Женитьбы папаши Олифуса

XV САМОСОЖЖЕНИЕ ВДОВЫ

— Человек предполагает, а Бог располагает; эта пословица, самая верная из всех существующих, кажется созданной нарочно для мореплавателей, — продолжал свой рассказ папаша Олифус.

Мы покинули Гоа в самом начале зимы, а кто не видел бурь Малабарского берега, тот не видел ничего.

Одна из таких бурь забросила нас в Каликут, и нам пришлось там задержаться.

У индийских зим есть одна приятная черта: они совсем не холодны, а сопровождаются лишь ветрами, тучами и молниями, поэтому плоды зреют зимой так же хорошо, как и осенью.

Собственно, тому, кто устал от зимы, не надо проделывать долгий путь, чтобы оказаться в другом времени года. Достаточно перебраться через Гаты, тянущиеся с севера на юг. Через два дня вместо Малабарского берега вы окажетесь на Коромандельском берегу и, вместо того чтобы мокнуть под зимними дождями Аравийского моря, станете жариться на солнце у Бенгальского залива.

Словом, я хочу сказать вам: нет ничего прекраснее этих берегов, поросших пальмами и кокосовыми деревьями с их вечнозелеными султанами. Под сильным ветром стволы пальм склоняются словно арки моста. Ничего не знаю прекраснее этих долин и лугов, этих рек и озер, в воды которых смотрятся города, деревни и отдельные дома; и все это тянется от мыса Коморин до Мангалура.

Когда мы оказались на берегу и капитан сказал мне, что мы не сможем выйти в море раньше, чем через три или четыре месяца, я принял следующее решение. Поскольку я чувствовал себя индусом на три четверти, я мог обосноваться в Каликуте и жить тем спокойнее, что Каликут был в руках англичан, то есть протестантов, и мне нечего было опасаться этих чертовых инквизиторов из Гоа. Впрочем, в десяти льё от Каликута находится французская фактория Махе, и я мог обратиться туда.

Первое, что поразило меня в Каликуте, — это длина ушей тех, с кем я встречался. До сих пор я думал, что у меня уши достаточно внушительного размера: этим украшением я обязан постоянной готовности, с которой мои отец и мать хватались за них в дни моей юности; но теперь я понял, что мои уши не достигли и четверти того размера, какого они только могут быть у человека. Дело в том, что едва родившемуся ребенку в Каликуте уши прокалывают, после чего изобретательные родители вставляют в отверстие скрученный в трубочку сухой пальмовый лист. Стремясь развернуться, он постоянно расширяет отверстие — иногда до того, что в него можно просунуть кулак. Можете себе представить, как гордятся ими местные франты, счастливые обладанием такой красоты.

Первой моей заботой, едва я ступил на берег, было нанять себе наира — своего рода телохранителя, который должен был сопровождать меня в городе и за городом, а также помогать мне совершать сделки и покупки.

Мы направились в сторону Каликута, но в дороге были застигнуты таким сильным ураганом, что мне пришлось искать убежища в малабарской пагоде, как раз в той, где за четыреста лет до меня побывал Васко да Гама.

Поскольку внутренность храма была покрыта изображениями, Васко и его спутники приняли пагоду за христианскую церковь, а то, что люди в миткалевой одежде, похожей на монашеские подрясники, посыпали им головы пеплом и полили водой, еще укрепило португальцев в этом заблуждении.

Все же один из них, смущенный странными лицами окружавших его идолов, не желая рисковать спасением своей души, сопроводил свою молитву следующим пояснением: «Даже если я оказался в доме дьявола, молитва моя обращена к Богу».

Я же, будучи немного язычником, не обращался ни к Богу, ни к дьяволу, а просто пережидал дождь.

Я давно слышал об одном существовавшем в Каликуте обычае, очень занимавшем меня, потому что я собирался заняться коммерцией. Встретив должника, кредитор, как мне говорили, может описать круг около него, и должник под страхом смерти не может покинуть этот круг, пока долг, из-за которого он оказался в плену, не будет выплачен. Более того, как меня уверяли, сам король однажды встретился с торговцем, с которым не хотел расплачиваться уже три месяца; тот начертил круг, заключив в него королевского коня, и монарх оставался неподвижным, словно конная статуя, пока из дворца не принесли требуемую для его освобождения сумму.

