Железные желуди

Леонид ДАЙНЕКА

ЖЕЛЕЗНЫЕ ЖЕЛУДИ

Роман

- Хто пасадзіў вас, дубы Панямоння?

- Пярун i Пяркунас.

Неизвестный белорусский поэт XVI века.

Часть первая

I

В знойный июньский день притащился из-за Немана ка­лека: без левой руки и правой ноги. Вместо них из-под вет­хого запыленного рядна торчали красные коротышки-культи. Черные и синие мухи роем вились над ним, сади­лись на непокрытую потную голову, даже на брови и веки, словно человек был уже мертв.

Перед ним отворились ворота новогородокского замка, и он обессиленно упал, ткнулся лицом в раскаленную землю, заплакал. Дубовая кривулина, служившая ему опирищем, выпала из разжавшейся руки. Мухи с жадностью облепили ее - их привлек смешанный с кровью человеческий пот.

Что пришел он "из-за Немана", калека сказал еще сам, а потом надолго умолк. В пору было подивиться: в его-то го­дах да с такими увечьями на полатях бы валяться, а не ме­рить версты трудного пути.

Горожане, взволнованно переговариваясь, обступили пришлого, ждали, когда он отдышится и можно будет на­чать расспросы. Кто-то догадался принести ковшик холод­ной воды. Калека, не вставая, долго пил, сопровождая каж­дый глоток глухими щелчками в горле.

- Ты кто? - не выдержал, присел подле него на корточки новогородокский медник Бачила.

- Человек, - через силу выдавил из себя калека.

- Вижу, что человек, - обозлился медник. - Но кто это тебя обкорнал, как березу при дороге?

Бачила в угоду своему любопытству не останавливался ни перед чем, мог ляпнуть такое - хоть стой, хоть падай. Он так и пронизывал калеку зелеными, как молодая трава, глазами.

- Так кто же ты? - наседал. - Говори!

- Язык у тебя без костей, - одернула его овдовевшая ми­нувшим летом Марфа - мужа ее убили тевтоны.

Медник ожег ее взглядом, как шилом пырнул, хотел по­лоснуть гневным словом, но в толпе прошуршало:

- Далибор... Далибор идет...

Княжича Далибора побаивались. В свои восемнадцать солнцеворотов он был по-мужски кряжист, хмур лицом, неулыбчив. Черные волосы густою гривой ниспадали на темную от загара шею. Далибор властным взглядом как бы раздвинул перед собою толпу, встал над пришлым руки в боки, спросил:

- Откуда ты и что тебе нужно в Новогородке?

В манере у него было говорить "по-княжески": Новоградок называл Новогородком.

Калека вздрогнул, изогнувшись всем туловищем, нелов­ко сел. Хотел, видно, встать перед княжичем, да не смог, не нашел в себе сил, заговорил снизу вверх:

- Как вода к воде, так и кровь к крови дорогу найдет.

- Если я тебя правильно понял, ты наш, здешний? - строго свел черные брови Далибор.

- Сосунком купала меня мать в Немане, она же и имя да­ла - Волосач. А что до руки и ноги, то их меня лишили немчины, - поспешно ответил калека. Он смотрел то на Далибора, то на людей, безмолвно внимавших их с княжи­чем разговору, и в глубине его глаз плескался страх. Как будто ждал убогий, что вот сейчас, сию минуту произойдет что-то страшное, непоправимое. И правда, вдова Марфа (а она годами была старше всех собравшихся) вдруг ойкнула, прикрыла глаза обветренной ладошкой.

- Так это же вещун с Темной горы, - проговорила в ис­пуге и растерянности. - Когда я еще зеленой девчонкой была, он на Темной горе сидел, священный огонь кормил. Отец князя Изяслава, князь Василька, прогнал его за Не­ман, в пущу. И его старцев - хранителей огня - прогнал. Двенадцать старцев жили на горе. Правда же, ты - вещун?

При этих словах вдовы Волосач с облегчением вздохнул, словно свалил с плеч и души камень-жернов. По лицу про­бежала улыбка.

- Узнала! Да, я и есть тот самый вещун, - сказал Волосач и чуть ли не с торжеством взглянул на Далибора. - Твой дед разрушил наше капище. Зверь-зверем был твой дед. А теперь, княжич, вели принести мне горбушку хлеба и воды. Человек жив дотоле, пока есть хочет.

Он рассмеялся. И уже ни капельки страха не было в его глазах.

- Ты... - прямо задохнулся от гнева Далибор и занес, как для удара, кулак. - Комар болотный! Червь подземный! Как смеешь моего деда, новогородокского князя, своим грязным языком чернить?

- Вели же, княжич, отрубить мне оставшиеся руку и ногу, - спокойно сказал Волосач, - либо пусть принесут хлеба.

Далибор не нашелся, что ответить, густо покраснел, по­вернулся и быстро зашагал прочь. Бачила-медник, в любо­пытстве тянувший голову у княжича из-за спины, не успел отпрянуть и схлопотал оплеуху. Медник тер ухо, а Дали­бор, прибавляя шагу, слышал, как пришлый вещун говорил новогородокцам:

- Приполз вот помирать на родную землицу. Никому из живущих этого не миновать. Но не смерть страшит меня. Страшно то, земляки, что сила великая и злая идет на нас. Жемайтию тевтон подмял под себя. Идет сюда. Никого не щадит.

"Велю бросить его в омут головой, - задыхаясь, думал Далибор. - Нет, пусть лучше разорвут нечестивца в клочья собаки. У отцовских пастухов свирепые псы".

Разгневанный княжич по открытой, устланной медвежь­ими и барсучьими шкурами галерее взбежал на второй ярус терема и нос к носу столкнулся с матерью и братом Некрасом.

- Глебушка, - ласково сказала княгиня Марья и поглади­ла сына по черноволосой голове, - что ты такой невеселый?

Глеб - так нарекли его при крещении, княжич не любил этого имени, но мать упорно называла его Глебом, Глебуш­кой, ибо князь (а она очень хотела, чтобы именно он стал со временем новогородокским князем) не может не быть христианином.

- Дожил до того, что скоро копыта откинет, а ума ни на грош, - злобно выдохнул Далибор, все еще вспоминая дерзкого калеку.

- О чем ты, Глеб? - не поняла мать.

- Там, у замковой стены, лежит приблудный калека, - усталым голосом ответил Далибор. - Мерзкий, грязный... Мухи со всего Новогородка слетелись на него, как на па­даль.

- Так у него же, по-моему, одно копыто, а не два, - живо отозвался Некрас, младший брат Далибора, и язвительно, как показалось старшему, рассмеялся. "Уже побывал там, видел",- смекнул Далибор, поглядев в темно-ореховые глаза красавчика-брата. Себя Далибор считал некрасивым (вот ему бы братово имя!) и прежде из-за этого нимало не огорчался, однако на восемнадцатом солнцевороте жизни с досадой начал понимать, что в мужчине женщина ищет не только силу, богатство, знатность, но и красоту лица. На что уж мать явно делает ставку на него, Далибора-Глеба, но и она больше привечает миловидного Некраса, в крещении Никодима. Трудно жить на белом свете, ощущая, что род­ные и близкие любят тебя не в полную силу души и сердца. Они скрывают это, осыпают тебя поцелуями, но нет-нет да и проскользнет во взгляде внезапный холодок, - так в за­тишье теплого майского леса рядом с яркими веселыми цветами увидишь, бывает, резкий скол не растаявшего льда. Слышал же Далибор, как мать, гневаясь, сказала о нем: "Косоура этот..." Он и впрямь, когда злится, когда что-то ему не по душе, упрямо склоняет лобастую голову, косит голубым глазом из-под широкой косматой брови.

- Глеб, Никодим, - встревожилась княгиня, - о каком калеке вы говорите?

- Да лежит там бедолага подле стены, с единственной руки грязь слизывает, - беззаботно сказал Некрас. Его светло-русые длинные волосы на концах слегка завивались, отливали темным золотом.

- Зачем же такого пустили в детинец? ~ озабоченно спросила княгиня. Она, как с самых своих малых лет помнил Далибор, не выносила вида ратных людских увечий, вида крови, Как-то призналась сыновьям, что маленькой девочкой в ночной опочивальне, когда жила еще в Менске, увидела - вот уж страх Божий! ~ Мавку. У нее было красивое белое лицо, но вовсе не было спины. Мавка склонилась над маленькой княжной, поцеловала холодными губами и повернулась уходить. Тут-то и увидела омертвевшая княж­на все ее внутренности, со всеми потрохами увидела: как упруго сжимается и разжимается сердце, как вздымаются и опадают легкие, как трепещут иссиня-красные жилы... С тех пор она пуглива, как осиновый лист, что вздрагивает даже от посвиста птицы.

- Пошли, мамуля, взглянем на него, - широко улыбаясь, предложил Некрас. Княгиня потемнела лицом, с некой бо­лью и жалостью посмотрела на младшего сына, жестко сжала губы.

- Не пойду, - ответила, помолчав. - Надо, чтобы добрые люди занялись им, накормили, напоили. Прикажи челядникам, Глебушка, - обернулась к Далибору.

- Добрые люди у нас перевелись, видимо, мыши поели, - выкрикнул между тем Некрас и, сбежав по галерее, поспе­шил к городской стене, где росла, увеличивалась толпа. Далибор пошел за братом. Княгиня смотрела, как яркое июньское солнце льет жгучие лучи на головы ее сыновей ~ черноволосую и светловолосую, послала крестное знамение им вслед.

Волосачу уже принесли корчажку с холодной водой, вдовая Марфа разостлала на земле белую скатерку, поло­жила на нее хлеб, печеное мясо. Волосач жадно ел, пил воду и, похоже, чувствовал себя вполне счастливым.

- Видно, разбогател ты в чужих землях? - сидя на кор­точках подле Волосача, не то просто интересовался, не то глумился медник Бачила.

- Э-э, какое богатство у калики перехожей? - с хрустом вонзая зубы в свиное мясо, отвечал Волосач. - По моим на­рядам вошь свое потомство водит. Хошь, с тобой поде­люсь?

Он протянул руку к своей загорелой неприкрытой груди. Медник, как ужаленный, отшатнулся. Толпа захохотала.

Волосач, довольный собой, старательно обгрыз кость, высосал из нее мозг, свистнул собакам. Те покатились ку­барем - только пыль пошла.

- Негоже есть мозги убогой твари - сам таким же ста­нешь, - решительно пробившись сквозь толпу, сказал Во­лосачу Некрас.

- A-а, княжичи! - воскликнул калека. Казалось, что он рад их появлению. Вытер сухим кулаком губы, потом рас­топыренной пятерней принялся скрести грудь. Далеко не каждый осмелися бы делать подобное в присутствии высо­ких особ. Некрас брезгливо поморщился, шмыгнул носом, сказал:

- Болотом смердишь... Мы в Новогородке не любим та­ких. Надо бы приказать, чтоб нарезали свежей лозы, спус­тили тебе портки и всыпали хорошенько. Не возражаешь?

- Воля ваша. Не тому, кто беззащитен и наг, вставать против силы оружия, - усмехнулся в ответ Волосач. Горо­жане, притихшие с появлением княжичей, навострили уши: странные речи произносил этот приблуда, этот бывший вещун.

Но угроза осталась без последствий.

- И далеко ты ходил за Неман? - сдерживая себя, спро­сил Далибор. Он с омерзением смотрел на жирных мух, вьющихся над головой калеки.

- На слабого коня больше мух садится, - поймав его взгляд, сказал Волосач. - А ходил я далече, ой далече. Осо­бенно, когда помоложе был и при обеих ногах. Всякого по­видал. Велика земля наша, аж до моря. А за тем морем на­род-лягушатник живет. Лягушек травяных ест, как мы го­вядину.

При этих словах все горожанки и кое-кто из мужчин по­крепче затворили рты.

- Велика есть земля, - вел свое Волосач. - Лесов, болот, хлябей - всего вдоволь. Был я у аукштайтов во граде Кернове, был у литовского князя Мендога, что в своей Руте в лесах над рекою Рутою сидит...

- У кунигаса Миндовга был? Какой он? - перебил рас­сказчика Далибор дрогнувшим голосом, что было сразу за­мечено. Да княжич и не скрывал своей взволнованности. В последнее время и от отца, князя Изяслава, и от новогородокских бояр и купцов он неоднажды слышал это имя: Миндовг, Мендог... Что-то от глухого вековечного ельника, над которым стонет гроза-навальница, было в этом слове.

- Когда твой дед, князь Василь, порушил наше капище, ушел я с надежными людьми на восход от Новогородка, - разговорился Волосач. - Там в пущах литва обитает. Поче­му к литвинам? А куда еще было идти? Не к немчинам же, которые пруссов в черном рабстве держат и на жемайть прут. И в Пинеск либо в Галич идти было не с руки: там та­тарва, как воронье-падальщик, вилась. Пошел к Литве. По­шел потому, что народ этот и обличьем, и образом жизни с нашим схож. И веру дедов-прадедов они свято блюдут. У них Пяркунас - у нас Перун.

- У нас Христос, - жестко сказал Далибор.

- Пусть так, - легко согласился Волосач, не понизив и не повысив голоса. - Но я со своими людьми пошел на зов Пяркунаса - жечь-кормить священный огонь.

- Тебя самого надо сжечь, как истлевший пень, - обор­вал его Некрас.

Бывший вещун пристально глянул на красавца-княжича, что-то прошептал про себя.

- Что ты там шепчешь? - взвился Некрас.

- С Перуном разговариваю, - был ответ.

- Грязный обрубок! - вскричал светловолосый княжич и затопал ногами. - Это Христос тебя покарал! Глеб, - обра­тился он к брату, - пойдем к отцу, возьмем дружинников, чтоб эту нечисть зашили вместе с его блевотиной в мешок и в Неман отторочили. Нет! В ближнее болото, не то вода в Немане загниет.

Он назло произнес христианское имя брата, хотя дома, при всех обычно звал его Далибором. Тот же, как ему ни хотелось побольше разузнать про кунигаса Миндовга, по­слушался младшего брата, подался было за ним, но Воло­сач пронзил его острым взглядом, медленно разлепляя гу­бы, сказал:

- Как ты ни старайся, тебе не переменить цвет твоих глаз.

К чему были произнесены эти слова? Что имелось в виду?

Княжич Далибор вопрошающе смотрел на Волосача, на­пряженно думал. Вещуны, пусть и бывшие, слов на ветер не бросают - все у них взвешено, отмерено, во всем есть потайной смысл, который надо только разгадать. Но сперва - прислушаться. Сказано же в Священном писании, что на одно солнце смотрят все живые люди и когда-нибудь, пусть через века, они должны столковаться, прийти к согласию друг с другом.

- Единовластителем литовским видит себя Миндовг, - после недолгого молчания заговорил Волосач, конечно же, догадавшись, каких слов ждет от него княжич Далибор. - Его литвины идут в бой в медвежьих шкурах и ревут, как медведи. Не хотел бы я еще раз взглянуть в глаза Миндовгу. Он, кунигас, предает лютой смерти друзей его молодо­сти, чтобы те не проговорились, чтобы остальная литва ду­мала, будто он не рожден смертной женщиной, а слитком раскаленного железа упал с неба. Сын у него есть, Войшелком зовут, Войшелк - это от слова "вой". А вой он и впрямь отважный до безумия, сердце у него суровое, от­цовское. Но тут что-то не то: видел я однова, как он плакал, схоронясь в лесу.

