Женское освободительное движение в России. Феминизм, нигилизм и большевизм. 1860-1930

Глава VI НОВОЕ ПОКОЛЕНИЕ

«Сейчас Россия находится в ситуации спокойного и медленного распада, — написал в 1880 г. Константин Леонтьев, — когда имеет место один из тех Великих русских процессов, которые предшествуют глубинным историческим сдвигам — крещению киевского народа в Днепре, петровскому разрушению национальных традиций, и, в конце концов, нынешнему состоянию дел, а по существу, переходу к чему-то иному». Правление Александра II началось с реформ, а закончилось их свертыванием и его гибелью. Царствование его сына наступило, по словам Ариадны Тырковой, с «затемнения социальной и интеллектуальной жизни», и закончилось тогда, когда Россия переживала значительный экономический рост, который подготовил почву для политических и революционных движений последующего поколения. Для прогрессивных людей, живших в «мрачных восьмидесятых», как определил данный период Керенский, этот рост казался несбыточным и далеким, а мрак реальным. Внешнюю форму этого периода критик Семен Венгеров назвал «победоносцевщиной» (по имени К. П. Победоносцева) — бюрократическим презрением к человеческому достоинству; а внутреннюю форму — «чеховщиной», подразумевавшей равнодушие и смирение русского общества, которые так верно были отражены в произведениях Чехова. Казалось, по крайней мере на первый взгляд, исчезли все проявления радикализма, а российская интеллигенция, утратила веру в возможность значительного улучшения русской жизни[326].

Одним из немногих исключений из общего настроения безысходности был смелый, но не имевший серьезных последствий поступок одной из активных феминисток 1870-х гг., Марии Цебриковой, в 1890 г. написавшей длинное и пылкое письмо Александру III. Избегая критиковать самого царя или самодержавие, она открыто подвергла критике «бюрократический анархизм» его правления и просила уничтожить стену чиновничьего произвола, стоящую между ним и Россией. Только тогда, писала она, общество сможет избавиться от преобладающих в нем коррупции, глупых и бесчеловечных традиций. Она заклинала царя остановить бессмысленную растрату государственного бюджета и направить деньги на искоренение нищеты, голода, невежества, грязи и болезней в изнывающих под этим бременем деревень. В ответ недоумевающий самодержец только спросил: «Ей-то какое дело?» и повелел выслать Цебрикову в Вологодскую губернию. Ее письмо, изданное отдельной брошюрой, еще долгое время ходило в подпольных кругах[327].

Как и другие либеральные идеи той эпохи, вопрос о женских правах вызывал жесткое неприятие со стороны власть предержащих. Сам Александр III, будучи женат на чопорной датской принцессе, был убежденным сторонником семьи и неодобрительно смотрел на частную жизнь своего отца. Он не питал симпатии к идее любого расширения границ женских возможностей и с готовностью встал на сторону тех членов правительства, которые выступали против женского образования. Наиболее влиятельным из них был К. Победоносцев, вошедший в европейскую историю XIX в. как образец истинного реакционера. Он открыто угрожал тем, кто пытался разрушить священные институты Святой Руси — Церковь, Государство, Собственность и Семью. Его ненависть к любому проявлению сексуальной эмансипации (а, в действительности, к любой форме личной эмансипации) нашла свое выражение в призыве ко всему русскому народу «не растрачивать нашу силу на массу общих утверждений и стремлений, а выбрать себе, работу и сферу деятельности в соответствии с нашими традициями». Медицина, и в особенности политика, не соответствовали его представлениям о женщине. Как мы увидим в дальнейшем, его действия говорили даже более красноречиво, чем слова[328].

Тем не менее, в России не сложилось организованного антифеминистского движения, которое поддержало бы эти идеи. Вопросы, касающиеся сексуальных отношений и избирательного права, вызвали шквал противоречивых мнений, но только после 1905 г. Что касается «женского вопроса» как общефилософской проблемы, то здесь консерваторы ограничились переизданиями и переводами европейских работ[329]. Основным исключением был антифеминизм Л. Толстого. Не считая мрачного аскетизма, который Толстой проповедовал в произведениях подобных «Крейцеровой сонате», он незадолго до своей смерти достаточно ясно выразил свои взгляды в беседе с женой И. Репина. Он не сказал ничего нового, ограничившись догматическим утверждением о слабости и общей неполноценности женщин. Допуская возможность улучшения правового статуса женщины, Толстой настаивал на ее нравственном подчинении мужчине. В заключение своих рассуждений он посоветовал женам самим стирать, если их муж не желает нанять прачку[330]. Эти замечания Толстого вряд ли заслуживали бы цитирования, если бы не то обстоятельство, что в течение двух последних предреволюционных десятилетий он оказывал огромное влияние на российское общество. Феминисткам, которые опубликовали содержание этой беседы, делает честь, что, несмотря на его эксцентричные взгляды на женский вопрос, они не переставали восхищаться этим человеком.

Те же, кто придерживался феминистских убеждений, также не смогли добавить что-либо существенное к классическим аргументам XIX в. Либерально настроенные ученые и педагоги продолжали приводить медицинские и антропологические «доказательства» пригодности женщин к работе и профессиональной деятельности, которые служили феминисткам доводами для опровержения аргументов традиционалистов. Единственная достойная внимания идея, возникшая из этого скучного набора расхожих клише, содержалась в убедительном ответе В. М. Хвостова на тезис Мишле об «извечной болезни» женщин. Профессор философии и права Московского университета Хвостов выдвинул простую и здравую мысль о том, что женщина подвержена не только привычной «болезни» — менструации и беременности — но и не менее обычному выздоровлению, которое делает ее более сильной и жизнеустойчивой, чем мужчина. Увы, но к этому времени (1914 г.) фактически никто в русском обществе не был заинтересован в этих доводах, и он был вынужден в одиночестве искать доказательства силы и способностей русских женщин[331].

В известном смысле эпоха «женского вопроса» осталась в прошлом: он был настолько широко освещен в 1860-1870-х гг., что уже нечего было добавить к нему как к проблеме общего характера[332]. Результаты этого освещения были поистине впечатляющими: реформа женского образования, яркая плеяда революционерок, принятие интеллигенцией идеи женского равноправия. Отныне было готово начаться «женское движение» или, лучше сказать, «женские движения», так как их будет два: одно феминистское и другое социалистическое. Оба они неуверенно стартовали в середине 1890-х гг., но затем (1905) решительно стали продвигаться вперед. Лидеры обоих движений в основной своей массе были представительницами интеллигенции; и оба они стремились заручиться расположением женщин-«тружениц» — работниц, служанок и даже крестьянок.

«Доля ты, русская долюшка женская, вряд ли труднее сыскать», — писал в своей широко известной поэме «Кому на Руси жить хорошо?» Некрасов. Он говорил о представительницах крестьянства, которое как класс составляло в 1897 г. более трех четвертей от всего населения. В среде крестьян с радостью и гордостью принималось рождение сына, в то время как появление на свет дочери встречали с печалью или в лучшем случае с безразличием. Основной заботой родителей было как можно скорее выдать ее замуж, в основном по достижении ею шестнадцати лет. В идеале замужняя женщина должна была быть безмолвной работницей, служанкой и сексуальным партнером мужа, что в некоторых областях России символизировалось свадебным обрядом, когда невеста дарила своему новому хозяину постельные принадлежности и хлыст. Если молодая жена жила в патриархальной семье, то иногда она была вынуждена вступать в половые отношения со своим свекром — практика, известная как «снохачество», которая была результатом длительного отсутствия мужей. Более широко распространенным было дурное обращение со стороны свекрови. Деревенские девушки зачастую становились жертвами особой истерии и быстро старели под грузом тяжелой полевой работы и постоянных беременностей. Поскольку в деревнях никто никогда не слышал о способах контроля над рождаемостью и поскольку девушки выходили замуж в юном возрасте, то уже к 25 годам у них было от пяти до шести беременностей, а к 45 годам — около девяти. В соответствии с данными на 1908 г., 25 % сорокапятилетних крестьянок перенесли более десяти беременностей, четвертая часть которых заканчивалась выкидышем. Типичным был пример 55-летней женщины, жившей 35 лет в замужестве, которая 24 раза была беременна. Выжили у нее только два ребенка. В крестьянской среде выкидыши, детская смертность, послеродовые осложнения, были настолько обычными явлениями, что их едва замечали[333].

Ужасная картина, несмотря на то что многие из вышеописанных явлений в то время было принято объяснять отсталостью деревенской жизни. Между тем была и обратная сторона медали. Крестьянка имела право на приданное и заработанные ею деньги — хорошо известный «женский сундук». После различных постановлений 1880-1890-х гг. домашняя собственность была определена как семейная, на которую мужчина, глава семьи, не мог претендовать в качестве единоличного собственника; и женщина могла быть признана законным главой хозяйства, если это соответствовало местному обычаю. «Женщины без господина» — овдовевшие или покинутые мужьями — не только принимали участие в деревенских собраниях, но в некоторых областях и управляли ими в отсутствие мужчин[334]. Даже большая семья не всегда могла воспрепятствовать появлению более свободных супружеских хозяйств. Патриархальные хозяйства редко достигали обобществления в полной мере, и исследователи деревенской жизни отмечали, что некоторые жены отдельно от других готовили кашу на общей печи, кормили своих детей и вытирали «свои» участки стола. Молодые жены, которых раздражало авторитарное давление со стороны родни мужа, спешили довести этот семейный атомизм до своего логического конца и создать свое отдельное «бабье хозяйство», более соответствующее их интересам. Начало этому положили жены, которые зачастую демонстрировали большую предприимчивость (и больший эгоизм), нежели их мужья. Не случайно Петербургское сельскохозяйственное общество[335] выразило надежду, что деревенские женщины будут играть основную роль в обновлении русского сельского хозяйства[336]. Именно поэтому в начале первой русской революции женское население деревень стало привлекать к себе внимание политических партий не только своей ужасающей отсталостью, но и как активная социальная сила.

К описываемому времени большое количество крестьян покинули деревню. Основная причина заключалась в экономическом кризисе, оказавшем в конце XIX в. влияние на большинство крестьян. Существует очень мало исследований, которые помогли бы нам определить численность переселенцев, мотивы и способы миграции в города, масштаб которой постоянно увеличивался в те годы. Ясно лишь одно: «социальное фантазирование» или соображения нравственного плана не имели к этому никакого отношения. Крестьянка была настолько же аполитичной, насколько и неромантичной, и ее единственной заботой был хлеб насущный. Небольшая часть девушек сумела ускользнуть от деревенской жизни при помощи древнего способа — ухода в монастырь. Число монахинь с 1855 по 1911 г. увеличилось с 7 000 всего лишь до 47 000, несмотря на пример, поданный сестрой императрицы Эллой[337], вдовой убитого великого князя Сергея. Другие пытались использовать для этого сезонные работы, которые, увы, иногда включали в себя работу проституткой в ближайшем городе или на ближайшей ярмарке. Нужда превратила многих сельских женщин в батрачек, которые в 1897 г. составляли около 25 % от всех наемных работниц. Между деревенским и городским рынками труда расстояние было всего лишь в один шаг, и вскоре на железнодорожные станции крупнейших российских городов стали прибывать крестьянки[338].

В городах большинство из них стали не работницами, а прислугой, которая составляла в России крупнейшую и, возможно, наиболее эксплуатируемую группу наемных работниц. Дочки и внучки крепостных крестьян они с детства усвоили чувство уважения к «вышестоящим лицам» и много лет спустя после отмены крепостного права еще демонстрировали собачью преданность своим хозяевам. В одном из приливов откровенности княжна Долгорукая призналась, что представители ее класса зачастую вознаграждали преданность своих слуг тем, что обращались с ними как деспоты. Для домашней прислуги было нормальным получать три или четыре рубля в месяц, если предоставлялись пища и кров. Низкое общественное положение и уровень образования, а также исключительная наивность деревенских девушек делали их легкой добычей для хозяев, их сыновей или же слуг мужского пола. Беременности, изгнания с работы, незаконнорожденные дети — все эти явления, послужившие Толстому материалом для создания романа «Воскресение», были широко распространены в домах представителей знати. Женская прислуга в чайных, ресторанах и трактирах также оказалась не в лучшем положении и часто отождествлялась в общественном сознании с обычными проститутками. Как социальная группа, служанки входили в число наиболее бесправных групп Российской империи[339].

Среди низших городских слоев женщин наибольшей способностью к повышению уровня самосознания обладали фабричные работницы. После 1905 г. «женский пролетариат» стал основным объектом внимания со стороны и феминисток и социалисток. В 1890-х гг. в сфере женского труда не происходило ничего нового, за исключением устойчивого роста количества работниц. Значительные сдвиги произошли в 1904–1906 гг., когда женщины заменили мобилизованных на войну с Японией мужчин, и работодатели обнаружили в эти беспокойные революционные годы, что женский труд гораздо дешевле, а сами работницы гораздо лучше управляемы, чем рабочие. То же самое повторилось, но только в гораздо большем масштабе, и во время Первой мировой войны. Количество фабричных работниц со 192 000 в 1897 г. увеличилось до 723 000 в 1914 г., превысив миллион в течение войны; причем эти цифры относятся лишь к женщинам, задействованным в так называемой инспектируемой промышленности, которая подчинялась фабричной инспекции. В процентном отношении женщины в 1880-х гг. достигли 25 % от общего числа рабочей силы, а в 1914 г. — 40 %. Наибольшая концентрация женщин наблюдалась в текстильной промышленности, а к 1912 г. они составили более половины всех рабочих в этой сфере. Такое же огромное количество женщин было занято в табачной, кожевенной и других отраслях легкой промышленности[340].

Получать зарплату меньше мужской за одну и ту же работу не казалось русским работницам странным, но это их задевало. Советский исследователь Лященко подсчитал, что перед революцией средняя ежедневная зарплата промышленного рабочего составляла 1 рубль 20 копеек, а работницы — от 45 до 85 копеек. Иностранец, посетивший в то время Россию, утверждал, что, как правило, женская заработная плата составляла две трети от мужской; в текстильной промышленности женщины и дети получали от 30 до 50 копеек в день, в сравнении с 70 копейками или одним рублем, который получал мужчина[341]. Эта ситуация подвигла некоторых работниц на то, чтобы вести себя как мужчины, дабы добиться лучшей зарплаты. «Ежели я, баба, проголодалась, — жаловалась одна из них на рабочем митинге в 1905 г., - и иду покупать себе, скажем, соленый огурец, то разве с меня полкопейки берут, а не ту же копейку, что с мужика?»[342]

Социалистки и феминистки считали, что реальная заработная плата женщин была значительно ниже необходимой для нормального человеческого существования[343]. Бюджет 1909 г. учитывал лишь минимальные потребности женщин, занятых в текстильной промышленности: небольшую комнатушку или «угол», некоторое количество одежды и простой стол, состоявший из чая, сахара, хлеба, селедки и супа (горячие блюда были редкостью). Подобный образ жизни поглощал все 20 рублей ее месячного дохода, не оставляя ни копейки на культурные мероприятия или на уплату огромных штрафов, налагаемых за опоздание. На таких предприятиях, как Оттоманская табачная фабрика в Санкт-Петербурге, опоздание на 15–20 минут означало потерю рабочим половины дневного жалования. Матерям даже не позволяли уйти на десять минут раньше, чтобы забрать своих детей. Сокращения зарплаты боялись как холеры: в конце 1890-х гг. работницы другой петербургской сигаретной фабрики умоляли ее владельцев не вводить новый вид штрафа. Но эти господа в лучшей манере капитализма XIX в. отвечали, что они предпочтут скорее закрыть фабрику, нежели пересмотреть свое решение[344].

Если для мужчин и женщин уровень зарплаты был неодинаков, то время и условия работы были те же. До принятия в 1885 г. фабричного законодательства, они практически не регулировались. Женщины, так же как и мужчины отстаивали 24-часовую смену; а на одном кожевенном заводе они работали 18 часов в день с двумя перерывами на два и четыре часа. Новое законодательство запретило ночную работу женщин и детей в текстильной промышленности, и постепенно это положение распространилось и на остальные «женские» отрасли производства. Однако его последствия были частично сведены на нет другим законодательством, которое предусматривало ряд исключений, а также тем обстоятельством, что множество женщин были задействованы в не подпадавших под закон малых предприятиях. Таковыми были предприятия, на которых существовала потогонная система (в основном они занимались производством иголок), и где, по воспоминаниям одной революционерки, двенадцатичасовой рабочий день был роскошью, за которую еще надо было бороться. Об охране здоровья редко кто заботился, и длительное время, проведенное женщинами в тесных помещениях, приводило к заболеваниям легких и почек. Девушки, работавшие на харьковской сигаретной фабрике, падали в обморок через 15 минут после пребывания в помещениях для сушки; рабочие табачных фабрик повсеместно страдали от сердечных болезней, астмы, головных болей и спазмов. Либерально настроенная журналистка Тыркова описывала небольшую фабрику по пошиву одежды как мрачную, сырую камеру, забитую истощенными, чахоточными девушками — «не фабрика, а вечный дантовский Ад». Это было в 1909 г., после принятия основной части фабричного законодательства. В основном работодатели не делали больших различий между мужчинами и женщинами, когда начинали использовать их труд. Стоит ли удивляться словам Джона Мейнарда, который с негодованием писал, что в Москве женское тело использовалось для чистки дымоходов[345]?

Еще более ужасающими были условия жизни рабочих. Некоторые просто-напросто спали у станков; другие старались найти себе комнату или угол. Однако с течением времени рабочие всех возрастов, как мужчины, так и женщины, стали жить в бараках, специально построенных для них хозяевами. Фабричный инспектор Гвоздев оставил нам яркое описание бараков типичного фабричного района центральной части России, расположенных посередине пустынной местности, которую пересекала вонючая, грязная река. В сравнении с величественными домами владельцев фабрик здесь, где жили 44 % рабочих округи, стояли уродливые бараки, распространяя зловоние людей, не имевших возможности вымыться, три или четыре семьи делили между собой одну комнату, а два или три рабочих поочередно спали на кровати. Многочисленные источники свидетельствуют, что подобные условия были характерны не только для текстильной промышленной зоны, но и для других регионов. В столице, Петергофе, Киеве некоторые рабочие занимали жизненное пространство размером с телефонную будку; мужчины, женщины, дети спали на полу, прислонившись к стене, слишком изнуренные даже для того, чтобы раздеться. В действительности, вся убогость рабочего быта, дошедшая до нас в рассказах Горького, Куприна и других писателей, достаточно полно отражается и в сухих докладах фабричных инспекторов[346].

Этому образу жизни соответствовала и сексуальная мораль, так же как это было в недавнем прошлом Англии. Большое недовольство вызывал феодальный сексуальный кодекс некоторых хозяев и управляющих. В начале 1870-х гг. фабричные «султаны» использовали экономическое давление на своих работниц, чтобы те удовлетворяли их плотские прихоти. Начиная с 1890-х гг., рабочие газеты и подпольные листовки регулярно печатали жалобы женщин на сексуальную эксплуатацию и дурное обращение; а некоторые фабрики стали использоваться сводницами для набора «белых рабынь». Лишь в исключительных случаях девушка могла вырваться из этого болота при помощи своего очарования и красоты, как, например мотальщица, вышедшая замуж за Савву Морозова[347]. Нормой для фабричной девушки был брак с рабочим. В этом случае она, как с гордостью отмечали коммунисты, пользовалась большей сексуальной свободой до брака и равными правами в браке, в отличие от ее деревенских сестер. Значительное расхождение в отношении к сексуальным вопросам между провинцией и городом, которое в 1920-х гг. превратится в острое противостояние, было уже очевидным в последнем десятилетии XIX века.

Между тем относительная свобода и равноправие работницы не гарантировали ей сохранность семьи или счастливую жизнь. Экономическим бременем для работавших пар были дети, в особенности для матерей, которые вплоть до 1912 г. не имели надлежащей социальной защиты. От нежелательных детей либо избавлялись до их появления на свет, либо продавали после рождения, а иногда отказывались от них или же убивали. Поскольку нянек практически не было, то работницы были вынуждены отдавать своих детей на попечение старым бабкам или же старшим детям — подобно девочке-подростку из чеховского рассказа «Спать хочется», которая нечаянно задушила своего подопечного. Как отмечала Коллонтай, для большинства детей рабочих начальной школой была улица. Работавшие матери, мечущиеся среди фабричных станков, не обращали на детей внимания, а почти всегда пьяные мужья находили мало утешения в «пролетарском» моральном равноправии; и брак, по словам Коллонтай, представлял собой не более чем ряд кратких передышек между запоями[348].

Правительство, несмотря на имеющиеся рычаги налогового и политического давления, практически ничего не делало для того, чтобы облегчить условия жизни рабочих. Своей основной задачей оно считало контроль за ограничением ночной работы для женщин и детей при помощи инспектирования, что вызывало ярое сопротивление со стороны российских промышленников. В 1859 г., когда впервые была выдвинута идея об инспекциях, братья Хлудовы, владельцы крупной текстильной фабрики, резко отреагировали, заявив, что «фабричная инспекция должна быть делом владельцев фабрики». Обычным аргументом против сокращения рабочих часов была низкая производительность рабочих. Запрещение ночного женского труда было организовано по инициативе петербургских фабрикантов, которые хотели лишить своих московских конкурентов преимуществ от использования дешевой рабочей силы, приведя москвичей и выразителя их интересов, Михаила Каткова, в ярость. После 1905 г., помимо вопросов страхования, внимание реформаторов сконцентрировалось на проблеме официального введения должности фабричного инспектора-женщины. Противники подобной меры утверждали, что в этом нет необходимости и что женщины неспособны занимать этот пост. Инспектора-мужчины, хорошо знавшие проблему изнутри, напротив считали, что огромная масса фабричных женщин могла бы доверить свои нужды только женщине. К этому времени на инспектируемых предприятиях, работавших без женщин-инспекторов трудилось около 700 тысяч работниц[349].

Несмотря на ужасные условия жизни и труда, работницы ценились владельцами фабрик как «спокойный элемент» рабочей силы. Подобно крестьянкам, большинство работниц принимали свою тяжелую участь как уготованную им судьбу или Божью волю. При других условиях их было бы значительно труднее организовать и политически «подковать». Лишь только под давлением невыносимо грубого обращения, низкого жалования и непосильных штрафов работницы влились в борьбу рабочих. Когда их терпение иссякло, они все чаще стали демонстрировать враждебность по отношению к несправедливости работодателей. К тому же они были недовольны, хотя и в меньшей степени, своими товарищами, которые зачастую отнимали у них работу, лишали дополнительного заработка и иногда дурно с ними обращались. Одна из проблем реформы женского труда, причем не только в России, заключалась в том, что сами женщины зачастую не желали сокращения рабочего времени или улучшения условий работы, что и после революции будет вызывать озабоченность русского рабочего движения. В целом враждебность женщин-работниц по отношению как к капиталистам, эксплуатировавшим их, так и рабочим, которые конкурировали с ними, стала серьезной проблемой для руководительниц социалистического и феминистского движений.

Если отвлечься от рабочего класса и обратить внимание на образованную часть женского населения, то перед нами предстанет крошечная группа людей. Россия по-прежнему была традиционным обществом, и для девушки из низших слоев было очень трудно найти свой путь в лабиринте русской образовательной системы. В деле образования были задействованы не менее семи различных ведомств, однако результаты были далеко не такими впечатляющими, как перечень этих организаций. Цифры свидетельствуют, что в 1894 г. в школах обучался лишь 1 % девочек (в сравнении с 3,9 % мальчиков). Количество учеников устойчиво росло вплоть до революции, но соотношение мальчиков и девочек на протяжении всего периода сохранялось как 3:1. Данные 1903–1905 гг. показывают, что среди женщин грамотных было 13,7 %, в сравнении с 32,6 % мужчин. Качество образования, даваемого в начальных школах, в значительной степени варьировалось, хотя все же большинство из них ограничивалось преподаванием чтения, письма, арифметики и религии. В провинции земские школы были значительно лучше церковных; в городах же дети бедняков имели больше доступа к образованию. Определенные социальные группы, как например старообрядцы, евреи или дворянство, благодаря богатству или культурным традициям, пользовались преимуществами домашнего образования; в то время как крестьяне по-прежнему с неохотой мирились с утратой дочери-работницы ради получения ею образования — цель, которого они представляли неясно[350].

В результате, в 1907 г. в средних школах насчитывалось около 120 тысяч девушек. Худшими из этих школ были епархиальные училища, чья принципиальная цель заключалась в том, чтобы из дочерей священников сделать невест священников. В 1915 г. княжна Мария с грустью наблюдала за обучением этих вымуштрованных, одинаково одетых, полуголодных девочек, которые изучали вышивание, литургическое песнопение, Закон Божий и практически ничего кроме этого. Институты, которые все еще предназначались для дам знатного происхождения, вряд ли серьезно изменились со времен реформ 1860-х гг. Так, в Смольном, помимо знатного происхождения, к поступающим предъявлялись требования знания русского и французского языков, умения считать до тысячи, способности запомнить некоторые молитвы и отсутствия заразных болезней. Если верить выпускному сочинению 1904 г., Смольный по прежнему был «оранжереей для воспитания женственности», своего рода казармой, в которой задыхалась душа, и вырабатывалось шаблонное мышление. В неспокойные дни 1905 г. девушки из ряда подобных аристократических учреждений направили в адрес их администраций петиции с просьбой прекратить относиться к ним как к «муслиновым барышням», мечтающим только о балах и офицерах, и дать им серьезное образование. От общего числа девушек, получавших среднее образование, ученицы епархиальных училищ и институтов составляли одну треть[351].

Остальные две трети обучались в открытых в 1860-х гг. дневных гимназиях и прогимназиях для девушек всех социальных слоев. По численности они превосходили институты и церковные школы, формируя костяк женского среднего образования в дореволюционной России. Огромное количество их выпускниц поступило в университеты. Именно поэтому эти гимназии стали мишенью реакционных сил. В 1880-х гг., когда Министерство просвещения стали называть «министерством общественного невежества», эти силы повели наступление на все институты, в которых обучались «дети кухарок» и другие, не достойные образования элементы. Зачастую к этой категории относили и девушек, не принадлежавших к дворянскому сословию. Злобные нападки на женское образование были предприняты позднее министром просвещения А. М. Шварцем (1908–1910), который хотел ликвидировать сеть женских провинциальных гимназий и прогимназий и заменить их местными центрами домашнего хозяйственного обучения. Однако, несмотря на все попытки их упразднения, гимназии продолжали расти количественно и качественно[352].

История женского университетского образования этих лет была более беспорядочной и даже бурной. Из четырех «высших курсов для женщин», учрежденных в 1870-х гг. в Москве, Казани, Киеве и Петербурге, сохранились лишь последние[353]. Царская семья не симпатизировала университетскому образованию девушек. Царь не позволил использовать изображение своей жены на дипломах выпускниц женских курсов. Императрица не считала подходящим занятием для женщины изучение естественных наук, заявив однажды делегации женщин, что они должны оставаться дома и вязать. Нового министра просвещения (1882) И. Д. Делянова не пришлось долго уговаривать закрыть женские университеты — когда полиция и реакционный журналист князь Мещерский, проинформировали его о том, что курсы являются «подлинным рассадником анархической болезни», он сразу с этим согласился. В 1886 г. объединенный комитет Министерства просвещения и внутренних дел пришел к заключению, что они должны предотвратить дальнейшую концентрацию молодых девушек в университетских городах, так как они приехали не за знаниями, а за «свободой, как они понимали ее в своей искаженной манере». Всем курсам было приказано прекратить прием студенток на этот год. В конце 80-х годов XIX в. свои двери закрыли московские, казанские и киевские курсы. Больше посчастливилось Бестужевским курсам в Петербурге. Их правление, состоявшее из старых феминисток, сумело доказать, что если закрыть курсы, то русские девушки вновь отправятся за границу. Правительство, хотя и с неохотой, но все же позволило курсам возобновить свою деятельность, но на новых условиях. Некоторые из директоров, включая и Надежду Стасову, были уволены, надзор был усилен, но курсы спасены. В 1900 г. в сходной ситуации в Москве были открыты новые женские курсы. Других курсов не было вплоть до 1905 года[354].

В неистовые революционные годы (1905–1906) маятник качнулся в другую сторону. Высшие курсы для женщин с предоставлением им автономии открылись во всех университетских городах, включая и новый университет в Томске; став, таким образом, настоящими женскими университетами. Были созданы новые факультеты, наняты женщины-преподавательницы, и вновь огромное количество женщин стало посещать университеты, как это было в начале 1860-х гг. Все это произошло на волне революционного подъема и благодаря либерально настроенному министру просвещения П. М. Кауфману (1906–1908). Однако с назначением реакционных министров, Шварца и Кассо, студентки вновь были отданы на произвол чиновникам — слушательниц партиями исключали из университетов, набор новых студенток был запрещен, а автономия женских высших курсов была резко ограничена. Однако это уже не могло остановить развитие женского университетского образования. В 1914 г. на университетских курсах десяти городов числилось около 25 000 женщин. С началом Первой мировой войны новый либеральный министр просвещения, Игнатьев, допустил их в университеты[355].

Самыми известными женскими высшими курсами были Бестужевские. Два факультета, историко-филологический и физико-математический, располагались в просторном здании на одной из тихих улиц Васильевского острова. Сегодня в их просторных залах и аудиториях находится математико-механический факультет Ленинградского университета. До революции высокий уровень Бестужевских курсов и сильный профессорский состав (в основном университетский) заставили сотни молодых девушек со всей империи стремиться попасть туда. Однако к этому даже в XX в. существовали серьезные препятствия. Большинство родителей, в особенности провинциальных, по-прежнему хранили веру в то, что учеба — это «не женское» занятие, веру, которая живо была описана Михаилом Чеховым в повести «Синий чулок» (1904). Прежде чем столкнуться с трудностями поступления, девушка должна была достигнуть семнадцатилетнего возраста и иметь родительское разрешение. Еврейские девушки имели дополнительную проблему — систему квот (3 %) и различные ограничения, связанные с чертой оседлости. Когда ни взятки, ни фиктивные браки не помогали, они иногда регистрировались в полиции как проститутки, с тем чтобы получить позорный желтый билет, дающий право на проживание. Тем не менее, несмотря на значительные трудности, стремящиеся к знаниям девушки всех сословий продолжали наводнять университетские города, и социальный состав Бестужевских (и всех других) курсов постепенно становился все более и более демократичным[356].

Несмотря на то что 40 % студенток Бестужевских курсов были дворянками (1909), большинство из них не могло оплатить свою учебу. Необходимую финансовую поддержку оказывало созданное феминистками в 1870-х гг. Общество для доставления средств нуждающимся студенткам. В своей повседневной жизни «бестужевка» не вела обычную жизнь петербургской дамы. Источник начала 1880-х гг. повествует о жизни нескольких девушек-студенток, деливших между собой сырую и темную комнату, спавших по очереди на единственной кровати и в пальто жавшихся друг к дружке над чашкой чая и ломтиком колбасы. В 1901 г. Ариадна Тыркова, наблюдая за студентками, находившимися в тюрьме за участие в демонстрации, отмечала, как они смакуют скромную тюремную пищу. Однако очень быстро эти условия изменились к лучшему. Уже к 1905 г. появились одноместные и двухместные комнаты с пансионом, доступные для курсисток. Опрос 1909 г. показывает, что практически все студентки имели ежемесячный доход более 20 рублей, а 34,9 % из них — 26–35 рублей, что не сравнимо с доходом фабричных работниц. Только 1/5 часть из них работали, в основном репетиторами. Практически половина из них жили на частных квартирах, плата за которые в среднем составляла 11,5 рублей в месяц. Однако у нас нет сведений о том, кто питался и жил лучше: студентки или студенты[357].

Исходя из этих данных, или скорее из их отсутствия, можно прийти к выводу, что сексуальный этос студентки по-прежнему был все тот же, как и у «шестидесятницы». Эротизм без любви больше не прельщал ее. На пике декадентского течения в русской литературе (1909) огромное количество студенток утратило интерес к этой теме. Некоторые из них избегали брака, семьи и детей, но делали это в духе не «Санина», а «Крейцеровой сонаты», сберегая в одиночестве свои силы для независимой жизни и работы. Другие заключали «платонические» или «толстовские» браки — позднюю версию Чернышевских союзов 1860-х гг. — когда между супругами существовали дружеские связи, не сопровождавшиеся сексуальными отношениями. Но большинство студенток, уступая природе и одиночеству, вступали в обычные браки. Елизавета Дьяконова в своих воспоминаниях 1890-х гг. с презрением писала, как на экзамене сверкали обручальные кольца ее однокурсниц. Если студенческие браки чем и отличались от принятых «в обществе», то в сторону равноправия. Карикатура 1901 г. изображала мужа-студента, который убаюкивал детей, в то время как его жена с сигаретой во рту, положив ноги на стол, читала Бюхнера и Молешотта. Она отображала ситуацию, которая была, если не всеобщей, то по крайней мере, широко распространенной[358].

Консерваторы продолжали отождествлять студенток с проститутками. Владимир Пуришкевич, всегда выступавший в Думе с реакционных позиций, доказывал с думской трибуны, что университеты ослаблены «уличными девками», распущенными радикалками и развращенными еврейками, «растлевающими нашу молодежь». Ему вторил депутат Образцов, который заявил в Думе, что студентки не только вступают в безнравственные связи с профессорами, но также «сотнями отдаются пьяным матросам». Однако в России 1910 г. подобная архаичная истерия не играла какой-либо роли[359].

Поскольку русские студенты в целом были более радикальны, нежели их собратья где-либо еще в Европе, то власти рекомендовали своим подопечным студенткам держаться от них подальше. Ректор московских женских курсов и пионер в деле продвижения высшего женского образования, В. И. Герье, прежде всего заботился о воспитании хороших собеседниц, матерей, учительниц и снисходительно советовал поступающим женщинам избегать политики и мужчин. «Бестужевка» баронесса Людмила Врангель была вынуждена поклясться своему другу-сенатору, что не будет заниматься политической деятельностью. Подобные эпизоды вспоминают Дьяконова, Тыркова и другие. Водораздел между «политическими» и «учеными» студентками проходил по вопросу их отношения к политике. Последние выражали свою точку зрения простыми словами: «Мы пришли сюда учиться». Их основной задачей было не дать правительству повода закрыть женские курсы. Разделявшая это мнение Софья Сатина часто посещала политические митинги с тем, чтобы удержать своих подруг от опасного влияния радикальных ораторов. Дьяконова была типичным примером здравомыслящей и сознательной студентки, которую ужаснул догматичный радикализм ее товарищей, и она избегала многословных дебатов между марксистами и народниками, которые грозились «утопить друг друга в потоке доказательств». Когда однажды ее приятель-студент заявил, что «нет ничего лучше, чем знания», она ответила ему: «Да, дорогие товарищи, но мы, женщины, для того, чтобы достичь этого, должны получить образование». Но все же и Сатина, и Дьяконова, и многие другие женщины часто выступали единым фронтом со своими товарищами-студентами во время конфликтов с администрацией[360].

Радикалки не могли понять подобной позиции. Одна из них однажды спросила Дьяконову: «Для чего же вы ехали в Петербург?»[361] Тем не менее радикалки отрицали обвинения в антиинтеллектуализме. «Нам говорят, что мы не дорожим наукой, — говорилось в прокламации „бестужевок“ 1904 г., - не дорожим своим учреждением. Нет, наука дорога всем нам, но мы находим, что наука и жизнь должны идти рука об руку». Атмосфера относительной бедности и одинакового положения женщин, несомненно питала мечты о социальной справедливости. Женщины-курсистки были завсегдатаями чайных и крошечных кафе на Васильевском острове, называли друг друга товарищами и общались на равных с мужчинами-радикалами. Корпоративные студенческие организации, фонды взаимопомощи, землячества, забастовочные комитеты — все это познакомило «бестужевок» с организованной и политической деятельностью. Действительно, чтобы не попасть под влияние политики, требовалось волевое усилие или же крайняя степень отчужденности. Одна «бестужевка» рассказывает, как она со свежими силами приехала из провинции и в первый же день была озадачена прозаичной просьбой пожертвовать несколько копеек матери недавно повесившейся студентки курсов. Избравшие для себя путь радикализма курсистки, которых было меньше, чем тех, кто занимался наукой, и тех, кто не связывал себя никакими обязательствами, воспринимали свою миссию со всей серьезностью. В одежде они придерживались простого стиля своих предшественниц нигилисток и зачастую демонстрировали свою приверженность радикальным революционным доктринам[362].

В 1880-х гг. в радикальную деятельность, главным образом в небольших социал-демократические кружки, была вовлечена лишь незначительная часть студенток Бестужевских курсов. В 1890-х гг. с ростом рабочего движения, их количество стало неуклонно расти. В этой среде сформировались такие будущие деятельницы большевизма, как Надежда Крупская, Самойлова и Куделли, которые разрывались между учебой и политической работой. Первое неподдельное беспокойство властей вызвало дело Ветровой 1897 г., связанное с самоубийством «бестужевки» Марии Ветровой, которая сожгла себя в камере Петропавловской крепости в знак протеста против дурного обращения с нею. Как только ее поступок стал достоянием нелегальной прессы, ее однокурсницы пришли в ярость. Демонстрация, участницы которой были арестованы, но затем освобождены, стала первым случаем открытого протеста курсисток в череде других, последовавших за этим в течении двух предреволюционных десятилетий. Огромное количество женщин приняло участие в беспорядках 1901 г. у Казанского кафедрального собора, после чего они были избиты и брошены в тюрьму. Мужчины-радикалы похвалили их, и в одном из своих бюллетеней опубликовали требование равноправия полов. С этого времени женский студенческий радикализм вошел в одно русло с радикальным движением всей страны. В 1905–1906 и в меньшей степени 1913–1917 гг. он достиг впечатляющего размаха, о котором мы подробнее поговорим ниже[363].

Большинство женщин, к какому бы направлению они ни принадлежали, по окончании курсов должны были позаботиться о будущей работе или профессии, если они хотели избежать участи «буржуазной» жены. Образованные женщины, искавшие работу, все еще продолжали сталкиваться с грубостью и враждебностью, неравенством и незащищенностью. И в 1904 г., спустя более 40 лет, после высказываний Марии Вернадской, феминистки вынуждены были опять провозгласить важность самоуважения и профессионального обучения: «С профессией вы никогда не пропадете»[364]. Борьба за женское образование была завершена к 1905 г.; однако по-прежнему женщины, имевшие дипломы, не всегда могли найти работу, соответствующую их образованию. Русские женщины высших и средних слоев были действительно чрезмерно образованными относительно их социальной востребованности. Тонкий исследователь жизни Чехов отобразил это в портрете трех сестер, наделенных способностями к языкам и поэтическим воображением, которые попусту проживали жизнь в провинциальном городке.

Большинство выпускниц становились учительницами, но только из-за стоящих на пути к другим профессиям барьеров. Школьные учительницы были ограничены в правах в социальной, экономической и интеллектуальной сферах. Вплоть до 1911 г. женщины могли преподавать лишь в школах низшей ступени — прогимназиях и в женских гимназиях, что послужило поводом к следующему замечанию в «Новом времени»: «Дать высшее образование и не дать никаких прав — все равно, что научить сотни лиц корабельному искусству и отправить их в Сахару, предоставив им свободно пользоваться своим знанием». В 1900 г. заработная плата учительницы составляла 8–20 рублей в месяц, что было значительно ниже зарплаты квалифицированной работницы. Кроме того, учительница редко когда могла рассчитывать на доход мужа, так как часто им запрещалось выходить замуж. В одном из провинциальных городов городская Дума постановила уволить замужних учительниц, «так как мораль учениц не испорчена, а беременные женщины раздражительны и неуравновешенны». Кто-то привел на это тот довод, что «старые девы еще больше раздражительны и неуравновешенны», и это решение было отменено. Даже консерватор Петр Дурново признал, что брак — это частное дело, и что он предпочтительнее незаконных связей учительниц, и постановление в Петербурге в 1913 г. было отменено. В других городах власти прилагали особые усилия для регламентации частной жизни учительниц, вводя ограничения в одежде, общественном поведении и даже месте жительства (не ближе двух кварталов от квартир учителей). Одна провинциальная учительница, придя в отчаяние от запрещенной любовной связи с крестьянином, вместе с ним покончила жизнь самоубийством (1911). Не удивительно, что такая молодая женщина как Дьяконова, размышляя над будущим, оценивала положение учительницы не лучше, чем положение гувернантки или содержанки; не удивительно и то, что многие сельские учительницы разделяли социалистические идеи[365].

Значительно труднее было стать университетским преподавателем. Русская академическая среда признала способности женщин в высших областях научной деятельности, отметив в 1890 г. Софью Ковалевскую; однако она стала известным ученым за границей — в Германии и Швеции. Дома же должности деканов и места в академиях по-прежнему оставались недоступными для женщин, несмотря на то что первым президентом российской Академии наук была женщина. Получение магистерской, докторской степеней и членство в Академии наук для женщин стало доступным лишь во времена III Думы (1907–1912). После 1905 г. женщины стали преподавать на женских курсах. Первой женщиной в России, получившей в 1910 г. докторскую степень, стала историк Александра Яковлевна Ефименко[366]. Она преподавала на Бестужевских курсах и написала ряд работ по истории и этнографии[367].

В начале XX в. женщины, не придерживавшиеся радикальных взглядов, все еще рассматривали медицину как наиболее подходящую для себя профессию. И это, несмотря на все удары, которые в недавнем прошлом пришлось перенести женскому медицинскому образованию. Когда в 1881 г. на посту военного министра Милютина сменил реакционер Ванновский, то он приказал удалить из военных госпиталей медицинские курсы для женщин любого уровня. Министр просвещения Дмитрий Толстой хотел переименовать всех женщин-докторов в «ученых акушерок» и определить их на работу в женские гимназии и женские монастыри, однако это предложение вызвало столько неприличных шуток, что ему пришлось от него отказаться. Когда его попросили оказать поддержку открытию новых курсов, он недвусмысленно ответил: «Все приводимые доводы о практическом значении и необходимости проектируемого института основываются не на действительной потребности государства в таком учреждении, а лишь на теоретических соображениях и стремлении отдельных лиц к так называемой эмансипации женщин». Окончившие гимназии девушки, которые, подобно молодой Тырковой, желали стать докторами, обнаруживали, что дверь в медицину для них закрыта. Так же, как это было в случае с Бестужевскими курсами, выпускницы медицинских курсов, феминистки и их друзья развернули агитацию за воссоздание курсов. После внимательного изучения предложение, представленное в Государственный Совет в 1891 г., было одобрено всеми его членами, за исключением Победоносцева. Но в конечном итоге в 1897 г. на Петроградской стороне (где сейчас находится Первый Медицинский институт имени Павлова) был открыт Женский медицинский институт, а в следующем десятилетии подобные учебные заведения были открыты и в других университетских городах[368].

Выпускницам русских или зарубежных медицинских учебных заведений предоставлялось довольно широкое поле деятельности. На бумаге их статус был практически идентичен статусу коллег-мужчин. В сфере частной практики они имели такое же право консультировать, выписывать рецепты и отправлять на госпитализацию; кроме того, они могли находиться на государственной службе, но без присвоения чина и несения воинской повинности. На деле же работа женщин-врачей ограничивалась педиатрией, гинекологией, работой в женских гимназиях и в отделе полиции инспектировавшем проституток. В провинции роль женщин-врачей была более значима, и вскоре они стали обычным явлением среди находившихся на жаловании земских служащих. Безусловно ограничения и дискриминация продолжали существовать, хотя на деле Россия с ее полутора тысячами женщин-врачей в 1910 г. была далеко впереди таких стран как Великобритания, Германия и Франция, в которых в 1911, 1914 и в 1928 гг. соответственно количество женщин-врачей составляло третью часть от этого числа. Но больше всего беспокоило русских женщин-докторов не то, что они составляли всего лишь 10 % от общего числа врачей, а то, что Россия с ее 10-миллионным населением в 1880-х гг. имела всего лишь 14 000 докторов, и, кроме того, высокопоставленные чиновники самодовольно заявляли, что империя не нуждается в дополнительном медицинском персонале. Такое положение вещей объясняет, почему каждые три из четырех суфражистских организаций в 1905–1917 гг. возглавлялись женщинами-врачами[369].

Кроме того, в эти годы женщины без обычной борьбы, освоили и ряд других «свободных» профессий — фармацевтов, зубных врачей и адвокатов. Настойчиво стремившаяся к званию фармацевта А. Лесневская оставила нам печальные воспоминания о своих скитаниях и препятствиях на пути к фармацевтическому образованию и профессиональной деятельности. В сугубо личных мемуарах Фанни Шварцман «Моя судьба» содержится похожий рассказ о молодой еврейской студентке дореволюционной России, которая прошла путь от черты оседлости до университета, а затем до петербургских курсов зубных врачей, на которых после множества злоключений получила образование и диплом. Создав прецедент, Шварцман и другие женщины вели нормальную профессиональную жизнь до тех пор, пока не сталкивались с войной, революцией или любовью. После торжественного открытия в 1906 г. у женских юридических факультетов, появились женщины-адвокаты. Однако для них не было никакой другой работы, кроме консультирования, да и то ее было очень сложно найти. Так, одна женщина-юрист работала горничной, пока не нашла работу на железной дороге. Проблема заключалась в том, что в соответствии с судебной процедурой, женщины не имели права вести в суде дела, хотя имели возможность работать в кулуарах судебных заседаний. Когда адвокат Е. А. Флейшитц попыталась оспорить это правило, ее лишили звания, а Сенат издал указ, запрещавший женщинам, несовершеннолетним и душевнобольным выступать в качестве адвокатов. Законопроект, принятый Думой в 1913 г. и направленный на исправление этой ситуации, задержался в Государственном Совете до 1916 г., а затем был снят с рассмотрения. По воспоминаниям советской женщины-адвоката, накануне принятия этого решения она со своей коллегой посетили председателя Государственного Совета Акимова, который сказал им, что императрица выступает против того, чтобы женщины занимались юриспруденцией, поэтому он приложил усилия, чтобы этот законопроект не прошел в Совете[370].

Характерным явлением для России тех лет было быстро развивающееся женское техническое образование. Доводы оппозиции варьировались от старых утверждений, что женщины не смогут подниматься по лестницам в своих длинных юбках, до более весомого замечания либерал-националиста Петра Струве о том, что студенты, в том числе и женщины, становятся чрезмерно специализированными. Главным инициатором движения была предприимчивая журналистка и феминистка Прасковья Ариан, выпускница Бестужевских курсов. Установив связи с преподавателями технических училищ и такими известными феминистками, как Философова, Конради и другими, имевшими большой опыт по сбору денег на женские нужды, она в 1904 г. создала свое собственное общество по изысканию средств для нового женского учебного заведения и через два года получила разрешение на его открытие. Петербургский Женский технический институт (1906–1924) был первым учреждением подобного рода, который в первое десятилетие своего существования выпустил около 50 женщин-архитекторов, дизайнеров и инженеров. Вставшее на пути этих женщин всеобщее недоверие, опасность подобной деятельности для их здоровья и, наконец, заслуженные успехи — все это отражено в одних из самых впечатляющих в истории женского движения воспоминаниях Е. К. Столицы[371].

Картина как ограничений, так и возможностей для женщин в профессиональной жизни была бы не полной, если бы мы не упомянули журналистику. В традициях Вернадской, Конради, Лихачевой и Евреиновой все больше русских женщин с сильным характером и духом издавали журналы и газеты, писали и публиковали статьи. Как профессия, журналистика не требовала специального обучения и, несмотря на это, давала огромное интеллектуальное удовлетворение. Из постоянно растущего числа женщин-публицистов можно выделить выпускницу Бестужевских курсов Любовь Гуревич, вышедшую из семьи известных педагогов. В 1890-х гг. она стала редактором и издателем «Северного Вестника». Работая с Лесковым, Чеховым и Толстым (жена последнего однажды обвинила его в любовной связи с Гуревич), она была вовлечена в занятия литературной критикой и вскоре заинтересовалась социальными вопросами. После 1905 г. она стала активной феминисткой[372].