Это подлинный случай, но он произошел в давние времена, а теперь закон, о котором мы только что говорили, почти вышел из употребления.

Но другой закон оставался в силе, хотя англичане и объявили, что индийские женщины уже не обязаны исполнять его, — закон, предписывающий женам сжигать себя вместе с умершим мужем. Похоже, мне на роду было написано присутствовать на всевозможных аутодафе, какие устраивают на западном берегу Индии: едва я успел обосноваться в Каликуте, как объявили о смерти брамина и о том, что его жена решила сжечь себя; стало быть, я мог сразу же присутствовать при самосожжении вдовы.

Для европейца это достаточно любопытное зрелище, чтобы не пропустить его, особенно для европейца, жена которого, без сомнения, не только не стала бы сжигать себя вместе с умершим мужем, но в день его смерти устроила бы фейерверк.

Я окончательно договорился с наиром, что он на месяц остается со мной.

Это был умный мальчик; он согласился работать за пол-фарона в день, что составляет от пяти до шести су, и обещал, что доставит мне возможность увидеть это зрелище.

Церемония должна была состояться в следующее воскресенье, на равнине в четверти льё от города. Костер был сложен из самых горючих материалов и самых легковоспламеняющихся пород дерева и — не скажу, чтобы возвышался, — заполнял подготовленную яму таким образом, что вход в нее напоминал кратер вулкана.

На костре лежал труп мужа, набальзамированный, чтобы он не слишком испортился в ожидании супруги.

В назначенный час, то есть около десяти часов утра, вдова брамина, босая, с непокрытой головой, в длинном белом одеянии, вышла из супружеского дома и с большой пышностью, под звуки флейт, барабанов и тамтамов, была отведена к костру. У выхода из города ее ждали английский офицер и двенадцать солдат, посланных каликутским губернатором.

Приблизившись к женщине, офицер спросил ее на хинди, который я прекрасно понимаю:

«Вы добровольно идете на смерть?»

«Да, — отвечала она, — добровольно».

«В случае если вас принуждают к этому родственники, я окажу вам помощь: обратитесь ко мне, и я уведу вас именем моего правительства».

«Никто меня не принуждает, я сжигаю себя по доброй воле. Дайте мне пройти».

Я стоял достаточно близко, чтобы слышать разговор, и признаюсь, был восхищен подобной твердостью женщины. Правда, вдова говорила с христианином и, возможно, хотела похвастаться своей религией; правда и то, что, эти чертовы брамины смущали ее, напевая ей прямо в уши свои литании.

Словом, она продолжала решительно двигаться к костру; остановившись на краю начинавшей разгораться ямы, она приняла из рук окружающих ее браминов и выпила какую-то жидкость, которая должна была придать ей сил. Мой наир сказал мне, что тот, кто сильнее всех подталкивал ее к костру и заставлял ее пить, приходился ей дядей.

Как бы там ни было, брамины расступились, и бедняжка, простившись со всеми и раздав подругам свои украшения, отступила на четыре шага для разбега и, подбадриваемая криками жрецов, под звуки адской музыки, кинулась в огонь.

Но стоило ей там оказаться, как она, видимо, нашла атмосферу немного жаркой; хотя она приняла опиум, а пение жрецов и тамтамы музыкантов не умолкали, вдова с громкими криками выскочила из огня еще поспешнее, чем вошла в него.

Я восхитился предусмотрительностью славных инквизиторов из Гоа, которые ставят посреди костра столб с вделанным в него железным кольцом, чтобы удерживать осужденного.

Надо отдать должное собравшимся: увидев, как вдова уклоняется от исполнения супружеского долга, они завопили от негодования и все как один устремились в погоню за беглянкой, чтобы водворить ее в пламя костра.

Впереди меня стояла прелестная девочка лет десяти-двенадцати, совершенно разъяренная. Она объявляла во всеуслышание, что, когда настанет ее черед сжечь себя, она не станет так ломаться.

«В огонь! Отступница! В огонь! В огонь! В огонь!» — кричала она изо всех сил.