Далибор жадно слушал увечного вещуна и словно во­очию видел непроходимую пущу, где властвуют Миндовг с Войшелком, звериные тропы, усыпанные мягким листом в каплях росы, золотые искры ручьев.

- Пошли, Далибор, - потянул брата за рукав льняной ру­бахи Некрас. Далибор спохватился, с сожалением двинулся вслед за Некрасом.

- Не хочет поклониться Миндовгу литва, да что подела­ешь, - говорил вдогонку им Волосач. - Кланяться сильно­му нас научила молния. В чистом поле, когда лютует гроза, падай на землю - останешься жив.

Княжичи, не озираясь на вещуна, быстрым шагом направились к терему. Толпа перед ними разламывалась, распа­далась надвое - ни дать ни взять березовый кругляк, в который уверенно и легко входит дубовый клин. Бросалось в глаза, до чего несхожи они, княжичи. Грубая чернота волос Далибора, его кряжистая фигура, тяжелые жилистые руки - все это пребывало в резком контрасте с шелковисто-русой растительностью на голове, с гибкостью всех членов млад­шего брата. Не зная их, трудно было допустить, что они явились на свет из одного и того же материнского лона. Кстати, длинные языки - а добра этого хватало и в Новогородке, - болтали, что в свое время княгиня Марья вкушала сладкий грех с одним из галицких князей. Разумеется, го­ворилось такое на почтительном расстоянии от ушей князя Изяслава, ибо тот не задумываясь приказал бы набить же­лезных гвоздей в опрометчиво развязавшийся язык. Как бы там ни было, каждый из братьев-княжичей друг за дружку в два счета перерезали бы глотку любому недоброжелателю.

Отца, князя Изяслава, они повстречали во дворе терема в окружении купцов и мастеровых-золотарей. Был там и новогородокский воевода Хвал - высокий, крутоплечий, со светло-желтыми и всегда как бы слегка влажными волоса­ми. Купцы и золотари почтительно поклонились княжичам и притихли: воевода лишь сдержанно кивнул обоим сразу. Князь Изяслав при виде сыновей прервал оживленную бе­седу с купцами и золотарями, спросил:

- Что, дети, занимались сегодня с вашим ляшским на­ставником? Учил он вас рукопашному бою?

- Учил, - ответил Далибор.

- А ты что молчишь, Никодим? - недовольно обратился князь к младшему сыну: на людях у него были в обиходе только их христианские имена.

- Учил, учил, - поспешил ответить Некрас, скрывая смущение.

Изяслав строго свел густые русые брови, подошел к нему вплотную, взял за плечо:

- Доносит мне челядь, что нет у тебя должного старания в войской науке, что без охоты берешь в десницу меч. Это правда?

Некрас молчал. Князь чуть ли не с ненавистью смотрел на длинные волосы сына, что по-женски свисали-вились вдоль румяных щек, на его изнеженно-хрупкую шею, на узкий подбородок, обсыпанный юношескими прыщиками. Эти прыщики, такие беззащитно-вызывающие, эта почти не тронутая загаром кожа, когда весь город изнывает от зноя, эти безоблачно красивые глаза привели князя в исступле­ние. "Сияет, как весенний ручей", - подумал о сыне Изя­слав и, чтобы не ожечь его грубым словом прилюдно, - во­дился за ним такой грех, - сцепил кисти рук, хрустнул пальцами. Некрасом назвали младшего сына по настоя­тельной просьбе княгини Марьи: больно хорошеньким ро­дился мальчик, пусть хоть имя защитит его от недоброго глаза.

Перевел взгляд на старшего:

- К литве поедешь, Глеб, к Миндовгу. Седмица вам с воеводой Хвалом на сборы, - сказал строго и отвернулся. А сыновья смотрели на него чуть ли не с умилением: крепко любили, хотя каждый по-своему. Изяслав был в синем, тонкой шерсти корзне с красными разводами на груди; на правом плече корзно застегивалось большой серебряной фибулой, давая свободу правой руке, в то время как левая покоилась под ниспадающей полой. Зеленую шелковую рубаху с косым воротом, открывающим мощную загорелую шею, тесно перетягивал широкий кожаный пояс, украшен­ный разноцветными бляшками. На голове у новогородокского князя - в такую-то жарищу! - гордо сидела шапка ярко-красного сукна, отороченная светлым собольим ме­хом: князь без шапки не князь.

- Батюшка, - после некоторого колебания сказал Дали­бор, - вещун Волосач объявился. Без ноги и без руки. Го­ворит, немчины отсекли.

Эта новость, как заметил Далибор, удивила и одновре­менно обрадовала князя. Только не понять было, чему он радуется. В христианский город воротился поганец-язычник, и уже, как мухи на мед, льнут к нему люди. Опять могут слабые духом поддаться искушению древней веры.

- Приполз помирать, - сочувственно проговорил Изя­слав и, сняв шапку, дал малость остыть липкой от пота го­лове.

Все они - князь Изяслав с сыновьями, воевода Хвал, купцы и золотари - двинулись туда, где на самом солнце­пеке сидел Волосач.

- Князь идет, - испуганно шепнул вещуну медник Бачи­ла. - Покрутишься ты сейчас у него, как береста на огне.

Но тот и бровью не повел. Сидел, скреб пятерней грудь, Видно, столько грозных и больших людей повидал на сво­ем веку, что со временем отвык их бояться.

Горожане отхлынули от Волосача, освободили проход князю.

- Ты ли это? - спросил Изяслав.

- Я, княже. Тот самый, кого твой папаша князь Василь, когда ты еще поперек лавки лежал, прогнал из Новогородокской земли.

- Чего же ты хочешь? С чем пришел?

- Хочу закончить свои дни на родине.

- А не боишься меня?

- Говорят, что нравом ты крут, но, видит небо, я не бо­юсь тебя.

Ответ понравился Изяславу, и он торжественно произ­нес:

- Бойся только Бога, ибо все мы, и князья, и рабы, в его руках. Ты был виновен перед вечной памяти отцом моим, но я снимаю с тебя вину. Возвращайся на Темную гору и сиди там до самой кончины своей. Можешь и огонь воз­жечь в честь своего Перуна.

Толпа, как громом пораженная, онемела, а потом заго­монила, загудела, и трудно было взять в толк, одобряют или хулят новогородокцы княжескую волю. Да князь Изя­слав не очень-то прислушивался, что там о нем говорят. Чему быть, того не миновать, а пока он крепко сидел в сед­ле, властной рукой держал бояр, купцов и весь посадский люд. Новогородокская земля широко раздвинула свои гра­ницы, опираясь на Неман - водный ход в Варяжское море. Купцы со всей Руси и, почитай, со всей Европы везли свои товары и свои кошельки с серебром в Новогородок. Это в Полоцке доигрались до того, что тамошние князья сидели, как воробьи в конопле, боялись дохнуть без согласия вече. И что это дало? Лишился Полоцк устья Двины, всех своих богатых земель над нею. Ливы и латыголь, бывшие вечны­ми данниками Полоцка, превратились в тевтонских рабов. Каждый, у кого меч и сила, несет этот меч в Полоцк и пра­вит там. В Новогородке все иначе. Тут если князь, то князь, если холоп, то холоп. Тут все живут по уставам князя Изя­слава Васильковича, неутомимого в сече и в трудах на­следника менских Глебовичей. И как не быть неутомимым ему, князю, ежели отовсюду, куда ни кинь глазом, окружа­ют Новогородокскую землю сильные острозубые соседи? Татары пришли из степей, разрушили стольный Киев, на­кинули аркан на выи многим и многим народам и все вре­мя поджимают, тревожат с полуденной стороны. Сидишь и, кажется, слышишь топот их конницы. С Варяжского моря, из прусских земель железной горою наваливаются тевтон­ские рыцари. Иные из них несут знамена, на которых кро­вью побежденных намалеваны ключи от божьего неба. Князь Конрад Мазовецкий, поди, уже не раз проклял тот день, когда пригласил рыцарей из Паннонии, где они вое­вали против угров, чтобы бросить их на пруссов. Пригрел змею у себя под боком. Рыцари хищной омелой вцепились, жирными пьявками впились и в прусскую, и в польскую земли. Да и сам Конрад при первой возможности ведет своих ляхов на Волынь, на соседей-ятвягов. Солнцеворот назад Изяслав с князем Даниилом Романовичем Галицким и кунигасом литовским Миндовгом совместно ударили по Конраду.

- Зачем, батюшка, вещуна лаской своею княжеской ода­риваешь? - обеспокоенно спросил Далибор. Он, как и Не­крас, думал, что отец повелит сечь приблудного калеку свежей лозой, гнать в шею, а получается невесть что.

- Пускай сидит на Темной горе, - глядя сыну прямо в глаза, сказал Изяслав. - Надо нашей Новогородокской зем­ле с Миндовгом поладить, даже в побратимство вступить. Сегодня он самый сильный и пока что самый удачливый кунигас на Литве. Миндовг, как и все его единоплеменни­ки, язычник. Пусть же смотрит и знает, что мы, новогородокцы, можем разных богов почитать: молимся Христу, но не гасим и огонь, зажженный Перуном. - Он положил тя­желую руку Далибору на плеча. - К Миндовгу посылаю тебя, сын. Вместе с воеводой Хвалом будешь выведывать, вынюхивать, чем живет Литва. Будь остер глазом и тверд сердцем. Потом все мне расскажешь. Верю в тебя, как... ну, словно я поселился в твоей душе и ее дыхание слышу.

Далибор, тронутый этими словами, прикусил губу, низко поклонился отцу.

ІІ

- Почему отец меня не захотел вместе с тобою послать? - взволнованно спросил у брата Некрас, как только они ос­тались одни.

- Не знаю, - сочувственно качнул головой Далибор и, глядя на башню, возвышавшуюся над детинцем, предло­жил: - Давай-ка туда. Взглянем, где она, та Литва.

Они взобрались на самый верх башни, еще не подведен­ной под свод. Огромные валуны, свезенные из глухих уро­чищ, грели под палящим солнцем свои шершавые бока. Много холода впитали в себя камни, но человек собрал их воедино, навеки склеил-скрепил друг с дружкой известью, и они были уже стеной, башней, наливались теплом и си­лой, чтобы потом, когда пойдет на приступ враг, устоять в самом лютом огне.

Братья на какой-то миг почувствовали себя птицами, взлетевшими над родным городом. Далеко было видно с высоты. Новогородокский детинец располагался на высо­ком холме, но люди подняли его еще выше, наносив земли и камней. На соседнем, более плоском холме блестел раз­ноцветными окнами богатых усадеб, гремел молотами и молотками кузнецов предместный город - посад. Как два гнезда одной могучей птицы были они - посад и детинец Новогородка.

С севера и запада детинец был обведен рвом - деготно-черная вода в нем маслилась под солнцем. Рядом со рвом грозно возвышался земляной вал, надточенный дубовой стеной. Внутренний скат вала был вымощен камнем. В посаде над храмом Бориса и Глеба сиял большой сереб­ряный крест, осеняя христианское кладбище: там предава­ли земле только горожан последнего поколения. Их деды и прадеды лежат в поросших лесом языческих курганах, обильно разбросанных вокруг Новогородка.

- Если б я начинал строить наш город, то непременно поставил бы его на Немане. Почему нашим пращурам взбрело селиться в отдалении от реки? - в глубоком раз­думье промолвил Далибор, - Товары с Варяжского моря и из Руси к нам надо везти посуху на фурах да на санях. Я сам изведал, какой это горький пот, когда шел с отцовским обозом из Менска.

Некрас, глядя из-под ладони вдаль, неуверенно произнес:

- Может, боялись реки.

- Боялись реки? - усмехнулся Далибор. - Разве можно бояться реки, воды, бояться Немана? Впрочем, река - доро­га, а в дороге встречаются не только добрые люди. Пошли, Некрас, на вал. Там - я вчера видел - земляника поспела.

Братья проворно спустились с башни, побежали к валу: Далибор, как всегда, впереди, Некрас - за ним. По веревоч­ной лестнице, которую сбросил им вой-стражник, взобра­лись на вал, на бревенчатую стену, потом, обдирая животы, соскользнули со стены на внешнюю сторону вала. Там пол­зали на коленях по траве, бросали в рот крупные, выспеленные солнцем ягоды. В самом разгаре был звонкий лет­ний день. Раскаленное солнце плыло над Новогородком, над детинцем и посадом, над лугами и пущами, над курга­нами, стерегущими вечный сон дедов-прадедов. Вой на стене щурился, часто моргал, но и сквозь веки видел сле­пящий, червонного золота, круг. Пчелы вылетали из лес­ных чащ, пили разлитый в знойном воздухе пьянящий аро­мат, садились то на один цветок, то на другой и грузно воз­вращались обратно, к бортным деревам, из дупел которых сочился-истекал искристо-желтый мед. Не лишенный вооб­ражения вой представил себе, как муравьи, мошки с разных сторон устремляются на влекущий запах и ... вязнут в меду, гибнут.

Нечто подобное завладело вдруг и вниманием Далибора.

- Ягода убивает цветок, - сказал он, внимательно раз­глядывая красивый, облитый солнцем земляничный кустик, где в трогательном соседстве красовались алые ягоды и нежно-белые звездочки-цветы. Некрас в недоумении при­сел на корточки рядом с ним, плечо к плечу. - Видишь? Ягода убивает цветок, - повторил Далибор, не отрывая взгляда от кустика. - Он должен умереть, чтобы дать жизнь ягоде.

И словно некая завеса упала с глаз младшего, и уже оба они как бы заглянули на миг в самый корень всего сущего. Рождение ягоды оборачивалось смертью цветка. И так повсюду, так всегда: жизнь и смерть, радость и боль слиты воедино.

- Княжичи, что вы там нашли? - подал со стены голос русобородый вой.

Далибор с Некрасом, словно проснувшись, заговорщицки переглянулись, залились смехом: ну как объяснишь холопу, что они только-только сделали важное для себя открытие? Потом резво вскочили, готовые бежать в терем, где живет их наставник-лях, и тут заметили на лужайке неподалеку от вала все того же Волосача. Он сидел на траве, подставив изможденное лицо солнцу, и счастливо улыбался. Но не это озадачило княжичей. Рядом с ним стояла на коленях юная пригожая девушка в кожаном веночке со стеклянными подвесками и потчевала Волосача земляникой из небольшого берестяного туеска. Девушка, должно быть, еще раньше заметила княжичей, видела, как они искали ягоды, но под их взглядами смущенно опустила глаза с длинными светлыми ресницами.

- Орел и горлица, - громко сказал, адресуясь к княжичам, Волосач, имея в виду себя с девушкой.

- Я ее знаю, - шепнул Далибор Некрасу. - Это дочка золотаря Ивана. Только забыл, как ее зовут.

