Женщина в лиловом

XIV

В четверг с утра Колышко заехал за Сусанночкой. Зина закутала ее по-дорожному. В руки Колышко она дала еще большой серый плед. В поле, наверное, сильно дует: она должна закутать себе колени. Пусть, Боже сохрани, не промочит себе ног. Вчера шел снег, а сегодня всюду ручьи. Воображаю, что делается в деревне. Что за сумасшествие, поездки в такую погоду! У Биоргов дом не устроен. Наверное, нет даже спирту вытереть промокшие ноги. Нил Григорьевич чересчур добр и внимателен, но такая доброта похожа на тряпичность.

Наконец они уселись в автомобиль. Небо было голубое, почти жаркое. Колышко дал себе слово отдохнуть и выбросить из головы все заботы. Удивляясь сам себе, слышал даже мутное журчание воды в панелях. Ветерок дрожал в черных завитках волос Сусанночки. Она была в новой шляпке, отделанной лиловыми лентами и цветами фиалок. Очевидно, советы Василия Сергеевича пройтись по Кузнецкому не остались напрасными. Действительно, Москва переживала лиловый сезон. Он обращал внимание на лиловые чулки, вывешенные в витринах, на куски лиловой материи, выставленной там же и лежавшей пышными задрапированными складками. Лиловый цвет мелькал то там то сям на тротуарах, выглядывая из отделок дамских шляп и мелькая поддельными букетиками фиалок на груди.

Сусанночка чувствовала себя счастливой. По временам она крепко сжимала руку Колышко. Заметив тревогу в ее глазах, он улыбнулся ей. Конечно, встреча с Верой Николаевной будет для нее немного трудна. Ему вспомнилось смешное изречение Василия Сергеевича:

— Женщин не оскорбляют, а наказывают.

На вокзале в буфете первого класса их уже ожидала чета Биоргов. Madame Биорг немного волновалась.

— Говорят, две версты не доезжая до Ульевки, водой размыло гать. Мужики наши невообразимо ленивы, а земство спит. В прошлом году, в сентябре месяце, мы сломали там рессору.

Она принялась бранить Веру Николаевну. Эта женщина всегда отличалась большой бесцеремонностью. Она делает все, что захочет. Если бы не дружба Матвея с ее покойным отцом, она бы давным-давно и притом очень охотно с ней раззнакомилась. У нее необузданный характер. Покойный отец не раз стегал ее плеткой и выгонял на улицу в мороз. Гимназисткой пятого класса она сбежала из дому вместе со студентом-репетитором. Она прекрасно помнит, как эта «чета» жила в меблированных комнатах «Свет» на Большой Лубянке. У них не было даже на что купить кофе, и она сама посылала им провизию. Студент спился и тоже ее сильно бил. По заслугам. Он умер за полтора месяца до смерти ее отца. Бедняга не дождался.

Не лучше она себя вела и после смерти мужа. Было смешно видеть, как она бегала за викарным Амвросием. Она не пропускала ни одной архиерейской службы и оборвала в архиерейском доме все звонки, пока преосвященный не распорядился ее не пускать. Тогда она стала лезть во все благотворительные собрания, на которых он бывал, и присутствовать на всех торжествах, где он появлялся. Это ее испытанный прием. Владыка прямо бледнел от злобы при одном ее появлении и однажды сказал при всех:

— Отец диакон вас только что покропил кропилом, а я бы чем-нибудь отстегал.

И вы думаете: она хоть чуточку смутилась? Вышло как раз наоборот. Ей это только и надо. Ах, я ее знаю. В дураках всегда оказываются другие, а не эта нахалка. Говорят, когда Амвросий перевелся куда-то на юг, то выйдя из вагона на станции, сказал:

«Благодарение Господу: мы избавились от Симсон».

И в это время к нему подошла маленькая, черненькая дамская фигурка в густой вуали и с белым букетом, чтобы приветствовать его с приездом: оказывается, эта нахалка приехала в одном поезде с преосвященным. Владыка Амвросий благословил ее, но букета не принял и громко сказал:

«Который из семи бесов[18] вам служит?»

Между столиков спешила гибкая фигурка Веры Николаевны. Колышко еще издали узнал ее глаза, которые, по обыкновению, хотели видеть только его.

