Жара

3 глава ЗОЛОЧЕНЫЕ ЗАНАВЕСИ

Они сидели в «Синей обезьяне» за столиком рядом с музыкальным автоматом. На стене над ними оленьи рога с обрывками серпантина, на стойке старинные краны для разлива пива из бочек, с медными и фарфоровыми ручками, а над стойкой — вересковая пустошь в фиолетовых тонах, рамка из гипса. На полке поверх стойки в горшочках из-под горчицы цветы из пестрых лоскутков, фризский кафель и массивная верхушка старой печи из глазурованной глины, а в центре зала, между высокими столами, которые были когда-то бочками, уличный фонарь кайзеровских времен.

— По пивку? И водочки?

И хотя обе вращающиеся двери стояли открытыми, дым был настолько густым, что тех, кто сидел на круглых табуретах в конце стойки, где вспыхивали и булькали световые табло игровых автоматов, исчезая, словно мыльные пузыри, практически не было видно. Гарри, сидевший рядом с проходом в бильярдную, сморщил свой утиный нос и кивнул. Его лоб блестел, глаза покраснели, взгляд осоловел, прическа тоже потеряла отчасти форму, несколько жирных прядей в беспорядке свисали на ухо. Помимо рабочей одежды, его серого халата, на руке золотой браслет и кольцо на пальце с огромным камнем, имевшим вид обсосанного леденца малинового цвета.

Клапучек повторил свой вопрос, но Эмиль и Бернд никак не прореагировали, они играли в карты и, возможно, не услышали его в общем гаме. Гул голосов, звучавших наперебой, в которых уже чувствовалось, несмотря на раннее время, присутствие определенного количества процентов сорокаградусного алкоголя, перекрывал рвущиеся из колонок шлягеры. Де Лоо отмахнулся.

— Ну, слушай, — сказал Клапучек. — Я угощаю только раз в год. Ты же не будешь обижать меня?

— Ну ладно. Тогда закажи мне вина.

— Оʼкей. — Он поднялся. — Какого ты хочешь? Кислого или сладкого?

— Нет! — взревел Эмиль, не сменивший после работы своих черных брюк в мелкую белую крапинку. Он с такой силой хлопнул ладонью по столу, что пепел в пепельнице подпрыгнул. — Я не позволю смешивать меня с грязью! Я ишачу на них уже двадцать лет, с самого первого их банкротства. Я помог им снова встать на ноги!

Редкие русые волосы растрепались. Пот лил с него градом, он слегка пошатывался, хотя и сидел задумавшись. Он вытащил еще одну сигарету из пачки. Бернд, в шелковой рубашке, щелкнул зажигалкой, но Эмиль не смотрел в его сторону. Он прикурил от своего бычка.

— Ты представляешь, сколько лет своей жизни отдал я этой лабуде. Экстра-блюда высшего класса, торжества на производстве и Рождественские праздники, а Эмиль все готовит и готовит. По субботам, по воскресеньям, всегда, когда надо. А разве меня кто спрашивал о моих желаниях? Или о моей семье?

Бернд поднял карту, помедлил, держа ее в согнутой руке. Потом убрал и бросил на стол другую.

— Мне это было ясно с самого начала. Я все время думал, что значит вся эта хренотень. Что он с этого имеет, корячась так изо дня в день? Почему даже никогда не надует их? Так ведь все делают. Под зад рано или поздно тебе все равно дадут!

Эмиль, казалось, не слушал его. Уставившись в карты, он качал головой.

— Он пришел ко мне, понимаешь? Я не добивался этого места, давно уже снова работал на стройке и получал сдельно в три раза больше. Вдруг однажды он появляется у меня на кухне. Жена пеленала как раз малышку, я пил свое пиво, а он и говорит: «Эмиль, я снова открываюсь. Ты мне поможешь?» Конечно, я сказал «да», не мог же я бросить его в беде. Ударили по рукам, и все тут. И взялись за дело, трудились изо дня в день, с утра до ночи. Мы вернули всех наших прежних клиентов, фирму за фирмой, одного заказчика за другим. А это, знаешь…

— Ну и что? — лениво спросил Бернд. — Что ты имеешь от этого сегодня? Они тебе подсунут кого-нибудь тихой сапой, и все, конец песне. Для таких людей мы просто рабочий материал. Знаешь что, прикинься больным и раздобудь бюллетень, пока тебе и в самом деле не стало худо.

Эмиль выпустил дым через нос, медленно кивнул, вид у него был какой-то отсутствующий. Клапучек поставил на стол поднос с новой выпивкой. Он повернул его так, чтобы Де Лоо было удобнее взять вино. А Гарри наклонился вперед, схватил обеими руками пиво и шнапс и снова удалился в свой угол. Он был занят тем, что прожигал дырки в прокуренной, спускавшейся до батареи гардине.

— Нас ждут неприятности, — сказал Клапучек.

— Конечно, я не профессиональный повар, он это знал. Но охотничий соус, рулет из говядины или запеканка из лапши, бог ты мой, для этого не надо быть обученным поваром. Зато я умею энергично взяться за дело и не спрашиваю, когда конец работы, если идет запарка. Поэтому он меня и взял. И все эти двадцать лет дела идут хорошо, так ведь? Нет испорченных желудков, нет и финансовых потерь. А ты думаешь, они хоть раз додумались сами повысить мне зарплату? Как последняя шестерка, я каждый раз хожу за этим в контору…

— Да я бы после этого палец о палец не ударил, — сказал Бернд и принялся выковыривать окурок из своего янтарного мундштука. — Сходи, дружище, к врачу. Я назову тебе три или четыре места. Ты выложишь им на стол пластиковую карточку больничной кассы, сделаешь кислое лицо — и хоп! можешь четыре недели в потолок плевать. Пусть попробуют покрутиться без тебя. Или ты собираешься пахать на них до самой пенсии?

Хозяйка, маленькая женщина лет сорока пяти, с воздушной прической из взбитых волос, ходила между столами и морщила нос. Веки подведены синим, розовый пуловер из ангоры, кожаные штаны. И голос тоже как из дубленой кожи.

— Эй, парни, у кого из вас носки воняют паленым?

Клапучек ухмыльнулся и погрозил Гарри пальцем.

Тот уже спалил у себя за спиной часть гардины.

— Конечно, обстоятельства изменились, — сказал Эмиль. — Я сам вижу, когда развожу еду клиентам. Все эти новенькие офисы, забитые чиновниками с пластиковыми рожами. Оборот капитала! Карьера! Их уже волнует, сварены ли макароны «аль денте» и пожарены ли бифштексы с кровью или нет! Это в термоизоляционной упаковке-то, представь себе только! Может, прикажете мне брать с собой мясо в дорогу сырым и жарить его с кровью на двигателе? Наш профиль — простая, добротная, однако столовская пища, я сколько раз уже говорил старику об этом. У нас даже микроволновки нет. Ну как я могу приготовить на этом старье жаркое из дикого кабана со взбитым кремом из шиповника или сделать из пюре картофельные медальоны? Или говяжью вырезку «филе-миньон» с кремом из сладкого перца? А знаешь, что она мне каждый раз на это отвечает? Слушай! Да я готов ей в физиономию…

Бернд вытер пену на верхней губе, собрал карты и заново перемешал.

— Это можно было сразу предвидеть. С первого же дня. Мой дорогой, я перепробовал уже тысячу мест, и везде одно и то же. Они набивают себе карманы бабками, а тебя выкидывают на улицу и оставляют мерзнуть под дождем. Так ради чего надрываться? Пойди к врачу, пожалуйся на суставы или желудок, беспроигрышное дело, и у тебя начнется прекрасная жизнь. Задрав ноги, смотришь телевизор, и плевать тебе на эту чертову работу.

— Это ты про кого? Про меня? — Эмиль посмотрел на него оторопело. — Ну и тип же ты. А кто же тогда будет штамповать по тысяче двести порций в день?

Бернд сунул руку в кармашек рубашки и вытащил оттуда пластмассовую вилку.

— Тебя это не должно больше волновать!

Эмиль покачал головой и уставился в пивной бокал.

— Мне всегда хотелось сделать что-нибудь своими руками. А иначе зачем жить-то? Я раньше стоял на стропилах и всегда думал, — вот однажды воскресным днем ты придешь сюда со своим малышом и скажешь ему: этот угол стены выложил я. И укрепил вон ту перемычку. Но пришел старик, и мы принялись вытягивать кухню из дерьма. На душе было очень хорошо. Понимаешь? Ты сделал что-то очень полезное. Ты был нужен людям!

— Ну а теперь что? — сказал Бернд, зевая во весь рот. Он завел руку назад, сунул вилку за воротник и почесал себе спину. — Они тебя ухайдакают, выжмут из тебя все соки. Ты что думаешь, сколько прорабов и начальников отделов я перевидал, которые выкладывались сполна, отдавали последние силы? Словно речь шла о жизни и смерти. А что потом? У них еще дерьмо за ушами не просохло, которым их обдали, а они уже снова на бирже труда. И клянут всех и вся на чем свет стоит.

— Ну, слушай! — сказал Клапучек. — Эка, ты через край хватил. Эмиль никогда никому без мыла в зад не лез!

— Я и не говорил этого. Но если только все время, как последний идиот, добросовестно исполнять свой долг и делать так, как того хочет начальство… Я хочу сказать — что тебе мешает разок посачковать, поваляться на бюллетене или просто уволиться на время и получать пособие по безработице? Если трубить целый год без выходных и без отпуска, то и будешь получать одни оплеухи…

— Что ты себе позволяешь? — Эмиль гневно сверкнул глазами. — Мне пятьдесят! Что мне толку от жизни, если нет работы? Моя жена вечно болеет, дети насмехаются надо мной и ни в грош не ставят, а я, по-твоему, должен еще вдобавок утратить свою самостоятельность и сесть государству на шею, обивать пороги и зависеть от социального пособия, выпрашивать себе милостыню? Да я скорее повешусь! — Он гордо поднял голову, взглянул на Де Лоо. — А ты как думаешь?

Глаза широко раскрыты, губы сжаты, скулы дергаются, словно он без конца сжимает зубы. На бровях блестят капли пота, светлые виски тоже вспотели и потемнели, и Де Лоо вдруг ясно представил себе, как тот выглядел в юности. Он кивнул ему в ответ, но чем дольше он молчал, тем тяжелее становился взгляд Эмиля, терявшего запал, он сникал и, наконец, совсем погас. Отвернувшись от Де Лоо, Эмиль развернул в руках карты.

Бернд понюхал зубцы вилки, сунул ее снова в кармашек. Музыкальный автомат содрогнулся от синих световых всполохов, словно от вспышек молнии. Двое подвыпивших у стойки обернулись, и хозяйка, вопросительно задрав подбородок, отмахнулась от них лопаточкой, которой смахивала пену.

С улицы ввалились два человека, словно кто их силой втолкнул в дверь, причем один из них зацепился у порога оторвавшейся подметкой за коврик и чуть не упал, но удержался, ухватившись в последний момент за приятеля, за капюшон его куртки-парки. А тот обнял фонарный столб и блаженно глядел на сидящих в зале. Его волосы торчали в разные стороны, а в густой седой бороде застряли хлебные крошки и маленькое колечко лука.

— Мое вам всем!

Хозяйка кивнула. Она осторожно просунула пальцы левой руки в пышно взбитую прическу и почесала голову.

— И мое вам здрасте! А теперь кругом шагом марш и полный вперед туда, откуда прибыли, будьте так любезны!

— Ну, ясное дело, — сказал бородатый и положил своему дружку огромную лапищу на плечо. — Сейчас, сейчас… Не найдется ли у кого лишнего глоточка пивка? Мы сегодня такие чувствительные, на нас так плохо луна действует. Что скажешь, браток?

Тот ничего не ответил. Засунув кулаки в карманы засаленного пиджака, он все еще глядел на мысок своего ботинка и недоуменно качал головой. Потом поставил ногу на пятку и щелкнул оторванной подметкой, словно языком; наружу выглянули голые пальцы.

— Называется высокое немецкое качество. Можно забыть про это. Придется завтра опять шлепать в отдел социального обеспечения. Они же не… Слушай, а, собственно, как долго я их ношу?

Бородатый обернулся, поднял брови и протянул дрожащие пальцы в угол.

— Э-э, вот те на! Глянь-ка… Это же наша еда на колесах! Клаппу, кем мне быть, тебя-то как сюда занесло, живчик ты наш неугомонный? Все норовишь поближе к борделю, а? А этот шнапс чей, может, бесхозный?

— Привет, Кулле! — Клапучек, ухмыляясь, сдвинулся вбок, и оба собутыльника, бросив быстрый взгляд на хозяйку у стойки, уселись за стол. Постриженный наголо Атце зажал руки, не снимая перчаток без пальцев, между коленями и робко кивал, глядя на всех по очереди. Воспаленные веки, порезы от бритья среди пробивающейся щетины.

Купле, с грязным пластырем над бровью, положил локти на стол и уставился на стопку водки, стоявшую на подносе среди мокрых следов от стаканов.

— Ах, как ей здесь одиноко… Вы что-то празднуете здесь, а?

— Это все мои коллеги по работе, — сказал Клапучек. — Вот это — наш повар, этого зовут Бернд, а это Гарри…

Второй втянул носом сопли и протянул руку к пачке сигарет, сдвинув большим пальцем капюшон со лба; ноготь на пальце был сине-черным. Эмиль тут же отобрал у него пачку.

— Стоп, стоп, дружище. Мы так не договаривались.