Они смело, как и подобает княжичам, подошли к вещуну и девушке, остановились в шаге от них.

- Кто ты? - спросил у девушки Далибор.

Она, робея, вскочила, торопливо одернула, пригладила одной рукою подол расшитой красными и черными нитками белой льняной рубашки, а в другой руке цепко держала туесок, на самом донце которого еще оставалось немного ягод. У нее были на удивление ясные лучисто-голубые глаза, прямой маленький носик и пухлые пунцовые губы, пунцовые не от земляники, а от природы, от отца-матери. Ко­гда, вставая, она оперлась руками на траву, Далибору бросились в глаза ее незагорелые ладошки, которые тут же юркнули а длинные рукава. На запястьях рукава были соб­раны и придерживались обручикамн-браслетами. В вырезе рубашки княжич успел разглядеть нежную округлость смуглых наливающихся грудок.

- Я Лукерья с посада, - сказала девушка.

- Дочка золотаря?

- Все-то княжич Далибор знает, - усмехнулась Лукерья и уже смелее взглянула на него.

Далибор был поражен лучистостью ее глаз. "Как вода в Немане", - подумал.

- По какой неволе с вещуном водишься? - строго спросил у Лукерьи.

- Я попросил, чтоб она меня позёмками угостила, - отве­тил за девушку Волосач. - А чего ж не попросить дочушку племяша?

- Золотарь Иван твой племянник? - удивился Далибор.

- А то как же? Сыновец. Я, княжич, из старого и богато­го рода. В Новогородке мой род издавна в числе первых был. Стар я, как во-он тот дуб в поле. Однако вот жив. Стрела Перуна еще не послана по мою душу. Сейчас Иван пригонит с посада коня, и поеду я на Темную гору. Ступай, Лукерья, - помягчевшим голосом сказал он девушке. - А через седмицу приходи с подружками ко мне. Дорогу зна­ешь.

Лукерья поклонилась Волосачу, поклонилась княжичам, поставила подле Волосача туесок с ягодами и споро пошла в сторону посада.

- Красивая, - задумчиво обронил Далибор, провожая Лукерью взглядом.

- Красивая, - согласился Волосач. - А знаешь, когда че­ловек красив бывает? Когда на душе у него спокойно, ко­гда ничто душу не ранит. Много повидал я людей. Маль­чонкой бегал тут еще в ту пору, когда пуща засевала поле вокруг Новогородка диким семенем. Скольких князей зна­вал! Был у самого Криве-Кривейты, пока не прогнали его крыжаки из-под светлого дуба. Я сидел на Темной горе, ох­ранял Перунов огонь, и все мне настолько верили, что женщины целовали мои следы на снегу. Великое множест­во людей живет на земле, и мало среди них красивых, отто­го что души их в смущении, оттого что смерти боятся. Не гневайся особо на меня, княжич Далибор, но скажу, что и ты не дюже красив.

При этих словах вещуна Далибор зло сверкнул глазами. Младший же его брат даже кулаки сжал. Дружны были княжичи, держались всегда вместе, как повязанные, и когда обижали одного, боль обиды въедалась в сердце другому.

- Молчать, дупло дубовое! - гневно сказал Некрас, вплотную подступая к вещуну. Такими словами - "дупло" да еще "дубовое" - христиане всегда клеймили неверных, детей Перуна. Но Волосач как ни в чем не бывало смотрел на княжичей, сидел себе и даже успевал ловить в свой заго­релый кулак мух, что назойливо вились над ним.

- Не дают, твари, покоя, - словно пожаловался. - А ты, княжич, не гневайся. Говорю так, потому что силу в тебе угадываю - кремневую, железную. Славная судьба тебе на­значена. Через все ты пройдешь, все изведаешь. И радость , встретишь, и боль, и измену. Помни, что жизнь - постоянная измена. Вечер изменяет утру, старый человек изменяет самому себе, каким был в малолетстве. Эту мудрость я от Криве-Кривейты услышал. А ты ее запомни.

- Бог отнял у него разум, - приглушенно сказал Некрас Далибору. Но тот жадно внимал словам вещуна.

- Скажи, что мне суждено? - спросил, пристально глядя на Волосача.

- Голову твою в княжьей шапке зрю, - твердо ответил ве­щун. - Новогородок в великой силе и в великой славе зрю. Державу могучую зрю, которую из пепла и крови подымешь, выпестуешь вместе с твоими единомышленниками.

Глаза у вещуна вдохновенно горели, щеки налились жа­ром. Он сверлил княжичей взглядом, нагонял на них страх и одновременно притягивал к себе, словно на невидимом аркане.

В это время послышался скрип колес, и все трое увидели возок с лубяным верхом. Небольшой, но крепконогий ме­ринок, взмахивая хвостом, резво трусил по зеленой лужай­ке. Мухи донимали его, припекало солнце. Возчик, подъехав к ним вплотную, снял плетеную из камыша и сосновых корешков круглую шапку, поклонился.

- А где Иван? - строго спросил у него Волосач.

- Иван велел передать, что хватает у него забот и без те­бя, - не моргнув глазом, ответил возница, который оказался светловолосым мальчонкой с озорными глазами. - Иван приказал отвезти тебя на Темную гору. Давай-ка помогу сесть.

- Помоги, помоги, - охотно согласился Волосач и, уже восседая на возке, сказал княжичам: - Разными дорогами пойдете вы, братья. Дружите, не чурайтесь забав в золотом детстве вашем, пока не разведет вас навечно жизнь. Вы задумывались, почему реки текут в разные моря? Почему Неман правит путь к варягам, а Днепро - к грекам? Не знаете? То-то и оно. А ты, княжич Далибор, приходи ко мне на Темную гору. Слово хочу тебе сказать.

- Что за слово? - спросил Далибор.

- Слово из тех, что говорятся с глазу на глаз, при свя­щенном огне, под зеленым дубом. Только тебе и небу мож­но слышать его.

-У-у, вурдалак старый! - не выдержал Некрас. - Не жди, никто к тебе не пойдет. Будь я новогородокским князем, лежать бы тебе в Немане с каменюкой на шее.

- Золото плавится огнем, а человек - горем, - загадочно ответил ему вещун. - Потому ты и не князь, а только кня­жич. И всегда будешь им. Есть великие мужи, такие, как твой князь-отец, милосердный Изяслав, а есть мышья по­рода, что юлит, попискивает у мужей под ногами. Запомни это.

Волосач взял из рук у мальчика-возницы хворостину, по­казал ее меринку, и возок, скрипя и покачиваясь, покатил по зеленой лужайке. Разъяренный Некрас рванулся было вслед, но Далибор придержал его за плечо. Княжичи стояли и смотрели, как конские копыта сбивают с цветов желтую пыльцу, как подскакивает возок, как подскакивают вместе с ним две спины: одна узкая, мальчишечья, гибкая - ни дать ни взять молодой росток осокоря, вторая пошире, но уже согбенная старостью: солнцеворот-второй - и скрючится в три погибели.

На детинце княжичей и впрямь дожидался лях Костка. Его, этого ляха, привел с полоном из Мазовецкой земли Изяслав Новогородокский, когда вместе с галичанами и Миндовгом ходил на тамошнего князя Конрада. Добрым рыцарем слыл у себя на родине Костка. В той сече, которая стала для него последней, уложил четверых новогородокских воев, развалив их секирой от ключицы до бедра, однако и сам не ушел от расплаты: огрели его булавой по голо­ве, пробили железный шлем, и упал храбрый лях, чтобы очухаться уже с дубовой колодкой на шее. До конца дней носить ему на смуглом лбу большую синеватую отметину - след того страшного удара. Князь Изяслав, которому плен­ник пришелся по душе, велел снять с него колодку, прибли­зил к себе и даже взял наставником к своим сыновьям. По истечении семи лет плена по христианскому обычаю хотел отпустить ляха восвояси, но Костка ответил, что никто его там не ждет и что он хотел бы до гробовой доски жить в Новогородке. И еще сказал, что ему не в тягость будет ле­жать в здешней земле, которой рано или поздно завладеют ляхи. Новогородокцы посмеялись над этими его словами, но Костка был упрям и все твердил, что-де услышал во сне такое пророчество от своего ляшского бога.

Под его присмотром княжичи сбросили рубахи, потом челядники натерли им спины и груди волчьим и барсучьим салом: скользкое тело отводит удары деревянного меча. Костка дал им небольшие круглые щиты, вручил каждому по мечу, заставил надеть на головы легкие, из медной про­волоки шапки-колпаки. Челядники посыпали круг десять на десять сажен желтым речным песком, привезенным с Немана. Вокруг этого ристалища собрались княжеские боя­ре. Впереди всех занял место князь Изяслав.

Костка, объявив, что будет биться против княжичей, то­же разделся догола, вооружился деревянным мечом. Реши­ли, что схватке длиться до красного рубца - какой вой ста­нет обращать внимание на синяки? Немного в стороне ждали своего часа травники с примочками, натираниями и бе­лыми полотенцами наготове.

Князь Изяслав хлопнул в ладоши, и бой начался. Далибор с Некрасом, как голодные волчата, ринулись на ляха. Замелькали мечи, захрустел песок, на глазах обращаясь в пыль. Костка со снисходительной усмешкой на лице отразил первый наскок княжичей, ловко уклонился от их мечей, а своим достал-таки, царапнул Некраса по плечу. Тот скрипнул зубами, но даже не поморщился, потому что все бояре и сам отец смотрели на него, а еще потому, что муж­чина должен учиться сносить боль.

- Корень учения горек, зато плод сладок, - примири­тельно сказал лях Некрасу и едва успел увернуться от мощного удара, в который вложил всю свою силу Далибор.

- Бей латинянина! - выкрикнул кто-то из травников, на­блюдавших за боем.

- У него уже поджилки трясутся, - с издевкой добавил второй.

Князь Изяслав метнул на травников гневный взгляд, и те сразу же прикусили языки.

- Покажите, сынки, на что вы способны, - тихо прогово­рил князь.

Княжичи услыхали обращенные к ним слова и утроили напор. Но Костка был верток, легко уносил из-под ударов свое смуглое тело, на котором синели старые шрамы от ме­чей. Прикрываясь щитом, проходил, просверливался, как ящерица сквозь песок, между княжичами. Отводил удары мечом, сам же бил явно жалеючи. Некрас, заметив это, крикнул:

-Ты что нас поглаживаешь, лях? Дай вот только доб­раться до тебя!

Очень уж нетерпелив во всех своих делах и порывах был младший княжич, и это не раз, как говорят смерды, выхо­дило ему боком. "Часто будет, сынок, твой чуб трещать", - говорил Некрасу князь-отец, но и любил его за такую го­рячность.

В какой-то момент солнце прошило лучами лоскуток об­лака, висевший над Новогородком. Мягкий желтовато-серый свет залил песок ристалища, и Далибору почудилось, будто не на песке топчутся они, обмениваясь ударами, а вязнут по щиколотки в густом меду. Рассказывал давеча отец, нашли в пуще смерда: тот полез было драть дупло и по пояс ввалился в мед. Был бы ему карачун, не случись рядом медведя, который за шкирку вытащил бедолагу из сладкой западни. Врал хитрый смерд или так все и было - неведомо. Одно не подлежит сомнению: много, очень мно­го меду в здешних лесах, а где мед, там и сила.

Улучив момент, Далибор со всего маху врезал Костке по проволочному колпаку и, похоже, слегка оглушил ляха. Потом еще и еще - с силой, с внезапно нахлынувшей злостью.

- Так его! - взвизгнул Некрас и своим мечом тоже дос­тал наставника. Лях не на шутку обозлился.

- Обоих вас за пояс заткну, - недобро щурясь, сказал он Некрасу, но в это время князь Изяслав махнул рукой в ко­жаной перчатке: конец поединку. Все зашумели, стали по­здравлять княжичей.

- Ловко я ляха мечом хватил, - хвастался Некрас.

Далибор же подошел к Костке, молча смотрел, как хло­почут вокруг него травники-зелейники.

-Ты хват, княжич, - улыбаясь, сказал Далибору Костка.

- А твой брат, прости меня грешного, ни пес ни выдра.

На последних словах он заговорщицки понизил голос.

Челядники смыли с княжичей и Костки грязь и пот, на­сухо вытерли их жесткими рушниками. Потом принесли из погреба березовика с медом в расписных глиняных брати­нах. Славно пилось, приятно было ощущать упругий, толч­ками бег крови по всему телу.

- Княжичей Глеба и Никодима князь Изяслав к себе зо­вет, - оповестил, низко кланяясь, дворовый мальчик-холоп.

Они поспешили на зов, ибо не любил новогородокский князь ни просить, ни приказывать дважды. Разгоряченные, с влажными еще волосами, остановились на пороге княжь­ей светлицы. Изяслав, как грузная птица в гнезде, сидел на дубовой скамье. На нем была только белая нательная руба­ха, Серебряный крестик светился в полумраке на выпуклой груди. Со двора, где сияло солнце, княжичи не сразу разо­брались, что сулит им лицо отца: доброе оно или окутано хмурью. Темными пятнами виделись на нем глаза.

- Рубились с ляхом не худо, - похвалил сыновей Изя­слав. - Не жалейте сил, учитесь, ибо мечом князь силен. Гните свои молодые спины сегодня, чтобы завтра все перед вами гнулись. Будет у вас все: и серебро, и дружина, и женами Бог вас наградит, но будет все это, если не хиляками вырастете, а дюжими и храбрыми воями.

Изяслав поднялся со скамьи, подошел к сыновьям вплот­ную. Они увидели, какое у него усталое, словно подтаяв­шее по краям лицо. И всего-то минуту-другую назад во дворе, в окружении бояр и купцов, отец был так весел, под­вижен, выглядел таким удальцом, что глаз не отвести. Зна­чит, расслабился наедине с сыновьями, отпустил узел на душе, чтобы дышалось вольнее. Далибору сделалось жаль отца, но он не выдал себя ни единым движением, ни еди­ным словом. Князей не жалеют. Это то же самое, что пожа­леть небо или молнию на его полотне.

Изяслав трижды хлопнул в ладоши, и на пороге сразу возник казавшийся перепуганным рыжебородый челядин.

- Карту! - приказал князь.

Челядин поклонился, и в мгновение ока они с напарни­ком внесли в светлицу большой щит из плотно сбитых бе­лых дубовых досок, расцвеченный яркими красками. "Кар­ту" водрузили на стол. Реки на ней были обозначены бле­стящей серебряной проволокой, озера и Варяжское море выложены синим стеклом. Далибор и Некрас жадными взглядами - так голодный смотрит на еду - впились в кар­ту. Редко, может, раз в году, показывал кому-нибудь князь Изяслав Новогородокский свою красавицу, свою драгоцен­ность, сработанную посадскими купцами и золотарями.

- Вот наш Новогородок! - восхищенно воскликнул Да­либор. - А вот Неман!

