Железный человек

12

Снимая повязки, я невольно вспомнил о докторе О'Ши и о том, что он никогда уже не будет перевязывать меня, а ещё я вспомнил самую первую повязку, которую у меня снимали в состоянии превращения в киборга. Скромная повязка из белого бинта на левом мизинце, но снимать её собралось четверо врачей, и вид у них был такой напряжённый, будто с минуты на минуту перед ними ожидалось явление восьмого чуда света.

Но когда марлю сняли, под ней не оказалось ничего, кроме моего прежнего мизинца, и вид он имел такой же, как и раньше. На какой-то момент я даже забеспокоился, не разочарует ли он их, этих четверых мужчин в белых халатах, но они, наоборот, как оказалось, были в восторге. Не мог бы я его согнуть, мой мизинчик? Спасибо, а теперь снова разогнуть – нет ли какого-нибудь незнакомого ощущения? Нет? Чудесно. Великолепно. Дуэйн, вы просто гигант.

Естественно, мой мизинец ощущался чуточку иначе, но я отнёс это на счёт того, что всё-таки несколько дней он находился в толстой повязке и я не должен был к нему прикасаться. Не удивительно, что у меня было впечатление, будто он стал тяжелее и немного неповоротливее, чем прежде. Правда, что при сгибании он немного попискивал, ну да, но ведь над ним же состоялась какая-никакая операция, ведь так? Я списал это на операцию. А вовсе не на то, что они при этом сделали со мной.

Впоследствии мою левую руку бесчисленное количество раз просвечивали рентгеном, в различных положениях, особенно мизинец, и эти парни в очках, с шариковыми ручками склонялись над снимками, тихо переговаривались и промеряли детали штангенциркулем. Закрепляли сенсоры на моей руке и на мизинце и заставляли проделывать одно и то же движение тысячу раз, и каждое из них порождало каскады дрожащих кривых, которые светились на зелёных экранах или вычерчивались на рулонах ползущей бумаги строчками, похожими на паучьи ножки. Мы сами себе казались невероятно важными – мой мизинец и я.

Так это начиналось. Некоторое время спустя девять мужчин стояли у большого стекла и смотрели, как в облицованное плиткой помещение ввозили десятого из них, в бессознательном состоянии, перевязанного как мумия, с дыхательной маской на лице и дюжинами шлангов и проводов, торчащих из рук и ног, и он был окружён мигающими и пищащими приборами, впившимися в его кровать, как стальные ночные кошмары. И хотя нас отделяло от реанимационной палаты смотровое стекло, мы были в масках, в зелёных операционных робах и бахилах поверх обуви. Один из нас тихо давился позывами к рвоте, но не было видно, кто. Мы не старались выяснить, ибо то, что мы видели, по праву могло вызвать и более сильную реакцию.

Оттого, что у него был один индейский прадедушка из племени кри, – я думаю, по отцовской линии, так что семья была обязана ему своей фамилией Белая Вода, – а во всём прочем он происходил из богобоязненных методистов, Габриель Уайтвотер носил на себе много признаков индейца. Чёрные проницательные глаза, кожа цвета сандалового дерева и чёрные волосы, которые он перед поступлением в корпус морских пехотинцев завязывал в конский хвост, по крайней мере, на старых фотографиях, которые он носил с собой. То, что ему оставил от них парикмахер на опорном пункте, он зачёсывал назад, обильно сдабривая помадой, но я готов спорить, что сейчас он снова бегает в обличье краснокожего на военной тропе. У него было костистое, угловатое лицо и тело, которому как нельзя лучше подходило слово жилистое – он был будто создан для того, чтобы выдерживать нечеловеческие перегрузки, противостоять страшным пыткам, всё скатывалось с него, как с гуся вода. Далёкие предки его, возможно, прокалывали себе щёки и языки, ели галлюциногенные грибы и курили наркотики, а потом доводили себя до транса и измождения на уединённых горах, чтобы познать могущество Маниту, Великого Духа. Габриель дал вспороть своё тело и конечности, промыть сосуды психогенными ядами и антибиотиками, а потом лежал в трансе среди такого нагромождения техники и компьютеров, какое не требуется даже для управления межконтинентальными ракетами, и познал могущество дяди Сэма. И когда снова поднялся на ноги, он стал суперменом.