— Ах, не-е? — Кулле хмыкнул. — А жаль. Что ж так?

Хозяйка приблизилась к столу, скрестила руки на груди и выпятила губки. Позади нее стояло несколько верзил с киями в руках, вытягивая шеи, они глядели ей через плечо на сидящих за столом.

— Эти двое здесь не обслуживаются, всем ясно? Запрет на посещение заведения.

Она указала пальцем на дверь, и Клапучек кивнул.

— Хорошо, хорошо, Рената. Я их выведу. Но по одному-то стаканчику можно? Чтобы они тоже разок с нами выпили? Будь человеком. У меня сегодня день рождения.

Верзилы с бильярдными киями подступили ближе, запах дешевого одеколона усилился. Золотые цепочки, «тюремные слезы»[35], цветные воротнички рубашек поверх тонких кожаных курток. Солнечные очки в густой шевелюре. Хозяйка обвела всех взглядом, посмотрела на пустые стаканы.

— Ну хорошо, — сказала она наконец. — Только по одному. А потом я хочу видеть только их спины.

Она прошла к стойке, а Кулле и Атце подняли руки к лампе, захлопали в ладоши; от перчаток полетела во все стороны пыль. Де Лоо задохнулся и уже дышал ртом.

Гарри вытянул у Клапучека зажатую промеж пальцев купюру и поднялся из-за стола. Он слегка покачивался, водка опрокинулась, когда он потянул поднос к себе, и Кулле крепко вцепился ему в рукав.

— Нет проблем, старик. Вообще никаких проблем… — Он медленно поднимал поднос, пока вместо лица не стал виден только коричневый пластмассовый круг с бородой под ним. Послышалось смачное втягивание губами пролившегося на поднос зелья. Его дружок только облизывался.

Гарри направился к стойке, а Кулле с блаженным стоном опустился на свое место. Черные глаза под лохматыми бровями заблестели, и он склонил голову набок, сложил руки перед грудью, как собака лапы, когда делает стойку, и уставился на Эмиля просительным взглядом. Тот поморщился. Но все-таки вытащил из своей пачки одну сигарету «Marlboro» и кинул ему через стол.

— Признавайтесь, может такое быть, что одному из вас пора менять подштанники?

Атце вытянул губы, постучал себе пальцем в грудь и так энергично затряс головой, что его необыкновенно длинные мочки ушей запрыгали. Но его дружок утвердительно кивнул головой.

— Катетер прохудился… — Он облизал сигарету по всей длине. — Послушай, кок. Ты меня слышишь? В твоих голубцах на прошлой неделе было маловато тмина, если позволишь сказать. У них был вкус мокрой мочалки. Честное слово. Что касается капустных голубцов, я большой спец. Нужно класть тмин, и притом не жалеть его. Скажи, Атце, ведь так?

— Чего спрашивать, ясное дело.

Эмиль, мешая карты, наморщил брови.

— Да что ты знаешь про мои голубцы? Разве ты наш клиент, или как?

— Да нет, нет, конечно, — быстро сказал Клапучек. — Это так, из благотворительности…

Бернд взял со стола карты, пролистнул их веером. Дряблое лицо, печальный взгляд.

— Как только представлю себе мокрые штаны, мне сразу дурно делается, — буркнул он себе под нос. — Мой младший брат тоже страдал недержанием мочи, ему было уже четыре года или что-то вроде того, а он все писался в штаны. И моя мать однажды сказала при всех: «Ну погоди, если ты еще хоть раз такое сделаешь, мы отрежем тебе пипку». И все за столом повторили за ней хором, словно эхо: «Отрежем пипку! Отрежем пипку!» Он так напугался, что долго ходил сухим.

Бернд склонил голову набок, переложил в руке карты.

— Но потом опять все пошло по-старому, и моя младшая сестра, старше его на два года, вбежала в кухню и закричала: «Ну вот! Он опять за свое! Надул полные штаны!» А моя мать, она гладила в это время, подмигивает мне: «Правда? Ну, значит, сейчас мы отрежем ему пипку…» Тут моя сестра и говорит: «Нет, мамочка, тебе не надо беспокоиться. Я это уже сделала».

Клапучек закрыл рот рукой. Бернд положил карты на стол, отломил фильтр у сигареты и сунул ее в мундштук.

— Малыш кровью изошел, честное слово.

Все смотрели на него, никто не произносил ни слова. Эмиль покачал головой. Только Кулле, пуская кольца дыма через стол, сказал:

— Ох! Жалко мальчонку. Засунули б ему… вовнутрь, и то лучше бы было…

Гарри принес спиртное. Несколько сморщенных, запаянных в прозрачную пленку бутербродов с колбасой лежали между стопками, в придачу еще маринованные огурчики и пакетик чипсов. Клапучек, взяв сдачу, сказал:

— Кончай со страшилками. Давайте лучше чокнемся. — Он подтолкнул к каждому пиво и стопку водки и вдруг застыл в недоумении. — Эй, а где сладкая водица для Симона?

Но Де Лоо отмахнулся.

— Оставь. С меня хватит.

— Ну, тогда… — Двумя пальцами он поднял свою стопку под самую лампу и кивнул всем. — За мою пенсию. За бойкую рыбачку и за то, чтоб она еще до того стала моей. За вас!

Они залпом выпили. Эмиль заново помешал карты, а Кулле облизнул губы. Одной рукой, ногти на ней были такими черными, словно он выскребал ими деготь, он продрал себе бороду и подмигнул Де Лоо. При этом он держал между пальцами сигарету с фильтром как нечто чрезвычайно ценное и тихонько прищелкивал языком.

— Ах ты, святая простота, вот это, я понимаю, сила! Прямо Рождество летним днем, а? Сидим в сухости и тепле с приятными людьми, пьем отличные напитки и спокойно писаем в штаны… Сейчас бы еще приличненький джойнт [36]. Нет ли у кого из вас чего-нибудь такого?..

Ему никто не ответил, а он глядел поверх стола и блаженно улыбался. Долгий такой взгляд, ясный и многоопытный, спокойный в своей скорби, благодушии и добром здравии, а Де Лоо играл с пивными картонными кружками, строил из них домик между бокалами.

— Как там дела у собаки?

Кулле задрал кверху голову и пустил в потолок струю дыма. Волосы в ноздрях тоже были седыми и торчали оттуда, как пучки проволоки.

— Ты хочешь спросить — у девчонки?.. — Он схлебнул пену с пива и выпил одним глотком половину бокала. — Она ничего, факт. Такая неиспорченная. И все время расцарапывала себе губы, изображала сифилис. Так делали беженцы в войну, чтобы уберечься от русских солдат, бабушка ее научила. Да, сладенькая, ничего не скажешь, да только нет ее больше. А раз сифилис, кто ж полезет, дураков нету… Она перебралась на Мантейфеля… Ну а где сейчас? Who knows, как говорят калмыки.

Он раздавил окурок.

— До ее пакетика, между прочим, никто не дотрагивался, так что не думай. Это только для ее белых ручек. А мы, в конце концов, что? Мы только честные берлинские бродяжки, так, Атце?

Тот кивнул. Почти пустой бокал в левой руке, бутерброд в правой, он жевал, набив щеки, и глядел на Бернда и Эмиля, игравших в карты.

— Там только и были что какие-то бабские тряпки…

Кулле покачал головой.

— Она такие глазища сделала, эта малышка… Словно увидела помойное ведро из чистого золота…

Гарри тем временем уже прожег весь край гардины дырками, его сигарета воняла как паяльная лампа, которую сунули в кучу старых колготок, и Эмиль грозно сверкнул глазами в его сторону:

— Ты, случаем, не спятил? Шайсе, надеюсь, ты немедленно прекратишь это, ты, идиот!

Ухмылка медленно сходила с лица Гарри. Он с шумом выдохнул воздух, сник и побледнел. Потом покраснел.

— Ну что тут такого? Тебе-то какое дело? — спросил он сиплым голосом. — И какое ты имеешь право указывать мне? Тем более в нерабочее время? Кто из нас двоих тут идиот? Сам дерьмо!

Эмиль закрыл глаза, помассировал правое запястье. Мышцы под майкой на груди задергались, трикотажная ткань натянулась, он бросил карты на стол. К ним опять подошла хозяйка. Тончайшие шерстинки ее пуловера шевелились при малейшем дуновении, она сгребла бокалы и стопки и составила их на поднос.

— Так, господа хорошие, по одному стаканчику, такая была договоренность… Желаю вам приятно провести остаток вечера!

Игроки в бильярд смотрели в их сторону, и Клапучек согласно кивнул, отодвигаясь со стулом от стола. Но Бернд протянул руку и снял с подноса свой бокал, на дне которого были еще остатки пива. Женщина задрала воинственно подбородок, на шее у нее выступили жилы, глаза сузились. Губы стали тонкими, а в голосе зазвучали жесткие ноты, словно заскрежетало ржавое железо.

— Конечно, если вы хотите устроить попойку…

— Нет-нет. — Клапучек встал. — Мы уже уходим.

— Ах, вот как? Это почему же? Я, — произнес Эмиль, — хочу еще выпить. — Он поднял руки, скрестил на затылке пальцы и гневно поглядел по очереди на каждого.

— Я тоже, — робко пробормотал Бернд.

— Ну, если уж на то пошло, и мы не откажемся еще разок по маленькой.

Кулле опять откинулся назад, а один из игроков в бильярд подошел поближе и положил женщине руку на плечо. На большом пальце следы мела. Старые армейские шорты с кожаными вставками, через грудь перекинут ремешок для мобильного телефона, и его бледность отнюдь не являлась свидетельством болезни или слабости, скорее она неотвратимо предвещала угрозу.

— Тут, по-видимому, кто-то глуховат на ухо, или как прикажете понимать? Этим вонючим подонкам требуется организовать улет? Сделаем!

Он держал бильярдный кий за спиной, толстый конец был зажат в кулаке, словно полицейская дубинка, и Эмиль кивнул, закуривая по новой.

— Послушай, шериф, может, ты даже и прав и, может, не такой кретин, как кажешься. Может, они и действительно вонючие подонки. Но это тебя не касается, понимаешь? Это наши подонки, за нашим столом, и если ты тут за старшего кельнера, тогда будь добр, принеси нам еще выпивки.

Атце захихикал, тихонько закряхтел и заскрипел, а вышибала, с прической «конский хвост» и маленькой бородкой клинышком, меланхолично кивнул. Его лицо, казалось, вдруг посерело, желваки заходили ходуном, и он до крови закусил губу, глядя куда-то вбок, может, на дверь, прежде чем молниеносно выбросил вперед толстый конец кия с металлическим набалдашником, зажатый до того в кулаке с татуировкой.

Хозяйка скрылась, Кулле вскочил и бросил ему и его дружкам в лицо поднос с пустыми бокалами. Закачалось световое пятно, отбрасываемое лампой. Подобно проливному дождю, со стола посыпались мелкие осколки тонкого стекла вперемешку с пеплом, а из его бороды полетели брызги слюны, когда он громко заорал:

— Бог один на всех, вы, набитые трухой мешки! И шайсе для меня не оскорбление! Я и есть шайсе. А ну давай подходи!..

Де Лоо и Клапучек тоже встали, а Эмиль сопел, промокая лицо бумажными салфетками, которые ему подавал Бернд, и бросал их на стол. Никто не успел оглянуться, как началась потасовка, Эмиль все качал головой и недоуменно смотрел на всех, словно искал свое отражение в их лицах. Но не мог уже ничего разглядеть вокруг себя, кроме разъяренных глаз. Сквозь нервно пульсирующую красную пелену ему капали на подбородок кровь и слезы, когда он вместе с Кулле врезался в толпу дерущихся, в свалку из быстро мелькающих кулаков, сапог, стульев, моментально превратившихся в щепки. Резкие выкрики, поломанные кии. Хозяйка, зажав телефонную трубку между ухом и плечом, тащила на себя обеими руками ящик с выручкой из кассы.

Бернд выбежал на улицу. Гарри рванул на себя гардину, встал на скамейку и, размахивая ею, словно флагом, бил карнизом налево и направо, куда ни попадя, по клубку тел. Кто-то схватил у стойки высокий табурет и крутил его у себя над головой, задев в конце концов вазу на полочке, — осколки и тряпичные цветы посыпались на сцепившихся мужчин, большинство из которых только подняли плечи и закрыли лицо руками.

А Де Лоо оборонялся от маленького человечка в робе каменщика, тот шатался из стороны в сторону, едва держась на ногах, но, высунув язык, бешено молотил Де Лоо кулаками, во всяком случае, пытался это сделать. При этом он все время терял равновесие, плевался, ругался, и, чтобы он не грохнулся на пол, Де Лоо ловил его удары, подставляя под его кулаки свои ладони, только раздавались громкие шлепки. Наконец он ушел от него в бильярдную, где один из вышибал загнал Клапучека в угол и пытался ударить его коленом в лицо. При этом сам он покачнулся и повалился на бильярдный стол, стоило Де Лоо рвануть его за ворот куртки. Тогда Клапучек зажал его голову в клещи, сдавил шею и прижал к столу, перевернув лицом вниз, и только после этого отпустил его, оставив блевать на зеленое сукно.

— Уходим отсюда! — крикнул Де Лоо, но Клапучек отрицательно покачал головой и стал оглядывать вокруг себя пол, прокладывая обеими руками дорогу среди дерущихся. И тут же опрокинул маленького каменщика.

— Мои очки!

