как первого распространителя моих произведений в Германии», — напишет ему художник[136]. «Слава достопочтенному и великому Херварту Вальдену», — как обычно патетически выразится Маринетти[137].

В тот же год галерея «Штурм» прекратит свое существование.

^{Оскар Кокошка. Герварт Вальден. Около 1910. Рисунок}