Женщина

24

Все утро прошло в разговорах с хозяйкой и торговцем тканями, а когда Йоко собралась наконец выйти из гостиницы, солнце уже стояло довольно высоко. Курати, хотя и лег очень поздно, чуть свет уехал в Йокогаму. Досадливо морщась, Йоко надела раздражавшее ее яркое кимоно, а поверх накинула еще одно – из черного шелка с гербами, взятое у родственницы хозяйки. Стоял погожий осенний день. Йоко нарочно не стала вызывать рикшу из гостиницы, а наняла его, когда вышла на мощенную камнем соседнюю улицу, причем выбрала самого опрятного и велела ехать в Икэнохата. С замиранием сердца мечтала она о встрече с Садако, о том, как будет гладить ее ручки, перебирать мягкие, как шелк, волосы. Когда коляска миновала мост Мэганэбаси и стали видны большие часы в конце улицы, нетерпение Йоко достигло предела, ей казалось, что рикша бежит слишком медленно и никогда не доберется до места. В волнении она то вертела в руках игрушку и шляпку, которые везла в подарок Садако, то впивалась пальцами в толстый матерчатый полог коляски, тщетно пытаясь успокоиться. Наконец рикша добрался до Икэнохата и побежал по узким улочкам. Йоко указывала ему дорогу, заставляя сворачивать то вправо, то влево. На углу маленького переулка за усадьбой Ивасаки Йоко вышла из коляски. Она была здесь всего лишь месяц назад, но ей казалось, будто с тех пор прошел год, даже целых два года, и ее удивляло, что все осталось по-прежнему. Она пересекла двор небольшого храма, обнесенный прогнившим дощатым забором, протянувшимся вдоль канавки с водой. На арендованном у храма участке стоял небольшой домик. Здесь жила старая нянька Йоко. Перед кухней росли две зонтичные сосны с безжалостно подрезанными кронами. Между ними был перекинут шест. На шесте под теплыми лучами солнца сушились детские кимоно и теплые вещи, не распоротые, как это делалось обычно перед стиркой. Эти маленькие вещички так растрогали Йоко, что она едва не расплакалась. Голоса Садако не было слышно.

Стараясь унять волнение, Йоко остановилась у калитки и потихоньку заглянула через изгородь во двор. На освещенной солнцем веранде спиной к Йоко в подвязанном длинным шнурком кимоно сидела на корточках Садако и с очень серьезным видом играла поломанными игрушками. У Йоко всегда навертывались на глаза слезы при виде человека, увлеченного своим делом, – будь то крестьянин, сосредоточенно обрабатывающий поле, женщина у железнодорожного переезда с ребенком за спиной и флажком в руке или муж с женой, которые, обливаясь потом, толкают нагруженную тележку в гору. И теперь при виде Садако Йоко почувствовала такую щемящую грусть, словно перед ней и впрямь была очень печальная картина.

– Сада-тян! – крикнула Йоко со слезами в голосе. Садако, вздрогнув, оглянулась. Йоко распахнула калитку и подбежала к дочери. Трогательно тоненькая, похожая на отца, девочка была так поражена внезапным появлением матери, недавно исчезнувшей неизвестно куда, что не могла вымолвить ни слова и лишь испуганно на нее смотрела.

– Сада-тян, ты не узнаешь маму? Как я рада, что ты здорова! И как ты хорошо игра… – Голос Йоко дрогнул.

– Мамочка! – вдруг закричала Садако, вскочила и стремглав бросилась на кухню.

– Бабушка, мамочка пришла!

– Да что ты?! – изумленно воскликнула нянька. Послышались торопливые шаги, и нянька, запыхавшись и стягивая на ходу полотенце с головы, вбежала в гостиную. Садако она держала на руках. Женщины сели друг против друга и молча потупились. У обеих на глазах были слезы.

– Дай мне Сада-тян! – помолчав, сказала Йоко и, приняв Садако с колен старой кормилицы, прижала ее к груди.

