Жан Жорес

Париж

Нет лучшего повода для радостного веселья, чем неудача или проступок наиболее преуспевающего в науках ученика. Весь класс и на этот раз потешался от души, когда Жанно, толстяк из Лангедока, опять заснул на уроке. Это был Жорес, который сразу же вышел на первое место среди 72 учеников в парижском лицее Святой Варвары. Тот самый, кого беспрестанно ставили в пример и кем открыто восхищались самые придирчивые преподаватели.

Его покровитель Феликс Дельтур мог быть довольным. Из лицея ему писали: «Мы не можем нахвалиться нашим новым учеником с момента его поступления в Сент-Барб. Он показал себя очень серьезным юношей, прекрасно выполняющим все свои обязанности. У него очень развитое перо в латинском и французском. Мы связываем с ним большие надежды…»

Учеба в лицее Сент-Барб, находившемся на холме Святой Женевьевы, покровительницы Парижа, нравилась Жану. Дельтур приложил немало хлопот, чтобы устроить его в одно из самых привилегированных учебных заведений Франции. В лицее работали лучшие преподаватели, а ученики были призваны пополнить духовную элиту нации. Среди десятка молодых людей, которые, как и Жан, готовились к поступлению в Высшую нормальную школу, он провел два года. Профессора лицея видели в них будущих ученых и государственных деятелей и требовали от своих учеников значительно больших способностей и прилежания, чем обычно. Здесь были юноши с различными вкусами и стремлениями. Одни предпочитали изучать литературу, другие — историю или философию. Жану нравилось общение со сверстниками. Они обогащали друг друга энтузиазмом, идеями, знаниями и впечатлениями от прочитанных книг; в 17 лет ученику лицея считалось неприличным не иметь своей «системы» взглядов. В классах лицея шла довольно активная духовная жизнь, насколько это возможно в заведении монастырского типа, где ученики, нагруженные занятиями, были почти изолированы от окружавшего их шумного и блестящего города.

Но Жану не хватало привычного простора полей и южного солнца, теплого средиземноморского воздуха. Поэтому он и засыпал иногда над старыми книжками. Товарищей, особенно детей богатых родителей, а таких было в лицее много, забавляла и его внешность. Пиджаки всегда потрепаны, брюки гармошкой, ботинки стоптаны, а галстук помят. Ни к чему не был он так равнодушен, как к элегантности.

Замешательство профессоров и смех сверстников вызывали и его необычные манеры. Он мог прервать лектора неожиданным вопросом или внезапным смехом. Это был типичный южанин без намека на парижский лоск, с замашками неотесанного крестьянина, с его естественностью и простотой. Но все это сочеталось с такой обескураживающей добротой и мягкостью характера, что нельзя было не любить его. Жан снискал дружбу и уважение не только товарищей, но и требовательных преподавателей.

Жизнь взаперти за стенами лицея с его мелочной, педантичной дисциплиной и скукой размеренного порядка все же иногда угнетала его. Своему соседу Жюльену, жившему около фермы Федиаль, он писал, что в Сент-Барб ему хорошо, «но материнский дом ничто не может заменить, даже огромный Париж».

Да и видел ли он Париж? Денег едва хватало на омнибус, с империала которого он мог любоваться роскошью столицы. Порой он долго рассматривал привлекательную книгу, журнал с заманчивым оглавлением, но, увы, в кармане не всегда было даже несколько мелких монет. Театры Парижа ему недоступны. Он лишь мог, замешавшись в толпу, слушать музыку, доносившуюся из зала оперы. Правда, иногда благосклонность знаменитостей выручала лицеистов. Жорес и его товарищи смогли присутствовать на представлении «Эрнани», ибо сам великий Гюго прислал им билеты. Зато литературой и философией он мог наслаждаться сколько угодно благодаря щедрости еще молодой республики. Библиотеки — рай для Жореса — бесплатны.

