Женщины его Превосходительства

Глава 27

На такие темы лучше всего шутить. Чтобы за шуткой скрыть истинные намерения. Чтобы потом можно было непринужденно их осмеять. Выставить неудачным перлом. И, якобы, херовым чувством юмора. А юмор становится херовым, когда его перестают понимать.

Вся беда в том, что шутка это просто другая форма правды. Изощренная. Извращенная. Вывернутая. Суть от этого не меняется. И правда остается правдой в любой ее форме. Но за ироничными интонациями можно спрятаться. Защититься, как от пули по средствам бронежилета. Если и е?анет, то максимум переломает ребра. А с этим можно жить. Дальше жить. Не взирая на последствия.

Но я не шучу. Я добавляю:

– Мы можем составить брачный контракт. На год или около того. Мне нужна твоя фамилия и статус. Больше мне ничего от тебя не надо.

Во мне явно недостаточно эгоизма, чтобы быть уверенной в положительном ответе.

И в то же время достаточно для того, чтобы болезненно переварить отказ.

Чтобы принять его на свой личный счет, минуя иные причины.

Поэтому приходится перестраховываться. Выдавать одно за другое. А то, другое, скрывать даже от самой себя. Как бы игнорировать.

Игнорировать получается плохо. Из рук вон плохо. Отворачиваюсь и стараюсь не смотреть на Романова. Я изображаю скуку и глобальный похуизм. Такой глобальный, что от него вот-вот сведет пальцы, крепко сжимающие бокал.

Бокал никогда не треснет у вас в руках, с какой бы силой вы его не сжимали. Особенно, если он предназначен для виски. С толстым и очень крепким дном. Сколько не прикладывай к этому усилий. Мимо.

Я разглядываю солнечные зайчики на стенах. Не торопясь, пью. Глоток за глотком. И как бы не обращаю внимания на затянувшуюся паузу.

А секунды все капают. Стучат эхом по тишине. И даже мое дыхание среди этого безмолвия кажется слишком громким.

Я жду ответа, но уже знаю, что не дождусь. Я должна сама понять всю глупость своего предложения. Без посторонней помощи. Не получается. Не получается осознать это до конца.

Поэтому, я говорю:

– Сколько ты за это хочешь?

Тишина между нами углубляется. Становится бездонной. Трехмерной. Наполненной тьмой.

Невозмутимо делаю очередной глоток. Цежу сквозь зубы горький виски и чувствую, как он растекается по языку. Обжигает небо. И только потом проскальзывает в желудок. Желудок отзывается на такое давление тошнотой. А у меня появляется предчувствие, что сейчас все повторится, но в обратном порядке.

На всякий случай сглатываю вязкую слюну.

На всякий случай прикуриваю сигарету.

Я так отвлекаюсь от навязчивых спазмов под ребрами.

– Надеюсь, ты говоришь о сексе, – в его голосе появляются какие-то новые интонации. Низкие и угрожающие. Предостерегающие. Они как бы подчеркивают, что пока не поздно, лучше свернуть на другой путь. И не развивать тему столь любимых товарно-денежных отношений.

– Миллион? Два, три? – я очень медленно к нему поворачиваюсь. И когда наши взгляды встречаются, надменно приподнимаю одну бровь. С губ срывается ровное кольцо дыма. Оно зависает между нами и растворяется в воздухе. – Так понятней? Я всего лишь хочу поговорить с тобой на одном языке.

Глядя на мое поведение со стороны, можно назвать его защитной реакцией.

Или способом переварить свою обиду.

За его молчание. Замечание. И взгляд. Короче, за все. За все, что его окружает. И за него самого. За то, что смотреть ему в глаза трудно. Так, чтобы не отрываясь. Не открываясь. И не показывая своей слабости. Слабость приходится прятать за холодной улыбкой, но это лучше, чем расписаться под ней собственными слезами.

Я говорю:

– Возможно, так нам быстрее удастся объясниться.

– Не бредь, Аня, – он поднимается и быстро расплачивается по счету. Таким образом, указывая на то, что разговор ему порядком надоел. – Я прекрасно понимаю, чего ты пытаешься добиться, и даже догадываюсь, зачем тебе это надо.