– Госпожа… Я ничего не понимаю. Я так огорчена! Почему вы вернулись? Наслушаешься всяких разговоров, и тяжело становится… Я уж стараюсь не слушать… Не надо мне ничего объяснять, все равно я старая, не пойму. Я только беспокоилась, не больны ли вы. Ну, а раз вы здоровы, все хорошо. Конечно, жаль бедную Садако-сан…

Йоко с горечью выслушала упреки безгранично преданной старухи. Кормилица только говорила, что выживает из ума, а на самом деле была женщиной разумной, с твердым характером, но старого закала. Рано лишившись мужа, она жила затворницей и никак не могла поверить в легкомыслие Йоко, о котором столько слышала от родственников. Старуха гордилась Йоко, единственным своим сокровищем в этом мире. И Йоко хорошо понимала ее переживания.

Няня и Садако… Йоко невольно подумала, что хорошо было бы жить с ними в атмосфере чистой любви, жить мирно, достойно, как подобает всякой порядочной женщине.

Но едва только она вспоминала Курати, в ней закипала кровь. Чего стоит тихая, похожая на загробную, жизнь? Чего стоит чистая любовь, от которой ни холодно, ни жарко? Если жить, то жить так, чтобы ощущать, что живешь! Если любить, то любить, не жалея жизни! И это было сильнее Йоко. В ее сознании странным образом уживались два взаимно исключающих стремления. И она со свойственной ей широтой души легко переходила от одного к другому. Чаще всего у нее это получалось бессознательно. Она могла быть бесконечно сентиментальной и жестокой. Порой ей даже казалось, что в ней живут два разных человека: Йоко то гордилась собой, то себя презирала.

– Сада-тян, вот радость-то, что мамочка так скоро вернулась… Вы знаете, Йоко-сан, девочка была такой послушной, ни разу даже не спросила о маме, только вдруг задумается о чем-то. Сердце болело глядеть на нее. Однажды я подумала даже, что девочка наша захворала. А все оттого, что истосковалась она по вас.

Няня рассказывала, поглядывая то на Йоко, то на Садако, которая примостилась на коленях у матери и внимательно смотрела на нее. Йоко слушала, прижавшись щекой к ее теплой, покрытой, как персик, нежным пушком щеке.

– При твоем характере тебя, пожалуй, ни в чем не убедишь, поэтому рассказывать о своих делах я не стану. Об одном прошу, не слушай ты родню. Вместе со мной на пароходе ехала одна вздорная женщина. Она по глупости написала сюда о том, что было, а еще больше о том, чего не было, смешав все в одну кучу, а об этом узнали люди, которые только и ждут какого-нибудь скандала. Трудно представить себе, какие еще ужасы могут обо мне наговорить. У меня с детства причуды, ты ведь знаешь, но я не стала бы такой, если бы меня не терзали. Я хочу, чтобы ты, именно ты поняла это. Я и впредь буду поступать по-своему. Запомни, мне все равно, что обо мне скажут. Ведь только ты одна по-настоящему, от души посочувствуешь мне, что бы я ни натворила… Я буду изредка вас навещать, а тебя прошу и дальше заботиться о ребенке. Слышишь, Сада-тян? Слушайся бабушку и будь умницей. Мамочка очень тебя любит и никогда не забывает, где бы она ни находилась. Ну, а теперь оставим этот тягостный разговор. Займемся лучше обедом. Сегодня мамочка приготовит вкусный обед, а Сада-тян будет помогать, да?

Йоко легко поднялась и вместе с Садако пошла на кухню. Няня поплелась за ними. Лицо у нее было скорбное, и, хлопоча по хозяйству, она то и дело украдкой шмыгала носом.

На кухне все еще хранилась старая посуда, та самая, которой Йоко пользовалась, когда жила с Кибэ в Хаяма. Взволнованная встречей с Садако, Йоко растрогалась до слез, увидев вещи, которые напомнили ей о прошлом. Весь этот день был полон блаженного счастья, какого она давно не испытывала. Умевшая все делать ловко и быстро, Йоко приготовила европейский обед из трех блюд и пирожное. Садако сияла от радости, старательно помогая матери: то подавала нож, то тащила тарелки.

Наконец все весело уселись за стол, а поев, приятно, по-домашнему провели время до вечера.

Вечером Йоко ждала сестер, поэтому она отказалась от ужина и покинула нянюшкин домик. Садако, грустная, стояла у калитки, а нянька ласково обнимала ее за плечи. Девочка провожала мать взглядом до той поры, пока та не скрылась из виду. Образ Садако все время стоял перед глазами Йоко, и в коляске, растворившейся в вечерней тьме, она не раз утирала слезы.

