Жан Жорес

Приобщение

Жорес снова житель Тулузы, где он поселился с семьей в доме № 20 на улице Сен-Пантелеоне, в небольшой скромной квартире. Столовая служит одновременно салоном для приема гостей и рабочим кабинетом хозяина.

После неудачи на выборах ректор Перру пригласил его возвратиться к прежним обязанностям профессора философии. Политические противники Жореса не преминули объявить Жореса еще одним «пристроившимся», как «все эти республиканцы». Оказывается, он сумел еще и «пристроить» своих родственников: один стал главным инженером в Альби, а кузина получила пост в больнице Сен-Сюльпис. Между тем инженер окончил знаменитый Политехнический институт, а кузина заняла свое место, еще когда Жан учился в школе.

— Так меня можно обвинить, — говорил он, смеясь, — что это я продвинул адмирала Жореса на пост посла в Петербурге, а затем сделал его министром, что я устроил высшие награды нескольким моим предкам, хотя многие из них проливали кровь за Францию в сражениях или погибали в далеких морях еще несколько веков назад!

Не чуждый, как видно, фамильной гордости, Жорес не испытывал постоянной и длительной ненависти к врагам. А к друзьям, отказавшим ему в поддержке? Ведь во время недавней избирательной кампании, окончившейся для него неудачей, некоторые из тех, кого он рьяно защищал, рабочие Кармо, не только отказали ему в своих голосах, но даже оскорбляли его. Однажды в толпе на него посыпались удары и плевки. Испытывал ли он обиду, озлобление? Нет, оскорбления от тех, кого он любил все сильнее, были для него лишним доводом в пользу крепнувшей решимости посвятить свою жизнь моральному, духовному и физическому освобождению пролетариата. И если его ненависть к буржуазии была преходящей, непоследовательно сменяясь подчас какой-то лояльностью, то его любовь к народу была неиссякаема, непрерывна и все более глубока. Его симпатия к простому народу отнюдь не являлась лишь следствием крепнущих социалистических убеждений и последовательного демократизма, выросшего из подлинной широкой образованности. В его натуре, несмотря на весь профессорский академизм, было нечто глубоко народное, что-то очень сходное во вкусах, ощущениях, эмоциях. Жорес испытывал радость, удовольствие от общения с людьми труда. Он любил, замешавшись в воскресную толпу рабочих, мелких служащих, их жен и детей, прогуливаться и отдыхать вместе с ними, останавливаться и рассматривать блестящие витрины, где ни он, ни они ничего не покупали. Он обожал ярмарочные цирковые балаганы и представления бродячих театров, где за два су можно было насладиться зрелищем слезливой мелодрамы или народного фарса. Искусство этих сезонных тружеников неструганой и скрипящей сцены было, конечно, далеко от мастерства Фредерика Леметра или Мари Дорваль, блиставших еще не так давно в театрах парижских бульваров. Но бесхитростная игра их безвестных провинциальных коллег нравилась народу, нравилась и профессору Жоресу. Вместе со всеми простодушными зрителями он готов оплакивать незаслуженно обиженных честных неудачников, горячо сочувствовать благородным героям, даже подсказывать им реплики или бурно возмущаться предателями и негодяями, охотно прощать мелким плутам их проделки, лишь бы они способствовали торжеству добра над злом. Жорес любил искренний, безудержный смех толпы. Он и сам смеялся вместе с ней. Да, он, конечно, и размышлял, «Какая польза и какой смысл в идее социального обновления, если народ и так поражает силой великодушия и радости, счастливо преобразившись в веселом настроении воскресного отдыха? Какой смысл тратить силы в отчаянной борьбе ради того, чтобы дать пароду больше достоинства и счастья, если он и без того обладает столь могучей жизненной силой, если его душа бьет ключом радости, как только ей удается прорваться наружу? Возбуждая в сердцах и умах надежду на грядущую справедливость, не рискуют ли уничтожить эту наивную способность к счастью, которая на протяжении всей столь мучительной истории человечества была единственным достоянием народа? Но, пожалуй, так легко думать лишь в легкомысленной и веселой толпе, в столь редкие для нее часы радости». И Жан вспоминал жуткие картины мучительного труда по 12–14 часов в сутки, повседневную нищету, унижение, бесправие трудящихся. И эти картины побеждали сомнения, продиктованные искренним сочувствием к трудовому люду.

Но впрочем, в это время Жорес ведет вполне благополучную респектабельную жизнь буржуазного профессора. У себя дома он нередко принимает гостей. К великому удовольствию Луизы, здесь даже устраиваются танцы, и сам Жан не слишком ловко танцует кадриль со своей статной супругой. Жоресы часто получают приглашения в семью ректора Перру, который по-прежнему восхищается своим молодым другом. По вечерам Жан нередко засиживался в кафе де ля Пэ, где для горячих споров собиралась группа молодых ученых. Жан с одинаковым блеском участвовал в дискуссиях на самые различные темы.

Аделаида, следуя за сыном, тоже переселилась в Тулузу, хотя жить в его доме ей по-прежнему невозможно. Но ничто не могло помешать Жану ежедневно встречать старую даму, одетую в черное, и сопровождать ее в неторопливых прогулках по бульварам. Жан с неизменной нежностью относится к матери, которая в это время опять поглощена матримониальными заботами. Теперь надо женить младшего сына. Моряку нужна нежная и терпеливая жена, которая преданно ждала бы мужа на берегу. И Аделаида нашла хотя и небогатую, но очаровательную невесту — Элизу Комель. С ней повезло больше, чем с Луизой, и после свадьбы старушка смогла поселиться с молодой семьей в Тулоне, куда часто будет наезжать Жорес, освобожденный на время от огорчений из-за одинокой старости любимой матери…

Кроме основных занятий на факультете, Жорес читает серию публичных лекций по теме своей диссертации «О реальности чувственного мира», о которой уже шла речь. Лекции имели большой успех. Но он работает и над второй диссертацией. В ней Жорес исследует истоки немецкого социализма. Легко пережив неудачу на выборах, Жан вел жизнь, насыщенную интеллектуальными интересам, трудом, который он считал добрым и полезным делом.

Но ему явно не хватало политики. Поэтому он сразу же принял предложение директора «Депеш де Тулуз» не только продолжать, но и расширять сотрудничество с газетой. Правда, некоторые из его коллег по факультету стали возражать против этого; явление, обычное для профессорских кругов всех стран и времен. Ведь далеко не все ученые мужи способны к связному изложению мыслей, да еще и разумных, на бумаге. Ученый, владеющий пером, всегда вызывает недоброжелательство подобных эрудитов, оберегающих себя от подозрений в литературной импотенции.