Громила в кожаной куртке держал над головой на вытянутых руках глазурованную верхушку печи, стоявшую до того в виде украшения на полке. Сдвинутые мохнатые брови мешали ему смотреть по сторонам, и поэтому он медленно продвигался сквозь орущую толпу, дравшуюся под всполохи музыкального автомата, Клапучек, наткнувшись на него, замер на мгновение, глядя как на каменное изваяние, но потом продолжил свои поиски, обшаривая глазами пространство между башмаками и ножками столов.

— Я не смогу смотреть без очков телевизор!

Дерущиеся набились в тамбур, а с Херманплац уже неслось завывание полицейских сирен, и какая-то женщина с восторгом истошно визжала. Тротуар был залит ярким светом, отбрасываемым вывеской заведения, Кулле держал в руках стеклянные пивные кружки и размахивал ими в воздухе, освобождая себе пространство и ограждая себя от нападавших на него троих громил. Когда Де Лоо оттеснял одного из них в сторону, костлявого парня с кольцом в носу, он почувствовал сильный удар в грудь и нанес наугад ответный удар. При этом поранил себе в кровь пальцы и принялся от боли трясти ими, с шумом втягивая промеж зубов воздух.

— Взгляни-ка туда, — сказал Клапучек и показал на припаркованную машину. На заднем сиденье стояла клетка с попугаями, некоторым птицам удалось выбраться, и они порхали по салону. А на крыше автомобиля лежали его очки.

— Значит, все-таки есть порядочные люди! Не перевелись еще!

В этот момент Де Лоо сильно ударили по почкам, а когда он повернулся, его ударили еще и под дых. Крик Клапучека слышался ему откуда-то издалека, словно тот летал над крышами, а сам он повалился на спину, но боль чувствовал только от впившихся в тело острых черепков и осколков стекла, и лишь последующий удар, пришедшийся точно в бровь, отозвался звоном в голове — он стукнулся затылком о брусчатку, а дома, фонари и автомобили, потеряв осязаемые очертания, поплыли от него в никуда.

Когда он снова открыл глаза, рядом с ним лежал парень с «конским хвостом». Голова запрокинута, затылок в водосточной канаве, парень громко храпел, впереди на штанах большое мокрое пятно, майка разодрана, кожаный нагрудный карман наполовину оторван. Де Лоо попытался встать, уцепившись за нижний край висевшей на фонарном столбе мусорной корзины, но дно оторвалось, и на него посыпались пустые пивные банки, перемазанные бумажные тарелки и надкусанное яблоко, а по тротуару на него медленно надвигался амбал с печным украшением над головой, оглядываясь по сторонам в поисках жертвы. Его длинная тень напоминала известный колосс античных времен перед входом приплывших в конечную гавань кораблей, и Де Лоо, передвигаясь на пятой точке, сполз поскорее с тротуара, укрывшись среди машин. На поясе лежавшего без сознания парня зазвонил мобильный телефон.

Примчались большие зелено-белые патрульные машины с отрядами полицейских, и те забрали последних драчунов, Эмиля тоже нигде не было видно. Несколько скрюченных фигур ползало со стонами между осколками стекла и ножками поломанных стульев и табуретов; Де Лоо ощутил чью-то ладонь на своей руке, он встал на колени, почувствовав, что кто-то тащит его между бамперами машин на себя. Он услышал, как тяжелая керамическая плита с грохотом проломила крышу одного из ментовозов, и увидел еще, как несколько полицейских бросились с дубинками наперевес — те вспыхивали в отблесках лучей светящейся вывески — и ворвались внутрь заведения.

Женщина что-то сказала, но он не понял что, однако подчинился ей и не сводил больше глаз с ее мелькающих икр, боясь потеряться. Но она шла очень быстро, слишком быстро для него, и он остановился, потирая лицо руками. Улыбнувшись, она подхватила его под руку и потащила в сторону от магистрали. Перед подъездом, слабо освещенным только табличками с фамилиями возле дверных звонков, он опустился на коврик, прислонился к двери и закрыл глаза. Он почувствовал себя совсем плохо и принялся хватать ртом воздух.

— Как тебя зовут-то? — пробормотал он.

Маленькая собачонка лизала его пораненную руку.

Тишина. За кустами на дамбе вдоль канала бесшумно скользил по воде прогулочный пароходик «Белого флота»[37] в полной темноте и без пассажиров. Двое кельнеров носили подносы, уставленные пустыми бокалами и пепельницами, на камбуз, а с поручней свисали вниз гирлянды цветов, волочась по воде. Нос судна бесшумно разрезал поблескивавшие волны, разбегавшиеся от пароходика в обе стороны к берегам, и как бы ни были ярко освещены столики, как ни сверкали плафоны на потолке салона, золотившие черно-зеленые массы воды, в находившейся наверху застекленной рубке рулевого было темно, несмотря на то что зачастую она впритык проходила под арками мостов, и присутствие рулевого выдавал только огонек его сигареты.

Два священника прохаживались, куря сигареты, взад и вперед перед больницей, огромным, погруженным в темноту зданием в форме куба. На скамейке перед приемной по оказанию неотложной помощи сидела в ожидании беременная женщина в атласном халате, который, по-видимому, уже не сходился у нее на животе. Она раскинула руки влево и вправо по спинке скамейки, а щуплый мужчина рядом с ней вкладывал ей в рот через равные промежутки времени картофельные чипсы из пакетика от «Макдоналдса». Она жевала с закрытыми глазами, тихо постанывая, а когда он собрался вытереть следы майонеза с ее подбородка, схватила его палец зубами и облизала его.

Трава на дамбе была густой и сухой, она доставала до нижних веток берез с тонкими желто-бурыми стволами. Остатки прошлогодней коры свисали, как лохмотья свадебной фаты.

Мусорные бачки были переполнены, посреди дороги стояла тележка из супермаркета, полная пустых бутылок и смятых жестяных банок из-под фанты и пива; на берегу лежали люди, разговаривали вполголоса, где-то торчало поднятое колено, а где-то слышалось звяканье женских браслетов, доносился легкий запах марихуаны.

— Туда, — сказала Люцилла и показала на молоденькую, растушую у самой воды акацию, на ветвях которой висел ее рюкзак и старые бундесверовские башмаки. — С этим деревом я дружу.

Маленькая собачонка убежала вперед; вытянув шею и подогнув лапу, она заняла выжидательную позицию, почуяв лебедей, спавших под шатром из ветвей плакучей ивы. Их тихое шипенье раздалось как угроза в ночи, казалось, с тишины сдирают кожу, и тогда женщина обернулась.

— Бинго? Иди сюда! Ну давай, быстро…

Но песик не послушался, зарычал, и только когда она тряхнула дерево и зашуршал пластиковый пакет, оглянулся и пулей кинулся к ней, подпрыгнул кверху и на лету схватил маленькую сосиску, которую она ему кинула.

— Хочешь есть?

Де Лоо отрицательно покачал головой, опустился на траву и прислонился к дереву, к шершавой коре. Акация практически уже отцвела, но от нее еще исходил сладковатый, немного дурманящий запах, и он посмотрел на небо над каналом. И хотя не было ни облачка, звезд тоже не было, а месяц светил где-то у него за спиной, вероятно, из-за больницы, окна которой стояли открытыми. Слышно было, как попискивают аппараты, один раз раздался жалобный стон, долгий такой протяжный звук. Может, там кто знал, что это его последнее лето, и Де Лоо закрыл на мгновение глаза и осторожно пошевелил рукой, раны начали подсыхать, в каждом кончике пальца пульсировала кровь.

— Спасибо тебе за пакет.

Теплое дуновение коснулось его лба. Летучие мыши проносились по воздуху с такой скоростью, словно это были и не мыши, а только мысли о них. В многоэтажных домах со ступенчатыми фронтонами, стоявших на другом берегу канала, света в окнах еще не было, не считая светящихся телевизионных экранов. Судя по быстрой смене кадров и синхронному изменению картинки, все смотрели одну и ту же программу. Женщина стояла у воды и грызла яблоко. Она стояла босиком, пальцы выступали за край гранита над скосом дамбы, и она догадывалась, что он смотрит на нее. Не оборачиваясь, она надела платье, подол сзади слегка оттопыривался.

— Откуда вы знали, что у меня тридцать восьмой размер?

Светлый голос, почти никакого акцента. Остаток яблока полетел в канал, и тут же по воде заскользил один из лебедей, выплывая из-под ветвей, и схватил клювом огрызок Де Лоо пожал плечами.

— В моем возрасте достаточно лишь взглянуть разок.

Она села рядом с ним, скрестила ноги, легкая ткань скользнула промеж колен; когда он повернул голову, в шершавой коре осталось несколько его волос. Люцилла вытащила из рюкзака пачку табака.

— Джинсы и пуловер тоже в самый раз, — сказала она. — А про сандалии и говорить нечего.

Она не была писаной красавицей, во всяком случае, на первый взгляд или в расхожем, житейском смысле. Ее лицо было слегка круглым или казалось таким, крепкие широкие скулы, на носу, у самой переносицы, шрам, словно след от перелома, что выглядело даже пикантно. Пухлый рот, верхняя губа вздернута, открытый приятный лоб, а в глазах мягкий свет и интеллигентность.

Она вытащила из пачки самокрутку. Ее курчавые, доходившие до плеч волосы, видимо, не слушались ни расчески, ни щетки для волос и подчинялись только ее пятерне. Она щелкнула зажигалкой, затянулась, вбирая пламя в цигарку, и тут же с силой вытолкнула его, резко выдохнув. В мочках ушей сверкнули крошечные золотые блестки. Она откинула голову, выпустила дым.

— Только бюстгальтер немного великоват. У меня размер семьдесят пять А, а не В.

— Ах, вот как!

— Но это неважно. Я все равно их редко ношу. А если надену, то будет где заначку от налогов припрятать…

— Будет — что?

— Забудь. Глупая польская шутка, я даже объяснить не могу. А чьи это вещи?

Он промолчал. Месяц поднялся выше, мимо проплыла серая полицейская лодка, а она опять затянулась самодельной сигареткой, уставилась перед собой и выдохнула дым открытым ртом. Наконец она кивнула и улеглась на траву, зажав платье между колен.

Послышались ленивые звуки гитары, кто-то играл как во сне. Нежные далекие звуки; по воде плыли стоймя пивные бокалы, легонько касаясь друг друга, словно кто воткнул их туда. Ей, видимо, мешал свет, она прикрыла глаза рукой, и он почувствовал запах ее подмышек — терпко-сладковатый, соленый и полный страха.

Лебедь, съев остатки яблока, расправил крылья, захлопал ими по воде, попробовал взлететь, оставляя впечатление, что лишь пробежал часть расстояния по глади канала. Когда он попадал в полосу света от берегового фонаря, на лапках ярко вспыхивали красные перепонки. Он вытянул шею, раскрыл клюв, отчаянно захлопал крыльями, произведшими странный механический шум, словно они крепились к телу шарнирами. Но взлететь ему так и не удалось, миновав два-три дома, он оставил свои попытки. С шумом ворвавшись в тень под мостом, он вспугнул там несколько уток.

С плавучего ресторана, где шла попойка, послышалось пение подвыпивших людей, пронзительные звуки, словно царапали по железу. Что-то с треском сломалось. Но Люцилла только улыбалась, словно ее занимала какая-то счастливая мысль, она сняла руку с лица и посмотрела на него. Безупречные зубы. Девственной белизны, как снег.

— У тебя есть ванна?

Он ничего не сказал, только кивнул, и она выпрямилась, заправила несколько прядей за уши. Она потрепала по загривку собаку, лежавшую рядом с ней, и та сразу перевернулась на спину, клацнула зубами, пытаясь схватить ее за руку, а она, не поднимая головы, сказала:

— Ну, тогда пошли, что ли?

Напротив, между стволами платанов, раздались сигналы велосипедных звонков, и свет передних фар, а затем задних красных пересек неровную из-за корней дорожку — линия прыгающих огоньков прочертила воду канала. Де Лоо встал, вскинул на плечо ее рюкзак, а она повесила на шею тяжелые зашнурованные гриндерсы.

Бинго зарычал и кинулся в прибрежные кусты, иногда они видели, как мелькает между ветвями его белое пятно и сверкают глаза, а Люцилла тихонько насвистывала про себя, вытянув слегка губы. Ее скулы мерцали в серых сумерках, словно высвеченные серебряным блеском луны, и она опять почувствовала на себе его взгляд, во всяком случае, ее бедра не преминули отреагировать на это. Она шла почти беззвучно в своих плоских сандалиях, и подол ее платья, легкий, как тень, летал то влево, то вправо.

Перед кафе «Две луны» кельнер составлял столы, приковывая их цепочкой к перилам новой террасы; внутри темного помещения, между нагроможденными друг на друга стульями, сидели перед компьютером повара. Ворота во двор дома были открыты, выключатель в подъезде не работал, но лунный свет добивал и сюда, и они молча поднимались по лестнице. Тихонько поскрипывали кожаные ремни рюкзака, а когда они добрались до пятого этажа, то услышали повизгивание Бинго, песик застрял где-то на нижних этажах. Люцилла перегнулась через перила и попыталась успокоить его; польские слова звучали так нежно, словно это был шепот лунного света, но Бинго не поддался на уловку. Тогда ей пришлось вернуться и взять его на руки.