В гостинице настроение ее изменилось. Войдя в вестибюль, она заметила среди щеголеватой обуви постояльцев и прислуги грязные дешевые гэта. Значит, сестры уже пришли и ждут ее. Она попросила хозяйку, встретившую ее у входа, приготовить постель Курати в другом номере и потихоньку поднялась наверх.

Йоко раздвинула фусума. Сестры плакали, тесно прижавшись друг к другу. Услышав шаги сестры, Айко, стараясь скрыть слезы, еще ниже опустила голову. А Садаё сразу вскочила и, всхлипнув, прижалась к груди Йоко. Йоко села на свое обычное место, у хибати, а младшая сестра уткнулась в ее колени и еще долго не могла успокоиться. Ее худенькие плечи вздрагивали от плача. «Как они меня ждали, как радуются теперь!» – подумала Йоко, и ей стало очень хорошо при мысли, что сестры так привязаны к ней и так ей послушны. Однако Айко, чинно сидя в отдалении и глотая слезы, лишь церемонно поклонилась. Это рассердило Йоко. Ей хотелось быть поласковее с Айко, но она раздражала ее своим поведением, и Йоко гневным взглядом следила за маленькой толстушкой.

– Не хочется делать тебе замечаний при первой же встрече, но скажи, пожалуйста, что за манера кланяться мне, будто я тебе чужая. Могла бы быть и поприветливее, не так ли?

Айко молча и как-то растерянно подняла на Йоко глаза. Не было и намека на страх или злость в этих кротких, как у овечки, больших, с красивым разрезом, глазах, затененных длинными ресницами и похожих на две вечерние луны, в них лишь блестели слезы. «Взгляд ее только кажется печальным, он скорее чуть грустный, задумчивый, пожалуй, даже чувственный». Словно насмешливый критик, Йоко оценивала выражение глаз Айко. «Любой мужчина почувствовал бы себя польщенным, если бы удостоился этого исполненного поэтичности и душевной глубины взгляда», – мелькнуло в голове Йоко. Садаё пришла в кимоно с широким поясом, на Айко были поношенные хакама, что тоже не нравилось Йоко.

– Впрочем, все это не важно. Давайте ужинать, – предложила Йоко, прогнав неприятные мысли, и позвала горничную.

Садаё вела себя, словно избалованный ребенок, которому все дозволено. Она воодушевленно, с чисто детской непосредственностью рассказывала, как Кото привел их в пансион госпожи Тадзима, и как госпожа Тадзима их любит, и в какой комнате они живут, и чем их кормят. Айко вставляла короткие, но очень меткие замечания.

– Кото-сан хоть изредка навещает вас? – спросила Йоко.

– Нет, совсем не появляется, – надувшись, ответила Садаё.

– А пишет?

– Да, пишет. Правда, сестрица Ай? Почти поровну нам обеим.

Айко, сдержанно улыбаясь, исподлобья посмотрела на Садаё.

– Нет, Саа-тян чаще получает, – произнесла она так, словно это было очень важно. Потом добавила: – Когда Кото-сан отвез нас в пансион, он сказал: «По-моему, это все, что я могу для вас сделать, так что приходить буду только по делу. Но если вам что-нибудь понадобится, напишите». Нам не о чем просить его, и он не приходит.

Йоко представила себе, как Кото привел девочек в пансион, и улыбнулась. Похожий на швейцара, как всегда, плохо выбритый, он конфузливо разговаривает с мужеподобной ученой дамой госпожой Тадзима, и эта застенчивость так не вяжется с его плотной коренастой фигурой!

Сестры болтали о разных пустяках, но Йоко знала, что это не может длиться до бесконечности. Разумеется, было очень нелегко объяснить разным по возрасту девочкам свое нынешнее положение, да еще объяснить так, чтобы это не оказало дурного влияния на их детские души. Йоко было очень не по себе.

– Отведайте-ка! – Йоко положила перед сестрами привезенные из Америки сласти, а сама закурила. Садаё удивленно округлила глаза и без обиняков спросила:

– Сестрица, разве хорошо курить?

Взгляд Айко тоже выражал удивление.

– Видите, какая скверная у меня появилась привычка. Но на свете бывают заботы и неприятности, о которых вы и понятия не имеете. Вот я и курю, чтобы легче было их переносить. Сейчас я постараюсь все объяснить вам, так что слушайте внимательно.