Новые возможности для женщин открылись в результате быстрого процесса индустриализации России и постепенного усложнения структуры общества. В 1905 г. только в одном Петербурге существовало более 50 различных институтов для женщин, предоставлявших широкий спектр курсов по искусству, науке и торговле. Даже апатичные и враждебно настроенные чиновники признали пользу женщин, и в 1900 г. академический совет Министерства просвещения учредил «секцию по женскому профессиональному образованию». К началу Первой мировой войны для женщин открылся широкий круг гражданских должностей в конторах, тюрьмах, на железных дорогах, школах и лабораториях. Основная сохранившаяся проблема заключалась в том, что правительство нанимало женщин на работу в центральные административные учреждения, но запрещало им работать в провинциальных отделениях. Одним из последствий подобной политики была концентрация образованных женщин в двух столицах, что в свою очередь сократило организационные проблемы для женского движения, возникшего после 1905 года[373].

Существовала ли в России женская интеллигенция? Если она и существовала, то, конечно же, она не была замкнутым кругом образованных и профессионально подготовленных женщин, основные черты которых мы только что обрисовали. Кроме равнодушных, не стремившихся к интеллектуальному совершенствованию людей, которые всегда существовали, были и истинные интеллектуалы и эстеты, чья преданность искусству или знанию препятствовала их размышлениям над социальными вопросами и отстраняла от гражданских действий. Талантливая писательница Зинаида Гиппиус, за исключением короткого увлечения социальными проблемами, осталась чуждой подобным тревогам и заботам, критикуя женское движение. Анна Павлова — полуеврейка и незаконнорожденная дочь прачки и солдата — так и не пришла к демократическим взглядам, несмотря на резкий контраст между ее происхождением и блестящей средой, окружавшей ее на пике карьеры танцовщицы. Дух русского искусства начала века был настолько наполнен стремлением к личному самовыражению и зачастую ницшеанским презрением к массам, что отдельным личностям было невыразимо трудно преодолеть разрыв, который возникал между общественным сознанием и самовыражением художника. Интеллектуалка, а впоследствии выдающаяся деятельница партии меньшевиков, Софья Дубнова в своих воспоминаниях объясняет эту проблему тем, что для молодых людей ее круга наиболее болезненной дилеммой было разрешение конфликта между двумя основными интересами — политикой, которая означала для них социализм, и культурой Серебряного века. Эти две крайности приходили между собой в столкновение по любому актуальному вопросу[374].

Женская интеллигенция не обязательно была социалистической или даже политической; она была «социальной», то есть ориентированной на общество. В действительности по своей народнической, не признающей насилия и по-своему религиозной сути она походила на «толстовство». Начиная с 1860-х гг., ее моральный кодекс и мировоззрение практически не изменились — она по-прежнему была оптимистичной, прогрессивной и полной энтузиазма. Любимыми писателями студенток, оставивших Маркса и Ницше далеко позади, были Тургенев, Достоевский и, в особенности, Толстой. Отныне их изголодавшиеся умы и созревающие души питали философия и интеллектуальная история, которые наконец-то свергли с престола естественные науки[375]. Несмотря на то, что слой образованных, социально ответственных женщин был невелик, он, как и само общество, был слишком сложен для того, чтобы составить о нем более точное общее представление. В его основе лежали глубокие экономические и философские противоречия, которые неизбежно привели бы к возникновению конфликтующих друг с другом идеологий. Однако даже после того как это случилось, внимательный наблюдатель смог бы по-прежнему найти следы солидарности, которая характеризовала женскую интеллигенцию.

Вплоть до начала революции, русская интеллигенция занималась решением философских проблем, которые требовали от нее интеллектуальной энергии и нравственного участия. В начале XX в. важное место среди них занял и сексуальный вопрос, не только потому что в сексуальных взаимоотношениях (как в браке, так и вне его) существовало неравенство, но и потому, что в обществе неравенство воспринималось как норма. Общественное внимание к данной проблеме в 1880-1890-х гг. ограничивалось анализом конкретных нарушений нравственных норм и несоответствия реальной ситуации положениям закона. С 1908 г. общественность начала отчаянную коллективную критику, что было характерно не только для России, хотя иногда подходы к данной проблеме принимали формы, характерные для русской интеллектуальной традиции. Блуждания российской общественности в этом лабиринте человеческой морали (хронологические рамки которого следует определять не с 1900 по 1914 г., а с 1890 до середины 1930-х гг.) следует рассматривать как часть всеобщего движения за пересмотр так называемого «двойного стандарта», которое в те же годы охватило образованную часть общества Северной Европы (Германию, Скандинавию и в меньшей степени Англию и Америку). Решение, найденное в конце этой одиссеи, могло бы иметь решающее влияние на характер женского освободительного движения в России.

До 1917 г. в России официально признавались лишь два сексуальных института: брак и проституция. Однако кроме них, во всех слоях общества процветали и другие виды незаконных связей. Традиционно привилегированные классы выказывали толерантное отношение к сексуальным похождениям членов своего сообщества, в особенности мужчин. Чеховский «Папаша», не возражавший против мелких шалостей своей жены, служанки, сына и домашнего учителя, являл собой воплощение добродушного принципа «живи и давай жить другим», господствовавшего в русском обществе. Однако с ростом городов и развитием экономики безнравственность стала «проблемой». В 1886 г. Владимир Михневич опубликовал «Язвы Петербурга» — объемное исследование городской нищеты, преступности и порока, ставшее первым в длинной череде негодующих описаний социальных язв города. В главе, посвященной «тайным порокам», Михневич предпринял несколько искусственную попытку классифицировать различные типы женщин, вступающих в незаконные связи. Автор отмечал, что среди образованных классов старые добрые отношения адюльтера открыли дорогу широко распространившейся практике материальной поддержки «содержанок». Эта связь, основанная на экономических отношениях, вряд ли была много лучше, чем проституция. В низших городских слоях свободные сексуальные отношения, символами которых была «душенька» или девица легкого поведения, стали образом жизни, но были в меньшей степени связаны с экономическими отношениями[376]. В 1890-х гг. незаконное сожительство стало настолько распространенным явлением, что приходские священники обсуждали меры «борьбы с этим злом»[377].

Однако большинство людей были обеспокоены не самим фактом существования внебрачных связей, а их последствиями — массой незаконнорожденных детей. По данным Бернис Мэдисон, 1884–1892 гг. их число в Европейской России составляло 111 414 или 268 на 10 000 новорожденных. Эти показатели были ниже, чем в Европе, но все же достаточно высоки. В городах сосредотачивалась основная масса незаконнорожденных; это был один из признаков грядущего разрыва между городскими и сельскими нормами сексуального поведения. Вплоть до принятия в 1902 г. закона о незаконнорожденных детях в стране не существовало какой бы то ни было защиты незамужних матерей, большинство из которых были промышленными работницами, только что приехавшими из деревень, или же служанками, считавшимися наряду с проститутками основными сексуальными партнерами студентов. Экономические и психологические препятствия, чинимые обществом незамужним матерям, приводили к тому, что многие из них отказывались от новорожденных детей или убивали их, что в свою очередь вело к росту самоубийств и увеличению количества проституток. Но больше всех от этого страдали нежеланные дети. Возникшая в эти годы сеть приютов и семей, бравших детей на воспитание за плату, была настолько несовершенной, несмотря на высоких покровителей, что, по свидетельству Мэдисон, уровень смертности приемышей составлял 75 %! Женщины, берущие за плату детей на воспитание в семью (известные как «ангельские фабрики»), приносили в официальные приюты корзины с мертвыми или полумертвыми детьми, задыхавшихся от своих собственных испражнений, чтобы получить по два рубля за ребенка[378]. Порочное сочетание внебрачной любви, мужской безответственности и огромной массы брошенных детей явилось еще одним социальным вопросом, который достался в наследство большевикам после их прихода к власти.

Идея контроля над рождаемостью, связанная с известной в Европе мальтузианской теорией, не имела большого успеха в России. Чарльз Брэдлаф, Энни Бесант, Джордж Драйсдейл в Англии и Маргарет Сангер в Америке создали на базе этой теории международное движение, несмотря на ожесточенную оппозицию со стороны религиозных, политических и юридических деятелей. На страницах российской прессы эта проблема появилась только после 1905 г., и, если верить репортеру «Русского богатства», к 1907 г. стала излюбленной темой разговоров в провинциальных городах и среди пассажиров поездов. В 1910 г. петербургский врач Карл Дрекслер опубликовал иллюстрированный каталог известных к тому времени способов предотвращения беременности с комментариями к каждому методу. Такие способы как воздержание, цикличность и прерванный половой акт он сразу же отбросил как нереальные, ненадежные и соответственно неудовлетворительные. Вместо этого он предложил широкий выбор механических и химических средств: презервативы, маточные кольца, противозачаточные колпачки, вагинальные спринцевания и свечи. Несмотря на то, что книга официально называлась «Как предупредить беременность у больных и слабых женщин», автор не сомневался в том, что она будет способствовать контролю над рождаемостью и облегчит участь бедняков, и напоминал своим читателям, что эта проблема «дело совести каждого человека, которое не терпит вмешательства извне»[379].

Из всех мнений, высказанных в поддержку идеи Дерикера, самыми прозорливыми были взгляды Софьи Заречной, журналистки феминистской ориентации, первой увязавшей данную проблему с «женским вопросом». Контроль за рождаемостью, писала она, не только уменьшит случаи детской смертности (любимый аргумент врачей), но и освободит женщину, которая, используя контрацепцию, станет равной мужчине. Это в свою очередь уменьшит и опасность войны, так как, во-первых, на высшем политическом уровне мужской этике насилия и жестокости будет противостоять женская этика справедливости и любви; во-вторых, сокращение уровня рождаемости сделает жизнь более ценной и уменьшит запас пушечного мяса, доступный военным. Так, изменив старое феминистское уравнивание риска матери во время родов на риск солдата на поле битвы, Заречная предположила, что уменьшение первого поможет уменьшить и второе. Она также настаивала на том, что только женщина имеет право распоряжаться своим телом и критиковала давление со стороны общества, религии и закона, запрещавшее незамужней женщине иметь ребенка, в то же время принуждая к этому замужнюю женщину даже против ее воли. Убедительная постановка проблемы Заречной вызвала в том же феминистском журнале негативные отклики, смысл которых, впрочем, сводился к тому, что «бесчувственные способы контроля за рождаемостью» могут оттолкнуть мужей от своих жен. С другой стороны, «мальтузианство», напугавшее многих феминисток за границей, также не нашло серьезной интеллектуальной поддержки среди русских феминисток, социалисток и в обществе в целом. Холодное восприятие этой идеи в это время предвещало ее неоднозначный прием и при Советской власти[380].

В отличие от контроля за рождаемостью аборты в России были незаконными. Тем не менее незаконный или «черный рынок» абортов процветал: в Москве количество абортов в период 1909–1914 гг. возросло в два с половиной раза, а в Петербурге с 1892 по 1912 г. — в десять. К этому времени медики всерьез встревожились и направили собравшемуся конгрессу гинекологов (одному из первых в ряду других, которые в течение последующих 25 лет будут изучать эту проблему) предложение легализовать аборты по медицинским соображениям. Два года спустя петербургский конгресс криминологов, адвокатов и полицейских чиновников проголосовал в пропорции 3 к 1 за изменение законодательства. Каковы были их аргументы? Для некоторых женщин это было необходимо по медицинским причинам; кроме того, арестовывать и наказывать удавалось лишь незначительное число незаконно практикующих врачей; наконец, настоящий закон был несправедлив к бедным, незамужним женщинам, которых экономические трудности толкали на занятия проституцией. Правительство препятствовало этому решению из соображений морали. Самой впечатляющей контрмерой, которую оно могло предложить, было предложение Министерства юстиции усилить наказание для беременной женщины и врача, сделавшего аборт, до трех лет тюремного заключения[381].

На все сексуальные проблемы ответ официальной России был один: выходите замуж, заводите детей, содержите семью. Действительно, брак и семья по-прежнему были мечтой для большинства женщин дореволюционной России. В анкете, распространенной среди студенток в 1912 г., только 25,1 % респонденток отметили свое негативное отношение к замужеству. Равнодушное отношение продемонстрировали 3,2 %, большинство которых были недовольны его ограниченностью, эгоизмом, мещанским характером и подчиненным положением женщины. Подавляющее большинство девушек (и несколько больший процент мужчин) смотрели на брак и материнство как на естественный образ жизни, некоторые из них резко отрицательно относились к разводу и контролю за рождаемостью. Мнение по этому вопросу, приведенное ниже, разделялось гораздо большим числом людей, чем это может показаться на первый взгляд: «Я страстно хочу быть женщиной и матерью, оба эти чувства одинаково сильны во мне. Выйду замуж, если даже недостаточно буду любить. Если муж и жена духовно родственны и понимают друг друга — хорошо. Нет этого — придется обойтись. Главная цель, ведь, удовлетворение половых и материнских инстинктов и избавление от одиночества»[382].

Однако на деле брак, в особенности когда практически не было возможности развестись, значительно отличался от «естественного» образа жизни, проповедуемого молодыми мужчинами и женщинами в самые романтические периоды их жизни. В деревнях, где господствовало «право оскорблять жену, данную мужу в браке», скороспелые браки, деспотизм, и неверность со стороны мужа зачастую толкали крестьянок на убийство своих мужей. В городах причины супружеских разногласий были иного характера, корни их исследователи видели в пьянстве, по крайней мере в среде рабочего класса. В бесконечной серии памфлетов, статей и резолюций водка изображалась разрушительницей семьи. Интеллигенция вела более трезвый образ жизни и в большей степени следовала идее равноправия, но и здесь отношения были далеки от идеала. О проблемах, возникавших при заключении браков, сложностях в общении супругов, а также о сексуальном невежестве и фригидности образованных женщин мы можем судить по свидетельствам современников. Эти данные очень малочисленны, но можно предположить, что поддержка закона о разводе, также была отражением кризиса самого института брака[383].

К началу XX в. в бракоразводное законодательство не было внесено значительных изменений. Основанием для развода большинства русских супружеских пар по-прежнему оставалась измена, причем подтвержденная свидетельскими показаниями[384]. Недаром Алексей Каренин содрогнулся от ужаса при мысли о публичном заслушивании подобных свидетельств. Как бы там ни было, но для состоятельных людей не представляло труда предъявить суду «свидетелей» и «соответчиков» — возможность, на которую намекал адвокат Каренина. Один выступавший за реформы писатель (1904) рассказывал, что нередко истцы нанимали для этого горничных и слуг, превращая таким образом бракоразводный процесс в «бесконечную и позорную комедию». Запутанная судебная процедура, состоявшая из не менее чем девяти отдельных ступеней, препоны, чинимые бюрократами, различные обязательства, налагаемые на сознавшегося в измене, высокие гонорары адвокатов — все это в совокупности сделало развод практически невозможным для большинства людей. Что касается женщин то, помимо всего прочего, бракоразводный процесс отталкивал их унизительной процедурой допроса о личной жизни. Поэтому неудивительно, что разводы не были распространенным явлением[385].

Проституция, которая как социальная проблема в 1870-х гг. была снята с повестки дня, вновь появилась в это время. Причины этого заключались, во-первых, в недостатке сексуальной и семейной культуры, что порождало клиентуру проституток; во-вторых, в индустриализации, которая повлекла за собой миграцию женщин в города и, как следствие этого, увеличение количества проституток. В сухом медицинском отчете за 1896 г. сообщалось, что после 50 лет государственного медицинского карантина венерические заболевания широко распространились среди городского населения. В течение последующих 20 лет врачи, писатели и публицисты буквально наводнили страну своими работами об угрожающем распространении этого общественного порока, детской проституции, белых рабынях, преступлениях на сексуальной почве и венерических заболеваниях. Очевидным проявлением проблемы было значительное увеличение количества проституток. При населении в 1 400 000, в Петербурге было от 30 до 50 тысяч зарегистрированных и нелегальных проституток — соотношение, сравнимое с Лондоном, Парижем, Берлином и Веной. Другими центрами распространения проституции были Москва и близлежащие фабричные города, Прибалтика, шахтерские районы Украины, а также причерноморские города. Ряды проституток пополнялись в основном за счет крестьянок, уехавших из деревень. На железнодорожных станциях их встречали агенты публичных домов, и эти простоватые девушки, смотревшие на мир широко открытыми глазами, становились легкой добычей вербовщиков, которые помогали им устроиться в близлежащих «гостиницах» и обещали хорошую работу. Основная причина, толкавшая этих женщин на занятие проституцией, заключалась в экономической нужде или же страхе перед ней. Арифметика была такова, что служанка или работница могли рассчитывать на 15–20 рублей в месяц, в то время как самая низко оплачиваемая проститутка могла заработать 40 рублей, а если она была еще и привлекательной, то ее доход составлял до 500–700 рублей[386].

Внутренняя жизнь русских борделей стала достоянием публики с выходом в свет в 1909 г. сенсационной повести Куприна «Яма». Основываясь на медицинских отчетах и свидетельствах из первых рук, Куприн был предельно точен в описании разрушения душ и тел проституток, работавших ночами в публичных домах. Алкоголизм, извращения, избиения, сговор с полицией, деградация клиентов и проституток — все это было реальностью. Официальный образ русского «публичного дома» — чистого заведения, где проводится хорошо организованная социальная профилактика, — уступил отныне место более реалистичной картине гниющего, преступного притона, служащего тюрьмой для сексуальных рабынь. Помимо публичных домов, имевших лицензию, проститутки-одиночки договаривались с клиентами в театрах, клубах, кафе-шантанах, ресторанах и продавали себя в банях, садах, танцевальных залах или прямо на улицах. По свидетельству современника, большинство гостиниц были «муравейниками порока, кишащими тайными проститутками». Невский стал модным местом для состоятельных мужчин, искавших ночных бабочек. Торговля своим телом стала настолько прибыльной, что начала привлекать не только певиц кафе, официанток и продавщиц цветов, но и хорошо воспитанных, иногда даже титулованных, дам и благопристойных замужних женщин, занимавшихся проституцией в вагонах поездов. После революции один исследователь подсчитал, что постоянными клиентами проституток были около 70 % городских мужчин[387].

Однако еще большее беспокойство общества вызывала детская проституция и белое рабство, широко распространившиеся в последние годы существования монархии. Отчет 1906 г., озаглавленный «Дети на улицах» был полон отвратительных описаний малолетних проституток и их клиентов. В свое время английскому борцу с проституцией журналисту В. Т. Стиду даже стало дурно при виде того, как на его глазах маленьких детей усыпляли хлороформом, прежде чем отдать старым развратникам. Подобные вещи происходили и в России. Известно, что в 1913 г. в Лодзе было место, где известные промышленники пользовались «благосклонностью» молоденьких девочек; и что для таких же целей в Петербурге существовала детская театральная школа. Картотеки благотворительных организаций были переполнены делами девочек, которые начали порочный образ жизни с «неестественных действий» мужчин, которые сначала их напоили, а после заплатили им за «это». Совращение детей и их вербовка набивали бездонные карманы белых работорговцев, действовавших практически безнаказанно по всей Западной и Южной России и имевших хорошо организованную сеть агентов и посредников, которые ездили по городам, соблазняли обещаниями девушек и молодых женщин и переманивали их из магазинов, гостиниц, фабрик и железнодорожных станций. Однажды завербованной и получившей желтый билет девушке, как бы она того не хотела, было невыразимо трудно бросить свою новую профессию. Группировки белых работорговцев (одна из которых, описанная в «Яме», действовала «от Курска до Одессы и от Варшавы до Самары») сманивали еврейских и нееврейских детей из городов в черте оседлости, которых затем собирали на специальных пунктах, таких как Бердичев и Одесса, и отправляли через Румынию в Стамбул и дальше на Восток и даже в Аргентину[388].

В имперской России ответственность за контроль над проституцией, за распространение венерических заболеваний, равно как и за предотвращение и расследование связанных с этим преступлений несло Министерство внутренних дел. По отношению к проституции министерство, казалось, следовало той точке зрения, что сама по себе проститутка, хотя и является неотъемлемым членом общества, не имеет никаких гражданских прав и, конечно же, права на защиту со стороны полиции. Полиция не только позволяла дурно обращаться с ней, эксплуатировать, грабить и бить ее, но посредством паспортной системы сама помогала вербовать новых проституток и чинила препятствия желающим бросить это занятие. Между тем, если мы хотим оценить степень эффективности министерства в этих делах, то мы должны исходить из того, насколько реализовывались его официальные цели, которые заключались в сдерживании распространения венерических болезней и в предотвращении преступлений, связанных с проституцией. По обоим этим пунктам министерство обнаружило свою полную несостоятельность и циничное отсутствие какой-либо заинтересованности в решении проблем. Нехватка врачей, плохая организация и взяточничество во врачебно-полицейском комитете по надзору за проституцией (бывшим подразделением Министерства внутренних дел) приводили к поверхностному осмотру проституток. Поскольку клиенты проституток никогда не подвергались медицинскому осмотру, то сифилис продолжал распространяться. Вследствие должностных преступлений и коррумпированности полиции, государство потерпело неудачу и в попытке остановить рост похищений детей, сексуальных домогательств в отношении несовершеннолетних подростков и белого рабства. Вряд ли можно найти лучший пример для демонстрации бессилия имперского чиновничьего аппарата дореволюционной России[389].

Образованное общество в той же мере было обеспокоено таким культурным и социальным явлением, как декаданс. Появившись после 1905 г. и широко распространившийся в предвоенные годы, он стал одним из основных (на сегодняшний день еще недостаточно изученным) увлечений российской интеллигенции[390]. Как эротическое направление в литературе, декаданс был частью общей переориентации русской мысли, что означало отход от упрощенного материализма, критического утилитаризма и сухого атеизма предшествующих поколений в сторону неокантианства, искусства ради искусства и искреннего, если не фанатичного, мистицизма. Как манера поведения «декаданс» означал демонстрацию приверженности к язычеству, аморальности или циничным сексуальным взглядам и обычаям. Для традиционной интеллигенции он представлял серьезную угрозу нигилистскому этосу, который она сформировала еще в 1860-х гг. Обеспокоенность интеллигенции была усилена тем, что декаданс появился в момент глубокого культурного кризиса молодежи. После шестнадцати лет постепенного усиления социальной активности, начавшейся с голода 1891 г. и достигшего кульминации в бурные 1905–1907 гг., наступил неожиданный упадок сил, с последовавшей за этим политической реакцией и апатией, царившей в обществе. Это было похоже на то, как из воздушного шарика выпустили воздух. К ужасу большинства интеллигенции литература отвернулась от общества, обратившись к таким глубоко личным темам как гомосексуализм, садизм, инцест, извращения, не уделяя внимания тому, что в это время происходило в общественной жизни — насилию, убийствам и казням, восстаниям и карательным рейдам в провинции. Читатели воспринимали такие утонченные и неестественные удовольствия как пир во время чумы[391].

Первым декадентским произведением, подвергшимся критике, был роман Арцыбашева «Санин» (1907) — определенно посредственная история страсти, инцеста и самоубийства. Некоторые из действительно талантливых писателей того времени — Иванов, Зиновьева-Аннибал, Кузьмин, Гиппиус, Сологуб — также обращались к этим темам, но делали это деликатно, со вкусом и всегда с умом. Однако их усилия были тщетны из-за потоков брани, раздававшихся по адресу «Санина». Герой романа являлся носителем новых ценностей, противостоящих хрупкой морали старой интеллигенции. Несомненно, что этот «больной извращенец», как его окрестили критики практически всех направлений, это безнравственное и плотское животное Санин выказывал не только здравое презрение а la Ницше к условностям и религии, но и презрение к любой идее прогресса или исторической морали. Устав как от социал-демократов, так и от христиан, он дружески относится к еврею, но подстрекает его положить конец всем сомнениям, покончив жизнь самоубийством. Он лишает девственности невинную девушку, хотя она сама того хочет; он жаждет свою сестру, но, когда ее, обесчещенную, бросает высокомерный офицер, он встает на ее защиту. Привлекательный, умный, мужественный и жизнелюбивый Санин представляет собой квинтэссенцию противника лицемерия. Однако «теория» этого романа оказывается на поверку не более чем плохо прикрытым гедонизмом[392].

Критики всех направлений встретили «Санина» враждебно. Корней Чуковский назвал героя романа вульгарной и бесцветной фигурой; Ариадна Тыркова сетовала на то, что его петушиное пение заглушило голос любви. Придерживавшийся народнических взглядов критик Петрищев сопоставил кодексы любви трех поколений: отцов 1840-х гг., которые принимали традиционный брак; сыновей 1860-х гг., которые признавали секс, только если он был основан на любви и взаимном влечении, а также внуков, подобно Санину, проповедовавших деградирующую чувственность без любви. Другой обозреватель-народник предположил, что если бы Санин встретился с Верой Павловной, то она вызвала бы у него отвращение своей честностью и стремлением освободить все человечество. Горький, Луначарский и Плеханов нашли роман отвратительным, а последний назвал его «эротическим безумием». Марксистский критик Вацлав Боровский противопоставил антисоциальный нигилизм Санина «прогрессивному» нигилизму тургеневского Базарова. Православный священник Михаил выразил озабоченность всего консервативного духовенства, когда сетовал и на то, что в романе половой акт лишается человечности и становится бездуховным, а также на гедонистический «культ мгновения». Всеобщая критика «санинизма» продемонстрировала также своего рода моральное превосходство «старого» нигилизма перед новым, моральных и интеллектуальных течений 1860-х гг. и силу этической солидарности интеллигенции, которая в вопросах секса оказалась выше всех политических разногласий[393].

«Санинизм» не ограничивался лишь сферой литературной полемики. Он превратился в стиль поведения молодых людей на закате монархии и под другой личиной вновь возник у пессимистично настроенной части советской молодежи 1920-х гг. В обоих случаях причина была в сильном Weltschmerz[394], возникшем на волне интенсивной политической и социальной активности. В период реакции, наступивший после 1905 г., молодые люди нашли выход своей энергии в сексуальных приключениях и плотской неумеренности, прикрывая свое поведение вульгарным санинистским понятием удовольствия ради удовольствия. В российских городах появились санинистские сексуальные клубы, носившие такие названия как «Сгоревшие свечи», «Пиво и воля», «Лига свободной любви» и «Минута». Работа «Половой рынок и половые отношения» (1908) повествует о посреднических конторах и притонах для свиданий, в которых люди могли найти себе случайного сексуального партнера, о садистах, которые бродили по Невскому в поисках молодых девочек для того, чтобы их высечь, и о развлечении для богатых — квартире-храме Эроса, в которой устраивались оргии с участием мужчин, женщин и детей. Среди молодежи необузданная жажда удовольствий дополнилась депрессивной волной саморазрушения. Как заметил один киевский критик, самоубийство и сенсуализм были формами «бегства от жизни», отчаянной реакцией на очевидно неразрешимые проблемы, с которыми столкнулось русское общество после неудавшейся революции. Роман «Санин» был в той же мере причиной санинизма, в какой «Что делать?» — причиной нигилизма; он просто-напросто отразил дух социального и психологического отчаяния, которое охватило молодежь и привело ее либо к сексуальному самозабвению, либо к самопожертвованию[395].

Популярная литература этого периода разрабатывала темы «личного» и «психологического» характера сексуальных взаимоотношений, предвосхитив то, что в советские времена будет названо теорией «стакана воды». Автор «Основного условия» (1906) рассказывает об умной женщине, «которая не нашла ничего более достойного воспоминания, чем где, при каких обстоятельствах и с кем они удовлетворили естественное желание, кем был случайный сотрапезник и каково было меню в ресторане, в котором им случилось отужинать». «Любовь духовная и физическая лучше только физической? Прекрасно. Но если я нахожу персик вкуснее вишни, то поэтому я должен от вишни отказаться? Наоборот — чем больше у меня вишен, тем с большей тоской я буду желать персика», — писал В. Винниченко в «Честности с собой» (1912). «Яма» (часть II, 1914): «Желание заняться любовью такое же, как и желание есть, пить и дышать… Физиологическое удовольствие, возможно более сильное, возможно, более интенсивное, чем другие — но это все». Леда, героиня одноименной повести Каменского, говорит о том, что женщина должна иметь то же право, что и мужчины, добиваться и завоевывать представителей противоположного пола. В романе Вербицкой «Ключи счастья» (1910) героиня любит двух мужчин и сожительствует с обоими. А героиня Винниченко довела свое стремление к самоутверждению до того, что на своих визитках писала: «Проститутка Ольга Матвеевна Щербина». Однако в литературе, как и в реальной жизни, именно мужчины превозносили свободный, физиологический секс, не обремененный нежностью и обязательствами; и именно мужчины получали больше преимуществ на рынке удовольствий. Все это делает более понятным отношение между сексуальной свободой и женскими правами. Однако смысл этого отношения станет в полной мере понятен лишь после того, как революция провозгласит оба этих тезиса[396].

Наиболее острая реакция на «сексуальный вопрос» наблюдалась со стороны феминисток и социалисток. Однако разброс мнений между ними был слишком широк, чтобы их комментировать. Консерваторы просто утверждали, что единственным путем к удовлетворению физиологических потребностей и спасению является традиционная семья. «В эти времена скептицизма и утраты иллюзий, — говорилось в руководстве к семейной жизни 1888 г., - позвольте этой книгой научить вас, что в мире все еще существует счастье, и что семейная жизнь — самая естественная жизнь для человека и обильный источник радости». Священники продолжали произносить проповеди о женщинах и семье «с христианской точки зрения»; другие действующие лица социального процесса обратились к пагубным последствиям необузданной страсти. В одном семейном руководстве врач увещевал своих читателей, что «не следует поддаваться неумеренным желаниям удовольствий; нельзя позволить сексуальным отношениям попасть под власть разрушительных сил чувственности и превратить их в привычку». В 1907 г. была опубликована работа, в которой женщина-автор нападала на мужское либидо, утверждая, что мужская сексуальность ответственна за все сексуальные отклонения, включая и женские. Имевшая огромное влияние «Крейцерова соната» (1889) Л. Толстого популяризировала убеждение, что вожделение — корень всего зла. Под этой идеей подписались бы многие консервативные моралисты[397].

Либералы и умеренные реформаторы считали, что необходимо нечто большее — установление равенства в семье, а не библейские банальности и грубый морализм. Писательница Лухманова в 1904 г. призывала к таким бракам, в которых «любовь была бы дополнена дружескими отношениями и превратилась бы в настоящие, продолжительные взаимоотношения». Уфимский епископ Никанор пытался привязать к библейскому этосу понятие «семьи, состоящей из равных друг другу членов, получивших одинаковое образование, из взаимного уважения и дружеских отношений». Профессор Хвостов, несмотря на то что продолжал оставаться верным моногамии, предупреждал, что сохранение семьи потребует по крайней мере ослабления власти мужа, отмены двойного стандарта морали, уважения к личности жены и особенно пересмотра бракоразводного законодательства. Однако эти несомненно разумные идеи представляли собой лишь незначительные вариации на тему, впервые сформулированную Михайловым еще в 1860-х гг., и рассматривались большинством интеллигенции как трюизмы[398].

Религиозный мыслитель В. В. Розанов отверг как страусиный пиетет консерваторов, так и бледный либерализм реформаторов, и попытался обновить семью при помощи религиозного сенсуализма. Как отметил Джордж Клайн, Розанов бросил вызов аскетизму Нового Завета и его наиболее влиятельному защитнику Толстому и стремился воскресить то, что, по его мнению, было сокровенной связью между сексуальностью и благочестием, содержавшейся в Новом Завете. Брак, писал он, сакрален, но в отличие от евхаристии, исповеди и других таинств, при которых приобщающийся к ним пассивен перед лицом Церкви, брак превращает его в активного участника таинства. Таким образом, сексуальные отношения в браке находятся вне ведения Церкви и закона и являются личным делом супругов и Бога. Когда святость брака, говорил он, осквернена неверностью, брак перестает существовать, чтобы Церковь и суд ни говорили по этому поводу. «После первого греха брак — это труп», а развод — всего лишь похоронный ритуал. В своей объемной, прекрасно написанной, но несколько бессистемной работе «Семейный вопрос в России» (1903) Розанов доказывал огромную важность смены изжитых форм супружества — поверхностных, сухих и негативных — позитивными любовными отношениями, основанными на сочетании православной веры и естественной чувственности людей[399].

Большинство интеллигенции, придерживавшейся левых взглядов на сексуальный вопрос, пошло дальше попыток сохранить юридическую семью под властью Бога, продолжая настаивать на идее о своего рода свободной любви, пропагандировавшейся с 1860-х гг. Исследователь русской порнографии Новополин отметил в 1909 г., что «пропагандировать в российском обществе теорию свободы чувств, свободы любви, свободы материнства — значит ломиться в открытую дверь». Однако, поскольку эти идеи дискутировались в Европе, то в предреволюционные годы в России они также стали актуальными общественными вопросами. Около 1900 г. шведская феминистка Эллен Кей разработала программу отмены двойного стандарта морали, предложив предоставить незамужним женщинам право на любовь, сексуальный опыт и детей — право, которое бы не только допускалось, но и поддерживалось обществом. В Скандинавии Кей стала главной выразительницей идеи женской эмансипации, а сформулированное ею «право на материнство» было сразу же воспринято в Германии, где Рут Брэ, лидер движения за материнство, требовала неограниченного права для каждой женщины иметь ребенка и материальную поддержку, утверждая, что только так можно искоренить проституцию, венерические болезни и ужасы жизни старой девы. Все это немедленно отражалось в российской прессе, хотя эти идеи уже давно были усвоены общественным сознанием. Как только стал распространяться «декадентский» стиль поведения, защитники «свободной любви» попытались провести различие между нею и избалованностью, флиртом, цинизмом и промискуитетом, подчеркивая возвышенные идеалы свободной любви XIX века[400].

Консерваторы, противившиеся идее свободной любви, редко когда были способны учесть все эти нюансы и по-прежнему продолжали считать ее деструктивной и криминальной или же сравнивали ее со спариванием собак на улицах. Однако даже некоторые либералы полагали, что безоговорочное принятие обществом идеи свободной любви будет иметь пагубные последствия. Феминистка Анна Милюкова в 1908 г. провозгласила, что «в обществе, в котором ни матери, ни дети не защищены законом, пропаганда свободных браков может привести только лишь к соблазну». Другая феминистка отмечала, что многие отставшие в нравственном развитии мужчины поддерживали идею свободных брачных союзов только для того, чтобы превратить их в случайные связи. Либеральная часть общества по-прежнему пыталась найти «верное» решение сексуальной проблемы, но так и не пришла к полному согласию. Определенные ответы имелись лишь у крайне правых и крайне левых. Консерваторы не смогли с достаточной степенью объективности подойти к этой проблеме и решить ее. У марксистов же возможность ее решения появилась только после 1917 г. В бурные годы революции и Гражданской войны история покажет, насколько справедливыми были сомнения либеральной интеллигенции в отношении свободной любви как способа решения проблемы женской сексуальной эмансипации[401].

Глава VII ФЕМИНИСТСКОЕ ДВИЖЕНИЕ

Несмотря на то что проблема женской эмансипации привлекла к себе внимание русского общества еще за 50 лет до первой революции, в России не существовало настоящего женского движения вплоть до 1905 г. Затем в российской социальной истории практически одновременно возникли два отдельных движения; феминистское движение, боровшееся за политическое равноправие женщин и социалистическое. История обоих движений уходит корнями в 1890-е гг., однако до 1905 г. они не сталкивались друг с другом. Феминистки продолжали традиции общественной деятельности, заложенные еще в 1860-1870-х гг. После 1905 г., с возникновением движения за предоставление женщинам одинаковых с мужчинами избирательных прав, феминистки старого образца по-прежнему продолжали работать над неполитическими проблемами женской эмансипации и либо полностью отрицали политическое движение, либо составляли его консервативное крыло. Безусловно, существовали значительные отличия в мировоззрении и в поведении старых феминисток и феминисток образца 1905 г. Многие представительницы обоих поколений с презрением относились к понятиям «феминистка», «феминизм» и не применяли их к себе и к движению в целом. Но, принимая во внимание отличия между поколениями феминисток, мы не должны нарушать традиции сравнительного исторического анализа и уделять внимание только одному направлению. Единство, существовавшее в несоциалистическом женском движении, позволяет нам уверенно говорить о феминистской традиции, которая продолжалась с 1860-х гг. и до революции 1917 года[402].

Издание «Женщина в семейной и социальной жизни» 1901 г. соответствовало официальной точке зрения на сферы общественной жизни, достойные приложения женских сил — благотворительность и образование, которые собственно и составляли интерес старых феминисток. Конечно, существовали и «дамы-благотворительницы» в чистом виде, чуждые феминизму, которые занимались филантропией по причине искренней заботы о бедных или из желания прославиться. В своей деятельности они могли опираться на совершенно недемократический Союз учреждений обществ и деятелей по общественному и частному призрению, находившийся под патронажем вдовствующей императрицы и других известных лиц, и поощрявшего «благотворительность как образ жизни». Некоторые из благотворительных обществ были ориентированы исключительно на женщин. В 1896 г. к семи работным домам для сирот и бедняков Петербурга присоединился и «Дом трудолюбия для образованных женщин». Основанный на том принципе, что «только разумная форма благотворительности сможет обеспечить нуждающихся оплачиваемой работой». Дом находился в богатом квартале и был предназначен для помощи выпускницам женских курсов или институтов, которые не могли сами выйти на уровень «достаточной» жизни. В противоположность ему, Общество попечения о молодых работницах было создано специально для прислуги, продавщиц и работниц, с целью их защиты от пагубного влияния окружающей среды. К 1906 г. около 2 000 женщин и девушек регулярно посещали уроки чтения, шитья и закона Божьего, проходившие в девяти петербургских отделениях Общества[403].

Наиболее значимым из всех благотворительных предприятий для женщин было Российское общество охранения здоровья женщин, основанное в 1900 г. Попеременно возглавляемое двумя княгинями — Евгенией Ольденбургской и Еленой Саксен-Альтенбургской, общество состояло из титулованных дворян и состоятельных филантропов, например, барона фон Гинцбурга, графини Паниной и семьи Терещенко из Киева, а также из представителей интеллигенции, деятелей культуры и некоторых феминисток. Штаб-квартира Общества на Надеждинской улице и дома многих его членов находились в живописном районе к северу от Невского проспекта. Строго контролируемый бюджет пополнялся за счет взносов церкви и личных пожертвований, и из него финансировалась деятельность столичных отделений и восьми филиалов в других городах. Как и другие подобные организации, Общество с самого начала было ориентировано на управление скорее эффективное, чем демократическое, и хотя общие собрания двухсот пятидесяти его членов собирались дважды в год, они всегда имели заранее четко сформулированную повестку дня.

После 1905 г. Общество стало одним из основных лоббистов запрета проституции. Его тактика, как и его программа реформ, оставались чрезвычайно осторожными. Например, в 1913 г. Общество решило, что если какой-либо проект рассматривается в Государственном Совете, то не стоит параллельно проводить его независимое обсуждение[404].

В дореволюционной России у женщин была масса возможностей заниматься благотворительностью. В начале XX в. одновременно с расширением образовательных и профессиональных возможностей женщин появилось множество общественных и частных благотворительных учреждений, женских обществ взаимопомощи, фондов и стипендиальных комитетов. Все это в известной мере способствовало приобретению женщинами опыта в организационной и финансовой деятельности. Между тем этот взрыв женской активности не всегда заслуживал всеобщее одобрение. «Мы наблюдаем за заседаниями правлений, на которых произносятся речи, и комитетов, где сидят скучающие и равнодушные мужчины и женщины, ничего не сведущие в делах, обсуждая инструкции и параграфы; мы читаем отчеты, подготовленные нанятыми чиновниками, мы слышим высокопарные вердикты самозваных педагогов о системе обучения; мы посещаем, о верх лицемерия! благотворительные базары, на которых стоящие за прилавком дамы, не пожертвовавшие и копейки, одеты в платья, стоящие в два раза больше всей прибыли от их продаж. И это мы называем христианской благотворительностью!» Эти слова принадлежат не какому-нибудь злобному социал-демократу, а К. Победоносцеву, влиятельному правительственному чиновнику и покровителю ряда благотворительных учреждений; его расплывчатый, но несомненно негативный взгляд на «благотворительных дам» разделялся большинством общества. То, что эту точку зрения разделяли многие женщины, станет очевидно через несколько лет[405].

К 1900 г. со сцены сошли практически все феминистки 1860-х гг. Заболевшая Мария Трубникова, отягощенная к тому же материальными проблемами, отошла от феминистской деятельности после 1881 г. Она провела некоторое время в психиатрической больнице и умерла в 1897 г. Надежда Стасова ограничила свою деятельность помощью студенткам, чем она занималась вплоть до своей смерти в 1897 г. В стороне от активной работы была и Анна Энгельгард, а Мария Цебрикова находилась в ссылке после написания своего дерзкого письма царю[406]. Новый век встретила лишь Анна Философова. Как и большинство женщин ее поколения, в 1880-х гг. она отказалась от общественной деятельности. Однако со смертью своего мужа и возрождением борьбы за женское образование в 1890-е гг. она вновь стала активной участницей последней созданной перед первой революцией феминистской организации — Взаимноблаготворительного общества. Последние годы своей жизни Философова посвятила объединению всех женских клубов и организаций России и попыткам присоединить их к феминистской международной организации. Политическая борьба в значительной степени прошла мимо нее (в решающие 1905–1906 гг. ее не было в стране), и последним значительным действием Философовой стало председательство на Первом Всероссийском женском съезде в 1908 г. После кончины в 1912 г. она стала объектом массового почитания.

В своей статье «Идея о сверхчеловеке» Владимир Соловьев разделил современную российскую мысль на три основных течения: экономический материализм, демонический «суперманизм» и пассивный морализм: Маркс, Ницше и Толстой. Анна Философова, как и большинство ее соратниц, будучи «женщиной 1860-х годов» не имела представления ни о Марксе, ни о Ницше. На символизм, декаданс и санинизм (а в действительности на все новые этические и эстетические ценности, развиваемые ее сыном Дмитрием Философовым и племянником Сергеем Дягилевым) она взирала с растерянностью. Ей были ближе простые и ясные нравственные идеалы 1860-х гг.; и толстовство со всеми его противоречиями и неясностями, казалось, было для нее единственной интеллектуальной системой, вмещавшей в себя эти идеалы. В марксизме она не видела никакого смысла, а на все политические партии смотрела как на «стадо быков», практически не видя между ними какой-либо разницы. И хотя, отдавая дань современности, Философова присоединилась к партии кадетов, ответственность за всю политическую деятельность она возложила на свою ближайшую помощницу Анну Шабанову, продолжая сама заниматься объединением русских женщин. В последние годы жизни она вразрез со временем нашла утешение в теософии[407].

Главной соратницей Философовой во Взаимноблаготворительном обществе и множестве других дел была Анна Николаевна Шабанова (1848–1932), в чем-то повторившая путь Фигнер, Перовской и Засулич. Она была хорошо образованной дворянкой, на которую, как на члена швейной мастерской, уже было заведено в полиции дело за ее политическую деятельность. Однако в отличие от этих женщин, Шабанова пришла к благотворительности и феминизму через радикализм и медицину. Шесть месяцев тюремного заключения навсегда излечили ее от радикализма, и после этого она отправилась в Гельсингфорс (Хельсинки) изучать медицину, а затем поступила на Женские медицинские курсы. Ее образование и профессиональная деятельность детского врача привели ее к знакомству с княгиней Ольденбургской и феминистскими кругами. В 1895 г. она участвовала в создании Взаимоблаготворительного общества и стала фактически его первой руководительницей, хотя всегда тактично делила почести с Философовой. В 1905 г. она учредила в Обществе отдел избирательных прав, целью которого была борьба за политическое равноправие женщин. После смерти Философовой Шабанова стала единственным лидером Общества, вплоть до его распада после Октябрьской революции. Она была первой из женщин-врачей, занявших руководящий пост в феминистском движении, продемонстрировав тем самым, что медицина в равной степени может привести как к радикализму, так и к феминизму[408].

Взаимноблаготворительное общество было наиболее значимой феминистской организацией до 1905 г., отметившей переход от старого феминизма XIX в. к суфражистскому движению XX в. Первоначально предполагалось создать его по образцу американского клуба «интеллектуального и нравственного улучшения женщин» без участия в нем мужчин. Однако идея женского клуба была не приемлема для Министерства внутренних дел, которое давало разрешение на открытие организаций и могло их закрыть по своему усмотрению. Именно по этой причине его основательницы вынуждены были довольствоваться таким неуклюжим названием, как Российское женское взаимноблаготворительное общество (РЖВБО). Первые годы существования Общества были весьма трудными. С его возникновением появились карикатуры, анонимные письма и грязные истории о его членах, а их первая штаб-квартира на Пушкинской улице (в квартале от пресловутой Лиговки) получила прозвища «Терема» и «Лысой горы». Кроме того, первые годы были отмечены внутренними раздорами, пустяшными ссорами и, по словам самой Шабановой, «эгоизмом». Из других источников известно, что основной причиной этого было возмущение некоторых «демократических феминисток» по поводу авторитарного, с их точки зрения, руководства[409].

Несмотря на ограничение деятельности, предусмотренное названием организации, и контроль со стороны властей, Общество действовало как настоящий женский клуб, основными интересами которого были благотворительность, организация женщин, их образование и культура — широкий спектр политических и социальных проблем. Структура Общества была традиционной для того времени — общее собрание всех членов; избираемый им Совет с постоянными членами и кандидатами; а также различные специальные комиссии для пересмотра устава, бюджета и т. д. Традиционными были и принципы его функционирования, не закрепленные в уставе: самоувековеченное лидерство, кооптация, инициатива и контроль, идущие сверху. Шабановой и Философовой помогали нетитулованные дворянки, вдовы чиновников среднего и высшего рангов, женщины-интеллигентки. Отдел, занимавшийся благотворительностью, поддерживал сеть дневных яслей, приютов, общежитий, а также дешевые столовые для образованных и работающих женщин, имевших на руках детей или же испытывавших денежные затруднения. Подобная практическая деятельность объясняет, почему, несмотря на политический консерватизм, Общество обладало большим авторитетом среди женской части интеллигенции[410].

Почти такой же интерес, как деятельность Шабановой и Философовой, вызывает деятельность консервативной феминистской организации — Международного женского совета (МЖС). Основанный в Чикаго в 1893 г. МЖС регулярно проводил свои конгрессы в крупнейших европейских городах. В значительной степени он исходил из англо-американской идеи о том, что женские благотворительные группы всего мира должны быть объединены и взаимодействовать друг с другом. Политические и экономические проблемы им игнорировались. Когда представительница Германской социалистической партии, Лили Браун, подвергла эту позицию критике и подняла вопрос о защите женского труда, лидеры МЖС в ответ приняли резолюцию об «абсолютной свободе труда» и решили не приглашать на свой следующий конгресс социалисток. В действительности программа МЖС была настолько тривиальна (занятия садоводством, карманные деньги, роскошные завтраки в замке Виндзоров)[411], что к 1904 г. политически ориентированные женщины, не придерживавшиеся социалистических взглядов, создали свою собственную Международную женскую суфражистскую ассоциацию (МЖСА). Эти две организации, плюс женское подразделение II (социалистического) Интернационала, возглавили три международных женских течения предвоенных лет. Русские женщины присоединились к организациям всех трех направлений, и этот их выбор является ключом к пониманию идеологического спектра российского феминизма[412].

К моменту, когда лидеры Взаимноблаготворительного общества стали проявлять интерес к международному сотрудничеству, существовала только одна значимая международная женская организация — МЖС. После того как в качестве гостей Шабанова и другие члены РЖВБО посетили его первые конгрессы и в ярких красках описали деятельность Философовой, МЖС принял решение назначить ее почетным вице-президентом и поручил ей сформировать в России Национальный женский совет. Этот совет мог быть признан только при том условии, что в избрании его членов примут участие все женские группы России. Типичным национальным советом небольшого европейского государства был Датский национальный женский союз, созданный в 1899 г. 55 женскими организациями, насчитывавшими около 80 000 членов. К 1908 г. существовали уже 23 подобных совета, регулярно направлявшие своих делегатов на конгрессы МЖС, некоторые из них были созданы в новых, небольших государствах, например в Болгарии. Философова постоянно атаковала Министерство внутренних дел петициями с просьбой разрешить создать национальный совет. Возможно, на карту здесь было поставлено и личное тщеславие; из ее переписки можно предположить, что мечтой престарелой дамы было провести конгресс МЖС в Петербурге и обеспечить прием госпожи Абердин (президента МЖС) в Зимнем дворце. Правительство отвечало отказами. Национальная женская организация с членством «без различения религии и национальности», и имевшая иностранные связи, была не той идеей, которую царская бюрократия могла бы принять. После смерти Философовой эту бесплодную работу продолжила Шабанова. Поэтому, несмотря на взаимную симпатию и регулярные отношения, формально Россия не входила в МЖС[413].