Мы выходим из бара на улицу, и я осторожно делаю пару глубоких вдохов. Чтобы восстановить пульс. Чтобы он ожил и снова забился. И только услышав в висках четкий учащенный ритм, согласно киваю.

Он не торопясь подходит к своей машине, щелкает сигнализацией и ровно продолжает:

– Ты хочешь ее удочерить, – меня очень занимает его безразличный тон. Ни туда и ни сюда. В нем нет ничего. Ни интереса, ни осуждения. Даже вопросительных интонаций и тех не различить. Простая констатация факта.

Его рука задерживается у меня на талии, когда я проскальзываю мимо него в салон.

– И давай больше не будем к этому возвращаться.

Ощущения, как перед прыжком с трамплина. В ту самую секунду, когда пора. Пора сделать движение вперед. Чтобы почувствовать под ногами пустоту. И свободное падение. Дыхание перехватывает. Я вся внутренне подбираюсь. Вытягиваюсь в струнку.

Положение у меня так себе. Я сижу боком, упираясь ногами в пороги автомобиля. Взгляд деть некуда. Руки тоже. Мне остается только смотреть ему в глаза и молча слушать продолжение. А то, что оно будет, я не сомневаюсь.

– Во-первых, мы никогда не поженимся, уясни это для себя раз и навсегда.

Когда я пытаюсь дернуться, он лишь сильнее стискивает пальцы на моей талии и прижимает к сиденью. Меняю тактику и расслабляюсь.

– А во-вторых, не надо делать так много лишних ходов для достижения цели. Дальше от тебя потребуется только сказать «да» или «нет». Никаких вопросов. Никаких объяснений. Никаких оправданий. – Романов замолкает на секунду. Замирает. Словно подбирает слова. – Если ты получишь ее – я тебя нигде больше не встречу. И никогда не услышу твоего имени. Ни на одной е?аной вечеринке, которые ты так любишь. Замечу – пристрелю, не выясняя подробностей. Согласна?

Ультиматум. Со всех сторон.

Это значит, что все-таки придется выбирать. И никогда-то, а сейчас.

Это значит, что придется выбирать между ним и Ришкой. Между своей жизнью, и той чужой, о которой я ничего не знаю. Между привычкой делать, что хочется и непривычкой, что надо.

Это значит уйти в мир, где существуют счета, ипотека и налоговые декларации.

Где есть соседи и вечерние газеты.

Где по утрам пьют сок, а не шампанское. А по ночам не уделываются кокаином и таблетками. Вперемешку. Не задумываясь над пропорциями.

Где убийство – это событие, а не повседневность.

Нормальный мир. В котором существуют, как минимум пять миллиардов человек. Каждый в своем доме, а не в номере элитной гостиницы. У тех, других как-то все по-другому. Иначе. Не в том порядке. По крайней мере, не в том, к какому привыкла я.

Но это еще не все. Медленно поднимаю на него глаза. Взгляд скользит по пуговицам его рубашки. Выше. По линии подбородка. Выше. Очерчивает упрямо сжатые губы. Выше…Пока не тонет в прозрачном серо-зеленом сиянии его взгляда. Как всегда холодном. Обжигающем. Самоуверенном и циничном.

Но чертовски притягательном.

Я боюсь, что не смогу забыть. Что у меня не хватит сил выкинуть его из памяти. Одним легким движением руки вычеркнуть из своего настоящего. И оставить в прошлом.

Особенно сейчас. Когда это не туманная перспектива, а реальный шанс.

Я боюсь. Что в один прекрасный день пойму, что не могу к нему прикоснуться. И никогда не смогу. Тогда мне больше всего этого захочется. До грудного крика. Но будет поздно. Поздно и пусто.

Страх растекается под кожей. Полосует, словно скальпелем. Острым лезвием по венам. Безжалостный хирург, обрезающий крылья. Прижимающий лицом к земле. Склоняющий на колени.

Я боюсь, что мне не удастся. Что у меня не получится. Что я не смогу.

