Жан Жорес

Война войне

— Ненависть была чужда Жоресу, и он жил в безмятежном спокойствии, свойственном человеку с чистой совестью, — говорил Анатоль Франс.

Надо полагать, великий писатель имел в виду отношение Жореса к конкретным людям, носителям зла. Ибо, конечно, Жорес ненавидел. Ненавидел страдания людей в любой их форме. Сильнейшую ненависть испытывал он и самому большому несчастью современного ему общества — к войнам. Разве иначе он вкладывал бы столько страсти в борьбу с войной? Это была труднейшая из всех задач, которые он ставил перед собой. Даже борьба за социалистическое преобразование общества представлялась многим социалистам сравнительно более легкой. Гэд говорил, что в сохранении капитализма в конечном счете заинтересовано лишь 200 тысяч французов. Подобно атому в войне заинтересована незначительная кучка людей. Но они опираются на националистические чувства, охватывающие массы. Национализм был тогда очень силен во Франции. Такие явления, как буланжизм, дело Дрейфуса, показали это. Даже рабочий класс, которому понятие отечества, родины труднее всего связать в буржуазном обществе со своими классовыми интересами, был охвачен национализмом. Тем более что национализм служил элементом революционно-демократической традиции. И его нелегко было преодолеть, ибо французские социалисты и демократы выступали наследниками «патриотов» 1792 года, мечтавших с помощью войны разнести по свету идеи революции, либералов эпохи реставрации, стремившихся разрушить Священный союз войной, даже коммунаров, сторонников беспощадной войны с пруссаками.

Кстати, патриотические иллюзии самого Жореса явно связаны с этой традицией. Тем более замечательно, что он, как никто по Франции, оказался способным решить проблему войны и мира. И это надо было делать не только в борьбе с национализмом, но и с иными, подчас противоположными тенденциями, в которых идея социалистического миролюбия превращалась в карикатуру.

Самая крикливая из них связана с именем Гюстава Эрве. Этот учитель из департамента Ивонн, бывший анархист, еще в 1901 году напечатал статью, посвященную годовщине битвы при Ваграме. Он решительно осуждал традиции бонапартистского милитаризма и предложил отметить годовщину тем, чтобы, собрав в казармах все отбросы и весь навоз, построить перед этой кучей солдат и при звуках военной музыки водрузить на навозе французское знамя. Этот эффектный и претенциозный образ вызвал целую бурю. Гюстав Эрве, мастер крайне хлестких фраз, повел шумную антимилитаристскую кампанию. Он заявил, что социалисты должны ответить на любую войну забастовкой и восстанием,

Жюль Гэд, со своей стороны, считал, что борьбу с войной вообще вести не следует, поскольку войны — неизбежный спутник капитализма. Он отвергая идею антивоенной всеобщей забастовки.

Гэд выступал за революцию, но только в мирное время. В случае войны революционеры должны при любых обстоятельствах защищать родину. Как всегда, ультрареволюционность и догматизм превращались в свою противоположность, в данном случае в шовинизм.

На конгрессах социалистов в Лиможе в 1906 году и в Нанси в 1907 году Жорес предложил политику, в которой он стремился сочетать предотвращение войны, социалистическую революцию и уважение к национальным интересам. Жореса поддержал Вайян, и ему удалось повести большинство социалистов за собой. Однако его линия еще не была совершенно четкой и ясной. Ему приходилось как-то лавировать между Гэдом и Эрве. Гэдовский революционный шовинизм совершенно не годился. Но, конечно же, он не мог согласиться и с Эрве. Однако в анархистской позиции этого чемпиона «неловкости» он находил один полезный момент — революционную борьбу с войной. К тому же позиция Жореса складывалась еще во многом интуитивно. Словом, он нуждался в каком-то внешнем толчке, нуждался в поддержке, чтобы окончательно найти правильный путь.

Жорес получил эту поддержку от Ленина. В августе 1907 года вождь большевиков впервые участвовал в работе конгресса Интернационала, состоявшегося на этот раз в Штутгарте. То, к чему Жорес шел в значительной мере ощупью, Ленин четко определял с помощью революционного марксизма. И знаменательно, что позиция Жореса оказалась довольно близкой к ленинским взглядам. В Штутгарте было представлено четыре резолюции: Жореса, Бебеля, Гэда и Эрве. Две последние, по мнению большевиков, а также и Жореса, совершенно не подходили. Проекты Жореса и Бебеля нуждались в улучшении. Ленин и Роза Люксембург, проводившие активную революционную линию, решили взять за основу текст Бебеля, хотя он также нуждался в коренном преобразования. Здесь играли роль чисто тактические соображения. Германская социал-демократия пользовалась в Интернационале большим влиянием, и отвергнуть ее резолюцию значило бы резко затруднить утверждение правильной линии. К тому же Жорес в глазах многих социалистов еще носил на себе печать министериализма. Ведь на предыдущем конгрессе, в Амстердаме, он был в роли обвиняемого. Жорес понимал это и сам поддержал тактику Ленина, не настаивая на своем проекте. Потребовалось немало усилий, чтобы заставить Бебеля согласиться на революционную трансформацию его резолюции. Бебель упорно не признавал необходимости революционных действий, не соглашался с ленинской поправкой, призывавшей в случае войны использовать кризис, чтобы ускорить крушение капитализма. Жорес действовал очень активно и косвенно помог Ленину. Луначарский, участник конгресса, говорил, что Жорес оказался там «настоящим героем дня».

Вообще 1907 год явился для Жореса годом знаменательного поворота. Если раньше вся его деятельность так или иначе связана с радикалами, с левобуржуазной интеллигенцией, то теперь он решительно поворачивается к революционно-пролетарской политике и тактике. Мадлен Рибериу, руководитель французского «Общества жоресистских исследований», писала в 1984 году, что тогда произошел «вираж Жореса», который выразился в том, что он «разрывает с французской интеллигенцией, которая была на его стороне в деле Дрейфуса, но которая отказалась от союза с революционными рабочими». Поворот, совпавший со Штутгартским конгрессом, отразился во всех сферах его деятельности. Но особенно резко он сказался в борьбе Жореса за мир и в том, что эта борьба служила для него важнейшим проявлением революционных устремлений.

Из Штутгарта Жорес вернулся окрыленным. Сразу после конгресса он выступает с большой речью в том же зале Тиволи, где он два года назад произнес знаменитую речь о войне и мире в связи с франко-германским кризисом из-за Марокко. Интересно сравнить эти две речи. После Штутгарта взгляды Жореса стали значительно революционнее, здесь уже почти нет тех иллюзий, которых немало проявилось в речи 1905 года. К тому же Жорес выступает теперь от имени Интернационала. Он решительно подчеркивает это, называя конгресс в Штутгарте первостепенным историческим событием. На митинге, организованном социалистической федерацией Сены, много сторонников Эрве. Жорес поэтому, отстаивая штутгартские решения, одновременно показывает их неизмеримое превосходство над трескучей фразеологией эрвеизма.

— Резолюция Штутгартского конгресса, — говорит Жорес, — с одной стороны, изумительно точная, содержательная и ясная резолюция, а с другой стороны, она находится в абсолютном соответствии и в полной гармонии с мнением Французской социалистической партии… Интернационал указал пролетариям, что теперь, когда они стали неизмеримо сильнее, они более не вправе, пассивно вздыхая, глядеть на козни деспотов и капиталистов против мира, но обязаны со всей решительностью действовать — действовать и парламентским и революционным путем, чтобы раздавить в зародыше очаги губительных войн.

Жорес не ограничивается простым повторением формул Штутгарта. Они, естественно, носят общий, принципиальный характер. Он выдвигает конкретную, реальную тактику. Ведь начало войны может выглядеть так, что Франция в глазах ее населения окажется жертвой нападения. Агрессивная политика Вильгельма II делала это очень вероятным. И тогда возникнет замешательство, начнутся колебания среди социалистов. Надо устранить основание для экивоков. Пролетариат должен в решающий момент иметь совершенно ясную картину. Жорес учитывает силу националистических настроений своих соотечественников. Надо заставить правительство до конца обнажить свою политику, прикрываемую миролюбивыми фразами.

— Правительства говорят друг другу, — продолжает Жорес, — что им лучше поспешить с фабрикацией по своему способу хорошенького маленького мира… допускающего некоторое число войн (смех и аплодисменты), чтобы помешать пролетариату превратить мир в реальность.

Но пролетарии сказали себе: несмотря ни на что, этот факт — первый результат наших действий, первый признак нашего могущества. Если, как сказал один моралист, лицемерие — это дань, которую порок платит добродетели, то лицемерное миролюбие правительств — это дань, воздаваемая глубокому стремлению к миру международного рабочего класса. (Аплодисменты.) Поэтому элементарное умение, элементарный долг трудящихся всех стран — поймать на слове дипломатов и правительства и сказать им: господа министры, господа правители, господа дипломаты, разукрашенные золотом и имеющие самые благие намерения, если вы хотите международный арбитраж, то и мы тоже… Если же вы не хотите, то вы докажете тем самым что вы правительство негодяев, правительство убийц. (Горячие аплодисменты.) И тогда долг пролетариев — восстать против вас, взять то оружие, которое вы дали им в руки, и хранить его… (Аплодисменты и возгласы.)

Поэтому Интернационал говорит вам, что пролетарии имеют право и должны, не растрачивая своей энергии на службе преступному правительству, сохранить в своих руках винтовку, которой авантюристические правительства вооружат народ, и использовать ее не для убийства рабочих по другую сторону границы, а дли того, чтобы революционным путем свергнуть преступное правительство. (Продолжительные и бурные аплодисменты, возгласы одобрения.)

Это будет революция, которая выльется не только из сердца пролетариата, возмущенного при одной только мысли о братоубийственной войне против рабочих других стран, в которую его хотят вовлечь, — эта революция вспыхнет также в результате поворота всего общественного мнения страны. И тогда поднявшийся пролетариат, используя свое оружие не для преступления, а для собственного спасения и освобождения, образует революционное народное правительство…

Несколько тысяч человек, собравшихся в зале Тиноли, еще никогда не видели Жореса в таком революционном настроении. Конечно, основную идею использования военного кризиса для революции Жорес высказывал и раньше. Но он не выражал ее так решительно, так категорически, так убежденно. Жорес окончательно вступил в новый, высший этап своей революционной активности. Речь Жореса вызвала широкие отклики во всей Франции. Она прозвучала как решительное объявление войны войне. Но новый резкий шаг влево послужил поводом для новой войны против самого Жореса.

— Вот уже шестнадцать лет, как я живу среди мрака оскорблений, лишь изредка видя просветы, — сказал Жорес в своей речи. Он словно предчувствовал новую небывало ожесточенную кампанию против него. Окончательно разрываются остатки нитей, еще связывавших его недавно не только с радикалами, но и с независимыми социалистами. Видные радикалы и независимые Вивиани, Дюбьеф, Леконт, Пельтан в статьях и речах обрушиваются на Жореса. Ожесточенную кампанию против Жореса начинают Гюстав Терн и все тот же неутомимый Урбен Гойе. Газеты «Эко де Пари», «Тан», «Матен» поливают его грязью.

Жореса называют предателем, негодяем, человеком без родины. Даже те, кто недавно шел рядом с ним, как Фурньер, выступают вместе с его врагами. Его провозглашают наемником Германии. Во время дела Дрейфуса его называли «слугой еврейского синдиката», в эпоху антиклерикальных действий Комба — «слугой дьявола», теперь он немецкий шпион, «герр Жорес».

Забавнее всего, что Жоресу предлагают учиться «патриотизму» у германских социал-демократов. Но, как ни парадоксально, в этом есть с точки зрения шовинистов большая доля истины. Жорес ведь не случайно испытывал недоверие к революционности лидеров германских социал-демократов, которым он дал совершенно точную характеристику в Амстердаме. А в Штутгарте даже Бебель признался, что он не считает возможным в борьбе против войны нарушить «законность» германской империи. А шовинизм Каутского, который Жорес прозорливо заметил еще в Амстердаме?

Все это заставляло Жореса серьезно задуматься. В самом деле, ведь могло случиться именно так, как предсказывал Гэд: французские рабочие по призыву Жореса в момент возникновения войны повернут оружие против своих правителей, а германские социал-демократы начнут маршировать под командой Вильгельма на Париж!

Жорес встал перед сложной дилеммой: либо отказаться от революционной борьбы против войны и примкнуть к социал-шовинистам, либо, как Эрве, выбросить идею патриотизма в навозную кучу и предоставить Францию ее судьбе. Можно было, конечно, подобно лидерам германских социалистов, заняться туманной словесной эквилибристикой, маскируя до поры до времени отказ от интернационализма.

Любой из этих путей казался Жоресу неприемлемым. И ответ на все эти вопросы не казался ему простым и легким. Собственно, Жорес уже давно начал серьезно его искать.

Еще в 1904 году на конгрессе в Амстердаме Жорес, выслушав заявление германского социал-демократа Фольмара о том, что в случае войны все немцы пойдут как один, сказал в разговоре с друзьями:

— Выходит, что три миллиона социал-демократических избирателей не смогут оказать никакого воздействия на императорскую политику. Нет, я должен изучить военные вопросы.

А вскоре на каком-то обеде Жореса познакомили с капитаном Жераром. Молодой офицер произвел на него очень хорошее впечатление. Чувствовалось, что он не только прекрасно знает военное дело, но и обладает широким кругозором, несомненной интеллигентностью. Жорес начал встречаться с ним. Капитан обычно ждал депутата у Бурбонского дворца, и после тяжелого дня парламентских трудов Жорес долгими часами прогуливался с Жераром вдоль Сены, иногда по направлению к Институту, то есть к Французской академии наук, или к Пасси, где жил Жорес, смотря по погоде.

Жорес читает множество военной литературы: французской, английской, американской, особенно немецкой. Капитан Жерар, офицер генерального штаба, поражался необычайной страсти Жореса, так тщательно изучавшего своего смертельного врага — войну. Дружба с капитаном продолжалась несколько лет; он приезжал к Жоресу в Бессуле, и они засиживались до поздней ночи, обсуждая проблемы войны. Однажды, когда они прогуливались по площади Трокадеро, Жорес рассказал капитану, как он представляет себе будущую войну.