— Я понимаю, что выступления в газете могут доставить неудовольствие моим благосклонным коллегам, — говорил Жорес ректору Перру, — но ведь в этой области невозможно установить общее правило. Многие профессора входят в муниципальные и генеральные советы. Они вступают там в ожесточенную полемику. Почему же они не могут вести ее пером, особенно, как в случае со мной, если они воздерживаются от личных нападок и придают своим статьям научный характер? Сотрудничество в «Депеш» необходимо мне по нескольким причинам. Прежде всего это дополнительный источник средств для моей семьи, которым я не могу пренебрегать, особенно сейчас. Затем у меня через газету завязались интеллектуальные связи с неизвестными друзьями, которые я не хотел бы разрывать. Наконец, удаленный от трибуны на неопределенное время, впрочем, я надеюсь, что оно не будет продолжительным, я хочу иметь возможность высказывать свои мысли и продолжать действовать пером в направлении, которое я считаю справедливым и необходимым.

В конце концов Жан получил разрешение факультета писать в газету. Он напечатал в «Депеш де Тулуз» много отличных статей. Особенно интересны статьи 1892–1893 годов, ибо они раскрывают духовную эволюцию Жореса — точнее, процесс его окончательного приобщения к социализму, составивший главное содержание его жизни тех лет.

Люди, близко знавшие Жореса, сходятся на том, что огромную роль в этом деле сыграл Люсьен Герр, который с 1888 года на протяжении почти четырех десятков лет заведовал библиотекой Эколь Нормаль. Человек большого личного обаяния, блестящий эрудит, он в совершенстве изучил социалистическую литературу. Люсьен Герр хорошо знал работы Маркса. Однако он не присоединился к Французской рабочей партии, а предпочел поссибилистов, ибо Гэд и Лафарг отпугивали его своим догматизмом. Он часто высказывал свои взгляды студентам Эколь Нормаль, и многие из будущих видных деятелей французского социализма испытали его влияние. Жорес окончил школу задолго до того, как там появился Люсьен Герр. Но он продолжал пользоваться ее библиотекой. Там в 1889 году и произошло знакомство, положившее начало дружеским отношениям, продолжавшимся до конца дней Жореса. Он подолгу беседовал с Герром, однажды такая беседа затянулась на всю ночь, Герр остро критиковал расплывчатость, неопределенность социалистических воззрений Жореса и часто ссылался при этом на Маркса.

Жорес много работает над сочинениями социалистов разных направлений. Кому же из них он отдавал предпочтение? Пожалуй, никому, ибо у каждого он находил что-то привлекавшее его и что-то неприемлемое. В августе 1891 года Жорес, отвечая на просьбу одного социалиста порекомендовать ему книги, которые содержали бы изложение социалистической доктрины, писал: «Имеются краткие и серьезные пропагандистские брошюры Жюля Гэда и Лафарга или Бенуа Малона… Особенно полезно почитать журнал «Ревю сосиалист»… в нем можно найти ответы на многие вопросы и разъяснения современных социальных, аграрных и промышленных проблем».

«Однако, — утверждал Жорес, — невозможно найти весь социализм в окончательной форме в одной книге. Что касается думающих и сомневающихся людей, то, читая «Историю революции» Луи Блана, они узнают все мысли великих деятелей Конвента, уже проявлявшие смелый социализм; когда они будут читать «Организацию труда» Луи Блана и более позитивную и всеобъемлющую книгу Прудона «Политические способности рабочего класса», когда они прочтут блестящую полемическую книгу Лассаля «Капитал и Труд», глубокую алгебраическую работу Маркса «Капитал», особенно главы о прибавочной стоимости и экспроприации трудящихся, они все же не получат весь социализм в свои руки, но они смогут ответить на софизмы либеральных экономистов, они будут достаточно просвещенными, чтобы здраво судить о современных социальных проблемах».

Итак, Жорес сложил всех вместе: мелкобуржуазных социалистов Прудона и Блана с основоположником научного коммунизма Марксом, французских буржуазных революционеров XVIII века и явного оппортуниста Лассаля, революционных марксистов Гэда и Лафарга и наивного эволюциониста-эклектика Малона. Разумеется, каждый из тех, кого перечислил Жорес, занял свое место в истории социализма. Однако никто из них не мог идти в сравнение с Марксом, превратившим социализм из утопии в науку. Понимал ли Жорес эту исключительную роль Маркса и значение его теории для освободительного движения пролетариата? Справедливости ради надо признать, что, несмотря на огромное влияние Маркса на Жореса, он не стал марксистом в современном понимании этого слова. Несомненно, что Жорес ставил Маркса выше остальных социалистических мыслителей. Еще 25 февраля 1890 года он опубликовал в «Депеш де Тулуз» статью о германском социализме, в которой он впервые упомянул Маркса. Жорес восхищался тем, что германские социал-демократы имеют прочную теоретическую базу. «Они вооружены мыслью Маркса… — писал он. — Германский социализм — это не бесплодное выражение недовольства и мелких стремлений. Его корни в идее, и эта идея достигает масс».

Жорес был одним из немногих французских социалистов конца прошлого века, изучавших марксизм с величайшим вниманием. Он читал «Капитал», делал многочисленные заметки на полях. Хорошее знание немецкого языка давало ему возможность изучать работы Маркса, еще не переведенные на французский. Жорес сразу же воспринял от Маркса его решительную критику капиталистического производства. Но этого нельзя сказать о теории классовой борьбы как основы истории общества. Если для Маркса социализм был прежде всего необходимым результатом объективного процесса развития производства и классовой борьбы, то для Жореса он оставался в первую очередь нравственным идеалом, воплощением идеи справедливости, завершением развития республиканской демократии. Конечно, в дальнейшем происходила эволюция социалистических взглядов Жореса. Сейчас речь идет лишь о моменте его окончательного перехода в социалистическую веру.