Но я говорю:

– Да.

– Хорошо, – легко соглашается он. – Это займет несколько недель.

Я ровно сажусь в кресле, и дверь с мягким звуком закрывается.

***

Мне бы никогда не пришло в голову задать ему один вопрос. Для начала, потому что любые вопросы между нами не приветствуются. Особенно те, которые могут случайно у меня появиться. По ходу пьесы. По ходу того, как мы возвращаемся в гостиницу.

Иногда кажется, что мне никогда будет из нее не уйти. Стены, которые уже набили оскомину на зубах. Приветливые швейцары, улыбающиеся мне как старой знакомой. Скоростной подъем на двадцать пятый этаж. Длинные коридоры с темно-зелеными с золотой окантовкой коврами. Тяжелая дверь с электронным замком карт-ридера.

Мы заходим в номер, и он коротко бросает.

– Закажи ужин.

Приказывает. В свойственной только ему манере. Когда слова не подлежат обсуждению. Только исполнению. И только немедленному.

Он подходит к окну и поднимает жалюзи. Неоновый вечер падает отблеском на потолок. Растекается в кляксы Роршаха. С острыми краями света уличных прожекторов. Реклам. Вывесок.

– Полетишь со мной в Якутск? – трубка замирает у меня в руках, а пальцы так и не нажимают кнопки номера вызова обслуги. Романов не оборачивается. Взмах руки, и он быстро проводит по волосам. Замечаю, как напрягаются мышцы спины под тонким материалом рубашки. И тут же расслабляются. Щелчок, и часы брошены на широкий подоконник. Еще щелчок. Теперь зажигалки.

– Дней на пять.

Я набираю номер и слушаю в трубке телефонные гудки. Сверяю правильность цифр на дисплее и сервисной табличке.

Жду ответа. Жду ответа. Жду ответа.

Я жду, когда уже можно что-нибудь сказать. Нейтральное.

– Что ты будешь? – интересуюсь, когда идеальный женский голос все-таки мне отвечает. Голос спрашивает у меня, я у него. Мы меняемся вопросами, как картами.

– Выбери сама, – Романов все так же смотрит прямо перед собой. Рядом с часами ложатся бумажник и ключи от машины. Едва заметное движение, и он расстегивает манжеты на рубашке. Неторопливо. Как будто, это единственное, что его занимает на данный момент.

– В течение получаса, – повесив трубку, сообщаю я.

Он молча кивает и уходит в ванну. Сигарета остается дымится в пепельнице.

Обслуживание в делюксовых отелях всегда будет на высоте. Ровно на той высоте, на которую возвышаются их здания. На крышах, которых непременно найдется вертолетная площадка. Поэтому с ужином у них проблем нет. С любым ужином. На любые вкусовые предпочтения.

Я наблюдаю, как сервируют стол на две персоны. Лосось маринованный в соусе халапеньо на ломтиках черного хлеба, салат из рукколы и пряной зелени под бальзамическим уксусом, грудка цыпленка в травах с белыми грибами, клубника в шоколадном соусе, а так же гранитес из свежевыжатых соков.

Апофеоз сегодняшнего вечера – пара витых свечей. С ровным оранжевым пламенем. Но едва Романов садится за стол, как тут же недовольно их задувает.

Пшик. Больше нет оранжевого пламени. И танцующих теней.

Когда он наклоняется, по его вискам, с мокрых волос стекают выпуклые капли воды. Они оставляют прозрачные дорожки на высоких скулах и падают на белоснежную скатерть.

Беру стакан воды и делаю пару глотков. Аппетита все равно нет, поэтому я просто наблюдаю, как он ест. Слежу за каждым аккуратным движением. Чуть ли не с эстетическим удовольствием.

– Ты так мне доверяешь, что даже готов есть со мной?

Его рука замирает в воздухе. Вилка с резким звуком ударяется о край фарфоровой тарелки. Несколько секунд он сидит неподвижно. Словно прокручивает про себя снова и снова мои слова. Вникает в их смысл. А потом протягивает мне столовый прибор.