- Если бы Богу было угодно создать вас птицами, сыны мои, - торжественно, улыбаясь в усы, начал Изяслав, - и если б вы могли взлететь над твердью земною, то оттуда, из-под облаков, вам открылось бы нечто подобное. Вот на­ша Новогородокская земля. Видите? Как круглый щит воя, опаленный в сечах, лежит она в окружении соседних зе­мель и народов. Вот Нальшанская земля. Вот Дятлово. А вот край жемайтийцев - Коршува, Княтува... - Длинным смуглым пальцем, на котором сиял золотой перстень с густо-зеленым камнем-горошиной, он обвел изрядную терри­торию, после чего палец скользнул дальше. - А вот тут си­дит Миндовгова литва. Клином врезается она между нами и Менским княжеством. Давным-давно, когда наши - светлая им память - пращуры, кривичи с дреговичами, пришли сюда, чтобы заложить Новогородок, они встретились с литвой, по-добрососедски расселились тут. Потом часть из них двинулась дальше, на Рубон, теперешнюю Двину, обтекая с обеих сторон литву. Так вешняя вода обтекает камень или остров. Я сам не видел, но воевода Хвал рассказывал, когда он с нашим посольством ездил к владимирско-суздальским князьям, повстречался им народ голядь, который вот таким же островом или клином сидит на реке Поротве, впадающей в Москву-реку. Так вот голядь и литва из одного корня выросли..

Князь Изяслав пытливо взглянул на сыновей; те слушали, затаив дыхание.

- А на запад от Новогородка лежат наши города: Услоним, Волковыйск, Здитов... Еще дальше в пущах живут ятвяги, за ятвягами - пруссы, многочисленный и воинствен­ный народ. Прусские земли - Помазания, Вармия, Самбия ~ простерлась до Варяжского моря и до Вислы. Вот уж у кого не счесть своих богов! А самый могучий и почитае­мый - лес. Они говорят; "Лес - это колыбель народа".

- Хорошо говорят, - не сдержался Далибор.

- Хорошо, - кивнул Изяслав. - А вот тут, на одном из рукавов Вислы под названием Нагат, стоит Мариенбург, город пресвятой девы Марии, столица тевтонских рыцарей.

Далибор с Некрасом низко склонились над картой, чтобы лучше разглядеть и страну и город, о котором в последнее время доходило много разных слухов. Они увидели крас­ный кружок, прицепившийся к серебряной проволочке, обозначавшей реку.

- Рыцари-тевтоны недавно объединились с меченосцами, что осели в Риге и на землях эстов и ливов, - продолжал Изяслав. - О меченосцах вы, известное дело, слыхали, и даже не раз. В сече с ними, как бесстрашный лев, погиб князь полоцкого рода Вячка.

- Знаем, знаем Вячку! - в один голос воскликнули княжичи.

- Вячку все знают, - сказал Изяслав. - Такие люди живут вечно, как боги. Вот у кого, дети мои, надо учиться верности и мужеству. Будете такими, как он, - никогда враг не ступит на новогородокский детинец, на курганы, в которых лежат кости наших прадедов. Однако еще кое-что о рыцарях. В битве под Шяуляем чуть ли не до последнего вырубили меченосцев вои тамошних коренных племен. Те намазали пятки и айда просить Римского Папу, чтобы спа­сал: присоединил к Тевтонскому ордену. Папа внял прось­бе - повелел им всегда и всюду носить белые плащи с чер­ным крестом. Идут эти крестоносцы войною великой на пруссов, потому что пруссы, как и родичи их, жемайтийцы и литва, - язычники, по-ихнему, нехристи. А теперь глянь­те сюда. К югу от пруссов живут мазуры с ляхами, плодо­витый, справный народ. Молятся они Христу, платят деся­тину и святопетрик - сбор на поддержание огня в лампаде, что денно и нощно горит в храме святого Петра в Риме. За Берестейской землею лежит страна волынян и галичан, единоверцев наших. А еще дальше - угры, чехи... Сколько их, разных народов, живут рядом с нами, а не рядом, так под одним с нами небом! Народ синь, что населяет степи и горы в той стороне, где восходит солнце, говорит: "Нет большего несчастья, чем не знать границ своей страны". Вот поэтому я и приказал принести карту. Смотрите, сыны, запоминайте. - Он умолк, потёр лоб, решительно тряхнул головой. - Каждый несет свой крест. Мой крест - Новогородок, земля Новогородокская. Славы и силы хочу для Новогородка. Пусть черви заведутся в глазах у того, кто по­мыслит увидеть гибель и позор Новогородка, кто десницу вознесет над землею наших дедов и прадедов. Доверимся же во всем Богу, ибо Господь наш выше голов наших и Земля жива и красна Его промыслом.

Князь осенил себя крестом. Перекрестились и оба сына. Из широкогорлой ромейской амфоры, стоявшей в углу светлицы, князь достал пожелтевший, свернутый в трубку пергамент, развернул его, найдя нужное место, сказал Не­красу:

- Это писание мудреца Ефрема Сирина. Читай вот отсю­да.

Некрас, преодолевая волнение, начал читать:

- "Проходит день, за ним наступает второй, и когда ждешь - не гадаешь, глядь - смерть уже стоит над головой твоей. Где мудрецы, написавшие книги и писаниями своими наполнившие мир? Где те, кто приводили в изумления мир своим словом и своими лицами, очаровывали своим глубокомыслием? Где те, которые кичились дорогим убранством, почивали на пурпурных ложах? Где руки, кото­рые украшал жемчуг? Где те, перед приказами которых немели и которые подчиняли себе землю угрозой своей власти? Спроси землю, и она покажет тебе, где они; спроси у могил, и они тебе покажут, куда те положены. Вот все они вместе лежат в земле, все обратились в прах, и не отличишь, где останки богатого и где тлен убогого. Видел я, как жадная могила пожирает их плоть и не может насытиться: чем больше покойников в нее уходит, тем шире распахивается пасть. Несчетные тысячи лежат там и богатых и бедных, несчетные сонмы видел я лежащих там. Тихо почивают они в гробах..."

- Хватит, - сказал Изяслав, и Некрас тотчас умолк. Далибор словно окаменел от услышанного. Холодящий ужас сжимал его сердце. Сколько поколений ушло во мрак, а он, Далибор, который еще ни сечи доброй не видел, ни жен­щины не приласкал, хочет постигнуть непостижимое, хочет что-то понять в кратковременной земной жизни. Зачем отец велел Некрасу читать этого Сирина? С недоумением смот­рел княжич на отца и видел суровое лицо, строгие прищу­ренные глаза, которые - он только сейчас отметил это - почти никогда не улыбаются. Темные, да-да, не знающие улыбки отцовские глаза помнятся с зеленых мальчишечьих лет. Какое-то бесконечное ожидание и какая-то сосредото­ченность в них.

- Вот что такое жизнь, сыны, - молвил Изяслав. И сразу о другом: - А ты, Далибор, начинай собираться в путь. Че­рез три дня к Миндовгу поедешь.

Тот послушно кивнул.

Ночью в небе над Новогородком тяжело громыхало, а потом обложной ливень обрушился на землю. Далибора разбудила молния - желтым тревожным светом брызнула вузкое окно опочивальни. Он резко сел, протер кулаками глаза. Показалось: кто-то зажег свечу перед самым лицом. А что за шум? За окном, за стеной шипела, захлебывалась, булькала, клекотала вода. Княжич поднялся с волчьих шкур, на которых вопреки материнскому запрету любил спать, подошел к окну, припал лбом к холодному стеклу, исхлестанному плетями дождя. Небо в желтом свете мол­ний казалось аспидно-черным. Удары грома были настоль­ко гулки, настолько раскатисты, что звенело в ушах. Когда молнии разливались вширь, княжич на миг успевал увидеть то истекающие водой, раскосмаченные ветром ветви бере­зы, то крытую щепой крышу малой гридницы, где жили дворовые, то тусклый блеск камней недостроенной башни. Все это ярко, с поразительной четкостью выступало из мрака, потом опять исчезало, словно смывалось, стиралось черной рукою грозовой ночи. И тогда Далибор с облегче­нием думал, что летучий небесный огонь не сможет по­жрать княжий терем и другие строения детинца, ибо он бессилен перед охранными знаками - кругами с перекре­стием стрел - на щипцах и на крышах, на дверях и на окнах людского жилья. Как бы ни гневались Илья-пророк и Пе­рун, они, эти священные знаки, отведут беду от Новогородка и огненное копье молнии вопьется в земную твердь где-нибудь в пуще или в болоте.

Княжич хотел было снова лечь, как вдруг в глаза ему бросилось нечто такое, отчего перехватило дыхание. Взмахнула крылом молния, осветилось черное, цвета сажи, небо, и во дворе детинца Далибор - как только он удержал­ся, чтобы не вскрикнуть?! - увидел своего отца, князя Изя­слава. В беснующейся ночи тот стоял с непокрытой голо­вой, в расстегнутом корзне и держал в поводу коня, с кото­рого слезал незнакомец в длинном плаще с капюшоном. Отец даже плечо подставил, незнакомец, видимо, обесси­ленный долгой дорогой, оперся на него, прежде чем поки­нуть седло и соскочить в грязь. Только это и удалось раз­глядеть Далибору, ибо в следующий миг все поглотила черная бездна ночи. Когда же снова полыхнула молния, уже нигде никого не было. Лишь жирно блестела грязь да хлестал по лужам густой, с шипением дождь. Но ошибить­ся Далибор не мог - считанные секунды назад он видел в углу ночного двора своего отца. Кого встречал отец? Почему ночью, а не при свете дня? Случайность это или заране было условлено, что человек прибудет в Новогородок тайком, избегая чужих глаз? Неужели отец, князь, чей род восходит к Глебовичам и Рогволодовичам и которого льстецы все чаще величают великим князем, - неужели он кого-то боится в своем детинце, в своем городе, боится настолько, что вынужден встречать гостя скрытно. Как тать нощной?

Далибор медленно отступил от окна, сел на свое ложе и обхватил голову руками. Тоска, внезапная и острая, вонзила когти в сердце, хоть ты криком кричи. Княжич знал, что не уснет уже до восхода солнца.

ІІІ

Утром Далибор, вспомнив обещание Волосача поведать ему нечто важное, собрался съездить к нему на Темную гору. Но перед этим осмотрел весь двор, побывал на конюшне, потоптался вблизи отцовой светелки - никаких следов ночного незнакомца или хотя бы его коня. Можно было подумать, что все это ему приснилось: осиянный сполохами молний и заливаемый дождем двор, отец с таинственным незнакомцем. Старший княжич пытался осторожно расспросить у брата: может, тот что-нибудь видел. Но Некрас без притворства удивился: "А что, разве ночью гроза была?"

Ближе к полудню Далибор в сопровождении дворового служки Найдена, который на неказистой, со сбитой холкой лошаденке почтительно держался позади, через главные ворота выехал из детинца. Леса и поля сохли под солнцем после ночного дождя. Густой пар устилал землю. Дождевые черви-рабаки повыползали из своих норок на белый свет. В ближних от Новогородка весях Городиловке, Черешле, Руде, Сулятичах, радуясь вёдру, споро трудились смерды. Над Рудой тянулись в небо столбы грязно-желтого дыма: там в ямах и глиняных домницах выплавляли железо. Слышался перестук молотков. Блеяли овцы. Лаяли собаки. В деревянные ведра лилось пахуче теплое молоко. Женщины - голова у каждой повязана белым платком - на коромыслах несли ведра с выгона домой. Разомлевшие от жары коровы, войдя по вымя в еще влажную после ночного дож­дя траву, смотрели им вслед. Попавшийся навстречу худо­щавый, с красным, точно ошпаренным лицом смерд, увидев княжича на коне, поспешил укрыться за кустом. Шла обычная жизнь на обихоженной человеком щедрой земле.

Въехали в лес, и солнце не замедлило затеряться в спле­тении его зеленых вершин. Деревья стояли еще мокрые, землю устилал сбитый дождем лист, тут и там валялись об­ломленные ветви. Ручьи, проложившие себе путь сквозь траву и мох, несли мертвых лесных мышей.

За топкой ложбиной открылась большая прогалина, что­бы не сказать поляна. Слева от тропы увидели вековой, в добрые два охвата дуб. Ночной ветровал вывернул его из земли, положил набок. Поражало обилие желудей: иные еще держались на ветках, иные были рассыпаны по траве. На бугристой, в глубоких отметинах прожитых лет коре грелись, сушили крылья стрекозы. Необычайной длины корни еще недавно покоившиеся в земле, беспомощно то­порщились в небо и под ветром и солнцем на глазах беле­ли.

- Что ж ты так? - сочувственно осмотрел лежащего ис­полина холоп Найден, когда подъехали ближе. - Разве можно было тут селиться? Болото, земля совсем не держит. На сухом месте надо было пускать корни, дубе. Вон как твои братья. - Он показал на залитый солнцем взгорок, где стояла светлая дубрава.

Далибор спешился, провел ладонью по шершавой коре. Впервые в жизни видел он поверженный дуб. Да, попада­лись ему на глаза расколотые, опаленные молнией, с разо­рванной сверху донизу корою, с черными провалами ду­пел. Стояли, как скелеты. Но стояли! Этот же лежал, как покойник. Жутковато было видеть его бессилие. "Болото, земля совсем не держит", - припомнились слова холопа. Значит, и впрямь надо искать надежную землю. Только вот где она, надежная? Опять в воображении возник ночной, в сполохах молний двор детинца, отец, потаенно от всех встречавший неведомого гостя. Ох, надежна ли земля под тобою, отец?

Наконец добрались до Темной горы. На лесной опушке оставили лошадей. Далибор выждал, пока Найден их спутает. Потом по узкой тропке двинулись на синий столб дыма, неподвижно стоявший над щетиной деревьев. Бросалось в глаза обилие ящериц. Они беспрерывно мелькали в траве, грелись на камнях, на галечных осыпях. Их маленькие блестящие глазки-капельки пребывали в неустанном движении.

На сухом склоне, прочно вцепившись корнями в землю, рос комлистый, дававший густую тень дуб, увешанный рушниками с вышитыми изображениями солнца и молний, неведомых зверей и птиц. В кору дуба здесь и там были вбиты кабаньи и волчьи клыки. Подножье его опоясывал деревянный помост сажен по двадцать в длину и в ширину, усыпанный листьями. Точь-в-точь посередине помост был как бы продавлен исподнизу громадным сине-зеленым валуном. Рядом с валуном из небольших камней была выложена круглая, как чаша, площадка, на которой горел костер. Вещун Волосач сидел под навесом, лепившимся к комлю дуба. Мелкие лесные птахи сновали подле него. Вещун был во всем белом и, похоже, дремал. Заслышав шаги, шевельнул веками. Медленно, словно нехотя, приоткрылись узкие, как порезы от осоки, щелочки глаз.

- Пришел? - нисколько не удивился Волосач.

- Пришел, - сказал княжич. - Скудно ты живешь.

- А зачем жить богато? Думаешь, богатый да сытый всегда счастливый? Бывают дни, когда сытый рад бы поголодать. Однако отошли холопа. Не для его ушей наш с тобой разговор.

- Ступай к лошадям, - велел Найдену княжич.