Не только изучение социалистической литературы влияло на этот переход. Политическая жизнь Франции способствовала ослаблению буржуазно-демократических иллюзий Жореса. Казалось бы, победа республиканцев на выборах 1889 года и разгром буланжизма способствуют возрождению боевого республиканского духа. Жорес так надеялся на это. Надежды оказались напрасными. Оппортунисты, которые еще недавно были в глазах Жоресе главной республиканской партией, объявляют о прекращении борьбы с клерикализмом. Новый дух, новые веяния — таков теперь лозунг оппортунистов, увидевших врага слева, — социализм, крепнущее рабочее движение. В июле 1889 года в Париже был основан II Интернационал, Марксисты играли в этом главную роль, они придали решениям учредительного конгресса революционный характер. «Новые веяния» среди буржуазных политиков выразили их стремление объединять все консервативные силы против социализма. Клерикалы тоже сделали выводы из уроков последних лет. Открытая борьба монархистов и буланжистов против республики оказалась безуспешной. Так почему же не попытаться, отказавшись от нереального монархического идеала, оказывать влияние на республику, присоединившись к ней? Католики, вдохновляемые проницательным и расчетливым папой Львом XIII, поняли, что главное не форма, в какой будет существовать власть господствующего класса; главное — уберечь эту власть от опасности социализма. В палате депутатов возникает под руководством Пиу (того самого, который сказал некогда Жоресу комплимент по доводу первого выступления с парламентской трибуны) так называемая конституционная правая, провозгласившая политику принятия республики. Чего же можно было ожидать от республики, включившей в себя отныне ярых консерваторов, монархистов, клерикалов? У Жореса не осталось особых иллюзий на этот счет. Од приходит к твердому убеждению: существует только одна возможность использования республики для улучшения положения трудящихся — соединение ее с социализмом. Такая республика может избавить от капиталистического гнета наиболее страдающий от него класс — пролетариат, но не только пролетариат. Все глубже познавая механику капиталистического общества, Жорес видел еще большее число жертв капитализма среди мелкой буржуазии — крестьян, мелких торговцев, всех, кто составлял средние, промежуточные слои между буржуазией и работам классом. Социализм был единственным выходом и для них, представлявших наибольшую по численности часть французской нации. Социалистическое движение должно объединить вместе мелкую буржуазию и рабочих. Жорес считал тогда, что будущее социалистическое правительство явится коалицией всех страдающих классов, а не пролетарской диктатурой. «Если бы случилось так, — писал он, — то это означало бы лишь замену одной тирании другой, одного гнета другим». Социализм должен стать всеобщим с истинно человеческим движением».

Свои новые все более социалистические убеждения Жорес излагает не только на страницах «Депеш», но и на политической сцене, правда пока провинциальной. Спустя десять месяцев после неудачи на выборах в палату депутатов Жорес выставляет свою кандидатуру на выборах в муниципалитет Тулузы. Совершенно ясно, что жить без политики он уже просто не мог. Почти год он говорил лишь с профессорской кафедры, теперь он с удовольствием пускает в ход верное оружие на политической арене, выступив с двумя речами в качестве кандидата в муниципальные советники. В них он впервые ясно выразил свои социалистические взгляды. Идея демократической коалиции радикалов и социалистов, мелкой буржуазии и рабочих служит лейтмотивом его первой речи. Но очень важно заметить, что именно радикалов Жорес призывал идти к социалистам, а не наоборот.

— Не воображайте, что социальные проблемы можно разрешить, используя формулы французской революции. С 1789 года возникли новые вопросы, которые надо решать на почве единства и солидарности; в этом путь к социализму. Вот почему я призываю радикалов идти к социалистам, объединиться с ними в парламенте и сформировать великую партию социалистического действия, способную успешно провести все реформы. Я надеюсь, что это дело будет осуществлено…

Жорес горячо зовет к социализму, он предостерегает против разочарований, внушает оптимизм, веру в успех дела социальных реформ. Именно реформ, но отнюдь не революций. Он торжественно обещает отдать всю свою жизнь делу социальной справедливости, какие бы трудности, какие бы препятствия ни противостояли ему.

— Я буду служить одному делу: делу трудящихся. Да, я решительно заявляю, что, пока я буду дышать, я использую все свои силы для борьбы за слабых, против сильных, за народ, против тех, кто его угнетает, за социальную справедливость, против несправедливости и беззакония…

С жаром новообращенного Жан давал обет, который он искренне хотел выполнить. Но искренность намерений не исключает, к сожалению, столь же искренних заблуждений. И в самом деле, во вновь обретенном социалистическом мировоззрении Жореса оказалось много неясного, даже противоречивого. Он справедливо говорил в предвыборной речи о том, что для решения социальных проблем надо двигаться дальше идей французской революции, ибо в целом эта великая революция в общем-то не повела, да и не могла повести дальше буржуазной демократии, если не считать отдельных социалистических движений, которые не были в ней определяющими. Однако Жорес не так уж ясно видел грань, отделяющую республиканскую буржуазную демократию от социализма. Спустя три месяца после муниципальных выборов он явно делает шаг назад в понимании социализма:

— Когда видят наши объятые раздорами социалистические конгрессы, где расколовшиеся члены рабочей партии недостойно оскорбляли друг друга, то в такие моменты некоторые начинают невольно думать, что социализм во Франции обречен на плачевный провал. В действительности нет ничего подобного, и реакционные олигархические партия радуются слишком рано. Социалистические школы могут изменяться, социалистические секты, сыграв какую-то временную роль, могут умирать в изоляции, но во Франции все равно остается огромная социалистическая партия. Она называется совсем просто — республиканская партия.

Утвердив свою веру в будущее французского социализма с помощью более чем сомнительного, особенно в момент «новых веяний», отождествления, Жорес заявляет вслед за тем, что французская революция «содержит в себе весь социализм в целом», что «революция была социалистической в организации семьи… в организации общественного образования… в организации общественных дел… в своей концепции собственности…».

— Я делаю отсюда два вывода, — продолжает Жорес. — Прежде всего, что во Франции имеется, несмотря на противоположные признаки, огромная социалистическая партия, являющаяся партией французской революции, и, следовательно, социализм содержится и происходит из республиканской идеи. Самые правоверные социалисты действуют против самих себя, если они изолируются от великой республиканской партии. Что касается меня, то я разумом и сердцем чувствую себя гораздо ближе к республиканцу, даже умеренному, который видит в республике не только ее действительность, но то, что она может дать, чем к тем пресловутым социалистам, которые пытаются отделиться от великой республиканской партии. Нашей целью должно быть не основание социалистических сект, изолированных от республиканского большинства, но создание таких условий, которые побудили бы партию революции смело и ясно признать то, что она является социалистической партией. Вскоре она должна будет это сделать.