Пытаюсь понять, что делать в таких ситуациях дальше. В ситуациях, которые дезориентируют в пространстве.

Бездвижение между нами затягивается. Растекается в моменте.

Беру вилку из его рук и подцепляю кусочек золотистого цыпленка. Криво улыбаюсь и чуть подаюсь вперед.

– Рискуешь, – замечаю я, когда он медленно снимает мясо зубами.

– Я безгранично в тебе уверен, – Романов усмехается. Сохраняет за собой право язвить. От чего сложно понять, серьезно он говорит или просто играет в очередную игру. Взгляд все равно остается отрешенным, как у человека, которому нечего терять. Или наоборот. Есть слишком многое, и это порядком надоело.

Перехожу к салату. Подношу кусок хлеба с лососем. Передаю стакан с водой. В каждом моем жесте легкая дрожь. А он будто этого не замечает. Послушно, без капли сомнения принимает все, что я ему даю. Даже не задумываясь, что именно.

Это называется безгранично.

Беспредельно.

***

Мы сидим в номере. Кроме тишины между нами больше ничего нет. Невесомые молекулы воздуха наполнены предвкушением. Их надежные соединения натянуты как струны. На которых при желании можно станцевать.

По моему звонку появляется официант и убирает пустые тарелки. Он бесшумно двигается, словно все понимает. Понимает, что молчаливое равновесие лучше не нарушать.

Романов первым нарушает эту идиллию.

Его мягкий низкий голос струится. Наполняет собой квадратные метры.

– Ты ничего не ответила по поводу поездки со мной, – короткий взгляд из под ресниц. Изучающий и внимательный. И снова молчание. Какое-то время. Время, чтобы еще раз обдумать свои слова. Нам обоим. Уже произнесенные и еще нет. – Впрочем, у тебя сейчас будет слишком много дел, чтобы надолго отлучаться из города.

Не занимаюсь переубеждением. И убеждением обратного. Это довольно бесполезные движения навстречу.

И так понятно, что пригласив меня с собой, он совершил ошибку. Отступил от собственных правил.

И так понятно, что, не согласившись сразу, допустила ошибку я. потому что второго раза не будет. Он не привык разбрасываться подобными предложениями. Тем более повторять их дважды.

На данном этапе лучше всего просто забыть его слова. И я киваю в ответ.

– Да. Но все равно спасибо, я никогда там не была.

Еще одна сигарета просто взорвет мои легкие. Но не смотря на сопротивление организма, прикуриваю. Глотаю горький дым. И сохраняю спокойное выражение лица.

С каждым разом это все сложнее делать. Сохранять невозмутимость. На любое положение дел. Некстати вспоминаю о успокоительных таблетках. Было бы неплохо сейчас немного притупить свои нервы. Приглушить. Звукоизолировать.

А так, будто ржавым лезвием по венам. С глухой отдачей в виски.

Но если хочешь проснуться завтра в относительном спокойствии, сегодня придется терпеть. Сжимать зубы. Растягивать губы в слабой улыбке. Все по пунктам. По ролям. Изображать.

Кончики пальцев ощутимо дрожат. Немеют.

– Найди как-нибудь время. Не пожалеешь.

Еще одно подтверждение, что если это и случится, то без него.

Щелкаю зажигалкой. Щелкаю зажигалкой. Щелкаю зажигалкой.

Я улыбаюсь и говорю:

– Обязательно.

Мы выглядим как два менеджера в обеденный перерыв. Обсуждаем места, где лучше провести свой отпуск. Делимся впечатлениями.

Якутск? Там, правда, так замечательно, как говорят?

Непременно. В следующий раз.

Позвоночник начинает ныть от неестественно прямой спины. Чувствую себя, как на колу. И никак не могу расслабиться. Рядом с ним это вообще нереально. Он держит меня в постоянном тонусе. Между желанием обыкновенной близости и желанием кувыркнуться в истерику.

Я не знаю, что делать с этим пограничным состоянием. Куда его приткнуть. И как получше пристроить, чтобы оно не затрудняло дыхание.