По воскресеньям он отправлялся к своему покровителю Феликсу Дельтуру. Жан радовал его своими успехами, и старик с удовольствием слушал его рассуждения о литературе, о книгах. Здесь наш герой был на высоте. Но сколько огорчения он доставлял мадам Дельтур своими крестьянскими манерами за столом! Вместо того чтобы разрезать дичь или мясо, он брал большой кусок целиком, не прибегая к помощи вилки. Молодые зубы с успехом заменяли нож, а здоровый аппетит не оставлял времени для соблюдения этикета. «Неужели таким же образом он держит себя и за столом адмирала Жореса?» — думала скандализованная хозяйка. По простодушию Жан не замечал производимого им эффекта, а может быть, просто не придавал этому никакого значения.

Поглощение духовной пищи занимало его время и внимание. При этом он отнюдь не был заядлым зубрилой, единственная цель которого — заслужить хорошую оценку учителя. Последнее его интересовало далеко не так сильно, как сам процесс приобретений знаний. Это было для него жгучей потребностью и наслаждением. Обычные, школьные методы чужды Жану; он учился по-своему, самостоятельно, оригинально и, несомненно, значительно более эффективно. Он выходил далеко за пределы программ, не удовлетворяясь маленькими порциями знаний, отмеренными педагогами. Он не просто накапливал знания, а думал и размышлял. Жан много и быстро писал. Вместе с возмужанием и наступлением зрелости менялся его почерк; сначала мелкий, почти женский, он становился постепенно крупным, размашистым. Так пишут люди, перо которых вынуждено непрерывно гнаться за стремительным движением мысли.

Правда, изнурительное поглощение греческих и латинских текстов, непрерывное чтение все новых и новых книг не могло не отразиться на здоровье Жана, который был тогда розовощеким и таким здоровым на вид. В школьные годы он впервые начал страдать от частых головных болей, которые будут мучить его всю жизнь.

Молодой Жорес приобретал так называемое классическое образование, при котором основным учебным материалом служат история Древней Греции и Рима, искусство и философия античности. Уже в то время подобная система обучения стала предметом ожесточенной критики. Почти вся большая литература прошлого века наполнена проклятиями классическому образованию. Много верных мыслей высказано о бесплодности зазубривания греческих и латинских текстов, о вреде засорения юных голов мертвыми языками. Действительно, обращение к античной культуре, вызванное Возрождением, в XIX веке уже не было столь благотворно, как в те времена, когда идеи Цицерона и Платона, красоты Гомера и звучные строфы Вергилия служили орудием борьбы против средневековой схоластики.

Но в XIX веке латынь и греческий превратились в преграду на пути молодых умов к пониманию своего времени, препятствием в оценке действительности. Вряд ли тогда (да и позже, пожалуй) Жорес понимал классовую причину упорной приверженности французской буржуазии к греко-латинской культуре. В греческом и римском индивидуализме буржуазия нашла выгодное оправдание своего формального демократизма и приоритета частных интересов.

Но в античной культуре есть и другой аспект, выражаемый духом ясности, чувством меры, гармонией, абстрактными идеалами индивидуальной свободы и беспристрастного правосудия, который с юношеских лет навсегда стал очень близким Жоресу. Он справедливо считал, что античность, этот великолепный апофеоз радостного детства человечества, этот гимн разуму, человеку, красоте, имеет непреходящую ценность. Античная культура учит не только правильно и хорошо говорить, но и думать по естественным законам логики и здравого смысла. Жорес с наслаждением утолял свою духовную жажду из золотой чаши античности. Ее особенность в том, что лишь несколько поспешных глотков, поверхностное знание античной культуры может дать не больше чем сомнительную возможность при случае щегольнуть цветистым изречением, оставив ум нетронутым. Но глубокое изучение духовного наследия Греции и Рима облагораживает и развивает его.

