Желтый Кром

Глава седьмая

Все кровати в Кроме были старинной, доставшейся в наследство от предков мебелью. Огромные, как четырехмачтовые корабли, со сложенными парусами сияющего чистотой цветного белья, резные и покрытые инкрустацией, крашеные и позолоченные, ореховые, дубовые, из редких экзотических пород деревьев, кровати всех эпох и стилей, от времен сэра Фердинандо, который построил дом, до времен его тезки, жившего в конце восемнадцатого века, последнего из Лапитов, — но все грандиозные и величественные.

Самой замечательной была кровать, доставшаяся сейчас Анне. Сэр Джулиус, сын сэра Фердинандо, заказал ее в Венеции, когда его жена ожидала первого ребенка. В ней воплотились все причуды венецианского искусства начала семнадцатого века. Она была как огромный квадратный саркофаг. Деревянные спинки украшены горельефами: среди розовых кустов резвятся амуры. Позолоченные горельефы на темном фоне дерева. Золотые розы тянулись вверх, обвивая четыре стойки в виде колонн, а восседающие на верху каждой из них херувимы поддерживали деревянный балдахин, украшенный такими же резными цветами.

Анна читала, лежа в постели. На столике рядом с ней горели две свечи. В их ярком свете ее лицо, обнаженная рука и плечо окрасились в теплый цвет — цвет покрытого нежным пушком персика. Над ней на балдахине в густой тени поблескивали резные золотые лепестки, и мягкий свет, падавший на украшенную резьбой спинку кровати, беспокойно мерцал среди причудливых роз, задерживаясь для грубых ласк на пухлых щеках, на ямочках животов, на крепких и неправдоподобно маленьких ягодицах вальяжно раскинувшихся амуров.

В дверь осторожно постучали. Анна подняла глаза.

— Войдите.

Из-за двери выглянуло лицо — круглое и детское, в колокольчике гладко зачесанных золотых волос. Оно показалось еще более детским, когда вслед за ним появился нежно-лиловый пижамный костюм. Это была Мэри.

— Я подумала, что, может быть, загляну на минутку пожелать вам спокойной ночи, — сказала она, усаживаясь на край кровати.

Анна закрыла книгу.

— Очень мило с вашей стороны.

— Что вы читаете? — Мэри бросила взгляд на обложку. — А, литература второго сорта, да?

Она произнесла это тоном огромного внутреннего превосходства. В Лондоне Мэри привыкла общаться только с людьми первого сорта, которые любили все первосортное, и знала, что в мире очень, очень мало первосортного, а то, что есть, главным образом, французское.

— Гм, а мне, пожалуй, нравится, — сказала Анна.

Добавить к этому было нечего. Наступившее вслед за тем молчание становилось довольно тягостным. Мэри, ощущая неловкость, крутила нижнюю пуговицу пижамы. Анна, откинувшись на подушки, ждала, что будет дальше.

— Меня так угнетает мысль о подавленных чувствах, — начала наконец Мэри, неожиданно разражаясь речью. Она произносила слова с придыханием на окончаниях, так что ей не хватало воздуха даже до конца фразы.

— Отчего же у вас должно быть подавленное настроение?

— Я сказала — подавленные чувства, а не настроение.

— Ах, чувства, вот оно что, — сказала Анна. — Но какие чувства?

Мэри пришлось объяснять.

— Естественное половое влечение… — начала она нравоучительно.

Но Анна прервала ее:

— Да, да. Прекрасно. Понимаю. Подавление чувств. Старая дева и все такое. Ну, так что с этими чувствами?

— В том-то и дело, — сказала Мэри. — Я боюсь подавлять их. Подавлять инстинкты — это очень опасно. Я начинаю замечать в себе симптомы, вроде тех, о которых читаешь в книгах. Мне постоянно снится, что я падаю в колодец. А иногда даже снится, что я карабкаюсь вверх по лестнице. Это в высшей степени тревожно. Симптомы слишком очевидны.

— Вы так думаете?

— Если не принять мер, это может перейти в нимфоманию. Вы не представляете себе, насколько серьезны последствия подавления чувств, если не избавиться от него вовремя.

— Действительно ужасно, — сказала Анна. — Но я не вижу, чем бы я могла вам помочь.

— Я хотела просто поговорить с вами об этом.

— Конечно, конечно, Мэри, дорогая, охотно.

Мэри кашлянула и глубоко вздохнула.

— Я полагаю, — начала она менторским тоном, — я полагаю, мы можем исходить из того, что у интеллигентной молодой женщины двадцати трех лет, живущей в цивилизованном обществе в двадцатом столетии, не может быть никаких предрассудков.

— Должна признаться, у меня кое-какие есть.

— Но не насчет подавления чувств?

— Нет, насчет подавления чувств не так много, это правда.

— Или, точнее, насчет того, как от этого избавиться.

— Совершенно верно.