В квартире Де Лоо открыл балконную дверь и все окна и включил бойлер. Он разбил спекшийся в комки в старой пластиковой банке чистящий порошок и поискал губку. В изгибе трубы под раковиной он нашел щетку и, отчистив ванну, сполоснул ее и оставил наполняться водой; фыркая и обдавая его паром, горячая вода заструилась из широкого крана, а он открыл запотевший стенной шкафчик с зеркальной дверкой, извлек оттуда ароматическое масло для ванны и поставил рядом с мыльницей.

Потом прошел в гостиную, где работал телевизор, а собачонка грызла на софе угол кожаной подушки. Люцилла стояла на балконе и смотрела вниз. В фонтане на Урбанштрассе журчала, стекая из верхней чаши тоненькими струйками, вода, сверкая в лунном свете, словно нитки жемчуга.

— Красивая квартира, — сказала она, не оборачиваясь. Положив руки на парапет, она стояла и чесала одну ногу другой, потом кивнула в сторону телевизионной башни по ту сторону крыш. — Там наверху крест, ты это знаешь? Его никто не видит, во всяком случае, ни один берлинец. Но он там, пусть и невидимый. Большой сияющий крест. — Она повернулась к нему. — Ты хоть раз его видел?

Свет уличного фонаря проникал снизу до балкона и просвечивал сквозь ее платье. Он подошел к ней, встал вплотную сзади, положил свои руки рядом с ее и тихо спросил:

— Где? — Его подбородок коснулся ее макушки, волосы пахли чем-то кислым, возможно, старым тальком, большими пальцами он провел по ее мизинцам. Но она откинула голову назад, прижалась к его груди и сказала:

— Только, пожалуйста, не сейчас! Только днем, когда светит солнце… Ты не угостишь меня чаем?

Она увернулась от него, хотя слегка и прильнула к нему, и он отправился в кухню, налил воды в чайник и открыл кухонную полку. Там лежало только несколько засохших серых листьев мяты, сахарница тоже была пустой, и он снова выключил плитку, поглядев на угол дома.

— Мне надо ненадолго выйти. Последи за ванной.

Люцилла сидела, скрестив ноги, на ковре, смотрела, не отрываясь, на экран и крутила цигарку.

— Здесь живет женщина, так? — Она сплюнула крошки табака с языка, а он помедлил с ответом, громыхая посудой.

— Жила, — сказал он и закрыл дверь.

Во дворе, за зарешеченным окном художницы, горела свеча на блюдечке, и он услышал тихие звуки музыки, соната. Скрежет поцарапанной пластинки был громче рояля. Кругом все погрузилось в темноту, в заднем доме уже все спали, и он, перескакивая через две ступеньки, следил за тем, чтобы не наступить на отстающие и хлопающие металлические полоски на ступенях лестницы.

В своей квартире он сложил в пластиковый пакет все, что было у него в холодильнике и на полках: хлеб, упаковку нарезанного сыра, различные сорта чая; вымыл и заклеил пластырем свои израненные пальцы. Потом подошел к окну, взглянул наверх, на окна пятого этажа в переднем доме, зажмурил глаза и сделал глубокий вдох. В кухне там никого не было, только отражался в верхних стеклах месяц, мертвые блики над кончиками тополиных ветвей.

Опять во дворе, он услышал шорох и возню в мусорных бачках. Под крышкой следы зубов на толстых пластиковых упаковках, зловещая ухмылка серой полукруглой пасти по краю пакета, а когда он снова открыл дверь на пятом этаже, залаяла собака и закричала Люцилла. Какой-то визгливый крик, словно плач ребенка, и он, оставив пакет в прихожей, открыл дверь в ванную.

Густой туман от пара, Бинго, передние лапы на краю ванны, смотрел на него, повернув морду. Женщина сидела в воде, запустив пальцы в волосы, которые странным образом почему-то склеились, имели вид черной, как деготь, массы, не то ила, не то еще чего-то тягучего, из чего она никак не могла вытащить растопыренные пальцы.

— Что это такое? Что за дурацкий шампунь ты мне подсунул? Глаза ест как, как… скипидар. Я сейчас с ума сойду!

Он кивнул, пошел в кухню и вернулся с пластиковой бутылочкой в руках.

— Ты что же, не прочитала этикетку? Сиди тихо! — Обхватив ее за подбородок, он выпустил длинную струю моющего средства ей на голову. — Это же была ароматическая жидкость для ванны.

— Я только на цвет посмотрела, — жалобно сказала она. — Мой шампунь в Польше точно такой же…

Он промыл ей волосы, сполоснул их ручным душем; вода окрасилась в серый цвет, а она отфыркивалась, откашливалась и подставляла ему лицо с зажмуренными глазами.

— Глаза тоже! — Он протер уголки глаз кончиком полотенца. Потом намылил ей волосы еще раз, на сей раз березовым шампунем, и стал с силой втирать шампунь в кожу, массируя голову, а она строптиво сопротивлялась. При этом она со свистом втягивала носом воздух, а шея и плечи покрылись гусиной кожей, когда он кончиками больших пальцев промывал ей уши.

Пока шампунь оказывал свое целебное воздействие, он взял махровую варежку и намылил ей плечи и спину. Наклонив голову и сложив руки между колен, она молча позволяла ему все; пожалуй, только притворно раскачивалась сильнее, чем нужно, когда он тер ей позвоночник, а соски, касавшиеся поверхности воды, заполнившей ванну, вычерчивали в это время маленькие островки в мыльной пене. Затем она скрестила руки на затылке, и он вымыл ей шею и подмышки, взял ее за кончики пальцев, которые уже отмокли, став мягкими и сморщенными, вытянул ее руки и намылил их. Снова окатил душем и спросил, глядя на ее бок.

— Что за шрам?

Она не ответила и стала нащупывать цепочку. Сжав крепко веки и открыв рот, она выпускала пену, стекавшую с нижней губы. Ее уши торчали из ставших гладкими волос, мягко прилегавших к голове, проколотые мочки покраснели. Узкая спина, очень подвижные лопатки, кожа цвета жженого сахара, покрытая блестящими пузырьками уходящей из ванны воды, вот уже показались изгибы ее бедер. Де Лоо прервал свое тихое, почти беззвучное посвистывание, открыл снова краны и положил варежку на край ванны.

— Как это понять? — крикнула она ему вслед. — Давай дальше!

Но он ушел в кухню и принялся заваривать чай.

Чуть позже, когда он внес поднос в большую комнату, она сидела в махровом халате на софе, обмотав голову полотенцем, и он поставил фарфоровый чайничек с горячей водой на маленький столик и подтянул к себе кресло. Она зажгла свечу, покопалась в своем рюкзаке и, насадив какой-то комочек на иглу, подержала его над пламенем. Он кивнул головой в сторону канала.

— И ты каждую ночь спишь там, на берегу?

— Естественно, — сказала она. — А где же еще? Летом это вообще самое лучшее. Конечно, если нет дождя. — Она раскрошила гашиш над чаем.

— Но это ведь не совсем безопасно, а? Разве сейчас так трудно найти квартиру? В газетах полно объявлений.

— А чего там, — сказала она и откинулась назад. — У меня ведь есть нож. А кроме того, меня Бинго охраняет. — Она подогнула колено и уперлась пяткой в край софы, при этом халат немного раскрылся, оголив ее живот. Он посмотрел на серебряное кольцо в пупке, на слегка обнажившиеся черные волосы на лобке.

— Чтобы снимать квартиру, надо иметь работу. А работу, если ты найдешь ее, то никогда не получишь без адреса постоянного местожительства, старая история. А если ты к тому же еще и иностранка… — Она поправила белую полу халата. — А что, собственно, тебя волнует? Или ты думаешь, не трахнуть ли меня?

Он с шумом выдохнул воздух, коротко покачал головой, а она сделала глоток и вытянулась на софе. Поставив чашку на живот, она ласкала пальцами ноги свою собаку.

— В прошлом году я чуть не получила работу. Хотя даже не сделала нормальной заявки, так, поместила пару слов в Интернете, будучи наполовину в трансе. И представь себе, они захотели меня взять! Где-то какая-то фирма по импорту и экспорту. Для человека с незаконченными курсами немецкого языка совсем неплохо, подумала я. Дома мне все осточертело. Я купила билет и села в поезд, который шел в Глюкштадт, Северная Германия. Знаешь такой?

Де Лоо кивнул, хотя почти не слушал ее. Разве что только прислушивался к ее голосу.

— Ну вот, я приехала довольно рано, еще и двенадцати не было, а мне надо было явиться на собеседование только после обеда, но сколько я ни изучала маленький план города на вокзале, так и не могла найти проклятую улицу. Я спросила парочку людей, но все только пожимали плечами. Тогда я села в такси. Но и водитель не знал, куда ехать, когда я назвала ему адрес. Солидно напечатанное наверху название фирмы. Ей-богу, липой это не выглядело. Но он такого адреса не знал, запросил диспетчерскую и поехал со мной в какую-то деревню под Глюкштадтом — улицу мы там нашли, но не фирму по импорту и экспорту, а только один курятник. Он объехал со мной еще пару деревень, и когда мы вновь вернулись на вокзал, деньги у меня кончились, а на глазах были слезы. Наконец таксист взял у меня письмо и сам посмотрел адрес.

Она горестно покачала головой.

— Он долго читал верхние три строчки, а потом принялся хохотать, как это делают, наверное, только на Севере Германии. Никакого веселья. Только серьезно и сказал: «Да-а, девка. Мы здесь в Глюкштадте, верно?..» А я: «Ну да, я знаю. Мне сюда и надо было». А он постучал пальцем по письму и говорит: «Нет-нет. Ехать надо было в Глюксбург. А это еще сто километров севернее, у самой датской границы…» Да-а. Так что я снова села в поезд, а когда приехала туда, то увидела, что в Глюксбурге даже вокзала нет и до них нужно добираться через Любек или Юбек до Фленсбурга, а оттуда на автобусе, который ходит раз в час, а было уже совсем темно. На фирме ни души, в кошельке пусто, и тогда я принялась гулять вдоль берега, а на ночь устроилась в пляжном соломенном кресле с тентом — первая моя ночь на улице. Так оно дальше и пошло. Потому что выяснилось, что там давно уже взяли другую, которая явилась вовремя. — Она зевнула, не разжимая зубов, протянула ему пустую чашку. — Ну как это называется? Невезение!

Де Лоо хмыкнул, отодвинул кресло.

— А почему ты не поехала домой? К своим сородичам?

Спящая собака тихонько повизгивала во сне, задние лапы вздрагивали, она кого-то догоняла. Женщина стянула под подбородком ворот халата и уставилась глазами в пол.

— Каким еще сородичам…

Де Лоо отнес поднос в кухню, сполоснул чашки под струей воды, вытирая их, он смотрел в окно. Две сороки прыгали по коньку крыши заднего дома, затем бесшумно ринулись вниз, их тени промелькнули по окну его квартиры, а когда он вернулся в комнату, Люцилла уже заснула, он прошел в соседнюю комнату, сгреб с постели стеганое одеяло и осторожно накрыл им женщину. Потом закрыл балконную дверь, потушил свечу, послюнявив пальцы, и, когда еще раз обернулся, увидел, что она смотрит на него в упор.

Полотенце лежало возле софы на полу. В лунном свете ее волосы казались совсем черными и как бы сливались с ночными тенями, а белки глаз сверкали, как жемчужины. Она ничего не ответила на его тихое «Спокойной ночи!», только подняла руку, понюхала пальцы и снова закрыла глаза.

Но когда он уже стоял в дверях, она шепотом позвала его.

— Кто это? — спросила она сонно, и он вернулся назад, склонился над ней. Вздернутая верхняя губа немного вздрагивала. — Кто эта женщина, чью одежду я ношу? Чьим ароматическим маслом пахну?

Он кивнул, провел по ее мягким волосам, причем его рука слегка дрожала.

— Это ты сама и есть.

Когда он на следующий день пришел после работы, рюкзака в комнате не было. Квартира была пустая, кровать аккуратно застелена, пепельница сполоснута, а вся одежда снова висела в шкафу. Сандалии стояли на полу. Ни словечка, ни записочки. Сняв с софы пару волосков собачьей шерсти, он вышел на балкон и пустил их летать по ветру, медленно опускаясь на асфальт. Потом поглядел на телевизионную башню по ту сторону сквера и новых крыш домов. Вечернее солнце отражалось в окнах, в ячейках огромного блестящего шара башни, прочерчивая небольшую линию вниз, по вертикали, и небольшую по горизонтали: сияющий крест.

Половицы прогибались при каждом шаге. Кран в прихожей подтекал — струйка, изливаясь на стаканы и посуду в мойке, убегала с легким журчанием в трубу. Между письмами, печеньем и кисточками на столе лежал раскрытый журнал. «Внутренний мир красок». Фотография под заголовком изображала женщину за работой. На заднем фоне — букет тюльпанов в сигаретном чаду; на соломенно-белых волосах пятно в хромово-зеленых тонах.

— Ну и ну! — сказал он и сел в плетеное кресло. — Да вы под конец становитесь знаменитостью?

Она усмехнулась, налила ему лимонада. Ее рука не дрожала.

— Почему под конец? Я только сейчас начинаю, Симон. — Она поставила бутылку на ковер, сложила на коленях руки и скрестила пальцы. — Прекрасная, впрочем, статья, этот человек не дурак. Понимает толк в искусстве.

Он выпил глоток, а она показала рукой на страницу.