Йоко сидела перед сестрами со строгим видом и ничуть не напоминала ту юную девушку или даже девочку, которая, прижавшись к груди Курати, хмельными глазами вглядывалась в его загорелое, мужественное лицо. Она скорее походила сейчас на женщину средних лет, рассудительную и твердую. Даже маленькая Садаё понимала, как следует вести себя со старшей сестрой в подобных случаях. Она отошла от Йоко и с серьезным видом уселась поодаль. В такие минуты Йоко не простила бы никому, даже Садаё, малейший проступок, затрагивающий ее достоинство. Но заговорила она ласковым и приветливым тоном:

– Вы знаете, что я должна была выйти замуж за Кимура-сан и поэтому уехала в Америку. Но, говоря по правде, Кимура-сан отнюдь не жаждал взять в жены женщину, уже побывавшую замужем. Вот почему у меня не лежала душа к этому браку. Тем не менее я дала слово и, чтобы сдержать его, поехала. Но в пути я захворала и не смогла сойти на берег. Пришлось вернуться тем же пароходом. Кимура-сан не изменил своего намерения жениться на мне, я тоже по-прежнему согласна, но что поделаешь – мешает болезнь. Мне неловко признаться в этом, но ни у Кимура-сан, ни у меня не оказалось денег, и во время путешествия в Америку и обратно я должна была воспользоваться любезной помощью человека, занимавшего на пароходе важный пост ревизора. Лишь благодаря его великодушию я смогла вернуться в Японию и снова увидеться с вами. Я просто не знаю, как благодарить Курати – так зовут этого человека – Санкити Курати, – Йоко показала сестрам, какими иероглифами пишется его имя. – Может быть, Ай-сан, наслушавшись об этом человеке от тетки или еще от кого-нибудь, не верит мне. Я не зря вернулась, у меня были на то важные и очень сложные причины. Так что не надо никого слушать. Верьте только мне, ладно? Я вообще могу не выходить замуж. Для меня нет ничего радостнее, чем быть вместе с вами. Если у Кимура-сан появятся деньги и здоровье мое улучшится, быть может, мы поженимся, но когда это произойдет – неизвестно, а до тех пор… что, если я сниму где-нибудь домик и мы счастливо заживем вместе? Ты согласна, Саа-тян? Тогда не нужно будет возвращаться в пансион.

– Сестрица, в пансионе я каждую ночь плачу. Ай-сан хорошо спит, а я ведь маленькая, и мне очень грустно, – сказала Садаё.

Услышав это печальное признание из уст только что весело болтавшей Садаё, Йоко еще больше растрогалась.

– Я тоже плакала, – сказала Айко. – А Саа-тян только под вечер хныкала, а потом засыпала. Сестрица, я до сих пор ничего не говорила Саа-тян… чего только не болтают о вас… А пойдешь с Саа-тян к тетке – нехорошо долго не навещать, – так и там услышишь такое, что… Хоть не ходи никуда. И Кото-сан перестал писать… Тадзима-сэнсэй одна только и жалеет нас, но…

У Йоко внутри все кипело.

– Ну, довольно. Простите меня. Видно, и я не всегда правильно поступала… Был бы жив папа, нам не пришлось бы переживать все эти неприятности (Йоко умышленно не упомянула о матери). Сироту всегда легче обидеть. Ну-ну, не нужно так плакать, Ай-сан! А ты еще большая плакса, чем сестра! Я вернулась и теперь все возьму на себя, а вы спокойно учитесь, не обращая внимания на людские толки.

Огонь в хибати догорел. Уже подкрадывалась ночная прохлада. Совсем сонная, Садаё терла заплаканные слипающиеся глаза и с удивлением глядела на бледную от волнения Йоко. Айко отвернулась, чуть слышно всхлипывая.

Йоко не стала ее успокаивать, потому что у нее самой так щемило сердце, что она едва сдерживала рыдания и, стараясь унять охватившую ее дрожь, сосредоточенно смотрела на хибати.

Чтобы исправить ошибки прошлого, надо начать жить по-новому. Иного пути нет. При этой мысли сердце Йоко похолодело от отчаяния.

И все же, когда примерно час спустя после того, как сестры улеглись в большой комнате, Йоко услышала, что в номер напротив пришел Курати, она сразу же вскочила с постели. Некоторое время она прислушивалась к дыханию сестер и, убедившись, что разрумянившиеся девочки крепко спят, накинула халат и выскользнула из комнаты.