- Не сытости ради живет человек, а ради любви, - про­должал Волосач, когда тот беззвучно исчез. - Надо сказать себе: "Я люблю несчастных, люблю калек, люблю брошенных с корабля в море, как некрасивых, так и велми приго­жих, как слабых, так и отменно сильных".

- А какой я? Слабый или сильный? - перебил его Далибор.

- Ты слаб, но станешь силен.

- Когда это будет? - Далибор схватил вещуна за плечо.

Тот не спешил с ответом. Бросил в огонь сухую былинку, сказал:

- За каждый желудь с этого дуба мне женщины из окре­стных деревень куриное яйцо дают. И еще... Приводят мне на заклание кто овцу, кто козу, а кто и корову. Так я кишки и другие отходы сжигаю на костре, а мясо ем...

- Не то говоришь! - осерчал Далибор. - Зачем звал ме­ня?

От гнева у него заходили желваки на щеках, черные гла­за, казалось, пронизывали вещуна насквозь.

- Ну что ж, - торжественно поднялся Волосач со своего "трона". - Слушай, священный зеленый дуб. Слушай, свя­щенный огонь. Слушай, небо. И ты слушай, княжич Дали­бор. Новогородокский князь Изяслав Василькович не отец тебе, а ты ему не сын.

Сказал он это громко, внятно, решительно, отчаянно­-смело, словно бросился вниз с горы. И опять сел, уставился на костер, словно подшевеливал взглядом красные лепест­ки, плясавшие на черных, задымленных камнях. Далибор, оглушенный услышанным, тоже смотрел на огонь. И поче­му-то вспоминалось ему, как немчина, приезжавший ми­нувшим летом из Риги, говорил, будто бы в огне, в пламени живут саламандры, наводящие ужас красноглазые сущест­ва. Ни в воде они не могут жить, ни в земле, ни в зеленой листве деревьев, а только в огне. Вот и сейчас жутко гри­масничает, скалит на огне зубы отвратительная саламандра. Вот она показала Далибору длинный раздвоенный язык. На языке лежит, перекатывается горячий, брызжущий искрами уголек.

Княжич метнулся к вещуну, сгреб его за грудки, аж ру­баха затрещала, встряхнул что было силы, прокричал:

- Что ты плетешь?! Да я тебя... я тебя убью!

По шалому взгляду Далибора Волосач догадался, что тот грозится не зря, но произнес со спокойным достоинством:

- Смерти я не боюсь, княжич. Всех живущих приберет к себе Перун. Убивай, но сперва выслушай до конца.

Далибор, скрежетнув зубами, оттолкнул его, и вещун ле­тел бы далеко, не окажись у него на пути дуба. А княжич в ярости подцепил сапогом, разбросал головешки из костра. Схватил одну за холодный конец, ткнул ею чуть ли не лицо вещуну.

- Говори, не то глаза выжгу!

- Зачем бы мне было заводить речь о том, чего не знаю - начал Волосач. - У тебя одна жизнь, у меня - другая. Ты, княжич, высокого рода, я - жалкий калека. Ты летаешь под облаками, я ползаю по земле. Что нам делить? Так слушай; ты не сын Изяслава Васильковича. Ты - Миндовгов сын. А мать твоя, верно, княгиня Марья. Так оно и есть. Слушай. Семнадцать солнцеворотов назад я прислужником-вайделотом был у самого Криве-Кривейты в Жемайтии. Сбежал из Новогородка от попов и князя и прибился к ним.

- За каждое слово ты отвечаешь мне головой, - отшвыр. нул головешку в траву Далибор.

- Слушай. Раздрай великий шел тогда повсюду. Из Риги и Мариенбурга жали рыцари, поход за походом. Зола на листьях и на траве лежала в Жемайтии, аки снег. Пруссы бежали за Неман. Ятвязи искали спасения в пущах, живьем зарывались в землю. Аукштайты отсиживались с детьми и женами в своих болотных городах. В Литве резали друг дружку Миндовг и кунигасы Рушковичи. Князь Изяслав сбежал от новогородокских бояр и купцов в Здитов. И дошло тогда до разумных людей: надо, чтоб уцелеть, заод­но держаться. Съехались Изяслав с Миндовгом, целовали крест христианский в новогородокской церкви на вечное согласие. А потом и к Криве-Кривейте поехали...

Волосач умолк: собирался с духом.

- Говори! - тряхнул его за плечо княжич.

- Приехали к Криве-Кривейте, и святой вещун, видя, что реки текут уже не синие, а красные, повелел им, Изяславу и Миндовгу, кровной цепью себя сковать, обменяться на три седмицы женами, чтобы те родили им сыновей. Они и по­клялись под священным дубом, перед Пяркунасом: так, мол, и поступят. Своими ушами слышал я эту клятву, подкладывая дубовые поленья в костер. Своими глазами я ви­дел, как шли княгини Марья и Поята к белым шатрам, что­бы выйти оттуда через три седмицы. И разъехались князья от святого Знича. И родился ты в Новогородке, а Войшелк - в Руте.

- Войшелк? - переспросил Далибор. - Войшелк.

Вещун сорвал пук травы и обтер взмокшее лицо. То ли от волнения пробил иссохшее тело пот, то ли со страху.

- Ешь землю из-под священного дуба на том, что сказал правду, - требовательно глядя Волосачу в глаза, приказал Далибор.

Не сморгнув, вещун набрал горсть серой лесной земли, единым духом проглотил ее. Съел бы и травинку, что налипла на нижней губе, да не заметил такой мелочи. Далибор смотрел на эту травинку, на лицо Волосача, темное от загара, и не знал, что ему делать. Поднял глаза вверх, увидел сквозь не­подвижную листву дуба синие бездонные провалы неба. И надо всем - тишина. Хоть бы кто-нибудь подал голос, хоть бы проскрипел, тернув веткой о ветку, дуб, хоть бы прошелестел в листве ветерок. Но стояла мертвая тишина, а значит, вещун говорил правду. Княжич равнодушно, уже без злости, по­смотрел на него и пошел прочь от священного дуба. Отпустив Найдена в Новогородок, сел на коня и тронул поводья. Куда ехал - и сам не знал. В какую-то осиновую чащобу, в еловый сумрак, где понизу все было заткано бледно-зеленой заячьей капустой. Здесь и там лежали громады истлевших деревьев. Иные, поваленные когда-то бурей, висели на плечах у своих соседей, не касаясь земли. Не один солнцеворот, сгибаясь, кряхтя от натуги, держат на себе живые деревья мертвецов. Конь, испуганно всхрапывая, провез Далибора под одной та­кой аркой, проложил тропу в чаще низкорослых березок, встал перед сочившимся водою болотцем. Княжич, как во сне, спешился, забрел по щиколотки в темно-рыжую, прохладную на глаз воду. В нескольких саженях от него на травяном гнез­де сидела розовоклювая утка-кряква. Увидела человека, за­мерла, свела чуть дрогнувшие веки.

Он был не тем, кем числил себя всегда, вот до этой встречи с вещуном. Руки, ноги, глаза оставались прежними, а кровь... Миндовгова кровь текла в нем!

Заржал конь, окликая хозяина. Далибор, звучно хлюпая по грязи, пошел к нему. И тут же сорвалась с гнезда кряква.

Многое сделалось понятным княжичу, пока он в глубоком раздумье ехал домой. И несхожесть их с Некрасом, и то, отчего мать, обозлясь, называла его, любимого, казалось бы, сына, косоурой, и то, почему отец именно его посылал в Литву к Миндовгу.

Розовая хмарь облаков плыла над землей. Нарастал гул ветра в подступавших к проселку лесах. Далибор свернул в белый березняк, в разлив трав и цветов. Где покинул седло и сел прямо на землю. Конь пасся неподалеку, лениво отмахиваясь хвостом от мух и комарья.

Досадное воспоминание ожгло вдруг душу. Как солнцеворотов семь-восемь назад он, мальчонка, набегавшись за день, пришел в опочивальню к матери, приласкался к ней. Она расчесывала ему самшитовым гребнем волосы, целовала в макушку, и он уснул подле нее, и ему снилось что-то теплое, что-то золотое. А среди ночи тяжелая, жесткая рука разбудила его. Он хотел закричать, но в последний миг язык прилип к гортани: совсем рядом с собою он ощутил горячее отцовское дыхание. Князь Изяслав, приняв сына за жену, пьяновато шептал; "Марьечка, золотце, где ты тут?" И надвигался все ближе, ближе. Как стрела из лука, вылетел Далибор из материнской постели. Почему это вспомнилось? Почему ядовитым цветком всплыла давняя ночь из глубин памяти на поверхность юной одинокой души?

Княжич резко встал, подумал с обжигающей горечью: "Княгинь, когда это сочтут необходимым или хотя бы выгод­ным бояре да попы, ведут на случку, как коров, ведут к быкам из соседней страны". В три прыжка подбежал он к коню, с ходу вскочил в седло - бедный конь аж присел на хвост. Под­нял его нагайкой. Вылетел на зеленую, поросшую мелким сосонником опушку и услыхал голоса, перекрикивание людей. Его искали. Он не отозвался, тихо поехал навстречу. Ехал и гладил конскую гриву, словно просил прощения за нагайку.

- Вот ты где ездишь, княжич, - обрадованно сказал Костка, осаживая своего коня. - А холопа Найдена уже секут лозой на княжьем дворе. Как вьюн, извивается холоп, кро­вавой пеной исходит. Дюже возлютовал князь Изяслав Василькович, что холоп воротился один, без тебя.

- А что со мною содеется, Костка? - властным голосом перебил наставника Далибор. - Или я для тебя по-прежнему сосунок?

Лях озадаченно посмотрел на княжича, усмехнулся уголка­ми губ, низко поклонился. Подумал: "Орленок выпускает когти".

Подъезжая к Новогородку, встретили стайку девчат: венки на головах, одеты во все белое, оттеняющее загар. Волосы у одних как лен, у других цвета воронова крыла. Среди них Далибор заметил Лукерью, сказал:

- Скоро еду в Литву. Что тебе оттуда привезти?

Лукерья вспыхнула, закрыла лицо руками. Она, как и другие, шла босиком, и Далибору бросились в глаза ее маленькие, словно вырезанные из липы, ступни.

- Подвески привези, княжич! И еще у них там есть блестящие бубенчики - все женщины носят! - озорно защебетали девчата. Лишь одна Лукерья молчала. Лях Костка, перегнувшись в седле, погладил ее по голове своею тяжелой рукой, прищелкнул языком:

- Яке у цебе ясны влосы. Ты - красавица.

- А ты уже старикашка, - неожиданно смело отрезала Лукерья и показала Костке язык. Все рассмеялись, и, наверное, громче других Далибор.

- Вот ты какая, - не мог скрыть смущения Костка. - Не так я стар, как тебе кажется. А скажи-ка, - сменил тон, - куда это ты собралась? Неуж вместе с подружками будешь жечь на Темной горе поганский костер, услуживая вещуну? От него, от Волосача, смердит болотом. Все, кто поклоняется Перуну или там Пяркунасу, - пропащие люди. Протя­ни дьяволу пальчик, и он схватит тебя за волосы. А ты по молодости сама идешь к нему в лапы.

Костка смотрел на Лукерью с искренним сожалением, и девушка растерялась, не знала, что сказать.

- Я христианка, - тихо вымолвила наконец.

- Христианка? - сокрушенно усмехнулся Костка. - Душа твоя, как огонь на ветру, клонится то в одну, то в другую сто­рону. У нас, у ляхов и мазуров, христианки ходят в святой костел.

- Это у вас, - осерчал вдруг Далибор и направил своего коня так, чтобы оттеснить Костку от Лукерьи. - Это у вас. А у нас по-другому...

Лях с недоумением смотрел на княжича, а тот разгоря­чился, залился краской, глаза его так и метали гневные молнии. Еще чуть-чуть - и тряхнет наставника за ворот. "Это, похоже, любовь", - подумал проницательный лях, и снова его сердце зашлось от жалости. Теперь уже к Далибору, ибо любить язычницу - то же самое, что целовать га­дюку, забыв про ядовитое жало.

- Пошли, Лукерья, - заговорили девчата. - Пошли.

Взбивая босыми пятками легкую пыль, они стали уда­ляться в сторону Темной горы. Опять послышался веселый смех, беззаботное ойканье. Далибор с тяжелым сердцем, которое будто сжали холодными клещами, прикусил губу. А венок у Лукерьи на голове васильково синел, таял, рас­творялся в зелени лесной дороги.

- Заждались мы тебя, Глебушка! - бросилась навстречу сыну княгиня Марья, едва тот въехал во двор. Он спокойно слез с коня, подошел, спокойно поцеловал ее белую про­хладную руку. И княгиня своим материнским сердцем учуяла, что какая-то, может быть, незримая, малюсенькая трещинка пролегла сегодня между ними, отпечаталась на сыновней душе.

- Завтра же в путь, - было первым, что сказал сыну князь Изяслав. - Даю тебе с воеводой Хвалом три сотни воев. И Костка с холопом Найденом тоже поедут. Высылай вперед дозоры: опять неспокойно в Литве.

В сборах, в хлопотах пролетел остаток дня. Точили мечи и пики, под повязку набивали овсом походные сумы, чис­тили и кормили коней. Те в молоко перемалывали зубами овес, ели с жадностью в предчувствии дальнего, трудного пути. Некрас весь вечер приставал к отцу: отпусти его вме­сте с Далибором. Но князь в конце концов так цыкнул на него, так топнул ногой, что пришлось, проглотив обиду, от­ступиться. Пошел в светелку к матери и там, вдали от чу­жих глаз, пустил слезу.

Усталый, добрался Далибор до своей опочивальни, раз­делся с помощью дворового мальчика-холопа и камнем рухнул на кровать. Под подушкой, набитой тетеревиным и куриным пером, ощутил что-то твердое. Отбросив подушку и увидел небольшую фигурку Перуна, выточенную из мед­вяно-желтого янтаря, и темный, слегка удлиненный шарик. Приказал холопу зажечь свечу, долго вертел таинственный шарик в пальцах и вдруг сообразил, что это желудь, отли­тый из железа. Какой искусник отлил и обработал его? Чья рука и с какой целью положила под подушку? Мать? Но она бы сказала. Да и не станет она, прирожденная христи­анка, придавать значение какому-то желудю, какой-то ста­туэтке, изображающей Перуна. Для нее это смертный грех. Кто же тогда додумался? Сам князь? Холопы? А желудь был как настоящий, особенно его крышечка-шапка. Каж­дую чешуйку, каждую черточку тщательно и с большим старанием положил на металл неизвестный мастер. Была на желуде и петелька, чтобы, продев нитку или жилу, носить на шее. Это, несомненно, был оберег. Но кто и от чего хо­тел оберечь, защитить Далибора? Долго не мог уснуть в эту ночь княжич, а когда уже начали было слипаться веки, тихо вошла в опочивальню мать, села рядом, осторожно стала гладить его голову. В темноте он не видел ее лица, хотел притвориться спящим, но нежные легкие пальцы ветерком пробегали по его волосам. Защемило сердце, И тогда он в молчании принялся целовать матери руки. Со жгучей ост­ротой пришло понимание: впереди у него неизвестность, опасная дорога, возможно, даже страдания и кровь, и обо всем, что ему выпадет, материнскому сердцу болеть до по­следнего удара. Еще нежнее и горячее стал целовать ее ру­ки. Она заплакана. Тихие теплые слезы капали ему на лицо. Мать молча поплакала, молча вышла. Легкий белый силуэт мелькнул в проеме двери. Все поглотила ночь. Долгие де­сятилетия спустя, перед лицом своей кончины сын будет проклинать себя за то, что не шепнул ей тогда: "Мамочка... мама".