Беспредельная вера Жореса в силу человеческого разума начала, возможно, зарождаться под влиянием Аристотеля. Перикл, считавший бесполезными тех людей, которые стояли в стороне от общественных забот, дал ему первоначальный толчок для размышлений о сущности демократии. В философских сочинениях Жореса отчетливо слышен отзвук стихийного материализма античных философов. Он находил у героев Плутарха примеры стойкости характера и волн. Трагедии Еврипида учили его критическому сомнению и самостоятельности мышления, что всегда было особенно близко Жоресу.

Анатоль Франс рассказывал, что, когда он последний раз посетил скромную квартиру Жореса за несколько недель до его убийства, он застал социалистического лидера, который вел тогда страстную кампанию против войны, за чтением Еврипида…

Разумеется, воспитание в лицее Святой Варвары было религиозным. Как же молодой Жорес, уже впитавший рационализм античной философии и французских мыслителей, мог сочетать это с католицизмом? Ведь при первом знакомстве он порадовал Дельтура своей «образцовой» набожностью. Но теперь она подверглась суровому испытанию и не выдержала критики все более мужавшего ума Жореса. Хотя Жан не воспитывался в духе религиозного фанатизма, он был, конечно, в детстве, как считалось, хорошим католиком. Первая духовная революция далась ему не так просто.

Конечно, это был не только внутренний процесс духовного роста молодого Жореса. К 1876 году он уже прочитал «Происхождение христианства» Эрнеста Ренана, который в это время своими сочинениями вызывал панику среди клерикалов. Несмотря на свойственный ему дилетантизм, на его реакционные политические взгляды, этот эрудит и ученый нанес сильный удар по учению о божественной природе Христа, показав земное происхождение господствующей догмы. В общественной жизни Франции борьба против клерикализма приобрела тогда огромное значение. Видимо, она оказала влияние и на Жореса.

В его памяти навсегда осталась одна ночь, когда, лежа с открытыми глазами на своей кровати в темном дортуаре лицея, он смотрел через окно на звездное небо и мучительно размышлял о тайне мироздания. Этот эпизод позже он опишет в своей докторской диссертации. В отличие от большинства людей, для которых отношение к религии — дело традиции, обычая, жизненного удобства, для Жореса отказ от церкви был вопросом серьезным. Он не мог, подобно большинству, не думать о коренных проблемах бытия. Внутренняя моральная честность и цельность натуры не давали ему возможности оставаться в кругу лишь практических повседневных забот. Для него чрезвычайно важен вопрос о духовных основаниях его жизни.

Насколько легко современному молодому человеку, естественный материализм которого гармонично перерастает по мере приобретения основ научных знаний в органически ясное понимание сущности бытия, настолько же трудно было Жану, прошедшему длительную и систематическую школу религиозного воспитания, совершить скачок в царство духовной свободы. Он сделал его, и это был акт настоящего мужества.

Католическая идеология с ее проповедью самоуничижения, смирения, подчинения и отказа от права думать самостоятельно о коренных вопросах жизни весьма удобна для слабых духом, ибо она снимает ответственность, дает готовые рецепты, избавляет от мучительных сомнений. Жану предстояло отбросить все это и опираться впредь только на свой разум. Первое чувство, которое он испытал, — страх перед тяжелым бременем свободы духа, когда надо либо все решать самому, либо отдаться во власть моральной анархии, когда скепсис перерастает в изощренный эгоизм. И только сильные и цельные характеры находят точку опоры в себе и в своих идеалах. Для Жана они сводятся теперь к стремлению жить для блага всех, ибо он решительно отказался, как об этом писал несколько лет спустя, жить только для себя. Конечно, основы его нового духовного облика были еще довольно неопределенны. Но Рубикон, за которым осталась страна успокоительного и рабского религиозного сознания, был уже позади. Отныне перед ним суровая и требовательная область интеллектуальной самостоятельности.