Ибо произошло невероятное чудо. Через четыре дня Габриель уже самостоятельно подходил к раковине, а через четыре недели бегал. Быстрее, чем когда-либо какой бы то ни было человек.

Мимо бара «О'Флаэрти» я ходил годами, не видя ничего, кроме дома с воротами, на которых были намалёваны музыкальные инструменты. Никогда я не думал, что мне придётся войти сюда. Та часть моей жизни, в которой были пьяные ночи, давно миновала.

Когда я вошёл туда в этот пятничный вечер, незадолго до восьми, я был, пожалуй, единственным посетителем, который делал это с намерением не выпить ни капли пива и с желанием, чтобы этот вечер кончился поскорее.

Бар «О'Флаэрти» внутри был меньше, чем казался снаружи. Пол оказался из утрамбованной земли, по крайней мере такое впечатление создавалось в сумрачном свете, который царил там в восемь часов вечера. Толстая деревянная балка, стоявшая посреди помещения как опорная колонна, была вся сверху донизу оклеена плакатами сегодняшнего выступления Братьев Финиана. На узком столике, окружавшем колонну на уровне груди, были заранее выставлены напитки для музыкантов, а вокруг группировались барные табуреты и футляры для инструментов всех видов.

Я подыскал себе место в дальнем конце помещения, заказал себе «Гиннесс», чтобы не казаться белой вороной, и углубился в созерцание картинок и газетных вырезок, которые покрывали все четыре стены вплоть до последнего пятнышка, а в некоторых местах даже в несколько слоев. Там были фото больших кораблей, тщательно обрамлённые и даже застеклённые, другие картинки были просто пришпилены кнопками. Я видел целые группы портретов неизвестных, предположительно давно умерших мужчин, вырезки из древних газет с заголовками, имеющими какое-то отношение к Динглу или к Ирландии, и стратегически расположенные рекламные плакаты и эмалированные шильдики пивоварни «Гиннесс». Guinness Is Good For You, – утверждали они.

Я наблюдал кажущуюся ритуальной процедуру розлива. Пенясь, из крана бежала серая жидкость, которая, без сомнения, была официальным ирландским наркотиком – арфа, эмблема пивоварни «Гиннесс», безусловно, не напрасно украшает обратную сторону всех ирландских монет, – чтобы в стакане стать чёрной, ещё чернее, чем кока-кола, и, судя по виду, масляно-вязкой консистенции. Светлую пену, которая, в отличие от любого другого пива, какое я пивал в лучшие времена, на первый взгляд напоминала своей структурой пену для бритья, снимали пластиковым скребком – тщательно, до тонкого остаточного слоя, который зато держался очень стойко: если ждать, когда он исчезнет сам по себе, можно почернеть, как само это пиво. Невозможно было сделать первый глоток, чтобы на верхней губе не осталось серо-белых «усов».

Постепенно бар наполнялся. На входе стояли два мускулистых мордоворота и впускали только тех посетителей, которых знали сами или кто-нибудь ещё из персонала. Они относились к этому заданию с серьёзностью, внушающей спокойствие, каждые несколько минут оборачиваясь к людям за стойкой бара, и лишь получив их кивок, впускали неизвестную им персону. Туристам они указывали от ворот поворот под предлогом, что сегодня вечеринка для закрытой компании.

– Но ведь в объявлениях стоит концерт, – протестовал один, худой, помятого вида мужчина с гортанным голосом. – Везде висят плакаты. Мы специально приехали из Килларнея.

– Мне очень жаль, – безучастно стоял на своём мордоворот, – у нас такие указания.