— Прошли времена, когда из-за войны лишь вытаптывали посевы на поле битвы, когда война носила внешние черты грозной красоты, рыцарства и благородства. Теперь все, от мала до велика, почувствуют ее. Миллионы будут противостоять друг другу на фронте. Они обрушат друг на друга невиданную мощь огня и железа. Представьте поля Шампани, где все выжжено, сама земля изуродована, где страшный фейерверк взрывов ослепляет и оглушает солдат, где звон металла, грохот, пламя, дым, где стоны раненых и последние слова умирающих сливаются в картине ада! Потери достигнут миллионов. Современная промышленность станет орудием войны и будет работать только на разрушение. А расстройство экономики, голод, эпидемии… Европу поразит такое страшное бедствие, что повергнутые в горе и ужас народы увидят, как на них надвигается видение Апокалипсиса! Вот что такое будущая война!

Пройдут годы, и однажды, во время битвы на Марне, майор Жерар, чувствуя, как дрожит от взрывов земля, как солдаты падают один за другим, как ночь превращается в день страшного суда, внезапно замрет с выражением непонятной отрешенности.

— Ты о чем задумался? — крикнет ему один из офицеров.

— Кажется, я уже видел все это… Жорес предсказывал мне этот ад, это всеобщее уничтожение. Это произошло однажды на площади Трокадеро, и он рассказал мне тогда о том, что мы видим сейчас…

Но это произойдет много позже, а тогда, в 1910 году, Жорес однажды вручил смущенному капитану объемистую книгу, которая называлась: «Приложения к протоколу заседания 14 ноября 1910 года. Законопроект об организации армии». На титульном листе значилось: «Посвящается моему другу капитану Жерару, которому я многим обязан в разработке основных идей этой книги».

Это была знаменитая работа Жореса «Новая армия», которая одновременно служила обоснованием законопроекта, внесенного в палату. Конечно, реакционное большинство не допустило его обсуждения. Но Жорес не очень на это и рассчитывал, понимая, что предлагаемые им меры носят слишком революционный характер, чтобы буржуазный парламент одобрил их.

В статье 17-й законопроекта, например, говорилось: «Любое правительство, которое вступит в войну, не использовав предварительно открыто и лояльно возможность разрешения конфликта с помощью арбитража, будет рассматриваться в качестве предателя Франции, врага отечества и его населения. Любой парламент, который одобрит такое действие, будет виновен в измене и подлежит роспуску. Конституционная и национальная обязанность граждан будет состоять в том, чтобы свергнуть такое правительство и заменить его правительством доброй воли, которое, обеспечивая сохранение национальной независимости, предложит противнику предотвратить или прекратить военные действия путем передачи спора в международный арбитраж».

С точки зрения французских правящих кругов, лихорадочно готовившихся к войне, рассматривать, обсуждать такой законопроект в палате было бы, конечно, безумием.

Но тем большее значение имел труд Жореса. В своем большом произведении он смело анализирует историю и организацию французской армии, показывает, что она в ее тогдашнем состоянии по своему существу не может обеспечивать надежно безопасность нации. Чтобы армия не была противопоставлена нации, а слилась с ней в неразрывном единстве, надо в корне изменить военную организацию и метод укомплектования. В конечном итоге, убедительно доказывает Жорес, только социалистическая организация общества может обеспечить подлинную безопасность страны.

И тогда и позже раздавались голоса, что «Новая армия» Жореса утопия. Между тем работа Жореса отвечала самым непосредственным, жизненно важным задачам социалистической партии. Нельзя было вести действительно широкую массовую борьбу за мир с тем размахом, который старался ей придать Жорес, без того всестороннего объяснения социалистических взглядов на вопросы обороны, которые он излагал. Надо было доказать, что борьба против войны вопреки клевете является не предательством родины со стороны социалистов, а лучшим способом защиты ее национальных интересов, что интернационализм социалистов органически сливается с любовью к родине, усиливает их патриотизм. Именно в этой книге Жорес дал знаменитую формулу: «интернационализм поверхностный отдаляет от родины, интернационализм глубокий приводит к ней; патриотизм поверхностный отдаляет от Интернационала, патриотизм глубокий приводит к нему».

Жорес считал, что социалисты должны предложить своей стране решение всех ее сложных проблем. В то время самой насущной становилась проблема войны и мира, проблема обороны страны. И Жорес показал, что по-настоящему» ту проблему может решить только социализм. Кроме того, социалисты должны еще до прихода к власти по мере возможности подготовиться к решению будущих задач социалистического государства, Жорес считал, что социализм не обязательно победит во всех странах одновременно, что он может, в частности, победить только во Франции и она окажется в окружении враждебных капиталистических стран. Он писал, что коммунистической стране «несомненно, придется вступить в борьбу со всем остальным реакционным и капиталистическим миром». Поэтому социалисты должны иметь и свою военную программу, первый набросок которой создал Жорес.

Поразительно, что и в этом отношении, как и во многих других, идеи Жореса и конце концов оказались воплощенными в жизнь. Военная организация движения Сопротивления во Франции в годы второй мировой войны реализовала многие указания Жореса. 30 июля 1944 года, незадолго до освобождения Франции от гитлеровцев, в Алжире состоялось торжественное заседание социалистов, коммунистов и других патриотов. И они вспоминали «Новую армию» Жана Жореса…

После конгресса в Штутгарте Жорес ведет непрерывную борьбу за мир. Он не ограничивается деятельностью внутри своей партий, в парламенте, на страницах своей газеты. Если у него выдаются свободные день-два, он едет выступать. Тулуза, Бордо, Лилль, Реймс, Рубэ, Марсель; трудно найти город, в котором бы не раздавался тогда голос Жореса в защиту мира. Жореса не пугает враждебность, предубежденность аудитории; напротив, это возбуждает его страсть оратора и проповедника мира. Франсуа Мориак, крупнейший французский писатель, вспоминал: «Мне было 18 или 19 лет, когда я увидел и услышал Жореса в Бордо. Я был враждебно настроен по отношению к нему. Конечно, не потому, что он был социалистом… но потому, что, будучи католиком, не мог простить ему антиклерикальные реформы Комба… Я убедился в этот день в том, что часто слышал от поклонников Жореса; его красноречие нуждалось в поводе, чтобы разгореться. Он говорил о марокканских делах и сначала показался мне каким-то заурядным. Но один из преподавателей моего факультета, человек очень самонадеянный и педант, начал возражать ему. Тогда этот великан пробудился: его ответ был не громовым, но уничтожающим. Он взял в свои огромные лапы моего слабого наставника и превратил его в кашу на глазах его скандализованных и очарованных учеников».

Со стороны жизнь Жореса казалась беспорядочно хаотичной, внешне он как будто даже не способен был придать ей размеренность; он выглядел человеком не от мира сего. Постоянные пассажиры на линии омнибусов Пасси — Биржа — это его обычный путь от дома к редакции «Юманите» — могли часто наблюдать одну и ту же сцену: Жорес каждый раз растерянно рылся в своих карманах и не находил ни гроша, чтобы заплатить кондуктору.

— Ничего, господин Жорес. Я зайду к вам в «Юманите», и вы мне заплатите. — И кондуктор, смеясь, говорил потом пассажирам: — Каждый раз я хожу в «Юманите», и он дает мне по сто су.

Часто он выходил из дому, не имея ни франка в кармане. Мадам Жорес добросовестно очищала по утрам его карманы. Как-то после затянувшегося заседания палаты Жорес вышел вместе с социалистом Шарлем Рапопортом.

— Может, зайдем закусить? — предложил он.

— Зайдем в любое кафе, — отвечал Жорес. Первым попавшимся кафе оказался один из самых дорогих ресторанов Парижа, это был знаменитый «Максим», находившийся с другой стороны площади Конкорд. Все шло хорошо, пока не подали счет: целый луидор!

Жан обнаружил у себя три франка, Рапопорт — полтора. И вот великий оратор, не смущавшийся ни перед самим Клемансо, ни перед многотысячными толпами слушателей, растерялся под уничтожающим взглядом обыкновенного официанта. Он предложил в залог своей честности часы, конечно, не только не золотые, но даже и не серебряные. Гарсон, презрительно подкинув рукой дешевенький механизм, заявил:

— Это не стоит и десяти франков!

Что было делать? Публика, узнавшая Жореса, взирала на эту катастрофу с веселым и откровенным любопытством. Наконец управляющий рестораном, склонившись в низком поклоне перед господином депутатом, заверил Жореса в своем высоком уважении и доверии. Друзей выпустили.

Если бы в жизни Жана все так хорошо кончалось… 22 июня 1909 года состоялась свадьба Мадлен. Ее избранник — Марсель Деляпорт, мелкий юрист, чиновник, отличавшийся полным отсутствием всяких талантов. Вскоре появился ребенок, внук Жореса. Дед с любовью ожидал его первой улыбки, но не дождался. Мальчик родился глухонемым и парализованным. У Жореса это вызывало всегда мучительную грусть. Некоторые католические газеты с истинно христианской добротой злорадно объявили о божьей мести закоренелому врагу святой церкви…

Но, быть может, ему легче переносить личные несчастья, ибо благородное сердце Жореса с трепетной чуткостью откликалось на любые проявления зла и вмещало в себя бесчисленные страдания. С неустанной последовательностью Жорес выступает против французского колониализма. Правда, у него не хватает последовательности научной, аналитической, он лишь постепенно освобождается от многих иллюзий в отношении колониальной политики. Но, осуждая эту политику из нравственного, этического негодования, он проявляет поразительно терпеливое упорство, терпеливую методичность. Жореса возмущает порабощение народов Азии и Африки, он видит их пробуждение и предвещает им свободу. Он идет все ближе к призванию их права на независимость. А это выглядело в то время поразительно новым и необычным даже для социалистов.

Больше всего он следит за событиями в Марокко. Там главная арена тогдашних захватнических усилий французских колонизаторов. С 1903 по 1913 год, то есть за десять лет, Жорес посвятил Марокко 25 больших выступлений в палате и сотни газетных статей. Он неутомимо раскапывает марокканское осиное гнездо, хотя националистические осы непрерывно жалят его злобной клеветой. Марокко превращается для Жореса в непрерывное дело Дрейфуса, и он не устает разоблачать преступления колонизаторов. Он гневно обличает чудовищные зверства войск генералов д'Амада и Лиоте, разоблачает миф о цивилизаторской роли Франции в Марокко. «Добрая Франция делает успехи», — заявляет он с горьким сарказмом и показывает, что в действительности разрушается замечательная древняя мусульманская цивилизация. Жорес выясняет движущие силы французской колониальной политики, он раскрывает преступную роль банков и промышленных компаний.

Люди нашего поколения видели, как после второй мировой войны Франция переживала мучительные конвульсии, ведя безнадежные колониальные войны в Индокитае и в Северной Африке. А ведь Жорес прозорливо предсказал все это, он еще тогда предвидел неизбежные тяжкие последствия политики колониальных захватов и зверств колонизаторов. Он писал в 1908 году:

«Если я настойчиво указываю на эти страшные события, то не ради горького наслаждения выставлять напоказ эти раны, нанесенные гуманности, праву и чести. Я лишь хочу добиться, насколько это возможно, чтобы разоблаченные мною жестокости не повторялись, Я лишь хочу поколебать уверенность французов в законности насильственных действий, которые нами предпринимаются против целого народа и выражаются в столь чудовищных преступлениях. Я лишь хочу заставить Францию задуматься над тем, какие семена гнева, страдания и ненависти сеет она там и какую печальную жатву соберет она рано или поздно, Я лишь хочу показать Франции на страшном примере, в какой степени от нее скрывают правду, так как под плотным покровом молчания и лжи удалось похоронить потрясающую драму, которая, если бы Франция больше знала о ней, вызвала бы ее гневный протест. Я хочу лишь предостеречь Францию от политики насилия, бесчеловечности и жестокой эксплуатации, которая создаст для нас завтра величайшие затруднения в Индокитае, обремененном непосильными налогами, — подобно тому как она вызывает против нас все более сильную и непримиримую злобу в Марокко». Но уже тогда проявлялись опасные последствия колониальных захватов Франции. Германия время от времени снова ввязывалась в марокканские дела, каждый раз ставя мир на грань войны. Казалось, после кризиса 1905 года и Альхесирасского соглашения она предоставила Франции возможность спокойно пожирать лакомый марокканский кусок.

В 1908 году возникает новый инцидент, когда германский посол Радолин уже заявил, что он покидает Париж. Но Клемансо, стоявший у власти, чувствовал себя уверенно, он мог рассчитывать на поддержку Англии и России. Так что он даже посоветовал послу со своей обычной язвительностью выехать на более удобном поезде, который отправляется раньше. Дело кончилось соглашением: Франция снова получила от Германии признание ее особых «прав» в Марокко. Жорес с облегчением встретил это соглашение: больше всего он стремился к предотвращению войны.

Но, разумеется, германский империализм не может побороть искушения урвать и для себя что-то в соблазнительной и столь доступной Африке. Весной 1911 года, когда Франция уже почти полностью поглотила Марокко, в Берлине снова решили рискнуть.

Прекрасным безоблачным утром 1 июля 1911 года в гавань марокканского порта Агадир внезапно вошла германская канонерская лодка «Пантера», а вскоре, кроме маленького судна, появилась грозная тень крейсера «Берлин». Германская пресса горячо приветствовала эту операцию, одна из газет писала: «Ура! Мы действуем!» Немцы аккуратно объяснили, что этот визит предпринят в связи с отсутствием в Марокко должного «порядка». Однако Англия решительно поддержала Париж и предложила послать в Агадир сразу два своих крейсера. В Петербурге французскому послу сказали: слишком рано. Николай II разъяснил ему: «Вы знаете, что наши приготовления еще не закончены. Старайтесь избежать конфликта».

В результате переговоров Франция в обмен на признание Германией французского протектората над Марокко согласилась передать немцам часть территории Конго, равную двум третям территории Франции. Жорес одобрил договор от 4 ноября 1911 года и вместе с 47 депутатами-социалистами голосовал за него, поскольку он видел в нем свидетельство ослабления военной опасности. Но, надо отдать ему должное, Жорес резко осуждает режим французского протектората над Марокко.

Он тщательно следит за все усложняющимся комплексом международных отношений, Жорес нетерпеливо ищет в них факты, позволяющие питать надежду на сохранение мира. Часто, не обнаруживая ничего обнадеживающего, он взывает к благоразумию и доброй воле правителей. Жорес не видит объективной неотвратимости их стремления к мировой схватке, не видит, ибо он, подобно остальным деятелям II Интернационала, далек от того научного представления об эпохе империализма, о ее законах, которые в это время открывает и разрабатывает Ленин.