Сусанночка сидела бледная, отчего ее черные, точно нарисованные брови грубо выступали на ее испуганном лице. Вера Николаевна была во всем сером. Маленькая тоже серая шляпа была украшена простою металлической пряжкой. Она сбросила с себя лиловый цвет, не желая смешиваться с улицей. При виде ее изящного костюма Сусанночка покраснела тревожными пятнами. Вера Николаевна первая протянула ей руку.

— Я, кажется, не опоздала? — бросила она насмешливо мадам Биорг.

У Колышко она попросила глазами прощения и тотчас же потупилась, точно боясь строгого выражения его лица Биоргу она сказала, что получила хорошие вести из своего имения. Носильщик принес им билеты. Так как никто не подумал о том, чтобы купить билет и ей, она должна была позаботиться об этом сама. Несколько раз она умоляюще посмотрела на Колышко, потом обратилась к Сусанночке:

— Вы прекрасно одеты в дорогу, а я, знаете, ужасно легкомысленная.

Она показала свои замшевые ботинки без калош.

— Вероятно, я вообразила, что там такие же асфальтовые тротуары. Я с ума сошла.

Она хохотала сама над собой, вздрагивая плечами.

В вагоне она уселась напротив Биорга и разговаривала с ним о делах в своем имении. Замечая на себе случайный взгляд Колышко, она тотчас же благодарила его глазами и вместе с тем просила о прощении. Поэтому он старался на нее не смотреть. Мадам Биорг опять вспомнила случай с поломкой в сентябре рессоры экипажа. Но может быть, Господь сегодня будет милостив.

Колышко чувствовал себя довольным и веселым. В конце концов на Веру Николаевну многие наговаривают. Ей в жизни сильно не повезло. Она не умеет устраиваться, как другие.

В ней много детской беспомощности. Он вспомнил ее странную биографию. Другая бы на ее месте давно угомонилась. Но ей, действительно, служил какой-то из семи бесов.

На станции Раздельной их дожидалась парная коляска и двухместный шарабан.

— Господи Иисусе! — сказала Madame Биорг, войдя последней в экипаж и нагибая кузов в свою сторону. — Как ты думаешь, Никита, мы доедем?

— Отчего не доехать? — сказал обидчиво Никита, с густыми рыжими усами и длинным красным носом.

Колышко слегка покоробило, что Вере Николаевне пришлось занять переднее сиденье. Зато Сусанночка чувствовала себя великолепно, гордо восседая рядом с мадам Биорг. У обоих шляпы были украшены лиловым. Волна сезона только сейчас докатилась до них, но она уже прошла дальше, и это выгодно оттенялось на свежем туалете Веры Николаевны. Он поймал ее умоляющий взгляд и в первый раз за эту поездку ощутил беспокойство. Или, может быть, это было влияние деревенского простора?

Горячие заводские лошади подхватили, и шарабан, отставая, покатил следом за коляской.

Езды было всего пять верст. Колышко припоминал красивую овражистую местность, обильно поросшую ельником и сосною. Кое-где в лощинах еще лежали оттаявшие, точно обсосанные, полоски снега.

Передний экипаж уехал вперед почти на целую версту. Биорг старался не утомлять небольшой сытой лошадки, которая трусила полегоньку. Он посвящал Колышко в свои строительные планы, пользуясь случаем получить от него практические советы. У него была мысль освободить один участок под постройку недорогих дач.

— Отчего они остановились? — перебил он сам себя, всматриваясь остро прищуренным хозяйским взглядом в остановившийся при въезде в березовую аллею экипаж с дамами. Колышко видел только лиловые пятна дамских шляп. Экипаж двинулся опять. Лицо Биорга внезапно покраснело. Он ударил по лошади.

— Это безобразие, — сказал он.

Он покачал головою.

— Они оставили ее на дороге.

Колышко вгляделся и увидел серую фигурку, униженно стоявшую у березки. Он ощутил негодование и боль. Биорг понукал лошадь. Тарантас зарывался колесами в липкую грязь, попадая в рытвины и подскакивая. Колышко понял, что между дамами что-то произошло.

Вера Николаевна шла к ним навстречу, легко перепрыгивая через лужицы. Она смеялась.