– Ну и дурацкие указания, если хотите знать, – сварливо крикнул другой.

– Послушайте, друзья, – сказал второй привратник, – в Дингле полно пабов. Вам ни в одном из них не удастся остаться трезвыми.

Это, на взгляд такого беспристрастного наблюдателя, как я, был убийственный аргумент.

Из чистого любопытства – по крайней мере, так я себе внушил; а может, из-за того, что с середины четверга я ничего не ел, а эта жидкость выглядела так питательно, – и хотя мне было ясно, что моя рудиментарная пищеварительная система отреагирует на это без всякого восторга, я попробовал глоток «Гиннесса». Он был такой горький, что у меня на глаза навернулись слёзы. О небо! Я с трудом сдержался, чтобы не сплюнуть. Я глазам своим не верил, наблюдая, как другие, не отрываясь, выпивали первую треть своего стакана, чтобы потом, блаженно улыбаясь, отставить его на время. У меня были проблемы уже с тем, чтобы проглотить хотя бы этот мой крошечный глоток, и я не понимал, как можно выпить целый стакан, не говоря уже о нескольких.

Наконец, когда в баре стало уже вдвое теснее, чем в бостонском метро в час пик, и шум многословных бесед достиг такого уровня громкости, что я не мог себе представить, как сквозь него сможет пробиться звук музыкального инструмента без усилителя, последовало явление гладиаторов.

В сопровождении всеобщего ликования со всех сторон Финиан Макдоног и его музыканты шаг за шагом прокладывали себе дорогу к барным табуретам в середине помещения, на которых частично уже сидели люди, бережно держа на коленях или между ног чужие музыкальные инструменты.

Но когда Финиан и его люди приблизились, все места и инструменты были безоговорочно освобождены, и произошло невероятное: воцарилась напряжённая тишина, и вокруг музыкантов образовалось что-то вроде свободного пространства, так что они могли начать настраивать свои инструменты.

Во всей этой сутолоке Финиан лишь скользнул по мне одним-единственным беглым взглядом. Никакого заговорщицкого подмигивания или кивка: мол, все идет по плану – он лишь удостоверился мельком, что я здесь. Затем он повесил на шею гитару, и Братья Финиана начали играть.

Их было пятеро. Тощий юноша в круглых металлических очках играл на поперечной флейте, мужчина в фиолетовой жилетке – на скрипке, а сумасшедшего вида рыжий бил в барабан, который выглядел как увеличенный тамбурин без бубенцов. Эфирного вида соломенная блондинка играла, к моему удивлению, басовую партию на видавшем виды контрабасе с огромным количеством наклеек на корпусе, которые походили на пластыри на его шрамах. Сам Финиан играл попеременно то на гитаре, то на банджо и пел при этом невероятно громким голосом, который вообще не нуждался в усилителе.

Он пел главным образом по-гэльски, по крайней мере я так думал, потому что не понимал ни слова. И он, безусловно, обладал харизмой. Люди ему подпевали. Музыка звучала непривычно для моего слуха, но игралась она со страстью: в мгновение ока со лбов и всклокоченных волос музыкантов закапал пот, ноги приплясывали в такт, а лица группы являли собой картину полной концентрации.

Зал кипел, сказал бы я, если бы здесь был зал. Помещение походило на скороварку, где скопилась энергия, которой хватило бы на революцию, но, к счастью для общественного порядка, эта энергия уходила в музыку и пение. Многие из присутствующих подпевали; всякий, кто не был в этот момент занят истреблением запасов «Гиннесса», прихлопывал в такт, и чем дольше это длилось, тем больше то, что было скромно объявлено как концерт, набирало интенсивности, которая могла бы вызвать ложную тревогу сейсмологической станции – будь в этих местах сейсмологическая станция.