Первый, кому Жан поведал о том, что утратил католическую веру, был его друг и товарищ по лицею Бодрийяр, который в будущем (еще одна шутка судьбы) станет епископом. Но как ему отныне вести себя с ревностным католиком Дельтуром, человеком, бескорыстно сделавшим для него так много? Вот первая трудность его нового положения. Поразмыслив, Жан ничего не сказал своему доброму покровителю. Мало того, он продолжал сопровождать старика к мессе. Что же это, страх, лицемерие, практические соображения? Обстоятельства всей его дальнейшей жизни тысячами фактов свидетельствуют, что Жорес никогда не знал страха, что лицемерие было полной противоположностью его натуры, что практицизм он понимал только в качестве линии поведения, полностью соответствующей его идеалам и взглядам. Он мог заблуждаться, но обманывать — никогда!

Однако Жорес был убежден в принципиальной целесообразности компромисса, считая его наиболее безболезненным способом выхода из сложной, противоречивой ситуации, В компромиссе он видел наилучшую возможность достичь цели таким образом, чтобы как можно меньше задеть противоположные интересы других. Терпимость — одна из важнейших черт характера Жореса с дней юности. «Его симпатия к людям была настолько всеобщей, — писал о Жоресе Ровен Роллан, — что он ни мог быть на нигилистом, на фанатиком. Любой акт нетерпимости отталкивал его».

Благодаря этому дружба Жореса с Дельтуром выдержала все испытания. Консервативный католик и антиклерикальный социалист, несмотря на полное отсутствие какой-либо политической общности, надолго сохраняют самые теплые взаимные чувства.

Между тем приближалось время, когда Жорес должен был закончить учебу в Сент-Барб. Однажды Дельтур предложил Жану подумать об участии в общем конкурсе выпускников средних школ Парижа и Версаля 1887 года на лучшее выступление. Возник вопрос о теме. Жана давно привлекала фигура Жака Амио, того, кому Монтень отдавал пальму первенства среди всех французских писателей XVI века. Амио прославился прекрасными переводами античных классиков, особенно Плутарха, на французский язык. История сохранила память о том, что король Франциск I приказал выдать ему денежное вознаграждение. Но что явилось поводом для щедрости короля? Жорес сделал благодетелем талантливого, но жившего в крайней бедности переводчика, епископа Пьера де Кастеля, занимавшего при дворе должность личного чтеца короля. Его письмо к Франциску I с просьбой о помощи Жаку Амио и стало темой сочинения, темой, очень близкой и понятной Жоресу, Ему нетрудно было воссоздать прошение о помощи способному бедняку. Ведь сам он учился лишь благодаря стипендии, которую выхлопотал для него Феликс Дельтур. Жорес очень высоко оценивал роль античной классики для культурного развития и воспитания гражданских чувств французов. Поэтому он сумел убедительно доказать, что субсидия переводчику принесет пользу стране. Жорес заявлял от имени де Кастеля, что сочинения Плутарха «научат французов, как можно соединять мужество с осторожностью, щедрость с бережливостью, свободу с порядком». Импровизация отражала две главные идеи, которые, по-видимому, характерны для 18-летнего Жореса: горячее сочувствие к бедности и преклонение перед классическими добродетелями античности.

Речь удалась блестяще, и Жорес получил на общем конкурсе первую премию, увенчав этой победой свою учебу в Сент-Барб. Если в первое время профессора лицея говорили, что Жорес «прекрасный ученик», то теперь о нем отзывались: «Ум тонкий и высокий».