Можно понять Жореса, когда он добивается, чтобы все французские республиканцы стали социалистами. Ему, естественно, хотелось, чтобы к социализму приобщился не только он один, но как можно больше французов. Однако гораздо труднее объяснить, что все республиканцы являются тем самым социалистами. Как можно представить социалистом лидера даже наиболее левых буржуазных республиканцев Жоржа Клемансо с его яростной, беспощадной борьбой за сохранение священного принципа буржуазной частной собственности? Еще более трудно вообразить, каким образом классическая буржуазная концепция частной собственности превратилась в социалистический принцип? В двух речах, отделенных промежутком в три месяца, Жорес высказывает диаметрально противоположное понимание социальной сущности французской революции. Быть может, он просто изменил свои взгляды? Нет, это не так. В действительности он мечтал придать социализму максимальный размах, он стремился объединить под его знаменем как можно больше людей. Особенностью его мышления было стремление к всеобщности, преувеличение ее значения и недооценка различий, противоречий. Это его ахиллесова пята — недостаток классового анализа, недооценка антагонистичности социальной структуры столь любимой им Франции. Он наивно хотел верить, что здесь все люди — братья. Это нередко будет источником его ошибок. Однако, словно для подтверждения того, что недостатки людей есть лишь продолжение их достоинств, эта жоресовская широта подхода к жизни, к политике, к истории порой помогала ему поступать более эффективно для интересов социализма, чем узкая скованность взглядов сектантов. Но иногда она порождала и ошибки.

Некоторым оправданием смутности социалистических взглядов Жореса может служить обрисованная им довольно плачевная картина французского социалистического движения. Действительно, было отчего растеряться нашему неофиту — семь разных социалистических группировок вели борьбу не столько против капитализма, сколько между собой. С 1880 года существовала Французская рабочая партия, основанная марксистом Жюлем Гэдом. Бланкисты объединились в 1881 году в Центральный революционный комитет (социал-революционная партия) во главе с Эдуардом Вайяном. Федерация социалистических трудящихся Франции объединяла сторонников Поля Брусса после их разрыва с гэдистами в 1882 году. Поссибилисты, как их называли, отвергали революционные методы гэдистов и бланкистов и считали возможным движение к социализму путем реформ в буржуазном государстве. В 1890 году от поссибилистов отделилась рабочая революционная партия Жана Алемана, остановившаяся на полпути между поссибилистами и анархо-синдикалистами. Существовали, наконец, три группы, вышедшие из Общества социальной экономики, основанного в 1885 году Бенуа Малоном, директором журнала «Ревю сосиалист». Во время буланжизма они раскололись на сторонников генерала, антибуланжистов и нейтральных.

Взгляды этих группировок часто резко расходились, иногда совпадали и так сложно переплетались, что трудно было уловить различия. К тому же эти организации, объединявшие всего полпроцента французских рабочих, яростно боролись между собой. Кловис Юг называл Гэда «Торквемадой в пенсне», а Алеман наградил Вайана званием «красного иезуита».

Кому же из них симпатизировал Жорес? В 1889 году он писал: «Рабочая партия, партия поссибилистов имела в последнее время наибольшее влияние, а также относительно большие успехи. Она имеет пять или шесть опорных пунктов, среди них Монмартр и Бельвиль. С самого начала они сигнализировали о буланжистской угрозе и боролись против нее. Они знают, что нельзя решить все вопросы одновременно, и направляют свои усилия прежде всего на сокращение рабочего дня, поскольку они уверены, что прогресс зависит от сознательности и что сначала надо дать трудящимся время думать. Они провозглашают в качестве главной догмы принцип классов, но затем всем своим поведением они этот принцип отрицают…»

Жорес явно путает. Он называет поссибилистов рабочей партией, хотя это название гэдистской организации. Однако его положительное отношение к ним чувствуется совершенно определенно. И в других статьях в «Депеш де Тулуз» он в это время поддерживает их реформистский социализм. Но ему был близок и Бенуа Малон, идеи которого оказали на него несомненное влияние. Что касается бланкистов, то он совершенно не одобрял их заговорщические намерения. Ну а французские марксисты, возглавлявшиеся Жюлем Гэдом? Жоресу импонировало в них стремление к теоретическому, научному обоснованию своей практики. Но его отталкивал узкий догматизм, сектантство гэдистов, которые усвоили марксизм очень уж однобоко.

Парадоксально, но факт: Жорес лучше овладеет марксизмом, чем сам Жюль Гэд! Это отмечал крупный историк французского социалистического движения Клод Виллар. Кстати, ведь именно в связи с «марксистскими» взглядами Гэда, Лафарга и их друзей Маркс с горечью шутил: «Ясно одно, что сам я не марксист». Вообще марксизм проникал во французское рабочее движение медленнее, позже, труднее, чем это происходило в других странах. Французский перевод «Коммунистического манифеста» опубликовали здесь только в 1885 году, а «Гражданскую войну во Франции» — лишь спустя два года. Фактически Жорес шел к марксизму сам, в отличие от Гэда и Лафарга, которых терпеливо учили непосредственно Маркс и Энгельс, хотя ученики не переставали удивлять и огорчать их своей неспособностью понять научную революционную теорию творчески, а не догматически.

Впрочем, посмотрим, как в действительности складывались отношения Жореса с людьми, пытавшимися создать марксистскую революционную партию во Франции,

Избранный 27 июля 1890 года муниципальным советником, Жорес становится одним из заместителей мэра Тулузы. Совет состоял в основном из радикалов, но в него вошли четыре рабочих-социалиста во главе с Шарлем де Фитом, человеком сурового характера и жестких, точнее узких, взглядов, верным последователем Гэда. Де Фит обычно сидел за столом заседаний совета напротив Жореса и смотрел на новообращенного социалиста весьма строго. Он уважал искренность, доброту Жореса, но его идеализм вызывал откровенные саркастические насмешки этого рыцаря классовой борьбы. Между ними часто вспыхивали споры и разногласия, в которых сектантски непримиримый партийный активист де Фит далеко не всегда был прав по отношению к великодушно-примирительному профессору-социалисту. Жорес очень ценил де Фита, оказавшего на него несомненное влияние. Но часто он, несмотря на это, при всем своем добродушии, не мог не выступать против него. Так случилось, когда Жорес внес предложение оказать денежную помощь местной Академии законодательства. Де Фит категорически высказался против:

— Я мог бы показать вам доклады этой академии. На них печать самого отвратительного реакционного духа, самого эгоистического консерватизма, какой только можно себе представить!

