Женское освободительное движение в России. Феминизм, нигилизм и большевизм. 1860-1930

Глава X БОЛЬШЕВИСТСКОЕ ОСВОБОЖДЕНИЕ

«Будущий историк, — писала после Гражданской войны Коллонтай, — несомненно отметит, что одной из характерных особенностей нашей революции было то, что женщины-работницы и крестьянки играли в ней не подсобную, как во времена Великой Французской революции, а активную действенную роль». Все нижеизложенное может служить лишь иллюстрацией этого замечания. Хотя для деятельности женщин, поддерживавших красных, была характерна изрядная доля стихийности, большевики, и в первую очередь Коллонтай, старались не пускать ее на самотек. В пропагандистском памфлете 1920 г., адресованном женщинам, Коллонтай призывала работниц и крестьянок всеми силами поддержать Красный фронт, включая и участие в военных действия. Однако, памятуя о своей предшествующей антивоенной пропаганде, Коллонтай постаралась разграничить эксплуататорский характер Первой мировой войны и освободительный и оборонительный характер Гражданской, связав воедино тезисы о способности женщин сражаться и необходимости защищать равенство, которое им дала революция. Советский публицист В. Быстрянский начал, свою работу «Революция и женщина» (1920) со ссылки на утверждение Фурье, что уровень развития общества определяется степенью женской свободы в этом обществе, а также с лестных замечаний о военном потенциале женщин. Различные вариации этих доводов использовались такими пропагандистками, как Крупская, Балабанова и другими большевичками, которые во время Гражданской войны занимали важные пропагандистские посты[650].

Что больше всего поражает в участии русских женщин в этой войне, так это разнообразие и новизна ролей, которые они играли. Как и раньше, женщины выполняли все возможные задачи в тылу, начиная от организации продовольственных и санитарных пунктов и заканчивая возведением укреплений и рытьем траншей в осажденных городах. Как и во время Первой мировой войны, женщины находились на медицинской и строевой службе, но в большем количестве и более организованно. Пропаганда, психологическая война, шпионаж и охрана порядка, знакомые раньше лишь немногим женщинам, отныне стали сферой их деятельности. В первый год войны участие в ней женщин было спонтанным и неорганизованным. В октябре 1919 г. Женотдел более точно определил функции женщин в армии и создал механизм широкомасштабного и регулярного набора женщин для участия в военных действиях. К концу войны (1920) начался призыв молодых женщин на нестроевую службу и женщины заняли высокие посты в военно-революционных комитетах и политотделах Красной Армии.

От царских времен и правления Керенского в армии еще оставалось некоторое количество женского медицинского персонала, однако, как свидетельствует историк Игумнова, эти женщины были враждебно настроены в отношении красногвардейцев и зачастую бросали их на поле боя. В 1919 г. были созданы специальные ускоренные медицинские курсы для работниц по основам санитарии и оказанию первой медицинской помощи. Их закончили около 6000 женщин, главным образом москвичек, в возрасте от 17 до 40 лет, партийных и беспартийных. Этих женщин также учили обращаться с винтовкой и проводили для них политзанятия, поэтому после выпуска некоторые из них были назначены комиссарами госпиталей. Эти еще неопытные доброволки слились со студентками-медичками и медсестрами Красной Гвардии, чтобы создать эффективную медицинскую военную службу. Попавшие в плен медсестры зачастую подвергались зверским пыткам со стороны белых. В 1919 г. возле Петрограда трех медсестер повесили на перекладинах полевого госпиталя, приколов к языкам комсомольские значки. Из тех, кто выжил, часть остались в медицине, другие стали культработниками и сотрудницами женотделов в 1920-х гг. Так традиция, способствовавшая возникновению женского вопроса во времена Крымской войны, стала одной из первых, неосознанно воспринятых большевиками, которые приспособили ее к своим политическим целям[651].

В военных действиях женщины также проявили себя. У нас есть примеры женщин, которые, как Бочкарева, проникли на фронт, переодевшись мужичинами, причем большинство из них и воспринимались как мужчины. Они воевали на всех участках фронта и любым оружием; они были стрелками, командирами бронепоездов, пулеметчицами. Именно образ пулеметчицы Красной Армии стал популярен в ранней советской литературе. Хотя общее число женщин, воевавших на стороне красных, было значительно больше, чем в армии Керенского, идеи о создании крупных, исключительно женских подразделений, как например женских батальонов, не возникло. Более распространенными были отряды численностью около трехсот человек, носившие такие названия, как «Коммунистический женский боевой отряд» или «Коммунистический женский отряд специального назначения». Они охраняли порядок в городах и держали оборону во время вражеской осады. Однако существовали еще и передовые подразделения, чья деятельность вполне может сравниться с женскими батальонами. Когда во время польской кампании один из полков дрогнул, ситуацию спасла бешеная атака роты женщин, из которых все, за исключением одной, погибли[652].

Естественно, женщины были и в нерегулярных воинских частях — деятельность, которая была им знакома еще с 1812 г., когда богатырша Василиса Кожина (крестьянка, бывшая замужем за деревенским старостой) и ее товарищи поднимали на вилах, убивали косами и заживо сжигали отставших солдат наполеоновской армии. По воспоминаниям участников Гражданской войны, суровый и дружеский дух партизанской жизни оказался близок женщинам. Когда они попадали в плен, то дорого платили за свою службу — женщин из якутской группы, к примеру, заживо заморозили во льду. Так как разведчиков было очень трудно завербовать на вражеской стороне и легко потерять, революционные организации, действовавшие нелегально на белогвардейской территории, привлекали в качестве тайных агентов женщин, которые собирали информацию и вели подрывную деятельность. В Чите большевички общались с казаками и японскими офицерами; в Одессе и Баку образованные женщины вели пропаганду среди французских и английских солдат, причем на их родном языке. Эта работа имела настолько важное, значение, что Ленин приказал учредить специальную школу для женщин по обучению шпионажу и подрывной работе, чтобы затем вести ее в тылу Деникина. Школа, тайно действовавшая в одном из московских домов, возглавлялась грузинским революционером Камо, который обучал кавказских девушек искусству притворства, саботажа и тому, как себя держать на допросе. Выпускницы стали членами первого партизанского отряда специального назначения и выполняли различные разведывательные задания[653].

Наиболее колоритной фигурой из числа партизанок была Лариса Рейснер, ставшая прототипом героини пьесы Вишневского «Оптимистическая трагедия». Она родилась в Люблине, в семье профессора права, получила европейское и русское образование и была активным членом социал-демократических журналистских кружков. По общим отзывам, это была женщина поразительной красоты, которой, когда началась революция, только что исполнилось 22 года. Она принимала участие в подготовке Декрета об отделении церкви от государства, работала над проектом конституции 1918 г. и реформой русского алфавита вместе с Блоком и Маяковским. Неугомонная, опьяненная властью, она, надев портупею с маузером, возглавила разведывательный отдел волжской флотилии, организовывала и осуществляла шпионаж в тылу врага. Она была замужем за командующим этой флотилии, большевиком Раскольниковым. По окончании Гражданской войны Рейснер не смогла приспособиться к нэпу, который она ненавидела, как и многие из тех, у кого за плечами было партизанское прошлое. Остаток жизни она провела, путешествуя с Карлом Радеком, ставшим ее любовником. Лариса Рейснер умерла в 1926 г., а оба ее мужчины пострадали (так или иначе) во время политических чисток[654].

Впечатляет участие русских женщин в политработе среди красноармейцев во время войны, что, вероятно, повлияло на исход военных действий. Белые мучительно страдали от отсутствия отработанного пропагандистского механизма; большевики же, чьим хлебом насущным в предыдущие годы была именно агитация, сразу же осознали ее военное значение. К этой работе незамедлительно были привлечены женщины, которые еще задолго до войны доказали свою эффективность в агитационной деятельности. Коллонтай, после краткого пребывания на посту министра, полностью погрузилась в эту работу. Под разными личинами и званиями она странствовала по фронту вместе со своим мужем — моряком Дыбенко в специально оборудованном агитпоезде, отдавая политические указания и ведя большевистскую пропаганду. Ее памфлет «Будь стойким борцом!» (1919), адресованный потенциальным дезертирам, был в той же мере классическим примером патриотической пропаганды, в какой памфлет «Кому нужна война?» (1916) — образцом антивоенной. При сравнении этих двух работ видно, что Коллонтай, как и ее предшественницы-феминистки, считала одни войны лучше других. Соратницы Коллонтай по работе во время Первой мировой войны, Балабанова и Крупская, решали те же задачи в идеологической работе среди красноармейцев. Последняя путешествовала по огромному камскому бассейну на агитпароходе[655].

Политическая работа в Красной Армии велась через «политотделы», существовавшие в каждом подразделении. Их деятельность координировалась агитационным отделом бюро Реввоенсовета в Москве, во главе которого стояла Варвара Каспарова — главный организатор политотделов. Обучавшиеся здесь или в школе агитаторов и инструкторов при ЦИК (также возглавляемой женщиной) женщины направлялись для руководства или укомплектования политотделов фронтов, армий или более мелких подразделений. Типичный политотдел представлял собой мобильную группу примерно из 20 человек, руководимую начальником или заведующим, за которой следовал фургон с политической литературой, подобранной в соответствии с солдатскими интересами. Команды агитаторов или отдельные инструкторы посещали фронтовые подразделения с лекциями, краткими беседами или наглядными материалами, рассказывающими о том, во имя чего сражаются мужчины и женщины Красной Армии. Политотделы использовались также с целью обсуждения политических вопросов с местным населением для его нейтрализации. Женщины, достигшие высоких постов в структуре политотделов, как правило, были давними участницами революционного движения и искусными агитаторами. В этом, как и во многих других отношениях, Гражданская война представлялась простым продолжением, только в более напряженном варианте, революционного движения. Традиция этой социально-политической борьбы сохранилась, когда в 1920-х гг. многие комиссары Гражданской войны заняли посты в женотделах. Так, война, которую исследователи, как ни странно, до сих пор не рассматривают как решающую стадию революционного процесса, явилась новым полем битвы для поколения подпольных борцов и школой для будущих социальных реформаторов[656].

Наиболее выдающейся женщиной-«комиссаром» (понятие, которое использовалось достаточно вольно; но здесь имеется в виду глава политотдела) была бывшая «искровка» и участница московского восстания 1905 г. Землячка. Во время Гражданской войны ей было уже 40 лет. Единственным напоминанием о ее буржуазном происхождении было пенсне, которое гротескно смотрелось в сочетании с короткой стрижкой, сапогами, брюками и кожаным пальто. Беспощадная к врагам Землячка, не моргнув глазом, приказала расстрелять одну из своих соратниц, уличенную в измене, а после освобождения Крыма вместе с Белой Куном и другими большевиками руководила казнью тысяч белогвардейских офицеров и представителей «буржуазии». Будучи комиссаром 8-й, а затем 9-й армий, она беспощадно относилась к некомпетентности, брани, коррупции, «узкопартийным» тенденциям и требовала, чтобы мужчины относились к ней как к равной. «За кого вы меня принимаете? За институтку: Кисейную барышню?» — спросила она однажды одного командира, который в ироничной манере продемонстрировал уничижительное отношение к ней. Землячка и такие, как она, были вынуждены бороться с двойной враждебностью: некоторые офицеры, еще со времен Керенского ненавидевшие «комиссаров», отныне стали испытывать ненависть и к женщинам, которые, по их мнению, лезли не в свое дело[657].

Некоторые женщины во время Гражданской войны работали в ЧК, хотя данные об этом весьма малочисленны и ненадежны. Имеется большое количество сведений о женщинах-чекистках в антикоммунистических публикациях того времени, но в большинстве своем они не соответствуют действительности. К примеру Валишевский сообщает, что некая Гребенникова, «с сигаретой во рту и огромным револьвером за поясом», заставляла красногвардейцев насиловать женщин и детей, прежде чем их казнить. Антибольшевистский (и антисемитский) английский журналист Ходгсон рассказывает историю о «молодой еврейской девушке, известной как Роза», которая стреляла своим жертвам поочередно в каждый сустав или же варила кожу, снятую с их рук (хорошо известная техника изготовления перчаток). Из статей, объективно освещающих события, можно сделать вывод что в советской историографии сохранилась память лишь об одной чекистке — Ксении Ге, повешенной в 1919 г. В конце 1918 г. петроградское отделение ЧК возглавляла соратница Землячки по восстанию 1905 г. — Варвара Яковлева. Хотя доказательства о ее зверствах отсутствуют, нет никакой причины не верить тому факту, что Яковлева (будущая жертва партийных чисток) непосредственно ответственна за огромное количество казней, осуществленных петроградским ЧК. Большевики не отрицали необходимость террора, вне зависимости от того, кто его осуществлял — мужчины или женщины[658].

Как много женщин сражалось в Гражданской войне? И кто они были? Цифры, если они верны, впечатляют, какими бы незначительными они не казались на фоне количества участвовавших в войне мужчин. По безусловно заниженным данным А. П. Богата на 1920 г., их было 73858, из них в списках погибших значилось 1854 (по подсчетам Коллонтай), и 55 — награжденных орденом Красного Знамени. Малочисленность сведений о набранных на военную службу женщинах, их социальном составе, осуществляемых функциях и происхождении, вновь указывают на то, что Гражданская война была той же революцией только в военном обличье. Женщины, находившиеся на высоких ответственных постах, в большинстве своем, были того же происхождения, что и игравшие ведущую роль в рабочем революционном движении: студентки, интеллигентки и политически подготовленные работницы, причем в первых двух группах было довольно много евреек. Рядовой женский состав состоял из работниц, прислуги, солдаток или вдов погибших. По сравнению с мужчинами женщины большей частью находились на среднем уровне армейской иерархии, осуществляли скорее материально-технические и политические функции, нежели боевые, а в качестве офицеров находились чаще при штабе, чем на передовой. В общих чертах это было характерно и для всего революционного движения с момента его существования. Легкость продвижения по службе, а также частые переводы в отдаленные места сделали русских женщин той эпохи более мобильными (как в социальном отношении, так и географическом смысле), нежели женщин всего остального мира[659].

В суровых испытаниях этой кровавой войны сохранился и еще более усилился образ революционерки с несгибаемой волей, которая ни в чем не уступает мужчине. «В те годы под счастьем, — вспоминала бывшая медсестра Уральского фронта, — понималось не хорошее платье, удачный брак или уютная квартира с граммофоном; счастьем была работа на фронте среди раненых и умирающих». Как мы заметим позже, сексуальная жизнь всецело не игнорировалась, однако элемент дефеминизации среди революционерок, берущий начало со времен нигилистов, отразился в стиле одежды и следовании воинским добродетелям. Когда боевые товарищи назвали молодую женщину, одетую в огромную папаху, кожаный плащ и вооруженную браунингом, «дивчиной», она с достоинством ответила: «Сейчас я не дивчина; я солдат Революции». Этих женщин возмущали разговоры об их женственности, и они решительно и успешно опровергали мужскую точку зрения о том, что военная служба — не женское дело. Личность большевистской «комиссарши», любопытно, но совершенно неверно представленная западными журналистами и режиссерами первых советских фильмов, была сформирована не столько Гражданской войной, сколько полувековым участием женщин в революционном движении[660].

Участие женщин в политической жизни страны в послереволюционные годы можно разделить на два этапа. В течение первого (приблизительно 1917–1923 гг.) небольшая, но заметная группа женщин занимала ответственное положение во время Гражданской войны и сразу же после нее. Второй этап начался после 1923–1925 гг., когда среди большевичек не осталось хотя бы сколько-нибудь выдающихся личностей. С того времени женщины лишились властных позиций, престижа и общественной значимости, однако именно тогда женщины из самых низких социальных страт начали, хотя и ограниченно, участвовать в политической жизни. А умеренное количество женщин надолго вошло в среднее звено политической и административной власти. «Главные» большевички несомненно были менее заметны в любом списке ведущих представителей партии большевиков, нежели мужчины. Однако среди них были те, кто выделялся среди остальных большевичек своей политической работой, известностью или тем и другим — Стасова, Арманд, Балабанова, Коллонтай и Крупская. Все они родились в период с 1869 по 1878 г., и все с конца века имели партийные билеты, хотя на звание старых большевичек могли претендовать только Крупская и Стасова.

В 1917 г. Елена Стасова находилась в самом центре событий, выполняя функции партийного секретаря как во время революции, так и сразу же после нее. Она получила эту работу благодаря своей репутации хранительницы партийных традиций. Но после переезда правительства в Москву Стасова осталась в стороне — в лице Якова Свердлова Ленин нашел более эффективного администратора, который к тому же имел способности к занятиям политикой. Когда в 1919 г. Свердлов умер, Стасова возобновила работу в Секретариате под тройным руководством со стороны Крестинского, Преображенского и Серебрякова. В 1920 г., когда проходила, реорганизация кадров, Стасова оставила этот пост и стала претендовать на руководство партийной канцелярией. Вместо этого Крестинский предложил ей работу в женотделе, которую она сразу же отвергла. Стасова, вероятно, была возмущена переводом ее на второстепенную работу, после того как она столько лет выполняла самую ответственную партийную работу. В конце концов она нашла приемлемый пост главы Международной красной помощи (МОПР), являвшейся Коминтерновским вариантом старого Красного Креста. С 1920 года, Стасова больше не оказывала влияния на советскую политическую жизнь. По сути дела, она была примером женщины, которая имела определенные административные таланты, но всегда была далека от теоретических проблем (по ее собственному признанию), и поэтому оказалась непригодной для высшего эшелона партийного руководства, по-прежнему состоявшего в основном из теоретиков[661].

Инесса Арманд умерла от холеры в 1920 г. После Коллонтай она была второй женщиной на политическом небосклоне страны. Помимо руководства созданного ею женотдела Инесса занимала важные посты в партийных и советских органах, а также экономических учреждениях Московской губернии. Кроме того, она помогла создать международное коммунистическое движение, объединив сторонников большевиков на западе в III Интернационале. Ее известность как политической деятельницы безусловно усилилась благодаря исключительно близким отношениям с Лениным (и Крупской). Представление о том, что Инесса была любовницей Ленина, разделяемое многими западными учеными, не имеет никакого отношения к вопросу о ее политической значимости, а доказательства, которые приводят в поддержку этого мнения, неубедительны[662].

Анжелика Балабанова, которую мы иногда упоминали в связи с Первой мировой войной, являлась образцом русской радикалки. Несмотря на детство, проведенное в роскоши огромной украинской помещичьей усадьбы, у нее рано стало формироваться революционное сознание, после того как она поняла «разницу между теми, кто мог дать, и теми, кто вынужден получать». «Моим страстным желанием, — вспоминала она, — было убежать из традиционной и эгоистичной обстановки, чтобы посвятить всю себя делу, которым я смогла бы жить и умереть. Это было не самоотречение, а желание прожить жизнь, которая сделала бы меня полезной страдающим массам». «Побег» привел ее сначала в Брюссель, а затем в Италию, где она стала ключевой фигурой социалистического движения, работая одно время секретарем Муссолини. После 1917 г. она вернулась в Россию, где занимала такие посты, как министр иностранных дел Украины и секретарь Коминтерна. Однако ее ревностное служение режиму большевиков не помешало ей отречься от него, когда он не оправдал ее ожиданий. «Деформация Октябрьской революции, — писала она, — прогрессирует в тех же пропорциях, в которых личность приходит на смену массам. Эта замена, в начале осуществляемая из добрых побуждений, со временем неизбежно приводит к деградации». В 1921 г. Балабанова сложила с себя все полномочия и навсегда покинула Советскую Россию[663].

Из всех большевичек той эпохи Коллонтай была самой активной и разносторонней. Будучи в момент свержения Временного правительства членом Центрального Комитета большевиков, она вскоре была назначена наркомом государственного призрения. Во время краткого пребывания на этом посту Коллонтай проявила некоторые административные колебания. Вначале она неохотно применяла силу в отношении оставшихся непокорными чиновников царской России. Ленин с упреком спрашивал ее: неужели она думает, что революцию можно сделать в белых перчатках. Однако, когда Коллонтай предприняла несколько решительных действий против православной церкви, он предупредил ее, что в отношении религиозных чувств нужно проявлять больше такта. Между тем ее брак с молодым революционным матросом Павлом Дыбенко (романтические аспекты которого мы рассмотрим позднее) подорвал доверие к ней лидеров партии. Связь с ним, его непредсказуемое и сумасбродное поведение подрывали политическую репутацию Коллонтай. «Я не поручусь за надежность и стойкость в борьбе тех женщин, — сказал несколько лет спустя Ленин, — у которых личный роман переплетается с политикой». Однако это ни в коем случае не означало, что революционная карьера Коллонтай на этом завершилась. Она работала комиссаром по пропаганде на Украине, путешествовала вместе с Дыбенко по фронту на агитпоезде и возглавляла женотдел[664].

Уход Коллонтай с политической арены состоялся в 1922 г. в связи с ее деятельностью в Рабочей оппозиции, которую возглавлял ее бывший возлюбленный Шляпников. В 1921 г. Коллонтай собственноручно написала проект программы этой группы и распространила его среди членов партии. Программа была результатом ее веры в созидательную силу пролетариата, впервые сформулированной в работе «Социальные основы женского вопроса в России». Для борьбы с центризмом, авторитаризмом и бюрократизмом, завладевшими партией во время Гражданской войны, она предложила «коллективные, созидательные усилия самих рабочих». Ее основная идея заключалась в том, что коллективистские, межличностные отношения между производителями в значительной степени повысят производительность труда, которая снизилась из-за появления чиновников — «начальников и бюрократов». Предложенная Коллонтай форма синдикализма, которую разделяли многие участники русского рабочего движения, была воспринята Лениным и другими как угроза единству и дисциплине партии. Со всей яростью, на какую он был только способен, Ленин отстоял свое мнение на судьбоносном десятом съезде партии, а так как Коллонтай упорно продолжала распространять свои идеи, ее сняли со всех постов и отправили с малозначительной дипломатической миссией в Норвегию. В конце концов, она дослужилась до поста советского посла в Швеции, однако ее карьера политического лидера большевистской партии закончилась[665].

Крупская была ключевой фигурой в организации большевистского движения в эмиграции не только как жена Ленина, но благодаря созданной ею сети переписки с агентами в России. Однако после возвращения Ленина и Крупской в революционную Россию не она, а Стасова была назначена руководительницей партийного секретариата, располагавшегося во дворце Кшесинской. Основными и постоянными заботами Крупской до и после смерти Ленина были агитация и образование. По собственному признанию, высокая политика не представляла большого интереса для нее, и Центральный Комитет часто делал ей замечания за систематические пропуски партийных заседаний. С другой стороны, она несомненно была намного больше, чем просто «первая дама великого Российского государства» (по благочестивому выражению Цеткин). Ее педагогическая и журналистская деятельность внесла немалый вклад в дело обучения и освобождения женщин. После ее хорошо известного конфликта со Сталиным во время болезни Ленина она превратилась в потенциальный центр объединения оппозиционных элементов, однако к 1925 г. все было решено, и Крупская стала понимать, насколько далека она от того, чтобы стать достойным противником коварному Сталину[666].

В 1924 г. английский журналист Ланцелот Лоутон отметил, что в Советском Союзе больше нет великих женщин-руководительниц[667]. Традиция, отводившая женщинам в революционном движении второе место, оказалась более сильной нежели стремление ввести полное равенство полов[668]. Советам никогда не удавалось соединить образовательное и экономическое равенство полов с политическим равноправием на каком бы то ни было уровне. Прекрасный пример тому — роль женщин в коммунистической партии. До Октябрьской революции в высшие партийные структуры входили лишь три женщины. В 1912 г. Стасова стала кандидатом в члены Центрального Комитета. В августе 1917 г. она была переизбрана вместе с Яковлевой. В это же время Коллонтай становится первой женщиной — полноправным членом ЦК, однако в начале следующего года она выходит из Комитета. С 1918 г. и до смерти Ленина в 1924 г. в центральных органах власти (ЦК, Оргбюро, Политбюро, Секретариат) не было ни одной женщины, за исключением Стасовой, которая в 1918–1919 гг. заседала в Центральном Комитете. В 1924–1939 гг. членами ЦК были всего лишь четыре женщины: руководительницы Женотдела Николаева (три раза) и Артюхина (дважды), Крупская (три раза) и бывшая ткачиха Анна Калугина (один раз). Типичные соотношения мужчин и женщин в ЦК — 1:50, 1:63, 1:70 и 1:71. Артюхина также несколько раз заседала в Оргбюро и была кандидатом в секретари. До 1956 г. в высших политических органах власти — Политбюро и Президиуме — не было ни одной женщины[669].

На низших партийных уровнях ситуация отличалась незначительно. К 1930-м гг. женщины занимали около 1/6 административных постов; некоторые поднимались и выше. До 1939 г. количество делегаток партийных съездов никогда не превышало 10 % от общего числа. В 1930-е гг. наблюдался даже некоторый спад числа женщин на ответственных партийных постах. Рядовой состав партии также оставался преимущественно мужским. В 1924 г., после семи лет советской власти, в партии было всего лишь 8,2 % женщин. К 1932 г. эта цифра удвоилась, но последующий прирост был уже незначительным. Даже после кровавых событий 1936–1945 гг., сокративших мужское население на 10 %, женщин в партии было 17 % — на один процент больше, чем в 1932 г. Примечательной чертой женского элемента в партии в первые годы существования советской власти было то, что женщины в большей мере, нежели мужчины, представляли городское население (85 % женщин и 75 % мужчин), хотя в последующие годы это различие постепенно ослабло. В этническом отношении разницы практически не было: доминировали русские женщины и представительницы западных приграничных районов (полячки, прибалтки и еврейки). 60 % коммунисток в других республиках (в особенности на Советском Востоке) не играли в партии заметной роли[670].

В большей степени, нежели в партии женщины были заметны в управлении. Никто никогда не подвергал сомнению, что в новом государстве женщинам будет предоставлено полное гражданское, юридическое и избирательное равноправие. Это нашло отражение в декрете, изданном в январе 1918 г., а затем закреплено в конституции. Однако на деле в управлении государственным механизмом было мало равноправия. Ни одна женщина никогда не занимала пост председателя Верховного Совета (чисто декоративная должность) или председателя Совнаркома, хотя Землячка одно время являлась заместителем председателя. Первым наркомом из женщин была Коллонтай, потерявшая этот пост через несколько месяцев; и вплоть до 1956 г. больше ни одна женщина не занимала похожее положение. Ряд женщин были комиссарами в Совете Республик. Но в целом, кабинетные должности оставались за мужчинами. В советской жизни имело место определенное кумовство, однако жены таких хорошо известных руководителей, как Ленин, Троцкий, Зиновьев и Каменев, занимались больше образованием, социальной и культурно-просветительской работой, нежели политикой. Иностранные наблюдатели отмечали, что в 1920-х гг. женщины были более заметны в ЧК, чем в других государственных органах, хотя и здесь они зачастую являлись рядовыми сотрудниками. Так как Гражданская война окончилась, то армия избавилась от женщин-командиров, солдат и комиссаров. Как отметила Коллонтай в 1922 г., Советское государство управлялось мужчинами, а женщины находились лишь на второстепенных позициях. По большей части такая ситуация сохранилась вплоть до настоящего дня[671].