— То, что он говорит о красках, могло бы быть сказано мною… Вот, посмотрите, я подчеркнула: «Ее картины каждый раз другие, каждый раз новая счастливая интерпретация света. Одного и того же света». Неплохо ведь, а? Или вот: «Ее краски, особенно нежные, достигают эффекта духовного осмоса, и неожиданно вдруг начинает казаться, что детальное созерцание картины становится совершенно излишним, чтобы ее увидеть». Черт побери, подумала я, о ком это он говорит? Обо мне? — Она протянула Де Лоо корзиночку с печеньем. — А теперь он еще и выставку хочет сделать. Моих работ! Я все время думаю, а хочет ли кто сегодня вообще видеть чьи-то картины? И насколько современны мои работы? Ведь теперь в галереях сваливают в кучу телевизоры и поливают их сверху медом, вот что им интересно, разве не так?

— Ну, не только, — сказал Де Лоо и подвинул к ней деньги и книжку с квитанциями. — А у вас уже были когда-нибудь выставки?

— Ну конечно, когда ходила в мастер-класс, да, тогда это и было. В тридцатые годы, вместе с десятью или двенадцатью другими учениками. Мой отец всегда был против этого. Он думал, что это плохо подействует на меня, развратит как художницу. Но не препятствовал мне. Вы слышали когда-нибудь про художника Крона? А я училась у него. И два семестра у Дишингера во Фрейбурге. Но оттуда я быстро ушла. А после войны мне пришлось взять на себя заботы о фирме. Заняться консервированием овощей. Когда не хватало людей, я сама набивала банки огурцами. — Она странно захихикала. — Иногда меня охватывали забавные ощущения. Особенно при полнолунии. Я ведь была совсем молоденькой.

— А что делает этот господин… — Де Лоо полистал журнал в поисках имени автора.

— Россе, — сказала фрау Андерсен. — По имени Свен. Я не знаю. Думаю, он искусствовед. — Она взглянула на будильник, стоявший под букетом тюльпанов; листья и стебли уже завяли и сильно пожелтели, цветки опустились на подоконник. — Ему, между прочим, давно уже пора быть здесь. Я даже пыталась позвонить ему, но эта глупая штуковина просто больше не функционирует!

Кто-то прикрутил новый диск на разбитый во многих местах и обмотанный изоляционной лентой телефонный аппарат и поставил его на шкаф, рядом с телевизором. Де Лоо показал на розетку в стене.

— Но он ведь даже не подключен.

— Да я знаю. Но господин Россе подарил мне новый, похожий на киви. Подождите, я сейчас.

Покопавшись в своих больших карманах, она вытащила оттуда несколько цветных карандашей, тряпку, чтобы вытирать руки от краски, и, наконец, маленький аппаратик, понажимала на все кнопки, какие были, и прижала его к уху.

— Ничего, — сказала она. — Ни звука. У вас тоже есть такая штуковина? Вы что-нибудь понимаете в них?

Она протянула ему аппаратик, он кивнул.

— Только он не называется киви, фрау Андерсен.

— То есть как это? А что я сказала?

— Киви.

— Ах, вот как! А почему он не действует?

Он взял в руки телефон, повертел его со всех сторон. Она перегнулась к нему через стол.

— Нет батарейки?

Он покачал головой.

— Я думаю, дело не в этом.

— А в чем тогда? Я там что-нибудь сломала? Жала не на те кнопки?

— Возможно. — Он повернулся к окну, вытянул руку, нажал большим пальцем на пуск Никакого впечатления. Тогда он встал, подошел поближе к шкафу и нажал еще раз. Позади экрана что-то щелкнуло, и телевизор засветился. — Ну вот, пожалуйста, все функционирует.

— О боже. Небо, сжалься надо мной! Это же нечто совсем другое. А где же тогда телефон?

Она снова похлопала себя по карманам, но тут раздался звонок в дверь, и она с ужасом взглянула на него.

— Ну, вот видите. Это наверняка господин Россе! А я даже волосы в порядок не… Вы ему откроете? Пока я дойду до двери… Только ничего не говорите ему про киви, или как он там называется. Я его где-нибудь найду. Скорее всего, я его куда-то засунула.

Слабый румянец на морщинистых щеках, она расправила складки на халате, стряхнула крошки печенья с груди и оглядела свои пальцы, узловатые на костяшках, попыталась содрать с них следы краски. Де Лоо направился к двери и вытащил цепочку из гнезда. Кто-то потрудился над частью почерневшей картины на противоположной стене коридора, очистил кусок пшеничного поля. Стали видны снопы, красный платок на груди и кончик серпа, ручка, однако, пока еще не выбралась из тьмы. Мужчина нисколько не удивился.

Правда, улыбку свою на полтона убавил, задрал подбородок и молча кивнул в знак приветствия. При этом он на мгновение закрыл глаза. С маленьким букетиком роз, скрученных медной проволокой, и белым маком в одной руке и двумя папками в другой, он переступил порог и прошел мимо Де Лоо в квартиру. Как зеленое зерно среди старых пожухлых, как золото, блеснувшее в грязи.

— Ах нет! — воскликнула фрау Андерсен помолодевшим голосом, в котором было чуть больше надежды, чем обычно. — Это мне? Нет, право, в этом не было никакой необходимости!..

— Ну конечно, — услышал он его ответ. — А когда в этом есть необходимость, тогда, значит, уже поздно, как говаривал мой дядя.

Де Лоо закрыл дверь и прошел сквозь облако аромата его туалетной воды назад в комнату. В глазах старухи, которая теперь сидела в плетеном кресле с прямой спиной, светилось беспокойство. Она успела немножко мазнуть себя помадой по тонким губам. Мужчина сел на его место.

— Вы знакомы? — спросила фрау Андерсен, держа цветы на коленях, и Де Лоо кивнул в тот самый момент, когда другой отрицательно покачал головой. И наморщил после этого вопросительно брови.

— Разве?

— Мы уже встречались однажды. На лестничной клетке.

— Ах да, верно, — сказал он и повернулся опять к художнице, постучав пальцем по журналу. — Ну, как? Довольны? Хорошо получилось, не находите? Фотографии, правда, немного отдают в синеву, но что поделаешь… Не все в наших силах. Как-никак два разворота, тут уж не до жалоб.

Старуха положила цветы на пол.

— Я просто не знаю, как вас благодарить, — сказала она. — Такая комплиментарная статья! Если бы об этом узнал мой отец. Это, вероятно, ввело вас в расходы, сама публикация? Я имею в виду, глянцевая бумага, цветная печать…

Мужчина засмеялся.

— Напротив! Я еще гонорар с них получу, если они, конечно, заплатят. Но вообще-то это солидный журнал. Кое-кто очень даже удивится. А те, что в галерее на Фридрихштрассе, будут еще кусать себе локти, что отказались от ваших картин.

На поникшем лице художницы появилось слабо выраженное разочарование; только что радостное, сияние голубых глаз утратило вдруг свою жизнерадостность.

— Ах, вот как? Они так поступили?

Но Россе махнул рукой.

— Да бог с ними, какое это имеет значение. Они все равно хотели пустить вас по дешевке. Немного мошенничества в этом деле всегда присутствует. Триптих в огненных тонах за какие-то злосчастные три тысячи! Еще и каталог мы тоже должны были сами оплачивать. Я хочу сказать, кто же мы тогда для них? Нет, я нашел кое-что получше. Действительно потрясающая вещь.

Небольшая заминка, быстрый взгляд краем глаза в сторону Де Лоо, но тот взял с полки нож, которым она обычно резала холст, и уселся на вращающийся стул перед секретером. Обтерев лезвие о штанину, он взял с подоконника яблоко и принялся его чистить. Россе тихонько прищелкнул языком.

— Тауенциенштрассе [38], — сказал он наконец, как бы выкладывая козыри на стол, и фрау Андерсен, которая почти уже поднесла стакан ко рту, снова опустила его на стол. Она недоверчиво покачала головой, а он подтвердил сказанное кивком головы.

— Нет, правда? Когда же я была там в последний раз… Бог ты мой. — Она вздернула брови. — Знаете, что там было раньше? До войны, до бомбежек, имею я в виду. Там стоял дом моего отца, наше семейное гнездо, так сказать. Моя детская, книги, мои ранние эскизы — все осталось под руинами. Тауенциен, 12.— Она прикрыла рукой рот. — Если мне удастся там выставиться… — вымолвила она сквозь пальцы, которые опять дрожали. — Это будет как бы…

Россе разломил печенье пополам, отправил половинку в рот.

— Да, — сказал он, жуя печенье, — это будет как возвращение домой, Лия. Именно так это и надо рассматривать.

Она долго смотрела на кожицу, которую Де Лоо прозрачной спиралью срезал с яблока, но, казалось, ничего не видела. Когда она закрыла глаза, из-под век выкатились слезы, она вытерла их рукавом халата. Потом взяла стакан обеими руками и отпила немного лимонада; послышался громкий, твердый звук, словно она глотала комки, застрявшие в горле.

— Да, знаете, папа не любил смотреть на мою мазню. Она приводила его в бешенство. Выходи замуж и рожай детей, говорил он каждый раз, в этом и есть твое искусство. — Она засмеялась мелким хриплым смешком, шмыгнула носом. — Он был такой же представительный мужчина, как и вы. Но не очень-то церемонился с женщинами. Моей матери приходилось многое терпеть.

Она слегка повернулась на стуле. Ее глаза были ясными, как всегда, только по краям слегка покраснели и на ее восковом лице смотрелись немного воспаленными.

— Разве это не прекрасно, Симон? Тауенциен?

Он кивнул, протянул ей ломтик яблока.

— А разве там есть галерея?

— Ну конечно! — воскликнул Россе, и в его голосе послышались нотки упрямства. Он задрал подбородок, перекинул одну ногу на другую, обхватил руками колено. — Рядом с Европа-Центром. Бреннер. — Острые носки ботинок, черных, с зеркальным блеском, легкий костюм, белая рубашка, на носках тот же рисунок, что и на галстуке.

— Разве это не агентство недвижимости?

— Именно так, любезный. Да еще и какое! У них есть фойе… — Он повернулся к художнице. — Там хватит места по меньшей мере для пятидесяти картин. И потом: если Бреннер приглашает выставиться, придут не только эти педерасты от искусства, любители потягивать шампанское, которые сами никогда ничего не покупают. Туда придет настоящий богатый Берлин! Лучшего адреса для этой публики не сыщешь.

Фрау Андерсен кивнула, погруженная в свои мысли.

— Тауенциен, — прошептала она. — Управляющий так любил гардении… А я, недотепа, вечно путала их с геранью. — Потом она подергала себя за белые волоски на подбородке и взглянула на окно, выходящее во двор. — Да, это было бы здорово. Я, правда, не очень верю в такое, но если появится немного денег благодаря картинам, это было бы очень здорово. Тогда я смогла бы кое-что вложить в этот гроб. Дом разрушается быстрее меня… — Она надкусила ломтик яблока и принялась жевать беззубым ртом.

— Шансы у нас не самые плохие, — сказал Россе. — Во всяком случае, я подал заявку в Комитет охраны исторических памятников.

Она скривила лицо.

— У-у, это весьма сомнительная и ненадежная организация… А что, у них есть деньги? Да только для кого… Не для меня же…

Он вежливо улыбнулся, одним уголком губ, и сделал широкий жест рукой.

— Это все здесь нужно сохранить. Памятник уникален сам по себе, два стиля — бидермейер и модерн — в переднем и заднем дворе. Подать ходатайство — ничего не стоит и никаких затрат. Напротив. Если решение будет положительным, вы получите большие деньги от сената. Для санации зданий.

— В самом деле?

Он пожал плечами.

— Конечно. Есть, правда, несколько гнилых мест. Дом осел, дал трещины, плесень на стенах, жучок. Но все это, так я думаю, можно еще отремонтировать. А тогда, значит, нет препятствий для получения субсидии со стороны городских властей.

Женщина удивленно покачала головой.

— Ни один человек никогда не говорил мне ничего подобного! Даже мой консультант по налогам. Он только следит за порядком выплат. Черт побери! В домах, значит, вы тоже разбираетесь?

Россе усмехнулся.

— Разве что как искусствовед. Хотя, если честно признаться, семинары по архитектуре всегда нагоняли на меня скуку. Весь этот набор колонн и карнизов, кому это охота запоминать. — Он показал на папки. — Я, между прочим, немного ознакомился с состоянием дел и более или менее разобрался в этом, спасибо большое. В бывшей сапожной мастерской можно устроить хранилище для картин, с кондиционером, увлажнителем воздуха и так далее. Это обойдется примерно в четыре тысячи, но не упускать же такой случай. Кроме того, еще две квартиры пустуют. А та цена за квадратный метр, которую вы назначаете сегодня, это, конечно, просто смешно. И потом, еще вот здесь, в боковом флигеле… — Он открыл папку. — Некий Клемке. Уже битых пять месяцев он не платит вам арендную плату.

— Что? Людгер? Правда? Я этого как-то не заметила. Ну что это он. Всегда был таким приветливым. Ну, я ему задам… А что, собственно, я ему скажу? Он еще, чего доброго, разъярится под конец, а? Я ведь всего лишь старая женщина…

Россе засмеялся.

— Но, Лия! Существуют ведь еще кое-какие правовые пути. Сначала я напишу ему, потом дам бумаге нужный ход. Человеческий материал, так сказать, как я это называю, и работа с ним… У вас еще достаточно подрамников?

Художница, взявшаяся опять за журнал, показала на Де Лоо.

— Молодой человек снабжает меня всем наилучшим образом. Так ведь, Симон? Вот разве что немного краски нашему дому не повредило бы.