Поскольку все, кроме меня, кричали то же самое, английский офицер и его двенадцать солдат, делавшие все возможное, чтобы прорваться к обреченной, разумеется, были легко отброшены взбешенной толпой. Отступница, как назвала ее милая крошка, была схвачена, ее снова отвели к костру и с размаху швырнули в огонь. Затем сверху навалили как можно больше хвороста, поленьев, прутьев, сухих трав, что не помешало ей, разрушив всю эту горящую постройку, второй раз выскочить из огня, живым факелом пронестись, расталкивая зрителей, к ручейку, бежавшему в пятидесяти шагах от костра, и отчаянно кинуться в воду.

Вы представляете себе этот позор?! Как говорили присутствующие, такого никто еще не видел. Моя маленькая соседка не могла опомниться от изумления: можно ли до такой степени забыть о долге супруги?!

Она едва могла пролепетать: «О, я!.. О, я!.. Если бы я была на ее месте!..»

И она вместе с другими побежала к ручью, в котором пряталась полуобгоревшая преступница. Я последовал за девочкой, поскольку начал испытывать глубокое восхищение ею.

Приблизившись к ручью, мы услышали крики несчастного создания: «Ко мне, господа англичане! На помощь! Сюда!»

Но англичане, которых все время отталкивали, не могли помочь ей. Тогда она заметила своего дядю — того самого, который толкал ее в огонь.

«Дядя, на помощь! — позвала она. — Сжальтесь надо мной! Я уйду из своей семьи, я буду жить как отверженная, стану просить милостыню!»

«Хорошо, пусть будет так! — ласково ответил дядя. — Дай, я заверну тебя в мокрую простыню и отнесу в дом».

Но при этом дядя подмигивал, словно хотел сказать браминам: «Не мешайте мне, как только я заверну ее в простыню, ей не вырваться».

Она, конечно, тоже заметила его подмигивания и все поняла. Вместо того чтобы довериться дяде, она закричала: «Нет! Нет! Не хочу! Уходите! Я сама пойду! Оставьте, оставьте меня!»

Но дядя не собирался сдаваться. Он, несомненно, поручился за племянницу и хотел, чтобы она исполнила обещание.

Он поклялся священными водами Ганга, что отведет ее домой.

Бедная женщина не могла не поверить такой клятве. Она легла на мокрую простыню, и дядя запеленал ее как мумию. Затем, когда она уже не могла пошевелить ни рукой, ни ногой, он взвалил ее на плечо и воскликнул: «На костер! На костер!»

И побежал к яме, сопровождаемый толпой, повторявшей:

«На костер! На костер!»

Моя маленькая индианка была вне себя от восторга. Когда брамин произнес священную клятву, она готова была заклеймить его именем парии; но, увидев, что клятва была произнесена им лишь с одной целью — обмануть племянницу и он не собирался ее сдержать, она захлопала в ладоши, крича: «О, честный человек! Достойный человек! Святой человек!»

Я не очень понимал, как можно стать честным, достойным и святым человеком, нарушив клятву; но моя маленькая индианка говорила так убежденно, она была так привлекательна и так простодушна, что я в конце концов — о мужская гордость! — признал в душе, что эта несчастная вдова и в самом деле была страшно виновата, позволив себе так колебаться, перед тем как сжечь себя с трупом мужа.

Я присоединил свой голос к воплям толпы, приветствуя этого честного человека, достойного человека, святого человека — дядю, бросившего в огонь свою презренную племянницу; на этот раз ее так хорошо связали, что, как она ни пыталась высвободиться, через пять или шесть минут всю ее охватило пламя.

Моя маленькая индианка была в восхищении. Такая супружеская преданность, заранее заложенная в сердце юного создания, растрогала меня до того, что я спросил, как зовут девочку и кто она.

Ее звали Амару (как видите, очень красивое имя); ее отец принадлежал к касте вайшиев, то есть крупных землевладельцев и торговцев.

Таким образом, отец Амару принадлежал к третьей касте, выше его были лишь раджи и брамины, а сразу за ним следовали шудры.

Его положение в Каликуте соответствовало посту портового синдика.

Этот человек мог быть весьма полезен мне, и, поскольку мой наир его знал, мы условились, что завтра он меня ему представит.