Женщина, стоящая посреди

XXI

В синий, мягкий апрельский вечер Нина ехала с вокзала вместе с веселым актером, они только что проводили Арсеньева, уехавшего, быть может, навсегда.

Эти два месяца прошли с незаметной и головокружительной быстротой. Днем Нина еще старалась жить своей собственной жизнью, но вечерами забывала обо всем. И как только входила в знакомый номер, где каждая мелочь уже была известна и дорога ей, сразу пьянела, погружаясь в жаркую атмосферу неиспытанных, неожиданных ласк. Целый новый мир открылся перед нею. Она привыкла к ласкам, стала женщиной. Нагота уже не смущала ее, и часто она по целым часам лежала раздетой, отдыхая от бурных объятий, в то время как, утомленный, он тихо ласкал ее и говорил.

Это были самые лучшие часы. Только ими оправдывалось в душе Нины то, что она сделала. В это время ей казалось, что все-таки он немного любит ее.

Арсеньев рассказывал ей о себе, о своих планах и замыслах, раскрывая перед нею самые затаенные стороны своей сложной души. Нина слушала его всем существом своим и любила все больше и больше. Любила и как мужчину, и как человека, который казался ей необыкновенным. Она гордилась тем, что знает о нем больше, чем кто бы то ни было. Самые слабости его — маленькая зависть к соперникам по славе, честолюбие и беспомощность в деловой стороне жизни возбуждали в ней нежность. Иногда она забывала о его славе и видела в нем только любимого человека, иногда вспоминала и замирала от гордости, что этот знаменитый, великий художник любит ее и ласкает.

О разлуке, в неизбежности которой она каким-то инстинктом была убеждена с самого начала связи, Нина старалась не думать. Это было слишком мучительно и даже как-то не представлялось ей, как не представляется смерть. Она жила только настоящим, своей первой любовью и первой страстью. И когда вспоминала о своих прежних увлечениях, ей становилось только смешно. Однако она рассказала Арсеньеву об инженере, и ей было странно, что он выспрашивает об этом с таким жадным любопытством, вызывая на ее щеки жгучую краску стыда, заставляя рассказывать все до мельчайших подробностей. Арсеньев не раз спрашивал об этом, и Нина даже плакала от его бесстыдной настойчивости, но все-таки ей было приятно: она думала, что он ревнует ее.

Первое время Нине было странно даже подумать, что кто-нибудь узнает об их отношениях. Но потом Арсеньев приучил ее и к этому. Нина была молода, красива и страшно влюблена, и ему было лестно показывать ее другим мужчинам в качестве своей любовницы. В номере Арсеньева часто собирались артисты и литераторы, и Нина поневоле должна была играть роль хозяйки. Сначала она мучительно страдала от стыда, потом привыкла. Мужчины обращались с ней самым почтительным образом, как бы даже и не подозревая ничего, но, когда уходили, прощались с Ниной прежде, чем с Арсеньевым, и не выказывали ни малейшего удивления тому, что она остается, когда все уходят.

Нина не знала, в конце концов, как смотрит сам Арсеньев на их связь. Он никогда не произносил слова «люблю», но был нежен, страстен, берег ее, делил с нею все свои мысли и чувства. Иногда он при ней садился работать и часто советовался с нею по поводу той или иной детали. И временами Нина совсем забывала о том, что они расстанутся, и ей казалось, что так будет всегда, что вся ее жизнь связана теперь с его жизнью. Тогда она была счастлива, и тем острее была боль, если в эти моменты что-нибудь напоминало о его скором отъезде.

Иногда по ночам, которые Нина проводила дома, вдруг перед нею вставала громадность ее чувства и становилось ясно, что чувство это не встречает отклика. Тогда гордость возмущалась в ней, и с недоумением спрашивала она себя, как могла стать в положение любовницы на час, как он сам смел поставить ее в такое положение. Она готова была бежать к нему и сказать горькое, беспощадное слово, но тяжкое бессилие овладевало ею. Ведь теперь все равно: все сделано и назад не вернешь. Острая боль сжимала сердце, и она начинала в этой боли, в сознании своего бесконечного унижения и бесплодности своего огромного, беззаветно отданного чувства искать мучительного наслаждения принесенной жертвы.

Временами же странная легкость находила на Нину: ей вдруг становилось и вправду все равно. Ну, отдалась, ну, стала любовницей, ну, он не любит ее и бросит… Разве ей не хорошо с ним?.. Тогда она становилась весела, страстна и безудержна в своих ласках, заставляла Арсеньева терять голову.

Так в кошмаре растерявшейся, исковерканной души, в которой страдания и наслаждение слились в одно, прошли эти месяцы, и наступил день отъезда, который Арсеньев точно назначил уже давно, чтобы Нина знала, когда наступит конец. Она ждала этого дня с ужасом, чувствовала его приближение и все старалась не думать, забыть.

Последний вечер был каким-то бредом страсти. Они почти не говорили, и Нина была как исступленная, точно в эти последние часы старалась взять от своей любви все, опустошить его своею страстью так, чтобы он уже никогда не забыл ее и никого не мог бы любить.