Можно достаточно быстро перечислить другие общественные проблемы, привлекавшие внимание феминисток. Во-первых, это забота о трезвом образе жизни. Странное сочетание враждебного отношения к алкоголизму (Александр III) и стремления к повышению государственных доходов (Витте) привело в 1890–1901 гг. к постепенному установлению государственной монополии на водку. Однако пьянство не ослабло, и его продолжавшийся рост вызывал тревогу многих общественных деятелей — от социалистов до духовенства. В ответ правительство и церковь создали сеть чайных и лекториев, названных попечителями общественной трезвости. Феминистки последовали этому примеру, создав собственные общества трезвости. Чебышева-Дмитриева, коллега Шабановой по Взаимноблаготворительному обществу, учредила Общество борьбы с алкоголем, провозгласив, что именно алкоголь является главным препятствием на пути к женскому освобождению и счастью. Проживавшая в Петербурге госпожа Бодуэн де Куртене, полька по происхождению, основала кружок трезвости в рамках этико-социального движения. Ее общество, состоявшее из 170 мужчин и женщин, содержало чайную, однако, когда солдаты буквально захватили помещение и стали оскорблять трезвенников, правительство закрыло ее. В 1913 г. половина государственного бюджета пополнялась за счет доходов от торговли водкой, и поэтому проблема временно была решена лишь в военном 1914 г., когда был издан царский указ, запрещавший ее продажу[414].

Проблемы женского здоровья и реформы женской одежды привлекали к себе меньшее внимание русских женщин, чем это происходило на Западе. Время от времени возникали клубы физической культуры, например Общество охранения здоровья женщины. Попытки реформирования женской одежды, например нападки на корсеты, также не вызвали энтузиазма; это касалось и езды на велосипеде. И без этого среди женской интеллигенции на протяжение десятилетий в моде была нигилистская строгость в одежде[415]. Большее значение имело то, что каждый год появлялись новые профессиональные общества борьбы за женские права и по их защите. На новой волне открытия женских обществ появились стипендиальные комитеты, самый старый из которых в 1903 г. праздновал двадцатипятилетие. Таким образом, возникнув в каждом крупном городе и во множестве малых городов, женские комитеты, специальные группы и благотворительные учреждения стали хорошей школой сотрудничества, организационной и финансовой деятельности. Ни один центральный орган и ни один журнал не координировал их деятельность. Единственным печатным изданием, который читали все феминистки, был «Первый женский календарь» (1899–1915?), содержавший большое количество разнообразной и полезной информации. Его редактором была Прасковья Ариан — энергичный организатор курсов женщин-инженеров[416].

Молодая, впечатлительная, умная и в общем ненавидящая мужчин студентка Дьяконова, которая внесла большой вклад в «малые дела» феминисток, вскоре осознала, что пока у женщин нет политических прав, эта бурная деятельность вряд ли достаточна для того, чтобы освободить женщину. Она презирала «официальную казарменную атмосферу, которую мужчины с такой искусственностью насаждают везде», и признавала, что власть, связи и блестящие карьерные возможности доступны только им. Без политической власти, писала она, женщины неизбежно останутся на обочине, рабынями однообразного механического труда[417]. Как нельзя точно эти слова отразили чувства неполноценности и фрустрации, которые толкали молодых женщин к борьбе за политические права.

В 1904 г., накануне революции, Александр Амфитеатров заметил, что десять лет назад о равноправии мечтали лишь несколько сотен русских женщин, в его же время их уже десятки тысяч. И если в первой части его утверждения содержится преуменьшение, то будущие события вскоре подтвердили истинность второй части его высказывания. Во времена всеобщей апатии феминистки задыхались в узких рамках благотворительности и изнывали от внутриорганизационных дискуссий; времена же репрессий побудили их к активной политической деятельности. К зиме 1904–1905 гг. они имели все, что было необходимо для политической активности — уверенность в своих силах, организационные навыки, сформированные еще старыми феминистками, а также нежелание феминисток нового поколения ограничиваться только внутриорганизационной и благотворительной деятельностью. Перед ними был прекрасный пример — суфражистское движение в Финляндии. Здесь история женской эмансипации развивалась по образцу континентальной Европы: философские искания в литературе в 1840-х гг.; борьба за образование в 1870-х гг.; и, наконец, «общественная работа» в конце века. Консервативная Финская ассоциация женщин (основанная в 1884 г.) и более воинственный Союз женских прав (созданный в 1892 г.), которые по-разному смотрели на избирательные права женщин, пришли к единому мнению на волне бурно развивавшегося в 1898–1906 гг. национально-освободительного движения в Финляндии. Их солидарность нашла выражение в резолюции о политических правах женщин, принятой на женском конгрессе 8 ноября 1904 г. Через полтора года продолжавшаяся агитационная кампания возымела свое действие, и женщины получили право голоса. Солидарность и опыт ведения агитации имели и русские феминистки, ожидавшие лишь подходящего случая, который и представился им в январе 1905 года[418].

Зимой 1904–1905 гг. Союз освобождения и другие либеральные группы стали приглашать женщин на свои политические банкеты, хотя бы в качестве украшения. Месяц спустя после Кровавого воскресенья большая группа женщин (468 представительниц «Московского общества») опубликовали в «Русских ведомостях» статью, в которой выразили сожаление по поводу насилия в Петербурге и кровопролития на Дальнем Востоке. В конце того же месяца около 30 либералок провозгласили создание в Москве национальной женской политической организации — Всероссийского союза равноправия женщин, чьей основной целью была «свобода и равенство всех перед законом, вне зависимости от пола». Их первым действием была подача в городскую думу и местное земство петиции с требованием наделения женщин правом голоса при выборах в эти органы власти. Следующим их шагом было создание филиалов своей организации по всей России, а уже через месяц в Петербурге, ставшим их центром, возникла мощная организация. Руководительницы Союза жили в обеих столицах и в большинстве своем были журналистками: Зинаида Мирович-Иванова и Анна Кальманович — из Москвы, Любовь Гуревич и Мария Чехова — из Петербурга. Их ряды усилились за счет присоединения двух женщин — членов либеральных политических кружков, впоследствии трансформировавшихся в кадетскую партию — Анны Милюковой и Ариадны Тырковой. Осознав, что «старый порядок находится в смятении», Союз равноправия 10 апреля 1905 г. созвал первый в русской истории политический женский митинг. Он собрал около 1 000 участниц, в том числе и некоторых враждебно настроенных социалисток и работниц. Предпосылки для созыва первого съезда были созданы[419].

Двадцать шесть местных отделений Союза направили 70 делегаток на конгресс, проходивший 7–10 мая в Москве. Председательствовала Милюкова. В работе конгресса приняли участие 300 делегаток, включая представительниц Взаимноблаготворительного общества и тех женщин, которые впоследствии создадут свои собственные организации. В принятом уставе говорилось о структуре Союза, состоящей из выборного Центрального бюро, автономных местных отделений и специальных комиссий по политике, образованию, труду и т. д. Конкретная и далеко идущая программа Союза требовала: немедленного созыва Учредительного собрания, которое избиралось бы путем равного, прямого, тайного и всеобщего голосования, вне зависимости от национальности, вероисповедания и пола; национальной автономии; равенства полов перед законом; равноправия крестьянок в будущих земельных реформах; принятия законов об охране труда и социальном страховании работниц; равных возможностей для женщин; совместного обучения мальчиков и девочек на любом образовательном уровне; реформы законов, касавшихся проституции; отмены смертной казни. Решающий вопрос, придерживаться ли только борьбы за право голоса или же присоединиться к общему освободительному движению, был решен этой программой и официальной декларацией Союза, в которой значилось, что «изменение женского положения невозможно без общего политического освобождения нашей страны»[420].

Активистки Союза равноправия поставили перед собой цель заручиться поддержкой профсоюзов, которые объединялись в Союз союзов. Программные документы Союза равноправия соответствовали духу и политической направленности Союза союзов и женщин пригласили вступить в него, но когда они появились на одном из заседаний, члены президиума с удивлением воскликнули: «Здесь должно быть какая-то ошибка». Женщины продолжали посещать собрания Союза союзов и донимали его членов своей пропагандой до тех пор, пока, наконец, в июле 1905 г. Союз союзов не согласился официально включить в свою структуру Союз равноправия. Одним из немногих, кто голосовали против этого, был будущий лидер кадетов Павел Милюков. Союз равноправия женщин также обратился с прошением в городскую думу и земские организации позволить женщинам принимать участие в местных выборах, а затем, когда вслух зазвучало слово «парламент», пытался заручиться поддержкой этих организаций в борьбе за право голоса женщин на общероссийском уровне. Весной и летом того же года члены Союза равноправия организовывали митинги (в более чем тридцати городах), собирали подписи под петициями, которые затем представляли в различные органы власти. В ответ на это местные органы самоуправления (особенно городские), зачастую искренне и добровольно, принимали резолюции в пользу права голоса женщин. Однако против этого выступали съезды земских и городских деятелей. В апреле они просто приняли петицию СРЖ без каких-либо комментариев, хотя в частном порядке некоторые делегаты выразили свое враждебное отношение или презрение к ее содержанию. Следующий съезд, проходивший в июле, более вежливо отреагировал на просьбы Союза равноправия — в ответе было сказано, что бюро съезда в принципе поддерживает идею политического равноправия женщин, но только не в качестве первоочередной и насущной задачи. Эта точка зрения разделялась практически всеми русскими либералами и вскоре превратилась в их излюбленный аргумент против того, чтобы включить в свои программы пункт об избирательных правах женщин[421].

Для феминисток слово «несвоевременный» стало ненавистным, и некоторые из них так никогда и не смогли простить либералам их патерналистское ханжество. Использование тезиса о несвоевременности применительно к проблеме освобождения того или иного бесправного элемента общества было присуще не только русским либералам или либералам других стран. В Европе можно было встретить даже крайне левых деятелей, которые приводили тот же самый довод против предоставления женщинам избирательных прав, утверждая, что с этим можно подождать до тех пор, пока не будут решены более «важные» вопросы. Это привело в ярость членов Союза равноправия, который в ультимативной форме потребовал гарантий от земских и городских деятелей, что они признают необходимость женских прав в будущем. Монархия и привилегированные слои, напоминали они, всегда призывают бесправных членов общества быть терпеливыми. Письмо было написано в жестком тоне и предупреждало, что если следующее собрание не поддержит идею политического равноправия женщин, то Союз равноправия будет вынужден обратиться за помощью к радикальным партиям рабочего класса. Однако вскоре представительницы Союза выяснили, что у либералов существовали и другие причины откладывать вопрос о женских избирательных правах — страх перед крестьянками-избирательницами, перед пресловутым женским консерватизмом, перед теми последствиями, к которым может привести участие слабого пола в политике. Между тем делегаты следующего съезда городских и земских деятелей, вероятно, спасовав под безжалостным потоком критики равноправок, в конце концов сдались и одобрили проект, предоставлявший активное и пассивное избирательное право лицам обоего пола. В итоге члены Союза равноправия и других феминистских групп примкнули к лагерю либералов, хотя многим из них был не по душе прокисший вкус мужского либерализма[422].

Будучи, несомненно, крупнейшим и самым мощным феминистским объединением, действовавшим в 1905 г., Союз равноправия женщин не был, тем не менее, единственной организацией подобного рода. В апреле 1905 г. Анна Шабанова вывела на орбиту российской политики Взаимноблаготворительное общество. Она призвала членов Общества бороться за то, чтобы женщины могли участвовать в любом национальном собрании, которое могло бы быть созвано правительством и доказывала, что при будущем политическом строе мужчинам нельзя доверить следить за соблюдением женских прав. В течение года она со своими соратницами буквально завалила чиновников петициями, сосредоточившись на властных представительских структурах и игнорируя все партии, объединения и либеральные группы. Почти год Шабанова передавала петиции с требованием равноправия женщин премьер-министру (Витте), Государственному совету, всем министрам, пятидесяти одному губернатору, сорока шести предводителям дворянства, множеству чиновников; послала их в сотни земств и городских дум, в тысячи частных и общественных организаций. Ее запросы касались возможности женщин получить право голоса. Однако все ее усилия оказались тщетными, и Общество, хотя и действовало в духе времени, в течение следующих двух лет осталось на обочине активной суфражистской борьбы[423].

В декабре под руководством Марии Ивановны Покровской (1852-?) в Петербурге возникло третье и последнее феминистское объединение. Как и большинство ее коллег, Покровская была выпускницей женских медицинских курсов, закончив их в 1882 г. Она близко соприкоснулась с проблемой неравенства в отношении детей, неимущих и проституток в ходе своей общественной и врачебной деятельности. В 1904 г. она основала журнал «Женский вестник», посвященный именно этим проблемам. Являясь членом Взаимноблаготворительного общества, Покровская рассматривала тактику Союза равноправия как слишком воинственную, а тактику Взаимноблаготворительного общества как слишком аполитичную. Поэтому на собрании Общества 15 декабря она выдвинула идею создания женской политической партии. Не найдя поддержки среди руководительниц вышеназванных организаций, она с небольшой группой единомышленниц учредила Женскую прогрессивную партию, первое собрание которой состоялось в начале 1905 г. На нем была принята широкая политическая программа: «демократическая конституционная монархия», гражданские права, включая равноправие супругов в финансовых и семейных вопросах; либерализация бракоразводного законодательства; отмена лицензированной государством проституции; реформа трудового законодательства; равные права на землю крестьянок и крестьян; совместное обучение; прекращение милитаризации[424].

Такая широкая программа была негативно воспринята некоторыми «чистыми» феминистками, чья точка зрения еще раньше была выражена Прасковьей Ариан в «Женском вестнике»: «Многими считаются женские интересы слишком узкими, — писала она, — и они желали бы видеть женщин в рядах отстаивающих интересы общечеловеческие, но ими совершенно упускается из виду, что частной борьбой мелких групп за свои потребности, страдания и идеалы общество и человечество приходят к осуществлению общих идеалов». Однако возобладала все же точка зрения Покровской, и Женская прогрессивная партия, как и Союз равноправия, присоединилась, по крайней мере теоретически, к «освободительному» движению. Между тем в отличие от Союза равноправия, который сотрудничал с мужчинами, партия Покровской не допускала их к своей деятельности. «Защитницы единения с мужчинами в борьбе за женские права упускают из виду ту потребность, что во многих резолюциях и проектах будущего переустройства государственной жизни совершенно забыты права женщин», — писала одна из сторонниц Покровской. Сама же Покровская предупреждала членов своей партии, что сотрудничество с мужчинами выгодно только мужчинам. Таким образом, вопрос о совместных действиях обоих полов стал одной из основных проблем русского феминизма[425].

В политическом отношении Женская прогрессивная партия стояла между воинственным Союзом равноправия женщин и консервативным Взаимноблаготворительным обществом. Всегда законопослушная партия отказалась от революции и насилия, избрав тактику быстрого, но мирного улучшения положения женщин законными способами. Кроме того, члены партии гордились широкой постановкой проблем и задач. Сама Покровская исповедовала некую разновидность социализма, представлявшую смесь европейских принципов 1789 г. и русской традиции 1860-х гг., хотя и обращалась с этим «социализмом» так же вольно, как западные феминистки с христианством, и на деле выступала против забастовок. С другой стороны, партия отличалась от своих «буржуазных» сестер на Западе тем, что уделяла пристальное внимание работницам, выступая не только за общую фабричную реформу, но в частности за назначение женщин на должности фабричных инспекторов, десятимесячный оплачиваемый отпуск по беременности, за создание на фабриках возможностей для матерей ухаживать за детьми, а также за равную оплату за равный труд. Женская прогрессивная партия являлась одной из тех российских либеральных групп, чья программа была гораздо более социалистической, нежели у их европейских коллег[426].

В Манифесте от 17 октября царь пообещал наделить правом голоса всех граждан России, и у множества женщин появилась надежда, что они окажутся в их числе. Глубокое разочарование наступило 11 декабря 1905 г., когда правительство объявило, что в выборах в новую Думу не будут принимать участие «лица женского пола». Однако поскольку Манифест предполагал, что Дума будет рассматривать вопрос об изменении избирательной системы, феминистки сконцентрировались на том, чтобы выяснить позиции партий по этой проблеме. Спектр политических партий был широк — от толстовцев и анархистов, с одной стороны, до экстремистских монархических групп — с другой. Пункт о женском политическом равноправии присутствовал в программах лишь трех основных партий: социал-демократов (большевиков и меньшевиков), эсеров и кадетов. Марксистские партии всегда рассматривали женское избирательное право как часть всеобщего избирательного права и никогда — как отдельный вопрос. Однако у эсеров и кадетов первоначально существовали некоторые внутрипартийные разногласия по этому вопросу[427].

Партия эсеров, созданная Гершуни, Виктором Черновым, Брешковской и другими за пять лет до этих событий, рассматривала себя продолжательницей дела народников и враждебно относилась к дискриминации по признаку пола. В 1904 г. Чернов представил первый набросок программы эсеров, который содержал пункт о всеобщем избирательном праве «вне зависимости от пола» как основной социалистический принцип. Однако на съезде крестьянских союзов, на чьи голоса надеялись эсеры, прозвучало несколько оппозиционных мнений. Некоторые настаивали на предоставлении крестьянкам только активного избирательного права. Сторонники же полного равноправия привели множество аргументов в пользу того, что сельские женщины являются компетентными членами деревенского сообщества. На одном из съездов появилось и несколько крестьянок, одетых в красочные национальные костюмы. В конечном итоге крестьянские союзы поддержали партию эсеров в том, чтобы предоставить женщинам политическое равноправие. Это объясняет тот факт, почему трудовики, независимые эсеры или беспартийные социалисты, придерживавшиеся эсеровской программы, стали первыми защитниками женских прав в Государственной думе[428].

Разногласия в партии кадетов по этому вопросу были более серьезными, и включение в программу пункта о женских избирательных правах стало возможным благодаря двум женщинам — Анне Милюковой и Ариадне Тырковой. Милюкова (урожденная Смирнова, 1861–1935) была дочерью ректора Московской Богословской Академии. Ее жажда знаний и стремление избежать участи жены священника привели к семейной драме, напоминающей семейные драмы 1860-х гг. Она поступила на курсы Герье, где изучала историю и где встретила своего будущего мужа — Милюкова. Женским вопросом Анна Милюкова заинтересовалась благодаря кружку болгарских феминисток, с которыми познакомилась в Софии, где преподавал ее муж. На первом съезде кадетской партии к разочарованию мужа и удивлению остальных делегатов она выдвинула идею о женских избирательных правах. Милюков решительно выступил против на том основании, что эта мера отпугнет крестьянских избирателей. По свидетельству Коллонтай, ту же позицию занял и Струве, выдвинув любопытный аргумент о том, что было бы несправедливо наделить правом голоса русских женщин, пока мусульманские законы не признают этого же права за восточными женщинами. Резолюция Милюковой с предложением включить в политическую программу слова «вне зависимости от пола» была принята большинством в два голоса. Также получило одобрение и замечание ее мужа о том, что поддержка идеи о политическом равноправии женщин не является обязательной для членов партии[429].

Тыркова к вопросу о женской эмансипации подошла позднее. Она родилась в Петербурге в 1869 г. в семье новгородских землевладельцев и была кузиной революционерки Софьи Лёшерн фон Герцфельдт. Однако в детстве, несмотря на героические «мечтания» и восхищение жирондистами, она не соблазнилась радикализмом. Не сумев получить образование на женских медицинских курсах, которые к тому времени закрылись, она поступила на Бестужевские курсы. Время ее обучения на курсах совпадает с временем ее первого короткого замужества. Позднее она второй раз выйдет замуж за английского журналиста Гарольда Вильямса. Тыркова всегда прохладно относилась к марксизму, несмотря на то что, по ее свидетельству, все ее близкие подруги по курсам были замужем за марксистами: Лида Давыдова — за Туган-Барановским; Нина Герд — за Струве, Надя Крупская — за Лениным. Благодаря Вильямсу, Струве и князю Шаховскому, Тыркова в конечном итоге увлеклась либерализмом и даже имела неприятности с полицией из-за участия в демонстрациях. Вплоть до 1906 года Тыркова не проявляла никакого интереса к женской проблеме как таковой, потому что считала себя вполне равной мужчинам. Собрание Союза равноправия оставило ее равнодушной, а когда ее приятельница Ольга Волькенштейн фактически потребовала от нее присоединиться к Союзу, она отказалась[430].

Взгляды Тырковой быстро изменились, когда на втором съезде кадетской партии в январе 1906 г. она увидела, что мужчины отнюдь не считают ее и других женщин равными себе. Милюков, пытаясь убрать пункт, вставленный его женой на первом съезде, произнес речь, намекая на этот раз на низкий культурный уровень крестьянок. Он был решительно поддержан представителем от казанских татар, рассказавшим делегатам о том, что женщины-мусульманки не хотят иметь право голоса. Тыркова, которая не прочитала ни одной работы по женскому вопросу за свою жизнь, поднялась и непроизвольно воспроизвела традиционный контраргумент суфражисток[431]. Вслед за ней выступила Милюкова, а затем уважаемый и знаменитый профессор Петражицкий, чья поддержка пункта о женском политическом равноправии обеспечила феминисткам победу. Однако разногласия по данному вопросу продолжали существовать среди кадетов и после роспуска первой Думы. Четыре остальные либеральные партии, хотя и выказывали заинтересованность в правовом и образовательном равноправии полов, тем не менее, не упоминали в своих программах о праве голоса для женщин. Отныне Тыркова начала работать совместно с Милюковой, как представительница феминисток в среде кадетов и как член кадетской партии среди феминисток. В известной степени именно им женское суфражистское движение обязано тем, что среди кадетов было значительное количество его сторонников[432].

Октябристы несомненно выступали против равноправия женщин, хотя в их программе на этот счет ничего не говорилось. Но, когда на одном из их собраний представительница Союза равноправия Зинаида Мирович попросила разрешить ей выступить по вопросу о политическом равноправии женщин, октябристы наотрез отказались. Кроме того, их партия распространила антикадетскую брошюру, в которой обвинила либералов в лицемерном манипулировании женщинами ради своих политических целей. В брошюре говорилось и о существовании психологической пропасти между полами, а также об особой способности женщин и к великой любви и к великой жестокости. По свидетельству Мирович, когда члены партии октябристов сталкивались с данной проблемой в частном порядке, они приводили более рыцарское объяснение: «В Европе этого еще нет». Из семи других умеренно консервативных партий, объединившихся вокруг октябристов, лишь один Союз мирного обновления требовал равенства полов перед законом; остальные три говорили только об улучшении условий труда работниц. И никто из них не упоминал о праве голоса для женщин. Женщины не были членами ни этих, ни еще более правых партий[433].

Программа ультраправого Российского Собрания, чьим девизом было «За Веру, Царя и Отечество», была настолько напичкана похвалами самодержавию, церкви, дворянству и нападками на евреев, что в ней не оставалось места для женщин. То же самое можно сказать и о Русском народническом всесословном союзе. Монархисты-конституциалисты считали избирательное право «абсолютно невозможным» для России. Члены Союза Отечества отказывались верить в то, что русские люди, в том числе и мужчины, имеют хоть какое-то представление о политике, и добавляли, что школы должны учить уважению к семье, церкви, стране и закону. Таковы были позиции российских партий по вопросу о праве голоса для женщин накануне выборов в Думу[434].

Суфражистки были недовольны столь незначительной поддержкой со стороны партий. Вскоре Союз равноправия распался на два направления: просоциалистическое и прокадетское. В разгар революционной борьбы весной и летом 1905 г. он присоединился к «Движению освобождения» и всем оппозиционным партиям. Однако распад национального объединенного фронта осенью сказался и на феминистках. Раскол возник в начале октября. Вопрос о том, поддерживать или нет так называемую булыгинскую Думу с ее ограниченным избирательным правом, разделил феминисток на «бойкотировавших» и «соглашающихся», последние надеялись использовать парламент любого рода для дальнейшего расширения избирательных прав. После того как Манифест 17 октября увеличил количество избирателей, глубокие разногласия обнаружились между сторонницами социалистов и либералов. «Если наш Союз хочет быть союзом жизни и борьбы, если он хочет быть не дамским, а женским, он должен найти средства широко раздвинуть рамки своей работы и идти навстречу женщине-работнице», — говорилось в программе, составленной просоциалистическим крылом. Кроме того, Союз принял резолюцию, запрещавшую его членам присоединяться к тем партиям, которые не выступали за женские избирательные права. До пересмотра в январе 1906 г. программы кадетов союзниками СРЖ могли быть лишь партия эсеров и марксистские группы. После того как кадеты сделали поддержку политических прав женщин обязательным условием членства в партии, многие равноправки с облегчением к ним обратились, в то время как левое крыло Союза избрало партию трудовиков проводником своих идей в Думе. Покровская и Шабанова были еще меньше расположены к тому, чтобы поддерживать социалистов, поэтому их группы примкнули к кадетам как к наименее радикальной профеминистской партии[435].

Таким образом, мучительная проблема была разрешена, и суфражистки решительно вступили в избирательную кампанию, наводнив страну книгами и брошюрами по женскому вопросу. Женщины оказывали кандидатам поддержку — агитировали на предвыборных митингах, организовывали эти митинги, добывали деньги. Как и в предшествующее лето суфражистки и их союзники вновь пошли по пути устной агитации. Часть фабричных работниц, уловив дух времени, появилась на избирательных участках, требуя предоставить им право голоса и мешая ходу голосования. В провинции ряд предприимчивых женщин даже сумели проголосовать вместо мужчин[436].

В день выборов 16 марта 1906 г. московское отделение Союза равноправия опубликовало следующее заявление: «Граждане! Мы, русские женщины, которым пришлось жить в великую эпоху обновления России и не раз свидетельствовать о своей безграничной любви к родине, с особенной остротой чувствуем в эту минуту всю горечь своего бесправия и горячо протестуем против отстранения нас от участия в решении ее судьбы. Мы, женщины, несем также, как и вы, всю ответственность и все наказания за свои проступки, прав же мы лишены. Поэтому мы взываем к вашей совести и чести и не просим, а требуем признания за нами равных с вами гражданские и политические прав»[437]. Данная цитата показательна с нескольких точек зрения. Она повторяет, но только в атмосфере всеобщего неистовства и массовых ожиданий, то, что за 50 лет до этого говорили госпожа Дестунис и другие русские женщины накануне освобождения крестьян, а также выражает те чувства, которые за два или три поколения до этого дали первый мощный толчок феминисткам практически во всей Европе: боязнь остаться позади, стремление держаться на волне «великих событий», а также настойчивое желание «играть роль» в обществе и попасть на борт стоящего под парами корабля государственности. Менее очевидной, но достаточно слышимой в хоре высокомерных требовательных голосов, была тема лояльности в обмен на политические права, которая вскоре станет ведущей — и громко разыгранной — в патриотизме феминисток во время Первой мировой войны.

После выборов феминистки продолжали работать в агитационной комиссии Союза равноправия, которая, если не по целям, то по своим методам, напоминает деятельность женотделов постреволюционной России. Комиссия разрабатывала обращения к общественным лидерам, думским депутатам и партийным чиновникам; она заручалась поддержкой деятелей литературы и культуры; пыталась всех убедить, что женское политическое равноправие — одна из насущных проблем времени. Союз равноправия использовал не только силу печатного слова. В столице его членами были созданы четыре женских политических клуба, один из которых стал местом встречи феминисток, работниц, членов профсоюзов и политиков-социалистов. Но еще большее впечатление производит их агитация среди крестьянок. Ни народники, ни кто-либо еще из ездивших по деревням в те годы, не имели такого количества контактов с крестьянками. Теперь из города приехали феминистки, чтобы убедить крестьян оказать поддержку идее равноправия их и их жен. К их удивлению результаты оказались удачными. Из Тамбовской, Тульской, Ярославской и Тверской губерний пошли письма о том, что крестьянки настаивают на равном политическом представительстве[438].

Некоторые феминистки буквально оккупировали Думу, внеся в нее праздничную атмосферу, и вели себя так, как будто Таврический дворец был их собственностью, по крайней мере если верить Тырковой, которая, будучи думским репортером, ощущала некоторое свое превосходство. Откровенно враждебно настроенный по отношению к феминисткам Бернард Паре вспоминал, как однажды по вестибюлю «прошлись суфражистки, коротко подстриженные дамы в очках, большинство из которых выглядели весьма тщедушно». Одна из них оттеснив к стене депутата от крестьян Тамбовской губернии, допрашивала его насчет их позиции по вопросу женского права голоса. «Дайте нам немного времени, — просил он, — мы сами только что попали сюда, и когда мы станем на ноги, то дадим вам некоторые права». «Дадите? — возмущенно переспросила дама, — мы собираемся взять их». Тогда крестьянин обнаружил способность к глубоким размышлениям и ответил (по свидетельству Паре, «доброжелательно»): «Послушайте, позвольте дать вам совет. Выходите замуж, у вас появится муж, он за вами присмотрит». Дама была настолько взбешена, что не смогла вымолвить ни слова[439].

Как только надежды на законопроект о женских избирательных правах стали таять, феминистки на собрании членов Союза равноправия, Женской Прогрессивной Партии и Взаимноблаготворительного общества приняли решение об объединении своих усилий. Однако на собрании, состоявшемся в мае 1906 г., дело не обошлось без ссор. Покровская предложила наказать кадетов и выйти из партии, если последняя не выдвинет законопроект о праве голоса для женщин. Фон Рутцен, номинальная руководительница Союза равноправия, оказывала кадетам решительную поддержку. Социалистки всю проблему подняли на смех, крича: «Мы не нуждаемся в бумажных резолюциях». Феминистки и некоторые симпатизировавшие им социалистки были вынуждены защищать сам феминизм «от ухмылок и гогота» социал-демократок и в то же время пытались отклонить предложение «ограниченных феминисток», которые хотели отказаться от общей борьбы в пользу чисто женского вопроса[440].

Что же в это время происходило в Думе? Первым на повестке дня нового парламента стоял вопрос об ответе на тронную речь царя. Разработанный в комитете, состоявшем из кадетов. Он касался отмены устаревших привилегий и о равенстве всех перед законом. Когда 2 мая законопроект был официально представлен Думе, член партии трудовиков Рыжков предложил включить в него требование женских политических прав. «Мы забыли, — сказал он, — что сын рабыни не может быть гражданином». Его поддержали шесть трудовиков и один кадет. Однако трое других членов кадетской партии выступили против, на том основании, что Дума не может знать, все или не все русские в действительности хотят дать женщинам избирательные права. Независимый депутат от крестьян Кругликов выразился более прямо: «Женщинам у нас не до избирательного права, женщины у нас для того, чтобы смотреть за хозяйством, чтобы смотреть за детьми и за печкой». Предложение было отклонено. Ответ был доработан в комитете, который внес в него следующую фразу: «Отмена неравноправия и всех привилегий, вне зависимости от класса, национальности, вероисповедания и пола». Однако даже эта формулировка вызвала протест у кадетского депутата из Минска, но все-таки ответ с пересмотренным положением был принят[441].

15 мая группа из 111 депутатов подписала декларацию об уравнении в правах крестьян, национальных меньшинств, непривилегированных сословий и женщин. Известный юрист польского происхождения Лев Петражицкий, ревностный сторонник равноправия полов, возглавил подкомитет по правам женщин, решительную поддержку которому оказывали члены Союза равноправия и Взаимноблаготворительного общества. Во время июньских дебатов по этой проблеме Петражицкий выступил со своей знаменитой речью о гражданском, экономическом, образовательном и политическом равноправии женщин. Его основными оппонентами были правые депутаты — граф Гейден от октябристов, который выступал против по «практическим» соображениям, и Максим Ковалевский, выдающийся ученый, не нашедший лучшего аргумента, чем заявить, что если женщины будут настаивать на равноправии, то Россия призовет их в армию. Фигляр Кругликов, чьи предыдущие высказывания возмутили самарских крестьянок, написавших резкое письмо в Думу, повеселил всех депутатов доморощенной остротой: «Вы знаете, крестьяне живут по Божьим законам, — сказал он, — а Господь сделал Еву помощницей Адаму, но не ровней ему. И Павел говорил „Да убоится жена мужа своего“ (Смех и аплодисменты)». Проект Петражицкого был отправлен в комитет на доработку. Месяц спустя Союз равноправия представил ему тщательно разработанный законодательный проект. Однако еще через два дня Думу распустили[442].

В течение следующих семи месяцев суфражистки выжидали, а затем вновь повторили попытку предыдущего года. После выборов во вторую Думу в феврале 1907 года Союз равноправия развернул активную работу среди кадетов, трудовиков, социал-демократов, эсеров и даже мусульман, на чью фракцию равноправки также пытались воздействовать. «Святое дело» обещали поддержать кадеты, трудовики, эсеры (которые бойкотировали первую Думу) и некоторые мусульмане, выступавшие за наделение правом голоса женщин иной веры. Социал-демократы проявили безразличие. «Женский вопрос, — сказал большевик Алексинский, — разрешится только с окончательной победой пролетариата».

Как и их зарубежные сестры, русские феминистки искренне верили в силу петиций и потратили огромное количество усилий на сбор подписей. Они значительно преуспели как в количестве подписей, так и в разнообразии подписавшихся. Петиции распространялись в печати и доходили до тысяч женщин и мужчин. Молодые крестьянки собирали подписи в деревнях; один петербургский извозчик заполнил огромный лист подписями, собранными им на постоялом дворе; другой рабочий получил подписи 84 прачек. В целом петиция, представленная трудовикам, содержала 26 000 подписей. Однако Думу вновь распустили прежде, чем петиция смогла пройти обсуждение[443].

Что касается конкретных результатов, то революция 1905–1907 гг. дала русской женщине крайне мало, за исключением роста самосознания и опыта организаторской деятельности. «Ее правовое положение не изменилось ни на йоту», — отметила Анна Шабанова. «Она не была признана гражданином и не получила человеческих прав, но осталась как старуха у разбитого корыта, в то время как золотая рыбка исчезла в глубине синего моря»[444]. Намек на чудесную золотую рыбку из сказки Пушкина не был простым поэтическим сравнением. В следующей Думе было крайне мало сторонников феминизма; а многие поборники политического равноправия женщин утратили к нему интерес, после того как на Россию опустился покров политической реакции. Потерпев неудачу, суфражистки впали в мрачную риторику. Суфражистское движение больше никогда не достигло такого уровня развития как в этот период. Новый подъем начался в 1917 г., но тогда было уже слишком поздно.

Три основные суфражистские организации продолжали существовать и после того как в конце 1907 г. суфражистское движение пошло на убыль. Однако в следующем году самое крупное и наиболее активное объединение — Союз равноправия женщин — потерпело крах, приведя все движение в состояние упадка. В известной мере это произошло вследствие официальных гонений, нападок со стороны социал-демократов, а также из-за отсутствия руководства и единства. Разногласия внутри организации существовали с самого начала ее существования, но в пылу революционной эйфории не были явными и серьезно не анализировались лидерами. В самом движении можно выделить по крайней мере шесть различных подходов к проблеме женской эмансипации, включая и две взаимно противоположные позиции социалистов, которые мы рассмотрим несколько ниже. Четыре позиции, расколовшие Союз равноправия, можно объединить в две группы: одна выступала за классовое сотрудничество, а другая — за сотрудничество мужчин и женщин.

Кадетки Милюкова и Тыркова, которые выступали за сотрудничество в обоих направлениях, посвятили себя партийной деятельности. Первая работала в кадетских партийных клубах, вторая была членом центрального комитета партии кадетов и руководила бюро печати. Несмотря на то что обе они уделяли много времени и сил женскому вопросу, они считали, что он может быть решен только лишь в либеральной России, ведомой кадетами. Другой женщиной, близкой к кадетским кругам, и придерживавшейся сходных взглядов, была Екатерина Кускова. Ее политическую ориентацию невозможно определить, если только не удовлетвориться несколько расплывчатым понятием «демократка». За время своей политической карьеры она была народницей, общественницей, боровшейся с голодом, сторонницей марксизма (пользовавшейся дурной славой в среде большевиков как автор хорошо известного «Кредо»), сторонницей свободной любви и кадеткой (кроме того, ее имя ассоциировалось с масонами). Интерес к феминизму появился у нее в революционные годы, хотя ее высказывания на эту тему не отличались ни оригинальностью, ни чрезмерной пылкостью. Будучи в типично русской манере и социалисткой и либералкой одновременно, Кускова получала гораздо большее удовлетворение от участия в кооперативном движении, нежели в собственно женском. Эти три политически одаренные и влиятельные женщины остались на обочине суфражистского движения[445].

Внутри самого Союза равноправия стала преобладать либеральная, то есть общедемократическая тенденция, несмотря на то что его руководительницы настаивали на более специфичном феминистском подходе, чем тот, который предлагался кадетками. Основательница и президент Союза Л. Н. фон Рутцен[446] (жена высокопоставленного петербургского чиновника) была верной сторонницей кадетов, однако отдала все свои силы Союзу и клубу, созданному для повышения уровня самосознания мужчин и женщин. Мария Чехова, учительница и редактор журнала «Союз женщин», в первой передовице журнала отразила обе феминистские точки зрения — «журнал посвящен вопросам, связанным с борьбой за равноправие женщины и, главным образом, за ее избирательные права, как первый необходимый шаг на пути ее освобождения». Самой последовательной суфражистской была Зинаида Мирович (1869–1913), московская переводчица и литературный критик, которая ввела Союз в Международный женский суфражистский альянс (МЖСА). Данный орган, искусно управляемый двумя осторожными лидерами, Кэрри Чепмэн Кэтт из США и Милисент Фосетт из Англии, был создан в 1902 году в Америке и основывался на том принципе, «что голосование является единственным законным и неизменным способом защиты права на „жизнь, свободу и стремления к счастью“, провозглашенного Американской Декларацией Независимости неотъемлемым правом и принятого всеми цивилизованными нациями». В 1904 г. в Берлине состоялся первый конгресс МЖСА; в 1905 г. приглашение присоединиться к Альянсу получил Российский Союз равноправия; а в 1906 г. русская делегация впервые появилась на третьем конгрессе в Копенгагене. Делегацию возглавила Мирович, которая ошеломила участников конгресса рассказом о недавних революционных событиях в России. Несмотря на то что Альянс был гораздо решительнее МЖС, тем не менее в 1906 г. он составлял правое крыло мирового суфражистского движения и оставался в стороне от движения за всеобщее избирательное право, а также от воинствующих «суфражеток» и от организованного движения рабочего класса. На таких же позициях в русском феминистском движении стояла сама Мирович и ее сторонницы[447].

Менее типичной, но не менее интересной точки зрения придерживалась Анна Кальманович — одна из наиболее активных публицисток Союза. В отличие от своих соратниц, которые обычно скрывали свою неприязнь к социал-демократам, Кальманович открыто выступала против социалистов, нападая на двусмысленность их позиции и отсутствие ясности в отношении прав женщин как в российской, так и западной социал-демократии. К тому же, она была довольно враждебно настроена по отношению к мужчинам, поэтому ее быстро обвинили в мужененавистничестве, хотя она всегда это отрицала. Кальманович была одной из немногих участниц движения, которая несла звание «феминистка» осознано и с гордостью, считая женщин историческими носительницами «мира, гуманизма и культуры». Ее выводили из себя те политики и поддерживавшие их женщины, которые настоятельно советовали женщинам подождать с их проблемами или же заняться каким-нибудь «большим» делом. Когда английские суфражистки, возглавляемые семьей Панкхерст, стали использовать насильственные методы борьбы, еще неизвестные европейскому женскому движению, Кальманович была одной из немногих русских феминисток, которая выразила им свою симпатию. Она отличалась от своих соратниц воинственностью и верой в то, что сотрудничество между мужчинами и женщинами означает всего лишь кооптацию[448].

Левое крыло Союза равноправия составляли те, кого можно было бы назвать (но без ленинской иронии) «социальными феминистками», дабы отличить их от соратниц по Союзу равноправия и в целом от социал-демократок. Типичными представительницами этого крыла были Любовь Гуревич и вездесущая эсерка и публицистка Ольга Волькенштейн. Последняя, будучи ревностной феминисткой, выступала с резкой критикой «более или менее состоятельных дам» Взаимноблаготворительного общества, но, кроме того, на конгрессе МЖСА 1906 г. она жаловалась на крайне «буржуазный» характер самого Союза. Ее работы носили прорабочую направленность и отражали ее приверженность идее всеобщего, а не только женского избирательного права. Гуревич открыто придерживалась марксистских взглядов, хотя очевидно не была партийной активисткой. Она пыталась воздействовать на членов левых партий, составляла списки книг по женскому вопросу, изобиловавшие работами Бебеля, Каутского, Цеткин, Крупской, и старалась организовать работниц. Как и Волькенштейн и многие другие, она действовала в рамках женского движения[449].

По иронии судьбы именно социальные феминистки вызвали наиболее сильные нападки со стороны социал-демократов. Коллонтай и другие развернули мощную кампанию против их попыток привлечь работниц к участию в женском движении и пытались внушить работницам, что их «естественное» место — в социал-демократических профсоюзах и партиях. С самого начала суфражистского движения агитаторши от социал-демократов появлялись на феминистских митингах для того, чтобы дискутировать с ораторами. Так, в прениях на учредительной сессии Союза равноправия женщин после враждебного выпада Коллонтай, в ее адрес прозвучал выкрик разгневанной феминистки: «Удавить тебя мало!». Социал-демократки досаждали Союзу вплоть до Всероссийского женского съезда 1908 г., после чего необходимость в этом отпала. Нападки со стороны левых приводили в замешательство социальных феминисток, которые стремились поддерживать товарищеские отношения с социалистическими партиями, а также усиливали политические разногласия между ними и членами Союза, не придерживавшимися социалистических взглядов. Но хуже всего было то, что это снижало шансы на успех их работы и рост влияния в среде работниц[450].

Однако еще больший вред принесли нападки со стороны правых. Волна политической реакции вызвала к жизни наиболее одиозные мнения относительно женских избирательных прав. Толстой, чье враждебное отношение к правительству прошло, сокрушался по поводу попытки подчинить женщин порочности и лживости парламентского правления. Противник социалистов Кузьмин, используя старые доводы 1860-х гг., связал движение за женские права с триумфальным шествием порока. Газета октябристов «Голос Москвы» обвиняла суфражисток в бесполезной болтовне и трате сил. Женщины, помощницы «Союза русских народов», развернули в провинции активную кампанию против женского равноправия. Дабы подлить масла в огонь, один негодующий писатель заявил, что все депутаты занимались лишь одним аспектом женского вопроса — бегали по думским канцеляриям, ухлестывая за стенографистками. Но значительно больший ущерб наносили действия правительства. Так, в 1907 г. полиция запретила Мирович читать лекции об английских суфражистках, опасаясь всплеска интереса к этой теме; другое выступление было отменено властями на том основании, что в нем содержались такие подстрекательские слова, как «пропаганда»; также был случай, когда мужа уволили с работы из-за того, что его жена была членом Союза равноправия. Таким образом, к 1908 г. у суфражисток практически отсутствовали возможности провести легальный митинг или как-нибудь по-другому обратиться к аудитории[451].

Обескровленный Союз равноправия женщин вскоре перестал существовать. Неорганизованность, разногласия среди лидеров, соперничество с социал-демократами, правительственные преследования — всех этих проблем оказалось слишком много для первого крупного русского суфражистского объединения. Уже в 1906 г. количество членов с 8 000 снизилось до 800, а петербургское ядро сократилось до небольшой группы. К тому времени, когда Чехова основала свой журнал (1907), большинство старых участниц уже покинули организацию. Смерть журнала наступила гораздо позже, чем сам Союз перестал существовать. В 1908 г. были свернуты или закрыты полицией все провинциальные отделения, и в течение года организация просто-напросто исчезла, хотя ее название еще некоторое время фигурировало в прессе[452].

Две другие суфражистские организации сумели пережить ураган реакции. Женская прогрессивная партия в значительной степени была организацией одной женщины — Покровской, которая скромно жила за счет врачебной практики в двухкомнатной квартире, где и редактировала журнал «Женский вестник». Действующим органом партии был Женский клуб, объединявший небольшую группу женщин, которые считали важнейшим делом дискуссии по различным аспектам женского вопроса. Коллонтай, которая однажды побывала в нем, пришла к выводу, что по своей буржуазности клуб превосходил все другие феминистские организации. Тем не менее Покровская иногда демонстрировала свое почитание рабочего класса, например, ее небольшой рассказ «Пролетарка» вряд ли можно отличить от опусов Крупской и Коллонтай. Кроме того, Покровская, как и ее подруга Ариан (которая однажды назвала Милюкова и его соратников «маленькими робеспьерами, дантонами и мирабо» за то, что они выступали против политических прав женщин), продолжала питать сильную неприязнь к кадетам и выразила это в небольшом нравоучительном рассказе «Кадетка». Основные нападки Покровской, хотя и не такие яростные, как у Кальманович, были направлены против мужчин, что было следствием многолетней борьбы Покровской с проституцией, ее клиентами и покровителями. «Феминизм» Покровской касался скорее сексуальных, нежели политических, вопросов не оставляя места для классовой борьбы. «Феминистской следует называть всякую женщину, — писала она, — стремящуюся к равноправию, будет ли она помещица или крестьянка, фабрикантша или работница, привилегированная или непривилегированная. Для феминизма нет классов, состояний и образования. Это — идея, равняющая всех». В соответствии с этим тезисом после спада революционной волны Женская партия сузила свою первоначальную программу и сосредоточилась на чисто женских проблемах. Партия существовала вплоть до 1917 г., но мало что сделала для получения женщинами права голоса[453].

Мощные акции Союза равноправия в 1905–1907 гг. затмили суфражистскую деятельность Взаимноблаготворительного общества. Тем не менее, их работа в этом направлении велась постоянно, хотя и не столь громогласно. Будет достаточно одного примера их риторики: «Русская женщина, — гласила их петиция в первую Думу, — во всех областях труда и забот в деле развития и роста родины участвует наравне с мужчиной: в труде крестьянском, земледельческом, в работе фабричной, промышленной, на поприще науки, литературы и искусства, на службе в правительственных, общественных и частных учреждениях, в высоком служении врача и учительницы, в несении великих обязанностей воспитания будущих граждан. Она платит налоги и подати наравне с мужчиной и одинаково ответствует перед обязательным для всех граждан законом». Подобные настроения перешли в следующую Думу. Однако, как и другие организации, к 1908 г. Общество пришло в упадок и было вынуждено свернуть свою деятельность. Но по иронии судьбы в конце этого же года, когда суфражистское движение находилось уже в руинах, Взаимноблаготворительное общество выступило в качестве организатора того, что обещало дать толчок национальному возрождению и объединению всего женского движения в России — Первого Всероссийского женского съезда 1908 года[454].

Попытки организовать женский съезд в России предпринимались еще за три года до начала суфражистского движения. Шабанова, желая объединить работу разрозненных феминистских организаций, в 1902 г. уже получила разрешение от министра внутренних дел Плеве. Вплоть до июня 1905 г. проведение съезда постоянно откладывалось из-за бюрократических проволочек и частой смены министров. Однако к тому времени новый министр Трепов, испуганный общенациональным революционным взрывом, отменил это решение. После того как стихли революционные волнения, Взаимноблаготворительное женское общество (единственная группа, имевшая, по свидетельству Кальманович, достаточные связи в правительстве) продолжило путь к достижению своей цели. Некоторые разногласия возникли по вопросу о масштабе съезда и его программе. Ряд лидеров хотели избежать «агитационных дел» и предложили ограничиться либо «конкретными проблемами», например алкоголизмом, либо широкими общественными вопросами. Другие стремились рассмотреть актуальную тему женских политических прав. Окончательный порядок работы съезда был традиционен: доклады, дискуссии и резолюции по обширному кругу проблем, касавшихся женщин. Реклама и все подготовительные мероприятия были тщательно продуманы; о грядущем съезде судачили даже петербургские извозчики и прислуга. Кроме лидеров феминисток, ряда мужчин — чиновников, профессоров и политиков, симпатизировавших женской эмансипации, — было приглашено 1053 гостей. Первый Всероссийский съезд женщин был официально открыт Шабановой 10 декабря 1908 г. в богато украшенном Александровском зале петербургской городской Думы[455].