Обновленным солнечным светом занялось небо, и Дали­бор с Хвалом повели дружину от Новогородка в направле­нии литовских лесов. Едва булыжник мостовой и камень городских строений сменился разливом трав и цветов, у Далибора отлегло от сердца, забылись ночные терзания. С жадностью смотрел княжич окрест. Все ему было интерес­но и мило: и ручьи, с веселым перезвоном спешащие влиться в Неман, и семьи дубов в поле, и зеленая стена ле­са, которая вскорости поглотила дружину. В последний раз оглянулся он на Новогородок, увидел блестящий купол церкви, крепостную башню, вал и на склоне его взлохма­ченное ветром дерево. Вот оно облегченно уронило зеле­ные ветви - почудилось, будто кто-то прощально махнул рукой.

В одной-двух верстах впереди дружины шла чата на са­мых быстроногих конях. Если путь был свободен и ничто не настораживало чатников, они разжигали на лесистых взгорках большие костры с белым дымом, если же возни­кала нежданная преграда или угроза нападения - с черным.

На второй день похода повредил ногу холоп Найден. По­вел поить коней к лесному озерцу и угодил в самолов - для таких у новогородокских охотников есть особое название: ступица. Самолов искусно замаскированный травой и све­жими листьями, поджидал волка либо лису. А напоролся на него незадачливый холоп и со страху заверещал на весь лес. Подбежали Далибор с Косткой, княжич спросил, сжимая меч:

- Что с тобой?

- Леший за ногу схватил, - закатывая глаза, вяло ответил Найден. Он сидел на земле и старался не смотреть на свою защемленную между двух дубовых плах ногу: был уверен, что ее держат зубы нечистого. Далибор со смехом обрубил гибкие лозовые прутья, стягивавшие пасть ступицы. Холоп вырвался, запрыгал на одной ноге подальше от проклятого места. Все, кто наблюдал эту картину, захохотали, заулю­люкали: "Ату его! Ату"!" Воевода же Хвал распорядился усилить передовой дозор: коль есть в лесу самоловы, зна­чит, и хозяева их недалеко. Найдену обложили лодыжку сухим чистым мхом, обмотали белой холстиной и посадили парня на коня: идти он не мог.

- Прости меня, дурня, княжич, - мямлил плаксиво, - я за тобою должен присматривать, а не торчать в седле, как еловая колода.

- Бросить бы тебя в пуще комарам на съедение, тогда бы разул глаза, смотрел бы, куда ногу ставишь, - вместо Дали­бора жестко оборвал его стенания Костка.

На сухом бугре среди леса наткнулись на множество камней - больших и поменьше, - образовавших некое по­добие людского поселения.

- Боярские могилы, - прошел говорок среди воев.

Далибор и раньше видел такие нагромождения камней, когда ездил с отцом в Вевереск.

- Что за народ тут лежит? - спросил у Костки.

Лях только пожал плечами. Никто не знал ответа. Ясно было одно: самые большие камни стоят в головах и в ногах покойных.

- За грехи свои наказаны все эти люди, - уверенно зая­вил вой по имени Вель. - Гостил я в вотчине боярина Еремы. Так там озеро есть, глубокое, дна не видать. Сказывал боярин, что прежде на месте озера была велми богатая весь. Пришел туда Бог в обличье старого нищего и попросил, чтобы накормили его. Но никто не пожалел старика, крош­ки никто не подал. Разгневался Бог на люд тамошний, хо­тел всех до единого покарать. Да нашлась одна женщина, Пожалела нищего, дала ему поесть и еще каравай хлеба на дорогу. Бог и шепнул ей: "Собирайся и поскорее уходи от­сюда. Только чур: не оглядываться". Пошла женщина, да уже за околицей вспомнила, что серп в хате забыла. Не выдержала, глянула назад через плечо. И сразу на месте ве­си вода разлилась, озеро забушевало, а сама женщина валу­ном обернулась. Всех же прочих Бог обратил в камни и разбросал по высокому берегу. И по сей день они там ле­жат, вот как эти. - Вель пнул носком кожаного сапога обомшелый камень.

- Как лев плотоядный карает шакалов, так и Христос по­карал безбожников, - заключил Костка.

Все глуше становился лес. В иных местах приходилось мечами и секирами прокладывать путь в сплошной дикой чаще. Вои выбивались из сил. Кони тревожно храпели. Пот слепил глаза.

Но и в этих, казалось бы, вымерших дебрях угадывалось присутствие человека. Во всяком случае, люди бывали здесь, а возможно, и сейчас кто-нибудь следил за новогородокцами, прячась совсем рядом. Вот под лучом солнца невзначай пробившимся сквозь навись ветвей, вспыхнул, ожил до этого неприметный лист. А лист ли? А не устремлен ли на тебя настороженный человеческий взгляд? О том, что этот лес далеко не так безлюден, как кажется, свиде­тельствовал и самолов, в который угодил Найден, и тот ка­мень над ручейком, из которого Далибор зачерпнул при­горшню воды. Он уже распрямился, когда увидел в траве у берега этот камень, на котором неведомой рукой были вы­биты след босой ноги и подкова.

Совсем худо пришлось новогородокской дружине, когда расходилась непогодь. Какая там дорога была в лесу, но дождь доконал и ее. Подвязали коням хвосты, чтобы не та­щили на себе грязь. Дождь набирал силу, лавиной обруши­вался на лес. Глухой бесконечный шум пугал людей и ко­ней.

На ночлег воевода Хвал остановил дружину в негустом березнике, что светлым окном врезался в хмурую стену старых елей. Зашипели, неохотно разгораясь, костры. В густеющих сумерках увидели,. как грузно прошествовал неподалеку громадина-зубр: три человека уместились бы промеж его рогов. Он сопел, крушил валежник, серчая на людей, нарушивших его одиночество, но подбежать к кост­рам, расшвырять, затоптать их не отважился и скрылся за деревьями - этакая живая гора.

Найден, прихрамывая, помог Далибору раздеться, при­нялся сушить над огнем одежду - сперва княжичеву, потом свою. Растянули под густой елью походный, из шкур, кос­тер, застлали землю ветками, лапником, а поверх положили волчьи и медвежьи шкуры. Далибор, укрывшись толстым войлочным одеялом, ждал, когда холоп принесет жареную турью печень с молоком - любимое блюдо новогородокских князей. Потом вместе с Косткой прочли вечернюю молитву. Лях, погасив свечу, - она, воткнутая в звериный рог, скупо освещала вход в шатер, - пошел спать в отве­денный им с Найденом шалашик. Далибор же устало рас­тянулся на теплых шкурах и вдруг спиною ощутил что-то твердое, округлое. Дрогнуло сердце. Он вскочил было, но тут же опустился на колени, стал впотьмах осторожно ощупывать растопыренными ладонями свое ложе. И сразу нашел то, что искал. Еще не видя предмета, который держал в руке, княжич уже знал, что это желудь. Опять таинственный железный жедудь! Сначала хотел позвать Найде­на чтобы тот зажег свечу, но передумал. Бесшумно подкрался к костру, подул на красные еще уголья, стал разгля­дывать находку. Этот желудь был как родной брат того, такая же искусная работа, так же венчает его чешуйчатая крышечка-шапка. Тускло поблескивал желудь в последнем свете костра и, казалось, холодил ладонь. Кто же подложил его? Найден? Костка? Зачем подложил? Во всем этом должен быть какой-то смысл. Почему загадоч­ные желуди преследуют его, Далибора? Княжич с внезап­ной яростью размахнулся, хотел запустить желудем в сы­рой ночной лес, но уже на излете руки некая сила заставила его остыть, задуматься. Он вздохнул, тихо прошел в шатер, лег. Конечно же, этот желудь не что иное как оберег, та­лисман; кто-то хочет отвести от него, княжича, беду. В прошлый раз он не придал находке значения, что не оста­лось незамеченным: на-ка тебе второй желудь. Избавится от этого - получит третий... Обереги надо носить на груди, у сердца, но он, Далибор, не язычник, на груди у него хри­стианский крест. Нашарил в темноте свой широкий поход­ный пояс, украшенный золотыми и серебряными заклепка­ми, расстегнул кисет для огнива, положил желудь туда.

Чуть свет снова пустились в путь. Через какое-то время Найден подозвал Далибора:

- Княжич, сюда!

Далибор подъехал, видит: холоп с просветленным лицом склонился над громадным муравейником.

- Чего тебе? - недовольно спросил Далибор.

- Смотри! - чуть ли не на шепот перешел Найден, кивая на верхушку рыжевато-бурого кургана. Диво-дивное пред­стало взору княжича: сотни муравьев выползали из дырочек-ходов, и у всех на спине были крылья. Немного погодя этот светлокрылый рой снялся с муравейника и полетел.

- Раз в солнцеворот и у муравьев отрастают крылья, - словно радуясь чему-то, сказал холоп, провожая взглядом на удивление беззвучный рой. Потом объяснил: - Это му­равьиные князья и княгини. Теперь сядут где-нибудь, от­грызут ненужные больше крылья, выроют ямки и отложат туда первые яйца. Глядиш, новый муравейник, новый город вырос. Раз в году и муравьишка бывает крылат, - с каким-то умилением повторил он.

Далибор строго посмотрел на холопа ("Еще один настав­ник сыскался!") и вдруг представил себе, как увалистый, но крылатый Найден летит над лесом, над полями, над морем, летит, оставляя его, княжича, без своего холопьего попече­ния. "Улетел бы и даже не оглянулся", - подумал со зло­стью и приказал Найдену:

- Держись за мною и не суй нос куда не надо!

Остались позади отгорья Новогородокской возвышенно­сти, пошла лесистая равнина. Дни стояли долгие, знойные. Ночи же с их прохладой были коротки, в две соловьиные песни. Вот-вот должна была показаться река Рута. Где-то тут, в городе с тем же названием, сидел Миндовг. Далибору не терпелось увидеть грозного литовского кунигаса: для этого, кроме всего прочего, у него были свои причины.

- Скорее! - время от времени подгонял он воеводу Хвала.

- Не надо бежать впереди своих коней, - строго и реши­тельно отвечал воевода, покусывая свой выгоревший ус, что у него означало высшую степень недовольства.

- Костка говорит, что нам надо спешить, не то не заста­нем Миндовга в Руте.

- Костка? - переспрашивал Хвал и, недобро усмехнув­шись, уходил от прямого ответа: - По чему распознают ля­ха? У него на пузе бляха.

Зол был воевода на Костку, ибо видел, что тот в большом почете и милости у князя Изяслава Новогородокского, обойдет, гляди-ка, и его, Хвала. Далибор хотел было в оче­редной раз осадить зарвавшегося воеводу гневным словом, но в это время несколько воев схватились за свои луки и с криком "Кукушка!" навели их на густолапую и в то же время высокую ель. Далибор еще ничего не успел сообра­зить, как с ели, ломая сучья, свалился и грохнулся наземь светловолосый юный крепыш. Он тут же вскочил на ноги, рванул дубину-мачугу, висевшую у него на кожаной петле через правое плечо. Но ему заломили руки, отняли мачугу, а он знай хватал ртом воздух. Само собой, это был литвин. Плотный, широкоплечий, с прямым, как почти у всех его сородичей, носом. На нем была белая льняная рубаха с длинными рукавами - по-литовски маршкиняй, - пе­репоясанная узким кожаным ремнем с бронзовыми бляш­ками. Стоял перед воями босой, кожаные же, с длинными голенищами сапоги - куда в таких лезть на дерево! - висе­ли на перевязи через левое плечо.

- Кому служишь, "кукушка"? - спросил его воевода Хвал.

Воевода, как и большинство бывалых мужчин-новогородокцев, неплохо знал литовский язык, никогда не брал с собою толмача.

- Мой господин кунигас Миндовг, - ответил светловоло­сый юноша.

- Дым! - в один голос вскричали вдруг вои.

И верно: с самой верхушки ели, под которой шел допрос, врезался в небо изогнутый рог черного дыма.

- Твоя работа? - хмуро глянул на пленника воевода.

- Моя. Кунигас Миндовг должен знать, что к Руте при­ближаются чужие люди.

Далибор жадно вслушивался в речь литвина. Отдельные слова он понимал. Родным, знакомым светом вспыхнули они в потоке чужого языка. Так бывает в серый ветреный день, когда солнце то проглянет на небе, то снова спрячется в черноте туч. Видимо, не зря люди, постигшие мудрость старинных пергаментов, говорят, что когда-то, много веков тому назад, Литва, Новогородок и вся прусская славянщина были братьями по языку и по вере. Это было в те времена, когда одним и тем же голосом пел им свои песни вековеч­ный лес, когда дикие кони и дикие коровы паслись на за­литых солнцем сочных лугах, не зная принуждения со сто­роны человека. Это было, когда Перун и Пяркунас сидели в обнимку на высокой горе под священным дубом, а в пора­бощенной Римом Иудее еще не родился Христос.

- Меня зовут Гинтас. Я дружинник кунигаса Миндовга, который ведет сейчас большую войну против своего брата кунигаса Давспрунка, - говорил между тем воеводе Хвалу раздосадованный своей промашкой юноша. - Когда вер­нусь в Руту, кунигас жестоко накажет меня.

- За что? - не понял или сделал вид, что не понимает, Хвал.

- Я попал в полон к чужакам.

- Мы не чужие, - возразил Хвал. - Мы вои новогородокского князя Изяслава Васильковича. Не с мечом, а с медом, хлебом и солью идем мы в Литву к кунигасу Миндовгу, чтобы побрататься с ним, чтобы общим щитом прикрыться от татарских арканов и тевтонских арбалетов. Я дам тебе серебра, Гинтас. Я скажу кунигасу, что ты показал себя храбрым, как пущанский тур, и остроглазым, как ястреб. Ты ведь зажег сигнальный огонь.

- Не надо серебра, все равно оно пойдет нашему кунига­су. Отдайте мне мачугу, - попросил Гинтас.

Ему отдали боевую дубину, и он коснулся ее губами. Длин­ные волосы, стянутые на лбу и на висках кожаным ремешком, взметнуло ветром. Он резко тряхнул головою, отбрасывая их с лица, и в упор посмотрел на Далибора. Настолько синих глаз княжич еще не видел. У Лукерьи из новогородокского посада (Далибор невольно вспомнил о ней) глаза тоже были синие, так и лучились. Но то была мягкая теплая синева. У Гинтаса же во взгляде был синий лед, синяя стынь. "Не одну девичью душу взял он в полон этой синью", - подумал княжич. В остальном же, как отметил он, молодой литвин почти ничем не отличался от новогородокцев. Это не татарин из Алтын-Орды, от кото­рого за десять верст пахнет степью. Одень его по-новогородокски, дай в руку копье, посади на коня - вполне сойдет за дружинника князя Изяслава. "Мы похожи, - обрадо­вался своему открытию Далибор, - похожи, как из одного леса медведи".