Попытки правящего режима привлечь женщин к политической работе зачастую носили символический характер, например включение несгибаемой эсерки-террористки Анастасии Биценко в состав советской делегации в Брест-Литовске. В Советской России появился символ освобожденных социальных групп в образе народной «тройки» — рабочего, матроса и женщины. Однако в реальной жизни это проявлялось так, как например во Владивостокском совете, которым руководил мужчина при помощи трех образованных женщин[672]; или как в случае с Троцким, который диктовал свою «Историю русской революции» стенографисткам; или же в других бесчисленных случаях, описанных в ранней советской литературе, когда женщины были подругами большевистских комиссаров и офицеров. Никто в действительности и не ожидал от русских женщин, более отсталых, чем мужчины в культурном и политическом отношении, что они смогут руководить советской политикой. Однако ясно и то, что выдающиеся женские способности не были использованы в должной мере правящим режимом, «слишком занятым», чтобы на каждом этапе гарантировать равноправие женщин.

Рост числа женщин в местных и региональных Советах (не говоря уже о высших уровнях) шел чрезвычайно медленно. К 1926 г. в городских Советах женщины составляли 18 % от общего числа депутатов, а в сельских — 9 %. Пройдет много времени прежде чем этот показатель поднимется до 40 % в 1950-х гг. Тому были свои препятствия. Джессика Смит рассказывает, как женщины на местах обычно выбирали народную «бабу», вне зависимости от ее пригодности к политике, и как мужчины в Совете не оказывали ей никакой поддержки, говоря, что женщина хороша лишь для одного дела. Длительное время огромное количество женщин были исключены из политического процесса, а когда их избирали в органы власти, то они оставались пассивными. Тем не менее режим продолжал упорствовать в своих попытках вовлечь женщин в политику. Из года в год эта тема повторялась в резолюциях съездов Советов и Совнаркома, а также в ленинских выступлениях. В 1930-х гг. партия вновь обратились к завету Чернышевского о том, что «палку должно много перегнуть на другую сторону», применив его к государственным делам. В это же время была принята политика быстрого и намеренного продвижения женщин в систему управления. В новом советском лексиконе появилось понятие «выдвиженка» — современно мыслящая, деловая администраторша, выдвинувшаяся из безвестной части рабочего класса[673].

Однако неравенство сохранялось не только в государственном аппарате, но и в других структурах власти. В профсоюзах количество женщин в 1913 г. колебалось от 5 до 17 %, а к 1922 г. их число возросло лишь до 22,2 %. Для того чтобы сформировалось более естественное соотношение (50:50) потребовалось 40 лет. В руководящих профсоюзных органах количество женщин было и осталось значительно меньшим. Похожая ситуация наблюдалась в промышленности, образовании и других общественных институтах. Модель, созданная в первые пятнадцать лет советской власти, — мужчина на руководящих ролях, женщина на подчиненных — сохранилась вплоть до сегодняшних дней, несмотря на то, что постоянно наблюдался устойчивый рост численности женщин в органах власти[674].

Когда в XIX в. радикалки решили связать свою судьбу с «общим делом» — делом, инициированным, теоретически обоснованным и руководимым радикалами, они с готовностью отдали ему все свои силы, не требуя взамен полного и немедленного равноправия и участия в процессе принятия решений. Несомненно радикалки ожидали, что абсолютное политическое равноправие предоставит им революция. Однако об этой проблеме задумывались лишь немногие из них. Тотальная справедливость есть тотальная справедливость. Тем, кто стремился к полному равноправию в сфере власти, было крайне трудно реализовать свою программу в послереволюционной обстановке, поэтому большевички направили свои усилия на ликвидацию преград, стоявших на пути российских женщин к достижению равенства в социальной сфере и в области образования.

Всякий раз, когда революции предшествует длительный период подпольного движения, его структура (равно как руководство и идеология) накладывает отпечаток на политическую жизнь нового государства. Именно поэтому Россия большевиков стала страной комитетов, комиссий, съездов и тюрем. До 1917 г. большевистская партия представляла собой сеть местных комитетов, управляемых из центра небольшой группой людей при помощи газеты (для изложения основных идей) и внештатных агентов (для особых инструкций); обратная связь с центром осуществлялась через корреспонденцию, а также редко проходившие съезды и конференции. После 1917 г. большевики использовали те же средства политической организации и коммуникации (отныне усиленные железной дорогой, телеграфом и радио) для социальной мобилизации страны, точно так же как раньше использовали их для уничтожения предыдущего строя. Все «новые» способы социальной коммуникации имели предшествующие им образцы в истории революционного подполья. Не были исключением и методы работы Женотдела — послереволюционного органа Советской России, ответственного за освобождение женщин. Все они были сформулированы еще задолго до возникновения Женотдела в перечне инструкций, данных работницам Клавдией Николаевой в мае 1917 г.: создавать на своих фабриках социал-демократические группы; устанавливать связи с журналом «Работница»; проводить собрания[675]. В этом заключались все основные черты будущей организации — выбор руководителей, ответственность перед центром (редакторским советом), обратная связь с рядовыми членами через газету, выработка решений на местных собраниях.

Но как следует этот механизм использовать? И с какой целью? Для лидеров большевиков было само собой разумеющимся, что «пролетарское женское движение» продолжится и после революции; кроме того, это было необходимо и самому революционному движению. В 1921 г. Коллонтай, оглядываясь назад, говорила о взлелеянной в душах огромной массы женщин враждебности по отношению к новому режиму, об их опасениях, что он полностью уничтожит семью, провозгласит «бессердечное» отчуждение детей от родителей и разрушит церковь. Уже в 1918 г. она осознавала опасность разочарования женщин в новом строе, а также необходимость проведения среди них терпеливой, с расчетом на будущее, работы.

Хотя у Ленина в первые годы советской власти было мало времени, чтобы сформулировать свое мнение по данному вопросу, он тем не менее полностью соглашался с Коллонтай, Арманд и другими, говорившими о необходимости активного освобождения русских женщин, как в правовой сфере, так и в самой жизни. Таким образом, официальная, законодательная эмансипация (единственная, обычно отмечаемая историками) получила значение социальной революции снизу. Таков был истинный исторический контекст возникновения Женотдела[676].

После Октябрьского переворота по вполне понятным причинам последовал год неудачных начинаний и бессистемной работы. Первым пробным шагом стала конференция работниц петроградского региона, проведенная в середине ноября 1917 г. Председательствовала на ней ветеранка антифеминистской пропаганды 1905–1908 гг. Николаева, помогали ей Коллонтай и другие интеллигентки. Некоторые из принятых на конференции самостоятельных резолюций (например, о защите материнства) послужили черновыми набросками для последовавших вскоре советских декретов, касавшихся женщин. Однако попытки создать внутри партийных комитетов женские группы ни к чему не привели. Национальный съезд, запланированный на Женский день в 1918 г., не состоялся. К некоторым результатам привели местные собрания, прошедшие весной 1918 г. По свидетельству Коллонтай, идея о новом проведении Всероссийского женского съезда была предложена ей старой ткачихой во время агитационного визита в Иваново. Ленин выразил свое согласие, но с обычной оговоркой, что этот съезд не должен вылиться в отдельное феминистское движение вне партии. Подготовкой съезда занималась комиссия, включавшая Арманд, Коллонтай, Свердлова и Николаеву, которые направляли в губернии агитаторов и — одновременно в бессистемной манере тех дней — готовились к местным выборам делегаток. Программа, представленная съезду, была весьма впечатляющей: продвижение женщин в структуры советской власти; борьба с домашним рабством и двойным стандартом морали; создание централизованных и коллективных жилищ, дабы освободить женщин от тяжелой домашней работы; охрана женского труда и материнства; ликвидация проституции; перевоспитание женщин для того, чтобы «дать коммунистическому обществу нового члена»[677].

Хотя организаторы рассчитывали на присутствие лишь 300 делегаток, съезд собрал более 1000 женщин в ярких красных косынках (преимущественно работниц), одетых в тулупы, живописные национальные костюмы или же в армейские шинели. Все они заполнили Кремлевский дворец, задрапированный красными полотнищами, и в первые минуты съезда создали шумный беспорядок. Председательствовала Николаева, а с приветственной речью выступил Свердлов. Коллонтай произнесла речь «Семья и коммунистическое государство», впоследствии часто цитируемую (и неправильно понятую). В ответ на нападки Арманд на котелки, кастрюли и индивидуальное домашнее хозяйство, а также на ее горячую поддержку коммунальных служб и яслей некоторые женщины стали выкрикивать «Не отдадим своих детей!». Появление Ленина стало сенсацией. Улыбаясь, он показал на свои часы, когда понял, что буря аплодисментов не утихнет. Его речь была не более чем кратким и общим выступлением в поддержку эмансипации и призывом к женщинам содействовать новому режиму. До сих пор в истории женского движения еще ни один глава государства не говорил что-либо подобное. Хотя большинство делегаток были мало обеспокоены идеологическими вопросами, и поэтому были склонны концентрироваться на более конкретных проблемах, они с удовольствием спели «Интернационал» и одобрительно зашумели, когда кто-то предложил убрать из словаря слово «баба». Для большинства делегаток это было первым знакомством с политикой и первым путешествием из мира своей деревни. Для организаторов же съезд был трудным упражнением в агитации, равно как и наглядным свидетельством того, что вся работа у них еще впереди. Этот съезд состоялся десять лет спустя после проведения первого Всероссийского женского съезда. Дамы с лорнетами и в меховых манто 1908 г. уступили место суровым работницам и комиссаршам 1918 г. (Коллонтай из уважения к присутствующим была скромно одета в черное). Однако основное различие заключалось в том обстоятельстве, что съезд 1908 г. ознаменовал собой кульминацию феминистского движения — прекрасного и искреннего движения, которое было значительно ослаблено и подорвано неприятием правительством даже его ограниченных целей. Съезд же 1918 г. был открытой демонстрацией того факта, что некоторые лидеры большевиков активно поддерживали дело освобождения женщин в той степени, в какой они его понимали. Прежде чем работа съезда была завершена, участники приняли решение о разработке механизма для реализации его целей[678].

Первоначально этот механизм принял вид «комиссий по агитации и пропаганде среди работниц». Понятие «комиссия» означает ad hoc организацию, прикрепленную к постоянным партийным органам, а слово «работница» стало стилизованным обозначением всех работавших женщин, вне зависимости от их общественного положения. Возглавляемая Арманд, Коллонтай и Мойровой Центральная комиссия создала свои отделения на низших партийных уровнях. Материалы, собранные Емельяновой в провинциальных архивах партии, указывают, что медленному и утомительному процессу учреждения женских комиссий зачастую препятствовало сопротивление этой идее со стороны местного населения. Однако этот проект получил одобрение на VIII съезде партии (1919). Позднее комиссия была реорганизована в отдел по работе среди женщин (Женотдел) ЦК, повысив тем самым ее статус. Первой заведующей Женотдела стала Инесса Арманд, сохранявшая этот пост вплоть до своей смерти в 1920 г. Используя методы, разработанные в ходе революции, Арманд со своим московским штатом создала сеть местных женотделов, в которые вошли члены партии и добровольцы, известные как «женорганизаторы». Вся система женских отделов в совокупности называлась Женотдел[679].

Во время Гражданской войны Арманд использовала Женотдел для мобилизации женщин в помощь Красной Армии и новой власти. Группы пропагандистов, наподобие тех, что возглавлялись Крупской и Коллонтай, в агитпоездах и на агитпароходах добирались до областей, занятых красными, останавливались в отдаленных деревнях, чтобы «попотчевать» местное население плакатами, песнями и плясками, а также своими выступлениями. Знаменитая «Наташа» (К. И. Самойлова), которую русские женщины с любовью называли «наша мама», плавала вверх-вниз по Волге, выступая с палубы «Красной Звезды» с просьбой о поддержке советской власти и обещаниями освобождения. В одной из таких поездок она умерла от холеры. На местном уровне проводились «субботники» и «дни раненых красноармейцев» с целью вовлечения прежде пассивных женщин в такие виды работ, как шитье нижнего белья, уход за солдатами. Однако процесс этот шел весьма медленно. Иногда партия использовала работниц Женотдела для таких мероприятий, как распределение пищи, забота о детях и сиротах, борьба с безграмотностью и суевериями — то есть в тех сферах деятельности, которые по сути являлись советскими эквивалентами Küche, Kinder, Kirche[680]. Арманд работала до изнеможения по 14–16 часов в день. Партия отправила ее для отдыха на Кавказ, но там осенью 1920 г. она заболела холерой и умерла[681].

На ее место была назначена Коллонтай. В 1918 г. ее обошли, не предложив ей этот пост, вероятно, только из-за уверенности со стороны руководства партии, и особенно Ленина в надежности и преданности Арманд. Отдельно друг от друга до революции и вместе после нее, Коллонтай и Арманд помогали женскому движению оформляться; кроме того, они придерживались одинаковых взглядов и на проблему женского освобождения[682]. Коллонтай никогда не выступала в защиту самостоятельного «феминистского» движения в рамках партии или вне ее, она даже надеялась искоренить некоторые чисто «женские» черты работы Женотдела (например «женские страницы» в партийных газетах). Однако она в равной степени сопротивлялась любым предложениям о ликвидации самого Женотдела. Отличительными чертами русских женщин, считала Коллонтай, были пассивность и отсутствие самосознания. Она говорила Эмме Голдман (отклонившей ее приглашение работать в Женотделе), что женщины «невежественны в отношении простейших жизненных принципов, физических или каких-либо иных, а также в отношении своих собственных функций в качестве матерей и граждан». Поэтому необходимо было настойчиво повышать уровень сознания этих женщин и по-особому решать специфические женские проблемы, например защиты материнства. Но это, говорила она, не был феминизм[683].

Коллонтай была права. Это не был феминизм, по крайней мере, не в том смысле, в котором это слово тогда понималось. С 1848 по 1920 г. феминистское движение Западной Европы и Америки краеугольным камнем эмансипации считало право голоса. После его достижения ни одно феминистское движение на Западе, вплоть до недавних лет, не предпринимало каких-либо дальнейших шагов по реализации программы экономического или сексуального освобождения, и в еще меньшей степени оно принимало участие в массовом движении за освобождение работниц или национальных меньшинств. «Феминизм» большевиков пересмотрел повестку дня западного феминизма. Для последнего политическая эмансипация являлась конечной целью, а для первого — это было лишь началом.

Во время своих многочисленных назначений в годы Гражданской войны Коллонтай всегда (за исключением периода серьезной болезни) была в курсе работы Женотдела. Коллонтай руководила Женотделом с неиссякаемым оптимизмом, энергией и талантом, который она уже продемонстрировала в иных сферах революционной деятельности. Два года ее пребывания в этой должности (1920–1922) явились для Коллонтай периодом эмоциональных и политических решений. Самым важным практическим достижением Коллонтай было то, что она переориентировала Женотдел со вспомогательной провоенной деятельности (война окончилась в 1920 г.) в русло психологической и социальной демобилизации. Наиболее впечатляющим мероприятием было начавшееся освобождение так называемых женщин Востока — мусульманок, христианок, евреек, буддисток из окраинных районов Кавказа, Волги и Центральной Азии, где господствовали кодексы сексуального поведения, неизвестные в остальной части России. Самым суровым из них был мусульманский шариат, по которому женщина практически не имела своего статуса[684] и рассматривалась лишь как средство для доставления наслаждений, прислуга, домохозяйка и воспитательница детей. Символом женской изоляции и неприкосновенности была «чадра» во всех ее видах, самым строгим из которых была паранджа — тяжелое, сделанное из конских волос одеяние, ниспадавшее до пола. Проведя серьезную организационную работу среди этих женщин, Коллонтай привезла некоторых из них на съезд в Москву, где экзотические гостьи перед удивленной публикой сорвали со своих лиц покрывала. Критикуемая некоторыми соратниками за исключительную театральность Коллонтай сказала Луизе Брайант, что «любая новаторская работа театральна»[685]. Не в первый и не в последний раз женская одежда рассматривалась как порабощающий, сексистский фетиш, а снятие с лица покрова стало излюбленным жестом при вступлении в общество свободных женщин советского Востока.

Деятельность Коллонтай в рабочей оппозиции положила конец ее политической карьере в России и благосклонности вышестоящих соратников по партии. Ее направили за границу, где она с незначительного дипломатического поста в Норвегии сумела проделать путь до первой в новой истории женщины-посла в Швеции. Она возобновила теоретическую разработку проблемы освобождения женщин и написала ряд работ, которые сыграют судьбоносную роль в развитии революции морали 1920-х гг. Между тем снятие Коллонтай с поста главы Женотдела нанесло удар не только по женскому движению в России, но и по самому все еще неустойчивому Женотделу. Партийные власти хотели заменить Коллонтай какой-нибудь сравнимой с ней по значимости фигурой. По свидетельству Балабановой ей предлагали занять эту должность, но она отказалась на том основании, что у нее самой нет ни той заинтересованности, ни того таланта, который продемонстрировала Коллонтай. Еще раньше такое же отношение высказала и Стасова, когда ей предложили заняться «женской» политической работой[686]. Тот факт, что от поста отказалась и последняя из ряда крупных политических фигур — Крупская, означало, что этот пост должен перейти к менее значимой личности. Это было первым признаком начинавшегося упадка Женотдела как политической силы. Преемницы Арманд и Коллонтай, хотя и являлись знающими свое дело революционерками, определенно были менее выдающимися личностями.

Первой из них была Софья Николаевна Смидович — ровесница Коллонтай, родившаяся в Туле, так же социал-демократка с 1898 г. Однако Смидович окончила лишь среднюю школу, а ее интересы были значительно уже, чем у Арманд или Коллонтай. В 1905–1917 гг. она и ее муж были хорошо известной большевистской парой. После 1917 г. Смидович вместе с Инессой Арманд работала в московских комитетах и Женотделе, ведя агитацию среди зачастую враждебно настроенных работниц. В 1919–1922 гг. она возглавляла Московский региональный женотдел. Всегда аккуратная, со стянутыми в узел темно-рыжими волосами, в длинной юбке и темной блузке, Смидович приходила в отчаяние от циничного отношения людей к детям-беспризорникам. Однажды она нечаянно стала свидетельницей того, как один житель Москвы подстрекал облить керосином и поджечь пару юных огрызавшихся хулиганов. Как жена и мать троих детей, 50-летняя Смидович, казалось, больше заботилась о защите одиноких матерей и брошенных детей, нежели о теоретизировании по поводу сексуальных прав. После ее временного пребывания в должности главы Женотдела (1922–1924) Смидович стала откровенным противником распространившихся в то время идей сексуальной свободы[687].

На смену ей пришла Клавдия Николаева, долгое время бывшая одной из центральных фигур большевистского женского движения. Ветеранка съезда феминисток 1908 г., редактор «Работницы» образца 1914 и 1917 гг., она была первой женщиной-рабочей, возглавившей Женотдел. Подобно своей наставнице и подруге Коллонтай, Николаева некоторое время (после XIV съезда партии 1925 г.) находилась в оппозиции, но вскоре вернулась в лоно единомышленников и так же как и Коллонтай, выжила во время чисток и смогла достичь высоких партийных постов. В 1927 г. Николаеву сменила Александра Васильевна Артюхина, которая принадлежала к тому же поколению (родилась в 1889 г.) и той же социальной группе (она была петербургской ткачихой). Награжденная множеством знаков отличия и весьма чтимая в последние годы своей жизни за производственную деятельность и профсоюзную работу Артюхина была последней руководительницей Женотдела, который в 1930 г. был неожиданно распущен[688].

Как работал Женотдел? Его штаб-квартира, называвшаяся некоторыми остряками «ЦентроБаба», находилась в доме № 5 на Воздвиженке, рядом с Кремлем. Штат, по крайней мере согласно штатному расписанию, состоял из 22 сотрудниц на жаловании — заведующей, ее заместительницы, помощниц и секретарши. Ответственная перед Секретариатом партии заведующая контролировала не только внутренние дела Женотдела, но и распространяла свое влияние на любую сферу жизни, затрагивавшую интересы женщин. К примеру, она поддерживала тесные и постоянные связи с такими органами, как Отдел охраны материнства и младенчества при комиссариате государственного призрения, Комиссия по борьбе с проституцией, комсомол, Центральная телефонная станция партии, а также с огромным количеством бюрократических структур, связанных с продовольствием, страхованием, образованием, благосостоянием, Советами, профсоюзами и даже с литературными кругами. Женщины — партийные лидеры, со своими собственными сферами ответственности — В. П. Лебедева (материнство), Крупская (просвещение) и Мария Ульянова (журналистика) — координировали свою деятельность с работой Женотдела. Таким образом, механизм большевистского женского движения достиг национального масштаба — по всей стране раскинулась сеть женотделов[689].

Руководительницы более низкого уровня имели то же революционное прошлое, что и заведующие Женотделом. Людмила Менжинская, заместительница заведующей при Коллонтай и Смидович, работала журналисткой и сотрудничала в первой «Работнице» образца 1914 г. Ее преемница В. А. Мойрова была дочерью одесской прачки. Мойрова посещала московские Высшие женские курсы, а в 1917 г. стала членом партии. Как протеже Коллонтай, она была назначена главой украинского Женотдела, а позднее стала заместительницей в центральном Женотделе. На провинциальном уровне типичной энергичной руководительницей женотдела была Ольга Варенцова, революционерка со стажем из Иванова, которая еще задолго до революции смогла создать большевистскую женскую цитадель. С прямыми волосами, в серой вязаной кофте и изношенных ботинках Варенцова являла собой настоящий образец «женотделовки». Другой провинциальной руководительницей, на этот раз в Одессе, была Анна Панкратова (1897–1957) — впоследствии известный историк. В своей основе «женотделовки», как правило, были работницами-коммунистками, профессиональными революционерками и участницами Гражданской войны. Непривычным был лишь их молодой возраст[690].

Из московского центра исходили импульсы пропаганды, агитации и мобилизации, передаваемые местными отделениями в женские массы. В дореволюционные времена пропаганда означала сообщение большого количества идей нескольким людям, а агитация — донесение одной основной идеи до многих. В Женотделе средством пропаганды было печатное слово, так как оно передавало теорию, новости и инструкции относительно небольшому количеству грамотных женщин. Широкое хождение имели работы классиков марксизма о женском вопросе, издававшиеся небольшими брошюрами. Центральным печатным органом оставалась «Работница», а журналом, посвященным в основном теоретическим вопросам, была «Коммунистка» Крупской. Внутренние бюллетени и такие местные женские журналы, как «Крестьянка», «Делегатка», «Красная сибирячка» — всего восемнадцать изданий — к 1930 г. увеличили свой общий тираж до 670 000 экземпляров. Когда же руководительницы обнаружили, что женщины по-прежнему читают журналы мод, они стали добавлять в свои издания модные страницы. Официальные партийные органы печати ввели свои «страницы для женщин», сделанные по образцу «странички работницы» Ульяновой в «Правде». Ульянова и Крупская поощряли женщин рабкоров и селькоров к участию в общей дискуссии[691].

Однако печатной пропаганды было недостаточно для страны, в которой большинство женщин не умели читать. Было решено «пойти в народ». Методы варьировались в зависимости от географии и обстоятельств. Куда только пролегали железнодорожные пути, туда и шли агитпоезда; еще эффективнее были агитпароходы в обширных бассейнах Камы и Волги. В Центральной Азии передвижными штабами активисток Женотдела, выискивавшими изолированные сообщества угнетенных женщин, стали «красные юрты». В произнесенной в 1920 г. речи глава парторганизации Петрограда Зиновьев заявил, что поскольку большинство работниц не умеют читать и не приходят на собрания, партия сама должна пойти к ним, направив команды пропагандисток в бани, в которых женщины всегда собираются, чтобы посплетничать. В городах одетые в кожаные пальто и сапоги комсомолки собирались в штаб-квартирах местных женотделов (представлявших собой, как правило, одну комнату), получали там инструкции и отправлялись на фабрики и в жилые районы, чтобы организовывать женщин, проводить собрания или создавать читальни. Тот же процесс, но с гораздо большими трудностями, шел и в деревнях. В конце агитационного пути стояли крестьянка или работница, которые и были целью этого широкомасштабного упражнения в социальной коммуникации. Работница табачной фабрики, бывшая эсерка, участница Гражданской войны, глава местного женотдела Вера Алексеева — достойная преемница Веры Павловны Чернышевского — приглашала женщин в швейный кружок, где читала им лекции о политике, кооперации и гигиене[692].

Однако, как это еще раньше поняла героиня Чернышевского, бесед с женщинами лицом к лицу недостаточно[693]. Ключом к завоеванию русской женщины оказалось непосредственное вовлечение ее в освободительную работу, превращение ее из объекта в субъект. Первым испытанным методом явились «секции работниц», организованные волонтерками для активной партийной работы. Однако они потерпели неудачу, так как привлекли к себе женщин, давно интересовавшихся политикой и потому не смогли оказать никакого влияния на массы. Впоследствии Арманд со своими соратницами разработала новую технологию — «делегатские собрания», задуманную как постоянную школу политики и освобождения. Суть ее заключалась в том, что организаторы проводили выборы среди женщин, скажем фабрики. Работницы выбирали из своих рядов делегатку в Женотдел сроком на 3–6 месяцев. Сами по себе выборы были шагом к развитию самосознания. «Когда серая, отсталая, беспартийная работница выбирает свою представительницу, она чувствует, что совершает политический поступок», — писала Коллонтай[694]. Затем делегатка, с красной косынкой на голове в качестве символа занимаемой ею должности, работала практиканткой-наблюдателем в различных сферах общественной деятельности: на фабрике, в Советах, в профсоюзах, коммунальных учреждениях (особенно школах, больницах и центрах общественного питания). После ее пребывания в мире практической политики она возвращалась в Женотдел и свой избирательный округ и докладывала о том, что видела. Таким образом, в одно и то же время она была избранным политиком, администратором, пропагандистом и критиком. Затем ее место занимали избирательницы, захваченные игрой в политику.

Организация выборов делегаток была трудной работой, особенно в провинции. Одна крестьянка в Рязанской губернии попыталась привлечь женщин на собрание, но безрезультатно; тогда она стала ходить по домам и читать книги, чтобы пробудить любопытство деревенских женщин. Общим тормозящим фактором была нерешительность. «Я не справлюсь с этим, — заявляла работница обувной фабрики Мария Суворова, которую избрали делегаткой, — я плохо образованна». Однако товарищи убедили ее, и она провела следующие месяцы, посещая суд, кооператив, отдел здравоохранения (в Совете) и школы, узнавая и докладывая о каких-либо недостатках. Подобные отчеты делегаток предназначались для того, чтобы контролировать и улучшать систему управления, равно как и прививать женщинам чувство социальной ответственности[695].

Вполне понятно, что иногда возникали трения между перегруженными работой и измотанными администраторами (в основном мужчинами) и временными делегатками. И зачастую делегаткам давали тривиальную рутинную работу, чтобы они не мешали выполнению повседневных задач. Но, как правило, делегатка многое видела и честно об этом докладывала. И не вызывает сомнений, что система выбора делегаток сыграла важную роль в повышении уровня сознаний многих «отсталых» женщин, непосредственно познакомив их с реалиями управленческой жизни, бывшей до тех пор тайным миром за пределами ее понимания. По словам одной из руководительниц Женотдела, делегатка стала «угрозой бюрократам, пьяницам, кулакам и всем тем, кто выступал против советских законов». В советском словаре 1920-х гг. слово «женделегатка» заняло почетное место после «комсомолки». Иногда общественная работа настолько поглощала делегатку, что она начинала пренебрегать семьей и домашними делами. Первые советские романы и рассказы отразили случаи домашних раздоров между активисткой женотдела и ее сбитого с толку мужа[696].