— Вы обвиняете академию, — отвечал Жорес, — в приверженности к взглядам, которые вы не разделяете. Но это еще не довод против субсидии. В академию входят представители различных партий. Но каковы бы ни были их взгляды, они занимаются исследовательской работой. А в конечном счете это полезно для демократии, которую я не могу отделять от истины…

Де Фит последовательно продолжал свою линию. 3 ноября 1891 года он предложил лишить субсидий религиозный персонал городских приютов, чтобы придать им во имя торжества принципа секуляризации светский характер, Жорес считал, что важнее удовлетворять насущные нужды населения, чем добиваться любой ценой торжества идеи отделения церкви от государства. Поэтому он указал на преждевременность предложения де Фита:

— Да, я тоже сторонник секуляризации, но в данном вопросе надо подождать до тех пор, когда республика выполнит свой долг по социальным вопросам путем создания системы социального обеспечения. В условиях, когда любой проект по улучшению положения народа терпит жалкий провал из-за преобладания эгоизма, мешающего социальным реформам, рано поднимать этот вопрос. Кроме того, предлагаемая вами мера приведет к объединению буржуазии и клерикалов против нас, против социалистического движения, против радикал-социалистов. Что касается меня, то я не хочу давать им в руки удобное оружие,

Де Фит был неутомим. Неудачи его крайне радикальных предложений не побуждали его отступать. Через некоторое время он потребовал отменить субсидию тулузскому театру как ненужный расход. Жорес решительно выстудил против, ибо считал, что социализм должен дать трудящимся не только хлеб, но и культуру, предоставить всем те радости жизни, которые пока достаются лишь привилегированным. Когда же Фит указывал на сугубо буржуазный характер таких учреждений, как Академия законодательства, Литературная академия, Тулузский театр, Жорес отвечал:

— Это неважно, зато мы развиваем любовь к науке, искусству, истине.

Четкая, абсолютно прямая, несгибаемая линия де Фита проявлялась в непрерывной борьбе с буржуазией, против всех ее функций, атрибутов, прямых и косвенных интересов, в борьбе любой ценой, любыми средствами, в любое время, совершенно не считаясь с обстоятельствами. Понимание необходимости компромиссов ему абсолютно чуждо. Это был истинный гэдист.

Линия Жореса, напротив, отличалась гибкостью. Для него буржуазия тоже враг, но такой, с которым надо бороться, используя удобные моменты, заключая с ней компромиссы, чтобы получить хотя бы частичные уступки для трудящихся. Жорес считал, что даже мелкие, но зато реальные достижения гораздо важнее защиты абстрактных положений догмы. И это было не столько следствием теоретических взглядов Жореса, сколько проявлением его врожденного стремления к примирению, к гармонии и согласию. Резкости де Фита противостояла мягкость Жореса, ненависти — доброта, узости — широта, классовой непримиримости — всеобъемлющая гуманность. Иначе говоря, один страдал сектантством, другой, скажем прямо, склонялся к оппортунизму, хотя и основанному на самых благих и честных намерениях. Но чья же линия была менее верной? В принципе это каждый раз зависело от конкретных условий. Во всяком случае, в муниципалитете Тулузы начала девяностых годов при тогдашней ситуации больше проку было все же от действий Жореса, хотя и трудно назвать их революционными или марксистскими.

Де Фит настойчиво домогался, чтобы Жорес вел себя так, как по его мнению, подобало социалисту. Ох как доставалось Жану от непримиримого гэдиста! Однажды Жорес в качестве представителя муниципалитета председательствовал на церемонии раздачи наград на факультете права. Декан факультета Паже, имевший репутацию хорошего республиканца, в своей речи неожиданно обрушился на социализм, объявив его «безумием» и «грабежом».

Де Фит был в ярости, и на этот paз не без основания: почему Жорес на месте достойно не ответил обнаглевшему буржуа?

— Неудобно превращать церемонию, посвященную детям, в политическую дискуссию, — оправдывался Жорес. — Наступит час, когда мы сможем с ним объясниться. Мы сделаем это на всеобщих выборах. К тому же я думаю, что дух отрицания и вызова, которым отличалась речь Паже, далек от духа высшей школы. Да и следовало ли вносить напряженность и отношения между муниципалитетом Тулузы и университетом?

Действительно, к чему могла привести резкая, открытая полемика с деканом во время академической церемонии, кроме скандала? Но все же в своей лояльности, осторожности, примиренчестве Жорес иногда заходил слишком далеко. Показательно его отношение к родившейся тогда идее первомайского праздника, хотя для того времени в этом дне было очень мало праздничного. Учредительный конгресс II Интернационала, созыв и работу которого вдохновлял Энгельс, призвал рабочих всех стран выйти 1 мая 1890 года на демонстрации с требованием восьмичасового рабочего дня. Энгельс говорил, что решение о первом мае — лучшее, что сделал этот конгресс.

Жорес с энтузиазмом отнесся к идее международной солидарности в борьбе за более короткий рабочий день, который он считал совершенно необходимым для духовного развития пролетариата, для социализма. В Тулузе социалисты и среди них де Фит стали готовить демонстрацию. Но Жорес не одобрил их действий: «Зачем рисковать тем, что владеющий собой народ превратится в лишенную хладнокровия толпу? — писал он в «Депеш де Тулуз». — Зачем организовывать ненужную театральную процессию, которая может привести в схватке между народом казарм и солдатами труда? При возникновении малейшего насилия буржуазия легко сможет создать реакционнейшее правительство. Таким образом, рабочие добьются лишь того, что помогут передать власть в эту ужасную эпилептическую руку, именуемую страхом».

Жорес видит опасность в массовых народных выступлениях и предлагает добиваться сокращения рабочего дня другим путем: «Когда реформа будет изучена во всех группах трудящихся Европы, предложение об этой реформе может быть выдвинуто одновременно перед всеми европейскими парламентами».

Итак, чрезмерная предусмотрительность и опасения, что буржуазии станет еще реакционнее, хотя она уже зашла в этом направлении далеко, толкали Жореса к борьбе за реформу, а не к массовому революционному движению. Он все еще верил в доброту парламента. Подобные рецидивы буржуазно-республиканских иллюзий будут преследовать его долго.

Впрочем, страхи Жореса оказались необоснованными. 1 мая 1890 года в 150 городах Франции состоялись массовые мирные демонстрации. Приготовленные властями войска не пришлось пускать в ход. Эта первая первомайская демонстрация усилила влияние гэдистов, ее главных организаторов.

В следующем году первомайские демонстрации стали еще многолюднее. К движению примкнули бланкисты, алеманисты, поссибилисты. На этот раз власти решили прибегнуть к силе. Столкновения произошли в Лионе, Бордо, Роане, Сен-Кантене, Шарлевилле.