– Нужно, чтобы Таня, как можно быстрее решила проблему с документами.

Романов продолжает испытывать меня на прочность. И стойкость. Такие эксперименты проводят с металлами. Определяют порог разрыва. Сколько надо приложить усилий, чтобы разъединить крепко связанные атомы. До трещины. До разлома.

Его взгляд растворяется за моей спиной. Где-то в огнях ночного города. Он достает телефон и быстро набирает номер.

Больше не будет никаких промедлений. Вынужденных задержек.

На другом конце провода Татьяна Сергеева, тот самый адвокат, что лучший в городе. И она получает свою порцию его недовольного тона, и короткие сдержанные приказы поторопиться. Бросить все, но сделать так, чтобы я больше не сидела перед ним.

Ему неинтересны причины. Ему нужен результат.

Не прощаясь, Романов вешает трубку. Его взгляд продолжает блуждать в пространстве. Задумчивый и серьезный. В глубине черных зрачков отрешенность. И решительность.

Со мной решено покончить ровно в две недели.

Он больше ничего не обсуждает. Не вдается в подробности.

Подробности, в его понимании, мне вообще не нужны. Детали, нюансы, тонкости.

Главное, это конечная цель.

Главное, это его слово, которому надо безоговорочно верить и воспринимать, как истину.

Больше меня ничего не должно касаться. И его жизнь. Ни его методы. Это вроде как автономное существование. Без проникновения в личное пространство.

И если можно задеть сильнее, то только абсолютным безразличием.

Он может сколько угодно сидеть и смотреть мне в глаза, но в действительности, я вижу только его спину.

Я бы согласилась на любую ложь, самую нелепую, лишь бы чем-то залатать это ощущение. Но по его словам ложь необходима только для тех, кто тебе дорог. Кому ты не хочешь причинять боль. Тогда ложь становится анальгетиком. Обезболивающим морфием. Все остальные обойдутся правдой. Его совершенно не интересуют чувства чужих людей. Он может себе это позволить. Он, можно сказать, всю жизнь стремился к этой свободе.

Таким образом, я попадаю в последнюю категорию. Его персональной выбраковки.

И совершенно неясно, есть ли кто-нибудь в первой.

Напоследок очень хотелось бы верить, что нет.

Нет этих исключений, в которые мне не довелось попасть. Потому что едва представив человека, способного вызвать в нем подобные чувства, становится раз в десять обидней.

Но избавить свое изображение от таких картинок сложно. Особенно сидя с ним в тишине номера. Когда воздух колется. И молчание тоже. Взгляд непроизвольно по чертам его лица. Ласкает. Бесполезно. Беспричинно. Неоправданно и необоснованно.

А фантазия подкидывает все новые и новые сцены.

Ведь кто-то…

Каждый день…

Так же… Или не так же, а по другому. Неважно. Но рядом.

Это несоответствие реальностей. Возможностей. И хотений.

В идеале любого человеческого существа – надо подняться. По всем законам сохранения гордости – уйти. Плюнуть на себя, через себя, но оставить за собой это единственное правильное решение. Исчезнуть. Где-то внутри просто обязаны быть механизмы, отвечающие за этот аварийный выход. Инстинкт самосохранения должен работать и в этом направлении.

Однако здесь отлаженная система человеческого организма дает существенный сбой. Механизмы не отвечают, не блокируют, не срабатывают. Особенно когда он берет меня за руку и подносит ее к губам, чуть касается кожи сухими губами и шепчет «Разденься». В глазах у него настороженная улыбка, но Романов не делает ни одного движения навстречу. Только смотрит. От его взгляда, чувствую, как по телу растекается возбуждение. Горячее. Лихорадочное. Невменяемое.

От его близости перехватывает дыхание. От его такой невинной ласки внутри все перехватывает. Обжигает, словно раскаленным железом. Так что хочется жадно вдохнуть воздух.

Мое желание к нему иррациональное. Оно сильнее всех других чувств. Сильнее его слов. Сильнее моих обид. Просто когда его губы изгибаются в улыбке, все остальное отходит на второй план. На какое-то время. Пусть и непродолжительное.