Окончанием обучения делегатки и завершением очередного этапа социальной мобилизации была периодически проводимая конференция или съезд, где женщины из различных регионов страны (как это делали старые феминистки) могли познакомиться с новыми людьми и поделиться опытом. «Женщина, которая приехала в Москву из какой-нибудь отдаленной деревни, — говорила Коллонтай Луизе Брайант, — по возвращении является уже более или менее важной персоной, и вы можете быть уверены, что эта поездка — событие для всей деревни». Было проведено огромное количество разнообразных конференций. Во времена Гражданской войны разного рода непартийные конференции использовались большевичками для того, чтобы отбить еще не определившихся с политическим выбором женщин у своих конкурентов — эсеров и меньшевиков. Одесская меньшевичка Юлия Гринфельд вспоминала одну из таких конференций, проведенных в Одессе в 1920 г., на которой группа большевичек-клакеров расселась по всему залу и заглушала криками выступления меньшевиков. Когда слово взяла Гринфельд, председательствовавшая большевичка так настойчиво дергала выступавшую за юбку, что в конце концов разорвала ее. Таким образом, съезды женщин в Советской России были скорее демонстрацией солидарности и торжества коммунистического сознания, чем свободными дискуссиями в их западном понимании. Последним важным собранием рассматриваемого периода был съезд женщин-депутаток Советов (1927) — впечатляющий результат проделанной в последние десять лет работы. И хотя в ходе его проявились и давнишние недостатки женского движения и мужские предрассудки, тем не менее, по словам присутствовавшего там Уильяма Чемберлена, съезду были присущи «ощущение власти и определенные достижения», а также «нотка почти трогательной веры в новое советское Евангелие»[697].

Прекрасный пример работы на низших уровнях показал Женотдел Украины, руководимый Ольгой Пилацкой (1926–1930), большевичкой с 1904 г. и одним из организаторов захвата власти в Москве в 1917 г. Еще до революции во время поездки в Англию она пропиталась отвращением к «буржуазному» феминизму. Это была проницательная и прямолинейная женщина, избегавшая шаблонов и поощрявшая своих соратниц к принятию на себя ответственности. Она была лояльна по отношению к своим сотрудницам, охраняя их от клеветы, но никогда не противоречила вышестоящим партийным лидерам в Харькове и Москве, когда возникала потребность в бичевании оппозиционных элементов. Две помощницы Пилацкой хранили картотеку с досье на всех сотрудниц, которая использовалась при назначениях на должности, перемещениях и продвижениях по службе (и, конечно же, для проведения, в случае необходимости, чисток). В обязанности помощниц входила также разработка учебных планов образовательной программы Женотдела. Двухкомнатная штаб-квартира служила местом сбора для сельских визитеров, растерявшихся в харьковской суматохе. Здесь же издавались и две газеты — «Селянка» и «Коммунарка», а также формировались команды агитаторов, направлявшихся затем в деревни[698].

В соответствии с организационной структурой, провинциальные женотделы состояли из восьми человек, работавших полную неделю. Поскольку же пятеро из них заседали в центре, это означало, что на три провинциальных округа приходился один «женорг». Более того, исследование Б. Ставракис показывает, что Женотдел, как и большинство аналогичных партийных организаций, страдал от нехватки кадров, денежных средств, пересечения сфер полномочий и поверхностного отношения к работе на низшем уровне. Наиболее сильное сопротивление деятельности Женотдела оказывалось в деревнях и неславянских пограничных районах. Украинская активистка Киселева прошла несколько километров от райкомовской штаб-квартиры до маленькой деревушки Срипаи, чтобы собрать женщин в избе-читальне и попытаться их организовать. Мужское население деревни окружило избу, выкрикивая: «Мы вас убьем, если вы будете трогать наших женщин». В Чигиринском районе за один год «бандитами» были убиты три сотрудницы Женотдела. С началом коллективизации украинским активисткам пришлось опровергать слухи о том, что в колхозах мужчины будут «распределять» между собой молодых женщин, а из старых варить мыло. Повсеместно мужчины (неизменно называемые в литературе «кулаками») сопротивлялись попыткам Женотдела втянуть их жен в политику[699].

Огромные трудности заключала в себе работа Женотдела среди «восточных» женщин. Съезды Коллонтай были всего лишь началом. Эти женщины могли едва лишь намекнуть (да и то, только после настойчивых просьб) на жизнь, которой они жили при традиционном порядке. «Мы были молчаливыми рабынями, — говорила одна из них, — мы были вынуждены прятаться в своих комнатах и раболепствовать перед нашими мужьями, которые были нашими господами». Другая рассказывала Кларе Цеткин, которая в начале 1920-х гг. инспектировала деятельность Женотдела на Кавказе, находясь там на лечении: «Наши отцы продавали нас в десятилетнем возрасте, и даже еще раньше. Наш муж бил нас палкой и стегал кнутом, когда ему этого хотелось. И если он хотел, чтобы мы замерли, мы замирали. Наших дочерей, нашу радость и помощниц по дому, он продавал также, как в свое время продали нас самих». Испытывая недостаток в местных большевистских кадрах, Женотдел направил для работы в этом регионе русских революционерок и педагогов. Типичной женотделовкой была Надежда Колесникова — опытная пропагандистка и дочь одного из легендарных 26 Бакинских комиссаров. Другой была Ольга Чулкова — бестужевка, библиотекарь и учительница, которая работала в Женотделе Сухуми и пыталась организовать женщин Абхазии. Женотделовские активистки отправились в горные аулы и агитировали никогда не покидавших своих родных селений женщин приехать в Сухуми. Некоторые из них были отправлены в Москву для учебы, остальные вернулись в горы и стали создавать там дневные ясли[700].

Как отмечала Ставракис, отсутствие местных большевичек, языковые проблемы, размеры территории, преобладание неграмотных женщин, конфессиональное многообразие, незначительное влияние коммунистов в некоторых областях и, главное, крайняя враждебность со стороны мужчин заставили руководительниц женотделов приспосабливать методы работы к местной ситуации. Эти методы были весьма разнообразны: тайные посещения женщин, встречи в банях, создание артелей и «женских клубов» — то есть общественных организаций для повышения уровня политического сознания. В Батуми в женском клубе сперва выступали мужчины, пока не встала первая женщина и не сорвала с себя чадру; в Баку клуб насчитывал несколько тысяч членов и стал для женщин школой, церковью, центром общения, заменив собой базар. Активистки Женотдела появлялись в таких местах, где никогда прежде не видели горожан. В Центральной Азии они кочевали по степи на импровизированных транспортных средствах, останавливались в аулах, читая лекции с использованием движущихся картинок «волшебного фонаря» (как это делали в 1890-х гг. в Петербурге учительницы воскресных школ), изображавших мусульманку, которая отказалась выйти замуж за купившего ее старика[701].

Мужчины реагировали на это жестоким насилием. Так, выходивших из Бакинского клуба женщин мужчины облили кипятком и натравили на них собак. Двадцатилетнюю мусульманскую девушку, открыто продемонстрировавшую свою свободу, появившись в закрытом купальнике, отец и братья, не вынеся позора, разрезали на куски. Восемнадцатилетняя узбекская активистка была изуродована и брошена в колодец. Всего лишь за один квартал 1929 г. в Центральной Азии произошло 300 подобных убийств. Посовещавшись с Женотделом, Президиум ЦИК решил классифицировать эти преступления как «контрреволюционные». Все же, несмотря на грозившую опасность, сотни местных женщин добровольно работали переводчицами и помощницами и в конечном итоге заняли административные должности в женотделах. И каждый раз в первомайский праздник или Международный женский день тысячи женщин собирались на рынках «восточных» советских республик и публично и демонстративно срывали с себя чадры, паранджи и другие покровы. Это было заслугой Женотдела и ему принадлежит заслуженное место в социальной истории страны[702].

Деятельность Женотделов была крайне разнообразной — попечительство над детьми и сиротами, школьная служба и инспекция, распределение продуктов питания, надзор за жилищным строительством, профилактическое лечение и общественное здравоохранение, кампании по борьбе с проституцией, военная служба, образование, законодательство, рекомендация на вакантные должности, создание службы быта, а также массовая пропаганда в поддержку любого начинания партии. Некоторые из этих видов работ повторяют методы деятельности либеральных феминисток. Однако Женотдел обладал лучшими ресурсами как партийное подразделение и способствовал высвобождению женского потенциала в наиболее отсталых и удаленных сообществах советских женщин. Осуществляя эту функцию, женотделы служили не только делу освобождения женщин, но и режиму в целом, так как помогали создавать резервы обученных и политически сознательных трудящихся. Но почему же тогда в 1930 г. женотделы были распущены?

Можно легко составить внушительный ряд цитат из Ленина, показывающих, что он безоговорочно поддерживал Женотдел, на чьих собраниях он часто выступал. Однако достаточно будет привести его решительное заявление, высказанное Цеткин в 1920 г.: «Мы берем наши организаторские идеи из наших идеологических концепций. Мы не желаем никаких отдельных организаций коммунисток! Коммунистка так же принадлежит партии, как и тот, кто является коммунистом. У них те же права и обязанности. И на этот счет не может быть никаких разногласий. Однако мы не должны закрывать глаза на факты. Партия должна иметь свои органы — рабочие группы, комиссии, комитеты, отделы или как бы они еще не назывались — со своими особыми целями по пробуждению широких слоев женщин, установлению их связей с партией и сохранению их под ее контролем. Естественно, требуется, чтобы мы проводили среди женщин систематическую работу. Мы должны учить пробудившихся женщин, склонить их на сторону пролетарской классовой борьбы под руководством Коммунистической партии и подготовить их для нее… Было бы глупо игнорировать их, совершенно глупо. У нас должны быть свои собственные группы для работы среди них, специальные методы агитации и специальные формы организации. Это не „буржуазный“ феминизм; это практическая революционная целесообразность»[703]. Взгляды Ленина, явно показывающие его прагматичное отношение к женщинам, напрямую уходят корнями в русскую революционную традицию и разделялись всеми основательницами и руководительницами Женотдела.

Однако «антифеминистское» течение, появившееся среди социал-демократов еще в 1905 г., продолжало существовать среди некоторых советских лидеров и после революции. К примеру, Зиновьев и Рыков выступали против созыва Съезда женщин 1918 г. Более серьезной была оппозиция со стороны профсоюзов: под знаменем антифеминизма их лидеры призывали к упразднению Женотдела. Частично это раздражение было вызвано переплетением сфер юрисдикции — обычная причина межорганизационных трений тех лет, однако на более опасном уровне, так как это отражало враждебное отношение рядовых рабочих к женской конкуренции на рынке труда. Антагонизм партии и Женотдела принимал различные формы. Например, некоторые большевики противились празднованию Международного женского дня, называя его пустой тратой сил и забывая, как отметила одна большевичка, что это был праздник пробуждения самосознания, как мужчин, так и женщин. Другие же, по свидетельству Давида Рязанова, «предпочитали полное разделение труда между мужчинами и женщинами» и считали, что Женотдел должен заниматься женским вопросом, а «Мужотдел» (то есть вся остальная партия) — мужскими проблемами (означавшими самые важные). Сопротивление коммунистов на местном уровне проведению специальной работы среди женщин достаточно полно отражено в работах Кэрол Юбэнк и других[704].

В целом, партия поддерживала (правда, порой, на словах и в расплывчатых фразах) созданный ею специальный механизм для политической работы среди женщин. Однако, начиная с XI съезда партии (1922), речи о необходимости Женотдела стали дополняться жалобами на его недостатки. На XII съезде (1923) была принята резолюция, которая указывала на то, что определенные условия поощряют рост «феминистских тенденций». «Эти тенденции, — говорилось в ней, — дают возможность создавать специальные общества, которые под знаменем улучшения женского образа жизни в действительности могут привести к тому, что женский трудовой контингент порвет с общей классовой борьбой». Резолюция заканчивалась фразой о том, что средством борьбы с этим является сохранение Женотдела и создание крепких связей между женщинами, профсоюзами, кооперативами и Советами. В циркулярном письме 1927 г. от ЦК к местным парторганизациям отмечалась неудача последних в надлежащем использовании «делегатских собраний» для мобилизации женщин вокруг неотложных задач партии. По сути эти обтекаемые резолюции, допускающие двойное толкование, и вечные жалобы отражали разногласия среди лидеров по вопросу о том, сохранять ли эту часть политического механизма или же демонтировать ее. Каким образом партийные лидеры разделились по данной проблеме, общество так и не узнало[705].

Прелюдией к ликвидации в 1930 г. Женотдела, стало упразднение в 1926 г. Международного женского секретариата. Произошло это на международных съездах коммунисток, организованных Женотделом и приуроченных к съездам Коминтерна. Первый из них состоялся в 1920 г. в Москве. Арманд, имевшая огромное влияние на нем, вызвала беспокойство немецкой делегации тем, что решительно осудила II Интернационал (кинув, таким образом, камень и в сторону его главной силы — немецкой социал-демократической партии). Однако немецкие товарищи сумели внести поправку, отводящую от Клары Цеткин и ее работы среди женщин эти огульные обвинения. После смерти Арманд постоянный секретариат, учрежденный съездом и одобренный Коминтерном, чьим органом он являлся, возглавила Цеткин — ревностная сторонница советской власти и постоянная гостья России. Заместителем Цеткин стала Коллонтай, руководительница российского Женотдела. Э. Карр упоминает о «борьбе», проходившей в 1920–1921 гг. между ними, но не приводит доказательств и ничего не говорит о причинах и сути этих разногласий. Единственной существенной проблемой, разделившей их, было отношение к тактике сотрудничества с буржуазными феминистскими группами. Цеткин — первоначально само воплощение антифеминизма — выступала сейчас за сотрудничество и единый фронт; Коллонтай — ее бывшая ученица — была категорически против. Если и была борьба, то Коллонтай ее проиграла, опять же из-за участия в оппозиционном движении. Но в любом случае победа Цеткин была незначительной. Через два года Международный женский секретариат вновь оказался в руках Женотдела (то есть его руководительницы Николаевой), а в 1926 г. он преобразовался в женский отдел ЦК Коммунистического Интернационала[706].

К концу 1920-х гг. Женотдел потерял значительную часть своей первоначальной силы и власти. Еще в 1922 г. Смидович заявляла, что его было бы «лучше ликвидировать», чем подарить ему половинчатую жизнь. Действительно в начале 1920-х гг. среди партийных органов на местах широко распространилось движение за упразднение женотделов и ограничение их работы исключительно пропагандой и агитацией. Высокие темпы начавшейся в 1928 г. индустриализации и коллективизации поставили перед Женотделом задачу массовой мобилизации, которая в представлении многих была слишком грандиозна и поэтому непосильна для Женотдела. По свидетельству Кагановича, кое-кто из партийных лидеров считал, что «Женотдел является не центром прогресса, а скорее его тормозом». В конце 1929 г. был реорганизован Секретариат ЦК, который с 1924 г. включал в себя орготдел, Агитпроп, отделы по прессе, селу, учету, статистике, информации, управлению и женским вопросам. Агитпроп был разделен на два новых отдела — агитационно-массовых кампаний и культурной пропаганды; старые отделы по проблемам женщин и вопросам села были упразднены и их функции перешли к отделу агитационно-массовых кампаний. Сообщая об этом решении, Каганович упомянул, что некоторые товарищи одобрили ликвидацию Женотдела как давно назревшую необходимость, в то время как другие сокрушались по этому поводу. И те и другие, сказал Каганович, были неправы: Женотдел был необходим, и в свое время он делал крайне важную работу, однако сейчас большинство женщин уже освобождены, и поэтому необходимости в специальном органе больше нет, так как эту работу возьмет на себя партия. Последняя руководительница Женотдела Артюхина поддержала это мнение, утверждая, что Женотдел не был ликвидирован раньше, потому, что тогда эта мера во всех отношениях была бы пагубной. Однако для большинства работниц Женотдела этот шаг означал окончание политической работы среди российских женщин и, таким образом, конец всего, что имело для них ценность. Для историка же это просто означает завершение пролетарского женского движения, которое зародилось в 1906 г. среди петербургских ткачих и интеллигенток[707].

Строго говоря, с упразднением Женотдела политическая работа среди женщин не прекратилась. Она продолжала осуществляться женсекторами, слабыми подобиями местных женотделов, а также «делегатскими собраниями», сохранившимися в сельской местности до 1934 г. В ряде регионов, населенных нерусскими национальностями, женские отделы сохранились до 1950-х гг. Политическая работа среди женщин продолжалась и продолжается, но только в иных формах. В большом количестве создавались культурные, политические и профессиональные организации, проводились массовые кампании и продолжали существовать женские издания. Международный женский день (8 марта) оставался одним из трех главных советских политических праздников. Однако все больше и больше эта деятельность привязывалась скорее к общим задачам государства и партии, нежели к конкретным женским интересам. Например, в марте 1930 г. девиз Женского дня был: «сплошная коллективизация»[708]. Это не означало, что все юридические, экономические и образовательные права, предоставленные женщинам революцией и реализованные в жизни Женотделом, были вновь ликвидированы после 1930 г. Данный шаг свидетельствовал о том, что новые правители Советской России больше не верили, мягко выражаясь, в любую независимую политическую работу среди женщин, даже внутри партии, и боялись возникновения потенциальной базы для оппозиции в той безумной политике, к которой они собирались прибегнуть. Упразднение Женотдела было чисто политическим актом, имевшим небольшое отношение к тому уровню освобождения, которого русские женщины достигли к 1930 г. А после 1930 г. женщины получат определенные образовательные, профессиональные и экономические права. Однако это не противоречит тому, что впредь большая часть дарованных советским женщинам прав будет исходить от партии, состоявшей в основном из мужчин и управлявшейся исключительно мужчинами.

Итак нет никаких сомнений в том, что Женотдел оказал огромное воздействие на советское общество, особенно на городское население. Частое упоминание о нем в советской литературе свидетельствует о видном месте, которое он занимал в обыденном сознании. Трактовки Женотдела в художественной литературе различны. Иногда он использовался лишь как фон, нередко изображался причиной домашних ссор и был объектом насмешек, но часто рассматривался как способ решения проблемы и подходящая сфера деятельности для сознательной советской женщины. В любом случае Женотдел являл собой символ новизны в социальном ландшафте Советской России[709]. Такая трактовка Женотдела не была далека от реальности. Он действительно являлся мобилизующей силой в условиях крайней социальной отсталости. Приобретенный опыт в организации и коммуникации позволил ему решать не только специфические общественные задачи («малые дела» интеллигенции XIX в.), но влиять на процесс социализации масс. Как у партийного подразделения у Женотдела не было независимости и, возможно, творческой инициативности довоенного российского феминизма, но, несмотря на все слабости, Женотдел превзошел феминисток по своей мощи и престижу. Женотдел представлял собой орган, сочетающий классовую борьбу и борьбу за сексуальное освобождение, являясь, таким образом, не только воплощением марксистских представлений о женщинах в рабочем движении или воплощением революционной народнической традиции «общего дела», но также в некоторых отношениях и феминистского убеждения в том, что «эмансипация работниц — дело самих работниц» (по выражению Ленина)[710]. Успех Женотдела в деле повышения уровня сознания бедных и отсталых женщин послужил достаточным доказательством того, что для дела женского освобождения необходимо было нечто большее, нежели просто право голоса. В то же время упразднение Женотдела доказало, что без политического обеспечения равноправия «общее дело», за которое боролись женщины трех поколений, всегда будет определяться мужчинами.

Основные черты послереволюционного освобождения прояснились в первое десятилетие существования нового режима. Не сбиваясь с ритма истории, большевички, помогавшие устанавливать Советскую власть, во время Гражданской войны отправились на ее защиту. В период войны и несколько лет после нее некоторые из этих женщин принимали участие в высших партийных советах и имели при новом строе определенное влияние, в то время как другие посвятили себя делу освобождения и мобилизации своих менее сознательных сестер в среде работниц и крестьянок. К 1930 г. управлявшийся женщинами механизм освобождения — Женотдел — был ликвидирован, и женский вопрос официально стал считаться «решенным». Еще задолго до 1930 г. женщины, хотя и продолжали занимать видные посты в партии и правительстве, в большинстве были отстранены от реальной власти. Впредь все основные изменения в статусе женщин производились исключительно мужчинами, в соответствии с тем, что они понимали под «широкими» государственными задачами — в индустриализации, обороне и реконструкции. Эти изменения, итог которым будет подведен в заключительной главе данной книги, были весьма существенными и долговременными, хотя и не всегда удачными по способу их внедрения. Они больше не являлись результатом сознательного и независимого женского движения. Данные изменения были результатом политики масштабных изменений в советском экономическом, военном и политическом курсе, который определялся мужчинами. Между тем взлеты и падения независимого женского движения в первые годы Советской власти сопровождала сексуальная революция, оказавшая глубочайшее воздействие на решение женского вопроса в России.

Глава XI СЕКСУАЛЬНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

Поскольку крайности в сексуальном морали в 1920-х гг. зачастую восходили к личному примеру Коллонтай и ее теориям, то их необходимо рассмотреть более подробно. В этом отношении западные авторы (за редким исключением), повторяющие лишь расхожие заблуждения, не окажут нам никакой помощи. Одним из первых, кто охарактеризовал Александру Коллонтай, был Питирим Сорокин (в 1917 г. он был еще русским гражданином). «Без сомнения, — писал он в дневнике, — ее революционный энтузиазм является не чем иным, как стремлением удовлетворить свои сексуальные потребности. И, несмотря на своих многочисленных „мужей“, Коллонтай, первоначально жена офицера, а затем любовница дюжины мужчин, все еще не насытилась. Она ищет новые формы сексуального садизма». Современные авторы, хотя и не в таких жестких выражениях, мало что сделали для изменения этого ошибочного представления о Коллонтай. К примеру, Андре Пьер утверждает, что Коллонтай проповедовала идею о том, что «отношения между полами должны быть чисто биологическими». Теодор фон Лауэ совмещает все ее убеждения в одном слове «распущенность», добавляя, что «для нее материнский инстинкт был просто буржуазным пережитком». Георг фон Рауш просто называет ее «великой проповедницей свободной любви», а Роберт Дэниелс представляет ее как «любовницу Шляпникова (помимо других, так как она практиковала свободную любовь, которую и проповедовала)». Старейшина среди британских историков, изучавших Россию, Э. Карр едва скрывает свою враждебность по отношению к Коллонтай, когда пишет, что она «проповедовала ничем не сдерживаемое удовлетворение сексуальных импульсов, предполагая, что о последствиях должно заботиться государство». Это всего лишь несколько примеров, дающих возможность почувствовать сладострастное удовольствие обнаружения в революции элемента сексуальности или же праведного осуждения женщины, которая «практиковала то, что проповедовала»[711].

Так что же Коллонтай практиковала? Ее работы по вопросам секса нельзя понять в полной мере вне контекста ее личной жизни как до, так и после революции. Многие авторы с иронией, прибереженной специально для женщин, намекали на ее многочисленных любовников. Но даже самые пристрастные свидетельства в совокупности с собственными воспоминаниями Коллонтай говорят о том, что в жизни у Коллонтай было не больше четырех мужчин: два мужа и два любовника. Мужьями были Коллонтай и Дыбенко, любовниками — Шляпников и не установленный мужчина, бывший с ней в эмиграции. О последнем упоминает сама Коллонтай, не называя однако его имени. По-видимому, им был меньшевик и экономист П. П. Маслов (хотя это не доказано), который фигурирует в полуавтобиографическом рассказе Коллонтай «Большая любовь» (1923) в качестве Сени или С. С. Но более важной, нежели его личность, представляется реакция автора на отношения с ним, сложившиеся около 1910–1911 гг. Героиня рассказа Наташа (Коллонтай) всю себя отдала своему возлюбленному, желая при этом, чтобы ее уважали как интеллектуалку, товарища и партийную работницу; Сеня же, слабовольный и эгоистичный женатый мужчина, относился к ней главным образом как к сексуальному объекту. Она разрывает с ним отношения и возвращается к политической работе. Реакцией именно на эту связь и стали самые значительные довоенные статьи Коллонтай по вопросам секса[712].

В отношениях Коллонтай со Шляпниковым нет никакой тайны: они жили вместе в Норвегии во время Первой мировой войны и вновь стали близки в 1920–1922 гг., годы деятельности в рабочей оппозиции[713]. В бурные годы революции и Гражданской войны, которые служат рубежом между этими двумя периодами, расцвел знаменитый роман Коллонтай и матроса Павла Дыбенко. Будучи старше его на 17 лет, она была зачарована его былинной силой и революционной энергией, а он, по-видимому, ее женственностью и политической грамотностью. Первоначально они отказались от официальной регистрации брака, но затем под давлением общественного мнения поженились. Лидеры партии не были в восторге от романа Коллонтай во время революции, и они еще больше разочаровались, когда Коллонтай попыталась воспрепятствовать приговору партийного трибунала, осудившего Дыбенко за различные нарушения дисциплины и неверно принимаемые им решения на посту комиссара по военно-морским делам. И Коллонтай, и Дыбенко оба резко выступали против Брест-Литовского мира, и оба покинули свои правительственные должности. Позже они были направлены на Украину для ведения военной пропаганды: Коллонтай выступала в роли идеологической наставницы Дыбенко, а также его жены. Они колесили по Украине на агитпоезде, но в конце концов война их разлучила. После Гражданской войны до Коллонтай стали доходить слухи о пирушках Дыбенко с молоденькими девушками. Это причиняло ей сильную боль, совпав по времени с наиболее серьезным политическим кризисом в ее жизни — разгромом рабочей оппозиции, приближающимся разрывом с Лениным и ее последующим отходом от оппозиции. Так к 1923 г. закончилось ее второе замужество. Коллонтай было 50 лет. Ее любовь осталась позади, а основные идеи по этому поводу были ею уже высказаны[714].

Подростковая любовь, ранний неудачный брак, серьезный любовный роман в тридцать и еще один в сорок лет, второе замужество в 46 лет — такова любовная карьера Александры Коллонтай. Развратная? Ненормальная? В сравнении с другими европейскими женщинами (и не только континентальными) такого же происхождения, образования и мировоззрения, поведение Коллонтай вряд ли можно назвать скандальным, хотя, возможно, оно было в большей степени на виду у всех. По отзывам современников, она была привлекательной и чувственной женщиной, полной жизни, которая нуждалась в любви, но не держалась за нее, если та ее угнетала. В конечном счете ее противников ужасал не тот факт, что она практиковала то, что проповедовала, а скорее, что она проповедовала то, что практиковала.

Точная датировка работ Коллонтай необходима для понимания ее высказываний и того, что под ними подразумевалось. Взгляды, которые высказывала Коллонтай в довоенных работах на будущее сексуальных взаимоотношений, были сформулированы ею еще ранее. Однако поскольку Коллонтай посчитала возможным вновь опубликовать их вместе после революции под вводящим в заблуждение общим названием «Новая мораль», и поскольку эта работа имела широкое хождение и часто цитировалась, то вполне целесообразно рассматривать входившие в нее три статьи как основную часть сексуальной доктрины Коллонтай на момент их повторного опубликования, помня при этом, что первая из статей была написана семью годами раньше. Впоследствии «Новая мораль» вызвала широкую дискуссию, в том числе и из-за того, что психологический образ одной из самых известных работ Коллонтай по вопросам секса советского периода «Дорогу крылатому Эросу!» в значительной степени позаимствован из ее ранних работ. Новаторские элементы, присутствующие в этих статьях, раскрывают психологию эротической техники и являются решительным призывом к женской независимости от рабских любовных отношений.