Жорес чувствует, что в мире многое меняется, что капитализм уже не тот. Но, будучи больше моралистом, чем теоретиком, он не смог глубоко понять суть новой эпохи. И он воспринимает ее характеристику у Гильфердинга, которого он считал «учеником Маркса». Жорес высказывает идеи сверхимпериализма, говорит о «начале капиталистической солидарности», что она может помочь сохранить мир. Но что можно требовать от Жореса, который никогда не претендовал на звание марксиста, если даже Карл Каутский слепо воспринял многие сомнительные идеи Гильфердинга и даже усугубил их? Ну а Гэд вообще не задумывался над новыми явлениями; для него капитализм был раз и навсегда неизменной вещью. Добросовестные попытки Жореса разобраться в эволюции капитализма без помощи научного марксистского метода не могли увенчаться серьезным успехом, хотя интуиция и подсказывала ему правильную тактику. Если Каутский создал целую теорию организованного капитализма, при котором революция уже якобы не нужна, то Жорес, напротив, считал, что новые условия облегчают революционное преобразование общества. И в этом смысле Жорес поднялся выше большинства лидеров II Интернационала.

В сумятице мировой дипломатии, в намеренной путанице взаимного шантажа, в пестром хороводе событий он сумел рассмотреть зловещие трещины в здании тогдашнего мира, грозившие ему обвалом. С 1905 года он присматривается к англо-германским противоречиям, внимательно следит за распрями, спорами и соперничеством, влекущими мир к пропасти войны. Он изо всех сил пытается затормозить сползание на край этой пропасти. И он показывает, что, рухнув вниз, ни Германия, ни Англия не выиграют. Выступая в палате 18 ноября 1909 года, он обращается к здравомыслящим немцам и англичанам с пророческим предупреждением:

— Пока соперничающие Германия и Англия открыто или тайно ставят друг другу палки в колеса во всех уголках земного шара, США под шумок растут и тоже начинают претендовать на мировое господство… Что это значит, господа? Это значит, что, если Англия и Германия передерутся и ослабят друг друга, они назавтра окажутся лицом к лицу с окрепшим могуществом США, которые, воспользовавшись их распрей, расширят свои рынки сбыта, опутают мир своими сетями.

Борьба против войны не освобождает Жореса от его остальных и многочисленных забот. В январе палата обсуждает вопрос о школьном обучении. Церковь пытается оказывать влияние на выбор и содержание учебников. Жорес произносит большую речь, продолжавшуюся на двух заседаниях. А в Париже неожиданное наводнение. Сена высоко поднялась и во многих местах вышла из беретов. Жорес, проходя после заседания, по мосту Конкорд, вдруг замечает необычно высокий уровень воды. — Я не знал, что я наговорил так много, — смеется он.

А как он говорил! Благодаря Жоресу французская парламентская история, даже по мнению его противников, переживает свой самый блестящий период. Жорес выступает очень часто. Он не жалеет сил, и, пожалуй, он один сделал в парламенте больше, чем все остальные социалистические депутаты, вместе взятые. А это означало огромную, напряженную работу.

Жорес поражал своей способностью к импровизации. Однажды он выступает в каком-то провинциальном городе. Жорес совсем забыл, что ему надо обязательно сегодня дать статью в «Юманите», Он вспомнил об этом только вечером. Тогда Жан в присутствии группы друзей по телефону продиктовал без всякой подготовки блестящую статью, которую на другой день все увидели в газете. Он никогда не читал своих речей по написанному тексту. Но это совсем не значит, что он к ним не готовился. В 1910 году ему пришлось выступить в Тулузе с лекцией о Толстом. На клочке бумага у него было лишь несколько слов, а говорил он, особенно в конце, с такой страстью и так быстро, что стенографистки ничего не смогли записать. Но надо было дать текст в газету.

Тогда Жорес сел и, не отрывая пера от бумаги, написал четыре страницы текста, слово в слово воспроизводившего все, что он сказал. Он обладал потрясающей памятью, которая могла соперничать только с его работоспособностью.

В начале февраля 1910 года в Ниме собирается очередной съезд социалистов, на котором Жоресу приходится спорить с Гэдом о том, добиваться ли пенсий для рабочих. Естественно, Гэд считает такой закон вредным, поскольку это будет сдерживать стремление рабочих к революции. Тем не менее, хотя Жорес сам видит куцый характер закона о пенсиях, вскоре ему удалось добиться его принятия палатой.

В марте Жорес дважды выступает в палате при обсуждении практических проблем ликвидации конгрегации. Затем он произносит речь во время обсуждения закона по поводу зачисления на военную службу осужденных судом. И так без конца, невозможно даже просто перечислить все выступления Жореса.

А в апреле и мае новые парламентские выборы. Опять Жореса выдвигают в Кармо. Радикалы теперь объединяются с правыми и делают все, чтобы провалить Жореса, но он побеждает. Число объединенных социалистов, возглавляемых Жоресом, увеличивается в палате с 55 до 74.

Но главная забота Жореса — борьба с войной. Его беспокоит резкое усиление шовинизма во Франции и в Германии. В это время все активнее действует новая монархистская организация «Аксьон франсез», возглавляемая Шарлем Моррасом, идеологом «интегрального национализма». А за Рейном бурные демонстрации устраивают пангерманисты. Немцев и французов натравливают друг на друга.

16 августа 1910 года Жорес публикует в «Юманите» специальную статью об опасности национализма и говорит, что оба народа должны совместно объединить свои усилия в пользу мира. Всякая двусмысленность имеет опасный характер, и надо дать двум народам высокую идею, которая объединила бы немцев и французов сознанием общей заинтересованности в мире. «Напомнить об этом всем пролетариям и всем демократам, — пишет Жорес, — является, без сомнения, одной из задач конгресса в Копенгагене».

В августе Жорес едет в Данию на новый конгресс Интернационала. Большевиков здесь представляли Ленин и Луначарский, который оставил детальное описание работы конгресса. «В Копенгагене, — пишет Луначарский, — Жорес был настоящим героем съезда, все его выступления отмечалась огромным успехом».

Жорес входил в комиссию по вопросу о кооперативах. Он не считал этот вопрос крайне принципиальным в тот момент и исходил лишь из практических задач объединения весьма широкого, но раздробленного французского кооперативного движения с социалистами. И для этого он соглашался идти на уступки в тексте резолюции конгресса. Жорес искусно проводил свою линию против правых немецких оппортунистов и против левых. Луначарский с восхищением наблюдал, как Жорес с добродушным видом, не вступая в споры, водил всех на веревочке. Он пускал в ход самые разнообразные приемы. Так, он вдруг обратился к Вандервельде:

— Вандервельде, вы, кто так изумительно знает французский язык, не можете же вы не согласиться, что ваша формулировка не совсем французская. Я возражаю против нее только с точки зрения грамматической, Я уверен, вы согласитесь со мной, что если мы повернем фразу вот так, то это не шокирует ни одного пуриста с точки зрения французского языка.

Вандервельде польщен. Ему хочется считаться классическим писателем и оратором на французском языке. Комплимент Жореса его совершенно очаровывает, и он немедленно сдается. А Жорес, не стесняясь, весело подмигивает, давая понять, как он обошел Вандервельде и провел нужный ему нюанс.

Но Ленин, подходивший крайне скрупулезно и принципиально к политическим формулам, считает, что в резолюции все же допущена ревизионистская фраза. Он вместе с одним чехом в комиссии голосует против. Но потом, посовещавшись с Гэдом, Ленин пришел к выводу, что нет основания подымать борьбу на пленарном заседании, где он голосует за резолюцию, подготовленную при решающем влиянии Жореса. Ленин писал вскоре, что «Интернационал дал правильное в основных чертах определение задач пролетарских кооперативов».

Конгресс обсуждал и проблему борьбы с войной. В комиссии об арбитраже и разоружении французских социалистов представлял Вайян. В эти годы старый коммунар решительно поддерживал Жореса, и они действовали рука об руку.

В Копенгагене Жоресу снова пришлось столкнуться с правоопортунистической и шовинистической позицией германских и австрийских социал-демократов. Им удалось не допустить усиления Штутгартской резолюции с помощью поправки Вайяна о всеобщей стачке. Жорес имел в виду использовать опыт русской всеобщей политической стачки в России в 1905 году. Эту идею в принципе одобрял Ленин. Оппортунистам из Германии и Австрии все же не удалось провести свою линию, и Штутгартская резолюция была подтверждена в Копенгагене.

На этом конгрессе, как и вообще теперь в Интернационале, Жорес играет очень влиятельную роль. И дело не столько в тех или иных теоретических и политических положениях Жореса, а в его общем человеческом неповторимом облике. В его активности, оптимизме, жизнелюбии, которыми он заражал и увлекал своих зарубежных товарищей. Добродушие, мягкость Жореса, его внимание к людям, его талантливость, бьющая ключом, его неиссякаемое остроумие очаровывают делегатов.

Однажды на заседании комиссии по кооперативам с длинной, нудной речью выступал датский представитель Стаунин. Делегаты скоро перестали его слушать, начали переговариваться, шуметь. Стаунин страшно обиделся и, внезапно сев в кресло, раздраженно заявил:

— Меня, кажется, никто не слушает.

Тогда Жорес, хитро сверкнув глазами в сторону русских, которые особенно расшумелись, заявил:

— Что вы, товарищ Стаунин, вас слушают с таким напряжением и волнением, что не могут отказать себе в немедленном проявлении своих чувств.

Датчанин принял маневр Жореса за истину и продолжал свою речь.

Впрочем, сам Жорес чуть было не оказался в таком же положении. Это случилось на банкете, который устроил конгрессу социалистический муниципалитет Копенгагена. На столах выставили много вина, пива, закусок. Социалисты выпили и, конечно, расшумелись. А Жореса попросили сказать речь. Он начал, но публика, несмотря на всеобщую любовь к Жоресу и его речам, продолжала разговаривать. Тогда оратор, повысив голос, заявил:

— Шум, который вы производите, товарищи, напоминает мне шум моря, который старался пересилить Демосфен, а я хочу доказать, что я также упрямый человек!

Шутка вызвала общий смех, а когда Жорес еще сказал, что он будет говорить по-немецки, то немцы сразу стали наводить порядок и все успокоились. Жорес произнес по-немецки остроумную речь и в заключении сказал:

— Я кончаю свою речь не потому, что пришел к концу моих мыслей, а потому, что я исчерпал мой немецкий словарь.

После окончания конгресса Жорес спешит из страны Гамлета домой, где его ждут дела, не допускающие сомнений. Вспыхивает небывало ожесточенная забастовка железнодорожников, и Жорес в первых рядах наступающих на «правительство измены»: кроме Бриана, в нем еще два ренегата — Вивиани и Мильеран. Жорес ведет в палате жестокий бой против Бриана, объявившего, что законы ему нипочем, и отдавшего приказ о военной мобилизации железнодорожников. Как-то Жореса спросили, что он думает о Бриане.

— Он продолжает в своем духе: не может же он меняться каждый день. Но не задавайте больше вопросов, а то мне придется говорить чудовищные грубости…

Весной 1911 года развертывается движение виноделов Шампани. Правительство направляет против них войска. Жорес в гуще борьбы, в которой ему приходится переходить из «мирной» парламентской обстановки на сцену настоящей гражданской войны.

Но над всем доминирует Марокко. Жорес ни на минуту не выпускает его из поля зрения. В апреле и мае он ведет активную кампанию против кровавой экспедиции в Фес, он терпеливо анализирует в многочисленных статьях все дипломатические, парламентские, финансовые махинации вокруг Марокко.

Дома уже научились по поведению Жореса во время чтения газет и почты определять состояние политической обстановки во Франции.

Если Жорес ходит, заложив руки за спину, и посвистывает, то, по мнению его сына Луи, дела плохи. Чем громче он свистит, тем тревожнее обстановка. 1 июля 1911 года в Бессуде, получив пачку газет и телеграмм, Жорес стал совершенно красным и воскликнул в гневе:

— А, они все же хотят ее, эту войну!

Он узнал о прыжке «Пантеры». Правительство в это время возглавляет Жозеф Кайо, претендовавший на звание якобинца. Жорес говорил, что это такой якобинец, который носит фригийский колпак на пятках. Министр иностранных дел в этом кабинете де Селв, обладавший, по словам Жореса, «энциклопедическим невежеством». Жорес уезжает в Париж. Он использует все свое влияние, чтобы образумить правителей, чтобы не допустить войны.

Но как раз в это время ему надо уехать из Франции. Еще на конгрессе в Копенгагене Жорес обещал социалистам из Аргентины посетить их страну, а также Бразилию и Уругвай. Поездом Жорес отправляется через Испанию в Лиссабон. Из-за ошибки в билете здесь непредвиденная остановка на три дня. Жорес, естественно, посещает парламент. Депутаты встретили его криками: «Да здравствует Жорес! Да здравствует Французская республика!» Гостя торжественно усаживают среди министров. В гостинице его посещает министр иностранных дел Португалии. Пользуясь перерывом в поездке, Жорес пишет и отправляет статью в «Депеш де Тулуз» и письма. Он пишет своим при любой возможности, жене и специально сыну. Ему уже тринадцать лет, и Жорес старается не называть его детским именем Лулу, обращаясь к нему: «Луи». Если отец забывает, то ему приходится платить штраф: два су за каждую ошибку.

Жорес любит своего сына. В Париже его часто можно было увидеть на углу улицы Анри-Мартен, читающего газету и нетерпеливо поглядывающего время от времени вдаль: здесь рядом лицей, где учится Луи, и отец находит время, чтобы встретить его.

«Я досылаю тебе несколько почтовых марок, — пишет Жорес сыну из Лиссабона. — Скоро они будут редкими и дорогими, ибо, как ты видишь, на изображении короля напечатано слово «республика», которая скоро заменит короля».

Жорес, пользуясь случаем, читает сыну маленький курс истории: «Лиссабон, подобно Древнему Риму, построен на семи холмах. Он расположен на правом берегу широкой реки Тахо, обвивающей город. Дворцы королевской семьи имеют террасы, покрытые акациями и пальмами, и с них открывается великолепный вид на Тахо. Во время революции одни из республиканских кораблей встал напротив дворца и открыл огонь. Снаряд попал в дворец, и король бежал…

Занимайся немного во время каникул и слушай советы своей матери. Твой любящий отец. Передай привет Жану Ишеру».