К счастью, у нас имеется беспристрастное наблюдение, сделанное репортером «Современного мира» А. Ерманским. На первый взгляд, пишет он, огромная толпа женщин в зале казалась вполне однородной, но при более близком рассмотрении можно было выделить три различных слоя: организаторы, работницы и все остальные. Организаторы, комфортно разместившиеся на возвышении, составляли, по его словам, «блестящую свиту» во главе с Шабановой, Философовой и другими солидными, хорошо одетыми дамами — «патронессами». Ироничное описание Ерманского подтверждает и сохранившаяся фотография оргкомитета съезда. Организаторы подробно остановились на теме женской солидарности и легальной деятельности. Им помогали руководительницы уже не существовавшего Союза равноправия — Мирович, Кальманович и фон Рутцен, оказывавшие содействие в организации съезда, и вторившие консервативным взглядам организаторов[456].

В самом конце зала около сорока бедно одетых фабричных работниц с благоговейным трепетом рассматривали незнакомую обстановку и робко перешептывались. Это были женщины из «рабочей делегации»[457]. Между двумя этими группами сидел основной состав съезда — около 600 представительниц женской интеллигенции, значительная часть из которых были врачами. От работниц, отмечал Ерманский, они отличались своей профессиональной манерой держать себя, а от организаторов — строгой одеждой. Однако кроме этого свидетельства очевидца мы располагаем и другими документами. В соответствии с анкетой, заполненной одной третьей присутствовавших, типичная делегатка съезда представляла собой жительницу Петербурга (58 %), средних (от 30 до 50) лет (60 %), замужем, получившую образование, по крайней мере среднее (84 %, включая 30 % с университетским образованием). Из них работали 58 %, 75 % имели специальность, а 63 % безработных являлись женами работавших мужчин (остальные были замужем за офицерами, помещиками и представителями некоторых других социальных групп).

Безусловно из столь незначительных данных невозможно вывести какие-либо общие умозаключения, но становится ясно, что русские феминистки в основной своей массе принадлежали к «среднему классу» и в подавляющем большинстве случаев имели специальность. Еще меньше мы знаем о мировоззрении и политических пристрастиях делегаток съезда. Но мы можем сделать выводы о взглядах съездовского большинства на том основании, что для выражения с трибуны их интересов была избрана Вера Белоконская, представляющая социальные взгляды среднего слоя съезда. Бывшая народница, побывавшая в сибирской ссылке, она вышла замуж за известного земского публициста И. П. Белоконского и увлеклась столь популярной в 1890-е гг. «гражданской работой»: образование, благотворительность и помощь женщинам. К началу работы съезда Белоконская, заслужившая репутацию феминистки, являла собой живой пример того, как многим обязаны «хождению в народ» и «малые дела» 1890-х гг., и феминизм местного масштаба. По мнению одного наблюдателя, Белоконская выражала общий дух «демократических феминисток», занимавших промежуточное положение между «дамами-патронессами» и необразованными фабричными работницами[458].

Большинство докладов были сделаны по существу и прочитаны без каких-либо инцидентов. Но всякий раз, когда трибуну занимали работницы-делегатки и их оппонентки из оргкомитета, возникали трения. Работницы акцентировали внимание на экономических проблемах и классовых интересах, отвергая феминизм как бесполезную вещь; им возражали Мирович, фон Рутцен и другие, предлагавшие принять резолюцию о равном с мужчинами праве голоса. Обе стороны вели себя не очень учтиво — топали ногами и перебивали друг друга. Решительную антисоциалистическую позицию заняла Кальманович, которая нападала на все партии и на лидеров II Интернационала за то, что те не оказывали поддержку идее женских политических прав. Ссылаясь на Бебеля, она утверждала, что борьба за социализм не исключает движения за женские права (хотя сама она считала, что им должны руководить представительницы буржуазии, у которых есть на это свободное время и средства). Язвительный тон ее речи, равно как и бескомпромиссные утверждения, вызвали недовольство не только у работниц, но и у Тырковой, которая обвинила Кальманович в желании разделить мир на два оппозиционных лагеря — мужчин и женщин[459].

Ряд нападок на «буржуазных» феминисток предприняла и лидер рабочей делегации — Александра Коллонтай. Ее доклад, который из-за отсутствия Коллонтай зачитала Волкова, представлял собой полную противоположность докладу Кальманович: не может быть никакого отдельного женского вопроса до тех пор, пока не будет решена принявшая столь угрожающие размеры «всеобщая социальная проблема». Пока среди женщин существуют острые классовые противоречия, не должно быть и речи ни о каком общем женском движении. Работницы не имеют ничего общего с буржуазными феминистками, их место — в партии пролетариата. Пока феминистки строят приюты, растет уровень проституции. И так далее. Доклад завершился представлением основных пунктов программы социал-демократической партии, касавшихся женщин. Если верить советским оценкам, доклад был воспринят аплодисментами со стороны рабочей делегации и топаньем ног и выкриками «Мы не хотим слушать! Убирайся!» со стороны так называемых буржуазных делегаток. Полицейский чиновник, чье присутствие в зале оговаривалось законом, был потрясен взрывом эмоций женщин из общества[460].

Рабочая группа проголосовала за резолюцию, утверждавшую бессмысленность самостоятельного женского движения, о котором мечтали Философова и ее сторонницы. Большинство членов политической комиссии согласились с позицией работниц и поддержали их предложение. Однако оргкомитет, настояв на своем праве подготавливать политические резолюции для съезда, вручил Тырковой иную резолюцию, которую она навязала съезду, предприняв, по словам Ерманского «кадетско-кавалерийскую атаку». После этого разгневанная делегация работниц покинула съезд. Некоторые феминистки, в том числе и Покровская, также были поражены абсолютно недемократической тактикой организаторов. Окончательная политическая резолюция, принятая (без обсуждения) на съезде, призывала к равенству женщин в культуре, жизни и политике, и провозглашала, что в конечном итоге доступ к подобному равноправию станет возможен лишь при демократии и всеобщем избирательном праве. Другие резолюции касались расширения женских прав и возможностей в социальной и экономической сферах, образовании и т. д.; призывали к упразднению государственного контроля за проституцией, запрету торговли алкоголем, а также предлагали программу совершенствования бракоразводного законодательства. Парламентская тактика организаторов восторжествовала над социалистами. Однако на деле победа не означала успеха — после ожесточенной полемики на съезде единство русских женщин, и даже русских феминисток, осталось столь же неустойчивым, как и раньше[461].

Отклики на съезд были самыми различными. Представитель правых сил Пуришкевич довел престарелую Философову до слез тем, что в своем письме сравнил ее съезд с борделем. Она опубликовала это письмо, чем шокировала общество и вызвала небольшой скандал. Октябристы осудили Пуришкевича, трудовики предложили ему обследоваться у психиатра, а одна женщина из Мариуполя попыталась вызвать его на дуэль. За это оскорбление он был судим и оштрафован. Хотя пресса в этом вопросе и заняла сторону Философовой, сам съезд часто подвергался осуждению. Один из думских депутатов от крестьян критиковал его за практически полное игнорирование интересов крестьянок и самовосхваления на банкете. С точки зрения Кусковой, съезд был слишком общим, слишком абстрактным, слишком тривиальным и ориентированным в основном на независимых в финансовом отношении женщин. Незначительное внимание было уделено проблеме проституции, хотя делегатки нашли время для того, чтобы заслушать доклад о достоинствах эсперанто. По мнению Ерманского, женщины показали себя равными мужчинам в профессиональной организации съезда, но отнюдь не в политической зрелости — хотя трудно представить себе мужчин, которые смогли бы достичь единства в условиях столь пестрого в политическом отношении собрания. В любом случае, съезд стал не предвестником политической весны для женского движения, а скорее последней, неудачной попыткой его объединения, столь желанного для демократических кругов 1905–1907 годов[462].

Впечатляющая организация съезда женщин 1908 г. не смогла предотвратить упадка самого феминистского движения. Делегатки возвратились домой полные сил для новых свершений, а такие ораторы, как Тыркова, отправились в странствие по провинции, дабы донести весть о сплоченности и солидарности женщин, но многие губернаторы не разрешали организовывать митинги на местах и даже запретили феминистским эмиссарам появляться на публике. В тех местах, где Тыркова имела возможность общаться с аудиторией, она встречала симпатию и заинтересованность со стороны слушательниц, но зачастую ее речи прерывались выкриками мужчин. В Симферополе дамы высшего класса создали группу по борьбе с феминистской пропагандой, а Союз русских женщин, финансировавшийся императрицей, добивался разрешения на проведение съезда «чисто русских женщин», который явился бы альтернативой феминистскому съезду. К весне 1909 г. негативная реакция на женское движение наблюдалась среди широких масс, рядовых чиновников и земских деятелей, нападкам подвергались и мужья феминисток, симпатизировавшие женскому делу. Робость многих женщин, граничившая со страхом, привела к снижению активной деятельности. В истории русского феминизма 1909 г. стал временем крайнего упадка[463].

В следующие два года феминистки возобновили свою деятельность, выразившуюся в создании нового журнала и новой организации. Журнал «Женское дело» был дамским иллюстрированным еженедельником, однако он помог заполнить пробел, возникший после прекращения публикации «Союза женщин»[464]. Новая организация — Российская лига равноправия женщин — имела краткую и ничем непримечательную предысторию. Она была зарегистрирована в начале 1907 г., но оставалась бездеятельной. В 1910 г. в результате неудовлетворенности консервативных равноправок воинственными и социалистическими настроениями левого крыла, уже не существующего Союза равноправия женщин, и в процессе организационного оформления правого крыла организация была воскрешена к жизни. Провозглашая возрождение Лиги, ее секретарь Мария Чехова объяснила, что недавний съезд женщин сформулировал две основные задачи женского движения в России: во-первых, объединение женских благотворительных, образовательных и культурных организаций в Национальный совет, что было поручено Взаимноблаготворительному обществу; во-вторых, борьба за женские политические права, которая стала первоочередной задачей новой Лиги. Свою деятельность Лига начала в конце 1909 г. Ее президентом была решительная, тридцатипятилетняя петербургская женщина-врач Поликсена Шишкина-Явейн, которая возглавляла организацию вплоть до революции 1917 года[465].

Несмотря на то, что Лига равноправия женщин была крупнейшей (по крайней мере до 1917 г.) феминистской организацией в России, ее численность по самым оптимистическим подсчетам не превышала тысячи членов, что составляло одну десятую часть бывшего Союза равноправия женщин. Лига пополнилась представительницами и других феминистских организаций: Мирович, Кальманович, Чеховой, фон Рутцен, Волькенштейн, Тырковой и Милюковой. Новым был лишь состав руководительниц, состоявший главным образом из никому до этого неизвестных жен, вдов и дочерей высокопоставленных чиновников, офицеров и помещиков; изменилась также и тактика. Гигантские митинги, длинные петиции, разветвленная сеть филиалов, то есть все то, что в удачные годы составляло предмет гордости Союза, было чуждо Лиге, которая ограничилась проведением обычных собраний, спокойным, но настойчивым лоббированием в Думе. Будучи скромнее по размеру и умеренней в тактике, Лига тем не менее была сильнее Союза в организационном отношении. В первом уставе 1911 г. в качестве особого условия оговаривалось, что по крайней мере четверо из учредителей Лиги должны заседать во всех последующих исполнительных советах. Хотя впоследствии это положение было отменено, как противоречащее демократическим принципам, оно на первых порах способствовало сохранению административной целостности Лиги. Более четким был и порядок финансирования: кроме ежегодного сбора в размере одного рубля, существовал членский взнос в 10 рублей, а дополнительный доход извлекался из платы за пожизненное членство, личных пожертвований, благотворительных ярмарок, концертов и спектаклей, а также вкладов в недвижимость. Что касается местных отделений, то они не были финансово независимыми[466].

В 1910 г. в Москве появилось еще одно феминистское объединение национальной значения — Московское отделение Лиги равноправия женщин, которое, несмотря на название, действовало независимо от петербургской организации. Как в случае с Петербургской Лигой, в Московское отделение вошли некоторые члены бывшего Союза равноправия и возглавлялось оно женщинами-врачами. Члены московской Лиги также чрезмерно увлекалось такими малозначительными делами, как отдание дани памяти Сергею Муромцеву или Льву Толстому или же проведением мероприятий по поводу пятнадцатилетия женского образования в России. Подобная погруженность в прошлое свидетельствовала об отсутствии энтузиазма. Кроме того, московская организация была ослаблена из-за столкновения между Мирович (членом обеих лиг) и прежним президентом Московского отделения Марией Райх, произошедшего в 1911 г. на стокгольмском конгрессе МЖСА. Руководительницы Московского отделения заняли сторону Райх, и Мирович со своими сторонницами вышла из организации. Спустя два года она умерла. Несмотря на то, что инцидент по своей сути был достаточно обычен, он был раздут прессой и способствовал дискредитации некоторых феминисток и возникновению напряженности между Москвой и Санкт-Петербургом, поддерживавшим Мирович[467].

Ставшая ведущей суфражистской группой в дореволюционной России, петербургская Лига своей умеренностью привлекла к себе Взаимноблаготворительное общество, а тактичностью — Женскую прогрессивную партию. Под эгидой Лиги были проведены совместные заседания. Основная цель Лиги заключалась в оказании воздействия на Думу с тем, чтобы она приняла законы в пользу женщин. Руководительницы Лиги проводили политику лоббирования среди симпатизировавших суфражизму депутатов, которые часто выступали на собраниях Лиги и чьи портреты украшали штаб-квартиру петербургской Лиги[468].

Среди множества законодательных проектов, касавшихся женских прав, которые лоббировала Лига, основным был законопроект о политическом равноправии. В 1912 г. Лига представила в Третью думу петицию с просьбой пересмотреть закон о выборах и добавить в него следующие слова: «Лица женского пола пользуются правом избирать и быть избранными в Государственную думу на тех же условиях, что и мужчины». Аргументы в пользу этого были традиционными — женщины уже продемонстрировали свою пригодность во всех сферах социальной жизни и поэтому определенные социальные проблемы (например алкоголизм, проституция, защита детей) быстрее найдут свое решение в руках тонко чувствующих и талантливых женщин; кроме того, женщины будут выступать против милитаризма и смогут улучшить отношения с другими государствами. Петиция была представлена трудовику А. А. Булату, который разработал на ее основе законопроект, подписанный 40 депутатами (18 кадетами, 11 трудовиками, 4 членами партии прогрессистов, 4 независимыми депутатами, 2 октябристами и 1 социал-демократом — большевиком Петровским). При первом же чтении законопроекта консерваторы встали в оппозицию. Затем законопроект был передан в комитет, где он и пролежал несколько месяцев вплоть до роспуска III Думы[469].

Однако прежде чем это случилось, проект Булата стал предметом интересной дискуссии между министром внутренних дел Маклаковым, премьер-министром Коковцевым и министром юстиции Щегловитовым. Первый заявил премьеру Коковцеву, что предоставление женщинам политических прав «не соответствует общему развитию жизни в нашей стране». К тем же выводам в записке академического характера (подкрепленной внушительной юридической библиографией) пришел и Щегловитов. Однако к традиционным возражениям он добавил свое опасение, что (в противовес убеждениям некоторых либералов в том, что женщины-избиратели укрепят консервативные и клерикальные силы) русские женщины, если их привлечь к политической деятельности, будут поддерживать революционные идеи. Таким образом, поскольку премьер и другие министры разделяли это мнение, не оставалось ни малейшей надежды на принятие законопроекта Булата, даже если бы он прошел в Думе. Проект Милюкова о всеобщем избирательном праве, внесенный в следующем году в IV Думу, засвидетельствовал провал этой идеи в глазах нового депутатского сообщества. Когда Милюков выступил с предложением наделить правом голоса всех русских женщин, он был поднят на смех правыми, которым легко удалось провалить проект 206 голосами против 106. Так в Думе закончилась борьба за женское политическое равноправие[470].

Было бы несправедливо судить об успехах русского феминизма исключительно по его попыткам добиться для женщин права голоса. Все четыре суфражистские организации обращались к широкому кругу социальных проблем, касавшихся женщин, причем не только в области избирательных прав. Взаимноблаготворительное общество и Лига равноправия использовали свои связи в Думе, приобретенные во время суфражистской кампании, для того чтобы добиться принятия желаемых законопроектов, далеких от проблемы политического равноправия. Женская прогрессивная партия, всегда недоверчиво относившаяся к Думе и партиям, была в авангарде борьбы с регулируемой проституцией. К списку достижений феминисток необходимо также добавить и некоторые права, которых добились студенческие и профессиональные женские группы при помощи их агитации на местах.

Большинство феминисток никогда, особенно после 1908 г., не стояли на социалистических позициях и не претендовали на звание социалисток. Поэтому неудивительно, что не все свои силы они направили на служение массам. Однажды Шабанова заявила, что те, кто занят в легальной (но не революционной) борьбе, должны стремиться к устранению неравенства между полами и явных мужских привилегий. Какие в этом случае привилегии более существенны — вопрос личной позиции. К примеру, феминистки практически не уделяли внимания интересам крестьянок, но всегда с готовностью подписывались под суфражистскими петициями 1906–1907 гг. Их единственной победой в этой сфере законодательства было принятие законопроекта, разрешавшего крестьянкам голосовать на «сходках» по вопросу употребления алкоголя. Другой чуждой феминисткам проблемой был вопрос о прислуге. Некоторые предпочитали поддерживать хорошие отношения со своей домашней прислугой, а не стремиться к улучшению участи прислуги как таковой; другие же рассматривали труд слуг как способ высвобождения сил образованных женщин для профессиональной работы. И лишь незначительное число феминисток действительно заботилось об освобождении прислуги[471].

В реформировании трудового законодательства успех феминисток был ненамного значительней. Но это была не только их вина. В первые годы существования Союза равноправия социальные феминистки образовали в нем левое крыло, а программа учитывала интересы работниц. Например, печатный орган СРЖ — «Союз женщин» в типично интеллигентском духе заявил, что филантропический подход к защите работающих матерей похож на «жалкий пластырь на зияющей ране», и что в сотрудничестве с Союзом работницы смогут объединится для борьбы за свои права. Когда желанный альянс феминисток и работниц не состоялся, феминистки были вынуждены подойти к проблеме последних в рамках политической реформы. Оказавшись не в состоянии работать с фабричными женщинами, феминистки тем не менее не прекратили работать для них. Например, вице-президент Лиги Ольга Клирикова (фабричный врач) была секретарем Второго Всероссийского съезда фабричных врачей (1911) и способствовала принятию резолюции такой же, как и у социал-демократов, о защите работающих матерей. Обеими (петербургской и московской) Лигами была с энтузиазмом поддержана кампания по назначению женщин на должность фабричных инспекторов. Однако значительно больше сил и времени уходило на другие дела, более важные для феминисток. Поэтому члены Лиги, выбирая девиз, который выражал бы их взгляд на экономический аспект женского вопроса, остановились на таком безобидном лозунге, как «Право женщин на работу за справедливую зарплату!»[472]

Несомненно основной целью деятельности феминисток было отстаивание интересов интеллигенток, хотя в соответствии с благочестивым каноном русского социального реформаторства это редко когда признавалось. Курсистки и их стипендиальные комитеты расчистили женщинам путь к высшему образованию. Новые курсы и школы открывались либо частными лицами (Женские технические курсы), либо Думой (Женская богословская академия). К 1911 г. битва за дипломы и государственные экзамены была выиграна. В следующем году Лига провела Всероссийский съезд по образованию женщин. Однако, несмотря на его впечатляющую организацию и 1 000 делегаток, съезд не сумел внести ничего нового в решение данной проблемы. Можно предположить, что он был просто предлогом, чтобы созвать еще один съезд женщин, которых не беспокоили бы рабочие агитаторы. Расширение прав учительниц, женщин-врачей и адвокатов было основной целью многих думских законопроектов, которые обсуждались, а зачастую и разрабатывались вне думских стен специальными группами или комитетами Лиги равноправия и Взаимноблаготворительного общества[473].

Законы повышающие правовой и семейной статус женщин, помогали больше тем из них, кто имел более высокий доход и образование. В 1912 г. по инициативе Взаимноблаготворительного общества был принят закон, уравнявший сыновей и дочерей в праве наследования городского движимого и недвижимого имущества. Однако в провинции женщины по-прежнему получали одну седьмую (по сравнению с одной четвертой у мужчин) часть земельного наследства. Это никоим образом не повлияло на более гибкое обычное право крестьян; и не представляло интереса для бедных фабричных работниц. То же самое касалось и закона 1914 г., поддержанного Обществом, об отмене паспортных ограничений для замужних женщин, что положило конец одному из самых обременительных положений российского семейного кодекса. Отныне это стало источником гордости и уверенности в себе для независимых женщин, в особенности имевших специальность. Теперь они могли жить отдельно от мужей, искать работу без их разрешения и даже подписывать векселя — все было под защитой их собственного «вида на жительство». И опять же большинство работниц из менее авторитарных семей, чьи мужья не были склонны к сутяжничеству, вероятно, извлекли гораздо меньше выгоды из этого закона, нежели женщины высших слоев[474].

Война феминисток с проституцией, хотя и проигранная, имела самые разнообразные формы. Официальная позиция властей основывалась на том, что эффективен только силовой подход, хотя на деле они прекрасно понимали, что это не так. С другой стороны социалистки считали, что исчезновение проституции возможно лишь с исчезновением капитализма и наемного труда. Промежуточную позицию занимали феминистки, предложившие три различных способа решения проблемы: благотворительность, упразднение государственного регулирования проституции и политическое равноправие. И только на фоне многообразия и тщетности усилий феминисток можно адекватно оценить теории социалистов до революции и успешность действий советского режима после нее.

Благотворительность имела давнюю традицию создания приютов для падших женщин с тем, чтобы оторвать их от своей профессии. Это было главной сферой деятельности Российского общества защиты женщин, созданного по августейшей инициативе, которое еще долго, после того как феминистки нашли другие методы работы, оставалось верным консервативному, аполитичному образу действий. Общество поддерживало связи как с международными конференциями по проблемам белого рабства, так и имперскими министерствами. Общество получило ответ от министра внутренних дел, что в ближайшее время проблема не может быть решена, вследствие сложности ее «санитарных и административных аспектов». Кроме того, Общество сумело разработать и ряд новых методов борьбы с проституцией. В 1909 г. Общество добилось того, чтобы узаконенный возраст девушек, работавших в публичных домах, был поднят с 18 до 21 года, а также получило разрешение беседовать с предполагаемыми проститутками прежде, чем они зарегистрируются, чтобы отсоветовать им заниматься этим. Общество отправляло полицейских и нанимаемых им женщин на железнодорожные станции, чтобы они встречали приезжающих девушек, предлагали им помощь и уберегали тем самым от агентов публичных домов, которые также встречали поезда. Однако в течение 1913 г. таким образом удавалось отговорить не более одной девушки в день. Еще менее впечатляющими были результаты работы в провинции. Поэтому не стоит удивляться язвительным словам Дмитрия Философова (сына феминистки), который уподобил эти методы борьбы с проституцией домашнему лечению: «психологически успокаивать пациента, но не лечить его»[475].

Более решительно настроенные феминистки стремились к упразднению системы лицензированных государством публичных домов. В Англии (несмотря на протесты военных) эта мера была претворена в жизнь в начале 1880-х гг.; но в остальных странах Европы все оставалось по-прежнему. После 1900 г. американским феминисткам удалось провалить правительственный план по внедрению подобной системы на Гавайях и Филиппинах (опять-таки для военных). Основные аргументы, приводимые повсеместно феминистками, заключались в том, что данная система не смогла сдержать рост количества заболеваний, была однобокой, поощряла двойной стандарт морали и возводила порок в ранг порядочности. В России сторонницей отмены этой системы в первую очередь была Покровская, которая развернула кампанию по публикации своей книги «Врачебно-полицейский надзор за проституцией, способствует вырождению народа». В этой работе, а также в бесчисленных речах и статьях она утверждала, что публичные дома являются источниками белого рабства. Именно Покровская или другие деятели, подобные ей, позволили Куприну саркастически изобразить в «Яме» женщину-врача, которая восклицала: «Ах, регламентация! Ах, отмена! Ах, живой товар! Рабство!» Покровская ответила автору резкой рецензией, в которой критиковала его взгляд на проституток как на «глупых, ленивых женщин, машин-клоак для избытка городского сладострастия». В основе деятельности Покровской за отмену регламентации проституции лежало ее глубокое убеждение в том, что причина проституции заключается в мужской похоти, что объясняло ее призыв ко всем женщинам объявить бойкот тем мужчинам, которые пользуются проституткам[476].

У феминисток, которые выступали против государственного регулирования проституции, была возможность выразить свои взгляды на первом Съезде по борьбе с торгом женщинами, организованным в 1910 г. Всероссийским обществом защиты женщин. На нем приверженцы существующей системы, представляя точку зрения Министерства внутренних дел, согласились, что нынешнее положение дел является «пародией на регулирование», но были не в состоянии предложить что-либо другое. Эта ситуация нашла свое отражение в принятой съездом резолюции, которая гласила, что «помимо иных средств борьбы с проституцией, съезд, в качестве источника силы для тех, кто вступил на путь безнравственности, признает христианское учение». С другой стороны, делегация работниц в традиционной марксистской манере увязала проблему проституции с капитализмом. Настойчивая Кальманович заявила представителю властей, что феминистки поддержат систему регламентации проституции, если медицинское освидетельствование будет обязательным для клиентов проституток, а социалисткам она посоветовала прекратить скакать от вчерашнего дня к завтрашнему, минуя день сегодняшний. Большинство феминисток поддержали идею упразднения государственного регулирования проституции. Наиболее практическим предложением, корнями уходившим, как и многое другое, в европейскую традицию, была идея Милюковой о создании сети бесплатных клиник по лечению венерических заболеваний. Однако реализоваться эта идея смогла лишь в советское время с учреждением системы вендиспансеров[477].

Помимо партии Покровской, наиболее решительным борцом за отмену государственного регламентирования проституции была Лига равноправия женщин. Шишкина-Явейн сама представила свой законопроект о мерах борьбы с проституцией на съезде Общества русских врачей в память Н. И. Пирогова — Российском имперском медицинском учреждении. Затем совместно с известным депутатом-кадетом, врачом Андреем Шингаревым, они его переработали. Снабженный тщательно разработанным и хорошо аргументированным предисловием, законопроект предусматривал проведение медицинской кампании против распространения венерических заболеваний, упразднение врачебно-полицейского инспекционного аппарата, закрытие всех публичных домов и тюремное наказание нарушителей этого закона. Однако, несмотря на то что в его поддержку Лигой была развернута необычайно мощная пропагандистская кампания, законопроект не стал законом, и система государственного контроля продолжала существовать вплоть до революции[478].

Смогло бы упразднение данной системы уменьшить случаи проституции или заболеваний до сколько-нибудь значимой степени? При тех условиях жизни русского общества, вероятно, нет. С другой стороны, вряд ли это привело бы к их увеличению. Однако, если бы все это сочеталось с адекватной политикой полиции (использованием сил и навыков, которые фактически растрачивались впустую), то безусловно уровень проституции, белого рабства и развращения детей снизился бы. К тому же, это освободило бы (во вред или на пользу) многих невольных узниц желтого билета. И феминисток не следует осуждать за то, что они пытались достичь этой цели.

Основное отличие русского феминистского движения от западного заключается в его масштабах. Например, такое небольшое европейское государство как Дания в 1899 г. имело около 80 000 членов Национального женского совета. В Соединенных Штатах численность основной (но не единственной) суфражистской организации — Национальной женской суфражистской ассоциации — выросла с 17 000 в 1905 г. до 100 000 в 1915 г. В России же не было ни Национального женского совета, ни какого иного органа, который выступал бы от лица всех женских организаций. Союз равноправия женщин, крупнейшее суфражистское объединение этого периода, достиг своего пика в 1905 г., когда существовало около 80 его отделений, насчитывавших (по самым оптимистическим подсчетам) всего лишь 8 000 членов, количество которых стало быстро уменьшаться после 1905 г. В 1911 г. Московское отделение лиги насчитывало менее 500 членов; сама Лига — около 1 000, а все ее отделения в целом вряд ли могли претендовать на большее. Еще меньшими по численности были Взаимноблаготворительное общество и Женская прогрессивная партия. Однако вплоть до революции продолжали появляться местные независимые группы, например украинская женская организация «Жиноча громада», затрудняя подсчет общего числа «организованных» женщин, которых можно было бы назвать феминистками[479].

Незначительный размах русского феминизма не вызовет удивления, если мы примем во внимание относительно низкий по сравнению с Западом уровень урбанизации России. Однако в других отношениях, прежде всего в деятельности организаций и поддержании связи друг с другом, российские феминистки походили на западных. Структура организаций была традиционной: общие собрания, центральный или исполнительный совет, специализированные комитеты. Все это зачастую было лишь декорациями, на фоне которых лидеры организаций принимали решения, кооптировали в них своих друзей, увековечивая свою власть, и лишь изредка эта практика оживлялась проявлениями демократии. На вооружение были взяты все общепринятые методы агитации и пропаганды, за исключением самых героических. Русские феминистки искали расположения чиновников, лоббировали в Думе и наводняли страну своей печатной продукцией. Они извели огромное количество бумаги на петиции, откровенно подражая «английскому способу» действий, и писали «случайные» письма за угнетенных женщин. Короче говоря, их захватила та же деятельная суматоха, что и их сестер на Западе. Кроме того, они предвосхитили некоторые методы большевистского женского движения.

Социальную основу русского феминизма, равно как и западного, составляли городские женщины «среднего класса» с верхушкой из дам, принадлежавших к «высшему сословию». Старые лидеры феминисток в большинстве своем вышли из дворянства и высшего чиновничества; в то время как молодые участницы движения занимали более низкое социальное положение и представляли духовенство, офицерство, интеллигенцию, еврейство и т. д. От работниц и крестьянок их явно отличало занимаемое ими социальное и экономическое положение. Активное участие в движении принимали выпускницы университетов и женщины, имевшие специальность, в особенности врачебную; они же им руководили. Два отличия от англосаксонского, и конкретно американского женского движения, можно выявить при анализе феминистского лидерства. Изучив список основных лидеров американского феминизма с 1890 по 1920 г. (включая англичанок Фосетт и Панкхерст), можно сделать вывод, что все они были женами и дочерьми представителей интеллигенции, но сами не работали, — факт, иллюстрирующий различное отношение к женскому труду в двух культурах. Во-вторых, руководство, русским феминизмом постепенно переходило из рук дворянок в руки интеллигенток дворянского происхождения, а затем — к более демократическим разночинкам. В Америке же проявилась иная тенденция, когда место учительниц из небольших городков или дочерей священников заняли состоятельные и влиятельные женщины[480].

«Между эмансипированной интеллигенткой, — писала в 1908 году Коллонтай, — и труженицей с мозолистыми руками существовала такая непроходимая пропасть, что о каких-либо точках соприкосновения между ними не могло быть и речи». Отбросив преувеличение, содержащееся в ее словах, несостоятельность которого была показана ранее, следует прокомментировать понятие «непроходимая пропасть». Существование пропасти не было неизбежным результатом классовых или образовательных различий; но если и так, то как Коллонтай и другие могли навести мост между ними самими и работницами? Действительно существовала пропасть между феминистками и русскими женщинами низших сословий — пропасть, которая была результатом ограниченного мировоззрения всего феминистского движения той эпохи. Ставя равноправие полов выше экономического равенства, пытаясь объединить всех женщин снизу доверху, утверждая первоочередность получения избирательного права и сосредотачиваясь иногда на ограниченном политическом равноправии, а не на всеобщем избирательном праве, феминистки не могли не создавать эту пропасть. Однако причина этого была не просто в «узости классовых интересов имущих сословий», как отметил один советский историк. Безусловно какая-то доля этого присутствовала, но в самом женском движении в целом «буржуазно-феминистская тенденция» своим возникновением в значительной степени была обязана феминистским, а не буржуазным импульсам. Русские суфражистки могли быть безразличны к всеобщему избирательному праву, но лишь некоторые из них выступали против этого из принципа, в отличие от большинства их американских и английских сестер. И никто из них не проявлял резкую враждебность, подобную той, которую именитые американки Кэтт, Стоун и Стэнтон, демонстрировали по отношению к рабочим и неграм, как к людям «третьего сорта»[481].

Отличала русских феминисток и их уникальная связь с традицией женского радикализма. Некоторые, как например Белоконская, были абсолютными радикалками; Шабанова и Философова имели неприятности из-за своей политической деятельности. В 1890-х годах некоторые феминистки по-прежнему работали бок о бок с революционерками в сфере благотворительности и образования. Не будет преувеличением сказать, что большинство русских феминисток чтили женщин, принадлежавших Революции, особенно предыдущих поколений. Как писала одна журналистка, Россия не имела таких фигур мирового масштаба как Керри Чэпмен Кэтт, но у нее были Фигнер, Засулич, Волькенштейн, которые «почитались интеллектуальными и сознательными элементами России»[482]. Продолжавшее существовать революционное массовое движение, которое выдвигало женщин в авангард политической жизни, удержало феминистское движение от раскола на «суфражеток» и «суфражисток», как это случилось в Англии и в меньшей степени в Америке. Пока суфражетки разбивали окна, нападали на политиков и провоцировали аресты, русские революционерки стреляли в генералов, разрабатывали планы восстаний и шли на казнь. И хотя некоторые русские феминистки восхищались мужеством суфражеток, в их стране никогда не возникало подобного движения; воинственно настроенные женщины России, как правило, присоединялись к революционным партиям.

Большинство феминисток терпимо относились к «свободной любви», хотя по всем основным сексуальным проблемам их взгляды более совпадали с пуританскими позициями английских и американских феминисток. Как и они, русские не увлекались чрезмерно этим вопросом. «Чем больше развита личность, — писала в 1904 году Лухманова, — тем менее существенна, в общем, ее сексуальная жизнь; и чем более поверхностен и беден человеческий дух, тем больше он озабочен сексом». Это утверждение, которое трудно оспорить, разделялось всей интеллигенцией, включая и наиболее влиятельных большевиков, пришедших после 1917 г. к власти в России. Когда в 1908 г. появился роман «Санин», Философова настолько испугалась его вредного воздействия на молодежь, что посвятила «вечер» его обсуждению. Покровская, выступая за ликвидацию двойного стандарта морали, стремилась в соответствии с представлениями того времени поднять уровень нравственности мужчин до уровня женского, но не наоборот. Она восхваляла «Крейцерову сонату» и проповедовала целомудренное поведение до вступления в брак и верность после тем тоном, который в середине 1920-х гг. будет характерен для всех партийных дискуссий. Несмотря на то что феминистки совсем не беспокоились о том, регистрировать официально брак или нет, они никогда не отвергали саму семью. Президент Московского отделения Лиги Мария Райх заявила, что цель феминизма не в том, чтобы увести женщин из дома, а в укреплении и просвещении семьи. Некоторые из них следовали за социалистками, предлагавшими учредить общественный надзор за детьми и организовать общее домашнее хозяйство, что «освободило бы женщину от скучной, утомительной заботы о кухне и мелочной работы по дому». (Спустя несколько лет практически теми же словами эту идею выразит Ленин). Подобные формулировки, по существу в той же самой форме, можно найти в работах американских феминисток, которые также желали модернизировать и сохранить семью, но не уничтожить. Как заявила А. С. Блэквэлл в своей известной статье 1891 г. «супружеское восстание» совсем не было восстанием[483].

Специфика феминистского движения того времени на Западе заключалась в явной «дефеминизации», что использовалось его противниками. Изящная и женственная Коллонтай не одобряла тех феминисток, которые стригли волосы, ходили по улице, широко шагая, и радовались, что женщины-носильщики работали на равных с мужчинами. Николай Бердяев в своей «Метафизике любви» (1907), признавая права женщин, тем не менее выразил опасение, что борьба за них может привести к мужеподобности ее участниц. «Все эти девушки с курсов дантистов, — писал он, — утратили видимость своего пола, в истерике спешат на каждое собрание и создают впечатление агрессивности и лишенных своего Я созданий, которые стремятся превзойти третьесортных мужчин». С большей симпатией к феномену маскулинизации относился психолог В. Агафонов, который рассматривал его как неизбежный побочный продукт «социального прогресса» и выразил надежду, что мужчины будущего «перестанут искать в своих возлюбленных „вечную женственность“». В том же ключе Тыркова говорила о «расширении», а не об утрате женственности, как об окончательном результате эмансипации[484].

Чтобы составить окончательное мнение о русском феминизме, необходимо учесть необычайно мощное противостояние как правых, так и левых сил. Никакое другое движение того времени не оказывалось в столь сложном и угрожающем положении между двумя противоборствовавшими силами. Угроза справа была по крайней мере привычна для феминисток; аргументы консерваторов были традиционными и бесконечно повторяющимися. Ярким выразителем подобных взглядов был германский император Вильгельм II, который в своей часто цитируемой речи заявил, что женщинам не хватает холодной объективности, необходимой в политике и внешнем мире, поэтому их сфера — церковь, дети и кухня. Нападки же слева, как отметила Шабанова, были чем-то новым и раньше неизвестным, привнесенным, как и сам феминизм из-за границы, но не из англосаксонского мира, а из континентальной Европы. Феминисткам было трудно осознать эту проблему и справиться с ней. Они видели свою цель в получении избирательных прав, но не в пролетарской революции. Вполне возможно, что если бы они имели право голоса, то смогли бы усилить демократический процесс в России, хотя примеры других стран дают немного оснований для этой веры. Феминистка Щепкина, отвергая призывы Коллонтай к буржуазным женщинам присоединиться к пролетарскому движению, предельно честно суммировала все различия между ними. Существуют, писала она, два основных вида человеческой деятельности: индивидуальный и коллективный. Феминистки, обладая более широкими возможностями, временем и средствами самовыражения, предпочитают оставить свой собственный след в деле, которому они посвятили свою жизнь. По сути это и явилось основным импульсом развития феминизма[485].

В конечном счете, большинство женщин, принадлежавших даже к образованным городским слоям, никогда не участвовали ни в феминистском, ни в социалистическом движениях. Рядом с творческими представительницами искусства и литературы, упомянутыми ранее, стояли женщины, принадлежавшие старой аристократии и, которые сумели выжить в 1920-х гг. Графини и княгини украшали своим присутствием благотворительные предприятия, однако наиболее аристократично мыслившие из них считали, что чрезмерное филантропическое рвение не является дамским делом, и подчинились предписанию толстовской княгини Щербатской, которая сказала своей чересчур милосердной дочери «il ne faut jamais rien outrer»[486]. Однако существовала откровенная вражда в отношении феминизма, происходившая из-за желания сохранить традиционную роль женщины в семье и таким образом защитить самые основы российского государства. Таково было мнение императрицы и Союза русских женщин[487]. Интересным примером, иллюстрировавшим данную позицию, было описание утопического общества в анонимной книге «Голос русской женщины». Новое русское государство должно было бы стать единой семьей, состоящей их русскоязычных и православных людей, объединенных общим библейским законом. Помогать царю-батюшке должна Дума, десятая часть членов которой должна состоять из женщин старше тридцати лет, имеющих собственность. В Думе женщины должны заниматься исключительно «женскими» делами: образованием, здоровьем, социальным благосостоянием, искусством и «прелестями жизни»[488].

Если наиболее очевидными врагами женского движения были равнодушие самих женщин и антифеминизм, то самым коварным противником стала женская «обломовщина». Апатия, бессилие и нравственный застой продолжали мешать русской интеллигенции еще много лет после того, как «обломовщина» перестала быть основной темой российской жизни и литературы. Женщины также не были исключением. Подобное настроение отражено в дневнике «ненужной женщины» — образованной, незамужней, которая в 25 лет уныло смотрела в пустоту: «Для серьезных занятий у меня нет ни подготовки, ни рвения, ни настойчивости. А сейчас я стара, слишком поздно. Вы же не начинаете учиться в двадцать пять лет. У меня нет ни таланта, ни призвания к самостоятельному творчеству. У меня нет музыкального слуха, и я ничего в этом не понимаю. Что касается живописи, то я ничего не сделала кроме того, что изучала ее в школе несколько лет. А литература? Я не написала ни одной вещи, кроме этого дневника. Итак, остается лишь гражданская деятельность. Но какого рода? Модная филантропия, над которой насмехаются все сатирические журналы? Создание дешевых столовых? Это похоже на то, как на скорую руку чинить разваливающуюся, гниющую плоть. Открывать школы грамотности, когда нам нужны университеты? Я смеюсь над этими попытками вычерпать чайной ложкой море. Или, может быть, я должна обратиться к революции? Но, чтобы сделать это, нужно верить. У меня же нет ни веры, ни направления, ни духовных сил. Так что же я должна делать?»[489].

Глава VIII ЖЕНСКОЕ СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЕ ДВИЖЕНИЕ

У русских феминисток не было какой-либо единой, стройной и связной идеологии. Кроме широко разделяемой ими веры в солидарность всех женщин, их идеи об эмансипации формировались из различных, зачастую ad hoc, а иногда даже конфликтующих между собой мнений об отдельных аспектах женского вопроса. Несмотря на некоторые «привнесенные» интернациональные черты, русский феминизм никогда не достигал высокой степени однородности. В то время как марксисты получили в наследство более или менее определенную теоретическую базу, равно как и ясно сформулированное решение проблемы — уничтожение капитализма. И если для того чтобы понять теорию российского феминистского движения, необходимо изучать его историю, то для марксизма верно обратное. Любое исследование марксистской теории в отношении женского вопроса должно начинаться с работы Августа Бебеля «Женщина и социализм» (1879). Разумеется, о данной проблеме писали и Маркс и Энгельс; и, как отмечала Клара Цеткин, основной вклад в разработку вопроса внесла именно философия Маркса. «Материалистическое понимание истории, и это правда, не дало нам готовых ответов на женский вопрос, — писала она, — однако оно дало нам нечто лучшее: верный и точный метод изучения и понимания вопроса»[490]. Наиболее запомнившийся комментарий, данный по женскому вопросу этими двумя мыслителями, содержится в работах «Манифест Коммунистической партии» (1848) и «Происхождение семьи, частной собственности и государства» (1884). Обе работы имеют непосредственное отношение к дискуссиям по проблеме семьи, суть которых будет изложена ниже.

А. Бебель (1840–1913), «гениальный плотник»[491] немецкой социал-демократии и ее лидер на протяжении двух поколений, был первым марксистом, который попытался соединить женский вопрос с более общей марксистской теорией. В 1869 г. он был первым социалистом, который внес на рассмотрение Рейхстага вопрос об охране труда женщин-работниц, продемонстрировав тем самым свое отношение к проблеме женского труда. К систематическому изучению женского вопроса Бебель приступил в тюрьме. Через два года после освобождения он обратился к первому созванному немецкими социал-демократами собранию женщин с призывом поддержать социал-демократическое движение. В 1879 г. он опубликовал работу «Женщина и социализм». Несмотря на сложности из-за принятия закона против социалистов, книга в течение одиннадцати лет выдержала восемь изданий, и даже после этого наблюдался феноменальный рост ее тиражей. К 1909 г. насчитывалось уже около 50 переизданий и бесчисленное множество переводов. Благодаря широкому кругу рассматриваемых вопросов, далеко выходящих за рамки проблемы, обозначенной в названии книги, этот труд стал неофициальной Библией всего европейского марксистского движения[492].

Хронологические рамки произведения Бебеля заслуживают некоторого пояснения, не из-за того, что зачастую они вызывали нарекания, а для того, чтобы понять позицию автора. В книге представлена широкая картина прошлого, настоящего, ближайшего и отдаленного будущего, что приблизительно соответствует феодализму, капитализму, революции и социализму. Первая часть, исторического и антропологического характера, — менее интересна как из-за самой проблематики, так и из-за того, что ее более серьезно исследовал Энгельс. Глава, посвященная настоящему (включая и предшествующие полвека), представляет собой анализ экономических и бытовых условий жизни работницы при капитализме. По сути она повторяет основные идеи «Положения рабочего класса в Англии» Энгельса и «Капитала» Маркса. Однако Бебель писал по преимуществу об условиях работы на немецких фабриках и в ярких красках описывал такие проблемы как неравная оплата мужского и женского труда, ухудшение здоровья работающих женщин, отсутствие пособий роженицам и вторжение в дома рабочих «разврата, деморализации и дегенерации»[493].

Последняя часть «Женщины и социализма», посвященная будущему, содержит описание общественного устройства при социализме в духе раннего Маркса, включая и прогнозы о равенстве женщин в экономике, семье и культуре нового общества. Замечания Бебеля, касающиеся ближайшего будущего (стратегии и тактики женского движения), бессистемны, неопределенны и разбросаны по всей работе. Однако он совершенно точно дает определения феминизму, суфражизму и пролетарскому женскому движению, которые были ядром противоречий между феминистками и социалистками, а также между самими социалистками в Европе и России.

Если взгляды Бебеля на данные вопросы и противоречивы, то объясняется это отнюдь не недостатком уверенности в том, что женщины являются равноправными членами общества. Сам Маркс, вторя Фурье, писал в 1868 г., что «великие общественные перевороты невозможны без женского фермента». Бебель же просто приукрасил эти слова, добавив, что «вплоть до настоящего времени не было ни одного значительного движения в мире, в котором женщины не выступали как борцы и мученицы». В своей работе он безостановочно ссылается на женщин, сражавшихся «бок о бок» на равных с мужчинами, а его оценка женских потенциальных способностей практически неотличима от таковой у Милля. Более того, допуская, что женское бесправие частично является виной мужчин (а не только капитализма), он подробно останавливается на чисто «феминистских» попытках добиться юридических прав, профессиональных возможностей и даже политического равноправия. «Что правильно для рабочего класса, — писал он, — то не может быть неправильно для женщин». Признавая, что у женских партий больше общего, чем у мужских, которые разделены лишь по классовому признаку, он заключил, что женщины «могут вести борьбу, маршируя отдельно, но сражаясь вместе». И хотя на деле Бебель был способен отпустить и едкое замечание в адрес некоторых феминистских групп, особенно в Германии, он никогда не отказывался от процитированных выше слов, столь важных для феминисток, что последние ссылаясь на них, зачастую не учитывали их контекста[494].

С другой стороны, Бебель вполне определенно заявил, что достижение феминистских целей само по себе никогда не решит женского вопроса. Он настоятельно советовал работницам и их сторонникам присоединиться к пролетарскому движению. Постепенное улучшение юридического и образовательного статуса женщин «ничего не изменит в общем положении их пола». И хотя женщины страдают от двойного ярма — «зависимости от мужчины» и «экономической зависимости», лишь устранение второго позволит устранить первое. Поскольку «женский вопрос является для нас всего лишь одной стороной общего социального вопроса, — писал он, — то работницы должны бок о бок сражаться вместе с рабочими в защиту своего труда и за коренное преобразование общества». Это мнение, между прочим, было популярно в рядах русского революционного движения. «Женщина, — повторял Бебель, — должна искать себе союзников, и она легко их найдет в пролетарском движении. Сознательный пролетариат уже давно начал штурм крепости классового государства, которое поддерживает и господства одного пола над другим». Как в этом, так и в других замечаниях в отношении попыток феминисток объединить всех женщин в единое движение, Бебель демонстрирует свое неослабевающее неприятие этой цели и твердую приверженность идее о «женской половине рабочего движения»[495].