Первая идея была разработана в рецензии на работу Греты Мейзел-Хесс «Сексуальный кризис» (1910). Родившаяся в Вене, но проживавшая в Берлине, Мейзел-Хесс до Первой мировой войны и во время ее писала небольшие брошюрки, в которых нападала на буржуазное лицемерие в браке и двойной стандарт в морали. Ее работы были вполне серьезны и на то время оригинальны; она была одной из первых в длинной череде мыслителей, попытавшихся связать венский психоанализ с социалистическими учениями. Коллонтай, туманно упоминая о необходимых исправлениях и изменениях теории Мейзел-Хесс, в общем приняла ее основные идеи, назвав книгу «нитью Ариадны» в лабиринте современных сексуальных проблем. По мнению Мейзел-Хесс, нерасторжимый брак не может учесть все случаи супружеской совместимости или несовместимости и, заманивая людей в ловушку постоянной близости, уничтожает существовавшую в начале нежность между партнерами. Проституция же еще более бесчеловечна. Комментируя это мнение, Коллонтай использует образ «крылатого Эроса»: «Проституция, — писала она, — тушит любовь в сердцах; от нее в страхе отлетает Эрос, боясь запачкать о забрызганное грязью ложе свои золотые крылышки». Кроме того, Коллонтай отмечала, что в акте продажной любви мужчина неизменно лишает свою партнершу оргазма, так как оценивает ее как свою вещь. Третья альтернатива, «свободный союз», так же рассматривалась Мейзел-Хесс (и Коллонтай) как непригодный выход для любви и Эроса в современном мире — главным образом из-за того, что он был всепоглощающим.

Мейзел-Хесс делала акцент на перестройку человеческой души, а Коллонтай — на экономическую и социальную трансформацию. Женщины, отказавшиеся от лишенной эротики жизни проститутки или жены и не желающие жить в состоянии сексуального голода, могли бы познать радости секса и реализовать свой «любовный потенциал» при помощи того, что Мейзел-Хесс называла «любовной игрой». Как объясняла Коллонтай, это не страдающая и не трагическая «большая любовь» (понятие, использованное ею для названия одной из последних своих работ), не всепоглощающие взаимоотношения любовник-любовница, обычно понимаемые под «свободным союзом», — отношения, которые истощают силы любовников и разрушают личность женщины. Это также не просто грубый, физический секс — вымышленный герой Санин, отмечала Коллонтай, оказался бы плохим партнером в «любовной игре». Скорее это «эротическая дружба», доведенная до искусства любви, которая «требует внимательности, чувственности, чуткого понимания и глубинного проникновения в душу партнера, нежели вечных улыбок и роз». «Любовная игра» допускает интенсивную и нежную страсть без порабощения и уничтожения души своего партнера.

В будущем, писала Коллонтай, «любовь, несомненно, станет человеческим культом». Не будет никакой страдающей любви, а только яркая, радостная, обогащающая жизнь любовь. Формы любви (говорила Мейзел-Хесс, а Коллонтай ее поддерживала) будут различны и ограничены лишь двумя соображениями: никакого насилия над человечеством посредством кровнородственных браков и никаких соглашений, основанных на деньгах. Идеалом будет моногамный союз, основанный на «большой любви», но поскольку человеческая душа станет более сложной, то неизбежно возникнут различные вариации этого союза, включая «последовательную моногамию» и весь спектр сексуальных союзов и взаимоотношений. Все они предполагают «святость материнства», а также моральную и материальную заботу о матери и ребенке со стороны общества[715].

Второй, тесно связанной с первой, основной темой работ Коллонтай тех лет по вопросам секса, была тема «новой женщины», содержащаяся в одноименном обзорном очерке 1913 г. Проанализировав более двадцати рассказов и романов начала XX в., Коллонтай увидела появившийся в них новый женский тип — незамужняя женщина. Любой, писала она, может встретить его реальных прототипов — женщин, одетых во все серое, днем находящихся в конторах и на фабриках больших городов, а ночью — в своих крошечных комнатах; живущих одиноко, но работающих и свободных. Это были уверенные в себе «холостые девушки», жившие бок о бок с женщинами старого типа — слабовольными, зависимыми, обманутыми, брошенными, преданными. Это героини Жорж Санд, живущие среди Эмм Бовари. Коллонтай восхваляла повесть Татьяны Щепкиной-Куперник «Одна из них», потому что ее героиня (как и сама Коллонтай) оставила мужа, когда его присутствие стало мешать ее работе. Это была победа личности над любовью, победа, к которой Коллонтай стремилась большую часть своей взрослой жизни. Новая Женщина должна была восторжествовать над чувствами, продемонстрировать гибкость, силу и твердость ума и при этом сохранить свою личность.

Если же женщина вступала в романтические отношения, то они должны были быть равноправными и сохранить личность женщины нетронутой. Отказываясь принять мнение мадам де Сталь о том, что «для мужчины любовь — всего лишь эпизод, в то время как для женщины — целая история», Коллонтай любовь и секс отодвинула на второй план. «Влюбленность, страсть, любовь — это лишь полосы жизни. Истинное содержание ее составляет то „святое“, чему служит новая женщина: социальная идея, наука, призвание, творчество… И это свое дело, своя цель — для нее, для новой женщины, зачастую важнее, священнее всех радостей сердца, всех наслаждений страсти». Дабы обеспечить свое равноправие, независимость и священную миссию новая женщина должна продемонстрировать «самодисциплину вместо эмоциональности, умение дорожить своей свободой и независимостью вместо покорности и безличности, утверждение своей индивидуальности вместо наивного старания вобрать и отразить чужой облик „любимого“; предъявление своих прав на земные радости вместо лицемерного ношения маски непорочности, наконец, отведение любовным переживаниям подчиненного места в жизни. Перед нами не самка и тень мужчины, перед нами — личность, „Человек-Женщина“»[716].

Прошло пять лет, прежде чем Коллонтай вернулась к данной проблеме в своей хорошо известной речи 1918 г. о «Семье и коммунистическом государстве» — первой работе, которая после 1908 г. имела широкое хождение в России, и первым произведением такого популярного характера. Помимо замечаний о социалистической заботе о детях, основной акцент был сделан не на секс в широком его понимании, а на социалистическую форму брака. «Старый тип семьи» или «прежняя семья» (но не семья в целом) был описан как крошечное государство, в котором муж управляет женой и детьми, а также как общественный инкубатор будущих граждан. Такая семья должна быть упразднена, ее традиционную функцию воспитания детей должно будет заменить общественное воспитание, а равенство полов приведет к свержению ига мужа. Сохранившиеся отношения, по-прежнему определяемые Коллонтай как «брак», будут «товарищеским и теплым союзом двух свободных, независимых, трудящихся и равноправных членов коммунистического общества». «На месте нерасторжимого брака, основанного на рабстве женщины, мы увидим свободный союз, подкрепленный любовью и взаимным уважением двух членов Государства Рабочих, равных в своих правах и обязанностях. На месте единичной и эгоистичной семьи возникнет великая всеобщая семья рабочих, в которой все рабочие, мужчины и женщины, помимо всего прочего, будут тружениками, товарищами». Видение Коллонтай брака при социализме (этот свободный союз не пригоден для капитализма) приобретало свою форму, однако по-прежнему отсутствовало точное определение характера сексуальных отношений, длительности брака, прав и обязанностей его членов[717].

В течение следующих двух лет Коллонтай ничего не написала по сексуальному вопросу. Но Полине Виноградской она сказала, что при коммунизме брак не будет длительным союзом; в интервью М. Харрисон из «Baltimore Sun» она выразила неприятие «семьи» и заявила, что секс служит лишь для продолжения рода и не должен быть ничем ограничен. В печати же Коллонтай высказывалась более скромно и осторожно. В книге о проституции (1921) она вновь описывает коммунистический брак. «В основу брачного общения ляжет здоровый инстинкт воспроизводства, окрашенный в чарующие краски юной влюбленности, в пылкие тона страсти, в мягкий цвет душевной гармонии и созвучности духа, или в ярко вспыхивающий, но за то и скоро гаснущий огонек физиологического влечения». В лекционном курсе этого же года Коллонтай более подробно определила образ нового брака: допускался секс до брака, но отсутствовал статус незаконнорожденного, алименты и регулирование сексуальной жизни. Импровизированные комментарии к ее книге «Проституция и меры борьбы с ней» не оставляют сомнений в том, что с жизнью настоящего коммуниста совместимы другие, отличные от супружеских, отношения. «Интересы коллектива трудового не затрагиваются тем, что брак носит краткосрочный или длительный характер, что в основу положены любовь, страсть или даже преходящее физическое влечение»[718].

Ключ к пониманию взглядов Коллонтай на данную проблему дает ее последняя работа по вопросам сексуальной морали — «Дорогу крылатому Эросу» (1923), которая ярко описывает контраст между плотской любовью (бескрылым Эросом) и величественной пролетарской любовью (крылатым Эросом). Вместе с тем эта работа является синтезом ранних представлений Коллонтай и итогом ее многолетних поисков подлинной коммунистической морали. По иронии судьбы эта статья, хотя и стала одной из основных мишеней для нападок на Коллонтай, вполне определенно снимает с нее обвинения в пропаганде порочного сексуального поведения и цинизма и оказании пагубного влияния на нравственную жизнь советской молодежи 1920-х гг. На протяжении всей работы Коллонтай беспощадно критикует вульгарную сексуальность, захватившую в свое время поколение Санина, а теперь вновь появившуюся в жизненной философии уже новой советской молодежи. Грубый, бездушный секс, писала Коллонтай, случайный, бесчувственный половой акт (то есть «бескрылый Эрос») являлся пережитком буржуазного общества. Однако в России, посреди жестокости революционного насилия, грохота битв и лихорадки Гражданской войны, он вновь возник среди тех воевавших героев и героинь, у которых не было времени насладиться нежной любовью. Коллонтай не жалела слов для перечисления различных проявлений «бескрылого Эроса»; он был «инстинктом воспроизводства, неприкрашенным чарами любви», нездоровым удовлетворением сексуальной потребности ради нее самой, грубой похотью, быстрым удовольствием, «простым обладанием» чьим-либо телом, просто развратом. И она недвусмысленно обвиняет его в пустой растрате сил, унижении души и враждебности к принципу сексуального равноправия.

Антиподом является «крылатый Эрос». Концептуальная неопределенность понятия не позволяет точно проанализировать его смысл, но на фоне его прозрачного определения некоторые очертания приобретают две формы. Первая — нежный эротизм «любовной игры». Вторая, которая практически вытесняет первую, — «любовь — товарищество», являвшееся высшей целью коммунистических рабочих. «Любовь в ее теперешнем виде, — писала Коллонтай, — это очень сложное состояние души, давно оторвавшееся от своего первоисточника — биологического инстинкта воспроизводства и нередко ему противоречащая. Любовь — это конгломерат, сложное соединение из дружбы, страсти, материнской нежности, влюбленности, созвучности духа, жалости, преклонения, привычки и многих других оттенков чувств и переживаний». Люди конфликтуют между собой, продолжала она, из-за того, что все они стремятся иметь работу, любимого, ребенка, быть членами коллектива, но самым бурным из всех конфликтов является стремление к взаимной любви двух людей противоположного пола. Это не означает дешевой измены или многочисленных интрижек буржуазной жизни; это подлинная и неизбежная черта жизни в эпоху растущего сближения людей и усложнения их психологии. «Должен ли рабочий опасаться и подавлять такие естественные чувства?» — спрашивала Коллонтай. Нет. В коллективе, «чем больше таких нитей протянуты от души к-душе, от сердца к сердцу, от ума к уму, тем прочнее внедряется дух солидарности и легче осуществляется идеал рабочего класса — товарищество и единство». Эгоизм и собственность, добавляет Коллонтай, не могут служить основами для любви рабочих. В объятиях «любви — товарищества» (окончательной формы человеческой любви) они увидят красоту «многосторонности и многострунности крылатого Эроса», вне зависимости от того будет ли их любовь продолжительным союзом или же краткой связью. «В новом коллективистском по духу и эмоциям обществе, — начинается восторженная заключительная часть, — на фоне радостного единения и товарищеского общения всех членов трудового творческого коллектива Эрос займет почетное место, как переживание приумножающее человеческую радость. Каков будет этот новый преображенный Эрос? Самая смелая фантазия бессильна охватить его облик. Но ясно одно: чем крепче будет спаяно новое человечество прочными узами солидарности, тем выше будет его духовно-душевная связь во всех областях жизни, творчества, общения, тем меньше места останется для любви в современном смысле слова. Современная любовь, которая всегда грешит тем, что поглощая мысли и чувства „любящих сердец“, вместе с тем изолирует, выделяет любящую пару из коллектива, в котором интересы, задачи переплетены в густую сеть, станет не только излишней, но психологически неосуществимой. В этом новом мире признанная, нормальная и желательная форма общения полов будет, вероятно, покоится на здоровом, свободном, естественном (без извращений и излишеств) влечении полов, на преображенном Эросе»[719].

Окончательное представление Коллонтай о любви свело воедино все ее ранние идеи. Пролетариат разработает свою собственную мораль и не потерпит никакого вмешательства в нее или ее регулирования. Независимость женщин подтолкнет представителей обоих полов к тому, чтобы поставить секс на надлежащее ему, второстепенное место в жизни. Грубый, физиологический подход к сексу уступит место «крылатому Эросу» — обогащающему и захватывающему опыту эмоционального и физического эротизма. Сексуальный кодекс коммунизма будет учитывать все многообразие супружеских и несупружеских любовных и сексуальных комбинаций, а все «любящие сердца» будут взлелеяны и духовно поддержаны в «любви-товариществе». Работа Коллонтай была поразительным сочетанием идей, выраженных ранее Бебелем, Мейзел-Хесс, Анфантеном, Фурье и Чернышевским. «Первосвященническая пара» Анфантена и «царица» Чернышевского были лишены власти благословлять, регулировать и управлять любовью так же, как раньше это делали Бог, Церковь и Государство. Это должно было стать исключительной прерогативой рабочих в рамках их «любовных товариществ». Но все это было, конечно же, образом будущего, в котором была воплощена потребность в свободе и честности в любви, а также идея полного равенства мужчин и женщин. Расценить этот образ как призыв к некоему мизантропическому плотскому авантюризму, вновь возникшему в российском обществе после революции, могли разве что только хитрые лицемеры или глупые пуритане, так как в нем не было ни малейшего следа доктрины, проповедовавшей принудительный промискуитет биологических интерпретаций любви, ни циничной «революционной» апологии подобного истолкования.

Последнее и весьма краткое высказывание Коллонтай по вопросам секса представляет собой модернизированную версию предисловия, написанного ею в 1913 г. к работе Бебеля «Женщина и социализм». Наиболее страстные места этого предисловия посвящены борьбе Бебеля против двойного стандарта морали, а также неприкосновенности и свободе в сексуальных отношениях. В исправленном издании 1923 г. Коллонтай выписала и подчеркнула следующие слова из его книги: «Удовлетворение половой потребности такое же частное, личное дело, как и удовлетворение каждой другой естественной потребности организма»[720].

Более подробно нравственную позицию Коллонтай объясняют ее суждения о материнстве и семье, несмотря на то что они весьма специфичны и находятся в различных контекстах, с большим количеством ее замечаний о сексе как таковом. Несмотря на некоторые оговорки, относительно сексуальной любви, поглощавшей большое количество энергии, Коллонтай, казалось, разделяла мнение некоторых русских религиозных мыслителей, в особенности Соловьева и Розанова, о том, что сексуальная любовь, говоря теологическим языком, гораздо возвышеннее, нежели материнская. «Хотя лично я воспитывала своего ребенка с величайшей заботой, — говорит она в своих воспоминаниях, — материнство никогда не было сутью моего существования»[721]. В этом отношении Коллонтай в значительной степени отличается от множества реформаторов движения за «право на материнство» довоенной Европы, которые рассматривали материнскую любовь как замену секса. Коллонтай обвинили как в игнорировании или же вообще полном отрицании материнского инстинкта женщин, так и в поддержке законов, требовавших, чтобы «маленькие девочки двенадцати лет были матерями»[722]. Однако и то, и другое было из области фантазии.

Коллонтай истово верила в естественное и священное предназначение материнства и неоднократно об этом заявляла. Ее крупнейшая теоретическая работа и значительная часть политических усилий после Октябрьской революции были направлены на то, чтобы обеспечить надлежащее медицинское обслуживание работавшим матерям. Кроме того, Коллонтай считала, что общество должно помогать матерям воспитывать детей. Однако в ее утверждении была оговорка, редко когда упоминавшаяся исследователями: государство не будет отрывать детей от их родителей, и общественное воспитание детей будет осуществляться лишь при добровольном согласии родителей. Главная идея Коллонтай заключалась в том, что каждая женщина должна иметь право и возможность иметь детей и быть уверенной в том, что о них позаботятся. «Каждая мать должна быть убеждена, что раз она выполняет свое естественное назначение и дарит коммунистическому обществу нового члена, то есть нового рабочего, коллектив любовно и внимательно позаботиться о ней и о ребенке». Брак и секс — это личное дело каждого, но материнство, говорила она, практически повторяя слова Ленина, представляет общественный интерес[723].

Как дело принципа Коллонтай поддержала закон 1920 г. о разрешении абортов, но, подобно многим большевикам, рассматривала его как необходимое и временное зло. Рождение детей, влекущее за собой определенные обязанности, она считала естественным правом и долгом женщины. Этот долг заключался в том, чтобы заботиться о себе в период беременности, «помня, что в эти месяцы она перестает принадлежать себе — она на службе у коллектива — она „производит“ из собственной плоти и крови новую единицу труда, нового члена трудреспублики». После рождения ребенка мать-коммунистка должна окружить ребенка нежной материнской заботой, и только тогда она сможет сказать, что ее общественная обязанность по отношению к этому ребенку выполнена. Впоследствии естественный и стойкий инстинкт заботы о детях и любви к ним должен быть обобщен и направлен на всех детей сообщества. По окончании дела продолжения рода и возвращении к экономическому производству мать должна иметь возможность работать неполный рабочий день в качестве помощницы в школах, яслях и детских домах, к тому же она могла бы поддерживать (если сама того желала) особые отношения со своим «собственным» ребенком. Уклонение от материнства (например при помощи аборта) или от каких-либо других обязанностей, связанных с ним, рассматривалось Коллонтай как эгоизм и недостаток чувства ответственности[724].

В своих последних высказываниях по поводу домашней жизни Коллонтай называет женской тюрьмой не столько детскую комнату, сколько кухню. «Пусть мужчины научатся ценить и любить женщину не за то, что она хорошо месит тесто, — обращалась она к своей аудитории, — а за то, что в ней есть привлекательного, за ее личные качества, за ее человеческое „я“… Отделение кухни от брака великая реформа, не менее важная, чем отделение церкви от государства, по крайней мере в исторической судьбе женщины». В этом Коллонтай вторит Ленину, который был практически одержим ненавистью к индивидуальным кухням. Коллективизация кухни была первым шагом к облегчению бремени работавшей женщины и матери. Следующим шагом была коммуна, иногда называемая как «общежитие», иногда как «домкоммуна». В ней ведение домашнего хозяйства предполагалось возложить на специалисток, говоря другими словами, на профессиональных хозяек. Коллонтай рассматривала ведение домашнего хозяйства как такую же специальность, как и все остальные профессии. По-настоящему унизительной была каждодневная утомительная домашняя работа, тяжелым бременем ложащаяся на работницу. Коллонтай, по-видимому, представляла себе, что трудовой коллектив и жилищная коммуна будут иметь общие точки соприкосновения: «Семья коллектива трудящихся, где не кровное родство, а общность работы, единство интересов, стремлений и задач будут крепко связывать людей, будут воспитывать из них истинных братьев по духу»[725].

Шесть повестей Коллонтай (все были опубликованы в 1923 г.) в действительности являются лишь простыми иллюстрациями к идеям, описанным выше. Рассказ «Тридцать две страницы» служил иллюстрацией тому, как любовная связь могла помешать независимой работе женщины и тем самым нанести ущерб ее чувству собственного достоинства. Героиня рассказа, молодая советская студентка, пойманная в романтическую ловушку, не позволявшую ей учиться, порывает со своим возлюбленным и возвращается за парту. «Подслушанный разговор» описывал проблему женщины, которая выбирала между прочными отношениями со своим давнишним товарищем и мимолетным страстным увлечением другим человеком. В конце концов, она выбирает новую романтическую связь, понимая, что она будет мимолетной. «Большая любовь» — это автобиографическая новелла, описывающая роман Коллонтай с Масловым до революции. «Сестры», опубликованные в другом сборнике, представляли собой рассказ о двух жертвах (одна — жена, вторая — проститутка) бывшего революционера, развращенного тлетворным влиянием полукапиталистического нэпа[726].

В повести «Василиса Малыгина» (последняя крупная попытка решить проблему новой морали повседневной советской жизни) Коллонтай вновь обратилась к извечной теме независимости. Ее героиня была работницей, женщиной нового коммунистического образца, с возвышенными идеалами и искренней любовью к другу-революционеру, за которого она «вышла замуж». Однако этот мужчина, подобно всем остальным героям Коллонтай, оказался безвольным, испорченным типом. После накала Гражданской войны, в морально разлагающей атмосфере нэпа он устроился на спокойную работу и стал изменять своей жене и своим прежним идеалам. Соперница Василисы была презрительно описана как «нэпманка» — хорошо одетая, тщательно накрашенная и достаточно соблазнительная — в противоположность Василисе, огрубевшей за годы работы и борьбы. Василиса покинула своего мужа и нашла свое призвание в создании коммуны. Забеременев, она решила сохранить ребенка и воспитать его своими силами при помощи товарищей по коммуне, в отличие от «нэпманки», беременной от того же мужчины, но выбравшей аборт. Василиса боролась с мелким эгоизмом для того, чтобы обеспечить коммуне успех и научить других женщин тому, как достичь свободы. Она заняла свое место в русской художественной литературе в качестве новой Веры Павловны[727].

Самым известным и зачастую неверно понимаемым художественным произведением Коллонтай был рассказ «Любовь трех поколений», выражавший ее идею об отсутствии в период Гражданской войны «крылатого Эроса», а также утверждавший терпимое отношение Коллонтай к более радикальному сексуальному этосу нового поколения. Представленные в рассказе три поколения являлись яркой иллюстрацией к менявшемуся с 1860-х до 1920-х гг. революционному отношению к сексу. Мать героини, бывшая народница, разделяла сугубо деловую мораль нигилистов 1860-х гг. и фактически жила семьей с женатым мужчиной, пока тот ей не изменил. Героиня рассказа Ольга (олицетворявшая среднее поколение и, несомненно, бывшая частичным портретом автора) вступила в революционный брак, но затем завязала любовные отношения с женатым мужчиной (психологически напоминавшим антигероя из «Большой любви») за спиной его жены. Однако после революции дочь Ольги Женя шокировала их обеих как новизной своих идей относительно секса, так и смелостью своего поведения (первое определенно вытекало из последнего). В период Гражданской войны у нее было несколько кратковременных романов, так как на нечто большее, говорила она, нет времени. Находясь в отпуске, она умудрилась переспать с любовником своей матери (рабочим, чьи отношения с Ольгой напоминают отношения Дыбенко и Коллонтай), имея в то же время связь со своим сверстником. Она забеременела и решилась на аборт, поклявшись в следующий раз «принять меры». Все это причинило боль Ольге и повергло ее в смятение, однако помня, что однажды она сама шокировала свою мать, «передовую женщину» прошлых времен, Ольга попыталась терпимо и с пониманием отнестись к морали Жени и ее поколения — морали, которая если и не была новой, то несомненно находилась «впереди» ее собственной в плане более легкого отношения к сексу. Внимательного прочтения рассказа в контексте других произведений Коллонтай будет вполне достаточно, чтобы развеять двойной миф о том, что в рассказе содержатся зачатки теории «стакана воды» и что Женя просто-напросто повторяет взгляды автора[728].

Цель изложения взглядов Коллонтай на новую мораль заключается не в том, чтобы проанализировать их или оценить в свете сексуальных теорий, которые существовали в ее время и существуют сейчас, хотя несомненно они того заслуживают[729]. Скорее, это было сделано для того, чтобы развенчать некоторые мифы и неверные толкования фактов биографии и убеждений Коллонтай, которые появились сразу же после революции, и в особенности миф о том, что Коллонтай ответственна за перегибы сексуальной революцией в России и что ее учение, долгое время существовавшее в Советском Союзе и на Западе, вело к нравственной деградации и полной потере человеческого достоинства. Верно и то, что ее работы, даже если они прочитаны внимательно, беспристрастно и целиком, переполнены двусмысленностями и скрытыми противоречиями. Каждый (а это означает практически всю дореволюционную интеллигенцию), кто проповедует честность, нежность и серьезность в сексуальном поведении, а также отстаивает свою абсолютную независимость от общественных суждений или контроля со стороны общества, неизбежно вступит в конфликт с реалиями жизни, особенно если это происходит в атмосфере революционной реконструкции общества. Такая ситуация вполне объяснима, когда революция вынуждена сталкиваться с прозаическими, а зачастую и грязными подробностями повседневной сексуальной и супружеской жизни. Но также верно и то, что Коллонтай в одиночку попыталась привить нравственное и обогащающее восприятие Эроса образцовому, но узкому этосу социалистов, вышедшему из русских традиций и марксизма, и также в одиночку старалась предсказать, хотя смутно и неуверенно, новые пути воплощения в сексуальных отношениях честности, эротической радости и личной независимости. Но как это часто бывает с проповедниками, ее идеи остались невостребованными, искаженными или непонятыми[730].

Какое влияние революция оказала на сексуальную жизнь? Революции требуют огромных временных и энергетических затрат и почти полную мобилизацию личности. Во время Гражданской войны секс либо отходил на второй план, либо им занимались время от времени в самой примитивной манере. Коллонтай и Ленин имели все основания сетовать на возникшую после военных действий распущенность в сексуальных отношениях. Существует общепринятое мнение, популяризованное в литературе, что «фронт уничтожил сексуальность». В этом была доля правды: 53 % опрошенных мужчин признавали, что «революция» ослабила их сексуальное влечение. Участница революционных событий много лет спустя вспоминала свой собственный опыт. «Как-то, — писала она, — мне довелось прочитать рассказ. Автор иронизировал по поводу комиссара, который отвергал любовь, считая, что она мешает целиком отдаться делу революции. Возможно, в то время мы хватили лишку в этом вопросе. Но теперь мне особенно ясно: мы победили в тех невероятно трудных условиях, еще и потому, что умели переступить через личные привязанности»[731].

Переход к нэпу изменил социопсихологический уклад жизни. Драматические дни закончились. Ленин рекомендовал своей партии заняться «прозаическими вещами» и «малыми делами». Многие члены партии так и не смогли отвыкнуть от бодрящего воздуха поля битвы и привыкнуть к душной атмосфере советского кабинета. Молодежь переживала тягостное состояние, названное социологом Вольфсоном «демобилизацией воли и нервов». Отягощенное разочарованием и цинизмом, оно напоминало то отчаяние, которое охватило русскую молодежь после революции 1905 г. Даже забытый «Санин» вновь стал появляться на московских книжных прилавках; а рост самоубийств в середине 20-х гг. добавил заметную деталь в живописную картину, раздражающие краски которой напоминали предвоенные дни декаданса[732]. Отныне к грубым и поспешным любовным связям времен Гражданской войны добавилась изрядная доля бессердечности.