Жорес не забывает и маленького приятеля своего сына. Потом он приписывает несколько строк жене: «Я много думаю о тебе и о нашем Луи. Напиши мне до востребования в Рио-де-Жанейро, чтобы сразу по прибытии я нашел там новости о вас, о Бессуле, не забудь и о Сиси».

Сиси — это маленькая собачка: Жорес любит всех. 24 июля он покидает Лиссабон на пароходе «Арагон». В море он читает, пашет статьи, изучает португальский язык. В Бразилии он мог поэтому читать местные газеты. Пароход заходит на остров Мадейра. Жорес спешит просмотреть газеты. Радио уже может передавать новости для газет, и Жорес, узнает о дальнейшем усилении напряженности из-за Агадира, Он быстро пишет статью, и она появляется в «Юманите». Жорес говорит об ужасной перспективе войны и о красоте Атлантического океана, который напоминал своей синевой Средиземное море. Статья называется: «Телеграф без проводов и Европа без разума».

А на родине Жореса происходят тревожные события. Премьер-министр Жозеф Кайо вызывает к себе начальника генерального штаба генерала Жофра:

— Генерал, говорят, что Наполеон не начинал битвы, пока он не был убежден, что есть 70 процентов шансов на успех. Имеем ли мы по крайней мере 70 процентов шансов на победу в случае войны?

— Нет, я не думаю, что они у нас есть.

— Ладно, тогда будем вести переговоры.

А Жорес продолжает свое путешествие и продолжает писать письма:

«Мое любимое дитя!

Прежде всего я вас целую, тебя и твою маму… Капитан корабля выдал мне от имени короля Нептуна свидетельство о том, что я пересек экватор. Это мне ничего не стоило, кроме клятвы в верности королю моря…»

Жорес подробно описывает сыну детали путешествия, китов, дельфинов, летающих рыб, описывает серьезно и убедительно. Он настоящий отец, который держит себя с тринадцатилетним сыном как равный товарищ.

Повсюду Жоресу устраивают триумфальные встречи. Он и не предполагал, что его так хорошо знают на другой стороне планеты, В Буэнос-Айресе местная газета «Ла Насьон» пишет, что Жорес наряду с Рузвельтом и Ллойд-Джорджем один из самых влиятельных политических деятелей мира: «Из них троих у него одного есть преимущество: он направляет политику Франции, оставаясь в оппозиции».

Журналисты не отстают от него ни на шаг. Они растроганы скромностью его номера в Гранд-отеле, его «студенческой кроватью». Они подробно описывают внешность Жореса: «Простой, почти небрежный в одежде и, однако, элегантный какой-то элегантностью поведения, всегда благородными энергичными жестами. С седеющей головой, с почти белой бородой и своими блестящими глазами, г-н Жорес производит впечатление человека, который еще будет долго жить после того, как уже много пережил и сильно любил жизнь».

Первое, что подумал Жорес, когда ступил на землю Латинской Америки, это нет ли писем из дома, от жены. Писем не было. Расстроенный, он сидит у себя в номере, читает книжку поэм Огюста Анжелье и снова пишет домой. Он сочиняет маленькое стихотворение, посвященное близким, выражает в нем надежду на счастливую встречу. Кто не испытывал эти вспышки любви к близким, когда наступает временная разлука? Но мало таких людей, подобных Жоресу, кто любил столь бескорыстно. Впрочем, у него, к счастью, слишком мало времени, чтобы тоскливо переживать одиночество. Латиноамериканские друзья, окружившие Жореса проявлениями самых пылких, истинно южных чувств, загрузили его до предела.

Только в Аргентине Жорес прочитал восемь лекций. Вот их темы: «Сила идеала», «Идеи Альберди и современная действительность», «Социальная политика в Европе и вопросы эмиграции», «Национальные интересы, демократия и рабочий класс», «Военная организация Франции», «Последствия европейской войны и средства обеспечения мира», «Цивилизация и социализм», «Аргентинская социалистическая партия».

Во всех лекциях Жорес горячо пропагандирует идеи социализма. Ведь оп выступает как посол Интернационала. Лекции имеют колоссальный успех.

25 сентября, когда Жорес был в Буэнос-Айресе, происходит несчастье. Крейсер «Либерте», которым командовал его брат Луи, взорвался на рейде в Тулоне. Погибло около шестисот матросов. Жорес тяжело переживает, получив сообщение об этой трагедии. Бедный Луи, близкое родство с вождем французского социализма и без этого не способствовало его военной карьере. Когда русский царь посетил Шербург, его вычеркнули из списка офицеров, награжденных русскими орденами: слишком одиозная фамилия. Правда, капитану первого ранга Луи Жоресу был высочайше пожалован в качестве компенсации золотой портсигар, украшенный сапфиром. Враги Жореса, не капитана Жореса, а нашего героя, уже начали собирать обвинительные документы против капитана в связи со взрывом. К счастью, в это время его не было на борту крейсера. Он проводил свой очередной отпуск на берегу. Жорес пишет брату трогательное письмо: он готов сделать все, чтобы помешать негодяям состряпать дело против честного офицера…

Когда Жорес вернулся в Европу, то многое здесь обрадовало и успокоило его. Приписать вину за взрыв крейсера его брату не удалось. Кризис из-за Агадира, грозивший перерасти в войну, закончился компромиссом. Но он же пробудил антивоенную активность рабочего класса. Движение европейского пролетариата против войны явно усилилось. Интернационал, казалось, начинает серьезно руководить этим движением. Он организует выступления рабочего класса. 5 ноября в манеже Сен-Поль Жорес выступает на международном митинге, созванном Интернационалом. В ноябре 1911 года такие митинги прошли по всем европейским странам.

Но многое в деятельности Международного социалистического бюро Интернационала тревожило Жореса. Когда он был еще в Латинской Америке, Вайян потребовал срочного созыва бюро. Он, так же как и Жорес, думал, что с 1870 года Европа не была еще так близка к войне.

«Вы преувеличиваете, сгущаете краски», — говорили в ответ представители германской социал-демократия. Когда из-за Агадира возникла военная угроза, Вайян требовал революционных действий, всеобщей забастовки, восстания. Иначе вели себя немцы. 3 сентября в Берлине 200 тысяч человек собралось на большом антивоенном митинге. Но социал-демократические руководители призывали лишь к политическим протестам, к тому, чтобы избиратели потребовали на выборах от кандидатов в рейхстаг защищать мир.

Кажется, германская социал-демократия из революционной партии превращается просто в оппозиционную партию, думал Жорес. Каутский успокаивал, подчеркивая невозможность войны из-за новых экономических особенностей капитализма. Бебель во время агадирского кризиса говорил, что опорой мира служат иностранные капиталовложения, что страх потерять их сдерживает стремление к войне. А в сентябре 1912 года на съезде германских социал-демократов в Хемнице докладчик Гаазе договорился до того, что совместная деятельность капиталистов разных стран на мировых рынках — лучшее средство преодоления опасных империалистических конфликтов. Что могли думать рабочие Западной Европы, слыша этот разноголосый хор туманных заявлений своих лидеров?

В сентябре 1912 года Италия захватывает Триполитанию. Жорес, немедленно потребовал от Международного социалистического бюро призвать пролетариат к массовому выступлению. Но Бебель сказал, что вопрос о Триполитании не представляет интереса. Все же французы во главе с Жоресом настояли на своем. К тому же началась война Балканских стран с Турцией. В ноябре по Европе прокатывается волна грандиозных митингов. Особенно массовые собрания состоялись 17 ноября в Берлине. Здесь дважды выступает Жорес.

Он настойчиво, непрерывно требует организовать как можно скорее конгресс Интернационала. 9 ноября принимается решение о созыве чрезвычайного конгресса в Базеле. Жорес в крайней тревоге за мир. Серьезные опасения внушает ему Раймон Пуанкаре, возглавляющий правительство. Действительно, идут непрерывные военные переговоры Франции, России, Англии. Ходят слухи, что уже разрабатываются детальные планы военных операций.

И все же Жорес даже в это время на многое смотрит сквозь розовые очки. В его страстные призывы к миру врываются иллюзии, патетические обличения смешиваются с пацифистскими надеждами. То он считает, что Франция сама по себе не хочет войны, но интриги русского посла Извольского опутывают французов, то вдруг заявляет, что, собственно, никто не хочет войны, но злой рок влечет людей к пропасти. 12 ноября он пишет: «Капитализм не хочет войны, но он слишком анархичен, чтобы помешать ей».

20 ноября Жорес выехал в Швейцарию. Вопреки обыкновению он спал всю дорогу. Работы по созыву конгресса было столько, что Жорес чувствовал себя измотанным и хотел отдохнуть перед предстоявшим ему делом, которого он так добивался.

Хотя в Базеле было необычно холодно, три градуса мороза, весь город встречал иностранных социалистов. Местные власти предоставили для антивоенного митинга знаменитый Мюнстерский собор. Здесь в XV веке епископы и кардиналы обсуждали средства преодоления церковных распрей, здесь сталкивались страсти католического догматизма, оппортунизма и ревизионизма. Колокол, служивший богу, теперь созывал на борьбу за мир. Местные жители устроили красочное шествие. Юноши в костюмах Вильгельма Телля, девушки в старинных национальных платьях выражали волю к миру. Собор, украшенный революционными красными флагами, не вместил всех желающих. Первый день работы конгресса превратился в волнующий митинг; с четырех трибун, установленных вокруг собора, выступали социалисты разных стран. Но главные ораторы говорили с церковной кафедры. Немец Гаазе, англичанин Кейер-Гарди, австриец Адлер произносили речи. Но никто из них не произвел такого впечатления, какое вызвали слова Жореса. Все располагало его к особому подъему; серьезность задачи конгресса, необычно торжественная обстановка, страстная мечта о мире и тревога за его судьбу, — Граждане! — начал Жорес. — Мы собрались здесь в тревожный и ответственный час. Бремя ответственности прежде всего легло всей тяжестью на плечи наших балканских братьев. Но ведь великая ответственность ложится и на весь Интернационал, прежде всего в силу нашей солидарности, но также потому, что мы должны помешать конфликту распространиться, перерасти в пожар, пламя которого охватит всех трудящихся Европы…

Во всех странах имеются противоположные течения. Одни против мира, другие против войны. В руках правительств весы, на которые брошены судьбы народов, но чаша весов колеблются. Однако может случиться, что у тех, кто пока еще сомневается, внезапно закружится голова. И потому мы, трудящиеся и социалисты всех стран, должны предотвратить войну, кинув наши силы на чашу мира…

Жорес призывает прибегнуть к «пролетарскому действию».

— Народы могут прийти к выводу, — заканчивает Жорес, — что собственная революция будет стоить им меньше жертв, чем чужая война.

Речь Жореса встречает горячий отклик, ему много раз искренне аплодируют, он вызывает всеобщее волнение. Но в ней также какая-то нерешительность, какое-то отражение бессилия и невозможности определять конкретные лозунги. Ведь Жорес знает, что среди руководителей Интернационала одни не знают, что предпринять, другие не хотят действовать, наконец, есть и такие, которые просто боятся революции.

— Наступал серьезный и трагический час, — говорит Жорес. — И чем яснее опасность, чем ближе угроза, тем настоятельнее становится вопрос, который ставит нам, нет, себе, пролетариат: если немыслимое станет явью, если нас вправду погонят убивать своих братьев, что нам делать, как избежать этого кошмара? Мы не можем ответить на этот продиктованный ужасом вопрос, предполагающий, что мы предпишем определенные действия на определенный час. Когда сгущаются тучи, когда вздымаются волны, моряк не может предсказать, какие меры он примет в ту или иную минуту. Но Интернационал должен позаботиться о том, чтобы его призыв к миру был услышан повсюду, должен повсюду разворачивать легальные или революционные действия, которые предотвратят войну, или же потребовать к ответу ее зачинщиков…

Итак, Жорес признал, что Интернационал не может определить конкретные пути борьбы с войной. Тем не менее он ясно указал на целесообразность революционных действий. Это встревожило правых оппортунистов из Германии. На другой день утром их представитель, открывая заседание, специально просил отложить споры, не подымать дискуссии. Но Вайян, выступавший вместе с Жоресом, снова заявил на этом заседании, что против войны допустимо восстание и всеобщая забастовка. И он напомнил об опыте русской всеобщей политической стачки 1905 года.

Базельский конгресс принял манифест, одним из авторов которого был Жорес. Этот документ является, пожалуй, самым важным и революционным из всех призывов и решений II Интернационала. В нем содержалась мысль Ленина из Штутгартской резолюции об использовании военного кризиса для свержения капитализма. Ленин очень высоко оценивал Базельский манифест.

Вернувшись из Швейцарии, Жорес горячо пропагандирует решения Интернационала. «Юманите» регулярно публикует сообщения о митингах, на которых его манифест одобрялся. Жорес издал его тиражом в полмиллиона экземпляров. Он в те дни уверен, что Интернационал возбудил такой дух, который необходим пролетариату в борьбе с войной. Для Жореса это был дух революции. 30 ноября Жорес писал:

— Правительства Европы не могут безнаказанно развязать катастрофу. Война создаст революционную ситуацию во всех умах, во всех сердцах, во всем. Миллионы вооруженных людей, осужденные на взаимную бессмысленную войну, в конце концов поступят правильно, повернув оружие везде в Европе против европейского режима безумия и смерти. Повсюду из ужасов массовых убийств, голода, чумы, страшных бедствий начнется подъем к социальной республике, к освободительной республике, которая обеспечит союз народов и братство труда. Пусть правительства знают, что призывы Базельского конгресса не пустые угрозы, что они служат выражением грядущего исторического приговора, революционного возмездия, которое покапает чудовищное безумие!

В словах Жореса звучит революционный энтузиазм, та сверхчеловеческая смелость, которая, по мнению многих, была неотъемлемой чертой его поведения. Призывы Жореса напоминают легендарные слова Дантона, твердившего, что для спасения Франции нужна смелость, смелость и еще раз смелость. Столь же страстно Жорес зовет, не останавливаясь ни перед чем, спасти мир и дать человечеству лучшую долю. Но его пылкий оптимизм, вызванный Базельским конгрессом, вскоре ослабевает, сменяется тягостными сомнениями, колебаниями, неуверенностью. Мир обрушивает на плеча Жореса все новые тяжелые вести.

Поздно вечером 2 декабря 1912 года Жорес сидит в редакции «Юманите», Он сжимает руками мучительно болевшую голову и устало глядит на груду телеграмм, рукописей, типографских гранок.