Прошлогодние опасения Жореса оправдались самым ужасным образом. Трагедия разыгралась в Фурми, маленьком городке на севере Франции. Здесь местный комитет рабочей партии призвал к мирной первомайской демонстрации, соблюдая «спокойствие и единение». «Никаких беспорядков, — призывала прокламация, — осуществления справедливых требований рабочих надо добиваться силой разума». Демонстрация совпала с традиционным местным праздником зеленой пасхи. В этот день сажали молодые деревья, влюбленные дарили друг другу зеленые ветки, устраивались гулянья и танцы. Все это мирно, невинно, даже поэтично.

После полудня небольшая процессия, человек двести, приблизилась к церковной площади Фурми. В толпе в основном веселилась молодежь, было много детой. Впереди несли флаг. Но, боже упаси, это не было грозное полотнище коммунаров. Над толпой развевался национальный трехцветный флаг. Первой шла, танцуя на ходу очаровательная восемнадцатилетняя девушка Мари Блондо. Она весело размахивала зеленой веткой, которую утром ей, по обычаю, подарил жених.

Внезапно церковная площадь огласилась громом ружейного залпа. Впервые знаменитые лебелевские винтовки стреляли по живым мишеням. Ими оказались французские дети, женщины, рабочие. Офицер Шапю отдал приказ стрелять, не сделав никакого предупреждения толпе. Это была преднамеренная расправа в назидание всем рабочим.

Десять человек убитых наповал, более тридцати серьезно раненных остались на мостовой. Голова несчастной Мари Блондо была раздроблена несколькими пулями. Сраженному пулей в грудь Эмилю Корнейлю едва исполнилось одиннадцать лет. Когда его раздели, в кармане у него нашли волчок.

Жорес, который уже отказался от первоначального неверия в эффективность массовых выступлений трудящихся, был глубоко потрясен кровавой бойней в Фурми. Он понял, что для оппортунистов главный враг теперь не клерикализм и монархизм, а социализм. Ведь монархисты и клерикалы голосовали вместе с оппортунистами 4 мая 1891 года за доверие правительству, организовавшему расстрел в Фурми. Политика «новых веяний» и «присоединения» привела к возникновению священного союза всех реакционеров против социализма, объединенных страхом.

1 мая 1891 года открыло новый этап в движении французского пролетариата. «Поднимается и приходит к завоеванию власти четвертое сословие», — мрачно пророчествовал в те дни Жорж Клемансо. Для Жореса стала еще очевиднее мощь и неотвратимость социалистического движения, когда он увидел массовое возмущение французских рабочих расстрелом в Фурми. 7 мая он гневно осуждает на страницах «Депеш де Тулуа» ослепление правительства и уверенно предсказывает, что буржуазным политикам все труднее будет уклоняться от решения социальных проблем, что их попытки сдержать подъем рабочего движения обречены на провал. Что-то меняется в статьях Жореса их тон становится резче, пожалуй, даже революционнее. У него почти не остается наивной веры в благоразумие властей светских и духовных, запоздало откликавшихся на рост социализма жестокостью и новой ложью.

Черев пятнадцать дней после кровавого первомая папа Лев XIII выступил со своей знаменитой энцикликой «Рерум новарум». Наместник престола Святого Петра заметил наконец, что положение рабочих стало невыносимым. Но тут же он осудил социалистическое движение за освобождение пролетариата, предлагая взамен туманную версию христианского социализма. Жорес сразу откликнулся на выступление Ватикана. Он давно стал атеистом, но признавал определенную нравственную ценность религии, этики Христа, потребность человека в духовных, нравственных идеалах, которую он хотел удовлетворить идеями социализма. Тем более резко он относился к официальной церкви с ее тысячелетним лицемерием. Вот как он писал о заявлении главы католической иерархии: «Папа заговорил только после возникновения огромных рабочих обществ в Соединенных Штатах и после демонстраций 1 мая повсюду на земле. Церковь повернулась к слабым только после того, как они начали становиться силой. Она подобна тем высокомерным и жестоким людям, которые внезапно стали проявлять нежность к бедному родственнику, поняв, что он делается опасным еретиком… Скорее хитрый, чем сладкий, голос раздался из Ватикана и сказал народу некоторые вещи только потому, что уже век назад бурный ветер революции потряс старинное право тиранов, и потому, что совсем недавно яркие вспышки народного социализма озарили майский горизонт».

Отныне Жан уже не отрывал глаз от этого горизонта. Не случайно он быстро приобретает репутацию социалиста. Еще бы, не довольствуясь статьями в «Депеш де Тулуз», он с жаром проповедует свои убеждения на вечерних публичных лекциях. Там бывали многие социалисты Тулузы. Правда, немногие из них хотели учиться у него. Напротив, иные думали, что хорошо бы обратить этого талантливого профессора в правильную веру. Среди подобных слушателей Жореса был гэдист Бедус. Он не очень полагался при этом на свой дар убеждения. Но вот в марте 1892 года представился великолепный случай. В Тулузу для чтения лекции должен был приехать сам Жюль Гэд! А этот человек любил убеждать. К сожалению, не столько логикой, аргументами, доводами и теоретическим анализом, сколько своей пламенной, фанатической страстью, непоколебимой уверенностью в правильности своего революционного кодекса. И он умел говорить, хотя и совсем не так, как Жорес. Недаром Лафарг сказал о нем: «У нашей партии одна глотка, но она стоит четырех!» Когда Бедус предложил Жоресу пойти на лекцию Гэда, а потом и побеседовать с патриархом французского социализма, Жан с радостью согласился.

И вот Жорес видит, как на сцену неопрятного, но просторного зала выходит этот легендарный человек, высокий, худой, двигающийся угловато и порывисто. Длинными руками он обхватывает трибуну и застывает каким-то угрожающим силуэтом. Высоко подняв свою голову страдающего Христа, с большим мраморным лбом, обрамленным длинными волосами, с неподвижно сверкающими за пенсне глазами, он минуту молчит. Но вот он произносит высоким, скрипучим голосом первую фразу. Гэд говорит резко, отрывисто, черты лица при этом выражают злость и даже бешенство. С первого взгляда Жорес не испытал симпатии к нему, но чем дальше он слушал знаменитого агитатора-марксиста, тем все больше чувствовал, как необычность, оригинальность и сила этого человека притягивают его. Сопровождая речь неожиданными и быстрыми жестами, Гэд говорил просто и, главное, категорически и безапелляционно. Он не прибегал к сложному обоснованию своих мыслей, нет, весь его тон свидетельствовал об убежденности оратора в том, что, собственно, других мнений просто не может быть.