Черный дым от сигнального костра, зажженного Гинтасом, заметили в Руте. Дружине воеводы Хвала на подходе к городу путь преградили конные литвины. Всадников было сотни четыре, если не больше. Они размахивали мечами, мачугами и по своему обыкнове­нию стали брать новогородокцев в кольцо, обтекать с обеих сторон.

- Сам Войшелк вывел дружину, - встревоженно ска­зал Гинтас, ехавший рядом с Далибором. - Значит, ку­нигас Миндовг в Руте. Без семьи, без сыновей он не трогается с места. Знает: попадись они в руки Давспрунку - быть беде.

Голос у молодого литвина дрожал. Далибор с недо­умением смотрел на него: неужели этот богатырь, этот стипруёлис, как говорят на Литве, настолько боит­ся своего кунигаса? Впрочем, не гоже ходить в чужой монастырь со своею свечкой. На всяком небе своя звез­да светит.

Воевода Хвал между тем приказал трубить в трубы, бить в бубны. Сам же в знак мира и добрых намерений слез с коня, достал из ножен меч и воткнул его в землю. Войшелк с несколькими своими приближенными тоже спешился. Это был, если довериться первому взгляду, молодой чело­век одних с Далибором лет, высокий, темноволосый, со строгим загорелым лицом и неожиданной мягкостью в проницательных живых глазах. На голове у литовского княжича красиво сидела шерстяная зеленая шапочка, отде­ланная по краям бронзовым плетением в виде ромбов и треугольников. Грудь защищала железная, с коротким ру­кавом, кольчуга. Поверх нее был надет красный, подбитый легким белым мехом плащ, застегивавшийся фибулами на правом плече. Фибулы были богатые, крупные, с головками в форме маковых коробочек.

Далибор смотрел на ладную фигуру и красивое убранст­во Войшелка, и все или почти все, что видел, нравилось ему. Особенно же эта шапочка - мирная, домашняя. Чуть поодаль стеною стоят суровые вой в железных шлемах и кольчугах, а на голове у княжича, их вадаса, эта забав­ная шапочка. Как беззаботная ласковая пичуга в стае ворон.

- Откуда вы и к кому? - по-юношески высоким голосом обратился Войшелк к Хвалу и Далибору, уже стоявшему рядом с воеводой.

Хвал расправил кожаной перчаткой усы.

- Мы, как ты видишь, княжич, вои славного Новогородка, слуги храбрейшего князя Изяслава Васильковича. Вот это, - он положил руку на плечо Далибору, - наш княжич Глеб Изяславич.

Далибор с достоинством склонил голову. Войшелк по­клонился в ответ.

- А идем мы в славный город Руту к славному кунигасу Миндовгу, - продолжал воевода. - Прими, княжич, дары Новогородокской земли.

По его знаку безусые подручные из младшей дружины принесли сундучки с драгоценными камнями и серебром, меха черных и обычных лис, богато отделанные чаши для меда и вина, ловчих соколов - каждый в клетке из медной проволоки с атласным колпачком на голове, привели двух боевых коней под красными с прогибом седлами и проши­тыми золотой нитью попонами. Потом воевода Хвал на широком цветастом ручнике поднес Войшелку меч со сло­вами:

- Прими этот меч, этот кардас, закаленный в трех ог­нях, купаный в черной, синей и красной крови. Пусть не согнется он до того часа, когда вайделоты разожгут погре­бальный костер, когда искры взовьются вместе с душою в небо, а смертное тело ляжет вместе с углем, золою и при­носившим только победы мечом в землю.

У Войшелка радостно полыхнули глаза. Он поцеловал меч, потом Хвала и Далибора, растроганно произнес:

- Когда зазвонят в колокол ратный, встану я с этим ме­чом за Литву и Новогородок! Идемте же, побратимы, Рута ждет вас.

И тут же, словно услыхав каким-то чудом эти слова, за земляным валом и бревенчатым палисадом Руты ударили колотушками по дубовым доскам, подвешенным на верев­ках из звериных жил, короче - ударили в била. Их торжест­венно-тревожный голос полетел над рекою Рутой, над пу­щами, над болотными хлябями. Дружины Хвала и Войшел­ка уже вместе продолжили путь...

Город Миндовга и впрямь ждал их. Песчаная река дороги влилась в мощные дубовые ворота, врезанные в вал. Ворота щетинились угрожающими клыками кабанов и волков, вбитыми в темное от дождей и дыма дерево. Фигура Пяркунаса, выпиленная из толстого дубового комля, венчала все это сооружение. Бог-громовержец, сжимая в руке ог­ненную небесную стрелу, пристально взирал на всех, кто въезжал и входил в принадлежащий ему и Миндовгу город. По обе стороны ворот горели негасимые костры, обращая в черную золу дубовые поленья. Над кострами были воздвигнуты навесы, чтобы ни дождь, ни ветер не смогли сбить священное очистительное пламя. Вайделоты и вайделотки в белых одеждах лили в костры смолу-живицу, бро­сали хворост. Знич, вечный огонь, не должен был погас­нуть, исчезнуть, как не угасает солнце, как не угасают сест­ры его, падучие звезды-знички, над Новогородком и Лит­вой. Догорит одна, глядь - летит вслед за нею вторая, раз­брызгивая золотистый свет в ночном бездонном небе. Из мрака могил виден сынам наднеманских пущ этот свет. Не­бо на восходе и небо на западе озарены им.

Неподалеку от ворот стояла дубовая башня-бакшта вы­сотою в пять копий. На нее в торжественный, судьбонос­ный час восходил главный священник (а таковым в Руте был кунигас Миндовг), чтобы объявить народу волю богов. Помимо Пяркунаса, бога войны, властелина молний и верхних вод, тут почитали Калвелиса и Мянулиса, а также бога бурь и ветров Вейяса. Поклонялся здешний люд и Лауме - богине, которая славилась необычайной красотой, жила на облаке и после дождя распускала на себе пояс - яркую семицветную радугу.

Рядом с бакштой рос дуб - единственное дерево, кото­рому было дозволено войти в город. В одну из гроз Пяркунас пустил с неба стрелу и опалил дубу голову. Считалось, что тем самым он указал на своего избранника. Дуб, холм, молния, огонь, меч, конь - таковы были испокон веку здешние святыни.

И лишь два человека в языческой Руте тайно молились Христу: Миндовгова жена Ганна-Поята, дочь тверского князя, и Войшелк. Была у них своя каморка, где висела икона и горели восковые свечи и о которой знал один Мин­довг. Узнает о ней и Далибор, но это позже.

Посланцы Новогородка спешились, прошли вблизи свя­щенных костров. Далибор слышал, как один из вайделотов, обращаясь к костру, говорил: "Хвала тебе, Огонь, Сын не­ба, Отец всего сущего, разрушитель твердого, противник холодного".

Рута стояла на высоком речном мысу, отгородившись от поля валом из дубовых и сосновых клеток-горок, доверху набитых глиной и камнями. У подножья вала змеился глубокий ров, наполненный зеленоватой теплой водой. Там драли горло лягушки.

Улица, ведущая к двухъярусному княжескому терему, была выстлана широкими деревянными плахами. По обе стороны ее тесно стояли дома бояр и старших дружинни­ков, мастерские ремесленников. Хибарки челяди лепились к терему, как моллюски-прилипалы - к корабельному дни­щу. Тут же была большая конюшня для войских коней.

Далибор с воеводой Хвалом и Косткой шли к Миндовгу. Вот-вот княжич увидит грозного кунигаса, от одного взгля­да которого многие, если верить слухам, падали без чувств.

К его удивлению, Миндовг встретил новогородокцев не в своем роскошном тереме, а в простой хижине-нумасе, в ка­ких от веку жили и живут те из его соплеменников, кото­рые ходят за сохой. Скромный нумас, бревенчатый, с четы­рехскатной соломенной крышей, стоял впритык к стене бо­гато изукрашенного терема. Посланцы переглянулись. Ко­стка, хмыкнув в усы, прошептал:

- Медведь, чем его ни прельщай, все прется в свою бер­логу.

"Незнакомому человеку смотрят сперва в глаза, а потом уж в уста", - вспомнил Далибор, очутившись перед Мин­довгом. Глаза у кунигаса были редкого темно-зеленого цве­та, с легким прищуром и такие острые, такие жгучие и цеп­кие, что и правда делалось жутковато. Они, как щупы, дос­тавали до самого дна души. О людях с таким взглядом го­ворят, что мать после родов купала их в кипятке. Губы у кунигаса были яркие, пухлые, выступали вперед, посечен­ные сверху вниз бороздками-морщинами. Темная с рыжей подпалинкой борода обрамляла смуглое лицо. Когда новогородокцы вошли, Миндовг заколыхивал в люльке своего самого младшего сына Руклюса, которому шло еще только первое лето. Люлька была сделала из двух луков, обтяну­тых теплой мягкой овчиной, и подвешена к потолку нумаса на серебряном крюке. Руклюс хныкал, тоненьким голосом выводил что-то свое, младенческое. Откуда ему, сосунку, было знать, что колышет его, добивается, чтобы он затих, уснул, самый суровый из мужчин Литвы? Растерянные мамки-кормилицы безмолвной стайкой теснились за спи­ной у кунигаса. Как охотно бросились бы они успокаивать малютку-княжича и успокоили бы, развеселили, зацелова­ли, но, как скала, возвышался между ними и люлькой Мин­довг. Они принялись было о чем-то тихонько шептаться, но одного взгляда кунигаса хватило, чтобы разговор оборвал­ся.

"Неужели этот человек мой отец? - с волнением и какой-то мукой думал Далибор, ощупывая вопрошающим взгля­дом не очень-то видную фигуру кунигаса. - Неужели час­тица его крови течет во мне? Он подавляет волю людей не тяжестью руки, а жесткостью глаза. Как это о нем сказал Гинтас? "Ближе к князю - ближе к смерти".

Миндовг между тем в гневе оттолкнул от себя люльку, та поплыла, полетела, и из нее летел плач маленького Руклюса. Кормилицы сразу же, как спущенные со сворки, кину­лись к люльке.

Вышли из нумаса во двор, стоя на крыльце терема, вла­ститель Руты принял дары Новогородокской земли. Было видно, что те ему пришлись по душе. Он заулыбался, тем­но-зеленые глаза посветлели.

- Я щедро отдарю вас, достопочтенные, - пообещал ку­нигас и спросил у Далибора: - Как поживает мой брат князь Новогородка Изяслав?

- Князь Изяслав шлет тебе привет, храбрый из храбрых, - взволнованно ответил Далибор. - Он велел передать тебе, что Новогородок и Литва - два желудя с одного священно­го дуба, что против любых угров, против вражьей силы мы должны быть заодно, как самые близкие родичи.

Сказал так и с досадой заметил, что голос его внезапно дрогнул и на последних словах как бы вильнул в сторону. Так ранней весной на подтаявшем снегу теряют наезжен­ную колею тяжело груженные сани. "Неправда, что он мой отец, - решил про себя Далибор. - Это все наплел, насочи­нял проклятый вещун. Ворочусь в Новогородок и сверну ему, как ошалевшему петуху, шею. Я ничуть не похож на Миндовга, ни капельки. Будь он моим отцом, он бы знал об этом, он бы как-то по-другому глянул на меня, сказал бы что-нибудь такое... особенное..."

- Отрадные для слуха слова передал ты мне, княжич, - молвил Миндовг. - От Немана до Рубона гремит слава Но­вогородка, все страшатся меча князя Изяслава. Ходил я с твоим отцом на Мазовию, знаю силу новогородокских дружин. А у меня на Литве ноне худо. Кровь течет, как бо­лотная вода. Я, кунигас, в лесу, как мышь под веником, хо­ронюсь от своих недругов. - Он скрежетнул зубами. - Мой брат, гнойноглазый Давспрунк, с его сыновьями-недоносками Товтивилом и Эдивидом хочет меня, как лося, загнать в ловчую яму, хочет, чтоб я хрипел, извивался на заостренных кольях, которые пробьют мне грудь. Вместе с безухим Выконтом - а ухо Выконту, знаешь, конь сжевал, когда он, мертвецки пьяный, валялся на снегу, - хочет Давспрунк подмять под себя Литву. Всю Литву! - Миндовг потряс перед собою кулаками. - Скорее Неман потечет вспять, чем я покорюсь им. Так что хорошие слова ты при­нес мне, княжич Глеб. Меч Новогородка и мой меч сокру­шат все! Дай я поцелую тебя за это.

Он в мгновение ока скатился с крыльца, облапил Дали­бора сильными цепкими руками. Тот прямо онемел от не­ожиданности. Шершавые губы Миндовга, его жесткая черно-рыжая борода теркой прошлись по щеке. И тут Далибор увидел нечто такое, от чего зашлось сердце, а в горло слов­но сыпанули раскаленным песком: на бугристой загорелой шее кунигаса на тонюсенькой серебряной цепочке висел железный желудь, точь-в-точь такой, как тот, что лежал в кисете у Далибора. Они были, как две пчелы из одной бор­ти. У княжича пошла кругом голова, и он, чтобы не упасть, сел на крыльцо. "Напугал, литовский медведь, дитенка", - подумал, известное дело, Костка и, без лишних церемоний отстранив плечом Миндовга, бросился к княжичу. Но тот уже овладел собою, сухо бросил наставнику:

- Стой, где положено, когда разговаривают кунигас Лит­вы и новогородокский княжич.

IV

Миндовг не сегодня и не вчера надумал объединить под стропилами, под крышей единой державы всех, кто покло­нялся Криве-Кривейте, связать в один сноп колосья, ка­чавшиеся до этого каждый сам по себе. Литва, Жемайтия, Ятвязь, Земгалия, Пруссия с их густонаселенными землями давно не давали покоя кунигасу, который пока что сидел в своей маленькой деревянной Руте и едва успевал отбивать­ся от соседей-соплеменников. Они лезли со всех сторон, вытаптывали его нивы, убивали, уводили с полоном его людей, жгли веси - каймасы. Он скрипел зубами от ярости, как раненый, затравленный вепрь. В последнее время дело дошло до того, что по ночам ему снилась красная трава, красные деревья, увешенные человеческими черепами.

Задумывался ли он над тем, какое государство хочет иметь и чего это будет ему стоить? Незадолго до него ги­гантскую державу создали Чингисхан и Батый, залив кро­вью Азию, растоптав своею конницей половину Европы. Она была как перекати-поле, эта держава, - катилась с вос­тока на запад, подминая под себя все живое, вовлекая в свое неудержимое движение многочисленные племена и народы. Стоном стонала израненная копытами земля, а сам Чингисхан, "сотрясатель Вселенной", как называли его, умирая, пожелал быть похороненным так, чтоб его могилу не могли отыскать потомки. "Сотрясателя" зарыли посреди широкой степи, а по тому месту, где он наконец обрел по­кой, пропустили тысячные табуны. Ни камня, ни кургана не осталось после него. Почти таким же способом ушел от объяснений с потомками после своей кончины завоеватель Рима Аларих: перекрыли плотиной реку, на осушенном дне вырыли могилу и снова пустили воду. Плещет река, катит волны, и поди догадайся, что на глубине, куда не достает взглядом солнце, спит вечным сном тот, кто с одинаковым упоением дробил камень крепостных стен и людские кости.