Однако в чем же заключалась роль женщин в пролетарском движении? И как же насчет женских избирательных прав? Первого вопроса Бебель практически не касался. Он признавал, что «нам необходимо уделить особенное внимание женскому вопросу»; однако «способы, и специальные институты», необходимые для освобождения женщин, являлись делом тактики, которую он отказался разрабатывать. Эту проблему впоследствии вынуждены будут решать руководительницы женского движения: Цеткин — в Германии и Коллонтай — в России. Что касается политического равноправия, то Бебель посвятил целую главу книги благожелательному описанию истории суфражистского движения в Европе и Америке, что явилось дополнительным подтверждением для тех, кто верил в миф о симпатии Бебеля к феминизму. В отношении опасений социалистов и либералов по поводу «консервативно-клерикальных» последствий предоставления женщинам права голоса Бебель высказался весьма недвусмысленно: «Ни в коем случае их опасения нельзя рассматривать как причину отказа женщинам в избирательном праве», так как в этом случае социалисты будут вынуждены отказаться от наделения правом голоса потенциально консервативных элементов среди самих мужчин[496].

В рамках европейского социалистического движения марксистские идеи были воплощены на практике и в некоторой степени переосмыслены Кларой Цеткин (1857–1933). Она родилась в семье саксонского школьного учителя, принадлежавшего к среднему классу. Студенческие годы провела в Лейпциге, готовясь пойти по стопам отца. Однако, познакомившись с группой русских студентов, также учившихся в университете, она отказалась от карьеры учителя. Один из них, молодой русский радикал Осип Цеткин привлек ее внимание и стал ее наставником в изучении Маркса и Лассаля. Когда после принятия закона против социалистов в 1878 г. Осип был депортирован, Клара последовала за ним, и они поженились. В следующие двенадцать лет скитаний и жизни главным образом в Цюрихе и Париже, она занималась партийной работой, воспитывала двоих детей и ухаживала за больным мужем. Ко времени его смерти в 1890 г., она превратилась в стойкую, самодостаточную женщину с социалистическими убеждениями. Так как она знала несколько языков и имела хорошие организаторские способности, то в 1889 г. она была направлена партией в Париж для участия в подготовке учредительного съезда II Интернационала. На этом съезде она выступила с программной речью о женском вопросе, поднимавшей проблемы, решению которых будут посвящены последующие тридцать лет ее политической деятельности. Ими были: роль работы, общественной жизни и политической деятельности в освобождении женщин; неспособность женского движения добиться полного женского освобождения; а также необходимость создания в рамках социалистического движения специальной организации, которая занималась бы политическим просвещением женщин[497].

По мнению многих феминисток, с которыми была согласна сама Цеткин, ее открытое неприятие феминизма отражало ее несогласие с сочувственной позицией Бебеля. Для Цеткин работа «Женщина и социализм» была «не просто книгой, а событием». Однако, утверждала она, Бебель заблуждался в вопросе о феминистках. Вплоть до 1890-х гг. среди лидеров социал-демократии преобладало более или менее терпимое отношение к феминисткам. Изменения в ситуацию внесли Цеткин и ее соратницы. В 1892 г. на собрании берлинских женщин она произнесла первую речь, направленную против феминисток. Три года спустя крупнейшая «буржуазная» женская организация Германии попросила работниц подписать петицию, призывавшую к свободе собраний. Цеткин ответила резким отказом и посоветовала социалисткам избегать сотрудничества с феминистскими организациями. Когда в 1904 г. был создан Международный женский суфражистский альянс, ознаменовавший выход женского движения за избирательные права на международную арену, Цеткин предприняла новое нападение, презрительно назвав суфражизм движением за «дамские права», и призвала к «классовой войне» вместо «битвы полов». Она никогда не скрывала своего неприязненного отношения к мифу о «великом сестринстве» всех женщин. В противовес ему она выдвинула требование всеобщего избирательного права[498].

Однако к радости многих феминисток это требование не нашло немедленной и решительной поддержки у социал-демократов. До 1907 г. к проблеме женских избирательных прав социалисты подходили неоднократно и с «оппортунистических», осторожных позиций. В Бельгии, Голландии и Франции причиной тому были «консервативно-клерикальные» опасения в отношении будущих избирательниц; в Австрии ставился вопрос о «своевременности» этого вопроса. В оппозиции к кампаниям в поддержку женских политических прав и даже всеобщего избирательного права находились некоторые социалистические партии. В 1906 г. среди основных лидеров европейского социалистического движения даже был проведен опрос об их отношении к проблеме права голоса для женщин. И хотя все они высказались за политическое равноправие, сам факт голосования и недовольные реплики некоторых руководителей, свидетельствовали об отсутствии единогласия по данному вопросу. В следующем году на съезде II Интернационала (Штутгарт) и проходившей в его рамках Международной конференции женщин-социалисток было принято нечто вроде резолюции. «Ортодоксальная» позиция, выраженная Цеткин и поддержанная немецкой делегацией, гласила, что все партии должны открыто и постоянно работать по проблеме достижения мужчинами и женщинами избирательных прав. Между тем возникли еще два мнения. Одна англичанка из «Фабианского общества» предложила наделять женщин правом голоса на основе их имущественного ценза, а австрийская делегация стремилась к тому, чтобы превратить «момент и метод» в работе за права женщин во внутреннее дело каждой партии. Позицию англичан никто не поддержал, а предложение австрийцев было отклонено сначала на конференции, а затем на общем съезде. Ленин и Коллонтай (последняя присутствовала на обоих собраниях) были шокированы оппортунизмом Виктора Адлера и всей австрийской делегации. Достижения Цеткин были очевидны[499].

Ее успех определили две другие победы — официальное признание социалистами права женщин на работу и решение социалистических партий о создании специальных органов по политическому образованию женщин. Впервые оппозиция социалистов женскому труду возникла в 1860-х гг., когда «прудонистские» элементы I Интернационала пытались сохранить «домашний очаг», привязав женщин к нему. На Женевском съезде 1866 г. французская делегация предложила разрешить женщинам работать только после того, как они достигнут сорокалетнего возраста, родят и воспитают детей. Вплоть до 1906 г. похожие мнения слышались и в других странах. Однако условия экономической жизни и приверженность социализма идее равноправия женщин превратили их не более, чем в крик в пустыне.

Второй вопрос был более спорным. В 1889 г. Цеткин заявила делегатам II Интернационала, что «организация и политическое обучение промышленных работниц является не только важным шагом на пути к улучшению положения женщин, но и важнейшим определяющим фактором более мощного и быстрого развития всего рабочего движения, а также оказывает глубокое воздействие на быстрейшую трансформацию сегодняшних общественных отношений». Основываясь на этом, Цеткин взяла на себя руководство «Die Gleichheit», женским журналом социал-демократической партии, и превратила его в центральный печатный орган женского социалистического движения в Европе, привлекая работниц в качестве постоянных корреспонденток. В 1890-х гг. она добилась права вести политическую работу среди женщин и совместно с партийными съездами проводить специальные конференции женщин-социалисток. Ее деятельность достигла пика в 1907 г., когда была созвана первая международная конференция женщин-социалисток (две другие были в 1910 и 1914 гг.) и учрежден постоянный Международный женский социалистический секретариат, с Цеткин в качестве секретаря. Эти шаги вызвали недовольство некоторых социалистов, как мужчин, так и женщин, которые рассматривали их как тенденцию к созданию «феминистского» анклава внутри рабочего движения. Однако, поскольку те, кто был против необходимости специальной образовательной работы среди женщин, зачастую были равнодушны к проблеме женских избирательных прав на том основании, что женщины являются отсталым в политическом отношении элементом, их возражения были не особенно убедительными[500].

Таким образом, к 1905–1907 гг., которые совпали с возникновением женского движения в России, Клара Цеткин преуспела в расколе немецкого движения женщин на феминистское и пролетарское. Кроме того, она была уже на пути к тому, чтобы заручиться поддержкой европейской социал-демократии в признании необходимости немедленной агитации в пользу женских избирательных прав, равно как и в пользу создания политического механизма, необходимого для того, чтобы сделать работниц достойными этих прав. Все это впоследствии окажет решающее влияние как на русское женское движение в эпоху борьбы между социализмом и феминизмом (1905–1908), так и на послереволюционное большевистское движение женщин.

В социал-демократических кругах России идеи Бебеля и Цеткин о женском вопросе были хорошо известны уже к 1900 г. В сокращенном русском издании «Женщины и социализма», опубликованном в 1895 г. в Лондоне, подчеркивалась исключительная достоверность анализируемых в ней фактов. В 1905 г. в Одессе появился полный перевод с 34-го издания, за которым последовали и другие. Наиболее образованные лидеры социал-демократов прочитали книгу раньше, еще в оригинале. Работа Бебеля была принята в России как последнее слово по женскому вопросу и оказала огромное влияние на активисток как феминистского, так и социалистического толка. Как заметил Плеханов после смерти Бебеля (1913): «Кто не читал „Женщину“ Бебеля; или, по крайней мере, кто о ней не слышал?». Немецкий посол граф Мирбах во время своего визита к Ленину в 1918 г. удивился, увидев эту книгу в руках красноармейца. Между тем, несмотря на то что некоторые русские авторы рассматривали проблему женского труда в марксистских категориях с 1860-х гг., никто из них не дал женскому вопросу полное марксистское обоснование, пока жена Ленина, Надежда Крупская, не написала брошюру «Женщина-работница» (1900)[501].

Крупская (как Тыркова и Милюкова) родилась за год до Ленина — в 1869 г. Ее отец Константин Крупский был одним из тех немногочисленных артиллерийских офицеров, кто придерживался радикальных взглядов. В 1860-х гг. он был «связан» с первой группой «Земли и воли», а также с I Интернационалом. За открытую симпатию польским повстанцам его уволили из армии, и он был вынужден зарабатывать на жизнь в качестве фабричного инспектора. От него молодая Надя услышала рассказы о героизме революционеров; а его описания условий работы на фабрике однажды подтолкнули девочку к тому, чтобы закидать управляющего снежками. Несмотря на семейные злоключения, Крупская сумела получить хорошее образование: сначала в чинной государственной гимназии, а затем в частной школе, возглавляемой отчимом Петра Струве. Первоначально Крупская хотела стать учительницей, но поскольку было весьма трудно найти работу, она поступила на Бестужевские курсы. Проучившись там два месяца, она бросила их в 1889 г., считая обучение слишком оторванным от реальной жизни. В последующие годы эту реальную жизнь она нашла в небольшом петербургском кружке марксистов, возглавляемом студентами Технологического института, и в классах Смоленской вечерней и воскресной школ, где она стала учить рабочих. С 1891 по 1896 г. Крупская использует свой педагогический талант для преподавания основ марксизма рабочим индустриального района столицы, известного как «Невская застава»[502].

К январю 1894 г. относится встреча Крупской с Лениным, который направил ее в фабричные районы собирать материал о повседневной жизни рабочих (как мужчин, так и женщин). Повязав платок на голову, она со своими спутницами отправлялась на фабрики, а затем возвращалась в организацию и рассказывала о том, что им удалось узнать о жизни и работе фабричных рабочих. Этот материал и лег в основу ее первой книги. В 1896 г. организация была разогнана полицией; Ленина сослали в Сибирь, а Крупская, после кратковременного тюремного заключения, отправилась за ним, и в Шушенском они поженились. По воспоминаниям Тырковой, Крупская, будучи школьницей, сторонилась мальчишеской компании, не каталась на коньках, не танцевала, избегала участвовать в прогулках по воде и всегда предпочитала общество своих подруг. Став женой Ленина, Крупская, хотя была вполне сформировавшейся личностью, полностью растворилась в личности мужа. Об этом свидетельствуют и рассказы самой Крупской об их взаимоотношениях с Лениным. Ее желание стать революционным товарищем Ленина несомненно подкреплялось ее неприятием домашней работы. В Шушенском Крупская помогала Ленину готовить его первую крупную работу «Развитие капитализма в России»; а он в свою очередь помогал ей писать «Женщину-работницу»[503].

Ее работа представляла собой небольшую брошюрку — около 24 страниц убористого текста, набранного мелким шрифтом как в газете «Искра». Несмотря на то что на написание «Работницы» Крупскую подтолкнули работы Бебеля и особенно Цеткин (которую она часто цитирует), это произведение является подлинно русским, о чем свидетельствует внимание, уделяемое крестьянкам. Кроме того, появление работы частично было обязано и исследованиям Ленина об экономической жизни деревень. Крупская рисует мрачную картину: деревенская женщина, измученная работой и голодная, разоренная деревенским ростовщиком; мать, неспособная уделить хоть какое-то время своим детям; сами дети, которые, если и выживут, вырастут необразованными, усиливая вековую тьму сельской России. Жизнь работницы ничуть не лучше, так как из-за низкой зарплаты постоянным искушением для нее является проституция. Ее дети, лишенные даже той недостаточной заботы, которую дают их деревенским сверстникам бабушки, попадают в развратный уличный водоворот. Но труднее всех, пишет Крупская, приходится беременной работнице, которая лишена гарантии сохранить работу и пособий роженице. Мрачная, хотя и безусловно преувеличенная панорама жизни русских низов, выраженная Крупской понятным всем языком, является версией поэмы Некрасова «Кому на Руси жить хорошо?» XX века[504].

Освобождение женщинам, писала она, вторя Бебелю и Цеткин, принесет лишь труд. Она предупреждала рабочих, что исключение женщин из их рядов не приведет к уничтожению эксплуатации. Не стоит женщинам ждать помощи и сверху: «ни царь, ни Бог» их не утешат, так как государство всегда на стороне «знатных». Освобождения может добиться лишь сам рабочий класс. Признавая, что многие женщины были настроены по отношению к рабочему движению либо равнодушно, либо враждебно, Крупская критиковала тех мужчин, которые заявляли, что женщинам не место в этом движении. Задача сознательных мужчин и женщин в том, чтобы избавиться от древних предрассудков и помочь женщинам влиться в общую борьбу. Целью было светлое социалистическое будущее, в котором не будет ни эксплуатации, ни неравенства — люди будут работать в чистых, хорошо проветриваемых, просторных фабричных цехах; общество будет заботиться о престарелых, слабых и больных; никто не умрет в одиночестве, и никто не будет поддерживаться благотворительностью; матери будут уверены в том, что их дети накормлены, одеты и о них хорошо заботятся в общественных учреждениях, а не оставляют на милость невежественных деревенских бабок, «фабрик ангелов»[505] или многолюдных улиц фабричных городов[506].

Сегодня читателю, чья восприимчивость притупилась за семьдесят лет политических и общественных разглагольствований, возможно, будет трудно проникнуться мечтами, содержащимися в этой книге. Однако эту работу следует оценивать с позиции ее современников. С этой точки зрения становится понятным, почему небольшая брошюра Крупской сыграла решающую роль в истории женского социалистического движения. В Европе она заняла бы место в длинном ряду подобных работ; в России же это было единичным достижением. После того как книга была отпечатана за границей в типографии газеты «Искра», она была контрабандным путем переправлена назад в Россию, где широко использовалась для пропаганды среди рабочих и несколько лет (за исключением краткого периода легального появления на свет в 1905 г.) циркулировала в подпольных кругах, подписанная псевдонимом «Саблин». До 1909 г., когда появились «Социальные основы…» Коллонтай, это произведение было единственным марксистским обоснованием женского вопроса в России. Кроме того, она была одной из немногих популярных работ по данной проблеме (небольшого объема, формата, легко читаемая), вплоть до издания в 1914 г. первого русского марксистского журнала, посвященного женщинам. Если посмотреть еще шире, то «Женщина-работница» очевидно была первым революционным призывом к женщинам, написанным русским человеком (и впервые русской женщиной), начиная с 1870-х годов.

Благодаря «Женщине-работнице» Крупской русские социал-демократы начали уделять внимание данной проблеме. Отцы-основатели русского марксизма в своих работах практически не рассматривали ее. В программе «Группы освобождения труда» (1884) говорилось о равном праве голоса для всех граждан вне зависимости от вероисповедания и национальности, но ничего не было сказано о различиях между полами. Вы можете просмотреть работы Плеханова, Дейча, Аксельрода, Засулич, но ничего важного о женщинах не найдете. Частично это объясняется подспудным чувством русских революционеров, что проблема уже «решена» и ниже их достоинства повторять о поддержке женских прав. Однако к началу XX в. пришло время добавить несколько новых деталей. В то время, когда Крупская писала свою брошюру (1899), Ленин предложил добавить к черновику партийной программы, оказавшейся у него в руках, слова «введение полного равенства мужских и женских прав». Это было сделано в 1903 г. на втором съезде партии, последний вариант программы которой призывал к равенству полов в гражданской, политической и образовательной сферах. Кроме того, программа требовала запрета на труд работниц во вредных отраслях производства, десятинедельного отпуска по беременности, создания при фабриках детских яслей, а также назначения женщин на должность фабричных инспекторов.

После раскола партии на большевиков и меньшевиков такие лидеры, как Ленин, Мартов и Дан, продолжали поддерживать принцип равноправия женщин в рабочем движении. Перекроив старую концепцию «матери-гражданки» на марксистский лад, Дан настаивал на том, что работающая мать должна обладать «пролетарским сознанием», которое она могла бы передать своим сыновьям. В своих отзывах на материалы съезда 1907 г. в Штутгарте Ленин показал себя бескомпромиссным приверженцем идеи политического равноправия женщин и в равной степени бескомпромиссным противником феминистского решения проблемы женских прав[507].

Таким образом, находясь в эмиграции, лидеры большевиков и меньшевиков не обнаружили существенных разногласий по данной проблеме; и победу в России одержали взгляды Клары Цеткин (которая в 1902 г. встретилась с Крупской, а в 1907 г. — с Лениным). На первых порах (до 1912–1913 гг.) партийные лидеры не уделяли внимания практической значимости женского социалистического движения России. В годы революции 1905–1907 гг., когда феминизм продемонстрировал свою силу, эмиграция не имела возможности повседневно контролировать рядовых членов своей партии, у которой к тому же еще не было ясно разработанной тактики политической деятельности среди работниц. «Пролетарское женское движение» возникло в России, управляемое двумя организационными центрами. На первом этапе (1905–1908) его возглавляла Коллонтай и его позиция по вопросу о важности политической работы среди женщин-социалисток характеризовалась резким расхождением с позицией партии, и была более или менее стихийной реакцией на действия феминисток. На втором этапе (1913–1914) оно управлялось из-за границы Инессой Арманд, Крупской и другими, было официальным мероприятием партии большевиков. На основе двух этих дореволюционных течений будет создано коммунистическое женское движение Советской России (1917–1930).

Обычный путь профессиональной революционерки шел от освоения теории к практике или, говоря иными словами, от политики к экономике. Изучив марксистскую литературу, она шла на фабрики, в бараки или рабочие кружки. Для работницы все было наоборот, поэтому ее кругозор расширялся очень медленно. Сначала женский пролетариат был пассивным и пугливым. Эта «мирная часть» пролетариата была крайне дорога сердцу промышленников, но разочаровывала революционеров, которые пытались как-то организовать женщин. С 1890 г. появились новые категории работниц, постоянно растущие численно, которые повернулись в сторону революционной активности. Первые женщины пришли в забастовочное движение с обычными требованиями повышения заработной платы и уважения их человеческого достоинства. По прошествию некоторого времени, сознание работниц выросло настолько, что от узких экономических проблем они поднялись до понимания того, что царь, полиция и управляющие фабриками эксплуатируют «народ». Лишь некоторые пошли по пути стихийного насилия; другие выполняли незначительные поручения «их» партии — социал-демократов. Немногие смогли войти в партию в качестве полноправных членов, но это случилось после длительного периода ученичества у «интеллигенток». Находясь в партии или будучи беспартийной, фабричная работница, ткачиха или вагоновожатая выполняла те поручения политического характера, которые позволяла ее работа. Сам характер ее быта, образования и экономическая ситуация препятствовали тому, чтобы соперничать с профессионалами, которые были более мобильными и, как правило, экономически независимыми. Исключениями являлись Николаева и немногие другие, вышедшие на уровень профессионалов и ставшие выдающимися революционерками, а затем после революции и управленцами.

Константин Тахтарёв оставил яркое описание забастовок, пронесшихся подобно урагану в середине 1890-х гг. по петербургским фабрикам, протянувшихся вдоль берегов Обводного канала и Невы. Однако этим событиям предшествовала забастовка женщин в ноябре 1895 г. на табачной фабрике «Лаферм», находившейся на Васильевском острове. Забастовщицы жаловались на грубое поведение начальства, новые тарифные ставки и платный гардероб. В знак протеста работницы начали бить окна и крушить оборудование. В ответ на это фабричный инспектор вызвал полицию, которая окружила фабрику и стала поливать их водой из брандспойтов. По свидетельству Мартова, глава петербургской полиции посоветовал бастовавшим женщинам увеличить свой доход, «заработав дополнительные деньги на улице». В целом, в забастовке приняло участие от 800 до 1500 женщин. В конце концов, около 30 зачинщиц были высланы из города, а требования других удовлетворили[508].

Случай на фабрике «Лаферм» был лишь началом. Восхищенные этим событием социал-демократы стали использовать его в качестве примера в своей пропаганде. В 1898 г. подобные действия повторили женщины других табачных предприятий — Саатчи и Мангуби. На этот раз они оказали сопротивление прибывшей полиции — бросали им в глаза табак. Забастовка была подхвачена женщинами шести городов империи. В 1900 г. появилась книга Крупской «Женщина-работница», а «Искра» стала печатать статьи, посвященные условиям труда работниц, с тем, чтобы превратить эти забастовки из экономических в политические. В 1901 г. произошел другой инцидент, который подтвердил растущую солидарность рабочих и работниц. Во время знаменитой Обуховской обороны, началась крупная забастовка за Невской заставой, переросшая в вооруженное столкновение с полицией. Восемнадцатилетняя Марфа Яковлева, работавшая на соседней фабрике, под пулями помогала рабочим — подавала булыжники, перевязывала раны. Став первой женщиной, сражавшейся на улицах, и первой медсестрой пролетарской революции, она могла бы сказать: «Мы стоим за нашими братьями». Вскоре в некоторых южных городах России прошли политические манифестации с участием женщин, которые были разогнаны с применением оружия. Однако, несмотря на рост женской активности, большинство партийных организаций практически не уделяли работницам внимания. В 1900–1905 гг. в марксистских рабочих кружках принимало участие лишь несколько женщин, и это время было временем резкого спада активности работниц. Накануне революции 1905 г. одна большевичка пожаловалась Ленину на то, что среди работниц и жен рабочих царят апатия и неприятие политики[509].

В начале 1905 г. «Союз русских фабричных рабочих» отца Гапона насчитывал от 200 до 500 женщин, и это несмотря на то, что Союз выступал за неравный уровень оплаты труда мужчин и женщин. Несколько большевичек попытались противостоять «гапоновщине» и удержать рабочих от рокового шествия, но безуспешно. Другие женщины приняли решение идти вместе с процессией и видели кровавую бойню 9 января. «Кровавое воскресенье» — одна из колоссальнейших глупостей, когда-либо совершенных царским правительством, усилило рост политического сознания многих рабочих. Это был момент истины, который лучше всех листовок объяснил ситуацию. Вскоре после этого на нескольких фабриках работниц избрали в комиссию по расследованию трагедии, и когда правительство отказалось вести эту работу, группа разъяренных женщин выразила протест от имени всего женского населения столицы. Продолжавшиеся забастовки, демонстрации и выборы в петербургский Совет вовлекали в политический водоворот все большее количество работниц. Уличные митинги пытались проводить даже кухарки; когда же полиция разогнала их, они направились в баню и там вновь продолжили дискуссии под защитой своей наготы. В Иваново-Вознесенске в крупнейшей из когда-либо проходивших до этого времени забастовке приняло участие около 11 000 ткачих. В московском восстании работницы бок о бок с интеллигентками производили разведку, оказывали медицинскую помощь, строили баррикады и участвовали в боях[510].

На пике забастовочного движения социал-демократы издали шестнадцатистраничную брошюру «Женская доля», демонстрировавшую по их мнению путь превращения невежественной фабричной работницы в сознательную революционерку. Его героиня — Митревна — жалкое создание, которое ютится с четырьмя детьми в тесном подвале и работает на фабрике, где женщины еле сдерживаются, чтобы не плюнуть в морду толстого начальника, лапающего их. Вспыхивает война, затем революция; после всех этих передряг возвращается муж и объясняет ей, что помимо их мрачной жизни есть еще и огромный мир политики и революции. Брошюра настоятельно советовала работницам нести революционное слово дальше («вы, женщины, понимаете друг друга лучше») и заканчивалась традиционным призывом к «борьбе на стороне мужей и братьев». Трудно сказать, скольких женщин подобные призывы подвигли к участию в забастовках и партийной работе, особенно если учесть, что многие из них не умели читать. Но есть пример простой работницы, изменившейся после прочтения романа Горького «Мать»; или другой пример, когда женщина-работница была вовлечена в революционное движение, благодаря дружеской атмосфере равноправия в рабочем клубе. Однако по прошествии какого-то времени, как мы можем увидеть, все больше и больше работниц оказались под влиянием Слуцкой, Сталь, Коллонтай — факт, возможно, свидетельствующий, что женщины действительно «понимают друг друга лучше»[511].

Все это объясняет, почему после 1905 г. такие женщины-революционерки, как Коллонтай, тратили силы на развертывание движения по привлечению работниц в партию или, по крайней мере, добивались того, чтобы те понимали партийные установки. Потенциал пролетарских активисток был чрезвычайно высок. Однако способы вовлечения женщин в революционное движение были бессистемны, в то время как пропаганда и деятельность феминисток была у всех на слуху и на виду.

Поскольку в последующих событиях ведущую роль будет играть Александра Коллонтай, то здесь необходимо более подробно рассказать о ранних этапах ее жизни. Она родилась в 1872 г. в Петербурге. Ее отец, Михаил Домонтович, был успешно продвигавшимся по службе офицером; а мать — наполовину русская, наполовину финка — дочерью богатого торговца пиломатериалами. Всегда просторные дома семьи Домонтовичей были полны книг и прислуги. Михаил Домонтович отличился во время русско-турецкой войны 1877 г., после чего был назначен в русский штаб в Софии, куда в 1878 г. перебралась вся семья. «Там, — писала Коллонтай несколько лет спустя, — я начала наблюдать и думать. Там стал складываться мой характер». Став свидетельницей того, как группу болгарских партизан вели на казнь, она сказала не свойственные ее возрасту слова: «Когда я сама и все дети партизан вырастут, мы уничтожим все жестокости и глупости взрослых»[512].

В одном из ранних автобиографических очерков Коллонтай рассказывает нам, что в детстве она доставила своей матери немало беспокойства и горя своим решением «жить не как другие». Лелея свой нонконформизм, маленькая девочка «жила в собственном внутреннем мире, закрытом от взрослых»[513]. Александра любила фантазировать о том, что ее белый пудель — это заколдованная злой феей маленькая девочка, и она читала собаке книги, ожидая дня, когда та снова сможет стать человеком. Одиночество Коллонтай и мечты о Добре отразились в ее привязанности к прислуге и бездомной девочке Софии, с которой она подружилась. Однажды юная Шура шокировала родителей тем, что отказалась передать сигареты гостю, известному своими «консервативными» взглядами. Увлеченная «социальным фантазированием», она превращалась в своем воображении то в героиню, спасавшую людей из горящих зданий, то в воина, свергавшего деспотов, то в писательницу, освещавшую путь «народу». В годы учебы смутные юношеские устремления Коллонтай под влиянием ее строгой наставницы Марии Страховой, домашней «нигилистки», приобрели форму модного в то время народнического мировоззрения. К четырнадцати годам Коллонтай уже прочитала Бокля, «Накануне» Тургенева, «Отверженных» Гюго, Жорж Санд, русских радикальных публицистов и Ибсена. Два года спустя, в 1888 г. она сдала гимназические экзамены и получила право на преподавание.

Александра хотела поступить на Бестужевские курсы, однако мать, обеспокоенная их радикальной атмосферой, отказала ей в разрешении. Вместо этого она стала посещать частные курсы, пока в 1891 г. не встретила Владимира Коллонтая — юнкера и сына польского политического ссыльного. Александра уже пережила один юношеский роман, закончившийся самоубийством ее возлюбленного[514]. Однако на этот раз привлеченная оптимистической натурой Коллонтая и аурой политического мученичества, которая окружала его семью, Александра была готова выйти за него замуж. Против брака возражали ее родители, которые, посчитав время лучшим лекарством от любви, отправили дочь за границу. В книжном магазине Берлина Александра наткнулась на экземпляр «Манифеста Коммунистической Партии», который, как она вспоминала впоследствии, способствовал формированию ее мировоззрения. Она также прочла Энгельса, а, находясь в Париже, — литературу периода Французской революции и социалистов-утопистов. По возвращении в Россию ее родители встревоженные интеллектуальными открытиями своей дочери решили, что из двух зол следует выбрать меньшее, то есть замужество. В 1893 г. Александра, которой шел 21 год, и Владимир поженились.

Некоторое время семья Коллонтай жила в Тифлисе, где родился их сын, после чего они вернулись в Петербург. Быстро устав от домашних хлопот, молодая мать нашла отдушину в добровольной работе в передвижном Музее педагогических пособий[515]. Это забавное предприятие с волшебными фонарями и другими интересными вещами было инициативой учительниц воскресных школ, которые пытались пробудить интерес к знаниям у петербургских рабочих, и было образцом городских «малых дел» псевдорадикалок 1890-х гг. Для Коллонтай оно было трамплином в общественную деятельность, которой занимались такие женщины знатного происхождения, как Елена Стасова, с которой она здесь же и познакомилась. Затем Александра начинает работать в Красном Кресте, помогавшем политическим заключенным и ссыльным. Как она вспоминала впоследствии, дружеские связи, завязавшиеся в этой организации, на время направили ее на путь популизма и даже «терроризма». В 1895 году ее муж был назначен инженером на строительные работы в Нарву, и здесь, из окна гостиницы, Александра Коллонтай увидела поразившие ее сцены рабочей жизни. Когда однажды муж возвратился с работы с двумя билетами в оперетту, она осознала, насколько далеко разошлись их интересы и интеллектуальные дороги. Ее симпатия рабочим усилилась в результате наблюдения за забастовками 1896 г. и чтения марксистских журналов. Она начала оказывать активную помощь забастовщикам. Все это отдалило ее и от дома, и от мужа, и в 1897–1898 гг. она его оставила.

В основе ее решения, помимо всего прочего, лежало и страстное стремление к независимости. «В раннем возрасте, — писала она, — я уже понимала, что совершенно неспособна позволить своей жизни течь в обычном русле, и что я должна перерасти свое собственное „Я“, чтобы достичь своего индивидуального жизненного пути». В любом случае, ее брак не мог быть прочным, поскольку она вышла замуж отчасти в знак протеста против воли родителей и отчасти потому что ей не встретился другой мужчина. Ее собственная мать оставила своего первого мужа и детей для того чтобы выйти замуж за Домонтовича. Однако Коллонтай не нуждалась в подобных примерах. Она всего лишь хотела быть свободной, чтобы заниматься политикой и не желала обременять себя ничем другим. Есть свидетельство, что на ее решение мог повлиять пример героинь из «Кукольного дома» Ибсена и из «Перчатки» Бьернсона[516]. Однако Нора Ибсена покинула мужа, не зная еще, куда она идет. Коллонтай больше всего походила на Агнессу Петровну, героиню рассказа «Одна из них», написанного ее подругой Татьяной Щепкиной-Куперник, где говорилось о писательнице, которая оставляет своего любимого мужа, потому что брак мешает ее работе и препятствует ее самовыражению. В любом случае поступок Коллонтай связан с традициями русских нигилисток 1860-х гг., и ни он сам, ни его оправдание не были чем-то новым в истории женского вопроса в России. Тем не менее впоследствии он стал лейтмотивом ее работ по женской эмансипации.

Следующие три года она провела главным образом в Европе. Для изучения экономики Коллонтай поступила в Цюрихский университет. Однако к ее разочарованию профессор неуклонно и весьма ощутимо склонялся в сторону правых убеждений, в то время как ее наклонности, предпочтения и связи развивались прямо в противоположном направлении[517]. Во время краткого визита в 1899 г. в Лондон Коллонтай познакомилась с супругами Вебб, но и это знакомство не оправдало ее ожиданий. После этого она полностью посвятила себя марксизму. Она уже была настолько правоверной марксисткой, что на вечере у Стасовых в Петербурге не побоялась подвергнуть критике грозного Петра Струве, бывшего в то время ревизионистом. В 1901 г. она познакомилась с Розой Люксембург, Плехановым и Каутским, все они произвели на нее сильное впечатление. Опубликовав статью о Добролюбове, Коллонтай занялась изучением положения рабочих в Финляндии. В 1903 г., поселившись в Петербурге, она издает «Жизнь финских рабочих» — типичное марксистское исследование «отсталого» общества, которое быстро продвигается по пути капиталистического развития.

Затем Коллонтай встречает своих старых друзей и вовлекается ими в подпольную социалистическую деятельность в Невском районе. В это время она не входит ни в одну партию. В душе, как Коллонтай писала позже, она была с большевиками, но, находясь под влиянием Плеханова, она не могла отречься и от меньшевиков. Во время одной из многочисленных дискуссий между марксистами и сторонниками Ницше, Коллонтай впервые выступила с речью на тему, которая впоследствии станет ключевой во всех ее работах: подчинение индивидуальных интересов коллективным. «Наш лозунг, — заключила она, — не торжество индивидуализма, а победа общественности»[518]. К концу 1904 г. Коллонтай встает на путь радикализма; однако, пока еще ничто не свидетельствует о том, что основным делом ее революционной карьеры станет освобождение женщин.

После революции 1905 г. Коллонтай полностью посвятила себя революционной деятельности. Кровавое Воскресенье, согласно ее собственному рассказу, застало ее «на улицах» вместе с демонстрантами. Между тем яркое описание жертв этого шествия странным образом контрастирует с отсутствием каких-либо подробностей о ее роли в демонстрации, за исключением того, что она шла с рабочими вопреки официальной позиции петербургского комитета социал-демократической партии. Однако ее работа в комитете в следующие месяцы быстро стерла из памяти этот проступок. Она распространяла литературу, поддерживала связи с социал-демократами Финляндии, писала популярные брошюры и выступала в роли казначея комитета. Деньги она добывала при помощи своих связей в обществе. Своим привлекательным и всегда безукоризненным внешним видом она украшала фабричные собрания в рабочих кварталах столицы, на которых она удивительно музыкальным голосом произносила марксистские речи. Это было ее первое появление в той роли, которую она с еще большим размахом сыграет в 1917 г. Впоследствии старый партиец вспоминал, как, услышав ее выступление на университетском собрании, он сразу же вступил в партию. В основном она работала с большевиками и осенью 1905 г. познакомилась с Лениным. Однако несогласие Коллонтай с комитетом по вопросу о роли Советов, которые, по ее мнению, должны быть независимыми от партии, привело к тому, что ее направили в провинцию. Но после резких радикальных речей, произнесенных ею на провинциальных собраниях, ей пришлось в начале 1906 г. опять вернуться в Петербург[519].

«Женщины, их судьба, занимали меня всю жизнь, — написала Коллонтай впоследствии, — их-то участь толкнула меня к социализму». Между тем ранний период жизни Коллонтай не дает никаких свидетельств для подкрепления данного утверждения. Лишь в 1905–1906 гг. мы видим первое проявление ее интереса к организации работниц. Первым толчком, по-видимому, было учредительное собрание в апреле 1905 г. Союза равноправия женщин, на котором она присутствовала. Не приемля поддержку, оказанную некоторыми социал-демократками и эсерками «кадетским» попыткам создать единое женское движение, воодушевленная «пролетарским морем», которое она слышала с трибуны, Коллонтай в резкой манере высказалась против бесклассового феминизма. Однако она была атакована не только разъяренными феминистками, но и некоторыми своими соратницами. После этого Коллонтай пришла к выводу, что работниц нужно вовлекать в пролетарские организации, а для решения этой задачи необходимо разработать специальный механизм. Таким образом, в ее голове созрела идея о создании пролетарского женского движения, которое противостояло бы попыткам феминисток увлечь работниц в свои ряды. Однако у нее еще не было никакого определенного плана, а события 1905 г. настолько вовлекли ее в партийную работу, что у нее не было возможности заниматься этой проблемой. В начале следующего года Коллонтай расходится с большевиками по вопросу о выборах в Думу и направляет все свои силы на организацию женщин[520].

На первых порах это было очень трудной задачей, так как влияние феминисток неуклонно возрастало. «Общественное мнение было на их стороне, — жаловалась впоследствии Коллонтай, — а общественное мнение создают не рабочие, а интеллигенция». Игнорируя смешанные клубы феминисток и социалисток, Коллонтай начала свою работу с установления прямых контактов с небольшой группы прислуги, ремесленниц и ткачих. Им нечего было дать почитать кроме «Женщины-работницы» Крупской. Поэтому Коллонтай сама разрабатывает некоторые темы по женского вопроса, рассматривая их с марксистских позиций. Осенью 1906 г. во время визита в Финляндию она случайно встретилась с Розой Люксембург, которая посоветовала ей посетить Цеткин. Коллонтай приехала в Германию как раз к началу конференции немецких социалисток в Манхейме. Ее наблюдения за событиями на конференции и разговоры с Цеткин еще больше убедили Коллонтай в необходимости проведения специальной работы среди работниц. Вернувшись в Россию, она столкнулась с равнодушием и даже враждебностью социал-демократов и революционерок предшествующего поколения, которые усмотрели в ее желании «пагубную тенденцию к феминизму». Это ошибочное, но тем не менее дискредитирующее обвинение будет вплоть до 1930 г. преследовать социалисток. Петербургский комитет неохотно согласился предоставить Коллонтай помещение для собрания; однако, когда она приехала, то обнаружила, что закрытые двери украшены надписью, которая гласила «Собрание только для женщин отменено. Завтра собрание только для мужчин»[521].

Весной 1907 г. Коллонтай сумела найти в Союзе текстильных рабочих, состоявшем в основном из женщин, более широкий круг сторонниц. Под его эгидой, в ответ на кадетские и феминистские собрания, она организовала ряд занятий, замаскированных под популярные лекции о гигиене материнства, об английских женских клубах и т. п. На этих встречах, несмотря на надзор полиции, она достаточно быстро перешла к темам социальной эксплуатации и освобождения. Поэтому, когда Коллонтай ушла слишком далеко от заявленной темы, полиция разогнала собрание. Осенью 1907 г., после посещения международной встречи социалисток в Штутгарте, ее желание создать женскую организацию еще больше усилилось. Однако по возвращении в Россию выяснилось, что правительство перешло в наступление — началась реакция. О крупных собраниях не могло быть и речи; поэтому, позаимствовав идею у феминисток, она организовала легальный женский клуб под названием Общество взаимопомощи работниц. Одной из сотрудниц клуба была пятнадцатилетняя наборщица Клавдия Николаева, которая впоследствии сменила Коллонтай на посту главы организации женщин Советской России. Количество членов достигло 300, но уже к следующей весне солидарность между представительницами интеллигенции и работницами исчезла. Интеллигентки были основательницами клуба и работали в нем в качестве библиотекарей и лекторов. Небольшая группа работниц стала требовать их исключения. Чтобы избежать раскола, Коллонтай сложила с себя полномочия, не оставив нам никакого свидетельства о том, как она оценивала этот конфликт. К этому клубу, который не был партийной организацией, петербургский комитет РСДРП относился не иначе, как с презрением. Однако к концу революции 1905–1907 гг. именно социал-демократы преуспели в создании женского движения[522].

Итог этих событий приходится на 1908 г. Услышав о планах феминисток созвать Первый всероссийский съезд женщин, петербургский комитет поручил некоторым своим членам подготовить делегацию на съезд. Возглавлять делегацию должна была большевичка Прасковья Куделли, бывшая народница и бестужевка. И хотя Коллонтай проигнорировали, она, тем не менее, сыграла решающую роль в этом деле. Чтобы идеологически вооружить своих сторонниц, несколько следующих месяцев она провела за написанием своей главной теоретической работы «Социальные основы женского вопроса», которая была напечатана только по окончании съезда. Завершив осенью 1908 г. книгу, Коллонтай приступила к подготовке работниц-делегаток, которые были избраны на съезд через фабричные профсоюзные организации. Чтобы избежать помех со стороны полиции, она маскировала собрания под именины, швейные кружки, беседы о вреде корсетов для здоровья. За два месяца она выступила на пятидесяти двух подобных встречах. Также она посещала собрания феминисток с целью подорвать единство их рядов. После того как она побывала у Философовой, бедная женщина была вынуждена даже окропить святой водой свою квартиру, чтобы изгнать революционный дух Коллонтай из своего дома. К началу съезда ее уже люто ненавидели многие феминистки, одна из которых говорила о ней не иначе как «эта ужасная Коллонтайша»[523].

Однако состоявшийся в декабре съезд в равной степени свидетельствовал об упадке как женского социалистического, так и феминистского движений. Партийные инструкции, данные рабочей делегации, заключались в том, чтобы требовать создания отдельной «пролетарской секции» (точное значение этого не вполне понятно) и открыто выступать против основной цели съезда — создания единого женского феминистского движения. Возможность установления контактов или какого-либо сотрудничества с широкими слоями женской интеллигенции также отсутствовала. Сами делегатки-работницы, хотя и хорошо подготовленные, были еще молоды и неопытны в подобной деятельности, а их речи были слишком схематичными и произвели блеклое впечатление. Между тем Коллонтай в написанном ею от имени рабочей делегации проекте основной резолюции вполне определенно высказалась за всеобщее избирательное право и включила в нее те пункты, которые соответствовали программе социал-демократов в отношении женщин. И если бы руководительницы феминисток хотели поддержать широкую демократическую платформу, то они могли бы пойти навстречу этим требованиям, несмотря на все демарши рабочей делегации. И то, что они отказались сделать это, привело к уходу рабочих делегаток. Однако моральная победа, одержанная работницами, потускнела из-за трений между большевичками и меньшевичками. Последние решили остаться на съезде, большая часть беспартийных работниц последовала за большевичками. Коллонтай была вынуждена покинуть съезд на несколько дней раньше, чтобы ускользнуть от полиции. В конце декабря она пересекла границу и провела последующие годы в эмиграции. Другие члены рабочей делегации были либо подвергнуты преследованиям, либо арестованы; и крошечное ядро петербургского женского социалистического движения исчезло, не оставив практически и следа[524].

Краткий период возрождения русского социалистического движения женщин в 1912–1914 гг., хотя и не идет в сравнение с бурным ростом всего рабочего движения, тем не менее, заложил основы для политической работы среди женщин-работниц, которая в предыдущие годы была практически сведена к нулю либо из-за реакции, либо из-за равнодушия в самой партии. Начавшись с празднования социалистического Международного женского дня, этот подъем привел к размаху русского женского движения, что позволило впоследствии советским историкам проследить непрерывную связь между этими событиями и большевистским женским движением в 1917 г. Наиболее привлекательными личностями в довоенном движении оказались будущие лидеры коммунистического женского движения: Цеткин и Коллонтай в Международном женском секретариате II Интернационала; а также сложившийся вокруг Ленина круг женщин, из которых наиболее выдающейся была Инесса Арманд.

Вторая конференция женщин-социалисток в 1910 г. была триумфом Клары Цеткин как бесспорного лидера международного социалистического движения женщин. Со времен последней конференции 1907 г., рост женского движения произвел на всех глубокое впечатление, а «ортодоксальная» немецкая позиция по женскому вопросу стала главенствующей. Свою победу Цеткин закрепила резолюцией, называвшей любой вид ограниченной суфражистской кампании «фальсификацией и унижением самого принципа политического равноправия женщин». Затем она предложила праздновать 8 марта как международный женский день социалистического движения — женский вариант праздника Первого Мая. Саму идею и дату ей подсказала демонстрация американских социалисток в Нью-Йорке 8 марта 1908 г., выступавших против буржуазного суфражистского движения Америки. Девиз женского дня звучал как «всеобщее избирательное право», а его целью стало привлечение в свои ряды большего количества работниц и развитие политических талантов женщин, участвовавших в движении. Предложение Цеткин было с воодушевлением поддержано на конференции. Начиная с 1911 г. и до начала первой мировой войны, в крупнейших индустриальных городах Европы ежегодно организовывались шествия и демонстрации, пока воюющие правительства не запретили их в 1915 году[525].

В России Женский день не отмечался до 1913 г. Связь русских женщин с конференцией в Копенгагене, на которой было принято решение о праздновании Международного женского дня, осуществляла Коллонтай — единственная русская, присутствовавшая на конференции в качестве делегатки петербургского текстильного профсоюза. Она была избрана членом Международного секретариата и постоянным автором журнала «Гляйхгайт» (Gleichheit), и, все еще оставаясь меньшевичкой, написала статью в печатный орган большевиков — газету «Правда», в которой объяснила цель празднования 8 марта. Она также написала о событиях в России Бебелю, и тот ответил ей лестным письмом, в котором назвал русских женщин «авангардом международного женского социалистического движения». Однако в более поздней статье, опубликованной в «Гляйхгайт», Коллонтай писала, что сами работницы приняли решение отмечать Женский день. Тем временем в Москве в 1912 г. на волне возрождающегося пролетарского движения большевички и меньшевички организовали так называемый Третий женский клуб, в который входило около 900 мужчин и женщин. Прежде чем клуб был закрыт полицией, он сумел провести собрание, посвященное Международному женскому дню. В Санкт-Петербурге более широкое празднование было замаскировано под «Научное утро по женскому вопросу», проведенное на Калашниковской бирже. Участница этого собрания А. Н. Григорьева-Алексеева, петербургская ткачиха, работавшая на одной из фабрик Рябушинского оставила воспоминания, в которых она описывает, как она рассказывала о своей жизни фабричной работницы собравшейся толпе женщин и полицейских. Заседание прошло без каких-либо происшествий, хотя полиция, раздраженная далеко не «научным» характером собрания, все-таки произвела несколько арестов. По мнению советских исследователей, попытки проведения подобных собраний предпринимались в Киеве, Самаре и Тифлисе[526].

В «женском вопросе» большевики ограничивались работой на низовом уровне и действовали достаточно спонтанно. Существует не так уж много свидетельств о заинтересованности лидеров партии, проживавших до 1913 г. за границей, в работе среди женщин. Между тем в мае 1912 г. в «Правде» появилась серия статей об эксплуатации женского труда. По мнению старой большевички, именно письма работниц подтолкнули Ленина к созданию для них своего журнала[527], другой источник предполагает, что развертыванию специальной кампании в 1912 г. среди работниц способствовал низкий политический уровень женщин, работавших в страховых комитетах[528]. В любом случае, решение о «специальных» действиях партии в отношении женщин-работниц было принято лишь в сентябре 1913 г. на заседании центрального комитета, состоявшегося в Галиции в городе Поронино. Крупская выступила на этом заседании с речью о необходимости организации работниц и жен рабочих, а Ленин предложил издавать журнал «Работница» для освещения этой деятельности. Предполагалось, что редакционный совет должен был состоять из трех женских групп, находящихся в трех разных странах, что впоследствии вызывало определенные неудобства: в Петербурге эту группу составляли сестра Ленина Анна Елизарова и ее помощницы; в Кракове — Крупская и Зиновьева (Лилина); в Париже — Людмила Сталь и Инесса Арманд[529].

Инесса Арманд, известная в западной историографии практически только как близкий друг Ленина, стала впоследствии первым руководителем Женотдела (партийного аппарата советского периода по работе среди женщин), и поэтому так же, как и Коллонтай, может считаться пионеркой советской эмансипации женщин. Она родилась в 1874 г. в Париже в семье французских театральных актеров, однако воспитывалась под Москвой в русско-французской семье промышленников (Арманд), у которых ее тетя работала домашней наставницей. В результате она получила поистине космополитичное образование, и в восемнадцать лет вышла замуж за одного из сыновей Арманд. Она родила ему пятерых детей, четверо из которых стали коммунистами[530].

Значительно раньше, чем Коллонтай, Инесса увлеклась феминизмом. Еще в детстве она впала в депрессию, услышав, что одному ребенку было отказано в крещении, так как он был незаконнорожденным. Впоследствии она была шокирована, узнав, что церковный закон не допускает присутствия ее «нечистого» тела в церкви в течение нескольких недель после родов ребенка. На исходе века Инесса Арманд, все еще оставаясь либералкой, присоединилась к московской благотворительной организации феминисток, помогавших проституткам. Некоторое время она была президентом этого общества, но в конце концов разочаровалась в его ограниченной и малорезультативной деятельности. Таким образом, Инесса была одной из немногих революционерок, вышедших из феминистского движения. Как явствует из одного ее письма, она пришла в ужас, когда в 15 лет прочитала в «Войне и мире», что Наташа Ростова, выйдя замуж, превратилась в «самку». Вместо этого Инесса Арманд решила остаться «человеком»[531].