— В таком случае зафиксируем это как постулат, — сказала Мэри. Торжественность выражалась в каждой черточке ее круглого юного лица, лучилась из больших голубых глаз.

— Теперь мы подходим к вопросу о желательности обладания собственным опытом. Надеюсь, мы согласны в том, что знание желательно, а неведение — нежелательно?

Послушная, как один из тех почтительных учеников, от которых Сократ мог добиться любого нужного ему ответа, Анна согласилась с этим утверждением.

— И мы, я надеюсь, равным образом согласны в том, что брак означает то, что он означает.

— Да.

— Отлично! — сказала Мэри. — А подавление чувств является тем, чем оно является…

— Совершенно верно.

— Следовательно, вывод может быть только один.

— Но я это знала, — воскликнула Анна, — еще до того, как вы начали!

— Да, но теперь он подтвержден доказательством, — сказала Мэри. — Надо все доказывать логически. Вопрос теперь в том…

— Но какой вопрос? Вы пришли к единственно возможному выводу — логически, а это больше, чем я могла бы сделать. Все, что остается, так это поделиться вашей информацией с кем-то, кто вам нравится, кто вам действительно очень нравится, в кого вы влюблены, если мне будет позволено выразиться столь откровенно.

— Но в этом-то весь вопрос и есть, — воскликнула Мэри. — Я ни в кого не влюблена. Но я не могу больше, чтобы мне каждую ночь снилось, как я падаю в колодец. Это слишком опасно.

— Что же, если это действительно слишком опасно, тогда вам, конечно, надо что-то делать; вы должны найти кого-нибудь.

— Но кого? — Задумчивая складка изогнула ее брови. — Это должен быть кто-то интеллигентный, кто-то с интеллектуальными запросами, которые я могу разделить, с подобающим уважением к женщине; кто готов серьезно говорить о своей работе и о том, что он думает, и о моей работе и о том, что я думаю. Как видите, найти подходящего человека совсем не легко.

— Гм, — сказала Анна, — в настоящее время в доме трое свободных и интеллигентных мужчин. Начать хотя бы с мистера Скоугана. Правда, он, пожалуй, несколько библейского возраста. Есть еще Гомбо и Дэнис. Согласны ли мы в том, что выбор ограничивается двумя последними?

Мэри кивнула.

— Я думаю, нам следует… — сказала она, но остановилась в нерешительности со смущенным видом.

— Что?

— Я подумала о том, — сказала Мэри, прерывисто дыша, — действительно ли они свободны Я подумала о том, что вы, может быть… вы, может быть…

— Милая Мэри, это очень любезно с вашей стороны подумать обо мне, — сказала Анна, улыбаясь скупой кошачьей улыбкой. — Но что касается меня, то они оба совершенно свободны.

— Я очень рада этому, — сказала Мэри с явным облегчением. — Теперь перед нами встает вопрос: который из двух?

— Я не могу давать советов. Это вопрос вашего вкуса.

— Это вопрос не моего вкуса, а их достоинств, — заявила Мэри. — Нам с вами надо взвесить и рассмотреть их тщательно и беспристрастно.

— Вы должны взвешивать сами, — сказала Анна. В уголках ее рта и вокруг полузакрытых глаз все еще оставался след улыбки. — Я не стану брать на себя такой риск, не хочу дать вам неправильный совет.

— Гомбо талантливее Дэниса, — начала Мэри, — но он хуже воспитан. — То, как Мэри произносила слово «воспитан», придавало ему особое, дополнительное значение. Она выговаривала его очень тщательно, мягко придыхая на ударной гласной. Воспитанных людей так мало, и они, как и первоклассные произведения искусства, большей частью французы. — Воспитанность — это ведь самое главное, не так ли?

Анна подняла руку.

— Не буду давать советов, — сказала она. — Вы сами должны решить.

— Семья Гомбо из Марселя, — задумчиво продолжала Мэри. — Довольно опасная наследственность, если подумать об отношении романских народов к женщинам. Но с другой стороны, я иногда спрашиваю себя, насколько Дэнис серьезен, не дилетант ли он. Все это очень трудно. А вы как думаете?

— Я не слушаю, — сказала Анна. — Отказываюсь взять на себя какую-либо ответственность.

Мэри вздохнула.

— Что же, — сказала она, — пожалуй, мне лучше отправиться в постель и подумать об этом.

— Тщательно и беспристрастно, — сказала Анна.

В дверях Мэри обернулась.

— Спокойной ночи, — сказала она и не нашла ответа на вопрос, почему при этих словах Анна улыбнулась своей странной улыбкой. Возможно, за этим ничего не было, подумала она. Анна часто улыбалась без видимой причины: очевидно, это просто привычка. — Надеюсь, мне сегодня не будет опять сниться, что я падаю в колодец, — добавила она.

— Лестницы хуже, — сказала Анна. Мэри кивнула.

— Да, лестницы — это намного серьезнее.