Война Сербии, Болгарии, Греции против Турции как будто затихала. После того как болгары подошли к Константинополю, а сербы захватили Дураццо, турки запросили мира. Только что получено сообщение о перемирии. Но Жорес чувствует, что это лишь передышка. Австро-Венгрия проводит мобилизацию. Россия держит на границе с Австрией крупные силы. Русские задерживают в войсках солдат, отслуживших срок; они запретили экспорт лошадей. Франция еще недавно сдержанно относилась к балканской заварухе. Но в последние дни Пуанкаре преобразился. Генералы вдохновили его заманчивой идеей: если Австрия выступит против России, в защиту Турции, а русские обрушатся на Берлин, откроется дорога в Эльзас и Лотарингию. Правда, русские уверяют, что они совсем не готовы. Пуанкаре и его военный министр Мильеран воинственно нажимали на неповоротливых царских дипломатов.

Телеграммы, сообщения поступали непрерывно, противоречивые и бессвязные. Но явно чувствовалось усиление главного потока, вовлекавшего в себя остальные течения и неуклонно устремленного к войне. Жореса поражало поведение французского правительства; он все еще инстинктивно отталкивал от себя мысль, что Франция не меньше, а быть может, и больше своих партнеров хочет войны. Он растерянно стоял перед фактами, подтверждавшими такое предположение, которое ему особенно трудно было принять.

А Интернационал? Пролетариат повсюду откликался на его призывы. Даже живущие под гнетом невыносимо варварского полицейского режима рабочие России мужественно бастовали. Но в Германии, в стране, особенно тревожившей Жореса, социалисты выступают с призывами к осторожности в борьбе с войной, клянутся в своем патриотизме. Австрийские социалистические лидеры говорят о защите демократии от русского царизма. И все: дипломаты, министры, националисты, наконец, и некоторые социалисты — лгут на всех языках. Что делать в этом переполохе, в этой безумной сутолоке событий, в этом сумбуре слухов, в хаосе запутанной дипломатической игры? Казалось, все в панике куда-то бессмысленно бегут, сбивая друг друга с ног, как будто спасаясь от невиданно страшного чудовища, бегут от него, но в своей слепоте устремляются в его гигантскую зияющую зловонную пасть…

Поздно ночью в комнату к Жоресу сходятся его сотрудники. Завтрашний номер «Юманите» уже готов. Скоро из типографии принесут его первые экземпляры, и тогда домой. А за окном зима. Стекла залепляет снег. Плотной массой он, медленно кружась, опускается на Париж. Жорес молчит, молчат остальные. Вдруг он тяжело подымается я подходит к окну. Смотрит на сверкающий хоровод падающего хлопьями снега. Сквозь одинарные рамы несет холодом. Не видно ничего, кроме шевелящейся, освещенной светом из комнаты, мягкой, нежной пелены, как будто пытающейся согреть землю.

— Неужели мы никогда не выйдем из этого заколдованного крута? — вдруг говорит Жорес, не оборачиваясь, как бы обращаясь к заснеженному окну.

— О зима, угрюмая и добрая зима, поспеши, собери над головами потерявших разум людей свои тяжелые снежные облака, воздвигни толщи сугробов на пути их воинственной ярости! Построй на австро-русской границе ледяную стену! О грозная и добрая зима, твой час настал! Дипломатия провалилась, и даже нет чумы на этих людей. Ты должна заморозить теперь все, чтобы дать безумным людям время немного прийти в себя!

Жорес взывает к природе так, как он это делал всегда. Он ведь часто ощущал в себе что-то общее с ней, какую-то могучую внутреннюю связь. Но обычно его нежность и надежду будили прекрасные южные пейзажи Лангедока. Теперь резкий, холодный, ледяной ветер зимы нужен людям, чтобы заставить их вздохнуть и замереть во внезапном озарении хладнокровного разума.

— Но какая чудовищная вещь! — восклицает Жорес, внезапно повернувшись к своим товарищам. — Все европейские правительства повторяют; эта война будет преступлением и безумием! Но те же самые правительства скажут, может, уже через несколько недель миллионам людей: ваш долг участвовать в этом преступлении и в этом безумии! И если люди будут протестовать и попытаются разбить эти цепи безумия, то их назовут предателями и злодеями, на них обрушат все кары! Как ужасна жизнь!

…Начало 1913 года не принесло Жоресу ничего нового, кроме новых тревог. В январе президентом республики избрали Раймона Пуанкаре. Единственное, в чем невозможно было заподозрить нового президента, — это в миролюбии. Когда уходящий в отставку президент Фальер покидал Елисейский дворец, некоторые слышали, как он пробормотал:

— Я уступил свое место войне.

Что касается нового президента, то он сразу же заявил:

— Народ может быть миролюбивым, только если он готов к войне.

Избрание Пуанкаре ознаменовалось националистическими демонстрациями. Царский посол Извольский, весьма близкий к Пуанкаре, писал в Петербург радостные донесения о «надежности» нового президента; он не допустит компромиссов, подобных франко-германскому соглашению после Агадира. Обстановка во Франции менялась. Подготовка к войне приобрела лихорадочный характер, Новое правительство во главе с Брианом уже в начале марта внесло в парламент законопроект об увеличении срока обязательной военной службы с двух до трех лет. Правые националисты давно мечтали о таком законе. Теперь для него нашелся повод: Германия увеличивала численность своей армии.

«Юманите» немедленно объявила, что социалистическая партия будет вести против нового милитаристского закона широкую и планомерную кампанию. Речь идет, писала газета Жореса, о самой опасной после 1870 года вспышке милитаризма. Социалисты организовали и провели массовую кампанию против трех лет. «Юманите» увеличилась в объеме до шести страниц. Ее основное содержание теперь антимилитаризм. За три месяца было собрано 700 тысяч подписей под заявлением протеста. Невиданно активная работа развертывается среди солдат. Впервые, наконец, вместе выступают социалисты и Всеобщая конфедерация труда. Совместно они организуют гигантские митинги. 25 мая 1913 года в Пре-сен-Жерве в таком митинге участвовало 150 тысяч человек. Здесь, держась за древко красного знамени, с речью выступил Жорес. Он говорил, что нет слов (даже у него!), которыми можно было бы охарактеризовать эту несравненную демонстрацию мощи коллектива.

Борьба проходила в тяжелых условиях. Национализм усиливался. Даже Эрве — герой антипатриотизма и неистовой революционности — стал патриотом. Жорес проводит довольно сложную тактику. Проще всего было бы отвергнуть новый закон и осудить милитаризм. Однако в глазах подавляющего большинства французов их страна действительно находилась в опасности. Простое пренебрежение этой опасностью не укрепило бы авторитет социализма. Да и вообще Жорес никогда не выступал сторонником только негативной политики, он не был, не хотел быть просто отрицателем. Это всегда человек положительного идеала. Он искал и находил другой выход, который соответствовал бы интересам социализма, интересам Франции,

Поэтому Жорес выдвигает контрпроект. Он предлагает, не увеличивая срока службы в армии, в корне изменить ее характер, придать ей глубоко демократическую организацию, ликвидировать ее отрыв от народа. Пусть возникнет армия нового типа, единая с народом. Это те идеи, которые он изложил и обосновал в «Новой армии». Рассчитывал ли он на принятие своего предложения? Вряд ли. Ведь в конкретной политической тактике Жорес, несмотря на весь свой идеализм, был очень практичен. Но он хотел показать способность французского социализма дать родине лучшее решение военных проблем.

Жорес выступает во всеоружии фактов и глубокого знания; не зря он несколько лет тщательно изучал войну. На заседаниях палаты присутствовали крупнейшие генералы, но и они не смогли обнаружить в большой речи Жореса, продолжавшейся на двух заседаниях, каких-либо неточностей или изъянов с точки зрения военного дела. Больше того, некоторые генералы прямо говорили впоследствии, что Жорес внес много рациональных идей и даже точно предсказал ход военных действий на франко-германском фронте в первой мировой войне. Жорес показал, что закон о трехлетней службе всего лишь плагиат, подражание германской военной организации. Но это нелепость, ибо Франция просто не может рассчитывать на такую численность армии, как в Германии, поскольку ее население значительно меньше.

— Наш проект, господа, — говорил Жорес, — стремится укрепить оборонную мощь Франции. Если мы хотим, чтобы она высоко несла знамя своего идеала, знамя своих общественных и гуманных задач, то тем более должны позаботиться о том, чтобы она могла поставить все силы на служение этому идеалу в условиях полной безопасности и полной независимости,

Жореса можно упрекнуть даже в том, что демонстрацией своего патриотизма он в какой-то мере косвенно оправдывал необходимость усиления тогдашней армии, что его революционные идеи отходят на второй план. Разве случайно во время дебатов один радикал в частном разговоре задал вопрос: а не готовится ли Жорес к серьезному пересмотру своей социалистической доктрины? Тем более что ведь никаких шансов на принятие законопроекта Жореса не было. Но, по-видимому, его действия направлялись прежде всего действительно искренним патриотизмом, а также и стремлением опровергнуть обвинения в антинациональном характере социалистической партии. Увы, что касается его лично, он достиг совершенно противоположного результата.

Никогда еще кампания против Жореса не носила столь яростного, дикого, нелепо оскорбительного характера. Шарль Моррас называл Жореса в эти дни «грязной девкой на содержании у немцев». Кстати, сам Моррас окончил свою жизнь в тюрьме, куда попал за сотрудничество с гитлеровцами. А Урбен Гойе писал в 1913 году: «Герр Жорес не стоит даже дюжины пуль того взвода, который будет его расстреливать; достаточно грязной веревки».

Все это печатали газеты, получавшие регулярные субсидии из царского посольства в Париже. Жорес привык жить в обстановке оскорблений. Но сейчас его окружили такой систематической ненавистью, что он меланхолично заговорил об этом с трибуны:

— Люди, отличающиеся любовью к порядку, к доброте и к нашей щедрой цивилизации, охотно угрожают нам тюрьмой, расстрелом и гильотиной…

Продолжались ожесточенные дебаты из-за трехлетней службы. В один из тех дней Жорес шел вдоль Сены, около моста Сольферино с генералом Реньо и вел с ним оживленную беседу. Вдруг он заметил, что генерал уже два ила три раза порывался попрощаться с ним, и со смехом сказал:

— Нельзя, чтобы Жорес скомпрометировал генерала, достаточно мужественного, чтобы прогуливаться с ним!

Но влияние Жореса отнюдь не падало. Напротив, ненависть, возбуждаемая против него, как раз и была вызвана тем, что оно росло, что он приобрел среда французского народа огромный авторитет. Не случайно в 1913 году Гастон Думерг, формируя правительство, предлагал ему министерский портфель. При этом он не только не ставил Жоресу каких-либо условий, но гарантировал ему максимальную свободу действий. В обстановке явной правительственной неустойчивости, нарастания классовых противоречий и обострения международного положения буржуазия ищет крайних средств сохранения власти. Но поскольку Жорес думал как раз об использовании грядущих кризисов для ликвидации этой власти, то о чем могла идти речь? Жорес считал, что перед социалистическим движением во Франции, как и в других странах, открываются небывалые возможности и что надо во всеоружии встретить их.

В апреле 1914 года новые парламентские выборы. Хотя закон о трехлетней военной службе уже прошел в палате, социалисты делают борьбу против него основой своей избирательной кампании. Иначе говоря, они идут на выборы под лозунгом защиты мира. И это приносит им небывалый успех: 1400 000 голосов и 103 места. Партия Жореса приобрела дополнительно 30 мандатов. Французский социализм становился громадной силой.

Но самому Жоресу пришлось нелегко на этих выборах. Чтобы помешать ему, реакция, кроме ставших уже привычными аргументов националистической ненависти, пустила в ход совершенно неожиданный прием. Затею, весьма опасную в избирательном плане и неприятную в семейном, выдумал маркиз Солаж. Он обратился к Морису Риго. Этот радикал из Тарна был представителем семейства Буа.

— Мы выставим вас против Жореса, — сказал маркиз. Тот согласился. Другие родственники Жореса по линии жены, имевшие чисто коммерческое представление о порядочности, не возразили. А маркиз приказал своей клике: «Используйте Риго как грязную метлу, чтобы вымести социализм из Кармо».

— Голосуйте за меня вместо того, чтобы голосовать за Жореса; ведь это одно и то же, мы же кузены, — говорил Риго избирателям без всякого смущения.

Кампания была ожесточенной. К тому же Жорес почти потерял голос. К счастью, нашелся один хороший врач, который успешно и быстро вылечил ему горло. Но обстановка клеветы, оскорблений, ненависти порой крайне угнетала Жореса. В Кармо у Жореса были друзья, верные, простые, любившие его. Одним из них был Мальфет, активный социалист, хозяин маленькой гостиницы и бистро. У него всегда останавливался Жорес. Как-то в Пампелоне после избирательного собрания Жорес сказал Мальфету:

— Не пройдет и шести месяцев, как начнется война. Я получаю столько писем с угрозами, и я не удивился бы, если бы оказался ее первой жертвой. Я прощаю того, кто меня убьет. Виновными будут те, кто даст ему оружие. Я мечтаю только о том, чтобы мне не пришлось слишком мучиться…

Но чаще Жорес оптимистически думал о будущем, грозном и желанном. Он ждал великих событий. Социалист Мариус Мутэ застал его во время одной поездки за изучением русской грамматики. В ответ на удивленный вопрос Жорес сказал:

— Надо торопиться изучать русский язык. Россия, быть может, накануне того, чтобы сыграть выдающуюся роль в жизни Европы!

Жорес ждал революции. Но он не считал возможным отказываться от использования даже совсем не революционных средств, чтобы приблизить ее. Все средства хороши, если не терять из виду конечную цель, и сама борьба за мир представлялась ему с тактической стороны крайне привлекательной альтернативой, к которой люди обратятся, стремясь избежать самого ужасного проявления капитализма — войны. И они придут к социализму, ибо в глазах многих миллионов он будет реально воплощать не только социальную справедливость, но и столь желанный мир.

Вскоре после выборов Жорес едет в Швейцарию, где в Берне собирались французские и немецкие парламентарии. Там создается постоянный комитет защиты мира. Практически он не сыграл серьезной роли. Но можно ли пренебрегать чем-либо в утверждении социалистического идеала прочного мира? Нельзя же заниматься одной только декламацией. Жорес не оставляет и сомнительную идею международного арбитража. Он требовал в палате, чтобы Франция выступила инициатором создания постоянной системы всеобщего арбитража для урегулирования международных конфликтов. Он верил, что арбитраж, переговоры о мире полезны уже одним том, что они помогут разоблачить агрессивные силы. Но серьезно надеялся он только на Интернационал. Впрочем, многое вызывало тревогу и здесь. Поэтому он мечтал, что новый конгресс Интернационала примет наконец более конкретные и обязывающие решения.