В 1904 г., устав быть простой «самкой», вынашивающей детей, она влюбилась в своего деверя. По свидетельству советского биографа Арманд, ее отношения с братом мужа, хотя и носили сексуальный характер, «ничем не походили на нередкий в буржуазных семьях адюльтер». Отношения были открытыми и основывались на взаимной любви. Она покинула мужа, хотя официального развода не было («очевидно, из-за детей»), и они расстались друзьями[532]. К этому времени ее рано проявившаяся симпатия к прислуге и крестьянам, злоупотребления властей, революционная литература, а также иконоборческая атмосфера семьи Арманд[533] способствовали превращению Инессы в социалистку. После расставания с мужем, в 1904 г. она вступает в московскую организацию социал-демократической партии и принимает активное участие в декабрьском вооруженном восстании 1905 г. За этим естественно последовали арест, ссылка и эмиграция. В 1908 г. Арманд посетила феминистский съезд женщин, но не принимала в нем активного участия. С Лениным она познакомилась лишь в 1910 г. в Париже. Преподавая в партийной школе Лонжюмо, она вместе с Крупской пришла к мысли о необходимости политической работы среди живущих в Париже русских женщин. Эта идея встретила сопротивление некоторых большевиков, но была поддержана Лениным. Затем семья Ленина уехала в Галицию, а она — в Петербург. Когда они вновь встретились в Кракове (1913), то планы по созданию женского журнала уже были вполне определенными. Для будущего журнала Инесса написала несколько статей о женском труде и избирательных правах, а затем отправилась в поездку по эмигрантской диаспоре, пропагандируя идеи женского равноправия.

Окончательная подготовка издания «Работницы» осуществлялась пятью редакторами в Петербурге. За исключением участницы съезда 1908 г. Куделли, эти большевички были новичками в политической работе среди женщин. Старшая сестра Ленина Анна Елизарова так же как и ее братья, благодаря народническим идеям была вовлечена в революционную деятельность в 1880-х гг., ее карьера «бестужевки» оборвалась в 1887 г., так как она тоже была замешана в подготовке цареубийства, которое стоило жизни ее брату Александру. Когда Ленин назначил Анну издательницей нового журнала, ей было уже 50 лет. Другими участницами группы были: Конкордия Самойлова (1876–1921) дочь сибирского священника и бывшая бестужевка, вовлеченная в 1898 г. в радикализм как участница «дела Ветровой»; Елена Розмирович (1886–1953), которая впоследствии вышла замуж за Н. В. Крыленко, секретарь думской фракции большевиков; бывшая учительница Людмила Менжинская (1876–1933) увлекшаяся социал-демократическими идеями под влиянием подруги детства Елены Стасовой и ее брата Вячеслава — будущего руководителя ЧК. Все они были представительницами интеллигенции и профессиональными революционерками, действующими подпольщицами и журналистками большевистского печатного органа, — газеты «Правда». В отличие от Коллонтай и Арманд, работу по организации женщин (как и любую другую) они рассматривали просто как новое задание партии, а не как глубоко прочувствованное личное дело. Но это обстоятельство никоим образом не уменьшало их пыл[534].

Прецедент празднования 8 марта в 1913 г. заставил партийный комитет приурочить выход первого номера журнала к празднованию Международного женского дня 23 февраля (8 марта по западному календарю) 1914 г. Полиция неохотно дала разрешение на проведение собраний, но накануне женского дня неожиданно совершила налет на квартиру Куделли, где открыто заседал редакционный совет журнала. Все были арестованы, за исключением Елизаровой, которая опоздала, хотя это было не принято в среде большевиков. Когда арестованных вели к недавно построенной женской тюрьме на Выборгской стороне, один из полицейских задал Самойловой вопрос, который впоследствии она вспоминала с ироническим наслаждением: «Вы что же это, барышни, затеяли собирать у нас всех женщин? Разве вы хотите как женщины в других государствах, суфражистки что-ли, как их там называют, бросать бомбы в начальство?». Тем не менее первое празднование женского дня состоялось на стихийных митингах в пригородах Петербурга, несмотря на арест редакционного совета «Работницы» и еще около 30 женщин (со временем сосланных), некоторые из которых частично оправдали ожидания жандармов, объявив, как и английские суфражетки, семидневную голодовку. Несмотря на все трудности, Елизарова все-таки сумела подпольно издать «Работницу». Среди всех препятствий наиболее опасным и серьезным для движения работниц и его будущего было отношение к журналу со стороны товарищей-мужчин, вопрошавших, зачем нужен отдельный женский журнал, когда на него нет денег[535]?

В период с 23 февраля по 26 июня вышло семь номеров «Работницы», а затем ее публикация была приостановлена. Некоторые из номеров были конфискованы полицией. Журнал содержал статьи по общим вопросам (бебелевская «Женщина», вред феминизма), а также подробные отчеты об условиях работы на фабриках, Дурном обращении с женщинами и т. п. Эти же темы поднимались и другими партийными газетами. Специальные выпуски, посвященные Женскому дню, издали «Текстильщик», «Металлург», «Газета портного». В «Северной рабочей газете» и в «Пути Правды» печатались стихи и патетические письма-жалобы, подписанные «металлург Шура», «старая служанка» и «белые рабыни». Конец всей этой гласности пришел с началом войны летом 1914 г. Если судить по количеству работниц, вовлеченных в большевистское женское движение, то результаты этой деятельности покажутся незначительными. В этом отношении, равно как и в организации и координации движения, русские феминистки по-прежнему были далеко впереди социалисток. Однако большевики уже усвоили саму идею и начали разрабатывать методы ее воплощения. Из своей ссылки (в Новгороде) редакторы «Работницы» поддерживали связь с группами работниц в столице. В 1915–1916 гг. не наблюдалось сколько-нибудь значимых празднований Женского дня, однако в бурные дни 1917 г. сам праздник и сохранивший свое старое название журнал вновь возродятся для того, чтобы увлечь политикой петербургских женщин[536].

Когда мы пытаемся дать оценку «пролетарскому женскому движению», картина в лучшем случае получается смешанной. «Большевистский феминизм», как его называли некоторые члены партии, оказался окруженным враждебным отношением и равнодушием в значительно большей степени, нежели его обычный соперник — умеренный феминизм. Рабочие продолжали возмущаться конкуренцией со стороны женщин на рынке труда даже после революции. Лидеры различных марксистских групп практически не были заинтересованы в организации движения женщин. Одни считали это напрасной тратой времени, сил и денег, другие находили в этом ненужный привкус чистого феминизма — движения, к которому презрительно относился любой уважающий себя социалист, будь он мужчина или женщина. В этом вопросе большевики были не хуже и не лучше других социалистов. Действительно, Ленин в гораздо большей степени, чем большинство его коллег по партии, как меньшевиков, так и большевиков, понимал проблемы женщин и симпатизировал им, однако он пришел к этому пониманию достаточно поздно и не придавал женскому вопросу большого значения. Но более негативное значение имело то, что сами радикалки, которые могли бы быть полезными в проведении политической работы среди своих менее просвещенных сестер, в большинстве своем демонстрировали глубокое презрение к «женской» деятельности. Когда Коллонтай попросила Веру Засулич оказать помощь женскому клубу, та ответила, что считает это предприятие бесполезным. Именно против такого отношения и вынуждены были бороться социал-демократки в предреволюционные годы. Как это ни печально, им пришлось вести эту борьбу и после победы большевиков.

Нарисованную нами картину марксистского учения о женском вопросе следует дополнить беглым обзором предполагаемых в социалистическом будущем сексуальных и семейных отношений. Если политика эмансипации вызвала противостояние и соперничество между феминистками и социалистками, то значительно более глубокий и сложный «сексуальный» вопрос к этому не привел. Ни те, ни другие не уделяли ему большого общественного внимания и не считали его предметом дискуссий. По этому поводу между ними также существовали разногласия, но они не принимали острых и видимых форм. Большую важность имели расхождения психологического и идеологического характера среди самих социалисток. Принимая во внимание те бурные разногласия, которые этот вопрос вызвал в постреволюционной политике, важно изучить их в контексте времени и места их возникновения. При этом необходимо учитывать, что марксистское учение весьма туманно и неоднозначно высказывается о сексе; что использование исторических примеров и прогнозы на «будущее» зачастую противоречивы; некоторые мысли идеологов марксизма по этому вопросу, приводимые в этом параграфе, тогда еще были не опубликованы, и потому были недоступны творцам революции. Эти обстоятельства помогают объяснить ставящее в тупик использование цитат из работ классиков марксизма обеими полемизировавшими сторонами во время советской сексуальной революции.

Изредка социалисты задавались вопросом, оправданны ли беспорядочные половые связи без любви и брака? Замечания немецких теоретиков не оставляют на этот счет никаких сомнений, несмотря на то что они отрывочны и зачастую опубликованы много лет спустя после написания[537]. Маркс считал любовь (не секс) завершающим этапом формирования личности; а из его писем к жене и заметок 1844 г. о взаимоотношениях между полами ясно, что он нетерпимо относился к случайным будуарным похождениям. Энгельс более определенно противопоставлял просто секс (эрос) — односторонний, легкий, быстротечный — «индивидуальной половой любви» — взаимной, сильной и неизменной. В конце своего известного анализа о происхождении моногамной семьи он предсказывал, что при социализме любовь, «далекая от исчезновения, только еще начнет полностью осознаваться». Тоном, который порадовал бы любую феминистку тех дней, он провозгласил, что тогда и мужчины станут не менее моногамными, чем женщины.

Соглашаясь с Энгельсом, Бебель лишь добавил, что чувственные потребности являются вполне нормальными и не наносят вреда здоровью, но что «чрезмерная сексуальная страсть гораздо более вредна, нежели ее отсутствие». «Человек, — объяснял он, — не зверь: для высшего удовлетворения его самой сильной потребности недостаточно удовлетворения одной только физической стороны; ему необходимо также и духовное единение с тем существом, с которым он вступает в связь». Каутский сохранил эти идеи в качестве официальной партийной догмы: «Социалисты… утверждают, что идеальная любовь, в противоположность сообществу жен и любому сексуальному гнету и вольности, будет основанием для супружеских связей в социалистическом содружестве, и что чистая любовь сможет восторжествовать лишь в этой системе»[538].

Когда мы переходим на русскую почву, то ситуация становится еще более неопределенной. Несомненно Россия позаимствовала умеренные, сугубо деловые взгляды немцев на «сексуальный вопрос» вместе с остальной марксистской теорией, однако они наложились на традицию сексуальной свободы, унаследованную русскими «левыми» от нигилистов, которые в свою очередь были вдохновлены ранним французским социализмом. Результатом явилась зарождавшаяся дихотомия (еще неявная в те годы) между двумя традициями. Трудность в выявлении признаков будущего раскола среди русских частично объясняется уклончивостью тех, кто писал о данном предмете, и частично — малочисленностью подобных авторов: у меньшевиков — это Коллонтай; у большевиков — Ленин и Крупская. Об отсутствии внимания со стороны основных теоретиков социал-демократов к данной проблеме свидетельствует то обстоятельство, что наиболее разработанный план будущей сексуальной культуры вышел из-под пера ныне забытого марксистского экономиста тех дней Андрея Исаева — «Чего ожидать женщине от социализма?».

Скорее всего Коллонтай впервые публично высказала свои взгляды на секс и любовь в своей речи «О семейном вопросе», произнесенной в 1908 г. в Дерптском университете. «Социализм и только социализм, — сказала она, — приведет к полному равноправию и независимости женщин, к государственной заботе о детях и свободе в сфере любви». По свидетельствам очевидцев, речь была восторженно воспринята молодыми людьми; однако краткость и нечеткость отдельных положений речи снизили ее ценность. Когда Коллонтай писала «Социальные основы женского вопроса», она уточнила некоторые положения, но даже и здесь она по-прежнему выражалась достаточно неопределенно. Основная причина этого заключается в том, что автор, решив утвердить новую «классовую» мораль взамен старой, выступила с нападками не только на «буржуазный» брак (что было достаточно легко), но и на всю русскую традицию «свободной любви», которая, с точки зрения Коллонтай была присуща буржуазной интеллигенции и в особенности надменным, самодостаточным, «эмансипированным» женщинам. Многочисленные страницы витиеватых пассажей были посвящены тому, чтобы доказать, что «свободная любовь» не является решением сексуальных проблем рабочего класса. Свободной любви она противопоставила новую «пролетарскую мораль». Коллонтай опиралась на работы Энгельса и Бебеля, которые объявили рабочий класс единственным хранителем чистого сексуального этоса, незапятнанного собственностью, тяжбами и борьбой за наследство. Вторя им, Коллонтай писала, что жизнь трудящегося мужчины и женщины обеспечивает «более благоприятную почву для выработки [сексуальной] психологии будущего, чем в буржуазной среде»[539]. Так в чем же состояла новая сексуальная жизнь и новая мораль?

В своей работе «Положение рабочего класса в России» (1869) Берви-Флеровский описывал фабричную девушку, которая следовала «первому позыву любви, первому сердцебиению», не ожидая брака. Вдалеке от своих деревень рабочие предпочитали вступать во внебрачные связи, забывая о церкви, законе и находившейся дома супруге. Коллонтай считала эти союзы, основанные на любви, вполне естественными: «сердце не может ждать» законного брака. Она утверждала, что работницы предпочитали внебрачные связи замужеству из-за относительной свободы, которую они предоставляли, и выходили замуж лишь в крайнем случае, возможно, для того чтобы обеспечить своих детей. Девственность при вступлении в брак не была обязательной, и «девушка с прошлым» могла так же легко выйти замуж, как и любая другая. Конечно, при описании этой ситуации Коллонтай идеализировала реальное положение дел. Рисуя же будущее этих союзов (которые должны были быть «чисто нравственными»), она не смогла предложить ничего, существенно отличающегося от традиционного понятия «свободной любви». «Идеал свободной любви, рисующийся воображению борющихся за свою эмансипацию женщин, несомненно, соответствует той норме общения между полами, которую установит коллективное общество». Коллонтай обещала объяснить позднее разницу между пролетарской и буржуазной свободной любовью. Не вызывает сомнения, что ее идеал сексуальной жизни не означал беспорядочное получение удовольствия ради него самого, а основывался на глубоком чувстве двух людей, и что промискуитет рабочих по этой схеме имеет своей высшей целью поиск идеального любовного партнера[540].

Хотя Ленин никогда ничего не писал для печати о сексуальном вопросе, он, тем не менее, выразил свои взгляды на данный предмет в двух письмах к Инессе Арманд, написанных в 1915, но опубликованных лишь в 1939 г. В это время Инесса интересовалась проблемой сексуальной морали и хотела написать об этом брошюру, отчасти предназначенную ее юной дочери. В письме, в котором она обращалась к Ленину за советом, она употребила термин «свободная любовь», утверждая, что (цитата приводится из ленинского ответа) «даже мимолетная страсть и связь» «поэтичнее и чище», нежели «поцелуи без любви (пошлых и пошленьких) супругов». Ленин подверг этот тезис критике. В трех случаях он связывал «требование [женщинами] свободы в любви» с буржуазной моралью. Ленин был согласен признать свободу от материальных интересов, от религиозных, общественных и родительских предрассудков, а также от узкобуржуазных представлений о любви, но отнюдь не от «серьезности в любви». Ленин не мог понять, почему Инесса противопоставляла мимолетную страсть супружеским поцелуям — «мимолетная» (почему мимолетная?) и «страсть» (почему не любовь?). Он посоветовал противопоставить страсть «пролетарскому гражданскому браку по любви (с добавлением, что и мимолетная связь-страсть может быть грязной, а может быть и чистой)». Судя по этим письмам, Инесса определенно была левее своего кумира в вопросе морали. Между тем она так никогда и не написала этой брошюры и, насколько нам известно, более не причиняла Ленину беспокойств по данной проблеме. Крупская полностью разделяла взгляды мужа и в 1911 г. написала, что «помимо всего прочего, мужчина видит в женщине, и наоборот, не только существо противоположного пола, но и личность»[541].

В качестве модели будущих отношений между полами большинство марксистов представляли себе не череду любовных похождений, а новую форму «брака» или любовного союза. И хотя употребляемая терминология крайне неточна, тем не менее разница между этими двумя образами жизни вполне ясна. Какую форму должен был принять «брак»? Прежде всего женщина как равноправный член будущего социалистического общества имеет такое же право «выбирать» себе пару, как и мужчина. С этим соглашались все социалисты. Однако подробности брака и свадебной церемонии описываются только в работе Исаева. Автор настаивал на том, что новая социалистическая мораль будет характеризоваться любовью к работе, честными отношениями, гуманизмом, терпимостью, отсутствием жадности, чувством собственного достоинства, ненавистью к ложному патриотизму, космополитизмом. При этих условиях женщина может свободно сказать: «Я хочу быть вашей женой», и мужчина-социалист, не боясь оскорбить ее достоинство, вполне может отказать ей. Заключение брака не должно быть обременено ни юридическими, ни свадебными формальностями, а должно ограничиваться простым провозглашением этого факта перед лицом нескольких друзей. При желании жена может оставить девичью фамилию — новшество, которое в советском обществе нашло долговременную поддержку[542].

Как же насчет самого брака, характера супружеских отношений и их продолжительности? В 1842 г. Маркс с благоговением говорил о том, что нравственная красота, которая придает естественному инстинкту характер духовного союза, есть духовная сущность брака. Энгельс, описывая историю моногамной семьи, осыпал ее насмешками. Наиболее ярким примером его язвительности и в то же время типичным образцом квазибиологической иронии XIX в. служат его слова: «И если строгая моногамия является вершиной всяческой добродетели, то пальма первенства по праву принадлежит ленточной глисте, которая в каждом из своих 50-200 проглоттид, или члеников тела, имеет полный женский и мужской половой аппарат и всю свою жизнь только и делает, что в каждом из этих члеников совокупляется сама с собой». Хорошо известны резкие комментарии Энгельса по поводу современного ему состояния буржуазного брака. Однако в итоге Энгельс признавал, что не существует иной приемлемой модели союза любящих людей, кроме супружеского союза, лишенного капиталистической собственности. Бебель же прямо утверждал, что брак необходимо заключать со всей серьезностью, осознавая все обязательства, вытекающие из него, и с расчетом на его долговечность. А немецкий марксистский справочник (впоследствии переведенный на русский) гласил, что «социализм — и мы это подчеркиваем — не стремится к уничтожению или изменению института брака»[543].

Между тем взгляды на свободу и равенство полов, которых твердо придерживались все социалисты, привели к двум вопросам, которые нельзя было обойти: «Должен ли брак (или союз) быть строго моногамным?» и «Возможен ли развод?». Первый вопрос, несомненно, касался проблемы адюльтера. В письмах к Инессе Арманд Ленин решительно заявил, что на измену нельзя смотреть сквозь пальцы (по-видимому, даже при социализме). Детально описывая, как женщина будущего будет получать удовольствие от общения с разными мужчинами, он при этом заметил, что только лишь одному из них доведется насладиться прелестями ее тела. В любом случае, заявлял он, секс не будет играть исключительно большой роли в жизни супружеской пары при социализме, так как ее основная энергия будет направлена на общественную деятельность — ранний набросок теории «революционной сублимации». Коллонтай была более смелой. Она отмечала, что мужей-пролетариев не столь шокирует неверность их жен (а жен, по-видимому, неверность мужей шокирует еще меньше). И все же картина «новой» семейной жизни, нарисованная ею с позиций тех дней, была достаточно расплывчатой[544].

Больше ясности было по вопросу о разводе. Маркс, хотя и не одобрял вольного обращения с браком, признавал, что он, как и дружба, может быть расторгнут и перестанет существовать, когда в нем появится обман. Соглашаясь в принципе с этим мнением, Энгельс в переписке с Карлом и Луизой Каутскими по поводу их развода высказался в пользу этой практики весьма неохотно. Он считал, что в любом случае за сохранение брачных уз большую ответственность несет мужчина, нежели женщина. Бебель рассматривал развод как моральную необходимость, так как полагал неволю в браке без любви величайшей пыткой. Как всегда переполненный оптимизма Исаев утверждал, что количество разводов вскоре сократится, поскольку браки станут более крепкими. Однако он полагал, что всегда должна существовать возможность развода, не только ради не подошедших друг другу супругов, но также ради защиты детей от гибельной атмосферы дома, в котором нет любви. Развод так же, как и сам брак, достаточно просто огласить в присутствии друзей. Коллонтай даже не посчитала нужным провозглашать свободу расторжения брака. Ленин, чтобы исключить любую неясность, в своих неопубликованных комментариях 1916 г. проинформировал читателей, что «сейчас никто не может быть демократом или социалистом без требования полной свободы развода по той причине, что отсутствие этой свободы налагает дополнительное ярмо на уже подчиненный пол, — женщин, хотя совсем не трудно понять, что свобода покинуть мужа не означает приглашения всем женам сделать это!»[545].

Большинство социалистов поддерживали мнение Бебеля о том, что «в буржуазном обществе брак составляет одну сторону сексуальной жизни, а проституция — другую». Взгляды марксистов по этой проблеме расходились. Ярким примером ортодоксальной точки зрения на проблему проституции является мнение Ленина, высказанное им в 1913 г. в статье в «Правде»: «Пока существует подневольный наемный труд, неизбежно будет существовать и проституция». Основными причинами проституции считались нищета и неравенство полов, которые можно ликвидировать лишь посредством уничтожения капитализма. Бебель и Энгельс так же, как и большинство феминисток, выступали против системы медицинского надзора за проститутками, поскольку, по мнению Бебеля, надзор благоприятствует узакониванию и укреплению порока, но при этом не может остановить рост венерических заболеваний.

Коллонтай не могла не согласиться с этим взглядом, хотя она и отмечала, что классовая дифференциация существует даже среди шлюх и что хорошо оплачиваемые проститутки вполне могли избежать медицинского осмотра, дав взятку чиновнику[546]. Однако, несмотря на то что в 1905–1908 гг. Коллонтай и географически, и психологически была ближе к проблеме проституции, нежели давно эмигрировавшие партийные лидеры, она, как и большинство социалистов, практически не уделяла ей внимания. Основанный ею в 1908 г. клуб работниц, хотя и располагался недалеко от района красных фонарей, заботился больше о женщинах, работавших на фабриках Невского района, нежели об обитательницах борделей на Лиговке. До того момента, когда лидеры большевиков непосредственно столкнутся с проблемами проституции — запрещения, регулирования, ростом заболеваний, профилактикой — было еще далеко.

«Как я ем, как я пью, как я сплю и как я одеваюсь, является моим личным делом, мои отношения с лицом противоположного пола также мое личное дело», — написал Бебель в 1879 г. о частном характере сексуальных отношений в будущем. Однако сравним слова Энгельса на ту же тему, написанные пять лет спустя. Новые люди, рожденные и воспитанные при социализме, «будут знать сами, как им поступать, и сами выработают соответственно этому свое общественное мнение о поступках каждого в отдельности, — и точка»[547]. В этом отношении он солидарен с Бебелем. Эти слова Энгельса действительно могли стать основой для создания «общественного мнения» в отношении сексуальной морали будущего. Общественное мнение, говорит Энгельс, будет сформировано на основе сексуального опыта тех, кто никогда прежде не знал отвратительного рыночного мышления буржуазии, оно будет существовать как норма, как критерий, как новая сексуальная мораль, предназначенная для оценки «опыта каждого индивидуума». В противном случае существование общественного мнения не имеет смысла. Однако, помимо вопроса о сути новой морали, возникал следующий вопрос — зачем нужны официальная мораль и «общественное мнение», если они не используется обществом для осуждения тех, кто ее нарушает[548]?

Проблема социального регулирования семьи и роли в ней женщины в качестве матери и домохозяйки имеет свои особенности, хотя ее трудно отделить от сексуальных вопросов, рассмотренных выше. Большинство марксистов неодобрительно смотрели на секс ради секса и считали, что важнейшей функцией секса и любви является рождение детей. Говоря о «материнском долге», Бебель признавал, что иногда у женщины могут быть причины, чтобы избегать его. В будущем, говорил он, регулирование уровня рождаемости будет вполне естественным (!) «без вредного воздержания и без противоестественного употребления предупредительных средств», что приведет к уменьшению числа детей в семьях. Ленин на этот раз тоже был менее аскетичен или, быть может, более реалистичен. Как и все марксисты, он яростно сопротивлялся идее «социального неомальтузианства», согласно которой необходимо постоянно и целенаправленно ограничивать уровень рождаемости, с тем, чтобы количество населения соответствовало количеству продовольствия. Эту позицию Ленин рассматривал просто как стремление к уничтожению декадентской буржуазии и «бесчувственных и эгоистичных мещанских пар». На практическом уровне он требовал «безоговорочного аннулирования всех законов, запрещавших аборты, и распространение медицинской литературы о контрацептивных средствах», и считал, что все люди имеют на это право[549].

Коллонтай в эти годы практически не уделяла внимания проблеме абортов и контрацепции. Как и другие социалисты, она заботилась о рождении ребенка и об облегчении родов. Исходя из сделанного Эллен Кэй акцента на материнстве (при наличии или отсутствии мужа), Коллонтай в «Социальных основах…» рассматривала данную проблему как основную, как составляющую суть жизни женщины. С другой стороны, Коллонтай настойчиво стремилась к тому, чтобы сделать материнство возможным и необременительным для женщины любого класса, вне зависимости от того замужем она или нет, обращая основное внимание на необходимость выплаты пособий работавшим матерям. Незадолго до войны она написала брошюру «Работница-мать», которая впоследствии стала основой для ее более фундаментального исследования «Общество и материнство» (1915). Со своей обычной язвительностью Коллонтай описала легкую участь буржуазной женщины, готовящейся стать матерью, которую все холят и лелеют. Ей она противопоставила изможденную работницу с высохшей грудью, больную и загруженную работой, которая сразу же после родов вынуждена возвращаться на фабрику, без малейшей надежды на то, что она сможет обеспечить новорожденному ребенку хорошее кормление или надлежащую заботу. Требования Коллонтай представляли собой проект будущей программы Советской России по охране материнства: шестнадцатинедельный оплачиваемый отпуск, общедоступные роддома, создание надлежащих условий работы, перерывы для кормления ребенка[550].

За исключением работ Прудона и представителей его школы, социалистические утопии XIX в. (даже самая ранняя из них «Ruvarebohni» 1808 г.) стремились придать семье форму некой коммуны с тем, чтобы освободить женщин от домашней работы для иных занятий. Марксистскую версию данной идеи привел Энгельс в «Происхождении семьи, частной собственности и государства»: «Единичная семья перестает быть экономической ячейкой общества. Частное домашнее хозяйство превращается в общественное производство. Воспитание и образование детей становится общественным делом». До 1890-х гг. большинство немецких социалистов (за исключением Бебеля) избегали говорить о деталях будущей общественной жизни, что было реакцией на чрезмерный утопизм их французских предшественников. Однако в 1890-х гг. создание утопий вновь вошло в моду, на этот раз под влиянием технического прогресса. В предисловии к работе Карла Боллода «Взгляд на государство будущего» (1898) Каутский объяснял, что новые утописты пытаются ответить на конкретные вопросы рабочих о грядущем освобождении. Книга Бебеля «Женщина и социализм», первоначально широко распространявшаяся легально, напыщенно вещала о том, что электричество даст возможность поставить процесс приготовления пищи на научную основу (чистить овощи, мыть посуду) и в конечном итоге упразднит кухню — этот загон для женщины-рабыни. Такой же популярностью, как «Женщина и социализм», среди немецких рабочих пользовалась утопия Эдварда Беллами «Оглядываясь назад» (1888), в которой человек, живущий в 2000 г., на вопрос о домашней работе отвечает: «Там нечего делать». Все обеспечивает электричество; женщины свободны для производства и представляют собой «армию», ведомую своей собственной «генеральшей». Однако наиболее законченная картина семейной жизни будущего содержится в книге Лили Браун «Женский труд и домашнее хозяйство» (1901). С ее точки зрения, ячейкой будущего общества будет коммуна из 50–60 семей, проживающих в современном здании, в котором имеются общая прачечная, общая кухня и столовая, где члены коммуны могут принимать пищу или отдыхать, а также другие подсобные помещения и службы. Кроме того, в здании будет и общая игровая комната для всех детей, а руководство всей коммуной будет осуществляться женщиной-директором[551].

Идея совместного проживания не была новой для русских радикалов. Еще в 1840-х гг. русские последователи Фурье и Беклемешева считали более логичным создавать большие кухни с несколькими громадными котлами и небольшим числом поваров вместо 200 отдельных кухонь с 200 котлами и с 200 поварами, обслуживающими небольшую группу людей. В 1890-е гг. работы немецких утопистов переводились на русский язык сразу же после их публикации в Германии и активно обсуждались, а книга Беллами была прочитана от Петербурга до Сахалина еще до появления ее перевода. Крупская первая в России отразила, хотя и достаточно поверхностно, новую тенденцию в своей работе «Женщина-работница». Исаев в деталях описал будущие черты нового образа жизни: большинство людей будет жить в коммунах (современных многоквартирных домах) и сообща питаться; некоторые будут продолжать жить отдельно и питаться в столовых; другие, живущие далеко от столовых, будут готовить у себя дома. Однако в любом случае бытовые приборы облегчат домашнюю работу, мужья также будут выполнять домашние обязанности, а женщина во всем будет походить на мужчину, за исключением беременности. Крупская считала, что мальчиков необходимо с детства приучать к ведению домашнего хозяйства. «Обособленные, замкнутые в себе единоличные хозяйства, — писала Коллонтай, — уступают место грандиозным кооперативным предприятиям, где, рядом с общим отоплением и освещением для десятков отдельных семейств, существует и общая кухня, столовая, ресторан». Ревностный поборник электрификации, Ленин провозгласил, что электроэнергия «освободит миллионы „домашних рабынь“ от необходимости проводить три четверти своих жизней на зловонных кухнях»[552].

В те дни по вопросу о совместном проживании среди социалистов было гораздо больше согласия, чем впоследствии. Однако один аспект данной проблемы — общественное воспитание детей (это понятие заменялось на «государственное», «коллективное», «общественное») — вызвал более осторожный подход, нежели обобществление котлов и кастрюль. Большинство социалистов одобряли увеличение численности школ, их общедоступный характер и многопрофильное образование, но противились любой идее государственного отчуждения детей. Они одобряли некоторые формы общественного воспитания, хотя редко кто высказывался подробнее по этому вопросу. Мне кажется, имеет смысл более подробно остановиться на взглядах Бебеля и Коллонтай, поскольку они, хотя и не являются противоположными, смотрят на проблему с разных сторон. Бебель, превознося ценность коллективного мировоззрения, воспитываемого у детей в коммуне, тем не менее, считал необходимым учитывать три момента: общественная забота о детях не заменит им родительской нежности; мать должна кормить ребенка грудью столько времени, сколько это необходимо для его эмоционального состояния; только родители должны решать, когда и стоит ли вообще вверять ребенка общественному попечению[553].

Коллонтай уделяла особое внимание несколько иным вещам. Молодая семья и еще неопытная мать не в состоянии бороться с эгоизмом и воспитывать истинно пролетарских детей. «В приветливой, гигиенической, морально чистой атмосфере яслей и детских садов, под руководством профессиональных педагогичек и воспитательниц, детвора избавляется от зараженного воздуха современных рабочих кварталов… В этих питомниках подрастающего поколения с первых же годов жизни будут прививаться маленьким формирующимся душам драгоценные задатки солидарности и общественности, привычка смотреть на мир сквозь призму коллектива, а не своего одинокого, эгоистичного „я“».

Что касается буржуазных «мамочек», опасавшихся подобной социализации, то Коллонтай относилась к ним с презрением, в особенности к тем из них, кто отдавал своих детей в руки нянек или в частные дневные ясли, с тем чтобы насладиться свободным временем. Между тем она утверждала, что такие матери (более того, все матери) не имеют профессиональных навыков, необходимых для того, чтобы заботиться о детях надлежащим образом. «Чтобы сшить сапоги, требуется пройти искус ученичества, — писала она, цитируя Цеткин, — а, чтобы руководить такими хрупкими творениями, как души детей, достаточно, будто бы, одного материнского инстинкта»[554]. Таким образом, Коллонтай, касаясь сексуальных и семейных проблем, вновь предстает перед нами как сторонница самых левых теоретических подходов в марксизме. И лишь революция покажет нам, что были люди, стоявшие на еще более левых позициях, нежели она.

Мнения, приведенные выше, были собраны буквально по крупицам из относительно небольшого круга источников. В целом русские социалисты нечасто говорили о сексуальном вопросе, что было вполне в духе русского радикализма, исходившего из того, что о данной проблеме уже все сказано, если не Энгельсом и Бебелем, то Чернышевским и Михайловым. По мнению некоторых меньшевиков и большевиков, секс должен был рассматриваться как личное дело, и эту тему не стоит подвергать глубокому философскому осмыслению, как это делали предыдущие поколения. Социал-демократы учили, что женщина должна считаться равной мужчине, и что ее следует называть не «баба» или «тетка», а «товарищ» — и этого достаточно. Эсеры, писавшие об этой проблеме, не предложили ничего нового или заслуживающего внимания. Б. Герман в работе «Биология и социализм», написанной под влиянием Лаврова, предсказывал, что с улучшением условий жизни атрофируется инстинкт защиты детей, а с ним и личная забота матери о ребенке. Вот тогда общественное воспитание и станет счастливым освобождением матери от домашних хлопот. Н. С. Русанов просто утверждал, что секс, как и вера, должен быть личным делом каждого, и считал, что женщины-депутаты в будущей Думе будут отстаивать «нейтралитет» государства в супружеских делах. Возможно, это было самым ошибочным предсказанием по поводу женского вопроса, сделанным в предреволюционные годы[555].

Анархисты о женском вопросе писали очень мало, а сами женщины-анархистки — вообще ничего. Украинская террористка Матрёна Присяжнюк как-то сказала: «Мой идеал — свободное развитие индивидуальной личности в широком смысле этого слова, и свержение рабства во всех его формах». Вот и все, что мы имеем. В 1908 г. последователь Кропоткина И. С. Ветров просто повторил марксистское требование освобождения женщин от «унизительного ига» домашней работы. Эта тема вновь прозвучала в работе Бориса Фроммета «Жизнь при социализме» и в книге братьев Гординых «Союз пяти угнетенных» (обе появились в 1917 г.). При социализме, писал Фроммет, «брак больше не будет тяжким трудом и мучением [для женщин]»; и если так произойдет, то будет легко избавиться от брачных уз. Братья Гордины были более оригинальны и причислили женщин к списку «пяти угнетенных» (рабочие, женщины, молодежь, национальные меньшинства и человеческая личность), а угнетателей они увидели не в капитале или подневольном наемном труде, а в лице «бандитов, насильников, ублюдков, хамов и литературных обольстителей», которые хотят властвовать над женщиной, короче говоря, — в лице сексуального авторитаризма мужчин[556].

Лидеры социалистов, теоретики социализма никогда не проповедовали общность жен или что-либо в этом духе. Вряд ли они были более радикальны в вопросах секса, нежели средний представитель передовой русской интеллигенции. Однако ни в те времена, ни в будущем это не уберегло их от обвинений со стороны священников и консерваторов в разврате. Отец Альбицкий в работе 1908 г., критикующей социализм, решительно заявил, что социалисты учат «свободной любви» (подразумевающей беспорядочные половые отношения) и что большинство из них принимают идею совместного пользования женами и детьми. В марксистской идее о возможном уменьшении количества семей он усмотрел еще одно доказательство того, что сексуальные отношения в будущем государстве будут походить на отношения у животных — «или, лучше сказать, на свинарник». Кузьмин в своей работе «Женщина в освещении социал-демократов» (1907) также назвал социалистов «темными людьми», которые пытались подорвать государство, разрушив семью, отвратив женщин от их возвышенных «естественных» функций, сделав из всех женщин проституток и введя в общество «моральное равенство трущоб». Между прочим, доказательства тому он нашел не в работах марксистов, а в нескольких декадентских романах и рассказах о сексуальной свободе. У Кузьмина укоренилось глубокое отвращение к социалистическому мировоззрению в целом, и особенно к присущим этому мировоззрению атеизму и материализму. По мнению этого благочестивого морализатора подобное мировоззрение должно было неизбежно привести к самым примитивным формам сексуального поведения, вне зависимости от того что по этому поводу говорили или же не считали нужным сказать философы-социалисты. Кузьмин, Альбицкий (а были еще и другие) являлись интеллектуальными потомками профессора Цитовича и антинигилистских клеветников 1860-х гг., а также предшественниками антисоветских пропагандистов, которые изображали большевиков сборищем развращенных монстров, верховодящих в оргиях разлагающейся нации[557].

Организованное социал-демократической партией «женское пролетарское движение» было ориентировано на борьбу с феминизмом и воспитание классового сознания у женщин. Переход партии от отрицания к действию можно проследить по ее тактике и символике — от антифеминистских кампаний и партийных совещаний перед Всероссийским женским съездом в 1905–1908 гг. до празднования Женского дня и создания журнала «Работница» в 1912–1914 гг. Рядовыми членами движения были работницы, а руководили им практически одни интеллигентки. Вне рамок этого небольшого движения существовало сообщество женщин-радикалок, которые в основной своей массе ничего не знали о специальной работе, проводимой социал-демократами среди женщин, — или же относились к ней враждебно. Несмотря на то, что иногда позиции этих двух групп совпадали, в основе своей они были различными. В численном отношении собственно радикалки превосходили марксистское женское движение, а если учитывать эсерок, анархисток и социал-демократок, то радикальное крыло было еще и шире, чем марксистское. Более того, радикальные традиции, методы привлечения сторонников и сам этос, уходивший корнями в 1860-е гг., имели русское происхождение в отличие от недавно привнесенного извне марксистского учения о женщинах. Действительно именно эта черта женского движения в России (женский радикализм или «общее дело») резко отличала его от аналогичных в европейских государствах, пролетарские женские движения которых не шли ни в какое сравнение с огромным количеством русских женщин, проводивших значительную часть жизни в подполье.

Новое поколение радикалок по ряду характеристик отличалось от своих предшественниц-народниц. Оно было гораздо более многочисленным, но насколько — трудно сказать, частично из-за проблемы в определении понятия «революционерка». Множество людей достаточно вольно применяли это понятие к себе, власти же охотно наделяли их этим эпитетом. В такой неразберихе было весьма трудно разграничить «истинных» революционерок и представительниц более широкого левого крыла демократической интеллигенции. Однако даже такое более узкое определение, как «женщина, вовлеченная в антиправительственную деятельность, стремившаяся к свержению правительства и признававшая насильственные методы борьбы» — подходит и к социал-демократкам, и к эсеркам, и к анархисткам, численно превосходившим своих предшественниц-популисток. Поскольку в рассматриваемый период революционное движение приобрело, так сказать, национальный характер, то соответственно расширился его географический и этнический охват. Положение революционерок 1905 г. на социальной лестнице было немного ниже положения их предшественниц 1870-х гг.; новое поколение состояло из большего числа женщин из западных пограничных областей России, большего количества евреек, представительниц «среднего класса», а также тонкой прослойки работниц и влившихся в ряды городского пролетариата крестьянок[558]. Ниже дается описание двух групп радикалок, по ряду признаков отличавшихся друг от друга: последовательниц традиции народников, которые влились в движения эсеров и анархистов, и профессиональных социал-демократок.

Партия эсеров была одним из самых причудливых объединений радикалов, которых когда-либо видела Россия и которые постоянно демонстрировали свою революционность. Трудно подсчитать, сколько женщин (или, если на то пошло, мужчин) были по настоящему активными членами этой партии. Большое количество феминисток были эсерками, однако это не означало, что все свои силы они отдавали партии. Эсеркой, к примеру, была Ольга Волькенштейн, но ее журналистским талантом пользовались и феминистки. Любовь Родионова-Клячко создала эсерскую группу и учредила журнал. Но, так же как и в других партиях, у эсеров ведущие позиции занимали мужчины. В соответствии с проведенными Эми Найт подсчетами (включавшими данные по половой принадлежности), на партийных съездах и конференциях 1905–1908 гг. из 196 делегатов с правом голоса 18 (9,2 %) были женщины; а из 66 делегатов с совещательным голосом женщин было 8 (12 %). Между тем эти показатели выше аналогичных у социал-демократов. В годы становления партии бесспорными лидерами являлись Чернов, Гершуни, братья Гоц и провокатор Азеф[559]. Партия привлекала к себе многих студенток и образованных женщин, а также представительниц высшего класса, которые в западном обществе в большинстве своем были бы либералками. У эсеров не было «фракций» в феминистских организациях, за исключением одной в небольшом петербургском благотворительном обществе под названием «Женская взаимопомощь». В провинции эсерки часто работали в земствах («третий элемент») и выполняли медицинскую, техническую или канцелярскую работу, либо были сельскими учительницами. В 1905 г. эсеры были настолько сильны, что без труда захватили руководство Национальным союзом школьных учителей, который стал единственным вспомогательным органом партии, полностью контролировавшимся женщинами. Во время революционного подъема эсерки ушли из школ и земских контор, чтобы вести пропаганду среди крестьян[560].

Террор первого десятилетия XX в. поставил эсерок, а также нескольких анархисток и большевичек в центр общественного внимания. Его притягательная сила была связана с рядом убийств государственных чиновников, осуществленных социал-революционерами — как мужчинами, так и женщинами. Так ветеранка-народница, мать нескольких революционеров, Аверкиева отказалась «говорить» (по тюремному «телефону») с находившимся в соседней камере социал-демократом только потому, что газета «Искра» осудила террор. Одним из первых актов насилия, в котором приняли участие женщины, стало бомбометание группой анархистов в конце 1905 г. в одесском кафе. Одна из схваченных женщин была повешена. У социал-революционеров был несколько иной подход — в июле 1906 г. одна эсерка из «летучего боевого отряда» бросила бомбу в штаб одесского военного округа, а затем застрелилась. К концу 1906 г. в Бутырке содержалось около шести террористок (самой молодой было 18 лет), которые убили или пытались убить правительственных чиновников. Типичной эсеркой-террористкой была деревенская школьная учительница Зина Конопляникова, которая убила генерала Мина, подавившего московское восстание 1905 г. Встретившаяся с ней в 1903 г. в тюрьме Тыркова вспоминала Конопляникову как молодую женщину с бунтарским характером, которая тем не менее с нежностью говорила о своей матери-крестьянке, ничего не знавшей о радикальных увлечениях своей дочери, пока ту не повесили в Шлиссельбургской крепости[561].

Тоня Рагозинская двадцати одного года в своей деятельности попыталась превзойти Засулич, игнорируя ее официальное заявление об отказе от террора. Узнав о том, что заключенные подвергаются телесным наказаниям, она пришла в петербургский штаб Охранки с 13 фунтами динамита, спрятанными в одежде, и застрелила тюремщика. К этому ее подтолкнула любовь к человечеству. «Я сделала то, что смогла, — написала она своей семье, — и это придает мне спокойствие и мужество… На этот шаг меня подтолкнул лишь высший долг. Нет, даже не долг, а любовь, великая любовь к человечеству. Ради нее я пожертвовала всем, что имела. Как это прекрасно любить людей. Как много сил придает эта любовь». Бестужевка и большевичка Лидия Стуре помогала отряду боевиков готовить убийство министра юстиции Щегловитова (факт, который частично объясняет ее последующее отношение к проблеме женских прав). Прежде чем ее повесили, она попросила своего отца ежемесячно присылать по 10 рублей в стипендиальный фонд Бестужевских курсов. Именно Стуре стала прототипом андреевской Муси из «Рассказа о семи повешенных»[562].

Над всеми этими женщинами возвышается фигура Марии Спиридоновой — происходившей из довольно богатой тамбовской семьи. Она присоединилась к эсерам, когда ей еще не исполнилось и 20 лет, увидев в этой партии воплощение «социальной троицы» — крестьян, рабочих и интеллектуалов. По просьбе местного партийного комитета она разработала план убийства генерала Луженовского, который в 1905 г. руководил карательной экспедицией в губернии. На железнодорожной станции Борисоглебска она выстрелила ему в лицо из револьвера, серебряную копию которого впоследствии преподнесли ей ее поклонники. Разъяренные солдаты протащили ее лицом по каменным ступеням, тушили об ее грудь сигареты, вырывали волосы, били хлыстом и допытывались сколько у нее любовников. После этого истязания она совершенно забыла французский язык. Когда стали известны подробности ее задержания, в русском обществе произошел взрыв общественного негодования и акции протеста докатились даже до Трафальгарской площади в Лондоне. Союз равноправия женщин восхищался ее мужеством. Жертву террористического акта все позабыли. Спиридонова избежала смертной казни и с триумфом, под аплодисменты поклонников, отправилась в сибирскую ссылку. Спустя десять лет она вновь с триумфом проделала тот же путь обратно, оставляя позади себя руины взорванных тюрем[563].

Количество женщин — политических заключенных настолько возросло, что правительство было вынуждено построить на Выборгской стороне новую женскую тюрьму, Была проведена реформа уголовного права. Отныне заключенных женщин не могли заковывать в кандалы — новшество, которое подтолкнуло начальника царского управления тюрьмами объяснять в Думе: «Практика показывает, что женщины, с точки зрения политической преступности, способности и наклонности к побегу, едва ли отличаются от мужчин». К 1908 г. партия эсеров не прекратила свою деятельность, но многих женщин-бойцов уже не было — одни умерли, другие изнывали в тюрьме или в далеком сибирском поселении. В одном из таких каторжных поселений в Мальцеве Спиридонова и ее товарищи создали «коммуну», в которую входили около 70 сосланных женщин, в основном эсерок и анархисток. Они вместе жили, планировали побеги и читали друг другу вслух, но не Спенсера, Дарвина, Маркса или Лаврова, а Библию, индийскую философию, Паскаля, Ницше, Достоевского, Соловьева, Мережковского и даже Маха и Авенариуса. Члены коммуны вели себя в соответствии с культом нравственной чистоты, настолько возвышенным, что некоторые усмотрели в нем нездоровый дух чрезмерного самокопания. В 1918 г. две женщины, которые много лет провели в этом поселении, пережили драматические моменты своей жизни. Эсерку и убийцу генерала Сахарова Анастасию Биценко не впечатлил культ Мальцевской коммуны; впоследствии она примкнула к большевикам и сильно удивила немецких чиновников, появившись в Брест-Литовске среди мирной делегации как представительница работниц. Другой женщиной была Фейга Ройдман — анархистка, арестованная за изготовление в киевской лаборатории бомб. Ее склонность к политическому убийству на короткий промежуток времени (август 1918 г.) поставит ее в центр внимания всего мира, под именем Фанни Каплан, стрелявшей и ранившей Ленина, которую потом предадут забвению[564].

Женщины были представлены и в первых социал-демократических кружках, которые в 1890-х гг. конкурировали с народниками. В них будущие большевики, меньшевики и «экономисты» работали сообща в свободной и дружеской атмосфере. В дружках процветали революционные романы; а когда начались расколы, то жены, как правило, следовали за мужьями. Типичной парой, вышедшей из этой среды, были Крупская и Ленин. Сестры Невзоровы (врач-стоматолог, учительница и аптекарша) сочетали радикализм с профессиональными знаниями, начав свою политическую карьеру с преподавания необразованным рабочим с марксистских позиций того, что сами знали по антропологии, истории и экономике. От организации крошечных кружков в вечерних смоленских классах они перешли к агитационной работе на фабриках; затем последовали арест, ссылка и эмиграция. Вокруг них группировались более взрослые и осторожные деятельницы, как например Давыдова и Калмыкова, выступившие в качестве первых покровительниц легального марксизма[565].