Ну а как обстояло дело с политикой? Ведь наш герой рос и развивался в столице самой политической страны мира, где, не затихая, кипела бурная общественная жизнь. Тем более что в годы возмужания Жореса Франция переживала один из критических периодов своей истории, когда решался вопрос о том, будет ли страна, где за восемьдесят лет свергли четыре монархии, республикой или в ней опять воцарится божьей милостью король или император. После того как Парижская коммуна была потоплена в крови, начинается смутное время, когда на французский трон претендовало сразу три монархии: Бурбонов, Орлеанов, Бонапартов. Только в 1875 году наконец принимается решение об установлении республиканского строя (большинством в один голос!). Но и после страна еще несколько раз была на грани монархической реставрации. С 1873 по 1879 год Францией правил в качестве президента республики ярый монархист Мак-Магон, этот, по словам Энгельса, «величайший осел Франции». Франция потешалась над глупостью маршала, олицетворявшего все самое косное, реакционное и нелепое в истории страны. Когда Мак-Магону, показывая паровую машину, сообщили, что она имеет мощность в двести лошадиных сил, он потребовал проводить его на конюшню, чтобы самому убедиться в этом.

Только после выборов 1876 года, когда республиканцы победили и потребовали от Мак-Магона подчиниться или удалиться, он вынужден был подать в отставку. Но хотя буржуазия теперь в большинстве стала республиканская, ее прогрессивная роль после Коммуны была уже делом прошлого. Даже сравнительно левые буржуазные лидеры вроде Гамбетты превращались в политиканов, умело эксплуатирующих республиканские чувства. На арену политической жизни Третьей республики, родившейся в 1875 году, выступал рабочий класс, хотя он еще и не оправился от трагического поражения 1871 года. Монархисты разных направлений, буржуазные республиканцы всех оттенков, возникающие новые социалистические течения, сталкиваясь и вступая друг с другом в ожесточенные схватки, превращают политическую жизнь Франции в сложный и пестрый калейдоскоп. Но, как это ни странно, в юношеские годы Жорес ничем не проявлял интереса к общественной жизни, хотя, несомненно, он уже тогда явно симпатизировал республике. Человек, рожденный для политики, не обнаруживал своих политических склонностей. Да и были ли они? Некоторые эпизоды этих дней жизни молодого Жореса заслуживают внимания большего, чем это покажется на первый взгляд…

Успех на общем конкурсе открыл перед Жаном путь в Высшую нормальную школу. Но впереди еще целое лето домашней жизни, столь заманчивой для Жана. Собрав свои пожитки, он устремляется в Кастр. Вот и родная ферма Федиаль, где ничего не изменилось, те же знакомые холмы, красные черепичные крыши и обычный для южной Франции запах чеснока. Вот и любимая мать, Меротта, как ласково и шутливо звали ее сыновья. Приехал и младший брат Луи, тоже не без успехов: он принят в военно-морскую школу.

Наступает большой день для всей семьи. В честь успехов Жана коллеж Кастра устраивает торжественный обед. Знакомый двор, гладко утоптанный поколениями ученических ног, несколько старых платанов, а сразу за стеной древняя башня монастыря кордельеров. Сегодня двор празднично украшен, развеваются флаги. Все это в честь одаренного питомца, добившегося успеха в самом Париже.

Аделаида выступает в сопровождении обоих своих сыновей. Отец — Жюль Жорес уже настолько болен, что его пришлось привезти в тележке. Представлено и семейство Барбаза во главе с дядей Луи. Приехал сам адмирал Жорес. Обед удался на славу. Лауреат ест за шестерых, и даже адмирал милостиво чокается с ним.

Супрефект произносит пышную патриотическую речь. При этом вполне в духе времени, избегая слова «республика», он закапчивает возгласом:

— Да здравствует Франция!

И вдруг сквозь гром аплодисментов звонко раздается молодой голос:

— Да здравствует республика!

Нет, это не Жан, а его младший брат Луи разразился лозунгом, который явно не по нраву значительной и притом наиболее солидной части публики. Большинство преподавателей старого коллежа бледнеет от страха. Бонапартистский полковник сердито указывает молодому моряку на неуместность его крика и напоминает, что ему предстоит вступить в «великую немую», где не место республиканским увлечениям.

— Но разве у нас теперь не республика? — растерянно спрашивает Луи.