28 июня в Сараево, в Сербии, националисты убили наследника престола Австро-Венгрии эрцгерцога Фердинанда. На другой день Жорес указывает в «Юманите» на опасность возникновения нового кризиса, если Австро-Венгрия собирается мстить. Жорес знал, что любое обострение обстановки даже среди малых стран может быть использовано великими державами. Но он еще не видел непосредственной угрозы мировой войны. Опасность казалась ему менее острой, чем во времена Танжера или Агадира. Откуда Жорес, как и его современники, мог знать, что уже 5 июля германский император обещал австрийскому послу безоговорочную поддержку, начав тем самым непосредственное дипломатическое развязывание мировой воины? В Германии стремились начать войну поскорее, ибо там понимали, что Россия и Франция еще не готовы к ней, что сейчас самый удобный момент. Но на поверхности обстановка казалась крайне неясной и смутной, и не только для общественности. Сам Вильгельм II, например, действовал в полной уверенности, что Англия не вступит в войну против Германии.

Но Жорес чувствовал общую тревожную атмосферу. Медлить нельзя. Приближается час испытаний для Интернационала. Жорес помнил звон колоколов Мюнстерского собора в Базеле. Надо создать условия для выполнения базельских решений во Франции. А для этого он хочет сделать их более конкретными, то есть провести те дополнения, которые оппортунисты отвергли в Копенгагене. Жорес и добивается этого на конгрессе Французской социалистической партии в Париже 14–16 июля 1914 года. Он вносит проект резолюции, дополняющий решения Интернационала призывом к проведению всеобщей забастовки, которая должна быть организована одновременно во всех странах.

Но Гэд выступил против. Он заявил, что всеобщая стачка в Германии была бы помощью русскому самодержавию, а во Франции — германскому милитаризму, что более передовые страны оказались бы под ударом. Итак, Гэд стал патриотом, а точнее шовинистом. На протяжении нескольких десятков лет он упорно громил Жореса за отсутствие революционности. Н вот пробил час, когда надо было решиться на конкретные революционные действия. Какой парадокс с точки зрения догматиков: Гэд оказался на правом оппортунистическом крыле, а Жорес возглавил левое, революционное направление во Французской социалистической партии! Для Жореса это было логическим продолжением всего его жизненного пути, пути честнейшего социалиста, никогда, даже во времена оппортунистических колебаний, не забывавшего конечную цель. И теперь он доказывает это людям, которые, подобно Гэду, клеймили его как неисправимого реформиста. И моральную поддержку Жорес получает снова из России. А там в момент пребывания президента Пуанкаре и премьера Вивиани в Петербурге бастуют 250 тысяч рабочих. Жорес писал в те дна, что народная Россия взывает к народной Франции через голову франко-русской реакции. В статье Жореса, опубликованной в «Юманите», говорилось;

«А какое это предупреждение для европейских держав. Революция повсюду стучится в дверь. Весьма неосторожно поступит царь, если начнет или позволит начать европейскую воину!

…Почва колеблется под всеми режимами угнетения и привилегий, и, если произойдет военное потрясение, многие из них рухнут».

Революционная линия Жореса — Вайяна формально одержала верх. Их резолюция собрала на съезде 1630 голосов, а резолюция Гэда и Компер-Мореля — 1174 голоса. Такой исход голосования отражает растерянность, царившую среди французских социалистов. Неопределенность положения и перспектив борьбы сознавал и сам Жорес. В самом деле, если всеобщая забастовка произойдет только во Франции, а в Германии она не состоится и начнется вторжение на французскую территорию? Как быть? Эта неясность отразилась и в его словах.

— Я не знаю ничего более великого и благородного, чем судьба, которая уготована пролетариату, — говорил Жорес на съезде. — Он должен остановить зачинщиков конфликтов и навести удар виновникам убийств. Но нужно также, чтобы он никогда не позволил использовать себя в интересах более циничного народа против парода, который оказался бы безоружным.

Жорес считал, что решение французского съезда должно быть обязательно дополнено решением Интернационала о конкретных революционных действиях против войны. И он спешно готовит доклад, с которым намерен выступить на предстоявшем конгрессе в Вене.

Однако события грозно развиваются. 23 июля Австро-Венгрия, которую подталкивал Вильгельм II, предъявила Сербии наглый ультиматум. Жорес понял, что дело плохо, что ждать конгресса Интернационала нельзя. 25 июля Жорес телеграфирует в Брюссель секретарю Международного социалистического бюро Гюисмансу: «Срочно созывайте бюро».

А клеветническая злобная кампания вокруг Жореса достигает во Франции апогея. Взрывом ненависти встретила буржуазная печать выступления Жореса на съезде социалистов. Тон задала езде 17 июля газета «Эко де Пари»: «Если завтра родина окажется в опасности и наши границы будут под угрозой, объединенные социалисты Франция организуют всеобщую забастовку, дадут сигнал к восстанию и бунту… Человек, который настаивал на этом и который добился принятия этой антипатриотической резолюции, не является, впрочем, каким-то неизвестным антимилитаристом или анархистом, жаждущим популярности, это сам г-н Жорес».

Но такие заявления выглядели весьма любезными. А вот что писал Морис Валеф в Пари-миди»: «Не думаете ли вы, что генерал, который перед началом войны прикажет четырем солдатам и капралу поставить к стенке гражданина Жореса, чтобы всадить ему в голову кусок свинца, которого там недостает, что этот генерал лишь выполнит свой самый элементарный долг? Я бы ему помог в этом».

«Аксьон франсез», со своей стороны, писала: «Действиям г-на Жана Жореса на чрезвычайном социалистическом конгрессе предшествовали сотни подобных актов, отмеченных тем же знаком подлости. Каждый знает, что г-н Жорес — это Германия».

Шарль Моррас опубликовал в «Аксьон франсез» статью о предательстве Жореса, основываясь на аргументации Жюля Гэда. Дело в том, что Гэд, который, кстати, через несколько недель станет министром в реакционной буржуазном правительстве, на съезде социалистов, выступая против Жореса, заявил со своей обычной резкостью, что всеобщая стачка, даже международная и одновременная, была бы преступной изменой социализму.

Моррас — автор теории «патриотической лжи», выдвинутой им еще в период дела Дрейфуса. Поэтому он отбрасывает слово «социализм» и говорит о государственной измене, хотя и продолжает ссылаться на Гэда. Шарль Рапопорт показал Жоресу эту статью.

— Не придавайте этому никакого значения, — ответил Жорес. — Г-н Шарль Моррас не может мне простить того, что я его никогда не цитирую.

Он бросил это замечание на ходу, но как оно характерно для него! Жорес видит в клевете Морраса чуть ли не следствие личной обиды, тогда как в действительности она выражает постоянную линию этого идеолога наиболее консервативной, реакционной, шовинистической пасти французской буржуазии.

Впрочем, в эти самые напряженные дни жизни Жореса ярко проявляются постоянные особенности его ума и характера. Его убежденность, верность идее, смелость сталкиваются со склонностью к иллюзорному восприятию окружающего мира. Но с иллюзиями приходится расставаться. Жорес мужественно переживает этот процесс, не переставая ни на минуту искать выхода. Это такие тяжелые дни для него! Головные боли, которые с юных лет иногда одолевали его, теперь непрерывно раскалывают ему голову.

Каждая фраза в речах Жореса, каждая строчка в статьях, которые он пишет ежедневно, отражают напряженную работу мысли, побуждаемой сознанием высокой ответственности, чувством долга перед социализмом, перед партией, перед родиной. После окончания чрезвычайного съезда социалистов, где он сделал все, чтобы добиться принятия резолюции о всеобщей забастовке против войны, он больше не упоминает об этой забастовке. В чем дело? Его тактику раскрывают слова, написанные 18 июля: «Что бы ни говорили наши противники, нет никакого противоречия между нашим стремлением приложить максимум усилий для сохранения мира и, если эта война все же разразится вопреки всему, сделать максимум для обеспечения независимости и целостности нации».

Он заявляет, что социалисты должны выступить еще до возникновения воины, что всеобщая забастовка должна быть превентивной, а когда война уже вспыхнет, действия социалистов станут невозможными. После этих заявлений он вплоть до 31 июля больше не упоминает о всеобщей забастовке, о восстании.

Что за непоследовательность? Неужели его резолюция на съезде была каким-то случайным зигзагом? Нет, она отражала его неуклонное движение к революционной тактике в борьбе с войной и против капитализма. Однако Жорес не говорил пока о ней, ибо он понимал, что, хотя ему удалось добиться голосования большинства за его резолюцию, партия в целом не расположена следовать по революционному пути. Из всех видных руководителей только Вайян поддержал его. Представители крупнейших организаций проголосовали против. Да и партия-то была слишком малочисленна по сравнению с профсоюзами. Жорес настоял на принятии резолюции, рассчитывая, во-первых, на постепенное изменение в настроениях социалистов, а во-вторых, стремясь таким образом сблизиться с Всеобщей конфедерацией труда, выступавшей за всеобщую забастовку. Ведь за ВКТ стояли рабочие массы, А без них нельзя серьезно думать о революционных действиях. Резолюция о всеобщей стачке послужила бы только началом подготовки к революционным действиям. Ведь в момент ее обсуждения на съезде Жорес не считал войну неизбежной в ближайшие недели. У него еще оставались надежды, вернее — иллюзии на благоразумие европейских правительств.

И вот 25 июля, когда Жорес прочитал телеграмму о разрыве дипломатических отношений между Австро-Венгрией и Сербией, он почувствовал смертельную тревогу за мир, за социалистическое движение. Теперь он повял, что нынешний кризис гораздо серьезнее агадирского. Сообщение застало его в Лионе. Он приехал сюда, чтобы поддержать социалиста Мариуса Мутэ, выдвинутого кандидатом на частичных выборах в палату. Через полчаса ему предстояло выступать, а он оказался в каком-то оцепенении. Это состояние продолжалось до момента, когда он уже стоял на трибуне в переполненном душном зале. С первых же слов слушатели замерли. Они почувствовали глубокую тревогу, ужас перед войной, картину которой рисовал перед ними Жорес.

— Никогда за последние сорок лет Европа не находилась в состоянии более угрожающем и более трагическом, — говорил Жорес, — в настоящий момент мы, быть может, находимся накануне того дня, когда Европа будет в огне, весь мир — в огне…

Жорес подробно рассказывает потрясенным слушателям всю сложность дипломатической игры европейских правителей, показывает ответственность буржуазии всех стран за то, что смертельная угроза нависла над Европой. Он говорит и об ответственности Франции, говорит прямо, небывало резко. Чувствуется, что он сам потрясен, что в его надеждах что-то рухнуло. И он еще не находит выхода.

— Как бы то ни было, граждане, — продолжает Жорес, — и я говорю это с каким-то даже отчаянием: в час, когда нам угрожает убийство и варварство, у нас имеется лишь одна возможность сохранить мир и спасти цивилизацию — пролетариат должен сплотить все свои силы…

Но Жорес не говорит ничего более конкретного. Ведь ему-то хорошо известно, как далеки силы пролетариата от единства. Однако его стремление действовать лишь усиливается. Он немедленно выезжает в Париж и в поезде обдумывает новое положение, в котором столько неясного, неопределенного, тревожного.

Вдруг внезапный резкий толчок, испуганные крики, остановка. Поезд, подходя к вокзалу в Дижоне, сошел с рельсов. Только этого не хватало! Но что можно ожидать от железных дорог, когда они уже загружены военными перевозками? Выяснилось, что в Париж можно уехать только завтра. Но это не помешает Жоресу действовать. Он уже принял решение: побудить французское правительство сделать все для сохранения мира и, главное, заставить действовать Интернационал.

Жорес немедленно посылает телеграмму с указанием собрать всех депутатов-социалистов утром 28 июля в Бурбонском дворце для экстренного заседания. Но надо еще, чтобы в завтрашнем номере появилась статья. Он отправляется в редакцию местной газеты «Прогре де Дижон», Журналисты радушно встречают Жореса и немедленно удовлетворяют его просьбу; устраивают ему телефонную связь с «Юманите». Жорес, не имея перед собой и клочка бумаги, диктует статью в номер.

28-го утром в Париже стало известно, что австро-венгерские войска перешли границу Сербии и начали военные действия. Германия не пожелала сдержать своего союзника. В Берлине толпы националистов у статуи Бисмарка вопили: «На Париж!»

Жорес собирает депутатов-социалистов и разъясняет им положение. Если Россия выступит на стороне Сербии, своего славянского союзника, а Германия поддержит Австрию, то Франция на основании секретных статей франко-русского договора должна воевать на стороне России. Необходимо локализовать войну на Балканах, нельзя допустить ее перерастания в войну общеевропейскую. Надо добиться от французского правительства, чтобы оно дало понять России, что не будет поддерживать воинственный курс. Парламентская группа социалистов принимает резолюцию с протестом против секретных статей франко-русского союзного договора. Поскольку президент Пуанкаре и премьер Вивиани еще не вернулись из России, Жорес требует от исполняющего обязанности, премьера Бьенвеню-Мартина созвать экстренное заседание палаты депутатов.

В пять часов вечера Жорес с чемоданом в руке отправляется на вокзал. Он едет на заседание бюро социалистического Интернационала в Брюссель. Вместе с ним Гэд, Вайян, Самба, Лонге. 29 июля в Народном доме в Брюсселе утром начинаются совещания социалистических деятелей Европы. А деда идут все хуже. Непрерывно поступают сообщения о военных приготовлениях. Австрийцы уже бомбили Белград.

Заседание социалистического бюро с самого начала носило какой-то смутный, неопределенный характер. Чувствовалось замешательство. Социалисты Австрии, страны которая уже воевала, меньше всего осуждали свое правительство. Их представители давали понять, что лучшее — просто переждать войну. Гаазе, представитель германской социал-демократии, хотя и сообщил о демонстрации в Берлине против войны, пытался прямо оправдывать свое правительство. Немцы и австрийцы не соглашались с идеей всеобщей антивоенной забастовки. Некоторые делегаты все же настаивали на том, чтобы бюро Интернационала выступило с призывом к такой забастовке. Но Жорес не поддержал их предложение. Забастовка, проведенная не во всех странах, теряла смысл. А для того чтобы организовать ее, надо решение конгресса, обязывающее, авторитетное. По предложению Жореса решено созвать новый конгресс Интернационала но в Вене 23 августа, как предполагалось раньше, а в Париже 9 августа.