Это сила притяжения. Чертов магнетизм.

Похоть. И сердечная недостаточность его прикосновений к коже.

Игра контрастов. Жесткие, холодные слова и пронзительная нежность в ласках. В любой другой обстановке от него можно ожидать чего угодно. Но только не тогда, когда его ладони ложатся на плечи. А губы скользят по ключицам. Быстрые поцелуи. Смазанные. Нетерпеливые.

Ответ тела следует незамедлительно. Тела, языка, мыслей. Стоит ему оказаться чуть ближе, коснуться шепотом шеи, и приходит конец. Конец всему логичному. Правильному. Разумному.

Одним движением руки. По внутренней стороне бедра, даже сквозь плотную ткань. Как током. Как по обнаженным нервам. До дрожи. До слез. До осознания собственного бессилия перед ним.

Я сверху. Сижу на нем. В том самом положении, которое под запретом. Но все что меня интересует это его солоноватый вкус кожи на кончике моего языка.

– Я хочу тебя, – слова срываются. Словно с привязи. С шепота на хрип. На одно только придыхание. Слабый звук. Замираю и уже в опасной близости от его губ. – Поцеловать. Хорошо?

Вечер незаметно проваливается в ночь. В приоткрытое окно проникает морозный воздух. Охлаждает кожу, слизывает испарину со лба. Дыхание ровное. Даже спокойное. Глаза у меня закрыты и про себя я считаю удары сердца. Отмечаю перебои. Неравномерный ритм. Периодами. Кофе, сигареты, наркота. Аритмия. Уставшее сердце в грудной клетке. Отсчитывает секунды. Успокаивает пульс.

Но на губах до сих пор привкус его поцелуев. И если облизать их можно почувствовать горько сладкий аромат. Но я не шевелюсь. Лежу, накинув смятую простынь на грудь, и слушаю тишину.

Хороший сон наступает после хорошего секса. На меня это правило не распространяется. Не действует. Я зависаю в своей бессоннице.

***

– Опять не спишь? – его голос путается в моих волосах. Насмешливо и тихо. Губы касаются обнаженного плеча.

– Не могу, – нехотя признаюсь в потолок номера. Будто я совершила какое-то страшное преступление. Но на самом деле, преступление – вот так лежать, замерев от осознания, что сейчас он уйдет. Ждать этого. И бояться. Убеждать себя, что тебя это не касается. Не волнует. И вообще не имеет никакого отношения. Но под плотно сомкнутыми веками – темнота. Плотная и густая. Без сна. Пелена безразличия, такого же бесполезного и недейственного, как все остальное. – Что тебе мой сон? Я уже давно страдаю его отсутствием.

– Раньше мне казалось, что в сутках слишком мало часов, и сон это непозволительная роскошь, – Романов оставляет последний стремительный поцелуй на моем виске и поднимается. Накидывает рубашку, одевает брюки. Собирается. Я слежу со своего места за его ладными движениями. Неторопливыми и небрежными. И коротко вздыхаю. Сердце разгоняется с новой силой. Набирает свои утраченные обороты.

На глаза наворачиваются непрошеные слезы.

Такие слезы бывают, когда понимаешь, что ничего нельзя изменить. Подкрасить, замазать, заштриховать – возможно. Но по сути, никаких перемен.

– А теперь?

– А теперь, мне так не кажется.

– Как метко подмечено, – устало усмехаюсь я и откидываюсь на подушки. Остальное получается непроизвольно. Вроде прямого потока сознания. Или речевого недержания. В любом случае, я продолжаю: – Трудно, наверное, разорваться между женой и любовницей. В конце концов, надоедает.

Сквозь опущенные ресницы, замечаю его улыбку. Когда он останавливается у столика и достает из пачки сигарету. Замирает при моих словах и на его лице появляется это снисходительное выражение. Не удивленное. И не виноватое.

Романов пожимает плечами, прикуривает и бросает пачку мне.

– Набивать бессонницу идеями – глупо.

– Догадками, – поправляю я.

– Тем более.