— Оказалось, действительно, рессоры меня не выдержали.

— Но почему, почему? — свирепо хрипел Биорг. — Это же есть безобразие!

Лошадь тяжело дышала. Колышко соскочил, чтобы предложить Вере Николаевне свое место.

— Ну да, — сказала она, — я напросилась в эту поездку сама и должна одна нести все последствия.

Она умоляла глазами Колышко о прощении.

— Садитесь же, — строго сказал Биорг.

— А как же Нил Григорьевич?

— О, обо мне не беспокойтесь.

— Я хочу с вами вместе пешком. Тут превосходная боковая тропинка.

— Садитесь, — свирепо приказывал Биорг, — а за ним я вышлю лошадь.

— Но если я хочу пройтись пешком?

Он молча тронул вожжами лошадь и покатил.

— Чего он сердится? — недоумевала Вера Николаевна. — Вы смотрите, какие чудные березки. Я доставила вам этим неприятность? Вы опять будете на меня сердиться. Ваша невеста так ревнива.

Она смеялась, по-своему вздрагивая плечами. Вероятно, ее смешил его растерянный вид. Больше всего его возмущало, что передний экипаж не подождал, пока они с Биоргом подъехали на шарабане.

— Я же придумала это сама, — оправдывалась она. — По правде говоря, доставила этим удовольствие Сусанне Ивановне. Почему должна выйти она, а не я? Мы обе моложе госпожи Биорг. Они поехали вперед поскорее, чтобы освободить экипаж. Это все так просто. Никогда не следует делать из водевиля трагедии.

Они шли, скользя по глинистой тропинке, поминутно боясь сорваться в канаву с весенней водой.

— Кажется, мы не туда зашли, — сказала она, насмешливо поблескивая глазами.

Он поддерживал ее под руку, в первый раз чувствуя в своей власти ее маленькое и легкое тело.

«Но она сама добивается этого», — подумал он с раздражением.

Вид прошлогодней, желтой, обтаявшей травы всегда наполнял его острым весенним волнением. Сейчас он упивался и тишиной безлюдья, и сознанием отсутствия забот, и чисто мальчишеским чувством безнаказанности, так как был наедине с влюбленной в него женщиной, которая нравилась и ему.

Сусанночка явно прогадала. Она теперь дожидается его у ворот экономии, сердясь, что они так долго идут. Что делать? Еще раз она наказана за собственный дурной характер. Он скользнул взглядом по серой маленькой шляпке и доверчиво прижимавшемуся тонкому плечу. Если захочет, он может поднять эту миниатюрную женщину на руки и попробовать, сколько в ней весу. Предлогов для этого более, чем достаточно.

— Правда, это интересно?

Ее голос звучал свободнее и звонче на открытом воздухе. Она была новая и совсем не похожая сама на себя.

«В этом не будет большой беды», — решил он и вдруг поднял ее от земли, собираясь шагнуть через канаву.

Он поднял ее выше, чем было нужно, радуясь и приливу воздуха в грудь, и тому, как забавно мелькнули ее зашнурованные белые ботинки в воздухе. А! Она в ажурных чулках. Сусанночка, наверное, в высоких гамашах. Можно ли быть такой легкомысленной?

Ее лицо сделалось смешно испуганным.

— Что вы со мной хотите делать?

Он осторожно перешагнул через канаву, но не выпускал ее из объятий.

— Я ищу сухого места, чтобы поставить вас.

Это был, конечно, вздор. Ему просто не хотелось опустить ее на землю. Хотелось не то ее мучить, не то целовать. Она полузакрыла глаза. Он мог бы ее свободно пронести до самого имения.

— Милый, я вас люблю, — вдруг шепнула она и сжалась, прикусив губы.

Он старался что-нибудь прочитать в ее лице. Но оно было только бледно.

В узком, косом разрезе глаз смеялись быстро передвигающиеся зрачки.

— Пустите меня, — попросила она слабо.

Глаза просительно раскрылись на него. Но он продолжал ее нести, удивляясь легкости и гибкости ее тела. Вероятно, это был бред. Теперь ему определенно хотелось ее мучить, пользуясь ее беззащитностью и своей властью. Он приблизил ее губы к своим и, стоя под деревом, долго испытывал бешеное головокружение поцелуя.