Таинственным образом присутствующим удавалось, наряду со всем этим пением, питьём и хлопаньем в ладоши, ещё столько курить, что воздух в помещении превратился в плотное вещество и картинки на стенах стали практически не видны. Мой настоящий глаз, за многие годы отвыкший от такого, начал слезиться, и мне вспомнилось, что среди приборов, которые мне так и не вживили ввиду остановки проекта, был фильтр для ядов в дыхательных путях.

Потребление пива было чудовищным, это не могло укрыться от взгляда даже в таком задымлённом помещении. На стойке едва успевали наливать, и готовые кружки тут же попарно передавались из рук в руки дальше. Для меня оставалось загадкой, куда исчезало всё это пиво.

Тут рядом со мной сел какой-то парень, до сих пор стоявший, покачиваясь, в толпе. Он прямо-таки рухнул на скамью с горящим лицом, светясь от восторга, закашлявшись от песни, которой он только что во всю глотку подпевал, повернулся ко мне, сказав что-то, чего я не понял – либо оттого, что его диалект был слишком сильным, либо оттого, что и без диалекта он говорил по-гэльски, – и чокнулся со мной. Это прозвучало как «Слонче!» и походило на заздравное слово.

Я был так огорошен, что ответил на его приветствие и тоже выпил. Второй глоток уже не показался мне таким отвратительным на вкус, как первый.

И когда я это сделал, я вдруг сообразил, что прожил в Ирландии больше десяти лет, но только сегодня, здесь, впервые пил «Гиннесс» в ирландской пивной – во всяком случае, пытался. От этой мысли с моих губ чуть не сорвался крик. Невинная попытка парня совершенно естественно втянуть меня в происходящее, так сказать, принять меня в сообщество, которое здесь гуляло, потрясла меня своей простотой и естественностью. Нечто такое, что я здесь переживал, происходило в той или иной форме в любом селении Ирландии каждый вечер, а я при этом никогда не присутствовал. И для этого была причина: я был другой, непригодный для жизни, в которой такие вещи играли роль.

К счастью, праздник продолжался, началась следующая песня, и парень снова вскочил на ноги. Я смотрел на него и чувствовал себя для всех чужим – так оно и было на самом деле.

Примерно в полночь, спустя уже немало времени после того, как отзвучала последняя песня, в толпе начались первые поползновения к тому, чтобы разойтись по домам. К этому времени лишь немногие уверенно стояли на ногах. Все прощально хлопали друг друга по плечу, пожимали руки, с трудом ворочая языком, говорили какие-то нечленораздельные слова, удивительным образом всё же понимая друг друга, и двигались, шаг за шагом, в направлении к выходу, держась на ногах только за счёт алкогольных объятий или вцепляясь время от времени в чьё-нибудь плечо или за спинку стула, чтобы сохранить равновесие. Медленная диффузия гостей, которую я с интересом наблюдал со своего места, значила всё-таки, что в любой момент что-то должно начаться и для меня, хоть я и понятия не имел, каким образом.

Протиснуться к двери, казалось, было не так просто. Те, кто уже очутился на улице, останавливались там перед входом, чтобы продолжать во всё горло переговариваться с теми же людьми, с которыми они несколько минут назад обстоятельно распрощались. Люди внутри скучивались гроздьями, но это, кажется, в принципе никому не мешало, поскольку разговаривать было одинаково хорошо по обе стороны двери. Было слышно, как снаружи заводят машины, но не уезжают, а так и продолжают стоять с работающим мотором, не трогаясь с места. Учитывая количество потреблённого за минувшие часы алкоголя и тот факт, что напротив бара «О'Флаэрти» находился полицейский пост, всё это казалось мне рискованным аттракционом. Всё происходило хаотично, как и предсказывал Финиан Макдоног.

Тот, наконец, направился в мою сторону, ещё явно перегретый после концерта, в сопровождении одного из двух мускулистых привратников, очень экономным жестом указал мне, чтобы я следовал за ним, и скрылся за дверью, ведущей к туалетам и сигаретным автоматам. Я оставил свой почти нетронутый стакан пива и последовал за ним и охранником к мужскому туалету.