В отличие от санинистов прошлого, советские секс-герои оправдывали свои грубые желания социалистической идеологией. Подчиняясь сильному иконоборческому наследию русской радикальной традиции, новое поколение проявило суровую враждебность к старым ценностям, особенно к тем, которые были связанны с чем-то прекрасным, эстетически выверенным и романтическим. Галстуки, расчески и чистая одежда были отброшены, и неонигилистическое отвращение ко всему изысканному и возвышенному распространилось на вопросы любви и секса. «Молодежь, вероятно, думает, что самый примитивный взгляд на вопросы половой жизни как раз и является коммунистическим, — жаловалась София Смидович в 1925 г. — А что все, что выходит за рамки их примитивного понимания, которое, возможно, соответствует какому-нибудь готтентоту или еще более примитивному представителю первобытного общества, означает только мелкобуржуазность и буржуазную установку в отношении проблемы сексуальности». «Мы не признаем никакой любви! — говорится в „Собачьем переулке“ Гумилевского (1927), — все это буржуазные штучки, мешающие делу! Развлечение для сытых!». Опрос 1920 г. показал, что 48 % респондентов считают, что любви нет. Типичными ответами опроса 1929 г. были: «Любовь — инстинкт сексуального удовлетворения», «Любви нет — есть физиологическое явление природы», «Только физиология — ничего больше»[733].

В работе Веры Кетлинской «Натка Мичурина» мы читаем следующее: «Послушай, Наташа дорогая, ты мыслишь просто как женщина и ты не можешь понять, что мыслить так уже не модно и глупо. Почему мы должны быть привязаны друг к другу? Тебе нравится Силантьев — хорошо, это твое дело. Прошлой ночью я доставил удовольствие Ивановой и себе — что в этом плохого?» Комсомольский поэт Кузнецов представлял это так:

«Я хочу быть свободным, — говорил один студент в 1929 г., - я хочу работать и учиться. У меня есть девушка — и мы близки. Но я не хочу жениться, так как для меня слишком рано к кому-то привязываться. Сексуальная жизнь для меня — второстепенный вопрос». Приведем слова рабочего-комсомольца: «Мне жениться? Зачем! Я хочу жить свободно и принимать активное участие в общественной жизни. Я нуждаюсь в обществе. Это важно для меня. Я не могу обходиться без секса, без любви, но они не должны меня связывать». Лучшим решением проблемы с точки зрения 22-летнего студента, является создание «специальных домов для половых отношений», — не борделей, а мест, сходных с домами материнства, где люди смогут зарегистрироваться, пройти медицинскую проверку и получить удовольствие[734].

Хотя слова не всегда совпадали с делом, произошло резкое снижение возраста вступления в половую жизнь, а студенты, комсомольцы, молодые рабочие часто осуждались за сексуальные излишества. Как отмечал иностранный журналист, студенты в общежитиях не только вместе готовились к занятиям, но и занимались сексом. Результатом стали «свобода, равенство, материнство» — равенство для обоих полов, свобода для мужчины и материнство для женщины. Общежития являлись рассадниками нищеты, беспорядочных половых связей и пьянства. «Я работала по 16 часов на фабрике, — жаловалась молодая женщина на жизнь в общежитии, — так что домой не ездила. На крыльце парни обычно болтали и хватали девушек. Многие уже опустились. Я была бы рада уехать из общежития. Но комендант, отказывавшийся что-либо менять, говорил зло: „Мы повесили красный фонарь на крыльце для вас“». Грубость по отношению к женщине стала нормой. Один мужчина соблазнил шестнадцатилетнюю девушку обещаниями жениться, заявив ей после этого: «Ты маленькая шлюха, которая отдалась без сопротивления»; другой совратил девочку 12 лет при помощи вина и тех же обещаний. Молодые девушки, участвовавшие в совещании по вопросам морали в 1929 г., отмечали, что большинство мужчин испорчены, «бегают за юбками» и от девушки хотят «только одного». На этом совещании упоминалось об одном молодом партийном активисте, который занимался сводничеством, а также говорилось о том, что сами члены партии часто оказывались замешанными в сексуальных скандалах. В советской прессе всплыла даже старая история о Лиге свободной любви[735].

Свою долю осуждения получили и женщины, но неясный и общий характер обвинений, выдвинутых против них, не позволяет точно сказать какое количество женщин и каким образом разделяло новый сексуальный этос. Во всей этой критической неразберихе можно выделить два типа женщин. Первый, характеризовавшийся как вредный пережиток прошлого, обычно назывался «советской барышней», — тип, который в начале 1920-х гг. Анжелика Балабанова определила как «девица из бывшей мелкобуржуазной или буржуазной семьи», привыкшая к праздности и находившаяся на содержании у богатых и влиятельных мужчин. Разновидность второго типа — вездесущая «кабинетная подруга», которая выколачивает деньги и привилегии у своего босса, называлась «барышня-машинистка», или писбарышня. Для описания аналогичных типов Коллонтай использовала термины «нэпманка» и «карьерная проститутка». Воплощенные Коллонтай в романе «Василиса Малыгина» в образе Нины, эти представительницы прошлой морали продавали себя за французские духи, высокие ботинки, шелковые чулки и другие атрибуты высокого потребительского уровня эпохи нэпа. Они были девушками фокстрота, советскими распутницами и наследницами веселящихся и флиртующих любительниц танго предвоенных дней. Между ними и обыкновенными проститутками грань была очень тонкой, и потому для коммунистической критики несущественной[736].

К иной категории относились большевички и работницы, которые соперничали с мужчинами в подчеркнутом отрицании старомодных представлений о любви. Женские характеры в романах Пантелеймона Романова часто воспринимались как образец для подражания. «Я далека от всяких сантиментов, — заявляет одна из них, — далека от сожаления о потерянной невинности, а тем более — от угрызений совести за свое первое „падение“». Далее она говорит, что среди ее знакомых «нет любви, — есть только половые отношения, потому что любовь презрительно относится у нас к области „психологии“, а право на существование у нас имеет только одна физиология». «Девушки легко сходятся с нашими товарищами-мужчинами на неделю, на месяц или случайно — на одну ночь. И на всех, кто стремится найти в любви чего-то большего, чем физиология, смотрят с насмешкой как на убогих и умственно поврежденных субъектов». Другой персонаж из известной книги Романова «Товарищ Кисляков» (1930) говорит, что женщины «смотрят на все с циничной простотой. Спать с мужчинами ничего для них не стоит. Они считают это легким удовольствием». В реальной жизни, по некоторым свидетельствам, существовало такое «распущенное» сексуальное поведение среди женщин, часто ими оправдываемое. Даже комсомолки рассматривали семью как камень на шее и предпочитали сохранять свободу и независимость — с детьми или без детей. Девушка-работница заявляла, что ей нужно сексуальное разнообразие, которое она называла «игрой в любовь» (в психологическом смысле это было также далеко от коллонтаевской любви-игры, как и близко к ней по звучанию)[737].

Но чисто физиологическое отношение к сексу, из-за которого мужчина всегда предпочитал короткие отношения без обязательств, не разделялось горожанками, не говоря уже о крестьянках и представительницах старшего поколения. Опрос, проведенный среди молодежи в 1922 г., показал, что треть женщин не одобряли брака без любви (по сравнению с 12,3 % респондентов-мужчин) и что 81 % предпочитали брак, либо длительные отношения коротким любовным связям (по сравнению с 72 % мужчин). В 1925 г. отчаявшийся комсомолец написал Крупской письмо, в поисках поддержки его разрушающейся веры в то, что любовь это действительно нечто большее, чем обычный секс. Даже героиня рассказа «Без черемухи», являющаяся выразительницей физиологической любовной этики, признала позднее, что в мужчине она ищет не только физическую привлекательность, но и «ум, талант, душу, нежность». К концу 1920-х гг. стало ясно, что короткие любовные связи не отвечают психологическому настрою большинства женщин и что брак в той или иной форме сохранился в сексуальной культуре советского общества[738].

Какие изменения претерпел брак в результате революции? Исторические прецеденты европейских революций показывали, что брак становился светским, процедура развода упрощалась, а юридическая категория незаконнорожденности упразднялась. Это отвечало настроениям русского общества. Коллонтай приняла участие в создании новых законов, когда большевики занялись решением этих вопросов. Однако главным автором декретов был А. Г. Гойбарх, бывший меньшевик, профессор права, который в 1917 г. работал юристом в левоэсеровском комиссариате юстиции. В предвоенной лекции по семейному праву Гойбарх сетовал на подчиненное положение женщины в царском Своде законов и заявлял о необходимости дать жене право быть самостоятельной личностью. Таким образом, новые советские законы, объединившие взгляды большевички Коллонтай и меньшевика Гойбарха и принятые при поддержке левого эсера комиссара юстиции Штейнберга, похоже, были точным отражением мнения русских левых на проблемы брака[739].

Декрет от 20 декабря 1917 г., позднее вошедший в Семейный кодекс 1918 г., был прорывом к новому. Признав исключительное право ЗАГСов регистрировать браки, он лишил церковь ее исторического монопольного права их освящения. С этого времени церковные церемонии стали необязательными, и церковный брак не имел законной силы, если не был зарегистрирован в ЗАГСе. Аннулировав старый семейный кодекс с его категориями господства и подчинения, новый декрет предоставил супругам свободу в выборе фамилии, запретил любому из супругов вмешиваться в дела, дружеские связи, переписку другого, а также определять место жительства, законодательно закрепив таким образом идею сексуального равенства в браке, впервые выдвинутую за 60 лет до этого. Другие положения этого закона не были столь революционными: возраст вступления в брак, запрещение двоебрачия и кровнородственных браков, требование обоюдного согласия и положения о раздельной собственности супругов были заимствованы — с минимальными поправками — из старого царского кодекса. Даже право жены на свободу передвижения, работу и раздельное проживание было взято из последнего законодательства царской Думы. В целом новый кодекс являлся рациональным и прогрессивным синтезом старых законов и идеалов и был, как с триумфом объявил Гойбарх, «почти полностью лишен мужского эгоизма», устанавливая такие супружеские отношения, при которых «супруги не умаляют, не уменьшают своей самостоятельности, как равноправных и независимых личностей»[740].

Свадебная церемония в ЗАГСе, длившаяся около 20 минут, подчеркивала простоту, частный характер и низкий уровень гражданской значимости этой процедуры. Скорость проведения церемонии также указывала на ее революционное происхождение; даже Сорокин женился в перерыве между политическими митингами в те беспокойные дни, когда у власти находилось Временное правительство. В 1920-х гг. комсомол и женотделы предприняли вялую попытку внедрить так называемую «Красную свадьбу» — тщательно разработанную праздничную церемонию, проходившую на фабрике или в советском учреждении, украшенном красными флагами и заполненном толпами коллег, а клятва супругов скорее была связана с общественными целями, нежели с обещанием взаимной верности. Подобную клятву воспроизводит в романе «Собачья свадьба» (1925) Брыкин. «Обещаете ли вы, — спрашивал проводящий церемонию, — следовать по пути коммунизма так же смело, как сейчас вы выступаете против церкви и старых традиций? Будете ли вы воспитывать детей пионерами, дадите ли им образование, познакомите ли с научными методами ведения сельского хозяйства и научите ли бороться за мировую революцию? Тогда во имя нашего руководителя, товарища Владимира Ильича Ленина, я объявляю Ваш красный брак заключенным». Однако красная свадьба не прижилась нигде, кроме как среди комсомольцев, а церемония, проходившая в ЗАГСе, стала нормой в последующие десятилетия. Супружеским парам не запрещалось совмещать ее с церковным венчанием, но с годами эта практика сошла на нет[741].

Довольно трудно найти свидетельства об «успешных» коммунистических браках. Существует достаточное количество подтверждений того, что давнишняя мечта Веры Павловны и Коллонтай о «собственной комнате» стала реальностью, благодаря революции. Так же как и революционные пары до 1917 г., некоторые супруги жили раздельно в одном городе или — реже — в разных городах: один в Москве, другой в Ташкенте или Хабаровске, что не всегда было обусловлено их выбором, а чаще диктовалось силой обстоятельств (учеба, работа, отсутствие жилья). Некоторых женщин такое положение дел вполне устраивало. Одна из работниц, с которыми беседовала Элла Винтер, хотела иметь свою комнату, работу и свободу, а также сохранить свою фамилию; когда же ее муж воспротивился этому, она его оставила. Другая объяснила свою позицию так: «Я не хочу, чтобы Юра жил со мной в моей комнате. У меня только одна комната, и я не хочу стирать, готовить и штопать для него. Конечно, я не против того, чтобы он пришел вечером и вымыл свою тарелку и чашку, но я не хочу, чтобы он все время здесь находился. Я хочу, чтобы каждый раз это была новая победа». Супруги, которые жили вместе, иногда делили между собой домашние обязанности. «Когда я прихожу домой, — говорил некий исключительный муж-коммунист, — я не боюсь женской работы. Я мою посуду и пол». Одна, идеалистически настроенная пара организовала свою семейную жизнь по образцу «научной организации труда» — американской системы эффективного распределения времени, ставшей затем популярной в советских промышленных районах[742].

Но гораздо больше информации мы можем найти о неудачных браках. Традиционными «причинами» развода были мужской алкоголизм и измена. Опрос 1929 г. показал, что водка была причиной 53 % несчастных браков. По свидетельству одного иностранного наблюдателя, ленинградские домохозяйки, жившие в Краснопутиловском районе, просили партию отчислять им часть зарплаты их мужей, дабы те ее окончательно не пропили, а одна комсомолка призналась, что в день получки ей приходится покупать бутылку своему мужу, чтобы удержать его дома. Внебрачные связи после революции участились, особенно среди мужчин. По данным статистики, те мужья, которые рано начали половую жизнь, были склонны к тому, чтобы вести беспорядочный образ жизни и после женитьбы. Однако это не было новостью: еще Толстой в «Крейцеровой сонате» сокрушался по поводу этого очевидного явления, присущего предыдущему поколению. Более серьезные опасения вызывал тот факт, что после революции резко снизился возраст вступления в половую жизнь[743].

Значительно больший интерес вызывают те супружеские проблемы, которые непосредственно были связаны с эмансипацией женщин. Социолог Вольфсон говорил о «брачных ножницах» — ситуации, в которой муж был более политически развит, нежели его жена, хотя в действительности это была старая проблема в новой форме. Гораздо серьезней представлялась обратная ситуация или даже та, в которой жена просто стремилась к гражданскому равноправию с мужем. В работе «Работница и крестьянка в Советской России» Коллонтай упоминает о мужчине, который жаловался на то, что его жена, «новая женщина», игнорировала дом и детей ради общественной деятельности, и о другом, который был настолько разгневан работой своей жены в женотделе, что сжег все ее служебные бумаги. Множество жалоб высказывалось мужьями и на конференции по нравственности, проходившей в Выборгском районе. «Зачем я женился?» — вопрошал один из них, потому что по возвращении домой его не ждал ужин. Другие же, когда их спросили, какой вид брака они предпочитают, ответили: «когда жена готовит» или когда «жена менее развита, чем муж». Для многих мужчин, с прискорбием отмечали организаторы конференции, «чистая пара носков значит больше, нежели духовный рост жены». Когда же жены восстают против такого к ним отношения, их зачастую бьют и заставляют бросить общественную работу[744].

Однако были случаи и успешного сопротивления со стороны женщин. Еще до революции большевики стремились защитить работниц от оскорблений и побоев. Эта работа с еще большим рвением и последовательностью была продолжена Женотделом, который оказывал юридическую помощь в судебных делах, связанных с семейными спорами. «Бабу не колоти, бабу работать не заставляй и, упаси Боже, бабе перечить, — вздыхал герой книги Кочина „Девки“ (1929), — об этом особый закон в Москве вышел». Некоторые жены рассматривали эти «специальные законы» (на деле лишь рабочие постановления Женотдела) как их величайшее достижение после революции. «Мы больше не боимся, — говорила одна из них. — И это главное. Мы не боимся своих мужей. Нам не приходится каждый раз спрашивать разрешения для того, чтобы что-то сделать»[745].

В деревнях революция в браке совпала со старыми традициями «бабьего» сопротивления. Первая взбунтовавшаяся крестьянка в Советской литературе — это «Мария большевичка» из одноименного рассказа Неверова (1921), которая прежде была смиренной женой, затем выучилась читать, стала активисткой женотдела и восстала против своего мужа. Исследования деревенской жизни в 1920-х гг. свидетельствуют о борьбе поколений, расколе семей и бунте жен и дочерей. «Сейчас у нас Советская власть / И мужа своего я не боюсь» — звучали слова популярной деревенской песни. Джессика Смит слышала о случаях избиения крестьянками своих мужей, которые потом шли в женотделы жаловаться на жестокое с ними обращение. Самым известным примером организованного сопротивления жен грубости мужей была состоявшаяся в середине 1920-х гг. в Брянской области сексуальная стачка. В традициях Лисистрата и Мирабо измученные женщины предложили своим мужьям следующий ультиматум. «Мы согласны работать дома и помогать мужьям, но требуем взамен, чтобы нас не подчиняли желаниям наших мужей, требуем, чтобы они не распускали руки и не называли нас „старая карга“, „сука“, „шлюха“ и другими нецензурными словами. И еще мы хотим добавить, что мы не разойдемся и не вернемся к нашим мужьям, пока они все не подпишутся под этим документом»[746].

К сожалению, в большинстве случаев женщины оказывались в проигрыше. Общественное внимание было привлечено не к качеству брака, а к последствиям его расторжения, к супружеским проблемам, жертвами которых становились дети. Тревогу вселяли так называемые беспризорники — осиротевшие, заброшенные, бездомные и отвергнутые дети. Это явление не было новым порождением революции. Его основные черты, как например места обитания беспризорников, были хорошо известны в дореволюционной России. В значительной степени количество довоенных беспризорников увеличилось из-за разрушительной войны, социальной борьбы и голода, а в 1921 г. их численность возросла до 7 000 000. К середине 1920-х гг. эта проблема приобрела характер первостепенной важности: шайки озлобленных и одичавших бездомных детей, вооруженные оставшимся с войны оружием, бродили по стране в поисках пропитания; другие же населяли грязные городские трущобы как, например, Хитровский рынок в Москве[747].

Бездомные дети были непосредственными жертвами тех жестоких социальных переворотов, которые начиная с 1914 г., сотрясали Россию. Однако ряды беспризорников постоянно пополнялись за счет детей, брошенных матерями или обоими родителями, которые были не способны или просто не желали о них заботиться. На рост численности беспризорников не оказали заметного влияния ни контрацепция, ни закон, разрешавший аборты. Когда в семье рождался ребенок, отец бывало выгонял свою жену, отказывая в помощи ей и ребенку. Те женщины, которые не могли самостоятельно заботиться о своих детях, часто бросали их или отдавали в приюты, многие из которых были переполнены. Поскольку семейный кодекс 1918 г. исключил положение об усыновлении, то тысячам детей ничего не оставалось, кроме как идти на улицу. Для юристов и социальных работников, которые занимались делами семьи, отказом от детей и их содержания, связь между семейной нестабильностью и ростом числа беспризорников была вполне очевидной[748].

Для реформаторов законодательства основная проблема заключалась в неопределенном и уязвимом статусе жены, находившейся в так называемом «фактическом браке». Заключение подобных союзов было широко распространено среди представителей революционной интеллигенции, которые предпочитали их церковным бракам или же состояли в них из соображений конспирации. В кодексе 1918 г. об этих союзах не упоминалось; однако они получили распространение среди городского населения, так как в моральном (если не экономическом или юридическом) плане имели для него ту же ценность, что и те, которые регистрировались в ЗАГСе. Несмотря на то что брак было достаточно легко зарегистрировать, многие (в особенности мужчины) предпочитали обходиться без регистрации. Закон можно было легко обойти. Хотя отец и был ответствен за материальное содержание ребенка, но в незарегистрированном браке было весьма трудно доказать отцовство, и поэтому объем помощи был меньше. В начале 1920-х гг. жертвами семейного кодекса стали также и те женщины, которые находились в зарегистрированном браке (частично из-за закона о разделе имущества), однако импульсом к реформированию в 1926 г. института брака послужило недостаточное юридическое признание фактического брака и защита со стороны закона женщин, состоявших в нем.

Группу реформаторов возглавил сам комиссар юстиции Дмитрий Курский, его целью был пересмотр семейного кодекса 1918 г. и расширение юридической базы для фактических браков посредством признания их равными зарегистрированным по признаку ведения совместного хозяйства. Предполагалось, что в случае развода супруги, находившиеся в фактическом браке, будут иметь те же права на алименты и раздел имущества, что и законные, дабы работающий муж не мог уйти от зависимой от него жены, оставив ее ни с чем. Для поощрения зарегистрированных браков (которым юристы отдавали предпочтение) была упрощена процедура развода. Проект реформы в октябре 1925 г. был представлен в ЦИК Советов и вызвал оживленные дебаты. Некоторые депутаты и председатель ЦИКа Калинин считали, что данный вопрос должен обсуждаться в масштабе всей страны; что и было сделано. После года широких общественных дискуссий на собраниях и в прессе Центральный Исполнительный Комитет собрался вновь, чтобы пересмотреть проект, частично измененный в СНК. Мнения, появившиеся в ходе этих дискуссий, были разнообразны[749].

Курский неоднократно и недвусмысленно заявлял, что данный проект является средством «защиты более слабой группы» (женщин и детей) и что законы 1918 г. на практике работали «против интересов женщин». Он напоминал своим слушателям, что незарегистрированный брак — это уже существующий в российской жизни факт (в то время около четверти миллиона супругов жили в фактическом браке), и отказать в юридических и экономических правах женщинам, которые во всем, кроме официального статуса, являлись женами, было бы ужасной несправедливостью. Коллега Курского — Бранденбургский, отстаивая ту же позицию, отвечал в совершенно несвойственной юристу манере, что «создание продолжительных и стабильных браков не может быть функцией закона». Городское население, по свидетельству Курского, преимущественно выступало за новый кодекс. Из других же источников становится ясно, что в отличие от женщин-горожанок, жившие в городах мужчины были от него не в восторге[750].

На отрицательное отношение к этому кодексу крестьянского населения повлияла распущенность городских нравов и высокий уровень разводов, а также финансовая уязвимость крестьянского хозяйства в случаях распада брачного союза. Земельный кодекс 1922 г., с целью сохранения экономической и юридической сплоченности крестьянского двора, предусмотрел ответственность последнего за оказание помощи и выплату алиментов любому из его членов в случае расторжения законно зарегистрированного брака. Кодекс 1926 г. распространил эту ответственность и на фактический брак. Что случилось бы с хозяйством и собственностью, если бы какая-нибудь старая «баба» вступила бы в фактический брак? Крестьянки рисовали в своем воображении яркие картины дележа коровы на три части или же раздела семейного имущества во имя удовлетворения этого желания. Консервативные настроения крестьянских депутатов были весьма показательны. Украина, оплот крестьянства, вообще отказалась принять этот кодекс, сохранив разделение между зарегистрированными и фактическими браками[751].

Другая точка зрения на кодекс 1926 г. состояла в том, что кодекс недостаточно обеспечивал юридическую защиту незамужних женщин. В соответствии с законопроектом, фактический брак признавался властями состоявшимся по следующим показателям — совместное проживание и ведение хозяйства и свидетельские и документальные подтверждения этого. Короче говоря требовалось открытое внешнему миру «семейное лицо». Некоторые же считали, что данный список показателей должен быть больше. Юрий Ларин напомнил всем, что множество пар, живущих врозь из принципа или по необходимости, не могут таким образом подпадать под определение фактических супругов. Одна женщина из Вятки возражала против того, что в новое законодательство не были включены «случайные» браки, и настаивала на том, что подобные союзы в случае их распада являются источником роста количества беспризорников. В ряде своих статей Коллонтай убеждала, что необходимо узаконить все сексуальные отношения и что общество должно отвечать за детей, которые являются их продуктом. Одна из представительниц женотделов, выразившая общее мнение по этому вопросу, была не удовлетворена узким определением фактического брака. Ведь такая форма брака была более распространена среди городских женщин — «белых воротничков» — основных жертв безответственности и неверности мужа. Несмотря, однако, на эту жалобу, Женотдел официально поддержал новые законы[752]. Изменение процедуры развода вызвало такой же интерес, как и вопрос о фактическом браке. Декрет Гойхбарха 1917 г. был разработан с целью упразднения старой системы, при которой, по его словам, «чужие люди были привязаны друг к другу, как пленники к тачке». Новая процедура стала проще: по обоюдному согласию развод совершался на месте; по желанию одного из супругов могло быть проведено короткое судебное слушание. Не было ни разбирательств причин развода, ни споров, ни доказательств, ни свидетелей, а также горечи и взаимных обвинений, по крайней мере на виду у всех. Вопрос опеки и помощи детям решался через суд в индивидуальном порядке. Отменив понятие вины, унизительные проволочки и огласку, а также разрешив включать пункт о передаче имущества в завещание одного или обоих супругов, Советская Россия стала единственной страной в мире с полной свободой развода. Лишь мексиканский штат Юкатан в 1923–1926 гг. мог сравниться с Россией по степени либеральности. Эта мера вызвала всеобщее одобрение у российской городской интеллигенции и тех, кто презирал лицемерие царских и западных буржуазных законов о браке[753]. Когда разрабатывался кодекс 1926 г., было решено еще больше упростить процедуру развода. Поскольку фактический брак имел полулегальный статус, то его началом считалось совместное проживание, сексуальные отношения, совместное ведение хозяйства и помощь друг другу, поэтому логично было узаконить и разрыв таких отношений. Таким образом, «зарегистрированный развод» стал доступен для фактических супругов. Так как разработчики Кодекса хотели сделать зарегистрированные браки столь же привлекательными для потенциальных супругов, что и свободные отношения, с этого времени семейные пары (по обоюдному согласию) могли официально развестись в ЗАГСе. Если на расторжении брака настаивал один из супругов, а другой не являлся в ЗАГС, его извещали о разводе по почте — так называемый «развод по почте».

Когда Кодекс за это был подвергнут критике, Бранденбургский заявил: «Если вы возражаете против частой смены супруга, предложите, как с этим бороться. Если бы сегодня мы создали закон с теми нормами, которые вам нравятся, и с тем порядком развода, который вы выбираете, они были бы не новыми, а очень старыми». Известный юрист Стучка поддержал полную свободу развода, ссылаясь на недавно опубликованное заявление Ленина по этому поводу (впервые сделанное в 1916 г.), однако Стучку не обеспокоила двусмысленность этого заявления[754].

Новые законы были обнародованы в январе 1927 г. По сравнению с римскими и англосаксонскими законодательными традициями этот Кодекс был действительно радикальным. Западное семейное право создавалось с целью поставить в невыгодное положение внебрачные союзы посредством законов о собственности, наследстве, законнорожденных детях, а также через законы о внебрачных связях. Советы же, наоборот, признали их как укоренившийся, хотя без сомнения негативный факт, и жена — потенциальная жертва несовершенства закона о внебрачных связях, получила большие права. Создатели Кодекса считали, что так будет значительно легче взимать алименты. По требованию одной женщины-депутата в Кодекс было добавлено положение о разделе семейной собственности. Отныне было узаконено усыновление детей-сирот. Но, как отмечали некоторые депутаты, новый Кодекс был полон неясными и двусмысленными положениями, вследствие чего работа по вынесению судебных решений по семейным вопросам была возложена на неопытных работников ЗАГСов и судов. Введение большей свободы в сферу личных отношений породило также и злоупотребления ею. Когда одна депутатка выразила надежду, что суды защитят женщин от щеголей и бездельников, которые пользуются лазейками в судебной системе, раздались разгневанные женские голоса из зала: «Они все равно будут пользоваться этим»[755].