— Вы этого хотели, — говорил он в промежутках, ощущая все ее тело, сейчас беспомощное и покорное.

Она смеялась и плакала.

— Да, я этого хотела. Разве я смела на это надеяться, тем более сегодня? О! Я вас люблю.

— За что?

— О! Я вас люблю.

Она вытягивала руки и тонкими пальцами чего-то искала у его ворота, проводила ему по лицу, оставляя влажный ароматный след.

— О! Я вас люблю. Не отталкивайте меня. Не бойтесь ни трагедий, ни слез. Я сумею сделать, что моя любовь к вам будет легка, как дуновение ветерка. Вы не узнаете ни драм, ни истерик. Я хочу молиться на вас только издали. Я не хочу покушаться на вашу свободу. Вы можете жениться или идти к той или другой женщине. Какое мне дело? Ведь я вас люблю. Разве может кто-нибудь отнять вас у меня? Мою любовь от вас?!

Закрывая глаза, она точно уходила своим чувством вглубь себя. То, что она говорила, не было пустой фразой. Любовь была для нее сложным и душевно ответственным событием.

Он припоминал все их встречи. Она точно нащупывала трудный и дальний путь. Если что его раздражало, то это — исключительно случайность и внезапность ее увлечения.

— О, простите! — говорила она, точно угадывая его мысли. — Я виновата во всем одна. Но разве я понимала и понимаю, что вы сделали со мной? Вы овладели мною, как только увидели меня. Я поняла, что существую только для вас, чтобы изредка видеть вас и иногда, если можно, целовать ваши руки… как тогда! Я безумна и я смешна, но я знаю, что существую только для вас. Вы можете меня унизить, бросить, убить, все, что хотите, сделать со мной, — я ваша раба.

Он никогда еще не слышал таких слов и не видел такого стихийно-властного порыва. Даже если бы он ее не любил, он не мог бы пройти мимо такой любви. Но ведь он же ее любил с того самого момента, как она пришла к нему в кабинет. Любил странно, с мучительным недоверием, оскорбляясь чем-то в ней сам и оскорбляя, в свою очередь, ее. Это он понимал только сейчас, боясь выпустить ее из рук. И у него уже больше не было смущения перед нею. Она была как маленький заблудившийся ребенок, которого он нес на руках. Сколько возмутительного рассказывали ему о ней. Но он, глядя сейчас в ее лицо и доверчиво раскрытые пушистые ресницы глаз, понимал, что это — ложь. То есть за внешними фактами прячется большой, страдальческий и особенный смысл. Явилось желание ее защищать.

— Я боюсь, что вы разочаруетесь во мне, — сказал он. — Я — простой мужик из Нормандии.

— Я вас люблю.

Он осторожно поставил ее на сухое место. Издали гремели колеса экипажа. Она улыбнулась ему, извиняясь влажными глазами.

— Никто не должен знать, правда? — сказала она.

Он подумал, страдая, о Сусанночке. Но там же было все давно кончено. Он только намеренно лицемерит с собой. Неужели в самом деле в первый раз в жизни к нему пришла любовь? Она падала как ложное, мучительное бремя, но он радовался. Чего бы он не был готов сейчас совершить ради этой маленькой женщины в серой шляпке, которая стояла перед ним, доверчиво и покорно улыбаясь. Еще за миг перед тем посторонняя, она была сейчас для него самая близкая. А дальше — целый день скучных разговоров и запутанно-нелепых отношений.

— Мне не хочется идти туда, — сказал он морщась.

Лицо ее сделалось сухо-строгим. Губы официально сузились.

— Но это необходимо, друг мой. Необходимо соблюсти все apparences[19].

Кучер, завернув, подал коляску. Где-то просачиваясь, обильно падала вода. Выглядывала остроконечная крыша мельницы, поросшая темным мхом.

— Сегодня вечером у меня, — сказала Вера Николаевна серьезно.

Лошади нестройно чмокали копытами по грязи. Ощущение новой радости вдруг поблекло.

«Но ведь я же связан с Сусанночкой, — ужасаясь, говорил он себе. — Я не в состоянии ей лгать, я потерял голову. Я еще не знаю, что из всего этого выйдет».