Яркими, четкими мазками Гэд набрасывал картину развития социализма. Социалистическое движение, говорил он, прошло три периода: сначала период молчания, затем период устрашений, сейчас социализм переживает период подделок. Не называя своих соперников-социалистов других направлений, Гэд метко бросал камни в их огород. Он утверждал, что сначала социализм замалчивали, потом преследовали, а сейчас консерваторы пытаются его подделывать, стремясь навязать гнилой товар христианского социализма. Социалистическое движение успешно преодолело замалчивание, его не сломили угрозы и преследования, а подделки под социализм никого не обманули. Теперь социализм распространяется по всему миру, и даже его злейшие враги повторяют социалистические формулы.

Жоресу понравилась речь Гэда, хотя он, конечно, говорил бы иначе, сложнее, с большей убедительностью, радостью, одухотворенностью, а главное, с большей добротой. Но ведь для Гэда социализм служил проявлением неумолимых объективных законов классовой борьбы, тогда как для Жореса — символом и целью материального и духовного развития человечества, идеей, одухотворяющей и облагораживающей существование людей, высшим выражением их многовековых стремлений к братству, справедливости, радости и счастью.

После лекции Жан с Бедусом отправился на улицу Пейрольер. Здесь, в отель д`Эспань, в дешевом номере за 30 су в день, остановился вождь французской рабочей партии. Большая высокая комната была неуютной и холодной. Репсовые темно-красные портьеры, вытертый ковер, продавленное вольтеровское кресло освещались тусклым светом чадящей керосиновой лампы. Поистине надо было иметь очень серьезные причины, чтобы провести всю ночь в этом темном помещении. Но именно так и случилось. Эти столь разные люди, 33-летний Жорес и 47-летний Гэд, с такими разными характерами не говоря уже об их взглядах, без особых усилий терпели общество друг друга, вплоть до самого рассвета. Нельзя сказать, что между ними возникла взаимная симпатия. Зато интерес и уважение друг к другу в конце концов вытеснили отчужденность и недоверие.

Правда, вначале Гэд скептически улыбался, слушая восторженный рассказ Жореса о его социалистической деятельности, продолжавшейся, по искреннему убеждению Жана, уже целых шесть лет! Ну и что же? Ведь Гэд был в Тулузе, в южной Франции, где появилась эта особая славная порода французов, которых не надо спрашивать, ибо они очень охотно говорят сами, и где даже наиболее честные люди не врут, конечно, но, по мнению Альфонса Додэ, иногда заблуждаются! Наш Жорес был истинный южанин!

Не раз Гэд выливал на голову наивно-оптимистического молодого профессора потоки ледяной воды убийственных реплик, на которые он был мастер. Но и Жорес был не из тех ораторов, которых можно сбить с толку. Никогда и никому не удавалось неожиданно прервать нить его рассуждений.

Жан радостно сообщал закаленному ветерану классовых боев, что социализм — цель человечества, изначально заложенная непостижимым образом в самой его сущности. Гэд лаконично замечал во этому поводу, что история человечества вместе с движением к социализму — это в конце концов вопрос брюха и того, что под брюхом. Жорес с жаром говорил об огромных возможностях приобщения массы республиканцев на сторону социализма. Гэд отвечал, что буржуа должны для этого отречься от своего класса в перейти на другую сторону баррикад.

Жорес доказывал своему скептическому собеседнику, как много полезных реформ можно провести в интересах рабочих, Гэд сурово напоминал, что рабочим нужна революция и что вредно отвлекать их реформами от правильного пути, от беспощадной классовой борьбы. Жорес настойчиво уверял, что французское общество вступило, наконец, в счастливый период, когда движение к социализму будет происходить без потрясений, без нарушении спокойствия нации. В ответ Гэд поинтересовался, а не в Фурии ли начался 1 мая 1891 года этот радостный период? Жорес говорил, что в парламенте рано или поздно образуется социалистическое большинство. Гэд советовал предоставить скамьи палаты депутатов геморроям господ буржуа…

И все же Жорес сумел разбить лед, отделявший его от Гэда. Горячая искренность, восторженная сердечность и, конечно, талантливость, эрудиция Жана произвели на него впечатление. Он сразу понял, что человек с такими качествами может оказать великие услуги делу французского социализма. В момент, когда весенний рассвет окончательно победил мерцающий желтый огонек керосиновой лампы, прощаясь, Гэд сказал Бедусу:

— Мы очень хорошо провели время!

Ну а Жорес? Сумел ли Гэд убедить его примкнуть к Французской рабочей партий? Нет, этого не произошло. Жорес, по его собственному выражению, по-прежнему не хочет быть ни членом одной из сект, ни вассалом какого-либо влиятельного социалистического лидера, ни пленником никакой группировки. Как знать, не поступил бы он иначе, если бы во Франции вместо мозаики враждебных социалистических группировок существовала единая крупная социалистическая партия? Во всяком случае, вскоре после встречи с Гэдом, 20 апреля 1892 года, Жорес на страницах «Депеш» восхищался марксистской программой гэдистов. А еще некоторое время спустя он берет в качестве своей избирательной и платформы именно эту программу, хотя при этом он специально оговаривает, что такой шаг не означает его официального вступления в рабочую партию.

Вообще говоря, если Жорес так и не пришел окончательно к марксизму, то в немалой степени из-за того, что теорию марксизма во Франции представляли и выражали тогда и основном люди типа Жюля Гэда, догматики и сектанты. Гэд был марксист, но он не был теоретик и даже не пропагандист, а скорее агитатор. Он не только не способствовал развитию марксизма, но, сужая, упрощая его, представляя марксизм порой в примитивной форме, невольно иногда отталкивал от него таких людей, как Жорес, явно тянувшихся к теории научного социализма. Гэд однажды решительно заявил, что он заставит французских социалистов «проглотить учение Маркса по самую рукоятку». Образ сильный, но неточный и даже какой-то двусмысленный. Не такой был человек Жорес, чтобы ему можно было что-то насильно впихнуть в глотку!