Он кивнул, встал и отнес остатки яблока в прихожую. Кожица соскользнула с доверху заполненного ведра, свернулась на полу в тугую спираль, а он вытащил из ведра пакет и туго завязал его. Мобильный телефон лежал поверх мойки в мыльнице.

— Мне надо идти, — сказал он, фрау Андерсен сделала огорченную мину и подняла дрожащую руку, помахав ему на прощание. Россе, снова склонившийся над папками, даже не поднял головы, а Де Лоо попробовал еще раз завернуть кран, но бежавшая оттуда тоненькая струйка не прервалась.

Пороховой заряд угодил в лопатку, по рогам они вычислили возраст оленя, рассмотрели остатки «меха» на пантах и потухший сине-молочный глаз над слезным мешком. Подвешенная на крюк туша слегка раскачивалась, свисал вывалившийся язык, они чуть-чуть отодвинули тушу в сторону, чтобы пройти к термошкафу. Через моечную, где в каменных раковинах, образуя живописную картину, горой были навалены судки, перепачканные соусом, кастрюли в жире, сковородки со следами жарки, мешалки и половники, они прошли в прокуренную комнату отдыха, и Де Лоо, надув щеки, потянул за цепочку над своим стулом, опрокидывая фрамугу и впуская свежий воздух.

Клапучек и Бернд, оба в длинных фартуках, уже поели. Они курили немецкие сигариллы с серебряным фильтром и сдвинулись немного в сторону, освобождая место. Эмиль просматривал газету. Синяк под глазом был по размеру больше повязки, а из раны под скулой торчали ниточки шва.

В комнате распространился кислый запах винного уксуса, стоило Гарри снять фольгу со своей порции еды. Кислая капуста, расплющенная в алюминиевой тарелке, имела вид поблекшей травы, придавленной камнем, а кровяная колбаса лопнула при закатке фольгой. Он поддел вилкой пюреобразную массу и сунул себе в рот. Де Лоо мешал ложкой свой гороховый суп.

— Ты уже видел? Они сровняли «Чертоги козла» с землей. Там теперь будет новостройка, — сказал Клапучек. — Шик-модерн. Посольство Ватикана.

— В Кройцберге?! — удивился Бернд. — Ты в этом уверен? Это и в самом деле было бы недурно. То есть я хочу сказать, я вовсе не религиозен и не собираюсь им становиться. Но у этих молодых священников такая кожа…

Съев две полные ложки, Де Лоо отодвинул от себя суп и вытащил из шкафчика несколько шоколадных бомбочек, освободил их от тонкой обертки.

— А что стало с твоими дружками?

— С Атце и Купле? Не беспокойся, я их пристроил, — сказал Клапучек. — Я здесь каждую подворотню знаю. А малышка с собакой, помнишь ее? У нее теперь квартира-люкс.

Де Лоо посмотрел на него вопросительно, и тот передернул плечами.

— В Берлине за этим не очень строго следят… Между прочим, я навестил вчера нашу рыбачку. Ты думаешь, она встретила меня приветливо или сказала ласковое слово? «Спасибо. Пожалуйста. До свидания». Всё! Такая задница, дальше ехать некуда! Можно подумать, я скинул ее в последний раз с кровати. При этом она не лишена юмора и все такое прочее. Выловила для меня одну из этих живых форелей… Ну, скажу я тебе, видок, когда она шурует сачком в аквариуме, промеж этих юрких тварей, а ты стоишь сбоку и можешь заглянуть ей в ворот халата… Mama mia. А когда она швырнула одну из них на свою разделочную доску, шмяк, и размахнулась деревянным молотком, я и говорю ей: «Не стоит трудиться, любезная пани, не надо убивать рыбку. Я ее так съем!» — милая такая шутка. А она обернулась на меня и как рыкнет: «Ну хотя бы немножко оглушить ее, а?» А потом как жахнет…

Он раздавил сигариллу о фольгу, потер подбородок.

— Проклятье, прямо не знаю, но он у меня встал. Может, я извращенец какой… А когда вышел, до меня дошло, какую ошибку я совершил, что за идиот! Я, собственно, пожелал ей хороших выходных.

— И что в этом плохого?

— Ну, понимаешь, я хотел сегодня снова туда пойти.

— Ну и что?

— Вот чудак! Да пойми ты! Если я в четверг пожелал ей хороших выходных, не могу же я снова заявиться в пятницу! Она примет меня за полного идиота, а?

Де Лоо усмехнулся.

— Ну, особой связи между одним и другим я не вижу… А может, она обрадуется… Где, ты сказал, сейчас та маленькая полячка?

Гарри извлек из кармана халата банку пива, дернул за кольцо.

— Ну где же ей быть… — Пена закапала на кровяную колбасу, и он поспешил отпить глоток, булькая и рыгая. — Клаппу у нас великий сутенер. Love те tender [39],торгует девушками.

Клапучек отмахнулся, сдвинул очки на лоб, и ухмылку на его лице мгновенно стер громкий свист, который донесся вдруг из моечной. Шаги по кафельному полу, кто-то постучал — все молчали, затаившись, никто не поднимал глаз, а Бернд откинулся назад, скрестил на груди руки и прошипел:

— Кто сейчас первый пикнет, тому конец.

Снова стук в дверь. Дверь открыли — дым и тяжелый чад пришли в движение, заклубились в помещении.

— В чем дело, мои дорогие? Поднимаемся?

В ответ тишина, никаких намеков на движение. Невидимая глазу нервная дрожь. Эмиль опустил газету, покачал головой.

— Что это опять такое? Мы только что сели. Прикажешь мне еще и язву желудка тут заработать? — Он с таким неудовольствием отодвинул от себя наполовину съеденное второе, что алюминиевая плошка стукнулась о пепельницу. — Ни тмина в кислой капусте, ни муската в пюре, а колбаса пахнет негритянской задницей, и теперь нам еще и перерыв сокращают?

Высокий колпак почти задевал дверную перекладину, когда Годчевский, новый шеф-повар, сунул голову в помещение. Розовощекий свежеиспеченный инженер-пищевик с дипломом заочного обучения в кармане и явной неспособностью смотреть в глаза другим — разве что не дольше мышиного писка. Его серьга, маленький бриллиантик, сверкала в сигарном дыму, а он дергал себя за красный платочек, вытягивая его кончик из нагрудного кармана двубортного пиджака.

— Ну, не надо, мой дорогой. Я смотрел на часы. В конце концов, вам ведь хочется закончить смену вовремя? Тогда давайте, пошли вкалывать!

Он щелкнул пальцами, показал на шкафчики.

— Симон, Клаппу, вы наденете свежие халаты и поедете со мной в Далем[40]. Гарри и Бернд уберут новые поставки в подвал. Эмиль, ты сваришь чечевицу для Каритас [41]. К шестнадцати часам все должно быть закончено. А потом, пожалуйста, надраить полы…

Он исчез, и Гарри скроил ему вслед рожу, пренебрежительно махнув рукой.

— Свистун долбанутый! — Он раздавил сигарету. — Сейчас намотаю отменный кусок печенки себе на… — Он осекся.

Годчевский снова всунул голову в помещение.

— Надраить, сказал я, а не просто помыть, Гарри. Это понятно?

Гарри кивнул, а Бернд поднял свою бутылку с пивом и чокнулся с ним.

— Выпьем, чтоб служба была в радость! — сказал он с ухмылкой и сделал глоток. — И чтоб гнуться было веселей, — добавил он уже не так громко, а Эмиль встал и собрал алюминиевые плошки, сложив их одна в другую, и так прижал газетой, что с боков вылезли остатки капусты, пюре и кровяной колбасы. Затем он швырнул всю эту сплющенную массу в мусорный бак.

Лаура и Хайди принесли запаренную чечевицу из холодильной камеры, несколько ведер, покрытых плесенью, синюшные пятна с налетом светло-серого или зеленоватого пушка. Годчевский взял деревянную лопаточку, сдвинул верхний слой в сторону, опустил мизинец в мокрое набухшее месиво.

— В порядке, — сказал он, чмокая губами. — Опрокидывайте этот мох в котел, прокипятите — и в дело.

Тем временем уже начали загружать три машины, увязывать и крепить шнурами и эспандерами спиртовки, подставки и кастрюли, чтобы в дороге они не ездили по машине. В автомобиле Де Лоо, бывшем транспортном средстве булочной-кондитерской, было полно полок с отделениями, — холодные закуски на больших серебряных подносах, затянутых фольгой, разместили именно там, а Де Лоо сел за руль и спросил у Годчевского адрес.

— Флидервег, один, — крикнул он ему через боковое стекло. — У метро «Тильплац». Поезжай осторожно!

Де Лоо выкатил в ворота, Клапучек за ним, и перед Котбусским мостом он свернул вправо, не снимая ногу со сцепления. Кончиками пальцев он держал перед собой новый хлопчатобумажный белый халат, с фиолетовыми отворотами и такими же обшлагами. На нагрудном кармашке сочными желтыми буквами было выведено Fun-Food-Corporation, Give us a call [42].Он перекинул халат через спинку кресла рядом с водительским и только теперь нажал на газ.

Маленькую закусочную снесли, минарет превратился в груду развалин. Мужчины с защитными масками на лицах размахивали кувалдами, разбивая гипс и кафель, слышался грохот, и летела белая пыль, оседавшая на водах канала, поверх скользили тени прохожих, а он свернул и медленно покатил по Хобрехтштрассе, очень медленно, все время поглядывая в зеркало заднего вида и наблюдая за тихим подрагиванием закусок, затянутых фольгой. И, как водится, недоглядел и тут же угодил в выбоину на дороге — на мостовой не хватало двух булыжников.

Он припарковался перед витриной граверной мастерской и вошел после этого в здание в стиле модерн. В тамбуре он столкнулся с мужчиной, который оторопело взглянул на него, а потом уставился куда-то в пустоту. На верхней губе блестели капельки пота, открывая одной рукой дверь, он проверил другой, в порядке ли у него джинсы. Де Лоо нажал звонок на медной табличке, где пластырем были заклеены все прежние часы работы заведения, а поверх написаны фломастером новые.

Никакой реакции, но слышно, как в кухне гремят посудой, работает миксер, он еще раз нажал на звонок и держал его, не отпуская пальца. Миксер умолк, глазок потемнел, и лично сама шефиня — в платиновом парике, эластичных лосинах в обтяжку и купальных тапочках — взмахнула перед ним фиолетовыми ресницами. Она провела тыльной стороной ладони ему по щеке и отступила, приглашая войти, на несколько шагов в глубь вестибюля.

— Ну, тебе наконец тоже захотелось засунуть свою бесценную игрушку куда поглубже? Я уже спрашивала себя, что это за комичный такой святоша? Доставляет только еду и даже не пользуется моментом… Ну, заходи, милок, заходи! Все девушки твои и даже со скидкой. Расслабься разок Ты давно это заслужил.

Де Лоо закрыл за собой дверь. Длинная резиновая дубинка, висевшая на петле рядом с глазком, легонько закачалась.

— У меня, собственно, совсем нет времени, — сказал он. — Маленькая полячка здесь, у вас?

Шефиня прошла в кухню, выбила себе из пачки «John Players» сигарету без фильтра и включила тостер.

— Что ты тут ищешь днем с огнем? Католическую церковь в Риме? Хорош, нечего сказать. Да у нас здесь только одни полячки и есть, мой сладкий. Большие, маленькие, толстые, тощенькие, всякие. Если хочешь, можешь поиметь сразу двух.

Спираль накалилась, она поднесла к ней сигарету. Впалые щеки, старая морщинистая шея. Золотая цепочка в вырезе майки съехала вбок, и показался хрустальный крест. — Или возьми Маруху, два метра четыре сантиметра. А какое великолепное тело! Красавица и все такое прочее, настоящая великанша. Правда, ее никто не хочет. Сидит целыми днями и вяжет крючком, потому что парни, конечно, думают: ну-ну, too much [43]. А при этом у нее совсем, совсем… — Она сдвинула ладони так близко, что те почти сошлись вместе. — Если я скажу тебе, какие у нее маленькие тампоны, ты не поверишь.

— Да нет, я имею в виду Люциллу, — сказал Де Лоо. — Малышку с песиком.

Но шефиня — она достала с полки банку кофе и насыпала его в фильтр — была мыслями все еще с великаншей.

— Вяжет и вяжет. Это уже становится опасным, скажу тебе. Если не проследить за ней, она обвяжет нас с ног до головы и все вокруг. Даже подушки… Да у кого же тогда после этого встанет? — Она поскребла немного дно, счищая накипь. — Кого ты хочешь? С собачкой? Таких не держим. Домашним тварям здесь не место, пусть остаются на улице, это я всем говорю. Свиньи — пожалуйста, особенно если они хорошо платят. А собачки — нет… А вы не могли бы опять биточки сделать? Ну те, что из Калининграда?

Она открыла кран, а Де Лоо услышал смех в конце коридора. И собачье тявканье. Женщина взглянула на него краем глаза, кисло улыбнулась; ее низкий, пропитой и прокуренный голос вдруг произнес с серебряным переливом в интонациях:

— Может, сделать тебе минет по-быстрому? Раз уж ты так торопишься… — Она показала на табуретку между холодильником и плитой. — Давай. Зубы я могу вынуть.