Он садится на край кровати, и его ладони ложатся мне на щиколотки. Затем он наклоняется и целует колени.

– Мне бы хотелось, чтобы ты правильно оценивала обстановку и не питала пустых надежд.

Чтобы встретиться с ним взглядом, уходят последние силы. Чтобы посмотреть ему в глаза. И увидеть там отражение себя. Перевернутое и искаженное. Гораздо проще смотреть на лоб. От этого взгляд рассеивается. Приобретает растерянное и безразличное выражение. Подмены никто не заметит. Сохранится иллюзия зрительного контакта. Но такой способ значительно облегчит общение.

– Значит, все-таки женат?

Правда не всегда совпадает с желаниями, которые мы тайно лелеем. Вся эта откровенность никому не нужна, если она расходится с откровенностью, которую мы ждем. Мы любим обман. В душе. Любим, чтобы нас водили за нос. Но аккуратно. Незаметно. Такой путь – легкий путь. Скоростное шоссе по сравнению с лесной тропой.

Но мы играем в войну за истину.

Мы ее требуем.

Вымаливаем.

А потом шепчем тихо: «Обмани, обмани, обмани». Про себя. Чтобы никто не услышал.

Его пальцы сильнее сжимаются на моих ногах. Так что кожа белеет. Так что мне не пошевелиться. Остается сквозь стиснутые зубы проговорить:

– Алина говорила, что она умерла, но это не так? И Алина… – ее имя смешивается с моим вдохом. Между фразами паузы. Провалы. Но я заставляю себя закончить мысль. – Она была здесь. Вы с ней тоже… да?

Окончание фразы стирается в пыль. Сходит на нет.

Да – что? Трахались, проводили время вместе, точно так же встречались в этом номере? А потом она тебе надоела, и ты решил что-нибудь изменить в своей жизни?

Стискиваю в кулак простынь. Но взгляда не отвожу. Не опускаю. И не прячу. Терплю. Хотя он обжигает кожу. До алых рубцов. Зацелованную кожу. Заласканную. Его губами и языком. Исписанную прикосновениями. Изрисованную. До сих пор хранящую его запах.

– И как? Сравнил?

Это последнее на что меня хватает.

Романов кивает.

– Ты – лучше.

***

Его жена – француженка. Утонченная, стильная, красивая. Любительница экзотических путешествий и ночных вечеринок. За ее спиной долгие года обучения в Сорбонне, то ли на архитектора, то ли на искусствоведа. В общем, ее профессия такая же возвышенная, как и она сама. У нее легкий акцент, с глубокими перекатывающимися «р», что придает ее речи удивительный шарм.

Она любит дорогие машины, красивых мужчин и минеральную воду Перрье.

Она имеет все то, что и полагается иметь в этой жизни. У нее очень влиятельный отец и не очень стабильное будущее. На улицах города она появляется исключительно с охраной и в темных очках. Словно популярная кинознаменитость. Она легкомысленна и немного глупа. Но ее положение и родственные связи прощают ей это.

Ее имя мне знать необязательно.

По словам Романова, они встречались не более десяти раз. За все время официальных отношений.

И да, у них был секс. Довольно хороший и горячий, который можно при желании повторить. Чем они и занимались, когда им доводилось пересекаться. А это случалось довольно редко. Им прекрасно жилось в разных странах.

А еще он выиграл ее у собственного отца в карты. Хотя тогда, конечно, он ехал совсем не за этим. Нужно было налаживать торговые пути с Европой. И как-то само получилось, что она стала лучшей гарантией чужих и совершенно не касающихся ее отношений.

Впрочем, ее это мало волновало. Она смеялась, пила шампанское и в первую же ночь сказала: «Не будем усложнять друг другу жизнь».

Ее слабостью действительно был порошок, и пару раз отец отправлял ее лечиться в наркологическую клинику. Самую лучшую в Европе. Но даже лучшие врачи не могли справиться с ее пагубными привычками. Она любила повторять:

«Посмотрите на себя, из-за вас меня в любой момент могут пристрелить. Умоляю, какой, к черту, порошок? Это моя единственная радость».