Создание в начале века газеты «Искра» и общероссийской социал-демократической партии привело к появлению нового типа женщины-революционерки, известного как «искровка», — хорошо одетая молодая дама, которая проделывала путь из Польши или Финляндии в Россию, перевозя в своих пышных юбках нелегальные газеты. Самой известной представительницей этого типа была Елена Стасова (1873–1966) — образец «профессиональной» радикалки. Ее дядя был знаменитым музыкальным критиком, а тетя — основательницей русского феминизма. Семейная квартира на Фурштадской улице (недалеко от старого здания американского посольства) была центром культуры, благотворительности и радикализма, взлелеянного матерью Елены, типичной «культурницей» 1890-х гг., и ее отцом, либерально настроенным адвокатом. Отличаясь некоторым мальчишеством и обладая практическим складом характера, Елена некоторое время изучала медицину, а затем преподавала в вечерних смоленских классах в Петербурге. В 1896 г. она стала работать в партии в качестве архивариуса, в 1898 г. стала членом партии, а два года спустя работала уже как агент «Искры», постоянно переезжая из города в город, пересекая границу туда и сюда. Ее воспоминания изобилуют подробностями, описывающими подпольную конспирацию, секретные коды, методы маскировки и контрабанды. Но, что более важно, они раскрывают особенности личности революционерки Стасовой. Здесь мы не встретим ни блестящего ума, ни возвышенных душевных порывов, а только предусмотрительность, аккуратность, исключительную надежность, благоговейное внимание к деталям, тонкую наблюдательность и культ пунктуальности. Она была идеальным агентом, в полной мере заслужившим партийное прозвище Товарищ Абсолют[566].

Женщины в партии меньшевиков, как правило, были более интеллектуальными и более умеренными в плане революционного мировоззрения и личных качеств. Среди них было много евреек. Лучший пример — это Ева Бройдо. Она родилась в процветавшей еврейской семье в Виленской губернии, изучала фармакологию и читала Писарева, который, по ее словам, «произвел переворот во всех моих представлениях о жизни». Еще до того, как она стала участвовать в политической деятельности, она почувствовала «озабоченность идеями свободы… смутной мечтой об идеальной стране, населенной совершенными мужчинами и женщинами, жаждой знаний, которые укажут путь к лучшему и более славному будущему». В берлинском книжном магазине, торговавшем социал-демократической литературой, она нашла работу Бебеля «Женщина и социализм», которая произвела на нее «огромное впечатление», превратив в социалистку. Впоследствии она перевела эту книгу на русский язык. В Петербурге Бройдо разрывалась между аптекарским делом и нелегальной агитацией на фабриках. Личные связи определили ее выбор между большевиками и меньшевиками (она вышла замуж за меньшевика Марка Бройдо). Она отмечала, что руководство в организации меньшевиков в Баку всегда выбиралось на демократической основе без «диктаторов». В своих воспоминаниях Бройдо предстает перед нами не только как честная и искренняя социалистка, но отчасти и как неуравновешенная личность, подверженная частым обморокам и приступам депрессии, которые иногда приводили ее на грань нервного срыва. Во всем социал-демократическом движении вряд ли можно найти более значительный контраст между личностями, чем различия между нервной и самоотверженной Бройдо и жесткой и самоуверенной Стасовой[567].

События 1905 г. превратили множество образованных женщин во временных «революционерок». Актрисы, учительницы, школьницы и даже балерины (как Павлова и Карсавина) нашли свои причины присоединиться к широкомасштабному забастовочному движению. Это явление было настолько всеобщим, что некоторые современники шутили, что беременные женщины откажутся рожать до тех пор, пока не будет принята конституция. Наиболее активными были студентки, которые в феврале участвовали в забастовках, а в октябре 1905 г. создали пункты первой помощи раненым. Две бестужевки, сами не принадлежавшие ни к одной партии, помогали городской боевой группе большевиков готовить вооруженное восстание в Кронштадте. Обе они были расстреляны, несмотря на то что одна из них была беременной. В Иваново-Вознесенске большевичка Ольга Генкина была буквально разорвана черносотенцами на куски, когда ее поймали с чемоданом оружия. Для некоторых большевичек 1905 г. стал испытанием сил. Московскую студентку Варвару Яковлеву вытащили из первомайской демонстрации здоровенные вооруженные мужчины, которые прыгали у нее на груди, что привело к туберкулезу. Двенадцать лет спустя Яковлева стала знаменитостью в петроградском ЧК. Розалия Залкинд (Землячка), дочь богатого киевского еврея-торговца, была «искровкой», занимала ответственные посты в партии большевиков и выполняла трудные задания. Помимо этого она помогала руководить московским восстанием в декабре 1905 г. и осуществлять «чистку» в московской организации после его поражения. То, как она разворачивала трамваи на улицах Москвы, стало маленькой репетицией тех дней, когда она в качестве комиссара в годы Гражданской войны, командовала бронепоездами и военными дивизиями[568].

Профессиональная социал-демократка была экономически независимой и достаточно образованной для того, чтобы посвятить всю жизнь, или, по крайней мере, большую ее часть, революционной деятельности. Революционерка должна была быть свободной, чтобы ехать в командировку для выполнения партийного задания по первому требованию партии. Именно эти черты и отличали ее от радикалок из пролетариата. Можно сказать, что в большинстве своем революционерки были выходцами из «интеллигенции». В рассматриваемый период состав данной группы был еще более разнородным, чем в зените народничества, когда дворянки численно доминировали в нем и играли важную роль. Образовательный уровень нового поколения был по-прежнему высок; и все еще довольно хорошо были представлены «интеллигентные» профессии, требовавшие высшего образования, хотя отчасти уже разбавленные представительницами среднего персонала (акушерками, фармацевтами). По численности еврейки были несомненно на втором месте после русских женщин, но зачастую они им не уступали пальму первенства в революционном движении[569].

Путь в радикализм начинался с жажды действий и юношеского идеализма. Нет никакого чуда в том, что молодых женщин так влекла к себе революция. Это было общим настроением их поколения. Их путь облегчала традиция равенства полов среди революционеров, и в этом не было никакой разницы между 1870 и 1900 гг. Разница заключалось лишь в степени важности — все, что касалось освободительного движения, казалось более значительным, более героическим и более многообещающим, чем в предыдущем поколении. Кроме того, мужчины и женщины больше контактировали друг с другом в университетах, на работе, в разного рода добровольных организациях. Пример обращения С. И. Гусевым своей невесты из абстрактного народничества в конкретный марксизм был типичен и для других[570]. Ассистентка врача Людмила Громозова в своих показаниях на судебном процессе в 1904 г. рассказала о том, как была вдохновлена рассказами Салтыкова-Щедрина и Успенского и, будучи деревенской учительницей, видела ужасы русского деревенского быта, как почувствовала горькое разочарование в малых делах и приехала в столицу уже сформировавшейся революционеркой. И только здесь она открыла для себя марксизм, который научил ее бороться[571]. Марксизм привлек к себе огромное множество преданных молодых женщин, которые уже были психологически готовы к протесту и видели в марксизме нечто более реальное и заслуживающее уважения, чем туманный романтизм народников. Некоторые из них, обладавшие сильным характером, тяготели к большевизму.

Как и раньше, женщины в революционном движении играли различные роли. Богатые дилетантки жертвовали деньги и устанавливали необходимые контакты благодаря своим связям в обществе. Те, кто был более глубоко предан делу революции, как правило, начинали политическую работу в качестве организаторов и пропагандисток, перейдя в середине 1890-х гг. от узкой деятельности в «кружках» к массовой агитации (этот переход нашел отражение и в изменении подсобной литературы — от таких объемных книг, как «Овод» и «Спартак», к листовкам в одну страницу). Некоторые женщины пропустили эту ступень и стали заниматься налаживанием связей, работая в качестве курьеров и контрабандисток, формируя звенья цепи, которая связывала рабочие центры друг с другом и с эмиграцией. В других случаях они содержали конспиративные квартиры, в которых хранили оружие и литературу. Тем, у кого обнаруживались организаторские способности, партийные лидеры, находившиеся в эмиграции, поручали проводить собрания, передавать указания, производить назначения и смещения с должностей, избавляться от нежелательных лиц и разрабатывать операции. Когда планировались вооруженные выступления (как например в 1905 г.), женщины оказывали медицинскую и материально-техническую помощь, а когда это было необходимо — сражались на баррикадах. Во времена Гражданской войны большевики были вынуждены обратиться именно к этому резерву женских организаторских и военных способностей.

Большинство радикалок выходили замуж за мужчин, придерживавшихся тех же политических убеждений. Такие браки, как например между Сухановым и Флаксерман (меньшевиком и большевичкой), были редкостью. Свадебные церемонии зачастую проходили за решеткой или в Сибири. Ева Бройдо с иронией вспоминает, как на ее свадьбу в каторжном поселении был собран minyan[572]. Одна революционерка родила и вырастила сына в тюремной камере; когда их выпустили, пятилетний сын испугался открытого пространства. Дети подпольщиков были вынуждены усваивать особенности нелегального образа жизни, учиться прятать при появлении жандармов изобличающие материалы. Маленькая дочь курьера большевиков Драбкина удивлялась, зачем ее мать вшивала в свой бюстгальтер ртутные капсулы и фитили и почему она, уходя и возвращаясь, казалось, худела и вновь поправлялась. Каково же было ее удивление, когда она узнала, что ее родители, учившие ее всегда говорить правду, постоянно лгали о своих приходах и уходах. Среди радикалок сексуальная распущенность была такой же редкостью, как и измена. И несмотря на то что были такие, как например Инна Смидович, «матросская девица» из Одессы, которая притворялась проституткой для того, чтобы получить доступ в казармы, мы не найдем подтверждений извечной легенде о революционерках, торговавших собой в обмен на военную информацию или ради привлечения военных на свою сторону[573].

В конечном счете эти молодые девушки с такими странными подпольными прозвищами, как «Кролик», «Сокол», «Гангстер», «Зверь», хотя и в несколько меньшей степени, чем в предшествующем поколении, были важны для революционного движения[574]. С другой стороны, ответственность за разрабатываемую стратегию и тактику несли мужчины. Кроме психологических преимуществ, которые давало движению присутствие женщин, они являлись еще и важнейшим кадровым резервом, но только лишь в качестве руководителей второго плана. Этот подход наблюдался и в годы Гражданской войны, когда комиссарши стояли почти рядом, но все же на шаг позади военных командиров. Такое положение сохранится в советском обществе и после войны, когда профессионально подготовленная коммунистка играла роль заместителя, помощницы или вице-директора практически во всех общественных сферах.

Глава IX ЖЕНЩИНЫ ПРОТИВ ЖЕНЩИН

По сравнению с потрясениями 1914–1920 гг. предшествующие годы были самим спокойствием. Первая мировая война, революция и Гражданская война высвободили огромное количество общественных сил, принесли массу социальных потрясений и привели к радикальной перетасовке классов, сословий, избирателей и наций, составлявших Российскую империю. Что касается первого катаклизма (мировой войны 1914–1918 гг.), то необходимо помнить, что первоначально для огромного числа ведущих политиков воюющих сторон она представлялась позитивным событием — удобным случаем, способом освобождения и катализатором для ожидаемых социальных или политических изменений. Уделяя внимание на протяжении многих лет лишь внешним аспектам войны (переговорам, целям, военным кампаниям и победам), мы иногда забываем о том, какое влияние она оказала на различные социальные слои. Как и во всем мире, в России чиновники и партийные лидеры, предприниматели и рабочие, революционеры и национальные меньшинства вне зависимости от нравственной оценки войны видели в ней главный способ продвижения различных требований (национального освобождения, сокращения национальных расходов или же каких-либо личных интересов). «Война как удобный случай» — основная тема социальной истории всех воюющих стран.

Русские интеллигентки поддались эйфории первой волны патриотизма, захлестнувшей Россию. Некоторые из них были не способны устоять против своего рода патриотической глупости, типа той, которая заставила правительство переименовать Санкт-Петербург в Петроград. Еще до начала войны графиня Дитрих из «Союза русских женщин» щеголяла в наряде боярыни, заявляя, что «даже в одежде русская женщина должна быть верной своему отечеству», а обычно благоразумная Карсавина решила исключить из своего репертуара музыкальные сочинения, написанные специально для нее Рихардом Штраусом. Через неделю после начала войны журнал «Женское дело» задал новый тон, возродив образ римских матрон, отправлявших мужей и сыновей в жерло войны и провозгласив, что русские женщины также будут воевать, но только с «любовью и милосердием». Журнал приобрел новый серьезный характер, а модные пастели начала 1914 г. уступили место строгой обложке, изображавшей великого князя Сергея, призывавшего к войне. Российские женщины продолжали традицию оказания военной медицинской помощи и во время непопулярной русско-японской войны, а некоторые из них добровольно отправились на Балканские войны. Отныне медицинское, сестринское дело стало символом гражданственности для женщин. Даже «избалованные красавицы фешенебельного общества», по определению Мюриел Баченэн, оставили бридж, сплетни, флирт и отправились работать в госпитали. Общий тон был задан женщинами царской семьи, которые взяли на себя почетную обязанность попечительства над отделениями Красного Креста, госпиталями, санитарными поездами, иногда уделяя особое внимание любимым полкам[575].

Некоторые из женщин семьи Романовых пошли еще дальше этого исполненного благих намерений, но в высшей степени личного вида благотворительности. Сестра убийцы Распутина, великая княгиня Мария Павловна отказалась от брака без любви. Двадцатичетырехлетняя, одинокая, растерянная после развода, она стала сестрой милосердия и отправилась на фронт. Война познакомила Марию Павловну с российской жизнью. «Мало-помалу, — вспоминала она, — я расправляла свои крылья и испытывала свою силу; стены, которые так долго ограждали меня от реальности наконец-то пали». На другой стороне политического спектра находилась сестра Ленина Мария Ульянова (1876–1937), бывшая «бестужевка» и давнишняя деятельница партии большевиков. Устав от преследований полиции, она стала военной медсестрой, чтобы снять с себя подозрения. Она служила в санитарном поезде, перевозившим средства санитарии и лекарства для войск. Между Марией Романовой и Марией Ульяновой находилось огромное множество женщин практически из всех слоев общества, которые служили в качестве сестер милосердия: студентки, врачи, журналистки, писательницы и даже представительницы мира искусства, как например жена и дочери Шаляпина. Многие из них умерли на фронте; некоторые настрадались в немецком плену. Одна из медсестер была настолько предана своему делу, что даже не нашла времени посетить умирающую мать. «Родная, прости, не могу оставить солдат. Им нужны все мои силы». Подобная преданность была подвергнута жестокому испытанию со стороны различных служб, лени и взяточничества, которыми было пропитано военно-медицинское ведомство[576].

В 1915 г. автомобильная служба при Союзе земств открыла водительские курсы для женщин и с удивлением отметила, что женщины несколько уступают мужчинам в практике, но значительно выше их в теории и усердии. Все 58 женщин успешно окончили эти курсы, и отныне женщина-шофер стала вполне обычным явлением на фронте. Одной из них была бывшая бестужевка Е. П. Самсонова, которая в 1912 г. стала первой русской летчицей. Первоначально ее прошение стать военным пилотом было отклонено, и она решила стать медсестрой и шофером. Другой летчице княгине Е. М. Шаховской повезло больше, и она приступила к своим обязанностям сразу же после сдачи экзамена по авиации. Гораздо более многочисленными были женщины-солдаты. Первой стала Анна Красильникова, двадцатилетняя дочь шахтера, которая, не получив разрешения поступать на военную службу, переоделась в мужскую форму. Она приняла участие в 19 сражениях и была награждена крестом Святого Георгия четвертой степени. По ее пути пошли и другие девушки. В большинстве своем они были необразованными и занимали низкое общественное положение. У правительства не было последовательной политики в отношении воевавших женщин. Между тем в русских журналах продолжали появляться новые имена участниц сражений[577].

Самой известной из женщин-солдат была Мария Бочкарева — основательница женских батальонов в 1917 г. Дочь бывшего крепостного из Новгородской губернии, она начала работать в 8 лет. В 15 лет она была совращена, а ее последующая любовная жизнь послужила материалом для вереницы дешевых фильмов. Избитая одним любовником, преданная другим, проданная в бордель, соблазненная сибирским губернатором, в 25 лет (1914) она очутилась в петле (один из мужей пытался ее повесить). В своих вызывающих доверие воспоминаниях Бочкарева предстает перед нами как наивная, набожная, патриотически настроенная, суеверная, амбициозная и иногда жестокая женщина. К жизни ее вернули новости о войне. «Мной овладел дух жертвоприношения, — вспоминала она, — моя страна позвала меня. Непреодолимая внутренняя сила толкнула меня…» Несмотря на то что внешне мужеподобная Бочкарева вполне могла сойти за мужчину, она все-таки получила разрешение записаться на военную службу как женщина. Презирая сестер милосердия и женщин из других вспомогательных служб, она бросилась в гущу событий и вскоре стала настоящей героиней, награжденной знаками отличия, которая под огнем вражеских пулеметов спасала раненых товарищей. Сочетание чувства отвращения к пораженческим настроениям в среде рядового состава и желания быть замеченной петроградскими политиками привело к тому, что в 1917 г. она покидает фронт, но вскоре опять туда возвращается[578].

В тылу в помощь фронту работало еще большее количество женщин. В 1916 г. Союз земств принял на работу 30 000 женщин, а Союз городов и Красный Крест — 10 000. Женщины преобладали и в московском комитете экстренной помощи беженцам. Рабочие места на ведущих предприятиях и на транспорте, покинутые мужчинами-призывниками, теперь были заняты женщинами. Из 1 250 служащих московских телеграфных станций было 700 женщин. Трамвайные линии, открытые за пять лет до войны, рассматривались как предназначенные «явно не для женщин», пока не наступил 1914 г. Отныне женщины работали кондукторами, билетершами и контролерами. Излюбленный стереотип западных представлений о равноправии женщин при коммунизме — кондукторша в трамвае — был широко распространенным явлением в двух столицах за несколько лет до установления Советской власти. Женщины заменили мобилизованных извозчиков, дворников и сторожей. Количество женщин в московских конторах возросло до 80 %. Безусловно, это явление было характерно не только для России. В воевавших странах феминистки и другие авторы публиковали отчеты о работе женщин в тылу и на фронте[579].

С 28 по 30 апреля 1915 г. в Гааге состоялся Международный конгресс женщин за мир, на котором сразу же бросилось в глаза отсутствие представительниц английского, французского, немецкого и русского феминизма. Женщины постоянно заявляли, что женское политическое равноправие положит конец военным бедствиям, однако доказать это удалось лишь одной из них — Жанетт Ранкин (Jeanette Rankin), которая, будучи первой американкой, избранной в Конгресс, проголосовала против вступления Америки в войну. В 1913 г. пункт о мире входил в программы феминисток наряду с пунктами о нравственной чистоте и трезвости. На съезде Международного женского совета, который состоялся в Риме за несколько месяцев до начала войны, француженка Мари Верон и немка Регина Дейч закончили свои выступления обещанием придерживаться политики мира, а затем пересекли платформу и обнялись под оглушительные аплодисменты. До конца 1914 г. все основные феминистские объединения воюющих сторон дали новое обещание — поддерживать свои правительства. В Англии воинственно настроенные суфражетки превзошли в своем патриотизме умеренных феминисток, когда стали обвинять в трусости тех, кто уклонялся от военного призыва.

В России еще в 1899 г. у Женский комитет Российской лиги мира, который был недолговечным предприятием Шабановой и Философовой, обещал проявить твердость в «гуманном деле» мира. В 1904 г. феминистки в духе своего движения отказались поддержать непопулярную войну с Японией. После боснийского кризиса 1908 г. и последовавшей за ним угрозы войны Тыркова написала статью, в которой обвинила милитаризм со всем его смертоносным вооружением в бессмысленной растрате человеческих мозгов и талантов, в уничтожении жизней, данных женщинами. Чего это стоило, стало ясно лишь в 1912 г. Вера Кирсанова, часто писавшая для «Женского дела», объяснила на его страницах, что хотя женщины и выступают принципиально против войны, они тем не менее должны поддержать славянские государства в войне на Балканах, так как для них война является делом самозащиты[580]!

Когда началась война, Анна Шабанова, лидер Взаимноблаготворительного общества сразу же развернула деятельность по оказанию помощи фронту. Меньше чем за год она установила связи с различными организациями и создала ряд учреждений, для помощи жертвам войны, беженцам, покинутым детям и русским военнопленным. Кроме того, Шабанова сотрудничала с Военно-промышленным комитетом, готовившим женщин для помощи фронту. Наверное, не было такой сферы деятельности, в которой она не принимала бы участие. «Позвольте нам самим доказать, что мы заслуживаем гражданских прав», — сказала женщинам во время войны Милисент Фосетт. Шабанова в своем отчете перед отделом избирательных прав Взаимноблаготворительного общества ясно заявила, что по крайней мере частично ее действия исходят из надежды на то, что они в будущем вознаградятся предоставлением женщинам права голоса. Она заявила также, что благородная и необходимая на данный момент патриотическая деятельность женщин все же отвлекает их от женского дела. В то же время, доказывала она, женщинам не имеет смысла так много делать, если они не могут принимать участие в решении своих собственных проблем, и им не следует ждать ни благодарности, ни автоматического предоставления избирательного права до тех пор, пока они не увяжут свой вклад в дело войны с перспективой получения права голоса[581].

Подобных взглядов придерживалась и руководительница Лиги равноправия женщин Шишкина-Явейн. Патриотическая деятельность этой организации велась параллельно с деятельностью Взаимноблаготворительного общества. В изданном в августе 1915 г. призыве к «дочерям России» говорилось: «Мы, женщины, должны объединиться: и каждая из нас, забыв о личных неудачах и страданиях, должна выйти из узких семейных границ и посвятить свою энергию, ум и знания нашей стране. В этом наш долг перед отечеством, и это даст нам право участвовать в новой жизни победоносной России наравне с мужчинами». Лига призвала к «мобилизации женщин», как это пыталась сделать в Англии Кристабель Панкхерст, то есть развернуть кампанию по привлечению в какую-либо отрасль военной деятельности всех русских женщин. Все это дополнялось постоянными обращениями и петициями в Думу, в особенности в адрес «прогрессистов», которых обвиняли в игнорировании деятельности женщин в военное время. «Неужели действительно возможно, — спрашивалось в одном из обращений, — что русская женщина, сделавшая так много для своей страны, может быть забыта?» Тех же позиций придерживался и журнал Покровской «Женский вестник», выражавший мнение Женской прогрессивной партии. Идея феминистского патриотизма была решительно выражена в первом выпуске нового журнала «Женщина и война», издаваемого москвичкой А. И. Яковлевой. Передовые статьи журнала назвали войну освободительным моментом и благоприятным случаем для женщин. Яковлева предупреждала, что мужчины, не смотря на продемонстрированные женщинами возможности, попытаются отказать им в правах; поэтому женщины впоследствии должны будут держаться за места, полученные во время войны[582].

Феминистки, по-видимому, были единодушны в оказании всесторонней помощи своим странам во время войны в надежде на то, что в результате они получат награду в виде избирательных прав. В январе 1915 г. Шабанова представила в Петроградскую городскую думу внушительный список задач, решенных женщинами с начала войны, а также просьбу о предоставлении женщинам права голоса на городских выборах. Этот перечень впечатлил отцов города, и в принципе они согласились с просьбой Шабановой. Дело оставалось за одобрением Министерством внутренних дел. Лига обратилась и в само министерство. Все феминистские группы продолжали искать расположения думских депутатов, которых они приглашали на свои собрания. Однако на все просьбы о женском избирательном праве (городском, окружном или национальном) правительство отвечало, что подобная мера введена в небольшом количестве стран и что в любом случае нестабильность и неустойчивость российского электората такова, что наделение в данный момент женщин правом голоса приведет к обострению политических противоречий[583].

До Февральской революции феминистки были вынуждены довольствоваться достижениями в сфере образования и занятости, которые были достаточно впечатляющими. Здесь феминистки наконец-то нашли себе сторонника в лице министра просвещения графа Игнатьева. До своей отставки в 1916 г. он расширил для выпускниц возможности преподавания и даже, в ответ на давление со стороны Лиги, предоставил женщинам свободный допуск в университеты, однако только на места, не занятые мужчинами-преподавателями. В то время настолько возросла потребность в инженерах на железнодорожном и водном транспорте, что по ходатайству Министерства путей сообщения Министерство народного просвещения предоставило право выпускницам Женских политехнических курсов работать в качестве полноправных инженеров. Тысячи женщин влились в разного рода добровольные организации; сама Шишкина-Явейн пошла волонтеркой в военный госпиталь. Во время войны меньшевичка Вера Александрова (будущая жена Соломона Шварца) работала на двух рабочих местах — в комитете Военной промышленности и в газете, по ночам посещая университетские курсы, и в одночасье изменила свою жизнь, уехав сестрой милосердия на фронт. Отныне образованная женщина могла оставаться праздной, только если она сама того хотела. Эту мысль журнал «Женское дело» выразил в послании к брошенной жене: сейчас так много работы, что женщине нет необходимости после неудачного замужества с отчаянием ожидать, что принесет будущее. И хотя среди дам высших слоев продолжали наблюдаться праздность и апатия, было ясно, что война дала интеллигенткам, не придерживавшимся радикальных убеждений, такую возможность проявить свои таланты, которой еще не было в русской социальной истории. Интересно, если бы не было революции, то продолжилась ли бы эта тенденция после войны[584]?

Война 1914 г. в еще большей степени раздробила европейское социалистическое движение, которое к тому времени уже значительно различалось по социальной базе, структуре, характеру и теории. В это время на сцене появились шовинисты, оборонцы, пораженцы, интернационалисты, «циммервальдцы» различных сортов, торговавшие оптом и в розницу своим идеологическим товаром. Мнение многих социалистов старшего поколения, которые не желали видеть Россию, побежденную прусскими юнкерами, выразила Вера Засулич. Победа Германии, сказала она, лишь ослабит западную демократию и станет угрозой пролетариату. Меньшевички Александрова и Дубнова вспоминают, как в начале военного конфликта их захватила волна патриотического энтузиазма, и как затем эта война вызвала у них отвращение[585]. У находившихся в Европе будущих коммунисток Цеткин, Балабановой и Коллонтай отвращение вызывала не только война, но и националистические настроения многих бывших товарищей. Запланированная на лето в Вене Международная конференция социалисток была отменена, а Международный женский секретариат, лишенный руководства из-за тяжелой болезни Цеткин, находился в смятении. Создавшийся вакуум заполнил Ленин и группа женщин, основавших годом раньше журнал «Работница». Предвосхищая более известные конференции, которые пройдут в Циммервальде и Кинтале, он предложил Арманд и Крупской созвать Международную конференцию социалисток в Берне с тем, чтобы склонить женщин на свою сторону антивоенной пропагандой. Это положило начало так называемому «циммервальдскому движению».

Арманд и Крупская хотели пригласить лишь левых социалисток, которые вполне определенно выступали против войны, но поскольку организационную работу они предложили Цеткин, то последняя настояла на более широком составе участниц, чтобы произвести впечатление на общественное мнение. В подготовке конференции Цеткин помогала русско-итальянская социалистка Анжелика Балабанова. Открытие конференции состоялось в Берне 26 марта 1915 г. В ее работе приняли участие более двадцати делегаток из четырех основных воюющих стран и несколько из более мелких нейтральных государств. В этом отношении конференция вряд ли оправдала ожидания ее организаторов. Ход ее работы был неровным, но результаты вполне очевидны. Было сформулировано три основные позиции в отношении войны. Российская делегация (четыре большевички и две меньшевички) во главе с Арманд и Крупской, управляемая из близлежащего кафе Лениным, высказалась за безоговорочное осуждение войны и выступила с призывом ко всем рабочим поднять революционную борьбу против своих правительств. Умеренная английская делегация предпочла просто осудить войну без каких-либо призывов к политическим действиям. Больная Цеткин, стремившаяся к единому мнению, просила Ленина пойти на компромисс. В результате по ее инициативе была принята бессодержательная антивоенная резолюция, вызвавшая насмешку у Ленина, который потребовал принятия своего варианта. Заключительные слова резолюции принадлежали русским женщинам: «Мы отвергаем ее на том основании, что она не является завершенной и достаточной, но мы не исключаем будущего сотрудничества…»[586]

Однако основная цель конференции — сделать видимой женскую оппозицию войне — отчасти была достигнута. Луиза Сомоню (руководительница «Комитета действия социалисток за мир и против шовинизма»), возвратившись с конференции, начала антивоенную пропаганду и была арестована; впоследствии она стала коммунисткой. Ее русская подруга Серафима Гопнер распространяла пацифистские листовки среди эмигрантов из России, воюющих во французской армии. Созданное после бернской конференции левыми социалистками, выступавшими против войны, «циммервальдское движение» попыталось вовлечь женщин в свою орбиту. В наброске листовки 1916 г. «От французских женщин немецким женщинам» говорилось о «содружестве скорби», объединившим две нации, и содержалось страстное воззвание к женщинам Германии объединиться с француженками, чтобы положить конец этой войне. В свою очередь, Клара Цеткин в листовке «Женщины рабочего народа, где ваши мужья? где ваши сыновья?» противопоставила международный заговор капитала международному сообществу рабочих и работниц. Весной 1915 г. немецкие женщины устроили демонстрацию перед рейхстагом, а в следующем году волна беспорядков и забастовок прокатилась по Австрии и Франции. Итальянские пацифистки еще до того, как их страна вступила в войну, продемонстрировали свое отрицательное отношение к этому намерению, улегшись на железнодорожные пути[587].

Среди русских женщин наиболее решительно антивоенную пропаганду вела Коллонтай. Объявление войны застало ее в Берлине, однако она сразу же направилась в Швецию, где и была арестована за социалистическую антивоенную агитацию. После освобождения из-под ареста (и «изгнания навеки» из Швеции), она уехала в Данию, но там также подвергалась преследованиям полиции и переехала в Норвегию. Несмотря на то что Коллонтай являлась членом Международного женского секретариата и ярой противницей войны, она не смогла присутствовать на конференции в Берне. Биография Коллонтай в достаточно полной мере объясняет ее обращение к большевизму. Помимо всего прочего, сыграли свою роль и ее неприязнь к европейским социал-демократам, и отчуждение, и разорванные дружеские связи, и призывы Ленина. К середине 1915 г. она уже была убежденной левой «циммервальдкой» и ленинцем. Благодаря своим связям и знанию языков она стала поверенным Ленина в Скандинавии, привезла скандинавскую делегацию на конференцию в Циммервальд и распространяла ленинские идеи по всей Норвегии и Швеции. В конце 1915 — начале 1916 г. она по приглашению группы социалисток-эмигранток совершила поездку по 80 американским городам, где на четырех языках произносила речи, яростно осуждавшие войну. Ее нападки на оборонцев были настолько едкими, что некоторые сочли ее немецким агентом. По возвращению Коллонтай сделала ряд замечаний в адрес американского феминизма, продемонстрировавших ее враждебность по отношению к буржуазным женским движениям[588].

Высказывания Коллонтай по поводу войны апеллировали скорее к эмоциям, чем к разуму. Двумя годами раньше, в Базеле, она верила в международную солидарность рабочего класса и его неотступную враждебность к войне; в 1914 г. она была готова признать, что правящие классы знают гораздо лучше, чем социалисты, насколько глубоко рабочие подвержены национализму, воспитанному семьей, школой, церковью и прессой. В противовес эйфории феминисток Коллонтай чувствовала разочарование и отчаяние по поводу раздробленности международного пролетариата, уничтожения производительных сил и человеческих жизней. «Нам нужны эти жизни, — говорила она, — чтобы создать ту армию, которая будет вести борьбу против империализма и капитализма». Вся испытанная Коллонтай горечь и жгучая ненависть к воюющим правительствам вылилась в ее главный антивоенный памфлет «Кому нужна война?», который заканчивался словами: «Наш враг в тылу». Это уже был традиционный ленинизм. Понятный всем язык и доступные темы жадности капиталистов и пролитой крови пролетариата привели к быстрому распространению памфлета. А его второе нелегальное издание в Петрограде в 1916 г. имело широкое хождение в столице[589].

Насколько большое влияние оказала антивоенная пропаганда на женщин в самой России? На интеллигенток очевидно незначительное. Даже чувствительные к такого рода вещам столичные студентки были полностью очарованы патриотизмом, а не большевизмом. Даже историки-коммунисты признают, что большинство бестужевок поддерживали войну, вторя феминисткам в патриотических речах и далеко превосходя их в делах. В Международный женский день 1916 г. группа студенток-большевичек расклеила прокламацию петроградского партийного комитета, в которой говорилось: «Товарищи работницы! Сегодня день нашей солидарности, день, когда женщина-работница, порвав свою вековую цепь покорности, рабства и унижения, гордо встала в ряды международного пролетариата для борьбы с общим врагом — капиталом. Женщины-работницы! Наших сыновей правительство послало на распятие капиталу, так стройте же свои организации, сплачивайтесь на фабриках и в мастерских, в конторах и за прилавками, и первый наш мощный крик бросим в лицо ненасытному капиталу: „Довольно крови! Долой войну! На всенародный суд преступное самодержавное правительство!“» Поддерживавшие войну бестужевки сорвали прокламацию, а когда она была вновь расклеена — опять сорвали. Год спустя студентки-большевички на стихийном митинге против войны смогли собрать 385 голосов, однако на следующий день патриотки ответили сбором 1000 подписей в поддержку войны. Между тем несколько сотен верных последовательниц большевиков отдали партии все свои силы и способности и встали на смену арестованным в начале войны профессиональным революционеркам. В 1917 г. их политические и медицинские навыки сослужили хорошую службу[590].

Что касается работниц, то это уже совершенно другая история. Во время войны их количество значительно увеличилось. Массовый призыв на военную службу в 1914–1917 гг. снизил количество мужчин в промышленности, подчиненной фабричной инспекции, на 12,6 %, в то время, как количество работающих женщин в тот же период возросло на 38,8 %. В начале войны женщины составляли треть от всей рабочей силы, а в 1917 г. — практически половину. Летом 1915 г. Комитет военной промышленности принял резолюцию, призывавшую к «устранению на время войны ограничений, наложенных промышленным уставом в отношении женского и подросткового труда до той степени, которая не наносит ущерб их здоровью». Эта мера открыла массе женщин путь в те сферы производства, в которых раньше их присутствие было ограничено. Количество женщин в металлургической, шахтерской и лесодобывающей отраслях достигло астрономических размеров, на множестве текстильных фабрик и даже в целых фабричных поселках отныне остались почти что одни женщины. В 1916 г. в одном Петрограде было 50 000 работниц. Однако в целом их экономическое положение не улучшилось. В первые месяцы войны большая группа женщин оказалась без работы в результате связанного с войной кризиса некоторых отраслей торговли и производства (среди первых безработных оказались женщины, занятые в производстве и распространении алкогольной продукции). Вскоре правительство решило привлечь к производству тех матерей, которые не могли содержать своих детей, так как их мужья воевали на фронте. Между тем уровень заработной платы оставался неизменным (ниже, чем мужской), в то время как цены росли[591].

Правительство, добровольные организации, феминистки — все с участием относились к положению работниц. По настоянию Лиги равноправия женщин и Международного женского союза правительство назначило женщин-инспекторов в те отрасли производства, в которых в большей степени были задействованы женщины. В начале войны женам солдат были предоставлены небольшие участки земли под огород, а во многих местах к этому прибавлялось еще и создание полугосударственными-полуобщественными комитетами общедоступных и дешевых столовых, яслей, общежитий. Правительство, ответственное за многочисленные военные потери, также предпринимало некоторые усилия по повышению пособий роженицам и защите работниц. Одним из важнейших практических шагов было объявление в самом начале войны сухого закона. Феминистки так и не смогли организовать значительное движение за трезвый образ жизни. Можно предположить, что если бы царь не подписал в 1914 г. антиалкогольный указ, то дело в свои руки взяли бы сами работницы. Этому есть доказательства[592].

В первые дни февральской революции 1917 г. генерал Нокс сказал дочери британского посла в Петрограде, что «неприятности» начались тогда, когда стоявшая в очереди за хлебом женщина бросила камень в витрину булочной. На самом же деле подобные инциденты часто случались в России и в течение двух предшествующих лет. Так называемые «хлебные погромы» начались в начале весны 1915 г. Когда 6 апреля 1915 г. в Петрограде на один день была приостановлена продажа мяса, женщины разгромили и разграбили крупный мясной рынок; то же самое, только уже из-за приостановки торговли хлебом, повторилось и два дня спустя в Москве. Во время беспорядков тяжело пострадал от булыжников комендант города. Летом все повторилось вновь, на этот раз на беспокойном Хитровском рынке. Похожие события имели место и в следующем году. Количество забастовок, в которых принимали участие женщины, было настолько велико, что нам не представляется возможным описать их. В июне 1915 г. в Иваново-Вознесенске началась «мучная забастовка», через месяц она переросла в политическую демонстрацию с требованием прекратить войну и освободить заключенных рабочих. Было убито тридцать человек. Одновременно начавшаяся забастовка в Костроме была подавлена вооруженным путем, за ней последовали массовые похороны и еще одна забастовка, в которой работницы обратились к солдатам за защитой[593].

Беспорядки, прошедшие в Петрограде в Женский день 23 февраля 1917 г., сочетали в себе все три элемента: «хлебные погромы», экономические и политические требования и широкое участие женщин. Но, кроме того, это был первый день русской революции.

Согласно большинству оценок революционного года, женщины в качестве действующих сил истории появляются всего лишь дважды: 23 февраля, в Международный женский день, когда женщины-работницы и жены солдат заполнили улицы Петрограда, и в финальном акте, когда в октябре так называемый Женский батальон принимал участие в защите Зимнего дворца и Временного правительства. Этот краткий временной промежуток определил судьбу страны, и нет нужды пытаться преувеличивать ту роль, которую играли женщины в это решающее и беспокойное для новой России время. За некоторым исключением, боровшиеся за власть политические силы в большинстве своем состояли из мужчин и ими же возглавлялись: правительство, партии, советы, армия, крестьянские общины, национальные организации, кооперативы, промышленные предприятия и профсоюзы. Однако это обстоятельство не должно преуменьшать тот факт, что оба события, в которые были вовлечены женщины, органично связаны друг с другом и с женским освободительным движением в целом. Неудивительно, что данная связь не получила должного освещения в литературе, посвященной революции: в условиях глобального, потрясшего весь мир переворота многие социальные проблемы стали казаться второстепенными. Чисто политические оценки революции, как этого и следовало ожидать, после событий 23 февраля обусловили исчезновение женщин из поля зрения историков, к тому же тема создания и политического значения женских военных формирований игнорировалось. Но сейчас стоит обратиться к этим проблемам, проанализировав их в контексте конфликта между большевиками и феминистками. Этот конфликт носил эпизодический и случайный характер, и вряд ли тогда существовали прямые контакты между феминистками и их врагами-социалистками, как это было в предреволюционные годы. Тем не менее эти восемь революционных месяцев как никогда ясно показывают фундаментальные различия между ними.

Первый эпизод революции начался с беспорядков в столице 23 февраля 1917 г., в день, который, начиная с 1913 г., периодически отмечался в России как Международный женский день. Вскоре после этого Питирим Сорокин записал в своем дневнике: «Если будущие историки захотят узнать, кто начал русскую революцию, то им не следует создавать запутанной теории. Революцию начали голодные женщины и дети, требовавшие хлеба. Они начали с крушения трамвайных вагонов и погрома мелких магазинчиков. И только позже, вместе с рабочими и политиками, они стали стремиться к тому, чтобы разрушить мощное здание русского самодержавия»[594]. Для опровержения простых истин, содержавшихся в этом свидетельстве, было написано несколько впечатляющих исследований. И все же по существу эта мысль верна. Нам никогда не удастся измерить глубину желания работниц и масс в целом «разрушить» самодержавие, но все-таки они его разрушили. Очевидная безнаказанность массовых гражданских беспорядков продемонстрировала категорическую неспособность правительства обеспечить порядок в самом центре сосредоточения своей власти.

Большевистское женское движение не претендовало на революционные лавры по той простой причине, что оно прекратило свое существование. В 1914 г. группа сотрудниц журнала «Работница» была арестована, и в последующие два года Женский день отмечался только лишь выпуском прокламаций и проведением случайных митингов. Служащая петроградской табачной фабрики Мелания Савченко вспоминает, как в 1915 г. она с группой рабочих и несколькими студентками-медичками распространяли на фабрике прокламацию, посвященную Женскому дню. Однако в 1916 г., накануне очередного празднования, все они оказались в тюрьме и находились там вплоть до 27 февраля 1917 г. Подобная судьба ожидала всех рабочих, занимавшихся в годы войны подпольной деятельностью. К январю 1917 г. бесконечные очереди за продуктами спровоцировали протест петроградских женщин низшего класса (психологический факт, который полностью не соответствует уверениям Г. Каткова о том, что в действительности не было никакого дефицита)[595]. 9 января все они находились на улице, отдавая дань событиям «Кровавого воскресенья». Месяц спустя масла в огонь подлила и забастовка рабочих Путиловского завода. Персонал трамвайного депо Васильевского острова, состоявший преимущественно из женщин, чувствуя за несколько дней до 23 февраля всеобщее беспокойство, направил свою представительницу в расквартированный поблизости 180-й пехотный полк, чтобы выяснить у солдат, будут ли они стрелять в них или нет. Ответ был отрицательным, и 23-го рабочие депо присоединились к демонстрации[596].

Если и существовал какой-либо план организации этих событий, то, несомненно, большевики не имели к нему никакого отношения. Накануне Женского дня Каюров, член петроградского ЦК партии большевиков, посоветовал группе работниц с Выборгской стороны, обратившихся за советом, как отметить праздник, «воздержаться от самостоятельных действий и следовать инструкциям ЦК». А когда они все-таки решили устроить забастовку, он пришел в ярость. Шляпников докладывал, что организация большевиков не может даже выпустить прокламацию к Женскому дню из-за того, что типографии не работали. Межрайонцы, независимая группа меньшевиков[597], восполнили этот пробел, выпустив антивоенные листовки, адресованные женщинам. Женщины текстильных предприятий Выборгской стороны, при минимальном участии социал-демократов всех направлений, отметили Женский день под лозунгом «Война, дороговизна и положение женщины-работницы». На одном из этих митингов призыв забастовщиц «На Невский!» был поддержан толпой уставших от очередей женщин, и вся эта масса хлынула через мосты в центр. Оказавшись в центре города, процессия женщин и детей влилась в общую демонстрацию. По мнению Троцкого, в те дни женщины играли ключевую роль в отношениях между рабочими и солдатами, противостоявшими друг другу на бушующих улицах. «Они шли на кордоны солдат смелее, чем мужчины, — писал он, — хватались за винтовки, просили, почти приказывали: „Бросайте ружья и присоединяйтесь к нам“»[598].

Для историков женского движения самыми интересными во всем этом являются не вопросы о том, насколько существенным был вклад женщин Петрограда в свержение самодержавия, или же до какой степени они были подвержены большевистской пропаганде, а скорее: кто после этих событий признал революционный потенциал работниц и солдатских жен? Кто удовлетворил их насущные требования? Кто оказался в состоянии обеспечить их приверженность делу революции в этом неумолимом ходе революционных событий?

Во время Февральской революции феминистские организации успешно функционировали, особенно по сравнению с прекратившей свое существование большевистской женской группой. Всероссийское женское Взаимноблаготворительное общество, Лига равноправия женщин и Прогрессивная партия продолжали работать с огромным энтузиазмом под руководством своих довоенных лидеров Шабановой, Шишкиной-Явейн и Покровской. И «Женское дело», и «Женский вестник» продолжали выходить регулярно. Война вызвала новую волну интереса к феминизму, и женские общества стали расти, как грибы. Еще до Февральского восстания Шабанова, воспользовавшись ситуацией и некомпетентностью Министерства внутренних дел, сумела объединить эти группы и провозгласила образование Всероссийского женского общества, впоследствии переименованного в Национальный женский совет, который в свою очередь присоединился к Международному женскому совету. Мечта Философовой сбылась, по крайней мере на бумаге. В мае Совет был «признан» Временным правительством. В знак признательности провозгласил своим президентом Павла Милюкова! Несмотря на то, что Совет с момента создания имел 30 отделений, свое первое заседание он провел только в декабре 1917 г. — слишком поздно для того, чтобы это могло иметь какое-либо значение. В мае Шишкина-Явейн реорганизовала Лигу равноправия женщин в Республиканский Союз демократических женских организаций, программа которого включала в себя требования рабочего законодательства, аграрной реформы, демократической республики и войны до победного конца. По духу эта программа была близка взглядам радикальных демократов, которые впоследствии стали преобладать во Временном правительстве. В соответствии с феминистской традицией новый Союз апеллировал ко всем демократически настроенным женщинам, включая членов профсоюзов и «менее сознательных», но стремящихся к «объединению представительниц различных партий и политических течений». Митинги и собрания организовывались в огромном количестве. Однако феминисткам лучше удавалось привлечение на свою сторону выдающихся представительниц интеллигенции, таких как Фигнер, Брешковская, Кускова и Любовь Аксельрод, чем руководство широкими массами женщин[599].

Лига не теряла времени и продвигала основную задачу феминистского движения — достижение политического равноправия женщин. Вскоре после принятия расплывчатой декларации о созыве Учредительного собрания только что сформированное Временное правительство получило петицию от Лиги с требованием предоставления женщинам права участия в предстоящих выборах. За этим последовал визит депутации Лиги к премьер-министру князю Львову. Львов повел себя уклончиво и отказался опубликовать дополнительное постановление о предоставлении женщинам права голоса. В ответ Лига организовала одну из первых массовых демонстраций в революционном Петрограде. Она началась утром 20 марта с выступлений в городской Думе Тырковой, Шишкиной-Явейн и Веры Фигнер, которую феминистки привлекли на свою сторону. Союз между старой террористкой Фигнер и либеральными феминистками был более естествен, чем может показаться на первый взгляд. Фигнер, будучи не в состоянии воспринять новые партийные идеи, была без сомнения привлечена демократической программой феминисток, с которыми она познакомилась еще в начале 1906 г. Со своей стороны феминистки были рады украсить свою трибуну этим подлинным реликтом русской революции, чьи радикальные настроения с возрастом ослабли. Около 40 000 женщин — студенток, представительниц интеллигенции, работниц — проследовали от городской Думы к Таврическому дворцу, чтобы предъявить Временному правительству свои требования. Процессия возглавлялась автомобилем, в котором находились Фигнер, Шишкина-Явейн и несколько студенток Бестужевских курсов, и охранялась женской конной милицией. Демонстрантки несли транспаранты с лозунгами: «Место женщины — в Учредительном собрании», «Война до победного конца».

Результаты этого впечатляющего проявления феминистской тактики были разочаровывающими. Подойдя к Таврическому дворцу, демонстрация, заполнившая широкую Шпалерную улицу, была вынуждена ждать, пока промарширует несколько солдатских полков. После этого Шишкина-Явейн, обращаясь к Чхеидзе как представителю Совета и Родзянко, представлявшему Временное правительство[600], произнесла пламенную речь, полную ссылок на Фигнер и других героинь революции, которую закончила категорическим требованием предоставления женщинам права голоса. Чхеидзе, как осторожный политик, произнес: «Мы будем вместе бороться за ваши справедливо заслуженные права», в ответ на что последовал выкрик из толпы: «Против кого?». Родзянко, как всегда, колебался; тем не менее оба они заслужили аплодисменты собравшихся феминисток и Фигнер, остававшейся в машине, чтобы не быть смятой толпой. Однако два момента внесли диссонанс в общий настрой демонстрации. Некоторые из солдат считали, что женщины должны дождаться конца войны, прежде чем выставлять свои требования, а женщина-большевичка, выскочив из толпы, попыталась отвлечь внимание присутствующих от бесполезных требований феминисток, рисуя перед ними ужасы войны. Феминистки были возмущены, а кто-то из толпы, желая услужить, толкнул выступавшую на ступени Таврического дворца. В данный момент, возможно, большевички и феминистки были ближе всего к тому, чтобы вцепиться друг другу в волосы. По свидетельству Коллонтай, солидарность демонстранток была нарушена, и некоторые участницы выразили свою симпатию лишенной слова большевичке. Тем временем руководители Лиги отправились в кабинет Родзянко, где им были даны очередные расплывчатые заверения[601].