После заседания, оставившего у Жорееа тяжелое чувство и еще больше усилившего головную боль, наскоро перекусив, он садится писать статью в «Юманите». А вечером ему предстояло выступать на митинге.

В королевском цирке Брюсселя собралось около шести тысяч человек. Выступали делегаты Бельгии, Германии, России, Англии, Италии. Все они выражали ненависть к войне, очень убедительно говорили о ее опасности, о стремлении рабочего класса помешать ей и выражали надежду, что, может быть, все еще образуется. Жореса встретили горячо, лучше, чем любого из ораторов. Он уже давно признан, и не только во Франции, самым красноречивым из всех вождей Интернационала. Несмотря на усталость, он произнес блестящую по форме речь. Но об: тоже ничего не предложил, кроме надежд на благоразумие правительств, которые в последний момент не могут не остановиться перед ужасной катастрофой.

— Аттила на краю бездны, но его конь еще спотыкается и колеблется! — восклицает Жорес. Кто же остановит этого коня? По мнению оратора, это французское правительство, его даже не требуется понуждать проводить политику мира, ибо оно уже проводит ее. Жорес выражает восхищение примирительной деятельностью английского кабинета. Это говорилось в то время, когда Вивиани давал твердые заверения царскому правительству, что Франция выполнит свои союзнические обязательства, и когда британский министр иностранных дел Эдуард Грей вел тонкую игру, рассчитанную на скорейшее вовлечение в войну всех европейских держав. Поистине и в этой последней речи Жорес остался верен себе, точнее — своим пацифистским иллюзиям. Впрочем, быть может, Жорес пытался оказать какое-то влияние на французских и английских правителей? Вероятно, субъективно он к этому и стремился. Увы, мир снова оказался не таким, каким хотелось его видеть Жоресу… Но если он видел не все до конца, то он видел очень многое, видел дальше, прозорливее других. Вот какими пророческими словами он закончил свою речь:

— Почва колеблется под ногами абсолютных владык. В силу инерции и опьянения первых боев они смогут увлечь за собой массы. Но когда тиф довершит дело, начатое снарядами, когда воцарится смерть и нищета, отрезвленные люди обратятся к немецким, французским, русским и итальянским правителям и спросят их, во имя чего нагромождены такие горы трупов? И тогда освобожденная от оков революция скажет им: «Ступайте прочь и молите бога и людей о прощении!»

На другой день, 30 июля, последнее заседание бюро Интернационала, Оно прошло быстро; ведь надо лишь согласовать текст манифеста, который не отвечает на волнующий всех вопрос: что делать? У Жореса остается до отхода поезда час времени. Он заходит в Брюссельский музей посмотреть старых фламандцев. Потом французские делегаты едут в Париж. Настроение тоскливое. Гэд неожиданно спрашивает Жореса:

— Почему вы так боитесь войны, она же приблизит революцию?

— При условии, если мы будем бороться против войны, — быстро отвечает Жорес и замолкает.

Больше двадцати лет они знают друг друга, идут вместе и врозь, чаще сталкиваясь и реже, гораздо реже, объединяясь, люди одного идеала, столь резко отличающиеся друг от друга. И сейчас, когда мир на пороге войны, каждый из них мог бы подвести итоги. Ведь кончается эпоха. «Поговорим на конгрессе», — думает Жорес; все мысли его там. Впрочем, сама жизнь подведет черту. Оба они получат от буржуазии воздаяние за социалистическую деятельность. Один — пулю в голову, другой — пост министра в реакционнейшем правительстве. Каждому свое. Они едут в Париж, навстречу судьбе…

Несмотря на отпускное время, столица полна народу и суеты. Много военных. Полиция разгоняет демонстрации пацифистов и срывает социалистические плакаты. Начался штурм магазинов. Быстро расхватываются консервы. Вспоминают, что в 1870 году в Париже ели крыс.

На Восточном вокзале, развернув газету, Жорес узнает о мобилизации 23 русских дивизий. Он отправляется в «Юманите», беседует со своими сотрудниками, просит немедленно передавать ему все сообщения агентства Гавас. Особенно из Англии и Германии. Потом идет в Бурбонский дворец. В кулуарах полно депутатов. О войне говорят как об уже совершившемся факте. Жоресу передают слова Делькассе: «Победа обеспечена. Когда я был в России, они мне все показали. Я изучил все их стратегические железные дороги. Концентрация войск будет быстрой, через месяц или шесть недель русские будут в Берлине».

— Какое легкомыслие! — восклицает Жорес.

Только в восемь вечера делегация социалистов во главе с Жоресом попала к премьер-министру Вивиани. До этого у него был германский посол. Жорес говорит о своих опасениях в связи с военными мероприятиями французских властей; не могут ли они дать предлог Германии для нападения? Он требует объяснить, что делает правительство для предотвращения войны. Вивиани отвечает мягко, терпеливо. Он рассказывает о лихорадочной военной активности за Рейном, о том, что нельзя обойтись без некоторых предосторожностей. Чтобы Жорес убедился в миролюбии Франции, Вивиани конфиденциально информирует его о том, что французским войскам дан приказ не подходить к границам ближе чем на десять километров. В Париже делается все, чтобы избежать войны: он просит не затруднять положение правительства, и без того крайне сложное…

Потом Жорес отправляется в «Юманите» и перечитывает все газеты. Там, где мелькает его имя, он не останавливается: угрозы, оскорбления, угрозы…

Жорес откладывает газеты и на чистом листе пишет заголовок статьи: «Хладнокровие». Он все еще надеется. Возможность мирного урегулирования пока не исключена. Он указывает на необходимость посредничества Англии. Это отвечает глубочайшему стремлению народов. Главное сейчас — не терять голову, сохранять хладнокровие, ибо возбуждение и паника опаснее всего.

«Те, кто полагает, — пишет Жорес, — что дипломатический кризис может и должен разрешиться не сегодня завтра, глубоко ошибаются. Как в современной войне сражения, развиваясь на фронте огромной протяженности, длятся по семь и восемь дней подряд, так и дипломатические битвы, приводя в действие всю Европу, весь огромный и разветвленный аппарат могущественнейших держав, неизбежно растягиваются на несколько недель».

Он все еще надеется и советует подождать. Немедленные международные действия пролетариата, как он убедился в Брюсселе, Интернационал организовать не способен. Французские социалисты расколоты и парализованы сомнениями. На что же он все-таки надеется? В конце статьи Жорес отвечает на этот вопрос:

«Опасность велика, но она не непреодолима, если мы сохраним ясность мысли, твердость воли, если сумеем проявить и героическое терпение, и героизм в борьбе. Ясное сознание долга дает нам силы его выполнить.

Все социалисты, состоящие в федерации Сены, должны явиться в воскресенье 2 августа утром в зал «Ваграм» на собрание, посвященное международному положению и действиям, которых ждет от нас Интернационал. Такие собрания не позволят ни на минуту ослабнуть воле я мысли пролетариата и подготовят ту мощную — я уверен — демонстрацию, которая должна предшествовать открытию конгресса Интернационала, Самое главное — непрерывно действовать, настойчиво будить мысль и сознание рабочих масс, В этом наш истинный оплот. В этом и только в этом гарантия будущего».

Номер «Юманите» с этой статьей выходит 31 июля. Тревога в Париже все сильнее. В 11 часов утра Жорес отправляется в Бурбонский дворец. Депутаты-социалисты снова совещаются, обсуждая последние новости. Каждое сообщение пока содержит в себе загадку, полно страшной неизвестности.

Потом Жорес снова отправляется к Вивиани. Но премьер ведет переговоры с германским послом. Представитель Вильгельма II требует, чтобы в случае войны России с Германией Франция оставалась нейтральной. Вивиани дает уклончивый ответ. Немец заявляет, что французское правительство еще имеет в своем распоряжении 18 часов для размышлений.

А Жорес, сопровождаемый Кашеном, Самба, Браком, Лонге, Реноделем, Бедусом, Рапопортом, отправляется на Кэ д'Орсе, в министерство иностранных дел. Их принимает заместитель министра Абель Ферри, племянник Жюля Ферри, рядом с которым Жорес когда-то начинал свою политическую деятельность. Жорес резко требует подробных разъяснений позиции правительства. Он хочет знать все.

Ферри пространно рассказывает о противоречивой, крайне сложной обстановке, в которой так трудно сохранить мир, хотя правительство пытается сделать все.

— Ах, господин Жорес, — говорит Ферри, — как жаль, что вас нет среди нас, чтобы помочь нам советами. А что думаете делать вы, что будет делать социалистическая партия, если обстановка будет еще более грозной?

— Мы будем продолжать нашу кампанию против войны, — твердо заявляет Жорес.

— Но вас убьют на первом же углу. Вы хотите самого худшего…

— Худшее — это война! Мы разоблачим вас, легкомысленных министров, даже если бы нас за это расстреляли.

Выходя от Ферри, Жорес бросает своим спутникам:

— Все кончено!

Вместе с Реноделем и Лонге он берет такси и отправляется в «Юманите».

— Сегодня ночью я напишу статью, в которой разоблачу всех виновников готовящегося наступления. Я должен выступить, как некогда Золя. Это будет новое «Я обвиняю».

Кто-то напоминает, что пора бы пойти пообедать. Обычно Жорес и его сотрудники посещают скромное кафе «Круассан», рядом с редакцией. Но Лонге, обеспокоенный разговором с Ферри, предлагает пойти в другое место, например, в «Кок д'ор». Вокруг «Круассан» в последние дни бродят какие-то подозрительные молодчики из «Аксьон франсез».

— Нет, нет, — возражает Жорес, — в «Круассан» мы у себя, это наше место…

В кафе, как обычно, усаживаются у окна налево от входа. Здесь почти все сотрудники «Юманите». Жорес сидит между Ландрье и Реноделем на клеенчатом диване, спиной к открытому окну. Стоит июльская жара. Занавеска медленно колышется за самой спиной Жореса. Все едят, перебрасываясь короткими замечаниями. Часов в восемь в кафе появляется один из сотрудников редакции с последними телеграммами из Лондона. Он показывает их Жоресу…

Г-н Дюбуа, старый швейцар «Юманите», сидел, как обычно, у входа в редакцию и рассматривал прохожих. Вдруг какой-то молодой человек спросил его: в редакции ли г-н Жорес? Дюбуа ответил, что сейчас в редакции нет никого. Поблагодарив, молодой человек направился к кафе «Круассан». Он приехал в Париж 28 июля из Реймса и несколько дней бродил здесь. Его звали Рауль Вилен. Этот 29-летний неудачник не сумел ничему научиться и работать. Он жил на 150 франков, которые ему давал отец, мелкий служащий. Но в последние годы у него завелись деньги, и он даже смог совершить путешествие в Англию, Германию, Грецию и Турцию. Теперь у него были друзья, все пылкие патриоты. Он давно уже посещал их собрания, неизменно кончавшиеся криками: «Смерть Жоресу, да здравствует родина!» Виден с радостью узнал о надвигавшейся войне. Здесь-то он сможет отличиться. Не надо даже отправляться на фронт. Самого заклятого врага Франции, немецкого шпиона Жореса можно уничтожить в самом Париже. Ему дали револьвер, и вот уже несколько дней он выслеживал вождя социалистов. Это было легко, ибо Жореса знал каждый и он, не боясь ничего, ни от кого не скрывался, Вилен шел к «Круассан»; ведь именно здесь часто бывают Жорес и его помощники.

Между тем обед группы социалистов продолжался. К столу Жореса подошел молодой журналист из газеты «Бонне Руж» Рене Долье, Он показал Жоресу цветную фотографию своей маленькой дочки. Жорес взял ее в руки, разглядывая снимок. Выражение тоскливой озабоченности на его лице сменилось доброй улыбкой. Вдруг занавеска за спиной Жореса раздвинулась и с улицы в кафе протянулась рука с револьвером, направленным прямо в находившуюся в полуметре голову Жореса. Прогремел выстрел, за ним второй. Жорес медленно, как будто он вдруг задремал, повалился на бок.

Крики, суматоха, беготня, звон посуды сменились мертвой тишиной. Друзья подняли Жореса и положили на сдвинутые столы. Появился врач, и через минуту его лицо сказало все. Тишину разорвал пронзительный женский крик:

— Жорес убит!

* * *

1 августа 1914 года французы в оцепенении читали расклеенные на стенах воззвания правительства: одно об убийстве Жореса, другое о всеобщей мобилизации, о войне. Каждый честный человек воспринимал их как нечто единое: эти два трагических события в сознании многих миллионов слились в одну катастрофу. Так оно и было, в сущности.

Жорес погиб, а предотвратить войну ему не удалось. Потерпела крах и возглавлявшаяся им социалистическая партия. Ее руководители с каким-то едва скрытым облегчением теперь немедленно капитулировали перед своей буржуазией и согласились на «священное единение» с ней, ради защиты отечества, естественно. Над гробом Жореса они клялись, что делают это во имя его идеалов. Ведь он уже ничего не мог им сказать… Человек, воплощавший совесть и надежды трудовой Франции, погиб, ибо, как говорил Ромен Роллан, для его добродетели не оставалось места на земле в наступавшую лихорадочную эпоху.

Какая горькая ирония истории! Не пройдет и месяца со дня убийства Жореса, а Жюль Гэд, так долго и упорно яростно разоблачавший сотрудничество Жореса с левобуржуазными партиями и их лидерами, станет министром далеко не левого буржуазного кабинета и перечеркнет все свои ультрареволюционные прежние высказывания!

Столь близкий к нравственному идеалу беспредельной честности, Жорес не раз заблуждался в своей жизни. Он признавал это: «Я не клевещу до такой степени сам па себя, чтобы претендовать на то, что жизнь ничему меня не научила».