Главной проблемой до и после вступления в силу Кодекса 1926 г. стало большое количество разводов, уходов из семьи, измен женам и как результат экономический и эмоциональный кризис последних. За реформой процедуры разводов 1917 г. последовал рост их числа, освободивший огромное количество «заключенных», которые долгое время провели в «тюремных» оковах брачных уз. К 1922 г., первому году политической и экономической стабилизации, число разводов составляло 122 479, распределившихся (весьма условно) примерно так: 70 000 приходилось на столицы, 30 000 — на другие города и 20 000 — на деревни. Но в период с 1924 по 1927 гг. их число утроилось. В смысле эффекта, произведенного новым законодательством, показательны данные по Ленинграду, в котором число разводов увеличилось с 5 536 в 1926 г. до 16 006 в 1927 г. В этом отношении впереди всех был рабочий класс. В двух пролетарских районах Ленинграда (Московском и Нарвском) только лишь в декабре 1927 г. 50 браков длились один или два дня, а другие 50 — одну или две недели. В следующем году соотношение разводов и браков составляло 4:5! Один критик отмечал, что супруг мог уйти на работу женатым, а вернуться разведенным. Американский журналист написал заметку о человеке, которого арестовали за то, что он женился и разводился пять раз в течение нескольких месяцев. Эти внушавшие беспокойство цифры были характерны и для других районов[756].

В начале 1920-х гг. множество покинутых и нуждающихся женщин проживали в советских городах. К концу десятилетия ситуация потребовала вмешательства. Легализация фактических браков не способствовала их укреплению, и мужчины не стали более ответственными; наоборот, легализация поощряла безответственность женатых мужчин. 500 анкет распавшихся семей, обсуждавшихся на конференции в Выборгском районе, показали, что 70 % таких разводов были инициированы мужчинами, и только 7 % — по обоюдному согласию супругов. Из известных причин (приблизительно 66 %), 22 % были традиционными (алкоголь и другая женщина), 17 % — трения с родственниками жены и 27 % — беременность. «Если будет ребенок, — жаловались молодые мужья, — это будет конец свободе». Ожидания в отношении возрастания помощи и алиментов не оправдались. На практике пособие было трудно получить: мужья были слишком бедны, слишком больны, слишком неуловимы или слишком безответственны. Некоторых мужчин, которые извлекли чрезмерные преимущества из нового кодекса, принудили разделить скудные доходы с бывшими супругами. С горечью проанализировав нравственный кризис, организаторы конференции пришли к выводу, что он явился результатом чрезмерной свободы любви как на практике, так и в теории[757].

Возникшая вновь проблема проституции стала неприятным сюрпризом для советской интеллигенции, так как считалось, что с проституцией покончено еще во времена революции и Гражданской войны. Хотя Временное правительство и отменило ненавистную систему врачебно-полицейского надзора и желтых билетов, на практике ликвидировать саму проституцию не удалось, что и предсказывалось защитниками этой системы. Примерно в это время к возмущенному Сорокину на улице в Петрограде пристала размалеванная девица со словами: «Товарищ! Пролетарии всех стран, соединяйтесь. Пошли ко мне домой». Джон Рид утверждает, что в канун Октябрьской революции «проститутки в драгоценностях и мехах разгуливали по городу, наводняя кафе». Прасковья Куделли видела «женщин и девочек, почти детей, с размалеванными лицами, полупьяными глазами и сигаретами в руке». Однако во время Гражданской войны проститутки, кажется, исчезли с улиц советских городов, в то время как в белых центрах — Омске, Ростове, Владивостоке — открыто расцветали публичные дома. Этот порок не исчез, как считала Коллонтай и другие, но определенно пошел на спад. Когда «произошла Октябрьская революция, — писала одна проститутка на страницах „Правды“, — заработки наши пали. Чем это объяснить — свободой ли браков или закрытием разных мест встреч, я не могу сказать». Этот спад был результатом ряда обстоятельств, позднее проанализированных советскими врачами — нехватка денег, устройство некоторых проституток на работу, бегство богачей, национализация и закрытие гостиниц, кафе и других мест свиданий. Лишенная необходимых компонентов — денег, клиентов, сутенеров и мест свиданий — проституция утратила былой размах[758].

С установлением нэпа вновь появились предпосылки для возникновения проституции, и торговля телом стала процветать, как и раньше. Согласно советской статистике, к 1921 г. в Петрограде насчитывалось 17 000 проституток, а в Москве — 10 000. В следующем году в Петрограде эта цифра выросла до 32 000, подтверждая тот факт, что проблема опять обрела дореволюционные размеры. Хотя публичные дома и были объявлены вне закона, неофициальные дома свидания все равно существовали. Вольфсон насчитал 446 таких заведений в 8 белорусских городах и 80 в Омске. Если не позволяли условия, свидания происходили в комнатах девушек, внутренних двориках, садах и лесах. «Одиночки», которых до революции презирали работавшие в публичных домах проститутки, теперь стали основным контингентом старых притонов, находившихся на Трубной площади и Тверском бульваре в Москве и на Литовском и Невском проспектах в Ленинграде. В Ленинграде существовали описанные в художественной литературе казино, клубы и бары, которые часто посещали иностранцы и нэпманы. Развлечения, которые они предлагали — наркотики, азартные игры, дешевая любовь. Виктор Серж ярко описывал бар в гостинице «Европейской» с грязными скатертями, пыльными лампами и официантками с непроницаемыми лицами. «30 размалеванных девушек бродили около бара „Европейской“, — писал Серж. Дочери Рязани и Волги, дочери голода и революции, которые могут продать только свою молодость, они слишком хотят жить, чтобы попасть в список самоубийц». Демонстрируемая в этом случае гордость была пародией на себя прежних[759].

Кем же были советские проститутки? По оценке Вольфсона 43 % московских проституток происходили из крестьян, 14 % — из рабочего класса и 42 % — из так называемых «бывших», из которых 21 % представлял буржуазию, 14 % — мещанство и 7 % — дворянство. Эти цифры являются ярким свидетельством того, насколько сильно социальный переворот потряс традиционные устои имущих классов. Оставшуюся недифференцированную часть проституток составляли безработные, незамужние, необразованные, беспартийные крестьянки и работницы в возрасте от 18 до 25 лет (в соотношении 3:1 соответственно). Как и раньше, железнодорожные станции и ночлежки были источником пополнения рядов проституток из числа новых иммигрантов из провинции[760]. Детская проституция, побочный продукт проблемы сиротства, вновь появилась в еще большем количестве, чем раньше до революции, когда она составляла только 2 % от общей проституции. В соответствии с данными исследования, посвященного бездомным детям, приблизительно от 60 до 80 % всех девочек-правонарушителей были в 1920 г. проститутками, а 88 % были проститутками к моменту образования комиссии по делам несовершеннолетних. К началу 1920-х гг. тысячи детей ежемесячно вливались в криминальную среду Хитровского рынка, где мальчиков обучали мелкой краже и хулиганству, а девочки изучали «науку улиц»[761]. Клиенты проституток принадлежали к двум основным категориям. К первой группе относились люди, вписавшиеся в условия нэпа «рыцари частного капитала», высокооплачиваемые чиновники и специалисты, содержавшие девушку «в шелковых чулках» или «совдаму», воссоздавая таким образом дореволюционные нормы социополовых отношений. Вторая категория не была новой — студенты и рабочие, которые пользовались дешевыми проститутками из-за нехватки времени, денег или сил. Когда одного комсомольского активиста спросили, что он думает о визитах к проституткам, он ответил: «Что вы имеете в виду? Это социальное зло, вызванное экономической нестабильностью. Когда она приглашает меня, почему я не должен идти? Она зарабатывает деньги, а я удовлетворяю нужду. Я слишком занят, чтобы заниматься соблазнением или любить»[762].

Возможно, как считают некоторые наблюдатели, на душу населения в России было меньше проституток, чем в любой другой стране Европы[763], тем не менее в 1920-х гг. попытки большевиков снизить их количество оказались тщетными. Одна из причин этого — неоднозначное отношение к самой проститутке. Кто она: паразит или жертва? Правоохранительные органы склонялись к первому. Они преследовали проституток во время Гражданской войны и позже предложили создать «милицию нравов», хотя, что именно под этим понималось — простой милицейский патруль или создание врачебно-полицейского надзора, не ясно. По крайней мере, один доктор (Залкинд) считал, что проститутки относятся к так называемому «клиторному типу» и поэтому неизлечимы. Однако государственная политика отвергала эти консервативные подходы и руководствовалась указанием Ленина: «Возвратите проститутку на работу и найдите ей место в общественном производстве», хотя опыт трех поколений феминисток, социальных и медицинских работников показал, что сделать это труднее, чем сказать[764].

Поскольку проституция была непосредственно связана с венерическими заболеваниями, Советы решили покончить с ней прежде всего как с медицинской проблемой — традиционный путь, который избирали все правительства, озабоченные данным вопросом. Таким образом, комиссариат здравоохранения создал Центральный совет по борьбе с проституцией. Профилактическая часть его работы состояла в обеспечении возможности для женщин работать и учиться, в проведении пропагандистских кампаний против этого порока и прямом заимствовании старых филантропических методов вроде встречи приезжающих крестьянок на городских железнодорожных вокзалах. Предполагалось, что проститутка должна быть защищена от насилия и плохого обращения. Официально она рассматривалась как жертва обстоятельств, равно как и ее клиенты, однако вопрос о последних оставался открытым. Сводники и владельцы борделей и домов свиданий должны были приговариваться к тюремному заключению. В 1924–1925 гг. были совершены облавы более чем на две тысячи злачных мест, которые были в результате закрыты. Главная заслуга Советов состояла в создании сети профилакториев, сочетавших в себе черты вендиспансеров, мастерских и приютов. В них инфицированные проститутки могли получить медицинскую помощь, профессиональную подготовку и в конце концов направление на работу[765].

Эти меры, отличавшиеся по духу от бессердечной системы царского государственного регулирования, без сомнения имели успех. Но их масштаб был слишком мал для полного решения проблемы. Число профилакториев было незначительным, местные советы — медлительными, а бюджет — таким маленьким, что доктор Фридланд сравнивал эти меры с «вычерпыванием моря ложкой» — излюбленной метафорой дореволюционных социалистов по поводу филантропии. Кроме того, сами общежития и профилактории часто вызывали насмешки и неприятие со стороны их обитательниц. «Позвольте мне жить там, где я буду свободной, так как я люблю гулять по улицам, — говорила одна из них, — кому нужны ваши швейные машины?»[766]. Это был болезненный удар по утопическим прожектам Чернышевского со стороны реалий советской жизни. Большевики, являясь наследниками той интеллигенции, которая на протяжении трех поколений высмеивала благотворительные подходы к проституции и видела выход в создании утопий и артелей, обнаружили, что ими же созданный синтез этих двух традиций, поддерживаемый государством, недостаточен для выхода из жестокого социального кризиса, решить который можно, лишь ликвидировав его более глубокие причины: женскую безработицу, отказ от детей, супружескую измену, бедность, квартирный вопрос, перенаселенность городов и наличие среди всего этого социального убожества мужчин с деньгами и женщин без них.

«Любопытный факт: в каждом крупном революционном движении вопрос о „свободной любви“ выступает на передний план. Для одних это — революционный прогресс, освобождение от старых традиционных уз, переставших быть необходимыми; для других — охотно принимаемое учение, удобно прикрывающее всякого рода свободные и легкие отношения между мужчиной и женщиной»[767]. Эти слова Энгельса свели воедино три силы, порождаемые европейскими социальными революциями: 1) естественное и здоровое высвобождение подспудной человеческой энергии; 2) экстремистское стремление превзойти этот уровень освобождения и двигаться по направлению к утопическим или анархическим крайностям; 3) уравновешивающая сила, часто называемая «термидором», которая возникала из дореволюционного социального контекста, эта сила, возникающая первоначально для борьбы с крайностями, постепенно превращает свой оборонительный потенциал в наступательный и затем идет против освобождения в целом. В российской революции Коллонтай, Женотдел, основная масса горожанок и большое число мужчин-большевиков считали, что «свободная любовь» — часть «революционного прогресса» по Энгельсу. Однако огромным количеством мужчин — студентов, рабочих, молодых большевиков — «охотно принимаемое учение» использовалось, чтобы оправдать и защитить низменные и эгоистичные формы сексуального голода.

Нельзя отрицать влияния этого учения на сексуальное поведение в первые годы экспериментирования. В начале 1923 г. Л. Троцкий писал, что «коммунистическая теория опережает нашу каждодневную жизнь на десять лет, в некоторых отношениях на век». Теории, которые нельзя было применить в условиях нищеты и разрухи, искажались и неправильно трактовались. Через год Ланселот Лоутон писал: «Никто не считал, что лидеры большевиков одобряют безнравственность, но некоторые учения их последователей были такими безрассудными, что их неверное понимание приводило к плачевным результатам»[768].

С другой стороны, историк Э. Карр отрицает важность теории. Он считает, что нравственный беспорядок и разруха были в значительной степени результатами войны и революции и что они были «оправданы „социалистической доктриной“ с оглядкой на прошлое»[769]. Эта личная точка зрения Карра не выдерживает хронологической проверки, так как работы Коллонтай, которые он называет «социалистической доктриной», были изданы позднее, чем начался процесс нравственного распада. Сексуальная революция, какие бы формы она не принимала, была хорошо подготовлена теоретически и психологически предшествующими поколениями представителей российской мысли и литературы, а не «оправдана с оглядкой на прошлое». Сказав это, было бы глупо, однако, отрицать точность замечания Карра по вопросу о более глубоких причинах сексуального переворота. Именно атмосфера героического безрассудства и насилия последних лет породила авантюризм в сфере любви и секса; и именно результаты насилия, рассматривавшиеся как созидательные и значительные, возвестили приход эпохи, когда «освобождение от старых традиционных уз» было низведено до примитивных форм сексуальной жизни и мышления.

Смешивал ли термидорианский импульс эти учения и крайности или боролся против них обоих? Морис Хиндус — проницательный исследователь советской повседневной жизни, размышлял над этой проблемой в 1929 г., в особенно критический момент русской истории. Если бы, считал он, сексуальная революция привела к меньшей беспорядочности в связях, то есть, если бы «в российских условиях свободы уменьшилась распущенность», то результатом стало бы появление новой, более возвышенной формы моногамии и нравственности. Однако, если сексуальная революция будет развиваться в направлении полигамии, то «тогда, без сомнения, русские будут обуздывать свободу личности в вопросах секса» и будут вводить «дисциплинированность», «социальную цензуру» и «общественный контроль»[770]. Именно так и произошло, однако элементы термидора появились задолго до их предсказания Хиндусом.

В советской историографии, касающейся вопроса сексуальной революции в советской истории, обычно говорится о впечатлении, которое произвела внезапность установившегося периода «термидора» или реакции (в середине 1930-х гг.). Это была исключительно сталинская инициатива, навязанная против воли людей, и поэтому оценивавшаяся как негативное явление. Все эти предположения безусловно требуют доказательства. Настроения термидора родились вместе с революцией, и впервые о нем заговорил сам лидер революции. Точка зрения Ленина, уходившая корнями в традиции революционной интеллигенции, нашла отклик среди большого числа его влиятельных последователей в 1920-1930-х гг. Несмотря на то что Сталин принимал и проводил в жизнь свои решения достаточно жестко, он действовал с согласия широкого круга большевистской интеллигенции обоих полов. Более того, хотя его меры, возможно, и обуздали сексуальную энергию многих людей, они способствовали ограничению сексуального насилия и сексуальной эксплуатации, распространившихся в российском обществе с установлением советской власти.

Впервые против крайностей сексуальной революции Ленин высказался в часто цитируемой беседе с Кларой Цеткин, которая состоялась в 1920 г.[771] Хотя ее содержание было опубликовано лишь пять лет спустя, когда ее тепло приняли те, кто придерживался консервативных взглядов в вопросах секса, ленинская точка зрения была высказана еще в конце Гражданской войны, за три года до того, как коллонтаевская Женя («Любовь трех поколений») выдвинула свое пресловутое оправдание сексуальной свободы. Эту работу Ленин, очевидно, никогда не читал и, конечно же, никогда не комментировал. Свою критику Ленин направил на свободное сексуальное поведение в годы Гражданской войны — того «бескрылого Эроса», который так возмущал Коллонтай. Несмотря на некую неясность и двусмысленность, взгляды Ленина на сексуальный вопрос (первые высказанные в его письмах военной поры к Инессе Арманд) демонстрируют его негативное отношение к «ненормальной» и «чрезмерной сексуальной жизни» и откровенно враждебный взгляд на «озабоченность» сексуальной проблемой даже в целях ее обсуждения. «Я не доверяю тем, кто постоянно размышляет над сексуальным вопросом, как индийский святой над своим пупком», — говорил он Цеткин, признавая, что «копаться во всем, что касается секса», для него отвратительно. Отношение молодежи к сексу он охарактеризовал как «болезнь современности». «Беспорядочность в вопросах секса — это буржуазное явление, — заявил он, — это признак вырождения». И, предвосхищая главный тезис предстоящих дебатов, он предупредил, что секс «растрачивает здоровье и силу» молодых людей.

Но основные нападки Ленин направил на теоретическое обоснование такого поведения — так называемую теорию «стакана воды». «Вы должны знать из известной теории, — говорил он Цеткин, — что в коммунистическом обществе удовлетворение сексуальных желаний, любви будет таким же простым и незначительным делом, как выпить стакан воды. Эта теория „стакана воды“ свела нашу молодежь с ума. Она оказалась пагубной для многих молодых людей и девушек. Ее приверженцы утверждают, что она марксистская». Поскольку Ленин не указал происхождение этой «известной теории», и поскольку ее часто и неправильно приписывают Коллонтай, то в этом вопросе необходимо разобраться. Описания этой теории нигде не найдено, кроме как в беседе Ленина с Цеткин, но ее основная идея прослеживается в русской интеллектуальной традиции по поводу секса и любви. Примером тому может служить как взгляд с психологической точки зрения на данную проблему Гиероглифова времен нигилизма, так и разнообразные сравнения сексуального наслаждения с дегустацией, поглощением обеда, смакованием десерта, питьем, дыханием, принятые в декадентской литературе 1905–1914 гг. (см. Гл. VI, 2). Образ утоления жажды не был новым в утопических теориях о сексуальных правах. «У меня нет права владеть фонтаном, который лежит на моем пути, — писал маркиз де Сад в начале 1795 г., - у меня есть безусловно право пользоваться им; у меня есть право наслаждаться прозрачной водой, чтобы утолить жажду; точно так же я не претендую на то, чтобы обладать той или иной женщиной, но у меня есть неоспоримое право наслаждаться ею»[772]. В своей широко известной работе «Женщина и социализм» Бебель писал, что «из всех естественных потребностей человека половая потребность после потребности есть и пить самая сильная»[773]. Вероятно, теория «стакана воды» была вовсе не теорией и, конечно же, она не была новой, скорее это была довольно-таки вульгаризованная идея со ссылкой на Бебеля и естественные потребности. Возможно, она была когда-то сформулирована настолько неудачно, что вызвала возмущенный протест Ленина.

«Я считаю, что теория „стакана воды“ совершенно не марксистская», — недовольно говорил Ленин. «Конечно! Жажду необходимо удовлетворить. Но разве нормальный человек при нормальных условиях ляжет в уличную грязь и будет пить из лужи? Или из стакана, края которого засалены множеством губ? Но важнее всего социальная сторона. Питье воды — это дело действительно индивидуальное. Любовь же — дело двоих, и может возникнуть третья жизнь. В этих фактах есть общественный интерес, обязанность по отношению к обществу»[774]. Ленин не прослеживал происхождение этой идеи, но с иронией высказался об эпохе «эмансипации сердца» и «эмансипации тела» (то есть эпохе Жорж Санд и Анфантена), добавив, что это учение тогда было «более талантливым, чем сегодня». Здесь и ранее цитируемые замечания Ленина о недоверии «к женщинам, которые смешивают любовные дела с политикой», возможно, были всего лишь намеком на Коллонтай (которую он никогда не упоминает). В любом случае, он совершенно определенно говорил, что откуда бы не происходила идея коммунистического промискуитета и кто бы не проповедовал ее, «ей не место в партии, в классовом сознании борющегося пролетариата».

Ленин допускал, что революционный переворот заставил молодых людей и девушек «восстать со всей пылкостью их лет». Он признавал, что «поощрять монашеский аскетизм и святость грязной буржуазной морали» было бы неправильно. Как же тогда предотвратить опасность сексуальной распущенности среди молодежи? Как сохранить то огромное количество энергии, которое растрачивалось в необузданном удовлетворении сексуальных желаний? Выход, конечно же, был в том, чтобы направить эту энергию на что-либо другое — на самосовершенствование или на революцию. «Молодежи, — говорил Ленин, — особенно нужны жизнерадостность и бодрость. Здоровый спорт — гимнастика, плавание, экскурсии, физические упражнения всякого рода, разносторонность духовных интересов». Эта теория породила другую — знаменитую теорию революционной сублимации. Между тем Ленин не устанавливал каких-либо критериев оценки сексуального поведения мужчин и женщин. В беседе с Цеткин он выступал за «чистоту, чистоту и еще раз чистоту» в сексуальном вопросе. Недостаточность чистоты обусловила его краткое негативное высказывание по поводу сексуальной добродетели: «не монах, не Дон Жуан, но и не германский филистер как нечто среднее».

Ленин также критиковал «распад, гниение, грязь буржуазного брака с его трудной расторжимостью, свободой для мужа и рабством для жены, с гнусной лживостью половой морали и отношений». Однако он практически ничего не говорил о продолжительности брака, частоте разводов, ограничиваясь лишь критическими замечаниями по поводу мужей, которые не разделяют со своими женами домашние обязанности. «Очень немногие мужья, — отмечал Ленин, — даже из пролетариев, думают о том, как сильно они могут облегчить тяготы и заботы жены или даже совсем снять их с нее, если бы захотели помочь в „женской работе“». И как результат, «домашняя жизнь женщины — это ежедневное принесение себя в жертву в тысяче ничтожных мелочей». Язвительных, хотя и повторяющихся замечаний Ленина по поводу домашней работы, высказанных в большинстве своем в течение двух лет, было множество. «Мелкое домашнее хозяйство, — говорил он в 1919 г., - давит, душит, отупляет, принижает [жену], приковывая к кухне и к детской, расхищая ее труд до дикости непроизводительною, мелочною, изнервливающею, отупляющею, забивающею работою»[775]. Согласно Давиду Рязанову, решение Лениным данной проблемы основывалось на работе Каутского 1903 г. по аграрному вопросу. Каутский предлагал «возложить функции содержания дома и образования с индивидуального ведения хозяйства на общество», посредством общих кухонь, столовых, прачечных, мастерских, детских яслей, садов и других дошкольных учреждений. Кроме того, Рязанов отмечал, что для Ленина исчезновение домашней рутины не означало исчезновения индивидуального домашнего хозяйства и семьи[776].

В контексте взглядов на секс, существовавших в Советской России этого периода, Ленин оказался консерватором. Однако он не был ханжой в западном смысле этого слова. Его озабоченность проблемой сексуальной распущенности молодежи не только разделялась широким кругом большевиков, но также имела глубокие корни в европейской социалистической культуре. С момента первого крупного раскола по сексуальному вопросу в истории социализма между Анфантеном и Базаром в 1831 г. это движение выработало две точки зрения на невероятно трудный вопрос взаимоотношений мужчин и женщин. Первая точка зрения, принадлежавшая Анфантену, предусматривала большую свободу в этих взаимоотношениях. А вторая, которой придерживались Ленин и Базар, предпочитала моногамию, постоянство, добровольный и равноправный союз, длительные браки и развод в исключительных случаях. Стоит вспомнить, что два выдающихся представителя ранней русской интеллигенции — Герцен и Белинский начали с открытого осуждения Анфантена и Жорж Санд, хотя позднее и смягчили свое отношение к ним. Провозвестник женского вопроса в России Михайлов выступал за свободную любовь и одновременно считал моногамию идеалом взаимоотношений. Чернышевский высказывался об этой же проблеме в художественной форме. Среди германских марксистов стандарты сексуальной морали были еще более традиционными. Нужно признать, что Ленин и в теории (если не принимать гипотезу, что Ленин и Арманд были любовниками), и в жизни придерживался этой же традиции, которая, как бы ее ни называли, основывалась скорее на рациональном самоконтроле, чем на категоричном утверждении личной свободы.

Взгляды Ленина, опубликованные в 1925 г., подтолкнули писателей и чиновников к критике не только «жизни без контроля», но также и «новой морали» Коллонтай. Но голос сексуального Термидора, тогда еще слабый и неясный, раздавался и раньше. В выражениях, напоминавших антисанинистские настроения прошлого, Быстрянский в 1921 г. сравнивал сексуальное возбуждение с «миазмами разлагающегося капитализма», которые «продолжают отравлять общественную атмосферу». «Свободная любовь, — жаловалась одна журналистка-женотделовка, — воспринимается лучшими людьми как порок». Будучи ярым врагом традиционной семьи, Бухарин поддержал комсомольскую резолюцию 1922 г., осуждавшую сексуальную распущенность, а впоследствии выступил против «вульгарного материализма» тех теорий, которые рассматривали секс с чисто физиологической точки зрения[777]. К 1923 г. критика сфокусировались на Коллонтай, чьи «эротические» статьи и рассказы, посвященные «Эросу», известные любовные связи и приближающаяся политическая опала сделали ее удобной мишенью. Сама Коллонтай признавала, что ее «взгляды жестко критиковались многими товарищами по партии», даже когда она была за границей. Публикация ее работ была затруднена и, по свидетельству ее друга Марселя Боди, появилась в прессе серия статей, подписанная А.М.К., не принадлежавших перу Коллонтай, в которой содержались наиболее радикальные взгляды на сексуальное поведение. Коллонтай сделали партийный выговор, и только после ее разговора со Сталиным публикация фальшивых статей прекратилась. Однако нападки на ее идеи только начинались[778].

Самые серьезные из них были предприняты осенью 1923 г. Полиной Виноградской, бывшей коллегой Коллонтай по Женотделу. В недавно опубликованных мемуарах Виноградская заявляет, что она и Крупская были потрясены идеями Коллонтай, выраженными на встречах редакторского совета «Коммунистки», в который входили они и Инесса Арманд. После появления статей об Эросе Виноградская решила ответить на них в печати. По ее словам, это намерение было одобрено Крупской. В своей работе Виноградская называла Коллонтай «Жорж Санд XX в. и Вербицкой [дореволюционная романистка на темы сексуальности] нашей коммунистической журналистики». Идеи Коллонтай она называла смесью коммунизма и феминизма. Вся критика, содержащаяся в статье Виноградской, находится на этом же уровне. Она писала, что главная вина Коллонтай — в ее переоценке эроса и «культа любви» и в ее недостаточном внимании к «настоящим проблемам»: разводу, уходу из семьи и аборту. Виноградская просто не заметила, что Коллонтай подробно рассматривала эти проблемы. Виноградская не предложила своих альтернатив, которыми можно было бы руководствоваться в вопросах любви и секса, предпочитая вместо этого подробно остановиться на сексуальной анархии, которая, как она высказалась, бушевала за фасадом «идеалистических постулатов коммунистической программы», намекая на то, что они были сформулированы и поддержаны Коллонтай. Нападки Виноградской на Коллонтай породили тот миф, что в основе идей Коллонтай лежат «биологические» сексуальные теории, и именно ее идеи вызвали крайности, проистекавшие из этих теорий[779].