Однако чаще всего ей ничего не угрожало. Преувеличение было ее страстью. Хотя в ее арсенале было много страстей. Не всегда приятных для других.

Ему было похуй на нее, ей – на него.

Но иногда они появлялись вместе на официальных мероприятиях.

И это все, что их связывало.

До тех пор, пока она не вляпалась в какую-то паскудную историю. Настолько паскудную, что самым правильным выходом стало официально признать ее мертвой. Дать новое имя, новую фамилию и отправить в долгосрочное турне. Ей было плевать на первое, второе и третье. Она лишь пожала плечами и лениво произнесла:

«Какая прелесть».

Для всех других, выпускница Сорбонского Университета умерла от передозировки. Что вполне соответствовало ее образу жизни.

Все это я узнаю, пока мы едем с ним в машине. В очередном неизвестном и малопонятном мне направлении. В самый разгар ночи. Как раз, когда весь город либо уже засыпает, либо готов через пару часов проснуться.

Спрашиваю:

– И где она сейчас?

Романов криво улыбается.

– Мне ее специально для тебя найти? Понятия не имею.

Провожу пальцем по обшивке салона. По каждому наглухо заделанному стыку. По слишком толстому стеклу. Ударопрочные, пуленепробиваемые стекла делаются из нескольких слоев. Пяти или шести. Так что их толщина иногда достигает сантиметра. Корпус бронированного автомобиля покрыт кевларовым покрытием. Его химическое соединение в пять раз прочнее стали. У него высокая температура плавления. Так, что это лучшая защита при взрыве. Под кожаной отделкой салона – стальные пластины. При выстреле они тормозят инерцию пули. Изменяют ее, пока она не теряет своей силы. Масса автомобиля при таком тюнинге увеличивается в несколько раз. Что требует замены двигателя на более мощный, и усиленную подвеску.

Такие машины продаются в закрытых, хорошо охраняемых, залах автосалонов. И далеко не каждый в них может попасть.

Те, кто дорожит своей жизнью, готовы выложить за автомобиль неприличное количество бабок.

Потому что жизнь, в любом случае, дороже.

Романов ценит свою жизнь и свою безопасность.

Свое спокойствие и свое личное пространство.

Он не любит сюрпризов и неожиданностей.

Когда мы выезжаем за город, его рука ложится мне на колено. Ладонь скользит выше по бедру. Пальцы поглаживают кожу. Его действия в сочетании с высокой скоростью производят на меня неизгладимый эффект. Чтобы унять дрожь во всем теле, задаю никому ненужный вопрос:

– Куда мы едем? – голос у меня с предательской хрипотцой. Выдает с головой своими низкими интонациями.

Он усмехается и тормозит. Посреди пустынной трассы. А потом притягивает меня к себе и выдыхает у самой шеи:

– Пока никуда.

«Никуда», пока он торопливо снимает с меня одежду. Пока мы пробуем на вкус новую ласку. Касаемся губ друг друга с предельной осторожностью. Смешиваем дыхание.

Пока просторный салон не наполняется запахом секса и страсти.

Пока это все, что нас объединяет.

Проникновение в меня. До туго сжатых мышц живота. До горячей волны по телу и до боли закусанных губ. На фоне, оставшегося за спиной города. С его яркими огнями. В салоне автомобиля, наполненного густой музыкой. Под ударные.

В ритм. Движения.

И его соленый привкус кожи на языке. Уверенные объятия и сильные руки на талии. Происходит то, что не поддается контролю. От чего нельзя отказаться. Когда вместо сна – долгая поездка. И быстрый секс на передних сидениях. Спонтанный. Совсем не нежный. Совсем не романтичный. Но от которого в кровь еще долго выбрасывается гормон эндорфина. И истерично бьется пульс.

Он застегивает ширинку и целует меня в висок. Отстраняется. И какое-то время смотрит в темноту, положив руки на руль. Прислоняюсь лбом к его плечу, закрываю глаза и набираю полную грудь воздуха. А потом резко выдыхаю.

Романов ничего не говорит. Заводит машину, и мы трогаемся.