И все же он занял исключительное место в истории Франции, в истории освободительного движения пролетариата. Ключ к пониманию и справедливой оценке личности великого трибуна дал Ленин, который писал, что для этого надо «строго отделить субъективные мотивы и объективные исторические условия». Субъективные мотивы его действий всегда безупречно искренни и благородны, но объективные условия иногда их не оправдывали. Он не обладал действительно научным мировоззрением. Его выдающийся ум стремился соединить марксизм и традиционные французские социалистические я демократические идеи с их бесспорными достоинствами и очевидными слабостями. Но вопреки этому он сумел многое сделать для французского и международного социалистического движения. Благодаря поразительной интуиции он верно предвидел будущее. Он предугадал, например, грядущую роль русской революции, угрозу мировой гегемонии Соединенных Штатов, опасность возникновения фашизма, методы борьбы с ним объединенных сил рабочего класса и всех демократов. Родившаяся в 1920 году Французская коммунистическая партия, в своем учредительном манифесте заявила, что она стремится стать партией, достойной Жореса, И спустя много лет лидер этой партии Жак Дюкло, выступая с трибуны французского парламента, которую некогда украшал своим дивным красноречием Жорес, заявлял;

— В борьбе, которую мы ведем, мы выступаем под знаменем Жореса!

Народы всего мира, развернув после второй мировой войны движение в защиту мира, действовали в духе его идей. Присутствуя на различных конгрессах или конференциях мира, многие французы вспоминали: а ведь все это уже говорил Жорес.

Главные мысли великого французского социалиста по только пережили его самого, но как бы обрели вторую жизнь. И они оказались более верными в новых исторических условиях. Идеи борьбы за мир, выдвинутая им с такой силой, носила тогда налет утопического пацифизма. Но она стала абсолютно реальной и жизненно необходимой в эпоху угрозы атомной войны. Тактика единого фронта с буржуазно-демократическими силами порой вела Жореса к ошибкам. Но спустя несколько десятков лет она позволила французским коммунистам добиваться многого в годы Народного фронта, в период Сопротивления и в послевоенную эпоху.

Жорес избежал столь обычной участи многих политических знаменитостей, слава которых меркнет с каждым новым днем, отделяющим от нас дату его смерти. Личность Жореса, напротив, вызывает все больший интерес. Непрерывно в разных странах выходят книги о Жоресе. В каждой из них — попытка изобразить исполинскую и столь живописную фигуру Жореса, создать его портрет, как бы меняющий свои черты в разные годы. Часто у многих возникает странное на первый взгляд искушение попытаться выяснить: а как бы Жорес прошел критический период II Интернационала, вызванный началом мировой войны, период, окончившийся плачевно для большинства лидеров западноевропейского социалистического движения? Пожалуй, наиболее интересный ответ на этот вопрос дает А.В. Луначарский, много раз слушавший Жореса, близко наблюдавший его на конгрессах Интернационала, в которых он участвовал вместе с Лениным. Вот что пишет Луначарский в воспоминаниях о Жоресе:

«Жорес развертывался, как мощный дуб. Корни его все глубже уходили во французскую землю, рабочую и крестьянскую. Голову свою он поднял над всеми другими политиками Франции. Обаяние его было колоссально. Надо сказать, что он рос все время как революционер, Конечно, было бы преувеличением сказать, что к объявлению войны мы имели бы в Жоресе человека, совершенно подготовленного к роли революционного лидера французских и вообще западноевропейских рабочих, к роли партнера нашего великого Ленина. Может быть, это и не так, но буржуазия правильно опасалась, что этот человек с гигантским ораторским талантом, огромным, полным всяких ухищрений и шахматных ходов политическим умом, человек, полюбившийся массе, может стать во время войны чрезвычайно опасным… Лично я питаю уверенность, что если не сразу, то постепенно, по мере развертывания ужасов войны, Жорес должен был прийти к каким-то чрезвычайно левым, радикальным позициям, и, может быть, когда тигр Клемансо ваял в свои когти французское трехцветное знамя, будь жив Жорес, его могучая рука подняла бы над Европой красное знамя… Буржуазия чувствовала в нем возможного организатора смертельной для нее позиции в разгар войны, и рукою мерзавца с предустанавливающей фамилией Вилен (гадкий) она разбила револьверной пулей великолепную голову Жореса, одну из самых великолепных голов, какие знало человечество за последнее время, голову, словно носившую в себе солнце и радуги, пожары и фейерверки, пламенные краски, которыми он умел, на радость пролетариату, одевать свою тонкую, с отменной хитростью рассчитанную политику, все время росшую влево, навстречу нам, не теряя ни своих красивых одежд, ни сложного стального каркаса, который умел так искусно строить маэстро политических шахмат — Жорес. Он сошел в могилу как великий социалистический трибун».

Когда буржуазный суд оправдал убийцу Жореса — Вилена, 300 тысяч французских рабочих вышли на демонстрацию в честь своего вождя, протестуя против чудовищного решения. Буржуазия Франции была вынуждена в конце концов посчитаться с всенародной любовью к Жоресу и согласиться на то, чтобы в 1924 году горняки Кармо, одетые в свою подземную шахтерскую спецовку, внесли прах Жореса в Пантеон — усыпальницу величайших людей Франции. Там и покоится по праву Жорес рядом с останками таких гениев, как Вольтер и Руссо… Более чем за семь десятков лет, которые прошли после трагической гибели Жореса, о нем написано очень много. Но было бы ошибкой полагать, что обилие книг о Жоресе, выходящих в разных странах, облегчает задачу его жизнеописания. Многие из них, пожалуй, делают ее решение еще более трудным. Вокруг Жореса не утихает идеологическая борьба, в которой сталкиваются порой самые противоположные оценки его роли.

Еще при жизни Жореса буржуазные современники объявляли его яростным революционером-разрушителем, тогда как крайне левые социалисты считали его лишь вульгарным буржуазным демократом. Среди миллионов французов он заслужил репутацию великого патриота, а шовинисты кричали, что он германский агент. Революционные социалисты во главе с Жюлем Гэдом считали его реформистом и министериалистом, а сами министериалисты обвиняли Жореса в капитуляции перед гэдистами…

Буржуазные философы различных идеалистических школ ставят в вину Жоресу грубый материализм, а материалисты рассматривают его как идеалиста-эклектика. Католические авторы считают, что Жорес был опасным врагом церкви, а некоторые социалисты осуждают его за уступки клерикализму. Исторические сочинения Жореса одним дали повод видеть в нем апологета робеспьеровского террора, а другим — считать его представителем либерального направления в исторической науке…

Эти споры сами по себе — свидетельство жизненности его идей, его борьбы, его личности. В центре политических битв он остается, естественно, прежде всего во Франции. Время от времени, особенно в связи с юбилейными датами, вспыхивают новые дискуссии о Жоресе. Так было, например, когда отмечалось 80-летие основания газеты «Юманите», ныне органа компартии. Как раз тогда вышла в свет новая большая биография «Великий Жорес» Макса Галло, крупного историка и писателя, одного из активных деятелей Социалистической партии Франции. Это яркая, интересная, хотя и спорная книга.

Она написана не просто ради неиссякающего интереса читателей к легендарной личности. «Кому принадлежит Жорес?» — спрашивает автор в самом начале книги. Спрашивает потому, что Социалистическая партия Франции после четырех лет пребывания у власти изрядно подмочила свою репутацию. Ее съезд в конце 1985 года завершился без обычного с времен Жореса пения «Интернационала». Партия отказалась и от многого другого, от остатков марксизма, а фактически и от социализма.

Книга Макса Галло служит попыткой хотя бы косвенно доказать, что такая линия партии соответствует духу Жореса. Поэтому из биографии трибуна исчезает кое-что существенное, то, в чем он был революционером, в чем сближался с Марксом… М. Галло стремится доказать, что, хотя французские коммунисты на каждом номере своей газеты «Юманите» по-прежнему печатают: «Основатель Жан Жорес», между ними и «мыслью Жореса — огромная пропасть». Коммунисты, естественно, отвечают на это напоминанием об исторических фактах, доказывающих, что они верны наследию Жореса. «Что касается нашей партии, — писала «Юманите» в марте 1985 года, — то мы слишком уважаем историю, чтобы утверждать, что Жорес был бы с нами. Мы скажем проще: сегодня мы вместе с Жоресом».

Конечно, не только коммунисты претендуют на наследие Жореса. Когда в 1981 году представитель Социалистической партии Франсуа Миттеран победил на президентских выборах, он посетил Пантеон и положил красную розу на саркофаг с останками Жореса. Однако только история скажет последнее слово и назовет достойных продолжателей слова и дела великого трибуна.

Это всего лишь отдельные эпизоды борьбы вокруг наследия Жореса, борьбы за его идеи и против них. Ведь наследники тех, кто направил руку убийцы Жореса, живут и действуют. Несколько лет назад был взорван один из памятников Жоресу… Но друзей у него неизмеримо больше, чем врагов. Это — все те, кто борется против войны, которая угрожает миру, «как нависшая в небе туча таит в себе грозу». Эти слова Жореса из его знаменитого изречения и сейчас сохраняют свою мобилизующую силу. Их актуальность стала даже более грозной, чем в то время, когда за мир пламенно и страстно боролся сам Жорес. Так он продолжает жить во всей своей сложности и величии.

Хорошо известно, что в конечном счете величие исторического героя измеряется количеством людей, надежды и стремления которых он выражал и которые доверчиво следовали за ним. Именно в этом — тайна неослабевающего обаяния личности великого трибуна. Ведь широта мировоззрения Жореса, его страсть к синтезу, к единству, к объединению людей, принципов, идей вокруг благородной цели проявились не только в борьбе с войной как величайшим, но не единственным: несчастьем человечества. Цивилизации, созданной тысячелетними усилиями людей, угрожает ныне смертельно опасный кризис из-за обострения многих других общечеловеческих или, как говорят сейчас, глобальных проблем. Поэтому так актуален социалистический путь спасения, развития я совершенствования этой цивилизации, с гениальной интуицией намеченный Жоресом.

Надо откровенно признать, что в этой книге недостает многого, без чего трудно понять Жореса до конца. Жанр биографии, к тому же ограниченной объемом книги, не дал автору возможности рассказать о всех сторонах его необычайно богатой интеллектуальной деятельности. Пришлось обойтись беглым упоминанием о том, что, возможно, важнее и существеннее конкретных событий жизни Жореса. А ведь в конце концов не эти события, как бы ни драматичны и интересны они были сами по себе, а духовное, идейное наследие оказалось гораздо важнее для будущего, то есть для нашего времени я наверняка для грядущих поколений.

Магия слов Жореса, благородство его чувств, возвышенность мыслей великолепно выражали требования рабочих. Сначала он — рупор шахтеров Кармо, затем — выразитель интересов всего французского пролетариата, а после этого объединитель рабочего класса всей Европы перед страшным призраком войны. Но Жорес понял уже тогда, что пролетариат во Франции, как и в других странах, не составляет и не будет составлять большинства нации. Сейчас это верно в еще большей степени, ибо резко возросли количество и роль людей умственного труда. Жорес чувствовал это, с одинаковым успехом обращаясь не только к рабочим, но и к интеллигенции. Он вдохновлял ее идеей общечеловеческой миссии социализма. Он не хотел, чтобы социализм ограничился преобразованиями в экономике, социальных отношениях и в политике.

«Я не согласен с Марксом в том, — говорил Жорес, — что религиозные, политические и моральные концепции являются простым отражением экономических процессов».

Это было недоразумение, ибо Жорес отвергал не Маркса, а примитивно-догматическую версию марксизма Гэда и Лафарга, по поводу которой сам Маркс говорил, что в таком случае он не марксист… Для Маркса, так же как и для Жореса, основная миссия социализма состоит в создании новой цивилизации, неизмеримо более человечной, основанной на старых ценностях, унаследованных от разных прошлых эпох, и на новых, созданных освободительным движением пролетариата. Для Жореса была неприемлема культура, вышедшая только из одного пролетарского класса. Новая цивилизация должна вобрать в себя достижения культуры всех времен и всех классов. Разве можно отвергать культуру Древней Греции или Рима, поскольку это была культура рабовладельцев? Или культуру Ренессанса, то есть культуру подымавшейся буржуазии? Культуру лучших представителей дворянства, господствующего класса феодального общества? Все богатства, накопленные человечеством, — законное наследие цивилизации будущего, цивилизации подлинно человеческой.

«Человек, личность — высшая цель социалистического движения, — говорил Жорес. — Оно стремится разрушить все системы идей и все социальные системы, которые препятствуют развитию личности… Человеческая личность — мера всех вещей, родины, семьи, собственности, человечества, даже бога. Вот в чем социализм!»

Как это напоминает нам, русским, о гуманистических исканиях Пушкина, Белинского, Достоевского, Толстого, о мечтах лучших героев Чехова… Что это, совпадение? Нет, это, пожалуй, прямое влияние! Уже упоминалось, что к марксизму Жорес пошел под воздействием Люсьена Герра, работавшего в библиотеке Эколь Нормаль А Люсьен Герр был горячим поклонником русского революционера и мыслителя Петра Лаврова, долго жившего во Франции. Принимая учение Маркса, Лавров стремился развивать его философию истории тем, что он называл антропологизмом, приоритетом личности и ее развития в социализме. Жорес знал Петра Лаврова и очень высоко ценил его идеи. Не отсюда ли также и особый интерес Жореса к России?

Жорес — самая крупная фигура французского социализма. Сейчас резонанс его мыслей звучит все громче, хотя эхо звуков его голоса, его легендарного красноречия давным-давно замолкло. Утраченные иллюзии — таков грустный итог многих идейных течений, общественных движений, политических событий, социальных экспериментов, революций XIX–XX веков. Сколько их искренне вдохновлялось утопией, оказавшейся самообманом или мистификацией! Сколько усилий, надежд, героизма завершилось напрасными жертвами и горьким разочарованием! Величие Жореса, его уникальность в том и состоит, что многие его идеи, выглядевшие наивными иллюзиями, оказались спустя десятки лет после того, как молчание смерти сомкнуло его красноречивые уста, прозорливыми, мудрыми ответами на запросы и нужды новых поколений. Это произошло главным образом потому, что вся жизнь, все дела, весь он сам был пронизан искренней, беспредельной любовью к людям… Вот почему духовное наследие Жореса, назидательный пример его подвижнической жизни — бесценное, целебное лекарство для веек обескураженных, даже отпаявшихся людей нашего времени. Он верил в грядущее счастье человечества, он всегда был оптимистом, воплощавшим не только сложность и тяжесть, но главным образом — радость жизни.

В этой книге сделана попытка справедливо распределить свет и тени на портрете Жореса. Но если его образ покажется читателю идеализированным, то автор надеется, что извинением для него может послужить лишь его искренняя любовь к своему герою. Если же порицание тех или иных поступков Жореса будет выглядеть слишком суровым, то лишь потому, что автор стремился быть предельно объективным.