Признавая недостаточность критики Коллонтай, ее героини Жени и теории «стакана воды» (часто смешиваемых без разбора), писатели начали строить альтернативную философию сексуальной жизни. «После долгих раздумий, — писал молодой коммунист в 1922 г. — я пришел к выводу, что энергия, затраченная во время удовлетворения сексуального аппетита, может быть направлена куда-либо еще и распространяться на более важные вопросы». Эта идея была развита в теорию «революционной сублимации» группой врачей под руководством Арона Борисовича Залкинда, фрейдиста, большевика, основателя Общества марксистов-психоневрологов. Залкинд обвинял современную сексуальную культуру в воровстве энергии у работы и любви у коллектива. Он обвинял Коллонтай и всех тех, кто ошибочно делал акцент в вопросах секса. «Коллективистское тускнеет, когда слишком расцветает любовь». Это диаметрально противоречит точке зрения Коллонтай о том, что любовь в разных видах и неограниченных количествах реализуется в рамках рабочей коммуны. Для Залкинда любовь и секс были своего рода основным капиталом, который нужно было инвестировать в классово-ориентированные предприятия и не растрачивать на другие цели. От этого пикантного вывода Залкинд легко перешел к традиционным идеям сохранения сексуальной энергии; нужно предотвратить преждевременное развитие сексуальности, секс должен использоваться по своему «главному предназначению» — воспроизводству потомства. А сэкономленная энергия должна быть использована на благо революции[780].

Идеи Залкинда, возможно, претендовавшего на роль Моисея, обуздывающего советскую сексуальную распущенность, стали известны как «12 заповедей Залкинда». Его кодекс запрещал сексуальные отношения до замужества в возрасте 20 или 25 лет. Ссылаясь на «Крейцерову сонату» Толстого, заповеди запрещали секс без любви и вне брака. «Чисто физическое половое желание недопустимо с революционно-пролетарской точки зрения». Сексуальная привязанность к классовому врагу рассматривалась как грех и сравнивалась с привязанностью между крокодилом и орангутангом. Даже в браке половой акт не должен быть слишком частым и никогда — с «извращениями». Залкинд считал моногамию единственной для женщины, а героиня Коллонтай Женя была определена им как нимфоманка. Родители должны содержать своих детей, так как государство не могло этого делать. Последней заповедью было жесткое неприятие Бебеля и учения о невмешательстве в личную жизнь: класс имел право вмешиваться в сексуальную жизнь своих членов[781]. Несмотря на реверансы в сторону либерализма, в громоздких построениях Залкинда отсутствует требование полного равенства в браке. Единственной уступкой современности является изгнание ревности из недр семьи, но при этом семья, изображенная Залкиндом в идеализированной форме, состоит из двух полудевственников, которые борются с похотью с таким же рвением, с каким они борются с грязью, медлительностью и рутинностью повседневной жизни. Идеи, о которых писал Залкинд, уже витали в воздухе. «Сексуальный инстинкт сдерживается, — сказал директор московской школы о личной жизни своих учеников, — и в соответствии с известным законом Фрейда он сублимируется социальным и политическим инстинктом». Руководствуясь «12 заповедями», некоторые пермские комсомольцы-пуритане отправлялись ночью группами вылавливать обнимающиеся парочки. На них набрасывали мешки и приводили в милицию[782].

Исконно враждебными к сексуальной распущенности были российские деревни, где для сельских женщин каждодневные хозяйственные дела были важнее, чем размышления о независимости, современности и равенстве. В дебатах 1926 г. юрист Красиков выразил мнение крестьян: «Брак создает семью и трудовой союз и требует, чтобы его основы укреплялись и сам он провозглашался публично, чтобы все знали, что эти два человека — супружеская пара». Женщина-депутат заявила, что в деревне нет места любовным похождениям и что все женщины должны единодушно отказывать во внимании деревенским Ромео. Развод, говорила она, в крайнем случае можно допустить, если супружеская несовместимость обнаружится после года совместной жизни. Но как быть, если супруги прожили вместе 20 лет и имеют пятерых детей? Другая женщина-крестьянка высказывалась так: «Да, хорошо говорить о разводе, но как я смогу кормить своих детей? Два кормильца лучше, чем один, если уж на то пошло. Алименты? Да, я знаю о них, — но что мне с того, если я знаю, что у мужа ничего нет, чтобы платить мне. Если мой муж уйдет и я получу где-нибудь землю, как я смогу ее обрабатывать одна? Вместе мы как-нибудь справились бы». Похожие настроения зависимости и сотрудничества присутствовали в работе А. Яковлева «Участь крестьянки» (1926). «Крестьянская семья похожа на повозку: ты в упряжке и должен тянуть ее пока есть силы, и никакого удовольствия. Это не похоже на жизнь на фабрике, мы должны думать о земле»[783].

Ко времени выхода нового семейного кодекса высшее партийное руководство уделяло много внимания вопросам семьи, хотя и не всегда учитывало все нюансы. Например, старый большевик Лядов, ректор Коммунистической академии, заявил своим студентам, что коллонтаевская теория любви об Эросе является лишь апологией эгоистического желания, хотя он и признавал, что не знает, какого эроса она восхваляла — «крылатого» или «бескрылого». Рязанов, знаменитый ученый-марксист, был справедливее к Коллонтай, но все же его ответы на ее вопросы не оставили сомнения в том, на чьей стороне он стоял. «Мы должны учить наших молодых комсомольцев, что брак — это не личное дело, — говорил Рязанов, выступая против нового семейного кодекса, — а акт огромного социального значения, требующий вмешательства и регулирования со стороны общества»[784]. Интересно, что именно нарком просвещения Луначарский был инициатором строжайшего соблюдения моногамии в те годы. Говоря о необходимости восстановить демографический уровень 1913 г., он настаивал на том, что государство не сможет заботиться о новом поколении детей, так как оно не справляется с сотнями тысяч уже живущих беспризорников. Это не смогут делать и одни матери без постоянной помощи мужей. Он писал: «В нашем обществе единственно правильной формой семьи является прочная парная семья. Такой союз во имя жизни рождает и воспитывает детей, это единственная форма, которая нам нужна, и тот, кто хочет полностью выполнить свой долг политический, трудовой и человеческий, должен строить только такую семью. Развод возможен только в исключительных случаях, к нему следует прибегать лишь раз или два. А тот, кто злоупотребляет им, является „контрой“ наших дней»[785].

Во многом благодаря своим рядовым членам комсомол часто критиковался за распущенное поведение, поэтому комсомольские лидеры приложили все усилия, чтобы отделить себя от них. Два комсомольских писателя присоединились к кампании против «аномалий» сексуальной жизни, против «крылатого Эроса», безответственности, цинизма, промискуитета, предсказывая их последствия. Они писали: «Советской власти нужны техники и инженеры, чтобы построить социалистическую промышленность, нужны хорошие и культурные кооператоры, педагоги, чтобы ликвидировать безграмотность и невежество, нужны общественные работники, нужна смена, чтобы продвигать революцию дальше, к социализму. Можем ли мы все это создать, если молодежь — этот культурный резерв социализма — будет много внимания уделять вопросам любви, брака и т. д.?»[786]. На Выборгской районной конференции 1929 г. широко использовались устаревшие дореволюционные клише: «отвратительные вопросы», «обломовщина». На конференции был сделан вывод, что «жизнь без контроля» должна быть возвращена в русло социального регулирования. «„Свободная любовь“, которую склонны восхвалять многие мужчины и женщины, часто трансформируется в свободную развращенность» — сделали заключительный вывод организаторы конференции. «У человека физически и духовно здорового, строящего новую полноценную, интересную общественную и личную жизнь, нет времени для низменных желаний»[787].

К 1929 г. фанфары возмущенного протеста трубили в коридорах Коммунистической академии, комиссариатов и университетов. Когда в том же году Вильгельм Райх посетил Россию, он обнаружил здесь среди медицинских и социальных работников то, что назвал «буржуазным морализаторством». Самую консервативную позицию занимала бывшая руководитель Женотдела Смидович. «Каждая молодая комсомолка… — выражала она свое недовольство, — каждая рабфаковка или другая студентка, на которую пал выбор того или иного парня или мужчины — откуда эти африканские страсти берутся среди нас на севере, я не знаю, — должна исполнять все его желания, иначе ее будут считать „мелкобуржуазной!“» Райх сообщал, что статья Смидович была расклеена на афишных тумбах в Германии как пример официальной коммунистической сексуальной идеологии. По другому поводу Смидович предложила свое понимание яркой революционной любви, которую она противопоставляла современной моде на «революционный секс». «Конечно, мы, старшие коммунисты, считаем, что лучше любить одного человека и оставаться с ним. Нам труднее, чем другим, измениться полностью, потому что наши узы крепче. Нелегко разрушить союз, который всю жизнь основывается на совместной борьбе за единую цель. В первую очередь мы ищем товарища, чьи мысли и чувства мы сможем разделить. Если чувство взаимной любви уходит, то брачные отношения нужно прекратить»[788].

Накануне индустриализации общественное мнение было встревожено проблемами сексуальной революции, однако единодушия в вопросе об исправлении очевидных злоупотреблений не было. Все чаще опросы общественного мнения показывали, что женщины предпочитают любовь физиологии, длительные отношения — краткосрочным, одного мужчину — множеству любовников, и брак — всему остальному. В то время как поведение мужчин показывало, что они предпочитали обратное. Официальная позиция властей склонялась к женской точке зрения, но точных директив, направленных на улучшение ситуации не было. Некоторые, как например доктор Фридланд, настаивали на тюремном заключении мужчин, эксплуатирующих женщин. Но были и другие, как например Бухарин, которые считали, что вмешательство партии в семейные дела было «мещанской накипью». Многие общественные деятели видели нравственную анархию везде, но их предложения по улучшению ситуации были вполне традиционными — половое воспитание, физическая культура, молодежные клубы и здоровая нравственная атмосфера в семье. Несмотря на обеспокоенность, советское общество было не готово расстаться с сексуальной и семейной свободой, завоеванной в ходе революции. Этот неустойчивый баланс сил ярко демонстрирует статья в «Правде» от 23 июня 1923 г. Она призывала к борьбе на двух фронтах: против неограниченной полигамии и свободной любви «магометан» и против пуританской моногамии «католиков»[789].

Неудивительно, что власти в конце концов стали предпринимать какие-то меры по поводу сексуальной невоздержанности и вытекающих из нее проблем. Удивительно, что сексуальный термидор принял достаточно сдержанные и косвенные юридические формы — был принят закон, отменяющий свободу аборта и ужесточающий процедуру развода. После этого некоторые наблюдатели пришли к циничному выводу, что режим был заинтересован в повышении только рождаемости, а не нравственности. Но учет лишь демографической ситуации не объясняет резкой кампании в прессе против безответственности в сексуальной жизни. Эта кампания предшествовала принятию законов и сопровождала их. Одной демографической ситуацией нельзя объяснить и теоретическое переосмысление семьи, которое дало идеологическое обоснование принимаемым законам. В начале 1930-х гг. вопросы пола, брака и семьи выкристаллизовались в умах партийной верхушки, хотя на базе имеющихся источников нельзя сказать, как и при каких обстоятельствах.

Отношение Сталина — неоспоримого лидера государства и партии — к женщинам, сексу и семье не дает полного представления о том, какими были эти представления у партийной элиты. Он был воспитан на грузинском мужском добродушном презрении к женскому полу. Он цинично смотрел на тех женщин, которые, подобно Коллонтай, смешивали любовь с революцией. Он был грубым человеком и убежденным антифеминистом. С другой стороны, Сталин был большевиком и разделял партийные взгляды на женщину как на рабочую единицу и на потенциального соратника мужчины в производственной жизни страны, идущей по пути индустриализации, и он без сомнения продемонстрировал свое отношение к ним как к равным в жестоких репрессиях, развязанных в середине 1930-х гг. Сталин был сверхпрактичным мужчиной, и для него женщины, как и другие советские граждане, были всего лишь человеческим материалом, которому он придавал форму согласно своим целям — строительству экономической базы социализма и авторитарной политической системы под его руководством. В одном из редких замечаний по поводу женщин и социализма, сделанных в 1923 г., он сказал, что женщины смогли бы помочь продвинуть промышленность вперед или помешать этому, могли бы помочь развить сельское хозяйство или затормозить его развитие. При наличии достаточного уровня сознательности они могли бы способствовать функционированию советской политической жизни, а при его отсутствии помешать ему. Как мать женщина смогла бы воспитывать достойных советских граждан или, наоборот, калечить их дух. Этот двойственный взгляд на женщину как на активное экономическое и политическое действующее лицо общества и как на мать и воспитателя новых коммунистов остался неизменным. Этот взгляд был основой политики Сталина, направленной на сдерживание сексуальной энергии революционного поколения[790].

В царские времена семья была основным ядром общества, государством в миниатюре со своим самодержцем, подданными и своим уставом. Развод, неподчинение жены, адюльтер не одобрялись, так как могли стать примером раскола, мятежа и предательства для общества. Когда советская семья проявила признаки исчезновения, власть начала осознавать решающее значение, которое имеет семья в любом обществе, как микрокосм общественного порядка. Никто так не боролся с анархией, как большевики. Анархия в каждодневной жизни была полностью несовместима с порядком и организацией, необходимыми в индустриальном обществе. Многочисленные разводы, полчища беспризорных детей и обманутые жены — все эти результаты кризиса семейной системы, разрушили общественные связи, что привело к нестабильности и беспорядку. Прочная семья, с другой стороны, могла регулярно воспроизводить новых граждан, таким образом поддерживая и даже увеличивая уровень рождаемости, и могла бы служить своего рода инкубатором, в котором эти дети могли расти при минимуме государственных затрат. Это обещало положить конец проблеме беспризорников. Семья также предполагала самодисциплину и прикрепление к одному месту работы, ответственность и хорошие «буржуазные» жизненные привычки. И, возможно, самым важным было то, что семья создавала ту обстановку, внутри которой сексуальная энергия мужчины и женщины могла быть направлена на воспроизводство, а не на бесконечный флирт, розыск покинувших семью супругов с бесполезной тратой на это времени и сил. Эти размышления наряду с неподдельной озабоченностью по поводу того, что женщинам в семье часто отводилась роль жертв, и что эту ситуацию не смог ликвидировать Кодекс 1926 г., создали основу для реформы брака в середине 1930-х годов.

Аборт и развод были двумя составляющими этой реформы. Изданный в ноябре 1920 г. по инициативе комиссаров здравоохранения и юстиции декрет «О защите женского здоровья» считал главной целью борьбу с нелегальными абортами посредством безопасных и законных абортов. Он рассматривался как временная мера, которую будут избегать в ближайшем будущем благодаря массовой защите материнства. Контроль за рождаемостью был бы в те годы более подходящим способом борьбы с тяжелыми условиями появления ребенка на свет. Но старые коммунисты в целом негативно отнеслись к этому, и продажа контрацептивов не получила распространения. Аборт мог быть сделан по необходимости. Были случаи, когда женщины делали 20 или более абортов. В одной Москве в 1930 г. их было сделано 175 000. Эта цифра упала до 155 000 к 1935 г., последнему году разрешенных абортов. Цифра для всей деревенской России составила только 324 194. Большинство женщин в качестве причины решения избавиться от ребенка указывали «материальные условия». Остальные женщины говорили о стыде, свободе, «эстетике» и необходимости уделять время и силы своим уже имеющимся детям. Мужчины также часто заставляли женщин делать аборт. Из-за неопределенности в половых отношениях мужчина не всегда был уверен, что это его ребенок — похожая ситуация грустно и комично изображена в замечательном советском фильме «Третья мещанская» (1927), в котором представлен типичный любовный треугольник[791].

До середины 1930-х гг. общественное мнение об абортах было противоречивым. На украинской конференции гинекологов, проходившей в 1927 г., все выступающие были враждебно настроены к аборту с медицинской точки зрения. Но некоторые настаивали на том, что запрещение их по закону будет только способствовать процветанию нелегального аборта и ухудшит экономическое положение женщин. «Никто бы из нас, мужчин, — говорил один оратор, — не вынес, если бы вопрос о его женитьбе решался некой комиссией, которая его женила или не женила в соответствии со своими представлениями. Поэтому не мешайте женщинам распоряжаться собой и самостоятельно решать кардинальный вопрос их жизни». Участники конференции выступили против «беспечного подхода» к аборту, но все-таки не рискнули рекомендовать принятие антиабортных законов[792]. Такая двуличная позиция превалировала до 27 апреля 1936 г., когда в газете «Труд» были опубликованы слова Сталина: «Нам нужны люди. Аборт прерывает жизнь, и поэтому ему не место в нашей стране. Советская женщина имеет те же права, что и мужчина, но это не освобождает ее от великой и почетной обязанности, которой наделила ее природа: она — мать, она дает жизнь. Это, конечно же, не личное дело, а дело государственной важности». 26 мая ЦИК опубликовал проект нового Семейного кодекса, составленного в ответ на многочисленные просьбы женщин защитить здоровье работниц. Они просили отменить аборт по требованию, разрешить его только по серьезным медицинским показаниям, предоставить матери поддержку в виде материальных и социальных гарантий. Возражения все еще разрешались и публиковались, но они не оказывали никакого влияния на принятие закона[793].

Годы принятия нового кодекса — годы растущей напряженности в отношениях с Японией и Германией, и обращение Сталина к демографическим аргументам подтолкнули некоторых исследователей к мысли, что антиабортные законы объяснялись лишь стремлением увеличить население. Но благоприятные официальные отзывы о законе показали большую заинтересованность общества в уничтожении сексуального авантюризма и установлении вновь господства семьи. Передовая статья в «Правде» начиналась со слов: «Без сомнения он будет служить делу усиления советской семьи, он будет отбивать охоту к „свободной любви“ и „беспорядочной половой жизни“». «Более того, — делалось заключение в статье, — женщина без детей заслуживает нашего сожаления, ибо не познала всей радости жизни. Нашим советским женщинам — полноправным гражданам самой свободной страны в мире, дано счастье материнства. Мы должны защищать нашу семью и растить и воспитывать здоровых советских героев!» Аналогичные статьи в других газетах, письма читателей, серия заметок Крупской подробно останавливались на этой теме и подчеркивали тот факт, что отмена права на аборт была лишь первым шагом в борьбе с распущенностью, случайными беременностями, выкидышами и с неуважением к женщинам, любви, материнству и семье[794].

Ужесточение процедуры развода было другой основной чертой закона 1936 г. «Известия» в 1935 г. писали: «Пора объявить легкомыслие в семейных делах преступлением, а неверность — преступлением против морали советского строя». Ленинградская «Красная газета» осуждала безответственный развод и отказ семье в материальной поддержке. А также она предупреждала, что «отец, оставляющий свою жену, детей и чувствующий себя свободным как птица — преступник»[795]. С точки зрения этой угрожающей кампании в прессе, реформа 1936 г. была довольно умеренной. Ее цель можно определить так: стимулировать женщин иметь «естественное» число детей; облегчить их материальное положение и душевное состояние, во-первых, вселив в них большую уверенность в настоящем, обеспечив им помощь мужа, предусмотренную законом о разводе, во-вторых, учреждением расширенной системы социального обеспечения матерей, заботы о детях и финансовой поддержки со стороны государства и в конечном итоге при помощи этих мер укрепить семью. Закон об абортах решил первую задачу. Статья семейного кодекса, направленная на «борьбу с легкомысленным отношением к семье и семейным обязанностям» поддерживала жен-матерей и служила опорой браку. Присутствие обоих супругов при рассмотрении развода в суде и запись в паспорте были обязательны. Также законом устанавливалась градуированная шкала сборов от 50 рублей за первый развод и до 300 рублей за третий развод. Ужесточались меры за неуплату алиментов. Поддержка со стороны государства состояла из денежных выплат и пособий семье, а также развития сети детских и дошкольных учреждений. Если материнство впредь расценивалось как производительный труд, то оно должно было быть защищено и оплачено[796].

В новой официальной концепции семьи акцент делался скорее на стабильность и рождаемость, а не на свободу, равенство и независимость. В 1936 г. Крупская писала, что брак основывается не столько на удовлетворении естественных сексуальных инстинктов, сколько на сходстве идеологических взглядов и общей цели — участии в производстве. В 1929 г. социолог Вольфсон выдвинул концепцию «сексуальных ножниц», согласно которой быстрый распад семьи опережал медленные темпы экономического роста, поэтому на определенном этапе государство нуждается в услугах семьи по воспитанию детей. Но «в социалистическом обществе» эту «„естественную функцию“ постигнет та же участь, которую Энгельс предсказал государству: она будет отправлена в музей древностей». К 1937 г. Вольфсон пришел к необходимости не только исправить техническую ошибку в цитате, приведенной выше (предсказание Энгельса относилось к стадии коммунизма, а не социализма), но и совсем отказаться от своей теории ножниц. При помощи оскорбительных замечаний по поводу «грубо-животных антимарксистских взглядов» Коллонтай и других, Вольфсон возносил моногамию и напоминал своим читателям, что хотя и развод, и аборт должны быть правом каждого гражданина, их не нужно пропагандировать. Другой теоретик обвинял Коллонтай в том, что она защищала отделение детей от родителей и перекладывала функции заботы о детях с матери на государство, а также порочила супружескую любовь. Все эти обвинения были ложными. Представление о неразрывной связи между материнством, долговременным браком и сильной моногамной семьей стало утвердившейся нормой. Количество абортов резко упало после декрета, но не исчезло совсем. Пресса славила матерей и большие семьи. Новая семейная идеология расцвела в романах, героини которых мечтали о материнстве. Нерушимая советская семья, нуклеарная, но вместе с тем многочисленная, уютная и гордая собой, пришла на смену революционным представлениям о семье[797].

Закон 1936 г. не привел ни к изменению статуса фактических браков, ни к усложнению процедуры первого развода. Ситуация изменилась с началом Второй мировой войны. После трех лет опустошительной войны, человеческих потерь и катастрофических демографических изменений власти решили, что пришло время еще сильнее укрепить узы брака, поощрять и защищать многодетных матерей. Потери во время войны должны были восполняться за счет воспроизводства в рамках новой советской семьи. Этот процесс был инициирован Никитой Хрущевым, ключевой фигурой в руководстве военного времени, и в 1944 г., когда принимался этот указ, уже не было никаких предварительных дебатов по этому вопросу. По этому указу матерям предоставлялись денежные выплаты за каждого рожденного ребенка, матери-героини награждались орденами, создавалась широкая сеть роддомов, яслей и других дошкольных учреждений. С другой стороны, холостяки и бездетные облагались налогом. После отмены всех юридических и экономических прав, которыми пользовался фактический брак с 1926 г., и создания препятствий для развода, невиданных с дореволюционного времени, моногамии был придан особый статус[798].

Этот финальный всплеск сексуального Термидора требует двух замечаний. Статьи о разводе ограничивались советскими стандартами. Обе стороны должны были впредь обращаться в суд, а не в ЗАГС и доказывать необходимость развода. Могли быть вызваны свидетели и потребованы доказательства. Сам бракоразводный процесс освещался в прессе. Судебное разбирательство могло растянуться на два этапа, если была подана апелляция или оспаривалось решение суда. При благоприятном исходе плата за судебные издержки составляла около 100 рублей, но она могла возрастать до 500-2000 рублей для самых богатых и настойчивых. Юрист Свердлов сказал своему американскому коллеге, что это было преднамеренным шагом по дискредитации развода. Такой подход действительно принес результаты. Многие пары просто расходились и создавали новые семьи, не регистрируясь, чтобы избежать мучений и временных и материальных затрат на развод. С другой стороны, этот закон не был возвращением к царским временам и не был менее либеральным, чем аналогичные законы в большинстве других стран. В 1946 г. Свердлов объяснил, что эти меры имели целью покончить с легкомысленным поведением. Бездетных супругов разводили по обоюдному согласию, хотя часто развод осуществлялся и в случае несогласия одного из супругов, однако если в семье был несовершеннолетний ребенок, суд мог отказать в разводе. После вынесения судебного решения срок на размышление не предоставлялся[799].

Другим серьезным новшеством было непризнание фактического брака, что тоже было проявлением реакции. Отменив легальность таких союзов, этот закон закреплял за ними понятие «нарушение супружеской верности», а дети в таком браке считались незаконнорожденными. И хотя этот термин никогда в законе не употреблялся, но в отношении детей в незарегистрированных браках не предусматривалось установление отцовства и претензии на алименты. Ребенок, рожденный вне брака после 8 июля 1944 г., не мог рассчитывать на фамилию, отчество, помощь или наследство своего биологического отца. Это был несомненный поворот к «буржуазным» юридическим традициям. Две статьи предусматривали денежную компенсацию незамужней матери, что не было характерно для законодательства других стран. Она имела право не только на те же выплаты, что и «законная» мать, но также получала дополнительные пособия на всех своих детей как мать-одиночка. Таким был юридический статус советской семьи вплоть до смерти Сталина. Термидор достиг своего апогея.

Советский сексуальный Термидор, как и другие исторические явления, носящие это поэтическое название, был реакционным по своей природе. Он был ответом на слишком радикальные толкования лозунгов предоставления широких гражданских прав, написанных на знаменах Октябрьской революции, и поиском способа обуздания изменчивой и неконтролируемой социальной энергии, высвобожденной революцией. Как и все, что касается сталинского времени, это явление было элитарным и авторитарным, возникшим скорее из экономических и государственных потребностей, нежели из осознанных желаний общества, по отношению к которому оно применялось. Это не было ни простой прихотью Сталина, ни сплоченной атакой на телесные наслаждения отрядом революционных аскетов, копирующих подвиги Рахметова. Это был довольно двусмысленный, болезненный и зачастую злой ответ большой и представительной части интеллигенции XIX в., которая была также потрясена псевдопринципиальной похотью, распространившейся вокруг, как были бы потрясены Перовская, Плеханов или Кропоткин, если бы дожили до тех дней. Вот почему после 18 лет освобожденного «революционного» секса, русские люди — особенно мужчины — были подвергнуты еще 18 годам «революционного» нравственного регулирования.

Главный вопрос в том, как удалось женщинам пережить этот период Термидора, сопровождавшегося мужским сексуальным шовинизмом с его передвижениями от одного любовного гнездышка к другому, с его бессердечным использованием женского тела, с его надменным отвержением возвышенных чувств и беспечным невниманием к плодам и источникам своего удовольствия. Этот шовинизм был если не полностью изгнан из царства социализма, то публично и официально дискредитирован, ограничен законом и финансово поставлен в невыгодное положение. Но по любым стандартам, включая постсталинские советские, эффект термидора был таков, что он отнял у советских женщин больше, чем дал. Различными насильственными способами Термидор проводил черту между полами и их обычными ролями, и пропасть между полами стала значительно шире и заметнее, чем когда-либо в известных ранее революционных представлениях о положении женщины.