На другой день, на вокзале, она была весела и оживленна, как будто провожала доброго знакомого.

Арсеньеву даже стало немного обидно. С одной стороны, он был рад, что Нина так спокойна, с другой — это было уколом его мужскому самолюбию. Конечно, он больше всего боялся слез и сцен разлуки, но, пожалуй, ему было бы приятнее, если бы Нина безумствовала от горя. Арсеньев не знал, что она проплакала и не спала всю ночь.

На прощанье он только поцеловал ей руку и имел еще жестокость сказать:

— Ну, не поминайте лихом!..

И только оставшись один в купе вагона, глядя в темные окна, за которыми, как призраки, мелькали телеграфные столбы и темные деревья, Арсеньев ощутил тяжелую тоску сознания сделанной страшной и непоправимой подлости. Одну минуту было желание порвать со старой жизнью и взять Нину к себе, но Арсеньев вспомнил жену, понял, что у него не хватит сил на разрыв с женщиной, которую любил шесть лет, и сказал себе:

«Ну, все-таки слава Богу, что все кончилось!..» У него появилось чувство благодарности к Нине за то, что она доставила ему столько наслаждений и так легко ушла из жизни. На другое утро, проснувшись в виду Москвы, Арсеньев уже только как в тумане вспомнил Нину и обратился мыслями к ожидавшим его делам и людям. Он подумал, что вечером увидит жену, и радостное тепло старой связи, привычного уюта и обстановки как будто повеяло ему навстречу.

Когда поезд ушел и ровные блестящие рельсы пути опустели, вместе с ними опустела и душа Нины. Вся ее напускная веселость исчезла, и она смотрела как мертвая.

— Ну что же, Нина Сергеевна… Проводили, пора и домой!.. Я провожу вас, — сказал актер, которому наконец стало жаль ее.

Они вышли на подъезд, взяли извозчика и поехали по бесконечным улицам, по которым уже горели веселые живые огни.

Актер все время что-то говорил, видимо стараясь развлечь Нину, но она сидела потупившись, и в душе ее стучало мертвое, страшное слово: «Конец!..»

И вдруг точно молния осветила перед нею все: Нина как будто только сейчас поняла, что сделали с нею. В голове у нее помутилось, и такая жалость к самой себе и такая тоска охватили ее, что Нина подумала, будто сходит с ума. Был момент, когда вся душа ее возмутилась, и воспоминание об Арсеньеве пронизала страшная злоба. Как смел он так поступить с нею, как смел не подумать о том, что она пережила и выстрадала…

Но чувство это было мимолетно и сменилось одним страшным сознанием, что он уехал и никогда она не увидит его больше. Никогда уже нельзя будет пойти в этот знакомый милый номер, увидеть Арсеньева, целовать и обнимать его. Нине вдруг показалось, что она мало воспользовалась этим временем, что многое осталось невысказанным и неиспытанным, и стало страшно за те часы и минуты, которые она потеряла безвозвратно.

Город, с огнями, домами, населенными тысячами людей, ярко освещенными трамваями, грохотом и шумом кипящей жизни, показался ей мертвой пустыней.

Все что угодно, только бы не одиночество, только бы не возвращаться домой, не оставаться наедине со своими мыслями и тоской.

Актер все что-то говорил, утешал ее. Нина посмотрела на него безумными глазами.

— Ну, полно, полно, Нина Сергеевна!.. Все равно не вернешь!.. И ведь вы знали это!.. — сказал он с безграничной жалостью, потрясенный ее отчаянным взглядом, взял ее руку и стал гладить, как дитя.

Нина уже привыкла к этому актеру и не находила его таким неприятным и наглым, как в первый день знакомства. Притом актер был с Арсеньевым ближе, чем все другие. Он показался ей последним звеном, еще связывающим ее с прошлым, и Нина ухватилась за него, как за последнюю надежду. Ей стало страшно, что и он уйдет от нее.

— Поедемте куда-нибудь… — умоляюще сказала она. — Я не могу, не могу так!..

В голосе ее были мольба и отчаяние. Актер быстро воровски взглянул на нее и в голове у него мелькнула мысль;

«А вдруг!.. Чем черт не шутит!»

И когда они, сидели вдвоем в отдельном кабинете, он уже сторожил каждое ее движение, подливал вина, брал за руки, выражал усиленное сочувствие и в глазах прятал что-то жадное и скверное.

Нина пила первый раз в жизни. Ей хотелось напиться, забыться чем угодно, только бы утолить ту страшную тоску, которая, как тошнота, душила ее. Он взял ее пьяную, растерзанную, взял грязно, без страсти, и Нина отдалась ему, точно мстя кому-то за свою изуродованную душу. Ей казалось, что этим она сделает невозможным самое воспоминание об Арсеньеве.

Их связь не продолжалась, потому что была не нужна ни ей, ни ему, хотя актеру и было чрезвычайно лестно, что он стал преемником знаменитого писателя.