Но он резко повернулся и пошел вдоль комнат, большей частью открытых и слабо освещенных, как две капли воды похожих одна на другую: кресло из искусственной кожи, этажерка для газет и журналов, торшер из «IKEA». Стены, с зеркальным кафелем по углам, покрашены для разнообразия где красной, а где золотистой масляной краской, над круглыми кроватями — вентиляторы, а на полочках над раковинами флаконы с гелем для душа и жидкостью для полоскания рта, рядом маленькая пирамидка из пластиковых стаканчиков. На зеркалах кое-где наклейки «No smoking». Опять затявкала собачонка, на сей раз погромче, словно подзадоренная голосами и звонким смехом за дверью, и Де Лоо потянул ее на себя.

Бесконечное «серебряное» царство. Внезапно все смолкло, только тихое «Ух!». Стены и потолок комнаты затянуты зеркальной фольгой, на краю розовой кровати, вокруг которой стояло не меньше дюжины полуголых женщин, сидел огромного роста детина, вытянув руку, он успокаивал собачку, забившуюся в подушки; под его огромной лапищей собачонку почти не было видно, она перебирала на кровати белыми лапками на кошачий манер.

Большинство женщин держали в руках предметы нижнего женского белья, нежные прозрачные вещички, через которые просвечивал лак их ногтей или кольца на пальцах, многие узнали Де Лоо и приветливо закивали ему. Спекулянт-перекупщик вытащил изо рта зубочистку и ткнул ею на постель.

— Ну так что берем?

На кровати были разложены трусики слипы и танга, топики и тишотки, боди из крупной и мелкой сетки, стринги из кожи с заклепками и из шифона, расшитые блестками, или из яркого эластана; девушки наклонялись, щупали ткань, разглаживали кончиками пальцев этикетки, читали, что из какого материала сделано. Некоторые примеряли белье на свою фигуру, а одна из них, крашеная блондинка в пеньюаре, бросила трусики на кровать и отрицательно покачала головой.

— Нет, Рикки, колется что-то. Это не для меня. Я же подбриваюсь, а тут меня постоянно будет что-то царапать, фи, и вызывать зуд, гладенькая гузка станет шершавой и красной. Кому же это понравится? Нет ли у тебя того же из хлопка? Или креп-сатина?

Мужчина наклонился, покопался в своей спортивной сумке, стоявшей между ногами, и выбросил в воздух что-то невесомое из черных кружев, взлетевшее под самые зеркала на потолке и опустившееся потом на женщин. Но прежде чем одна из них успела протянуть руку, из-под обвязанных крючком подушек пулей вылетела собачонка и схватила трусики зубами, зарычала и завертела головой и принялась трепать их почем зря. Тонкая шерстка встала дыбом, словно ее распушили феном, и Де Лоо поспешил закрыть дверь.

Шефиня проводила его до двери. Она даже вышла с ним на тротуар, посмотрела, щурясь, на небо. Здесь она показалась ему куда изящней, чем внутри помещения, почти даже миниатюрной.

— Вечно в полумраке. Изо дня в день. Бордель очень нездоровое место, поверь мне. Теперь я знаю, кого ты ищешь. Малышку из Дравско, ее? Она здесь переночевала два раза. Я подумала, ну пусть, после двенадцати здесь все равно никого нет, комнаты пустуют, можно дать и переночевать, раз ей негде. — Она улыбнулась. Пудра покрылась трещинами. На ресницах крошечные комочки туши. — Но она не шлюха и клиентов здесь не обслуживала, эта малышка, так что не бойся за нее, мой сладкий. Для этого она немного… — она обдумывала, как бы сказать, вертела запястьем, подыскивая слова, — немного с порчей.

Де Лоо сел в машину. Через Херманплац он поехал на Хазенхайде, где, не проехав и двух домов, попал в пробку. Несчастный случай на Зюдштерн. Но и после они продвигались вперед крайне медленно; в машинах слева и справа от него доносились из приемников ритмические удары, возвещавшие о приближении конца недели, мембраны в стереоколонках вибрировали как сердечные клапаны при надвигающемся инфаркте, и некоторые водители молотили кулаками по рулю в такт ритму, не двигаясь с места. Когда он наконец добрался до Далема, Годчевского там уже не было, только машина Клапучека стояла на маленькой дорожке, которая вела к двухэтажной вилле, новенькому чуду под старыми дубами.

Сам Клапучек сидел на лестнице, в тени претенциозного, крытого сверкающей на солнце медью портика, и протягивал ему ключи. Хотя верх портика и особенно колонны были, судя по всему, очень мощными, они казались почему-то пустотелыми.

— Ох, и бушевал же он…

В янтарном брелке яйцеобразной формы застряли две мухи и хвойная иголка, а Де Лоо, разглядывая фасад здания, штукатурку кремового цвета и оконные рамы с зелеными ставнями, сказал:

— Опаздывают только нищие. Никого нет?

Клапучек покачал головой.

— Домоправительница отправилась разбираться с дочкой и учителем музыки или что-то в этом роде. Сейчас появится кто-то из нанятого обслуживающего персонала. Составь все в кухню. А мне пора уходить.

— Рыбачка?

— Точно. — Он сел за руль и завел машину. — Иди все время прямо, за столовой налево. Не распускай сопли, когда увидишь Рембрандта, а то, чего доброго, запачкаешь его, слышишь?

Он газанул, и гравий брызнул из-под колес на цветы, а Де Лоо огляделся. Звонка еще не было, в штукатурке дырка, в клубке проводов кто-то раздавил сигарету, и хотя дверь была из тяжелого массивного дерева, она легко открылась после едва заметного усилия при повороте ключа. Где-то хлопнуло окно.

Дорогостоящая тишина. Пахнет обойным клеем и лаком. Паркет блестит, овальный, облицованный до середины стен деревянными панелями холл, белые каллы перед зеркалом в золотой раме. Де Лоо поставил дверь на фиксатор внизу у плинтуса — маленькую фигурку всадника — и, достав из машины первый поднос, понес его через холл.

Лари и низкие буфеты из китайского антикварного магазина, большой плоский телевизионный экран и несколько белых, на вид очень мягких кресел и такие же софы, фланкированные с обеих сторон высокими напольными вазами, вот и вся меблировка. Светлые, с вкраплением серебряной нити в ткань, необычайно длинные гардины, края полотнищ лежат на паркете, и все, что бросалось в глаза, включая два натюрморта Боннара[44] на стенах, в которых преобладали оранжево-огненные и серо-розовые тона, выглядело, конечно, изысканным и дорогим, но самыми умопомрачительными по роскоши были, конечно, панели в простенках, подчеркивавших размеры богатого особняка.

Перед софами, на маленьких столиках из прозрачного стекла, стояли вазочки с трюфелями, марципаном и птифурами, а кроме того, графины с ликерами и плоские фарфоровые блюда с кубиками зеленого, красного и желтого желе, слегка дрожавшего при каждом шаге проходивших мимо. На широкой мраморной лестнице детские книги с картинками, запаянные в целлофан, и пустышка с ценником на шнурочке; Де Лоо прошел мимо всего этого в столовую. Столешница огромного стола и тяжелые стулья с темно-зелеными кожаными сиденьями, отражавшиеся в широкой стеклянной двери в сад, отличались диковинной по узору древесиной, незнакомой и приятной на глаз. Он склонился над стулом, понюхал спинку. Оливковое дерево, значит, и панели на стенах такие же.

Через открытую раздвижную дверь он вошел в кухню, пол выложен ромбовидными каменными плитами, черными и белыми, он поставил поднос рядом с водяной баней, подставками для поддержания тепла в кастрюлях и сковородах, большими блюдами с салатами, которые составили одно на другое его коллеги. За исключением ряда высоких шкафов с дверцами из матового стекла, оборудование кухни было выполнено из нержавеющей отполированной стали; с половников — от самых больших до маленьких разливательных ложек, висевших в длинном ряду под вытяжкой, — еще не были сняты круглые этикетки одной очень известной фирмы. На разделочной доске ни зазубринки.

Букет цветов, обернутый небрежно, торчал головками вниз в раковине, предназначенной для отмокания грязной посуды. Де Лоо вышел из кухни через другую дверь, чтобы принести остальные подносы. По темно-красной ковровой дорожке он прошел мимо целого ряда закрытых дверей; только ванная комната без окон стояла открытой, и он вытянул руку, чтобы нажать на выключатель или на то, что он за него принял. Свет вспыхнул раньше, чем он дотронулся. Пол, стены и потолок с встроенными маленькими лампочками-светильниками, посылавшими сильные яркие лучи, были облицованы плитками из натурального сланца, что делало помещение похожим на грот, а классическую музыку, включившуюся вместе со светом, отчасти на эхо. На умывальнике — «черный метеорит» — лежал дамский бритвенный прибор.

Опять в кухне, он услышал телефон, но не смог его нигде обнаружить. Звонок раздался три-четыре раза, затем включился автоответчик с голосом, купленным вместе с аппаратом; однако после звукового сигнала никто не объявился. Де Лоо посмотрел на часы, висевшие над стеклокерамическими поверхностями электроплит фирмы «Церан»; время вроде бы соответствовало действительности, но секундная стрелка двигалась то вперед, то назад. Вперед — назад.

Под прозрачными колпаками тихо доходили до кондиции готовые блюда. Де Лоо снял с магнитной планки один из множества ножей и содрал пленку с лезвия. Потом распаковал цветы, красные розы с муаровыми краями лепестков, и надрезал стебли.

Он открыл первый попавшийся шкаф. Белая фаянсовая посуда слегка овальной формы из самого простого сервиза, чашки для «эспрессо», тарелки для улиток, китайские фарфоровые ложечки, но ни одной вазы. Не было ее и во втором шкафу, где стоял такой же сервиз с золотым ободком, и тогда Де Лоо открыл крышку мусорного бачка и вытащил из-под цветочной упаковочной бумаги большую, слегка продавленную пластмассовую бутылку. Он проткнул ее ножом и принялся отрезать верхнюю часть примерно на треть. От визга отрезаемой пластмассы сводило скулы.

— Минуточку! Что здесь происходит?

Он обернулся. Женщина, стоявшая в дверях, прислонясь к косяку, была стройной, почти худой, в жакете из черного бархата и светлых, широких в верхней части брюках с кожаной вставкой. Под сорок, а может, уже за сорок, короткие седые волосы и цвет лица, неяркая бледность которого подчеркивалась только что накрашенными губами. В левой руке наполовину заполненный стакан, большим пальцем она вытерла по краю стакана помаду и придала себе, задрав подбородок, несколько воинственный вид, но ее подернутый налетом печали взгляд не очень соответствовал резкому тону голоса.

— Ну и? У вас что, язык отнялся? Что вы делаете здесь? — Голос, которым пришпоривают коня: вероятно, для нее было привычным делом давать распоряжения, которые всегда выполнялись незамедлительно, и Де Лоо, вытащив нож из бутылки, показал им на подносы с едой. Она жестко ухмыльнулась и допила стакан, не сводя с него глаз. Потом оттолкнулась от стены, посмотрела на розы, лежавшие на краю мойки, на сердцевину обрезанных стеблей и наклонилась вперед.

Ее косынку из белого шелка скрепляла жемчужина, женщина сузила глаза, как это делают те, кто носит контактные линзы или плохо видит, и, шевеля губами, прочитала надпись на его нагрудном кармане.

— «Fun-Food-Corporation»?! Вы что, там все с ума посходили?

Когда бы там ни должен был начаться званый ужин, она давно уже опередила его с выпивкой, и Де Лоо, улыбнувшись краешком губ, отрезал до конца горлышко бутылки. Женщина обернулась, возможно, чуть резче, чем нужно, слегка покачнулась и сказала:

— Да-а, где здесь могут быть вазы, я тоже хотела бы знать… — Она поставила стакан и движением подбородка указала на противоположную стену — сплошной стол из нержавеющей стали. — А это что такое?

— Закуски, — ответил он, и она с трудом кивнула, закрыв на мгновение глаза, потом села на чурбак для рубки мяса, на его закругленный край.

— Что вы говорите! — Она покачала ногой. — И им что, полагается тухнуть под фольгой, как вас там?.. Да как вас, собственно, зовут?

Он снял фольгу с подносов, назвал ей свое имя, а женщина скрестила руки на груди. Глазам предстал взбитый крем с кусочками омаров в окружении ломтиков копченой семги, суфле из трюфелей в валованах из слоеного теста, паштет из утиной печенки на мяте из Греции, глазированные в желе перепелки в клетках из картофельных палочек размером с тоненькие спички, черная и отливающая янтарным блеском красная икра — и, кроме того, блюда, которым Де Лоо даже не знал названия, они выглядели как часы-куранты, и внутри них играла солено-сладкая музыка. Женщина присвистнула.

— Недурно, Симон. Можете начать обслуживание с меня. А что у нас там?

Она встала, сняла две серебряные крышки со сковородок и держала их как музыкант тарелки, перед тем как сыграть туш. Горячие блюда представляли собой разные сорта мяса: филе говядины — края кусочков выступали как благоухающие архипелаги в море соуса мадера; телячий зоб в завитках черной лапши; панированные свиные уши в капусте с изюмом; молодой барашек с бобами и что-то, что Де Лоо принял за курицу, — очень светлое, с жареными фисташками, — посыпанное чем-то сверху бедренное мясо птицы с азиатскими овощами. Женщина недоуменно подняла брови. Ее глаза были такими же серыми, как и ее платиновые волосы, но сейчас в них замелькали зеленые фасетки.

— Эти крокодилы выглядят немного бледноватыми, не находишь?

Де Лоо только пожал плечами, опустил уголки губ, изобразив гримасу, а она закрыла крышку и сказала:

— Ну что ж, это моя вина. Мне непременно хотелось видеть индейку. — Потом она увеличила в приборах для подогрева подачу тепла и обернулась к нему с улыбкой. Зубы у нее были красными от губной помады. — Хорошая работа, дружище. Давай выпьем за это.