Без сомнения, антифеминизм был мертв в России, даже среди тех, кто стоял за дело народной свободы. Зинаида Гиппиус, наблюдавшая за женской демонстрацией из своей «башни» возле Таврического дворца, оставила по этому поводу несколько ядовитых замечаний в своем дневнике. По ее мнению, женщины «весьма дурно проявили свое „человеколюбие“», добиваясь права освобождения, не заслужив его и не понимая всей ответственности, которая из этого вытекает. Демонстрируя недостаток логики, так же как и неосведомленность о том, как много усилий приложили русские женщины, добиваясь своих прав, Гиппиус раздраженно советовала им бороться за освобождение всего общества, не зацикливаясь на феминизме, который противопоставляет женщин мужчинам. Как и предсказывали феминистки, многие уже успели забыть жертвы и свершения женщин во время войны. Был прецедент, когда редактору «Женского дела» позвонил «народник», по его заявлению не бывший ранее противником женского избирательного права, чтобы выразить свою озабоченность тем, что предоставление женщинам возможности участвовать в выборах в Учредительное собрание может привести к восстановлению монархии. Большинство представителей интеллигенции, включая членов Совета, разделяли эту точку зрения и предлагали, чтобы Собрание само решило этот вопрос[602].

Однако партии, находящиеся у власти, были слишком долго привержены идее женского равноправия, чтобы отказаться от нее. Все социалистические и «демократические» группы включили этот пункт в свои программы. Брошюры, посвященные данному вопросу, наводнили страну, как и в 1905 г. К концу лета в состав центральных комитетов всех ведущих политических партий входили женщины: Коллонтай у большевиков, Бройдо и Плисецкая у объединенных меньшевиков[603], Брешковская (в качестве почетного члена) у эсеров и Спиридонова у левых эсеров. К Тырковой, старейшему члену ЦК кадетской партии, присоединилась падчерица Петрункевича, графиня Софья Панина, широко известная в России филантропка. Благодаря избирательному праву, предоставленному женщинам Временным правительством весной 1917 г., некоторые из них были избраны в городские думы обеих столиц. Вопрос о женских политических правах был рассмотрен на специальном заседании по разработке закона о выборах в Учредительное собрание. По свидетельству кадетов, он не встретил серьезного противодействия, и 20 июля правительство ратифицировало решение о предоставлении всем женщинам, достигшим 21 года, избирательных прав. Таким образом, Россия стала первой из воюющих стран (и первой крупной державой в мире), принявшей закон о всеобщем избирательном праве[604].

Тыркова с некоторой иронией повествует о том, как вести о давно ожидавшейся победе феминисток были восприняты женщинами на улице. После того, как князь Львов объявил о решении правительства[605], одна из феминисток в порыве энтузиазма подошла к толпе женщин, стоявших в очереди в булочную. «Поздравляю вас, гражданки, — провозгласила она. — Мы, русские женщины, получаем права». Женщины, уставшие от стояния в очереди, смотрели на даму с безразличием и непониманием. Затем стоявший рядом солдат ухмыльнулся и спросил: «Это значит, я теперь что, свою бабу и ударить не смей?». После этого очередь оживилась. «Нет, голубчик, — закричали они, — довольно. Небось, сунься-ка. Дадим мы себя теперь бить. Как бы не так. Теперь правов таких нет»[606].

Временное правительство в промежутках между военными и политическими кризисами продолжало принимать законы, которые способствовали дальнейшему уравнению в правах русских женщин. В июне женщины-юристы получили право заниматься адвокатской практикой, тогда же женщины были включены в состав суда присяжных. В августе женщинам были гарантированы равная оплата труда и равное с мужчинами право занимать государственные должности; это было большим благом для школьных учительниц, представлявших самый большой процент женщин среди государственных служащих, которые впервые почувствовали себя равными с мужчинами. Министерство просвещения, в котором товарищем министра была графиня Панина, разработало проект преобразования высших женских курсов в настоящие женские университеты, во всех отношениях равные мужским[607]. Не вызывает сомнений, что, если бы Временное правительство имело возможность дольше остаться у власти, то оно бы, при условии постоянного контроля со стороны феминисток, заложило бы фундамент для дальнейшей эмансипации женщин. Однако Временное правительство было уничтожено большевиками, имевшими свою собственную программу освобождения женщин, а также войной, снова обративший на себя внимание русских феминисток, после того как они достигли своей основной политической цели.

Первая мировая война, расколовшая в 1914 г. русскую интеллигенцию, продолжала оказывать то же воздействие и в течение революционных месяцев 1917 г. Представители «патриотического» крыла, включая и многих мнимых социалистов, были напуганы братанием, дезертирством и разговорами о сепаратном мире, хотя большинство из них выражали свою озабоченность лишь на словах. Однако более смелые поспешили вступить в добровольческие военные части, формировавшиеся для защиты отечества от немецкой агрессии. Для укрепления тыла этой армии были созданы специальные объединения, состоявшие из лиц, награжденных крестом Святого Георгия, бежавших военнопленных и раненых. Для сопротивления пораженческой пропаганде большевиков на фронт было направлено множество комиссаров-социалистов. Среди них были и такие почтенные революционеры, как Лев Дейч и Вера Засулич, чья Лига личного примера являлась отделом пропаганды зарождавшейся революционной армии. Некоторые из созданных боевых подразделений называли себя «Ударными батальонами» или «Батальонами смерти», дабы подчеркнуть их готовность умереть, если это необходимо, за свою страну. Именно в этой обстановке, в мае 1917 г. возник Женский батальон — одно из первых добровольческих объединений.

Идея его создания исходила от Бочкаревой («Яшки»). Однажды, приехав в столицу, она встретилась с Родзянко, который поинтересовался у нее, как можно поддержать моральный дух солдат. В ответ она предложила создать под ее командованием «Женский батальон смерти», который служил бы примером доблести для колеблющихся солдат. Предложение было одобрено Керенским и Брусиловым, и Бочкаревой предложили рассказать о своих намерениях на массовом патриотическом митинге, который должен был состояться 21 мая в Мариинском театре. Волнуясь, эта простая женщина-солдат взошла на трибуну и произнесла следующие слова: «Мужчины и гражданки! Наша мать гибнет. Наша мать — это Россия. Я хочу помочь спасти ее. Мне нужны женщины, чьи сердца кристально чисты, у кого чистые души, и чьи побуждения возвышенны. С такими женщинами, подающими пример самопожертвования, вы, мужчины, поймете свой долг в этот великий час». Эмоции захлестнули ее, и она не смогла больше ничего сказать. Однако в накаленной атмосфере этого собрания было более чем достаточно нескольких слов и жестов. В эту же ночь в Женский батальон записались 1500 женщин. Под штаб приспособили находившийся поблизости женский институт; и на следующий день пришли еще 500 добровольцев[608].

Отклик на призыв был более чем удовлетворительным, даже если принять во внимание тот факт, что большинство доброволок не имели никакой подготовки. Записавшиеся в батальон женщины прошли медицинское обследование, их коротко подстригли, выдали форму, сформировали роты и взводы. Инструкторы-мужчины были приглашены из Волынского полка, а инструкторы-женщины — из числа более образованных доброволок. Яшка, отзывавшаяся на обращение «господин начальник», железной рукой руководила своими двумя батальонами (в каждом из которых было по 1 000 женщин). Когда один из офицеров выразил опасение, что женские батальоны не смогут подготовить много солдат для русской армии, Яшка четко заявила, что у них будет господствовать строжайшая нравственная дисциплина. В первые же два дня она отчислила 80 женщин; наказывая провинившихся, в особенности тех, кто пытался заигрывать с инструкторами, она прибегала к пощечинам и заставляла стоять по стойке «смирно». По ее мнению, секс на время войны должен быть объявлен вне закона. Автократические методы Бочкаревой привели к мятежу среди рядового состава. Доброволки-«демократки» и агитаторы большевиков сеяли зерна смуты, требуя создать солдатские комитеты или распустить батальоны. Бочкарева уволила всех пробольшевистски настроенных женщин и повела напряженную борьбу против организации солдатских комитетов, однако агитация большевиков и драконовская дисциплина Бочкаревой привели к тому, что с ней осталось только 300 из первоначально прибывших 2000 доброволок[609].

Кто же были эти женщины? Малочисленность источников не оставляет нам ничего иного, кроме построения предположений. Бочкарева отбирала женщин из всех социальных слоев. Изначально в батальоне были женщины из известных семей, выпускницы университетов, крестьянки как и она сама, прислуга. В числе тех, кто остался ей верен до конца и пошел за ней в бой, как она утверждала, были в основном крестьянки, «но очень преданные родной России». Ее помощницами были несколько дам знатного происхождения. Между тем журналистка Бесси Битти, которая некоторое время провела среди этих женщин и была более любопытной, чем Бочкарева, наряду с крестьянками встречала стенографисток, портних, фабричных работниц, студенток, медсестер и врачей. По национальной принадлежности все они были русскими, не считая полячки, казачки, японки и, возможно, одной еврейки. В большинстве своем это были молодые женщины в возрасте до 35 лет (за одним или двумя исключениями). Коллонтай утверждала, что среди этих женщин отсутствовал не только пролетарский элемент (что в значительной степени, если не полностью, было правдой), но и самосознание, и что к борьбе их подтолкнуло либо личное горе, либо неудача в любви. Это мнение подтверждали и наблюдения, сделанные другими людьми, хотя никто не отрицал, что стремление уйти от личных проблем (наиболее сильно проявившееся, например у той же Бочкаревой) сочеталось с неподдельной и даже фанатичной любовью к своей стране. Среди тех, кто демонстрировал исключительное дисциплинарное рвение, оказались наиболее образованные представительницы патриотически настроенной части интеллигенции. Они несомненно нашли бы себе место в аналогичных объединениях, но только не под руководством Бочкаревой[610].

Батальон смерти Бочкаревой привел феминисток в восторг. В то время как Покровская на страницах «Женского вестника» расточала ему похвалы, Шабанова принимала прибывшую в июне в столицу Эммелин Панкхерст, тем самым укрепляя связи между феминизмом и патриотизмом. Ярая суфражетка, а с началом войны — патриотка, Панкхерст была направлена Ллойд Джорджем с полуофициальным заданием поддержать победный дух русских женщин и воевавших мужчин. Моральный союз Антанты и русского феминизма был заключен в ресторане гостиницы «Астория», где Панкхерст и Бочкарева в присутствии гостей Анны Шабановой вместе отужинали. Руководительница русских феминисток сопровождала Панкхерст в казармы Женского батальона, а также на различные собрания, призванные изыскать средства для его поддержки. На одном из таких собраний Панкхерст обратилась к русским мужчинам с вопросом: «Должны ли женщины сражаться? Есть ли среди вас те, кто останется дома, позволив женщинам сражаться в одиночку?». Когда лучшие представительницы батальона собрались в Исакиевском соборе, Шабанова и Панкхерст были уже там. На обратном пути в казармы они отдали Панкхерст честь. Два дня спустя Лига равноправия женщин Шишкиной-Явейн организовала прощальную церемонию в Казанском соборе, откуда женские части промаршировали до Варшавского вокзала[611].

Те русские, которые выступали против войны, смотрели на участие в ней женщин с неприязнью. «В организации этих батальонов, — провозглашалось петроградским комитетом крестьянских депутатов, — мы видим не только совершенно неуместный и недопустимый водевиль, но также и недвусмысленную и преднамеренную попытку буржуазии использовать все средства для продолжения этой ужасной войны, пока они не получат, что хотят». Однако, откровенно обвиняя правящий режим в эксплуатации этих женщин, крестьянские депутаты не забыли отметить мужество и революционный энтузиазм самих женщин. Ответом на эти замечания послужила статья, опубликованная в «Женском деле», в которой решительно заявлялось, что женщины, если они того хотят, имеют право наравне с мужчинами защищать свою страну. Между тем там же признавалось, что эта попытка не достигла своей основной цели — поднятия боевого духа армии. Большевики в своих суждениях были более резкими. «Неужели мы так измельчали, — гласило воззвание к матерям солдат из Женского батальона, — что нам и милосердие нипочем, что не любовь и сострадание к ближнему живет в нас, а грязная, некрасивая жажда крови и только крови?»[612]

Энтузиазм феминисток и других добровольцев по созданию женского военного движения не ослабили ни критические замечания, ни поражения на фронте. Подражая патриотическому жесту Лили Браун, бывшей одно время соратницей Цеткин по немецкому социалистическому женскому движению, Ольга Нечаева из Российского союза женских демократических организаций предложила Керенскому законопроект по набору женщин на нестроевую службу. По его условиям, женщины в возрасте от 18 до 45 лет (за исключением работниц, крестьянок и матерей с детьми до пяти лет) должны были быть призваны на некоторые государственные службы, дабы освободить мужчин для выполнения воинского долга. Высказываясь по поводу этого плана, Тыркова даже не попыталась скрыть связь между этим патриотическим жестом и стремлениями феминисток. Она выразила надежду, что этот шаг найдет применение силам безработных в настоящее время городских женщин среднего и высшего классов. Давнишняя соратница Философовой и Шабановой, Нечаева, была назначена Керенским главой комиссии по изучению возможностей замены мужчин женщинами в рамках военного министерства. Из-за отсутствия каких-либо источников можно заключить, что проект провалился. Однако в любом случае, до Октябрьской революции не было столь широкомасштабного набора женщин на работы в тылу[613].

В течение всего лета 1917 г. быстрыми темпами росло количество женщин, зачисленных в военные подразделения. Женские батальоны, созданные по образцу бочкаревского, возникли в Москве, Перми, Одессе и Екатеринодаре; более мелкие соединения, такие как пулеметные расчеты и роты связи, появились в нескольких городах, включая Киев и Саратов. Эти подразделения были настолько многочисленны, что на юге России был создан специальный Черноморский военный союз женщин. Отныне в результате набора женщин в мужские военные части появились специальные женские военные подразделения. По-видимому, многие женщины больше не верили в то, что мужчины смогут выиграть войну. «В конечном счете, — писала Тыркова, — женщина направляет свою энергию на военные задачи, так как она горько разочаровалась и иногда даже стала враждебно относиться к пагубному ослаблению мужской силы». В августе 1917 г. (с 1 по 5) Всероссийский союз сестер милосердия, петроградский оргкомитет которого возглавляла армейская медсестра Е. М. Малисон, созвал первый (и единственный) Всероссийский съезд сестер. Его делегатки представляли различные женские батальоны, местные военные союзы и медицинские подразделения; на трибуне царил дух феминизма и эсерского патриотизма. Нечаева и другие феминистки доложили о планах по мобилизации женщин, а неувядаемая Брешковская вспомнила яркие дни своей революционной молодости, проведя параллель между героическими подвигами того времени и текущей борьбой за победу России. Съезд был окружен аурой оптимистического патриотизма, однако каких-либо свидетельств о последующей его деятельности нет[614].

Информация о судьбе местных женских батальонов весьма скудная. Помимо петроградского подразделения Яшки, известно о деятельности лишь пермского батальона. Полностью укомплектован был только, возможно, самый крупный, Московский батальон (1 000-1 500 бойцов). По свидетельству Яшки, к которой члены московского батальона относились враждебно, он был испорчен шелковыми чулками и интеллектом высоких каблуков. Единственные данные об общем количестве женщин в батальонах (5 000 осенью 1917 г.) содержатся в работе Бесси Битти. В надежде вновь принять участие в сражениях Бочкарева со своим подразделением возвратилась на фронт, однако там господствовали настроения дезертирства. Солдаты пригрозили ей, а над 20 женщинами устроили самосуд. Недовольная распадом армии, она распустила остатки своего батальона. После Октябрьского восстания Бочкарева отправилась на поиски Корнилова, а в Гражданскую войну сражалась на стороне белогвардейцев[615].

Последним эпизодом стала защита Зимнего дворца в октябре 1917 г. Подразделение, которое принимало в этом участие, было не Женским батальоном, а группой рядовых женщин, взятых из одного из последних батальонов, сформированных в Петрограде после того, как Бочкарева уехала на фронт[616]. По свидетельству Битти, 1100 его бойцов, хорошо подготовленные князем Кудашевым, были на порядок выше женщин из соединения Яшки. Планировалось, что 24 октября этот батальон уедет на фронт, но, по свидетельству Тырковой (одному из немногих, на которые можно положиться), Керенский отдал ему приказ идти к Зимнему дворцу для защиты Временного правительства. Однако, рассказывает Тыркова, командир батальона отказалась выполнять приказ и послала только 135 женщин «охранять автомобили, которые заправлялись бензином на складах, работники которых бастовали». Эти женщины, продолжает Тыркова, не имели ни малейшего желания защищать Временное (или любое другое) правительство, но были вынуждены вступить в бой против своей воли. Британский военный советник генерал Нокс утверждал, что в большинстве своем эти женщины были представительницами интеллигенции, что соответствует более позднему описанию их Лениным как «кадетских дам». Однако журналист Альберт Уильямс утверждал, что главным образом они были выходцами из пролетарских слоев. К сожалению никаких статистических данных на этот счет нет. Но все свидетельства сходятся в том, что, каким бы ни было их первоначальное нежелание сражаться, все они боролись с той доблестью, которую русские женщины демонстрировали на всех полях сражений[617].

Долгое время ходили слухи о том, что после взятия Зимнего этих женщин насиловали и пытали. Говорили, что трех женщин раздели и бросили в Неву из окон дворца, однако в это вряд ли можно поверить, учитывая ширину набережной. Еще до начала этих событий Сорокин уже начал сочинять ужасные рассказы. Между тем другие источники (Тыркова, Сиссон, Мюриел Баченэн) не упоминают ни смертей, ни ранений. Факты, как они представлялись большевику Мандельбауму и другим, таковы: было три случая изнасилования, которые обошлись без летального исхода, и одно самоубийство, все женщины были подвергнуты избиению и оскорблениям, но в других отношениях им не причинили вреда, и вскоре они вернулись в свой лагерь за пределами столицы. Через несколько недель батальон был распущен[618].

Вкратце остановимся на деятельности феминисток и других, настроенных против большевиков женщин до начала Октябрьской революции. Перед лицом угрозы захвата власти большевиками в конце войны стали постепенно разрешаться еще сохранившиеся разногласия между «буржуазными» феминистками и женщинами умеренных социалистических партий. Например, в Совете республики женщины были представлены как в демократических, так и в привилегированных (или «буржуазных») куриях данного органа. Однако женщины первой группы были тепло встречены правыми: Кускова из Кооперативного союза произнесла решительную «оборонческую» речь, а бывшая долгое время идеологом меньшевиков Любовь Аксельрод охарактеризовала правый меньшевизм, заявив, что марксисты всегда были ближе к либерализму, чем к анархизму, в особенности в революционные времена[619].

Последний взгляд на Лигу равноправия женщин — ее избирательный список на выборах в Учредительное собрание — свидетельствует о том, что как в социальном, так и в политическом отношении Лига скорее была демократической, чем буржуазной. Из десяти кандидаток две были врачами, три — преподавательницами или профессорами, одна — журналисткой, и еще три были активно заняты в общественной работе (кооперативы, профсоюзы и т. п.). По политическим убеждениям кандидатки представляли собой смесь феминисток, либералок и умеренных социалисток. Это были: председательница Лиги равноправия Шишкина-Явейн; представительница Кооперативной центральной телефонной станции Кускова, историк А. Я. Ефименко, первая покровительница «легального марксизма» А. Калмыкова, лектор Бестужевских курсов Е. Н. Щепкина; преподавательница Женского медицинского института Л. М. Горолиц-Власова, бывший президент Союза равноправия женщин, учительница Мария Чехова. Другие три кандидатки — писательница, врач из Киева и профсоюзная активистка[620].

Прежде чем перейти к хронике действий большевичек в 1917 г., необходимо некоторое предостережение. По сравнению с источниками по феминистскому движению данного периода источники, освещающие деятельность большевичек имеются в относительно большом количестве. Несомненно партийные архивы полны материалов; значительное количество выпускниц исторических факультетов советских университетов и институтов использовали их в подготовке своих дипломов. Малочисленность или недоступность источников по истории феминистских и меньшевистских женских объединений может привести к искаженному мнению о значительных расхождениях между деятельностью большевичек и всех остальных. Дабы сохранить некоторый баланс, я отдавал предпочтение скорее воспоминаниям современников и источникам тех лет, нежели без конца повторяющимся и односторонним мнениям, встреченным во второстепенных советских работах по данному вопросу. Но необходимо принять во внимание, что в 1917 г. большевикам не было равных в организационной и пропагандистской работе среди городских женщин низших слоев.

13 марта на пленуме петроградского комитета партии большевиков Слуцкая (участница съезда 1908 г.) предложила учредить Бюро работниц и возродить журнал «Работница». Комитет выразил свое согласие, и уже через два дня Слуцкая доложила о создании Бюро. Ее заверения в том, что Бюро не будет действовать независимо от партии, превратились в клише, которое на протяжении последующих 12 лет будет постоянно повторяться. В апреле и мае в районах Петрограда были созданы агитационные бюро, комиссии и объединения, центры по подготовке кадров. Со временем женские комиссии «проросли» во всех районных комитетах, хотя в течении еще нескольких месяцев терминология оставалась расплывчатой и неточной. Для вовлечения беспартийных работниц в деятельность партии также использовались клубы и профсоюзы. С возрождением 10 мая «Работницы» начался второй этап в организации пролетарского женского движения. Возглавила журнал работница, выпускница партийной школы в Лонжюмо А. Васильева, а помогали ей сотрудницы редакции «Работницы» 1914 г.: Николаева, Сталь, Елизарова. Главным агитатором и автором журнала стала приехавшая в середине марта Коллонтай. Между делами в Швеции и Финляндии, агитационными вылазками в среду балтийских моряков и другими партийными заданиями 45-летняя Коллонтай постоянно выступала в столичных пригородах, собирая толпы слушателей[621].

«Работница» стала выходить несколько раз в месяц общим тиражом 40–50 тыс. экземпляров. Она объясняла большевистскую программу в понятиях, доступных женщинам, и особенно обращая внимание на проблемы войны, высокие цены и тяжелые условия труда. Когда во время июльских событий отряд юнкеров совершил налет на канцелярию журнала, редакторы спрятали литеры и готовящиеся материалы, а после того как суматоха улеглась, вновь стали работать. В промышленных районах города и военных частях предприимчивые большевички дополняли деятельность по изданию «Работницы» самодеятельной агитацией: Крупская и Женя Егорова (революционный псевдоним латвийской большевички Эллы Лейпин) действовали в беспокойном Выборгском районе, Слуцкая — на Васильевском острове, Людмила Сталь — на военно-морской базе в Кронштадте, Анна Иткина — за Нарвской заставой. Инесса Арманд ездила в Москву и там руководила аналогичной группой женщин, сложившейся вокруг журнала «Жизнь работницы»[622].

Редакционная группа журнала «Работница» избрала для себя «выездной» стиль работы. С утра, после написания редакционной статьи, издательницы отправлялись на фабрики и предприятия, чтобы лично поговорить с работницами. Впервые в истории революционного движения агитация проходила легально; большевики стремились сделать ее систематической и на высоком уровне. Были созданы школы для женщин, в которых опытные революционерки стремились научить работниц агитации. Затем выпускницы этих школ отправлялись назад, на свои фабрики, агитировать и вербовать сторонниц, учить других, распространять «Работницу» и отчитываться в редакции. Журнал «Работница» стал, таким образом, центром агитационной сети, которая, хотя и была скромной по размеру и результатам деятельности, послужила моделью послереволюционной мобилизации женщин. В целом эта деятельность была одним из этапов на пути от подпольных кружков 1890-х гг. к формированию сети обучающих центров — будущих женотделов. Основной темой пропаганды 1917 г. являлась солидарность работниц и рабочих в их неприятии войны и тех, кто, наподобие феминисток, ее поддерживал[623].

Движение использовало ту же тактику, что и в 1905–1907 гг.: нападки на феминисток и пропаганда среди женщин низших слоев. Первую задачу, естественно, взяла на себя Коллонтай. И уже на следующий день после приезда в Петроград она была и в Таврическом дворце, где проходило собрание феминисток, и на улицах, агитируя против сотрудничества с правительством. В какой-то момент она сообщает, что солдаты пригрозили заколоть ее штыками. На следующий день она едко отозвалась о попытках «барынек» из Лиги вырвать у Родзянко обязательство предоставить им право голоса. «Учредительное собрание — это не клуб, ключи от которого находятся в кармане господина Родзянко, — писала она в „Правде“, — и ни он, ни все Временное правительство не смогут помешать той или иной части населения его получить». В Петрограде и Москве большевички и работницы посещали собрания феминисток, на которых зачитывали свои антифеминистские резолюции и настоятельно советовали собравшимся обратить внимание на проблемы войны и эксплуатации. Когда в апреле феминистки созвали в Москве Всероссийский съезд женщин, делегация работниц, возглавляемая Инессой Арманд, вновь прибегла к тактике 1908 г. и покинула съезд после того, как были оглашены ее заявления[624].

На страницах «Правды» и «Работницы» большевички освещали политические принципы и экономические позиции партии в отношении женского вопроса. Написанные понятным языком брошюры, как например «Работница и Учредительное собрание» Коллонтай, сводили сложные революционные теории к повседневным понятиям, которые были ясны каждой пролетарской домохозяйке: голодные дети, муж на фронте и политический разрыв между миротворцами-большевиками и спекулировавшими на войне капиталистами. Несмотря на то что эти материалы имели широкое хождение и их легко можно было достать, большевички по-прежнему прибегали к методам конспирации: неграмотная работница Станислава Вишневская настояла на том, чтобы нарядиться гадалкой и с колодой карт и корзиной агитационной литературы ходить по фабрикам. Отныне массовые митинги, собиравшие огромное количество женщин, проводились в цирке Чинизелли и цирке Модерн[625]. Если оценивать роль работниц в различных акциях протеста, включая и Октябрьскую революцию, а также ее последующую защиту, то можно заключить, что в большинстве своем работницы, как и автор «Почему я стала коммунисткой?», видели в Ленине «наиболее яростного врага капитала» и, по ассоциации с этим, — войны[626].

На основании доступных источников, которые вполне могут ввести и в заблуждение, можно сделать вывод, что деятельность меньшевиков в Петрограде по привлечению на свою сторону работниц была незначительной. Всерьез их пресса затрагивала лишь экономические проблемы, избегая говорить о трудных организационных вопросах, а их экономическая программа, касавшаяся женщин, была идентична большевистской. Свою роль сыграло также и отсутствие единства, поскольку некоторые меньшевички очевидно согласились работать с феминистками, а другие отказались. Пропаганда меньшевиков и эсеров среди работниц превзошла агитационную работу большевиков только во время реакции, наступившей после июльских событий. На фабрике «Новый Прометей» антибольшевистские настроения были настолько сильны, что большевистских агитаторов там попросту закидали всем, что попалось под руку. Объединенная группа меньшевиков, имевшая своего рода женский отдел, возглавляемый Евой Бройдо, первой призвала к созыву конференции петроградских работниц в октябре 1917 г. Эта конференция приняла резолюцию о создании специальных комиссий по агитации и организации женщин, однако впоследствии эти намерения не были подкреплены соответствующими действиями[627].

Иллюстрацией к способностям большевиков устанавливать связи с городскими массами путем увязывания политических лозунгов с экономическими является развернутая большевичками кампания в интересах двух наиболее отсталых, заброшенных и даже презираемых элементов женского населения: прачек и солдаток. В Петрограде тысячи прачек работали за тридцать копеек до изнеможения по 13–14 часов в день в насыщенных паром подвальных прачечных, которые носили такие динамичные названия, как «Рекорд», «Прогресс» и «Ниагара». Безнадежная тяжесть их работы была точно схвачена Архиповым в его знаменитой картине «Прачки». В 1913 г. большевики попытались организовать их, но когда делегация прачек попросила у полиции разрешения создать библиотеку, то вместе с отказом услышала иронический вопрос: «И какую же литературу собираетесь вы читать над своими лоханями?». После Февральской революции прачки стали более организованными и направили Временному правительству свои требования об улучшении условий работы и создании на базе всего города общественных прачечных. Когда их требования были отвергнуты как несвоевременные, прачки начали забастовку. Коллонтай склонила Ленина на сторону прачек, и большевики оказали им всестороннюю помощь. В ответ забастовщицы добавили лозунги большевиков в отношении войны и Советов к своим экономическим требованиям. В конечном итоге собственники прачечных были вынуждены пойти на уступки и удовлетворить основные требования бастовавших[628].

До войны солдатка стояла на социальной лестнице лишь на несколько миллиметров выше проститутки, с которой ее зачастую ставили на одну доску. Когда же война превратила в солдаток миллионы крестьянок и работниц, это социальное клеймо было стерто. Солдатки ежемесячно получали по семь-девять рублей. Однако к весне 1917 г. инфляция фактически обесценила эти деньги, и группа петроградских солдаток обратилась к правительству за помощью. Не встретив никакого отклика, они устроили шествие к Таврическому дворцу, но в отличие от феминистской демонстрации прошлого месяца они обратились не к Временному правительству, а к Советам. В исполнительном комитете Совета эта проблема вызвала взрыв разногласий. Меньшевик Дан, выступая от лица большинства, назвал просьбу солдаток об увеличении пособия до 20 рублей пустой и наивной; Коллонтай резко выразила свое несогласие и посоветовала раздраженным солдаткам самим завладеть аппаратом по распределению средств. Впоследствии был создан соответствующий неофициальный комитет, в который вошли Коллонтай, около 35 солдаток и несколько членов исполкома Совета. Подобные объединения были созданы и в других городах, например харьковский Союз солдаток. Эти группы были естественным источником для вербовки сторонниц и агитационными базами для большевичек в их нападках на правительство и феминисток[629].

Большевики, как и большинство других социалистов, враждебно относились к Женским батальонам, которые они называли «позорными батальонами», и противились их созданию. Однако их враждебность была направлена не против участия женщин в сражениях, а против того дела, которое эти батальоны защищали. Между тем сами большевики, как и все левые революционные группы, начиная с 1870-х гг., весьма охотно пользовались услугами женщин в проведении вооруженных акций. Большевички, равно как анархистки и эсерки, уже давно доказали свою ценность в качестве бойцов, террористок, организаторов мятежей и помощниц в уличных боях. В более широком масштабе свои подвиги 1905–1907 гг. они повторили в сентябре 1917 г., при подавлении мятежа Корнилова[630], и в во время Октябрьского восстания. Вскоре после Февральской революции к созданным группам рабочей милиции (позднее названным Красной гвардией) были присоединены медицинские подразделения, состоявшие из работниц, обученных студентками-большевичками. В октябрьские дни наспех обученные петроградские медсестры и санитарки заняли позиции вокруг осажденного Зимнего дворца, чтобы оказывать помощь штурмовавшим его красногвардейцам. После захвата власти эти объединения были соединены в Пролетарский Красный Крест, а позднее вошли в состав Красной Армии. В войсках, окруживших Зимний, было и несколько женщин. Количество жертв с каждой стороны было незначительным, однако, следует отметить, что вооруженных большевичек, принимавших участие в событиях 25 октября, было больше, чем участниц Женского батальона[631].

Более активную роль женщины играли во время Московского восстания 1917 г., когда шли уже настоящие бои. Ряд работниц и интеллигенток занимали важные административные позиции в Совете, в партийной организации, в Военно-революционном комитете и в так называемом Боевом партийном центре. Среди них были старые подпольщицы Землячка и Яковлева, а также будущие лидеры Женотдела Смидович и Варенцова. Когда начались столкновения, работницы трамвайного депо готовили санитарные, разведывательные, броневые вагоны и, используя преимущества своей профессии, производили разведку вражеских позиций вблизи Кремля. Большинство принявших участие в восстании женщин работали в медицинских пунктах, в пунктах по раздаче пищи, по оказанию технической поддержки и связи. Во время работы в одном из таких пунктов была убита студентка-большевичка Люсик Люсинова — первая жертва революции. Подобные вещи происходили и в других, охваченных восстанием индустриальных центрах, особенно в городах Московской губернии, принадлежавших к текстильному поясу[632]. Все это было не только кульминацией деятельности большевичек в 1917 г., равно как и традиции женского воинственного духа в революционном движении, который первыми продемонстрировали еще Засулич и Перовская, но также и прелюдией к великой эпической поэме о милитаризме, жестокости и доблести русских женщин на полях Гражданской войны.

«Женщины везде подчинены; везде они борются за свои права. Женщины из Америки и Англии приехали сюда и полностью с нами солидарны, желают нам добра в нашей борьбе. Мужчины не могут защитить наши права; они нас не понимают». В этом одном из последних официальных заявлений русской феминистки содержится резюме тех взглядов, которые отделили феминисток от большевичек. Произошло это через несколько недель после смены власти — 12 ноября 1917 г. на первой конференции работниц петроградского региона. Цель собрания, организованного сотрудницами «Работницы», — склонить собравшихся женщин проголосовать на выборах в Учредительное собрание за список большевиков, а не Лиги равноправия женщин. Выступавшая от Лиги врач Дорошевская начала свою речь с утверждения, что она не тунеядка, а работающая мать, которую бросил муж. Здесь хорошо видна тесная связь между личными проблемами и социально-политическим взглядами, связь, которая была более широко распространена в истории, чем это иногда представляется. Однако пафос Дорошевской вряд ли был достаточен для того, чтобы прислуга и работницы, с неохотой слушавшие ее, поддержали предложенную ею программу эмансипации женщин. Торжествующая Коллонтай убедила собравшихся выслушать феминистку до конца, чтобы узнать «нашего врага». В сущности, данная речь обозначила конец русского феминизма[633].

Мало что известно и о последующей судьбе других руководительниц феминистского движения. Ольга Волькенштейн осталась жить в Советской России и умерла в блокадном Ленинграде в 1941 или 1942 г. В России также осталась и самая старая и консервативная феминистка Анна Шабанова. По-видимому, она вновь вернулась к педиатрии, а в 1926 г. вышла ее последняя работа по женскому вопросу. В эмиграции положение сохранили лишь незначительные фигуры феминистского движения, то есть те феминистки, чья основная деятельность лежала в какой-нибудь другой сфере. Кускова эмигрировала в 1922 и умерла в 1958 г. Милюкова некоторое время возглавляла лондонский комитет Российского Красного Креста и умерла в Париже в 1935 г. Покинувшая Россию в марте 1918 г. Тыркова сотрудничала с Русским освободительным комитетом в Лондоне и написала язвительное исследование большевизма «От свободы к Брест-Литовску». Впоследствии она была корреспондентом «Times»[634] и умерла в 1962 г. О судьбе Покровской ничего не известно. Шишкина-Явейн эмигрировала в Болгарию во время Гражданской войны. Во время эпидемии тифа с мужем и двумя детьми она переехала в Эстонию, где у ее семьи (или семьи мужа) было поместье. Найдя его разоренным, она пыталась устроиться на работу в карантинную зону, но, как русской беженке, ей в новом Эстонском государстве не позволили заниматься медициной. В 1921 году умер ее муж, и она оказалась с детьми в крайне тяжелом материальном положении. В 1920 г. от имени своей Лиги она написала последнее официальное приветствие Женевскому съезду Международной женской суфражистской ассоциации, на котором не было ни одной представительницы от России. После этого никаких упоминаний о Шишкиной-Явейн, о Лиге, либо какой другой феминистской группе мы не встречали[635].

Скудность и малочисленность источников не позволяют сравнить количество эмигрировавших феминисток и тех, кто подобно Шабановой остался жить и работать при советском режиме. По-видимому, большинство эмигрировавших женщин были замужем. Сотни из них перенесли лишения, особенно в первые годы жизни за границей. Улицы Стамбула видели утонченных и образованных русских женщин (некоторые, возможно, боролись с проституцией в дореволюционной России), продававших себя, чтобы накормить ребенка или нетрудоспособного мужа. Впоследствии многие русские эмигрантки смогли обогатить культуру приютивших их стран более приемлемыми способами. Из свидетельств о жизни эмигранток на Западе в ту эпоху становится совершенно ясно, что многие из них сумели сохранить чувство гордости, достоинства и независимости, которое на протяжении множества поколений служило отличительным знаком русских образованных женщин. Ф. Нансен и его коллеги, определявшие юридический статус русских эмигранток, достойны признательности за то, что сохранили им их имущественные права, которыми они традиционно пользовались по российскому законодательству, даже если они жили в таких странах, как Франция, чей свод законов в значительной степени отличался от русского[636].

История эсерок и других старых народниц более разнообразна. Засулич, которая остаток жизни провела в основном в эмиграции, от 1870-х гг. унаследовала непогрешимую честность народников, но при этом полностью разочаровалась в народничестве в целом и терроре в частности. Под влиянием Плеханова она постепенно обратилась к марксизму и вплоть до революции оставалась его верным союзником. Из-за твердой приверженности нигилистскому этическому кодексу, своей скромности и принципиальному подходу в оценке товарищей Засулич получила прозвище «Сократ русской социал-демократии». Эти черты определили ее резкое неприятие декаданса и любых форм сексуальной распущенности, а также идеализм и презрение к «буржуазному» материальному благосостоянию. Ирония судьбы заключалась в том, что пиком пропагандистской деятельности Засулич стала статья, написанная для «Искры» в 1901 г., в которой легендарная террористка прошлого решительно осудила индивидуальный террор как оружие политической борьбы. Всегда следовавшая за Плехановым Засулич была настолько далека от большевизма, насколько это вообще возможно для социалистки. Она умерла в Петрограде 8 мая 1919 г. и была похоронена рядом со своим наставником на Волховом кладбище. Извещая о смерти революционерки, которая 40 лет своей жизни посвятила рабочему классу, «Правда» писала: «В последние годы В. И. Засулич порвала с революционным пролетариатом. Но пролетариат ценит ее великие заслуги в прошлом. Рабочие никогда не забудут ее имя». В итоге в историю Засулич вошла как террористка, а не как ученый-марксист[637].

Вера Фигнер попала в Шлиссельбургскую крепость, когда ей было 32 года; спустя 20 лет, в 1904 г., она вновь появилась на политической арене уже пожилой женщиной, желавшей начать «третью жизнь». Продолжительное тюремное заключение нанесло серьезный ущерб ее психике. Она уныло скиталась под надзором полиции по просторам России с одного места ссылки к другому. По иронии судьбы в 1905 г. восставшие крестьяне сожгли дотла ее родовой дом под Казанью. Во время краткого визита Фигнер в Москву ее чествовали интеллигентки, толпы «бестужевок» и Союз равноправия женщин. Как и Засулич, она была дезориентирована и одинока. В конечном итоге она покинула Россию, а в 1908 г. присоединилась к социал-революционерам. Опытная подпольщица Фигнер была разочарована дилетантством своих соратников в деле Азефа и покинула партию. В 1917 г. Фигнер попыталась привлечь внимание к себе, к проблемам старой революционерки, потерявшейся в урагане революции, сделанной другими: «Переворот 25 октября, с которого началась наша великая социальная революция, был шоком для меня. Я не была готова к ней. Читать в 19 или 20 лет рассказы о борьбе революционных партий во Французской революции — это одно дело, а самой жить в революционных событиях — совершенно другое». Несмотря на то что новый режим пытался склонить ее на свою сторону, Фигнер отказалась стать коммунисткой. Однако она осталась в России, занималась литературной работой в Обществе политкаторжан и даже пробовала убедить других народников вернуться обратно в Россию. Когда в 1941 г. немецкие войска подошли к Москве, власти решили эвакуировать уже немощную героиню. «Позаботьтесь лучше о себе», — ответила она им. Она умерла на следующий год в возрасте 90 лет и была с почестями похоронена на Новодевичьем кладбище[638].

Единственной из трех известных народниц верной прошлой традиции осталась только Брешковская. После 20 лет, проведенных в сибирских поселениях, она вернулась в Центральную Россию, сохранившая железную волю и переполненная революционной энергией, накопленной во время ссылки. Присоединившись к радикалам вдвое младше себя, она приняла участие в создании одного из тех кружков, которые впоследствии составили ядро партии эсеров. Затем Брешковская отправилась в Америку для проведения агитационной кампании и поисков денег для освобождения своей страны. В своей деятельности она не делала различий между рабочими, либералами или «буржуазными» феминистками. По возвращении в Россию она увлекла «максималистское» крыло эсеров идеей аграрного террора, при этом не признавая индивидуальный террор и политическое убийство. В ответ на это ее предложение лидер террористов Евно Азеф сказал, что «старуха выжила из ума». С нежностью вспоминая «бакунинские» дни своей молодости, Брешковская страстно желала сделать что-нибудь дерзкое и выбрала себя девиз «К оружию! К народу!». Однако лидер партии Чернов был прав, когда писал, что все это в действительности говорит об отсутствии у Брешковской веры в саму организацию. Не пригодная к руководству организацией, она, по словам Чернова, была «чужда теории, стратегии, тактики». «Скорее она была очевидцем, апостолом, обращавшим людей своими словами и, более того, своим жизненным примером». Но и эта роль была утрачена Брешковской, когда ее в 1908 г. вновь арестовали и устранили с политической арены за «чрезвычайное революционное рвение» по словам Вальдо Зилли.

Загадку Брешковской еще предстоит разгадать. Она зиждется на противоречии между ее ультрарадикальными идеями молодости и консервативным национализмом последующих лет. С одной стороны, страстная любовь к крестьянству, с другой — одобрение войны, которая была для крестьян настоящей бойней. Ранний анархизм и антилиберализм Брешковской в 1917 г. уступили место культу государства и преклонению перед Антантой с ее либеральной демократией, а дополнением к этому выступила морализаторская ненависть к Петрограду и его западничеству. За популярным в западной литературе образом ласковой старой бабушки («запатентованной бабушки революции» — по злому выражению одного большевика) стоит язвительная женщина, которая открыто противостояла Чернову и другим интернационалистам ее партии и которая вполне была готова служить поставщиком денег союзников для поддержания в России провоенной политики. Подобная смена ценностей вряд ли была чем-то необычным для Брешковской в 1917 г. Между тем она, возможно, была самым тревожным примером идеологического разброда охватившего последнюю русскую партию народников[639].

Последовательность и прямота Марии Спиридоновой не проявлялись так явно в ее политической деятельности. Ее личность даже по русским стандартам была чересчур театральной. Эмоциональное перенапряжение, вызванное долгими годами, проведенными в сибирской женской тюрьме, привело к тому, что когда Февральская революция 1917 г. освободила ее, Спиридонова приказала взорвать читинскую тюрьму, а впоследствии она умоляла своего друга Штейнберга (левого эсера и наркома юстиции при большевиках) сделать то же самое и с Петропавловской крепостью в Петрограде. Глядя на мир глазами «маленькой старой девы и учительницы прошлого поколения» (Эдгар Сиссон), она будет открывать собрания, стуча по трибуне серебряным револьвером, подаренным в память о ее подвиге в 1905 г., а затем обращаться к собравшимся глубоко взволнованным, а иногда просто истеричным голосом. Взгляды Спиридоновой — незамысловатые, идеалистические, иногда утопические — сочетались с ее характером, яркие черты которого являлись квинтэссенцией русского радикализма — искренность, неподкупность, любовь к «народу» и твердость воли. Как и Брешковская, Спиридонова делала упор на роль личности в истории; но в отличие от первой сумела сохранить целостность своего характера и идеалов в водовороте событий, закружившем обеих женщин[640].

Фактически являясь лидером партии, Спиридонова в конце 1917 г. основала фракцию левых эсеров и признавала, что цели ее партии и партии большевиков тождественны. Выступив с этим утверждением на первом съезде левых социалистов-революционеров, она, тем не менее, оговорилась. «Мы вступили в новую фазу истории…, - сказала она, — в фазу мучительной классовой борьбы. Но именно поэтому наш долг в том, чтобы очистить воздух, вновь наполнить наши души идеализмом того сокровища, что оставили нам пострадавшие бойцы прошлого. Наша конечная цель — человеческая личность. Мы боремся не только за то, чтобы все люди могли есть; наша цель стоит значительно выше: мы боремся, чтобы в этой экономической борьбе человек мог восторжествовать и возвыситься как нравственное существо…» Оправдывая союз с большевиками, которых многие эсеры считали жестокими и материалистичными, она заявила: «Сегодня большевиков поддерживают народные массы, но это временно — временно, потому что все у них [большевиков] полно ненависти и злобы. Такие чувства, вытекающие из эгоистических интересов, могут быть полезны лишь в боях на баррикадах. Однако на второй стадии борьбы, когда начинается конституционное строительство, когда на основаниях любви и альтруизма должна быть построена новая жизнь, большевики обанкротятся. Но мы, кто хочет сохранить верность идеям основателей нашего движения, должны всегда думать о второй стадии»[641].

Разрыв с большевиками наступил по вопросу о терроре ЧК и немецкой оккупации Украины, последовавшей за Брестским миром. Индивидуальный террор традиционно был оружием эсеров — все три кандидатки от эсеров на выборах в Учредительное собрание были ранее осуждены за убийства; и убийства немецких чиновников на оккупированных территориях, где, по словам Спиридоновой, «не было ни одного крестьянина, чья спина не была бы в шрамах», проходили либо по ее приказу, либо с ее одобрения[642]. Все это было похоже на 1905 г. Подвергнутая критике со стороны большевиков, Спиридонова пишет хорошо известное письмо, в котором излагает свой взгляд на террор и его нравственные императивы «Вы называете это террором. Однако в истории русской революции данное слово никогда не употреблялось для обозначения мести или запугивания (это была наименее важная его цель). Он не означал всего лишь ликвидацию одного из палачей. Нет. Наиболее важным элементом террора был протест против деспотического угнетения, попытка вызвать в душах униженных мужчин и женщин чувство негодования, воспламенить сознание тех, кто молчал перед лицом унижения. Вот как террористы наступали на врага. И практически всегда поступки террориста сочетались с его добровольным самопожертвованием своей жизнью и свободой. Я считаю, что только так возможно оправдать террористический акт революционера»[643].

Отход Спиридоновой от большевизма и оправдание террора наиболее ярко проявились 30 августа 1918 г. в день покушения Фанни Каплан на жизнь Ленина. О Каплан, которую иностранные источники зачастую неверно называют Дорой Каплан, известно очень мало. Фейга Ефимовна Ройдман родилась в Волыни в 1890 г. в семье учителя-еврея[644]. Несмотря на то, что ее причисляли и к анархистам, и к эсерам, она никогда не входила ни в одну из этих партий. Как для большинства молодых и экзальтированных террористов, политика для нее, по-видимому, заключалась в борьбе с деспотизмом при помощи динамита и револьвера. По ее собственному признанию, она выстрелила в Ленина, потому что он заключил мир с немцами и предал революцию. Есть свидетельства, что у нее была неустойчивая психика, а ее поступок был одиночным рискованным предприятием. Каплан, так же как и эсеры, отрицала свою связь с ними, хотя большевики всегда настаивали на существовании между ними сговора. Если, как утверждают официальные источники, Каплан была расстреляна, то она была первой революционеркой, погибшей при новом режиме, — мысль, которая заставила Крупскую воскликнуть: «Революционер, казненный в революционной стране! Никогда!». Спиридонова, Ленин выступили против казни, а первая даже предположила, что акт милосердия в отношении старой заслуженной революционерки должен быть присущ «времени всеобщего безумия и сумасшествия». Однако акта милосердия как такового не было, но вполне могло случиться так, что Каплан не была расстреляна, а еще долгое время после всех этих событий находилась в заключении[645].

Похожая судьба ожидала многих левых эсерок. Так, с 1920 г. Спиридонова постоянно находилась в тюрьме, после нескольких коротких промежутков на свободе в годы Гражданской войны. Американская анархистка Эмма Голдман попросила Цеткин вступиться за Спиридонову, но Троцкий посчитал последнюю слишком опасной, чтобы выпустить ее на свободу. Она так и умерла в заключении где-то между 1937 и 1941 г.[646] Ее подруга Ирина Каховская — убийца генерала Эйхорна, во время Гражданской войны сражалась против белогвардейцев и даже планировала убийство Деникина. Как и большинство эсеров и анархистов, она считала белых еще большим злом, нежели большевиков, но в конце войны также очутилась в застенках ЧК[647]. Еще задолго до того как власть перешла к Сталину, революционные тюрьмы и лагеря были переполнены революционерками, которые сохранили свои взгляды и пытались формировать тайные организации и во времена сталинского террора[648]. Они были истинными наследницами женской радикальной традиции, равно как и большевички, некоторые из которых в 1930-х гг. разделят тюремные камеры с эсерками[649].