Островок земли, на котором обосновался Миндовг, со всех сторон окружали сильные, воинственные соседи: Полоцек, Менск, Новогородок, Нальшанская земля, которой правил Довмонт. Это было первое, самое тесное кольцо. Но кунигас Руты наметанным глазом воителя и дипломата ви­дел и второе - более просторное, но не менее жесткое. На юге, за Пинскими болотами, - Галицко-Волынское княже­ство, земли которого объединил под своею державной ру­кой Даниил Галицкий. На западе, за Жемайтией, где в сво­их городах сидели в немалом числе кунигасы и кунигасики, стоял железной ногою Тевтонский орден. Не посчастливи­лось пруссам, этим "голубоглазым людям с румянцем на щеках и длинными волосами", как писал о них Адам Бре­менский. Наблюдательный немецкий хронист отмечал, что пруссы весьма доброжелательны, охотно помогают тем, кто терпит бедствие на море либо подвергается нападению пи­ратов. Они едят конину, кобылье же молоко и кровь упот­ребляют в виде хмельного напитка. Серебру и золоту прус­сы не знают цены. Вовсе не ценят великолепные меха, кои­ми обладают в избытке, - с легкостью обменивают их на одежду из шерсти. Не повезло же пруссам в том, что к ним присоединился Тевтонский орден и, как рысь впивается и шею лосю, впился в прусские земли. Между ними идет не­скончаемая война. Если пруссы не выстоят, Орден выйдет на Неман, и Криво-Кривейта лицом к лицу столкнется с ла­тинским Христом. Уже столкнулся, ибо оставил священ­ный дуб в Ромове и подался в жемайтийские прущи искать взамен другой.

С далекого юга слышится дыхание Золотой Орды. Степ­няки сломали хребет Киеву, содрали золоченые крыши и купола с русских церквей. В любой миг неудержимым бес­нующимся валом их тумены могут ринуться с Днепра на Неман. Есть такая ужасная смерть, такое наказание: чело­века расплющивают двумя толстыми дубовыми досками. У Миндовга не проходило ощущение, что он сам, его семья, его народ подвешены меж неумолимыми досками Ордена и Орды. Остановить их, сломать убийственный механизм можно только одним способом: собрав большую объеди­ненную силу. Но откуда взяться этой силе, ежели в малень­кой Литве, в этом красном Миндовговом яблочке, завелись ненасытные злые черви? Они точат яблоко, сердце Миндовгово точат, Давспрунк с Товтивилом и Эдивидом, Выконт, Рушковичи, Белевичи... Правда, Рушковичи уже не в счет, с ними Миндовг расправился, хотя и ездили когда-то вместе в Галич на переговоры с русскими князьями. Рас­правился с присущей ему жестокостью. Велел у каждого из мужчин их дома вырезать из живого тела по куску мяса. Вырезали, поджарили, и тогда последовал приказ: брату есть мясо брата. В страхе перед новыми, еще более жутки­ми мучениями братья не посмели отказаться и, как канни­балы, были забиты мачугами. Только богам и кунигасам дано высоким небом право даровать людям жизнь или смерть. Это Миндовг знал твердо, к этому был приучен сызмалу. Не выпадало оставаться добреньким, как дитя в колыбельке. Жизнь научила оглядке и жестокости. Выжи­вал под солнцем сильнейший или тот, кто умел быстро­-быстро бегать, не оставляя следов. Бегать - это не значило спасаться бегством, это был вопрос тактики. О трусах Миндовг думал с брезгливостью. Он любил сильных духом людей. Эти люди подобны огню, сокрушающему все живое на своем пути. Он сам хотел сделаться и сделался человеком-огнем, которого боятся враги и слушаются друзья. Жестокость была разлита в природе. Молния безжалостно расщепляла дубы. Волк резал овцу. Снег валил на теплые весенние цветы. Рысь - тигр здешних лесов - отнимала жизнь у косуль и лосих. Трехлетнему Миндовгову брату Монтвиле петух, привезенный от индусов, выклевал зрачок в глазу - решил, что это блестящий камешек. Нельзя было раскисать, как сыроежка под дождем, ждать, пока кто-то придет и прикончит тебя самого и всех твоих близких. Миндовг не однажды посылал в дар своим воинственным соседям медоносную борть. В Литве, когда ищут дружбы, всегда дарят пчел. Возможно, потому, что пчела трудолю­бива, богата и никогда не даст себя в обиду. Соседи от пчел не отказывались, но все равно плели сети заговоров, вреди­ли на каждом шагу. Как-то Миндовг послал к Товтивилу своего лучшего воеводу, человека исполинской силы Гедруса. Товтивил с Эдивидом щедро потчевали воеводу ме­дом и жареной дичью, а потом кто-то из Товтивиловой ох­раны (даже имя его неизвестно) обнял захмелевшего Гедруса, спросил: "Где у тебя сердце?" - "Тут", - похлопал доверчивый великан себя по груди. И негодяй по самую рукоятку всадил длинный нож точнехонько в указанное ме­сто. Нелепая смерть воеводы потрясла Миндовга. "Сам се­бя проспал", - были первые слова кунигаса, когда он услы­хал, что Гедруса нет в живых. И опять пламя войны пока­тилось по Литве. Искры же от нее долетали до Деволтвы, Дайнавы, Нальши, осыпали землю Зеленых Дубов и Чер­ных Ужей. Миндовг начал лихорадочно укреплять Руту и свои многочисленные лесные городки-пилькальнисы, ибо уже разбежались по всем тропам вражеские людорезы и людоловы. До недавних пор свои укрепления литвины строили из дерева, песка и камня, но камни валили просто кучей, не зная, как скреплять их, связывать воедино. Новогородок открыл им секрет известкового раствора, цемянки. Товтивил с Эдивидом, обжегшись у таких стен, принялись жечь окрестные веси, хватать в полон Миндовговых койминцев. Рутский кунигас отвечал тем же и бес­сонными ночами думал, сгорая от гнева: "Погодите, скоро так ударю - черные искры посыплются из глаз!" Вот поче­му с такой радостью встретил он дружину, пришедшую из Новогородка. Теперь удача и власть не выскользнут у него из рук: крепкое плечо подставлял ему князь Изяслав.

Весело было в Руте наступившей ночью. На гигант­ских кострах жарились дикие кабаны и лоси. Миндовг с Войшелком и своими воеводами, Далибор с Хвалом и Косткой сидели за богатыми столами под открытым не­бом, пили мед, ромейское вино и светлое литовское пи­во - алус. Миндовг со смаком ел лосиные губы в уксу­се, бросал быстрые взгляды то на Далибора, то на Хва­ла, и в темно-зеленых глазах его вспыхивали жгучие ис­корки.

- Почему сам князь Изяслав не приехал? - положил он тяжелую руку Далибору на плечо.

- К князю Даниле Романовичу в Галич собирается, - от­ветил тот.

Пальцы Миндовга сжались, и уже кулаком он отсчитал дюжину позвонков у княжича на спине, словно пробуя на прочность его хребет. Потом вскочил из-за стола, велел Войшелку:

- Зови дружинников! Пусть гости послушают наши дай­ны.

Пришло десятка полтора молодцев, стали полукругом, запели. Под ночным небом, под дымчато-серебристыми об­лаками широко поплыло:

Сёння п’ём мы піва,

Ну, а заўтра выйдзем

На рубеж yropcкi.

Вінныя там рэкі,

Яблыкі на дрэвах

Чыста залатыя.

Миндовг подбежал к поющим, втиснулся между ними, положив им руки на плечи, пропел, вопрошая:

- Што ж рабіць мы будзем

На зямлі угорскай?

- Мы збудуем горад

3 камянёў каштоўных,

3 яркіх самацветаў, -

ответил хор.

- A Kaлi ж мы прыйдзем

3 той зямлі угорскай? -

снова вопросил кунигас.

- Kaлi у ciнім моры

Зашапочуць дрэвы,

Зацвітуць камённі, -

полетело в черную ночь, полетело к звездам. Расступился, рас­кололся мрак, и у каждого из слушавших со скоростью молнии промелькнула в памяти вся его жизнь с самого начала до вот этой песни, в которой слилось все, чем красно наше земное су­ществование: таинственность леса, глубина вод, голоса матери-природы. Далибор увидел плакучую березу над песчаной ту­манной дорогой, капли росы на цветах, девичью фигуру во всем белом. Туман тек, окутывал девушку, вот уже тоненькая рука птичьим крылом взметнулась над сизой стынью и исчезла. Где это было? Чья рука?

Вернулись в застолье. Миндовг был весел, смешлив, много ел и пил. Челядь подавала жареных уток и гусей, копченых угрей, холодные телячьи языки.

- Не лезет уже, а глаза все бы ели, - похлопал себя по животу один из литовских воевод, чем вызвал общий смех. Но Миндовг вдруг потемнел лицом, схватил воеводу за длинные волосы, ткнул его лицом в жирные куски жаркого, прокричал хрипло:

- Распустил брюхо! Помнишь, как мы голодали над ре­кою Невежей? Как кору грызли? Как ливонцы бросали нам через вал дохлых кошек?

Он опрокинул стол (что явно было здесь не в новинку), подался в темноту, низко уронив голову. Внезапная перемена в настроении кунигаса удивила новогородокцев. Вызвавший же княжий гнев воевода, как будто ровно ничего не произошло, сидел на кленовой скамье и размазывал по лицу блестящую влагу. И были это не слезы, а гусиный жир.

- Поди сюда, княжич, - позвал Далибора Миндовг. Ко­гда тот подошел, жарко схватил его за плечо, заговорил: - Я всех сильнее и всех богаче на Литве. У меня много рабов, много земли. Мои койминцы пашут на волах, а не на тощих клячах, как у Давспрунка. У меня тысячи серпов и сох, а кузнецы куют отменные боевые секиры, не уступающие ливонским. Мои люди везут за рубеж меха, над которыми млеют Рим и Бремен. Вы в Новогородке молитесь при све­чах из моего воска. Ты веришь мне? - спросил внезапно.

- Верю, - не покривил душою Далибор.

- Литву хочу видеть мощной, как священный дуб, под которым восседает Криве, - продолжал кунигас, и темно­-зеленые глаза его вдохновенно горели. - Всех, кто покло­няется Пяркунасу, хочу собрать под своим знаменем. И со­беру! Веришь мне?

- Верю, - снова ответил новогородокский княжич, ибо ничего иного он и не мог сказать. Этот человек был как магнит, как берег, к которому, хотят они того или не хотят, непременно приплывут когда-нибудь все челны. Тот же, кто не приплывет, ляжет утопленником на дно.

- У меня вдосталь волов, однако я и сам работаю, как вол. Разве это худо, княжич? - в горячке говорил Миндовг. - Когда я предаю смерти врагов, изменников, отступников, когда я на свою зеленую землю лью их черную кровь, - я укрепляю Литву. Разве это худо?

“Он говорит со мною, как говорил бы со своим духовни­ком, если б был христианином, - сообразил Далибор. - Он хочет излить душу, а тут, в Руте, это невозможно: его либо боятся и, как рабы, пресмыкаются перед ним, либо не хотят понять и лишь притворяются, что разделяют любое его су­ждение. Он несчастлив”. Это было первым открытием новогородокского княжича. Но он полжизни отдал бы за то, чтобы пролить свет на одну жгучую тайну: верно ли, что они родня по крови? Как тут подобраться к разгадке? Не спросишь же у кунигаса напрямик. Боевой сокол, он, поди, видел на своем веку немало светлых соколиц. Но ведь одна из этих соколиц, если верить проклятому колдуну с Темной горы, - княгиня Новогородокская, его, Далибора, мать. А зачем, спрашивается, Волосачу творить небылицы?

Ночью Далибору приснился какой-то пуганый, маловра­зумительный сон. Дремучая пуща; седой мох змеится по стволам вековых дерев - то ли взбегает на них, то ли спол­зает долу, кисло пахнет плесенью, на влажной земле под еловыми лапами лежат рваные пятна неяркого, мертвенно­го света, слышится густой тревожный гул, но не понять, откуда он исходит: ни листок, ни иголка, ни травинка во­круг не шелохнутся. В этой пуще он, Далибор, как в без­донном колодце. Кричи - не кричи, слабый голос возвраща­ется назад, отраженный от гонких осклизлых стволов. Сре­ди обглоданных старостью, оплетенных серебристо-серыми нитями мха пней тут и там высятся скелеты гигантских зубров, лосей, кабанов. В желтых костях - вот он откуда, этот гуд! - тоскливо свищет ветер. Почему они не рассы­паются, не падают? Какая сила удерживает их? Страшно Далибору. И вдруг откуда ни возьмись - яркая синекрылая сойка. Вьется прямо над головой и словно зовет за собою. Далибор, оступаясь, бежит за сойкой: только она спасет его, выведет из этой жуткой бескрайней пущи. И вот уже светлеет вокруг, оживает душа, как цветок под солнцем. Птаха вылетает на просторную поляну, где все залито жар­кими лучами, где на невысоком травянистом бугре стоит дуб-исполин необычайной красы и мощи. Далибор догады­вается, словно кто-то шепнул ему на ухо, что перед ним - князь дубов. Сойка с лету ударяется о железную дубовую кору, слышится треск, брызжет искрами ярко-белый клубок света - и перед княжичем встает Миндовг. “Видел звери­ные скелеты в пуще?” - спрашивает кунигас. “Видел”, - отвечает, еще не оправившись от страха, княжич. “Там есть и человеческие кости. Кости Рушковичей”, - Миндовг сме­ется взахлеб, задирая вверх темную с рыжей подпалиной бороду. Потом жилистой сильной рукой нагибает упругий дубовый сук. И Далибор видит на том суке железные желу­ди с медными чешуйчатыми шапочками. Они прямо горят на солнце, слепят глаза. Весь дуб усыпан ими. "В них моя сила" - с бесконечной нежностью произносит Миндовг и гладит желуди, как гладят по головкам малых детей. Вдруг в его взоре полыхает зловещая черная молния, лицо перекашивается, глаза, кажется, вот-вот вырвутся наружу из глазниц. "Одного не хватает" - кричит он, исходя гневом. - Каждый день я их пересчитываю. Не хватает одного желудя. Ты сорвал?!" - Он набрасывается на обмякшего со страху Далибора н начинает душить его. А над ним вьется синекрылая сойка, торжествующе смеется и говорит чело­веческим, по-детски тонким голоском: "Отдай мне его го­лову, я отнесу ее в свое гнездо.

Далибор вскочил со звериных шкур, служивших ему по­стелью. Сердце так и рвалось из груди. Над Рутой плыло мягкое утреннее солнце. Звонко били по железным нако­вальням кузнецы.