Он поднял обе руки.

— Большое спасибо. Но мне надо двигаться дальше.

— Ну, это ясно! — Не думая о шипах, она взяла розы и воткнула их в обрезанную бутылку. — Мы все должны двигаться дальше, мой дорогой. Только вперед, и никуда больше. Но немножко горючего в этом деле не помешает. — Она кивнула ему и прошла впереди него в столовую. — Откуда вы, собственно, родом, Симон? Где вы живете? В Восточном Берлине?

— В Кройцберге, — сказал он, а она открыла дверцу стенного шкафа.

— И правильно делаете. — Дверцы шкафа доходили до потолка, и оттуда раздалось эхо, когда она сказала: — В Далеме живут одни идиоты. — Вспыхнул свет, осветив стоявшие в несколько рядов друг над другом бутылки, а она поставила еще между ними розы, посмотрела на него сразу из множества зеркал и тихо спросила, почти пропела: — Джин? Смотрится как вода и почти не оставляет после себя никакого запаха… Или хотя бы соку?

Он хмыкнул, кивнул, и женщина наполнила оба стакана из одной бутылки, на которую навинчивающаяся крышка была только надвинута, нарезала лимон и протянула ему неохлажденный дринк. Слегка качнув бедрами, несколько неуклюже, она опустилась на софу и чокнулась с ним виртуально.

Их разделял только сине-черный, мерцающий, как ночь, шелковый ковер с орнаментами по углам, и Де Лоо отпил глоток, рассматривая туфли дамы, которые до этого момента не бросились ему в глаза, старые sneakers [45] серебряного цвета. Она заметила его взгляд и подняла ногу.

— Ну, это же понятно. Разве вы поедете на машине в сапогах для верховой езды? Да вам икры разорвет!

Он сел в стоявшее рядом кресло.

— Могу себе представить.

Она резко встала, снова подошла к бару.

— Ничего ты не можешь себе представить, Зигфрид, абсолютно ничего! Проклятие, да где же здесь… — Она громыхала посудой из хрусталя, вазочками, крышечками, выдвинула наконец хромированную полку. — Не знаете, где здесь могут быть кубики льда?

Он покачал головой. А когда она нажала на какой-то рычаг, заурчал мотор, и машина выплюнула содержимое прямо на выдвижную полку, где, вероятно, должен был стоять стакан. Кубики запрыгали по паркету, и женщина опустилась на корточки и подобрала несколько штук.

Потом она открыла маленькую бутылочку «Перье» и показала ею на цветы, некоторые из них уже поникли.

— Розы открытого грунта… Извращение какое-то! — Она налила минеральной воды в бутылку с розами, оглянулась на него. — Алло, мистер Фан-Фуд, я с вами разговариваю! И что вы все изучаете меня… А вы, собственно, отдаете себе отчет в том, что такое розы открытого грунта?!

Де Лоо неопределенно кивнул, а она снова опустилась на софу и выпила еще глоток, задержав его на мгновение во рту. Вертикальные складки над верхней губой придавали выражению ее лица что-то жесткое, непримиримое, глаза сузились, и он, откашлявшись, спросил:

— А что вы сегодня празднуете?

Она поставила ногу на софу, ослабила шнурок.

— Я? Как что? — Голос утратил твердость и взвился в высоту, она понюхала свои пальцы. — Вам, пожалуй, можно спросить! Разве не видно по мне? Развод, конечно! — Она с ухмылкой посмотрела на него. — С розами открытого грунта…

— О-о, — сказал он. — Мне очень жаль.

Она фыркнула, ослабила второй шнурок, скинула с ног кроссовки.

— Ясное дело, мой дорогой, тебе очень-очень жаль, просто ужасно жаль. Может, ты даже заплачешь сейчас? — Потом она вытянула руку, протягивая ему стакан с бархатной улыбкой. — Но прежде, чем начнешь, плесни мне еще, а? Все равно чего, только не зеленого.

Он подошел к шкафу, налил немного джину поверх дольки лимона, а когда обернулся, женщина лежала уже на софе, уставившись в потолок, на большой лепной овал с маленькой птичкой посередине — ласточкой. Он поставил стакан на прозрачный столик, рядом с подносом со сладостями, и снова сел, а она закрыла глаза. Две морщинистые впадины, в которых затаился возраст. Или страх перед ним.

— Боже ты мой…

Она скрестила руки на затылке, помассировала большими пальцами шею. И вдруг громко засмеялась, грубо, по-театральному, ожидая, как ему показалось, вопроса. Но он не задал его, и тогда она, кивнув, сказала:

— Самое смешное во всем этом то, что все можно предвидеть заранее, так ведь? И тем не менее поделать с этим ничего нельзя. Нужно пройти через все это, даже еще и сейчас. Знаете, когда я была ребенком, мы всегда играли, ну, как играют девочки. Мы строили в песочнице кухню, кругом лежали донышки от бутылок и осколки стекла, это была наша посуда. Я сидела на краю песочницы, мне набились в резиновые сапоги песчинки и мелкие камешки, они причиняли боль. Мучительным проклятием всегда было снять сапог без посторонней помощи, они были такими тесными, и я знала: если я тем не менее попытаюсь это сделать, последует рывок, я потеряю равновесие и полечу в осколки, порежу себе руку. Я четко представляла себе это. Но все равно принялась за свое, стала с трудом стягивать с ноги сапог, вот он уже почти съехал на пятку, еще чуть-чуть, каких-нибудь два миллиметра, первые песчинки уже высыпались из сапога — и вдруг меня неожиданно качнуло назад… — Она подняла руку, показала мизинец, белый рубец у самого основания пальца. — Его почти отрезало. Я даже кость видела.

Она взяла джин.

— И потом пошло-поехало, и так всю жизнь. Угощайтесь…

Де Лоо, крутивший трехъярусную вазу со сладостями, взял шоколадный батончик и показал на лестницу, на книги и соску-пустышку.

— У вас есть дети?

Она кивнула, разгрызла кубик льда.

— А как же… — Потом поставила стакан себе на живот, придерживая его кончиками пальцев, ногти не накрашены, и горько усмехнулась. — У меня же был муж, так ведь? — Она содрала зубами кусок кожи с губы и выплюнула его. — С меня вполне хватало этого ребенка.

Солнце уже садилось, свежий ветер шевелил кусты сирени перед окнами и дверями террасы, и в какой-то момент показалось, что комната плывет.

— Большой мужчина с маленьким чемоданчиком… Это первое, что приходит в голову, когда я о нем думаю. — Скулы свела судорога. — И еще растерянное и беспомощное лицо, когда он стоит перед моей дверью поджавши хвост, потому что его снова выгнала очередная женщина.

Она замолчала. Когда сквозь ветки пробивался луч света, кубики желе вспыхивали огнем, а сахарная пудра на шоколадных трюфелях казалась стеклянной крошкой.

— Я была уже старухой, далеко за тридцать. А он… Ах, что за прекрасное явление! Я жила тогда в Шёнеберге [46], у меня была крошечная квартирка и своя практика тут же, я хотела уехать от своих родителей и такого вот барахла, как здесь. Но тут все как раз и началось. А потом я постелила ему постель на кушетке, где осматривала больных, выслушала его причитания — женщины, женщины, что же еще? — и разрешила ему переночевать у меня несколько дней. Пока он не нашел себе следующую подружку с роскошной квартирой. Когда он ушел со своим маленьким чемоданчиком, я не сомневалась, что мой счет за телефонные разговоры будет ничуть не меньше платы за аренду помещения. Пиявка… Или присоска, одним словом.

Она громко и горько икнула.

— И несмотря на это, я опять пустила его пожить у меня. Мне не нужен был его уживчивый характер. Я хотела кое-чего получше или того, что я тогда принимала за это. Я хочу сказать, мы медитировали. О да, только ни в коем случае не доводить до плохой кармы, таков был его девиз. А потом я позволяла ему трахать меня, и он снова и снова уходил. Только его почта приходила ко мне, исключительно от финансовых ведомств или полицейского управления, целыми пачками.

Она посмотрела на него, похлопала по карману своего жакета.

— Может, покурим?

Он отрицательно покачал головой, и она опять уставилась перед собой, пошевелила большими пальцами ног в чулках.

— Он постоянно жил сверх своих возможностей, все было рангом выше, чем он мог себе позволить: отели, мотоцикл, автомобиль. И к тому же еще собственные инициалы на номере: альфонс низшего пошиба, а? При этом он жил в какой-то дыре на задворках, практически без отопления. Туалет в коридоре, окна всегда грязные, чтобы ничего не было видно внутри, но при этом золоченые занавеси.

— Золоченые занавеси? — переспросил Де Лоо.

— Ну да, такая цветная декоративная фольга. И я, идиотка, попалась на этот трюк. Приняла за тонкую иронию.

Она допила джин и поставила стакан на ковер, на самый краешек. Стакан опрокинулся.

— Но ее и в помине не было, — пробормотала она, села и отшвырнула ногой стакан. Остатки льда вывалились на ковер, засверкали на солнце, как капельки ртути, и всепоглощающая, все больше сгущающаяся и нагоняющая тоску тишина зависла в воздухе. Она закрыла глаза, икнула, и Де Лоо поднялся. Но она затрясла головой, сжала губы и начала дышать так глубоко, что ноздри ее раздувались.

— Все, что угодно, — сказала она тихо. — Но только не эти проклятые золоченые лохмотья.

Она тоже решила встать, но сделала это слишком резко и не удержалась на ногах. Оперлась на край столика, раздавила желе, и нежный фруктовый аромат разлился в воздухе, освежая его. Де Лоо порылся в кармане халата, протянул ей бумажную салфетку. Но она даже не взглянула на нее. Погрузившись в свои мысли, она смотрела на пальцы, разноцветные от раздавленных сладостей, и, казалось, забыла про него и его присутствие. Он положил салфетку на софу, попрощался и направился к выходу.

В дверях он еще раз обернулся. С другого конца огромного помещения она показалась ему намного меньше, теперь она улыбалась бесцветной улыбкой с потухшим взглядом.

— Раньше, когда мы красили в детстве пасхальные яйца, помните? Руки всегда были такими. Красными, зелеными и желтыми. Только голубого не хватало. И папа всегда намыливал их мне…

Он вежливо кивнул, а она откашлялась, одернула полы жакета.

— Ну, forget it. — Зазвонил телефон, но она не обращала на это никакого внимания. Вытянув носок, она старалась поддеть свои туфли. — Неправильно думать, Симон, что с возрастом человек становится менее восприимчивым, что его уже ничто не трогает. Вранье это, и подсовывает его нам сама жизнь, чтобы мы смелее двигались дальше. Вперед и дальше.

Тыльной стороной руки она провела по своим волосам.

— Как там моя прическа?

Когда он вернулся во двор, в кухне уже было темно. Только в конторе еще горела настольная лампа, отбрасывая через стекло слабый отблеск на котлы и кухонное оборудование. Старый Поль сидел за компьютером, Годчевский смотрел ему через плечо, и Де Лоо повесил ключи от машины на щиток к другим ключам. Посреди помещения все еще висела туша оленя. Кто-то набросил ему на рога кухонное полотенце.

И в комнате отдыха, где пахло холодным сигаретным дымом и апельсиновыми корками, он тоже не стал зажигать свет. Он повесил в шкафчик свой халат и вынул ветровку; плечики ударялись о железку, и только когда он прикрыл дверцу и повернулся, он заметил, что в углу кто-то сидит, позади бутылок на столе и пустых молочных пакетов.

Он испуганно вздрогнул, но не удивился. Она сидела на стуле рядом с мусорным ведром, подтянув голые ноги на сиденье и обхватив колени руками. Вечерний свет, падавший через фрамугу из-за ее спины, оставлял ее лицо в тени, медный отблеск лежал только на волосах и на плече, где платье было порвано, и тогда Де Лоо включил неоновый свет.

Круглые трубки принялись, как всегда поначалу, неровно вспыхивать. Люцилла заморгала, подняла голову, попыталась улыбнуться, опять закрыла глаза. В волосах у нее запутались кончики бахромы и еще остатки травы. На правой скуле светился синяк, нижняя губа кровоточила. И на шее фиолетовые пятна и запекшаяся кровь. Он подтянул стул, сел, дотронулся до ее руки. Но она не только не разжала пальцы, а, напротив, еще крепче обхватила колени и уставилась на него немигающими зрачками. Суровый и мрачный взгляд из-под черных бровей.

Он отвернулся.

— Где собака? — спросил он негромко, но ответа не получил. Какой-то момент было так тихо, что стало слышно, как капают на одежду ее слезы. Он протянул руку, отвел несколько вьющихся прядей, а она коротко тряхнула головой, как бы отталкивая его. Но прежде чем пряди снова упали на лицо, он кое-что увидел в мигающем свете. В мочках больше не было золотых блесток — два рваных окровавленных следа.

— Скажи что-нибудь, — прошептал он, и она кивнула, с трудом проглатывая слюну, похоже, это причиняло ей боль. Над переносицей глубокие вертикальные складки. Он нагнулся вперед, терпеливо ждал. Запах, который, как ему показалось, он уловил, мог быть не обязательно тем, о чем он подумал. Сквозь незапекшуюся рану на губе донесся едва различимый шепот, и он приблизил ухо к ее губам, почувствовав ее дыхание.

— Хочу домой.