Там Финиан остановился и ждал, скрестив руки. Он казался напряжённым. Не обращая внимания на мужчину в полосатом красно-синем пуловере, который с закрытыми глазами и расстёгнутыми брюками стоял над писсуаром, упёршись лбом в стену и явно заснув посреди мочеиспускания, сказал хриплым голосом:

– Хорошо, приступим. Поменяйтесь куртками.

Я отдал свою просторную куртку, сшитую из водоотталкивающего синтетического материала, серо-синего, с белой светоотражающей отделкой на рукавах и карманах, а взамен получил куртку ручной вязки из грязно-серой шерсти, воняющую овцой, дымом и мужским потом, которая была мне маловата. Финиан скептически оглядел нас, слегка растрепал охраннику волосы и сказал:

– Для темноты сойдёт. Теперь ты – он, Стив, понял?

Стив глянул на меня, улыбнулся, извиняясь, и принялся слегка двигать плечами и верхней частью тела; я лишь с опозданием понял, что это были попытки имитировать мою осанку. Он втянул голову, выдвинул плечи вперёд и вдруг встал перед нами, пригнувшись и закаменев так, что я чуть не запротестовал: быть того не могло, чтобы я так выглядел!

Но вместо этого я глянул в зеркало на стене и должен был признать, что парень очень хорошо делает своё дело. Именно так я на самом деле и выглядел. Человек-шкаф, который пытается изобразить из себя ночной столик.

Мой дублёр ушёл, и Финиан вполголоса объяснил:

– Мы с парой надёжных людей заготовили снаружи инсценировку для возможных наблюдателей. Шумное выяснение отношений, стычка, под конец небольшая потасовка, и среди всего этого Стив в роли вас. Его начнут успокаивать и усмирять, и со стороны дело будет иметь такой вид, будто его запихнули в одну из машин, которые поедут в сторону Кестельмейна, по узкой улочке вдоль Инча и Фибау.

– А мы? – спросил я.

Он кивнул и раскрыл дверь туалета.

– Идёмте.

Я пошёл за ним. В коридоре он двинулся к двери, противоположной той, что вела в бар, и на ней было чётко написано: Только для служащих. Входа нет. Указание, которое явно не касалось Финиана Макдонога, потому что он открыл эту дверь не раздумывая.

За ней находились высокие, холодные сени дома с серыми оштукатуренными стенами, с поразительным обилием поразительно старинных электрических счётчиков под потолком и с плиточным полом, на котором каждая отдельная плитка была расколота самое меньшее на две части. Лестница из усталого, потемневшего дерева вела на верхние этажи, но Финиан не пошёл туда, а открыл в конце сеней ещё одну дверь.

– Осторожно, ступени, – сказал он.

Он спустился вниз, в коридор, похожий на подвал, со сводчатым потолком, скромно побелёнными стенами и без окон. Свинцово-серые пивные бочки штабелями стояли вдоль стены, их было больше, чем я мог сосчитать на ходу, потом мы прошли мимо ящиков с напитками в бутылках, которые казались покрытыми таким слоем пыли, будто их никто не заказывал с незапамятных времён, хоть они и стояли в карте вин.

Финиан вёл меня по какому-то лабиринту. Коридор там и тут разветвлялся, время от времени приходилось открывать запертую дверь, но музыкант либо имел при себе ключ, либо знал, в каком тайнике тот спрятан – в какой тёмной щели в стене или под какой пропылённой картонной коробкой.

Наконец мы очутились в некоем подобии склада или мастерской. В углу там стояли швабры, ведро и пылесос, рядом остов холодильника, а на столе лежало то, что было, наверное, его разобранным мотором. Со второго взгляда я с испугом заметил, что здесь кто-то есть – человек, занятый починкой холодильника. Кажется, он латал его при помощи бинтов и алюминиевой фольги.

– Идёмте, – торопил меня Финиан. – Нам надо спешить.