— Может быть, и так, — отвечает полковник. — Но не следует радостно кричать об этом по каждому поводу.

Отец Луи, старый орлеанист, недовольный выходкой младшего сына, хранит неодобрительное молчание. Молчит и Жан. Молчит, ибо считает политику поводом для раздоров. Что же, эта сторона жизни не волнует и не задевает его? Он равнодушен к политике? Оказывается, дело обстоит иначе.

После обеда к Жану подходит Жюльен, сосед и друг дома, которому он из Парижа писал письма. Жюльен старше Жана, но он испытывает дружеские чувства к молодому Жоресу. Сейчас он поздравляет его с успехом. Жан благодарит, спрашивает о маленьком сыне соседа и вдруг задумчиво произносит:

— Да, у него еще нет никаких забот, кроме одной — научиться ходить. Ему не надо заниматься политикой, и он еще может быть счастлив…

Это было сказано так, будто Жан завидовал малышу. А ведь сам он не только не участвовал в политической жизни, но и вообще пока не имел никаких определенных политических симпатий, если не считать довольно туманных республиканско-демократических убеждений. Почему же политика, эта еще далекая, во многом непонятная и таинственная область, так тревожила его? По-видимому, он уже понял, что осуществление идеалов демократии общественной справедливости и моральной чистоты невозможно вне сферы политики. Однако то, что он уже знал о ней, ставило в тупик его неискушенный ум. Хорошо усвоенные Жоресом идеи античной гражданственности, республиканизма, который был для него синонимом стремления к общему благу, оказались настолько далеки от низменной прозы «высокой» политики Третьей республики, что он пребывал в состоянии печальной растерянности, ибо пока совершенно не видел пути к соединению своих идеалов с действительностью. Можно ли проложить мост через эту пропасть? А что, если идеалы годятся только для школьной аудитории, если в жизни господствуют иные законы? Но какие? Молодой Жорес не мог ответить на эти вопросы. Но он не мог и беспечно отбросить их. Это были довольно обычные для юноши сомнения и поиски истины. Но необычен был их итог.

Жорес не мог успокоить свою душу путем принятия прописных истин буржуазной морали и политики, что было уделом подавляющего большинства его сверстников из той же социальной среды. «Ум светлый и высокий» тревожно искал и спрашивал. Таким было начало пути, который в конце концов привел его к социализму.

Но летом 1878 года Жан мог позволить себе не думать о политике. Он наслаждается заслуженным отдыхом в родных местах и предвкушает счастье предстоящей учебы в знаменитой Нормальной школе, готовясь к отъезду в Париж. Столица в эти месяцы излучает особенно яркий свет. В мае открылась Всемирная выставка. Толпы, прибывшие из разных стран, устремляются к Марсову полю, где галерея машин поражает могуществом техники. Выставочные витрины демонстрируют шедевры, созданные в разных уголках мира, которые свидетельствуют о новых успехах цивилизации. Париж впервые освещен электричеством. Чудесные свечи русского изобретателя Яблочкова озаряют площади Оперы, Согласия, Звезды, магазин «Лувр», кафе и концертные залы. Свет стал модой. Мужчины носили трости с маленькими фонариками, дамы прикрепляли их к зонтикам.

Огромный и пестрый фейерверк свидетельствовал как будто о новом чудесном возрождении Франции, которая еще семь лет назад, побежденная, израненная и разоренная, находилась в таком плачевном положении. Раньше срока Франция выплатила Германии пятимиллиардную контрибуцию и, казалось, нисколько не обеднела от этого. Правда, французская промышленность переживала застой и кризис. То здесь, то там вспыхивали забастовки, и рабочие весьма бестактно все чаще вспоминали славные дни Коммуны. На дипломатическом горизонте из-за Балкан надвигались грозовые тучи войны. Но зато персидский шах был в Париже. Это один из заманчивых аттракционов Всемирной выставки. Буржуазный Париж веселился, беззаботно играя роль столицы мира.