Конечно, нельзя не видеть, сколь извилистым, сложным путем шел он к социализму, часто спотыкаясь и попадая на ложную дорогу. Но ведь это же происходило и со всем французским рабочим движением. Оно в основном базировалось на домарксистских традиционных школах французского социализма. А кроме того, социалистические взгляды Жореса отражали противоречивость самих основ его мировоззрения. Как раз незадолго до встречи с Гэдом он выразил это мировоззрение в двух диссертациях, защищенных им в Сорбонне 5 февраля и 12 марта. Про первую из этих диссертаций, «О реальности чувственного мира», которую он начал готовить вскоре после окончания Эколь Нормаль, уже шла речь. Интересно, что, хотя к моменту ее защиты Жорес пришел к социализму, он не изменил что-либо в старой работе. А ведь его философская диссертация была поэтической смесью идеализма и материализма, отражавшей его пантеистические убеждения.

«Странное впечатление производит на меня видимый мир, — писал Жорес в своей философской диссертации. — Я проникаюсь мало-помалу его жизнью, его цветами, его голосами, и я позволяю этим влияниям тихо проникать в меня. Постепенно мне начинает казаться, что жизнь всех вещей приходит в движение, чтобы вырваться из смутного состояния и вылиться в более определенное сознание. Уже дуб не довольствуется тем, что посылает мне могучий шум своих ветвей и листьев. Колеблющейся траве оврага уже недостаточно ласкать мои глаза своим мягким волнообразным движением. Дуб зовет теперь самую душу мою; он хотел бы, чтобы моя мысль вошла в него и придала больше смысла его смутной и рассеянной жизни; и поле, которое тихо-тихо шепчет при вечернем ветерке, желало бы, чтобы моя мечта смешалась с его мечтой и придала бы ей, сам не знаю какую, крылатую и легкую форму, которая позволяла бы ей подниматься все выше и выше. Все вещи страдают, видимо, от смутности своего состояния, и завидуют человеческому сознанию, самые мимолетные сны которого все же обладают осязательной формой».

Что это, как не стихи в прозе? Но они помогают понять особенности ума Жореса, наделенного исключительным воображением, поразительной чувствительностью, помогающими ему облекать любую, иногда самую абстрактную формулу в яркий поэтический образ. Идеи превращаются у Жореса в эстетические эмоции, захватывающие аудиторию точно так же, как часто художественное произведение захватывает силою и красотою образа, но отнюдь не логикой и глубиной аргументации. Эти качества очень ценны, однако не столько для мыслителя и ученого, сколько для оратора или поэта. Философская диссертация принесла Жоресу лавры докторской степени. Но она же показала, что тридцатитрехлетний профессор не очень близок к подлинно научному мировоззрению.

Вторая диссертация, «Об истоках немецкого социализма», по объему в пять раз меньше, но зато значительно интереснее. Жорес совершил поразительно смелый шаг, избрав в качестве ее темы социализм. Ведь в университетских кругах социалистическое учение воспринималось как нечто дикое, шокирующее. Любая защита социализма воспринималась ученым миром как бред сумасшедшего.

Жорес написал свою работу на латинском языке. Он объяснял это тем, что латынь единственный всеобщий язык, который поэтому соответствует всечеловеческому характеру социализма. Латынь была языком первоначального христианства, на этом языке древние сформулировали нормы морали и права. Жорес упустил, правда, то, что латынь знали только люди, очень далекие от реального социалистического движения, — ученые и служители католической церкви. Но ведь он всю жизнь будет пытаться распространять социалистическое учение как можно более широко.

Эти благие намерения не могут скрыть того факта, что тогдашняя социалистическая доктрина Жореса далека от марксистской теории научного социализма. Правда, он в основном правильно изложил эту теорию в своей работе, но отметил, что она служит лишь частной и переходной формой социализма, что он намерен идти дальше таких представителей марксизма, как, например, Бебель. И он действительно пошел так далеко, что оказался в весьма странной компании. Лютера и Канта очень трудно представить основоположниками социалистического учения, как, впрочем Фихте и Гегеля. Чтобы все же доказать это, Жорес прибегает к весьма неубедительным умозрительным конструкциям, а проще говоря, к натяжкам.

Жорес еще плохо знал Маркса, поскольку он писал, что социализм лишь временно, тактически выступает в облике материалистического учения, призванного обнажить неприглядную и тяжелую действительность, чтобы вовлечь массы в борьбу. «Но в своих сокровенных глубинах, — писал Жорес, — социализм выражает веяния немецкого идеализма».

Жорес взял только один из действительных источников марксизма и забыл, что он вырос также из английской классической политэкономии и французского утопического социализма. Марксизм, который Жорес рассматривал в качестве «немецкого социализма», казался ему слишком оторванным от всей истории человеческой мысли, от гуманизма, от сокровищ мировой культуры. Недостаточное знакомство с произведениями Маркса и Энгельса не позволяло ему понять, что марксизм является синтезом всех знаний, накопленных человечеством.

Тогдашний социализм Жореса можно назвать лирическим. Это некая земная аналогия идеального царства божьего, утопическая идиллия, основанная лишь на нравственных идеалах. «При лунном свете» — так называлась статья, в которой Жорес в октябре 1890 года описывал свой социалистический идеал:

«Когда социализм восторжествует, когда период согласия сменит период борьбы, когда все люди будут обладать своей долей собственности в общем капитале человечества и своей долей инициативы и воли в его гигантской деятельности, тогда все они будут испытывать полноту гордости и радости; в самом скромном ручном труде они будут чувствовать себя сотрудниками всемирной цивилизации; и этот труд, ставший более благородно братским, они организуют таким образом, чтобы оставить себе несколько часов отдыха для размышления и ощущения жизни…

Они скоро почувствуют, что вселенная, из которой возникло человечество, не может быть в своем существе грубой и слепой, что повсюду присутствует ум, повсюду душа и что само мироздание является лишь гигантским и смутным стремлением к порядку, красоте, свободе и добру. Да, другим взором и другим сердцем они будут смотреть не только на людей, своих братьев, но и на землю и небо, на скалу, на дерево, на животное, цветок и звезду…»

Все это очень благородно и красиво, хотя социализм предстает в конечном счете лишь как путь для приобретения идеалистически-эстетического воззрения на окружающий мир. Конечно, здесь нет и тени того монолитного научного фундамента, на котором построено учение марксизма. Правда, Жоресом владеет искреннее желание принести людям благо, свободу, радость. Эти слова постоянно ассоциируются у него с социализмом. К счастью, мечты, иллюзии все более тесно переплетаются у него с непримиримой критикой буржуазного общества, с решительным стремлением к его преобразованию, с пылким желанием бороться за торжество своего социалистического идеала.