Он раскрыл дверцы большого стенного шкафа из тёмного дуба, у которого не оказалось задней стенки, а вместо неё в стене была скрыта древняя дверь, сколоченная из бруса. Общими усилиями мы отодвинули тяжёлый, проржавевший засов. Дверь открывалась внутрь, иначе и быть не могло, что мне стало ясно, как только мы выбрались в щель между двух домов, где с трудом можно было протиснуться боком между каменной кладкой и кирпичной стеной. Мы выбрались на улицу, в тот же момент к нам подъехала малолитражка с приглушёнными фарами, она приостановилась ровно на столько, чтобы мы успели забраться на чертовски тесное заднее сиденье, и тут же продолжила путь в прежнем неторопливом темпе.

– Пригнитесь и не двигайтесь, – прошипел Финиан. Это было лишнее, потому что он притиснул меня так плотно, что мне было бы трудно пошевелиться, не поранив его всерьёз.

Мы тащились из Дингла в западном направлении в таком темпе, будто в нашем распоряжении было всё время мира или будто водитель был настолько пьян, что более высокая скорость грозила смертельной опасностью. Однако водитель, квадратного вида мужчина с нестриженой дикой бородой, был уж никак не пьян; он то и дело с тревогой проверял, не едет ли кто-нибудь за нами, и время от времени обменивался с Финианом замечаниями на этот счёт, судя по которым, – он делал это далеко не впервые в своей жизни.

Скрючившись на заднем сиденье японской малолитражки, я был зажат до такой степени, что лишь краем глаза видел обивку сиденья и уголок ночного неба. В таком положении поездка казалась мне нестерпимо долгой. Не утруждая мои электронные внутренности, я достаточно хорошо представлял себе карту дорог графства Керри, чтобы сообразить, что дорога, по которой мы ехали, могла вести в Мюрро, самое большее в Баллидэвид. Однако, по моему чувству, мы должны были уже достигнуть Ньюфаундленда, когда машина наконец остановилась.

Водитель вышел, не сказав ни слова и не заглушив мотор. После того как я выбрался вслед за Финианом на волю, водитель скрылся в тёмном доме, одиноко стоящем посреди пустынного ландшафта.

За руль сел Финиан, подождал, пока я умощусь рядом с ним, и поездка продолжилась, в сторону от укреплённых, гудронированных проселков, какие в Ирландии считаются уже дорогами, по полевым колдобинам, по большему или меньшему бездорожью, в направлении гор, виднеющихся лишь смутной тенью на фоне неба.

– Место, куда мы едем, разумеется, не убежище Бриджит, – сказал он, когда наша машина вымучивала подъём, для какого никогда не была предназначена. – Она там только сегодня, специально для этой встречи. Это моя личная берлога, куда я временами уползаю от мира, чтобы подумать, побыть в удручённом состоянии… или написать новую песню. Иногда всё вместе.

Я только взглянул на него, но не знал, что сказать. Потому и не сказал ничего.

Фары освещали рытвины, колдобины и поблёскивающие камни на краю дороги. Мотор завывал так, что его становилось жалко, не говоря уже о пытках, которые приходилось выдерживать амортизаторам.

– Она уже в курсе, – сказал Финиан через некоторое время, – что бывает с тем, кто слишком много знает. Патрик, её муж… Он был в IRA. Занимал довольно высокое место в тамошней иерархии. Мы даже не знаем точно, что он там делал, но однажды он случайно узнал то, чего ему знать не полагалось. Ему пришлось пуститься в бега, но они его всё равно нашли и убили. Британские агенты. Перед тем как пристрелить его, они разрешили ему последний раз позвонить жене. Бриджит тогда была на пятом месяце беременности, после этого у неё произошёл нервный срыв и случился выкидыш. За одни сутки она потеряла всю свою семью. – Он бросил на меня взгляд, полный боли. – Надеюсь, вы понимаете, почему она так боится.