Первым предзнаменованием этого стала конференция жен инженеров тяжелой промышленности, проходившая в Москве в 1936 г. Она прославляла маленькие подвиги «цветника» — неработающих жен привилегированных членов советского общества. Теперь трудолюбивым ткачихам внушали, что «содержанки» если они развешивают занавески на предприятиях своих мужей, — заслуживают такого же одобрения, как и работницы. Другой мерой, углубившей пропасть между полами, стал военный указ о разделении детей в школе по признаку пола, с обязательной военной подготовкой для мальчиков и основами домоводства для девочек. Хотя такой порядок продержался 10 лет, он находился в полном противоречии принципу равного обучения, присущему теории и практике социализма и полового равенства. Советские иконографы того времени, конечно же, не собирались низводить образ советской женщины до рожающей машины — надежно защищенной, но зависимой, точно также как не собирались этого делать и те, кто в XIX в. развенчивали тот женский образ, который сами и создали[800].

Но когда вас бьет маятник истории, как дважды он бил советских женщин, то уже не так важно, в какую сторону он качнулся — влево или вправо — все равно больно. Надо сказать, что лучшая черта Термидора — это его непродолжительность, когда в 1953 г. умер Сталин, начался медленный откат назад и пока еще слабые призывы к реформам. Последний сталинский эксперимент очередной раз доказал, что законы о разводе и аборте никогда не смогут быть действительно эффективными при наличии большого числа инакомыслящих людей, которые все равно уклонялись от них. Начались реформы, которые восстановили некоторые свободы 1920-х гг. Компромисс между коммунистической идеологией, русскими традициями и потребностями современной городской индустриальной жизни был сохранен.

Глава XII ЖЕНЩИНЫ И РЕВОЛЮЦИЯ

После революции, потрясшей общество до основания, мужчины (реже женщины), полные страха перед экстремизмом и насилием, уставшие от господства террора, постоянных чисток или культурных революций, принимались за создание умеренных режимов. Русская революция не была исключением, хотя она обычно описывается как такой взрыв политического террора и репрессий, каких не знала человеческая история. Немногие исследователи будут отрицать, что смерть диктатора в 1953 г. была решающим поворотным моментом в советской истории. Еще задолго до настоящего времени были заметны признаки того, что советское общество приобретает более-менее устойчивую форму, и что завоевания революции опробованы и изучены, причем некоторые из них отвергнуты как безнадежно утопические. Что касается женского равенства, то оно было максимально ограничено в период Второй мировой войны. Но основные принципы освобождения всерьез никогда не ставились под угрозу, и после 1953 г. было восстановлено многое из утраченного. Теперь, когда легендарные женщины-комиссары сошли со сцены, героини двух войн умерли или вернулись к своим мирным занятиям, мрачный тиран пал, пронзительные вопли сексуальной революции превратились в отдаленный гул, напрашивался вопрос: «Что, собственно, русская женщина получила от революции?».

Первые советские пророки и пропагандисты женского освобождения воспринимали его как процесс уничтожения социальных, психологических и политических препятствий, мешающих свободе и равенству женщин — препятствий, которые возникли задолго до революции в России и которые занимают твердые позиции во всем мире. Вкратце это означало следующее: полное равенство с мужчинами, понимаемое как возможность трудиться и развиваться как полноценная человеческая личность, за исключением только тех различий, которые связаны с биологическими ролями полов. Большевистские лидеры, как мужчины, так и женщины, редко высказывались по поводу отдельных аспектов женского вопроса — работы, образования, власти и секса — так как они рассматривались как неотъемлемые составляющие диалектики эксплуатации и освобождения. Согласно раннекоммунистическим представлениям появление освобожденной женщины невозможно до тех пор, пока не появятся такие социальные факторы, присущие социализму, как кооперативные домохозяйства, государственная забота о детях (чтобы освободить ее для любой работы в соответствии с ее квалификацией), выполнение оставшихся семейных обязанностей обоими супругами в равной степени, образовательная политика (позволяющая женщине достичь вершины своих возможностей и использовать их с максимальной отдачей) и привлечение ее до этого скованных сил на благо социалистического строительства. Дух этой программы можно в сжатом виде представить в трех изречениях ее основных пророков: «Счастье невозможно без труда» (Бебель); «от каждого по способностям, каждому — по труду» (Маркс), «сейчас палку должно много перегнуть на другую сторону» (Чернышевский). Степень ее реализации, однако, определялась не только основными принципами освобождения, но и требованиями модернизирующегося режима.

Сразу же следует заметить, что многие советские женщины ничего не получили от русской революции — кроме горя, боли и ужасной смерти. Кроме выживших представительниц старого режима, которые подвергались дискриминации, остракизму и преследованиям со стороны социалистического общества[801], миллионы женщин-работниц арестовывались, допрашивались, их мучили нравственно и физически, разлучали с детьми, бросали в тюрьмы, в жуткие условия лагерей, морили голодом, избивали, насиловали и даже казнили — и все это делалось коммунистическими властями в эпоху Великого террора. Среди них мы можем встретить не только эсерок, меньшевичек, аристократок и анархисток, но и коммунисток — стойких членов партии, руководительниц женотделов и ветеранок Гражданской войны; не только русских, но и татарок, евреек, полек, грузинок и узбечек; не только жен оппозиционеров, но и работниц, крестьянок, врачей, историков, географов, агрономов, парашютисток и балерин. Каждая женская тюрьма или отделение в лагере, с одной стороны, представляли собой впечатляющий срез степени и разнообразия женского участия в экономической, политической и культурной жизни нации, с другой — страшное напоминание о том, что революция способна пожирать своих детей с такой же готовностью, как и освобождать их[802].

Основные принципы освобождения женщин, пережив эти и другие кошмары советской истории, стали постоянным компонентом системы, и уже ничья личная прихоть и никакие административные кампании не могли серьезно изменить то, что стало такой же неотъемлемой частью советской жизни, как и отсутствие капитализма. Их основой является законодательно закрепленное равенство женщин и мужчин в сферах экономики и образования, идеологически подкрепляемое всеобщим убеждением, что женщина наравне с мужчиной способна к любым видам деятельности, доступным в наше время человечеству. Этим убеждениям соответствовала официальная теория, гласящая, что советские граждане обоих полов лучше, чем кто-либо в мире, подготовлены к выполнению тех задач, которые могут выдвинуть наука и техника в ближайшем будущем. Эта глубокая уверенность, особенно характерная для образованных женщин, уходит корнями в непоколебимый оптимизм радикальной интеллигенции XIX в. И если говорить о главном результате этапа женского освобождения, то следует признать, что этим результатом было преобразование в национальный миф представлений о том, что женщины способны на великие трудовые свершения и что они должны иметь возможность полностью без какого-либо препятствия со стороны мужчин реализовывать свои способности.

При рассмотрении вопроса об участии советских женщин в экономике, следует прежде всего обратить внимание на соотношение между уровнем их занятости и степенью распространенности защитного законодательства. Идеальным всегда считались полная и без каких-либо ограничений женская занятость и развернутая обязательная программа льгот и норм для работающих женщин. В 20-30-х годах эти две цели плохо согласовывались. Во времена нэпа высокий уровень женской безработицы держался как за счет якобы капиталистической системы экономики, так и благодаря противодействию мужчин, рассматривающих женщин как конкуренток в борьбе за рабочие места. Эта ситуация, усугубившаяся после принятия закона о разводе 1926 г., заставила многих разведенных безработных женщин оставить детей или стать проститутками, а иногда сделать и то и другое. И ни законы, запрещающие увольнение женщин, ни усилия по их проведению в жизнь со стороны женотделов, какими бы новаторскими и достойными восхищения они ни были, не дали большого результата. De facto неравенство в оплате за равный труд, будучи незаконным после революции, все равно сохранялось до 30-х годов. Власти открывали специальные школы повышения квалификации для женщин и периодически осуждали отношение мужчин к женщинам как отсталое, но это было бесполезно. Позитивные действия женотделов и других организаций также были бессильны преодолеть сопротивление производственной системы того времени[803].

Женщины, которым удавалось получить работу в период нэпа (менее трети всех занятых в 1928 г.), получали дополнительные преимущества за счет социального обеспечения и защитного законодательства, предоставленных им революцией. Первое трудовое законодательство 1918 г. ввело восьмичасовой рабочий день и должность женщин-инспекторов на фабриках, запретило ночные и сверхурочные работы, а также труд на производствах, вредных для женского здоровья. Но применение этого закона было нерегулярным даже после того, как исчезла возможность оправдывать это ссылками на чрезвычайное положение военных лет (1918–1920). Чиновники в Наркомате труда и профсоюзы были против «чрезмерной» защиты женщин, да и сами женщины-работницы перед лицом безработицы часто предпочитали иметь хотя бы какую-нибудь работу. Вершиной законодательных достижений в отношении женщин была программа по охране материнства, разработанная А. Коллонтай еще до революции и претворенная в закон вскоре после Женского конгресса 1918 г. Закон об охране материнства гарантировал полностью оплачиваемый декретный отпуск продолжительностью восемь недель, перерывы на кормление в течение рабочего дня, оборудованные места для отдыха на фабрике, бесплатное дородовое и послеродовое медицинское обслуживание и денежные выплаты. Его выполнение контролировалось Комиссией по охране материнства и детства (Матмлад), созданной при Комиссариате здравоохранения под руководством врача Веры Лебедевой, большевички и революционерки. Широкая сеть роддомов, консультаций, молочных кухонь, яслей и домов матери-и-ребенка, созданная Матмлад, была, наверное, единственным действительно популярным среди российских женщин нововведением советской власти[804].

В 30-е годы в связи с бурным началом индустриализации происходит увеличение женской занятости и сокращение защитного законодательства. Начиная с первого пятилетнего плана партия развернула широкую кампанию по вовлечению женщин в производство, таким образом отвергнув старую русскую поговорку «Бабе дорога — от печи до порога». Основными способами достижения этой цели были пропаганда, ценовой механизм и создание новых рабочих мест, часто на основе специальных квот для женщин, с предварительной профессиональной подготовкой. Комиссариат труда, Совнарком, Совет Труда и Обороны — все издавали декреты, устанавливающие минимальный процент обязательного участия женщин в производстве, в учебе, в профессиональной подготовке. К концу второго пятилетнего плана количество работающих женщин утроилось по сравнению с 1927 г. Снова вспомнили о боевом воодушевлении периода Гражданской войны, что привело к появлению на производственном фронте ударных женских батальонов, иногда более многочисленных и более производительных, чем мужские. Но горячка индустриализации и растущий авторитаризм ВКП(б) в 30-е годы также вели к сокращению женских прав в сфере охраны труда. В период с 1936 г. до окончания Великой Отечественной войны была сокращена продолжительность отпуска по беременности и родам, так же как и другие меры, ограничивающие использование женского труда. И хотя защитное законодательство было постепенно восстановлено после войны, не следует забывать, что российские женщины, помимо прочих страданий, что выпали на их долю, были страшно перегружены работой и совершенно незащищены в эти годы[805].

Накануне Второй мировой войны женщины составляли 45 % всех занятых, в настоящее время[806] этот показатель превысил 50 %. Данные начиная с 1957 г., показывают, что женщины, составляя 53,8 % от общей численности населения, занимают соответствующие позиции в экономике: 51 % рабочих и служащих и 53 % от занятых в сельском хозяйстве. Занято около 80 % трудоспособных женщин. Десять лет назад этот показатель в два раза превышал соответствующий показатель в Соединенных Штатах. Преобладание женщин особенно заметно в здравоохранении, образовании и социальной работе. С другой стороны, значительное число женщин вовлечено в «материальное производство», в том числе в сельскохозяйственный и низко квалифицированный тяжелый труд, и определенная часть высококвалифицированных женщин выполняют монотонную и малозначительную работу, которую едва ли можно назвать перспективной. Также справедливо и то, что женщины чаще, чем мужчины, выполняют работу, которая по западным стандартам является достаточно непроизводительной. Тем не менее, если мы признаем, что право на труд и возможность трудиться и зарабатывать себе на жизнь являются основным принципом женской эмансипации, мы можем согласиться с заключением Нортона Доджа о том, что едва ли где-нибудь еще, кроме как в советском обществе, сделано больше в этом направлении[807].

Широкий спектр профессий, открытых для советских женщин впечатляет. Они не только играют на скрипке, издают газеты, делают операции и преподают в школе; они также работают с отбойным молотком, водят большегрузные машины, передают новости по радио и летают вокруг Земли на космическом корабле. Если Валентина Николаева-Терешкова, знаменитая своим только что упомянутым подвигом, является символом образованной советской женщины, то это не благодаря ее героизму, чем едва ли удивишь советских женщин, а благодаря ее техническому образованию и научной любознательности, которая с ранних лет воспитывается в советских девочках. Именно огромное разнообразие женских профессий и большое количество женщин-инженеров создают тот социальный контекст, который делает карьеру Терешковой не курьезом, а настоящим социальным феноменом.

Труд не является обязательным для женщин в Советском Союзе. Трудовые договоры заключаются непосредственно на предприятиях и трудоустройство в соответствии с квалификацией гарантируется государством. Заработная плата и покупательная способность советских женщин несопоставимы с западными, но тем не менее она сопоставима с мужской. Законодательство и конституция провозглашают принцип «равной оплаты за равный труд», и этот принцип соблюдается[808]. Даже среди развитых стран этот принцип редко является преобладающим как de jure, так и de facto. Советские женщины пользуются некоторыми преимуществами по трудовому законодательству, наиболее важными из которых являются льготы матерям. Последняя версия коллонтаевского закона, принятая в августе 1973 г. гарантирует всем работающим женщинам оплачиваемый шестнадцатинедельный декретный отпуск, право на легкий труд по возвращении на работу, бесплатное медицинское обслуживание во время беременности и родов и либо бесплатные ясли, либо право оставаться с ребенком дома без заработной платы, но с сохранением рабочего места и должности. Незамужние, разведенные и вдовы обеспечиваются еще больше[809]. Эти меры дают советским матерям чувство определенной защищенности и самоуважения.

Равное образование для мужчин и женщин было ключевым моментом у теоретиков женского вопроса начиная с 60-х годов XIX в., и то, что советский режим сумел осуществить его в полной мере — достижение, которым он в полной мере может гордиться. Накануне революции в деревне были неграмотными 17 млн человек, из них — 14 млн женщин[810]. Неграмотность была в основном женской проблемой, и поэтому на ее решение именно женщины направили свои таланты и свою энергию. Закаленная революционерка Анна Курская руководила Всероссийской чрезвычайной комиссией по ликвидации безграмотности (Ликбезом)[811], созданной при Народном комиссариате просвещения в 1920 г. В 1923 г. для поддержки деятельности Ликбеза по всей стране стали возникать добровольные общества «Долой неграмотность», в которых также работали в основном женщины. Женотделы также направили часть своих сотрудниц на борьбу с неграмотностью. Эта кампания, самая значительная из всех государственных кампаний подобного рода, дала поразительные результаты: к 1926 г. читать и писать могло 42,7 % российских женщин, к 1939 г. их число увеличилось до 83,4 %. Таким образом, неграмотность была почти ликвидирована, а затем были претворены в жизнь все принципы светского образования, сформулированные еще в XIX в. Оно стало всеобщим, бесплатным, обязательным и совместным. Образовательная политика носила массовый характер, хотя и спустя пятьдесят лет половина женщин не имели семилетнего образования, и в некоторых районах восточных республик можно было встретить малограмотных или неграмотных женщин[812].

Первые декреты советской власти провозглашали совместное обучение в школах, равный доступ к образованию для обоих полов, запрет телесных наказаний, одинаковые учебные программы для мальчиков и девочек. Учеников теперь не разделяли по признаку пола на будущих домохозяек и будущих деятелей общественной сферы. Для всех были в одинаковой мере доступны все предметы, включая естественнонаучные и технические дисциплины. Девушек, чьи скрытые таланты в естественных и точных науках были разбужены таким подходом, убеждали, что для них, как и для юношей, карьера в этой области является приемлемой. Как отметила в 1921 г. Н. К. Крупская, равенство полов в жизни должно строиться уже в начальной школе и начинаться с равенства в образовании. Так вера в разнообразные способности женщин, долгое время вынашиваемая женщинами-интеллигентками XIX в., стала частью советской системы образования. Даже отмена Сталиным в 1943 г. совместного обучения, не смогла серьезно изменить принцип равенства в образовании: даже во время десятилетнего периода раздельного обучения программы для мальчиков и девочек по основным предметам оставались одинаковыми и с начальных классов девочки также обучались широкому кругу дисциплин[813].

Важным направлением в достижении равенства в образовании была попытка внедрения женщин в так называемые специализированные средние учебные заведения[814], бывшие промежуточными центрами подготовки ученых и инженеров. К 1927 г., во многом благодаря усилиям женотделов, женщины составляли 40 % учащихся этих школ. С началом индустриализации правительство провозгласило, что женщин должно быть не менее 30 % во всех школах подобного рода, а к началу Второй мировой войны их доля составляла половину учащихся. Квоты и поощрительные методы с такими же впечатляющими результатами использовались и для увеличения количества женщин в университетах и институтах. Данные середины 1960-х гг. показывают, что женщины составляли 53 % студентов-медиков, от 75 до 80 % биологов, 25 % — агрономов, около 2/3 студентов-химиков, почти половину всех обучающихся на математических факультетах и от 25 % до 40 % — на физических и геологических. Эти цифры особенно впечатляют при сравнении с аналогичными показателями в других странах. Результатом этого является необычайно большое число женщин-ученых и инженеров. Согласно данным Доджа, женщины составляли 63 % всех специалистов со средним специальным образованием, 92 % среднего медицинского персонала, 75 % плановиков, статистиков и бухгалтеров. Действительно более половины работников умственного труда в Советской России — женщины, и это в стране, где за два десятилетия до революции озадаченный крестьянин мог спросить женщину-аптекаршу: «А скажите, барышня, можно ли женским умом вникнуть в такие вопросы?»[815].

Перед выпускниками советских школ открывался широкий спектр профессий и занятий. Наиболее показательна разница в советском и западном подходе к использованию женских талантов в медицине и технике. Традиции женского движения XIX в. и массовые эпидемии, которые пережила Россия после революции, привели к активному привлечению женщин в медицинскую профессию. Уже в 1926 г. женщины составляли половину всех студентов-медиков, а к 1935 г. — половину всех врачей. Этот показатель с тех пор неуклонно повышался, и сейчас[816] медицина считается в основном женской профессией. Многие первые советские женщины-доктора были революционерками и ветеранками Гражданской войны, прошедшими через работу в подполье, санитарных поездах и в мирное время посвятившими себя медицинской профессии. Женщины-инженеры, техники и ученые встретили больше препятствий, чем женщины-медики, но враждебное отношение к ним, существовавшее вначале, не продлилось долго. Во время Гражданской войны они проектировали и строили мосты и железные дороги, в 1920-е годы они участвовали в электрификации Ферганской долины в Туркестане, а в 1930-е годы стали обычным явлением в экономической жизни страны[817]. Однако последние исследования показывают, что безоблачные картины полного равенства в праве на труд и образование, представляемые официальной советской идеологией, не соответствуют действительности. «Двойной подход» и «политика пола» продолжают создавать препятствия тем женщинам, которые стремятся добиться большего и сделать карьеру в избранной профессии. Существуют даже официальные, хотя и не предающиеся огласке, директивы, нарушающие принятую доктрину равенства, как например существующая сознательная практика предпочтения мужчин в некоторых высших учебных заведениях, опирающаяся, как считает один исследователь, на убеждение, что женщины после завершения образования менее перспективны, чем мужчины. Как бы ни мотивировалась эта позиция, по сути она является отходом от эгалитарной концепции женского образования, вынашиваемой русской интеллигенцией с 60-х годов XIX в. Это является свидетельством существования, хотя и в меньшей степени, чем на Западе, системы профессиональной сегрегации женщин, вследствие которой женщины направляются в основном в относительно низкооплачиваемые и низкостатусные виды деятельности, некоторые из которых (торговля, медицина, преподавание) оказались успешно «феминизированными». Это одна из причин, почему вопреки законодательно установленному принципу равной оплаты за равный труд, в Советском Союзе до сих пор сохраняется заметный разрыв в доходах мужчин и женщин[818].

Советская модель решения женского вопроса выглядит еще более впечатляющей в сравнении с другими странами и другими эпохами[819]. Несмотря на успехи русских феминисток, количество женщин, допущенных к получению высшего или специального образования до 1917 г. оставалось незначительным. В настоящее время во всех развитых демократиях Запада (после столетия борьбы феминисток за права женщин) сохраняются огромное неравенство и мужская монополия в тех сферах человеческой деятельности, которые в Советском Союзе открыты для женщин, и вследствие этого происходят непростительные потери таланта, энергии и образования. Некоторые могут возразить, что американские и европейские женщины удовлетворены своим высоким жизненным уровнем и совсем не стремятся оказаться в положении советских женщин, которые обязаны работать. Это могло быть справедливым несколько лет назад, но это уже совсем не так для все возрастающего количества женщин на Западе. Эта проблема слишком хорошо известна в Соединенных Штатах для того, чтобы останавливаться на ней здесь подробно. По данным исследования Европейского экономического сообщества, три четверти женщин вообще не заняты, хотя многие из них бесплатно работают на ферме или в другом семейном бизнесе. Для оплачиваемых работниц положение 119 статьи Римского договора о равной плате за равный труд остается пустым звуком. Эвелин Суллеро, автор отчета, убеждена, что многие европейские женщины желают «избавиться от скуки домашнего очага и достигнуть благодаря работе относительной экономической и психологической независимости»[820]. В Советском Союзе для женщины, когда она решает проблему работать ей или нет, это означает свободу в выборе работы, на Западе этот выбор, как правило, означает свободу остаться дома. Возникают еще два вопроса. Может ли женщина быть независимой психологически, если она не является экономически независимой? Может ли она быть действительно экономически независимой, если деньги, которые она тратит, зарабатывает кто-то другой?

«Народы, чьи женщины вынуждены выполнять более тяжелый труд, чем это принято у нас, — писал Энгельс, — часто испытывают значительно больше уважения к своим женщинам, чем мы, европейцы, к своим»[821]. И хотя было бы глупо утверждать, что это утверждение Энгельса универсально, к российскому обществу оно применимо. В культурах, где мужчины захватили все наиболее важные виды деятельности и имеют монополию на власть, женщины вынуждены, часто не осознавая этого, определять себя, ориентируясь на представления другого — деятеля, производителя, кормильца, другими словами, мужчины. Женщины, которые в таких обществах выполняют высококвалифицированную работу, под давлением существующей в них системы ценностей ощущают себя аномалией. Только в обществах, где женский труд и женские достижения являются общепринятой нормой, женщина обладает тем непринужденным чувством собственного достоинства, которое веками считалось прерогативой мужчины. Американские и английские жены, также как и большинство европейских замужних женщин, представляются как миссис такая-то или жена доктора такого-то. Подтекст здесь таков: вы должны знать моего мужа, он тот-то; а я всего лишь его жена. Русские замужние женщины редко представляют себя, ссылаясь на своих мужей. Советская женщина имеет своих собственных друзей, как женского, так и мужского пола, свой круг общения, в который муж не обязательно входит, не потому что он «выше» этого, а потому, что он имеет свой собственный. В основе всего этого лежит то обстоятельство, что жена в большинстве случаев имеет свою собственную работу и свою идентичность.

Эта традиция в целом разделяется мужчинами, так как в противном случае у нее было бы мало шансов на существование. Конечно, в советском обществе существуют мужчины, которые открыто демонстрируют свое грубое и пренебрежительное отношение к женщине, так же как и те, которые скрывают его под маской показного уважения. Но в сравнении с другими обществами их удивительно мало. Недавно снятый фильм о Гражданской войне под названием «Белое солнце пустыни» (1972) представляет героя-большевика, который, будучи назначен опекать гарем из десяти[822] жен местного бая, сразу же помещает их в «Первое общежитие освобожденных женщин Востока», над входом которого висит плакат «Женщина тоже человек»[823]. Нетрудно представить, какой фильм сняли бы на этом сюжете западные кинематографисты, ориентирующиеся на вкусы своей зрительской аудитории. Без сомнения, этот фильм благоговейно воспроизводит официальный имидж большевика, но он также отражает широко распространенное отношение советских мужчин, унаследованное от русской интеллигенции и тиражированное средствами массовой информации. Уважение к личности женщины, возможно, частично объясняется сохраняющейся памятью о той роли, которую женщины играли в революции и двух великих войнах. Но это уважение не сохранилось бы надолго (как показал западный опыт отношения к женской службе во время войны и после нее), если бы женщины не стали играть существенную роль в национальной экономике и управлении. Галантность американского или английского генерала по отношению к женщине заметно отличается от того сдержанного уважения, которое генерал Красной Армии проявляет по отношению к острой на язык сотруднице высокой квалификации.

Некоторые обозреватели и критики, ссылаясь на эту психологическую связь между мужской и женской индивидуальностью, пишут о пуританстве советского общества. В действительности же советское отношение к сексу не является ни пуританским (то есть негативным по отношению к сексу), ни викторианским (то есть невежественным или притворяющимся невежественным в отношении него). Современные советские взгляды на любовь и секс достаточно полнокровны, хотя это можно сказать скорее о частной жизни, чем о публичных высказываниях. Для них, тем не менее, характерна открытая враждебность к порнографии, и выразителей этих взглядов можно считать духовными наследниками тех поразительных представителей русской интеллигенции, которые яростно боролись против распространения санинизма за много десятилетий до этого. Антипорнографическая традиция интеллигенции восходит даже к еще более ранним временам. «Порнографические книги, — писал А. Н. Радищев в 1790 г., - полные двусмысленных описаний, выставляющие порок, каждая страница и строка которых зияют неприкрытой наготой, наносят вред юношеству и неокрепшим душам. Поощряя уже и без того воспаленное любопытство, возбуждая тайные чувства и пробуждая мирно спящее сердце, они ведут к преждевременному половому созреванию, обманывают юношеские чувства по поводу их кажущейся выносливости и приводят их к преждевременному истощению»[824]. Искусственная стимуляция чувственности при помощи женской наготы с советской точки зрения одинаково вредна как для наблюдателя, так и для объекта наблюдения и способствует возбуждению страстей, которые не так легко удовлетворить.

Официальная позиция в отношении секса гласит, что воздержание не наносит ущерба здоровью, что в сексуальные отношения лучше вступать по достижении психологической и физиологической зрелости, и что беспорядочные и добрачные половые связи одинаково вредны как для мальчиков, так и для девочек. Некоторые даже склонны вспоминать Домострой, когда «попирается самое святое в жизни женщины»[825]. Но сохранение девственности до брака не является таким же важным моментом для советской супружеской пары, каким это было еще несколько лет назад в странах с жесткими пуританскими и викторианскими традициями. Секс до брака не одобряется, но не прямо. Например, Юрий Гагарин, вторя Ленину, дает наказ подрастающему поколению готовить себя к строительству коммунизма, успевая в учебе, занимаясь спортом и помогая по дому[826].

Жизнь в Советском Союзе, точно так же как и в других странах, не соответствует официальному этосу. Добрачные связи — достаточно обычная вещь среди молодых советских женщин, причем они не окружаются такой секретностью и не сопровождаются чувствами вины и стыда, как это было еще совсем недавно у американских девушек. Многие пары живут вместе, не регистрируя брак; трудности у них возникают скорее из-за юридических проблем, нежели из-за общественного мнения. Термидорианское бичевание беспорядочных и безответственных сексуальных связей никогда серьезно не покушалось в России на свободу поведения. Вероятно, режиссер Лариса Шепитько выразила в 1969 г. отношение молодого поколения к этому вопросу, сказав: «Всякое вмешательство общества в личную жизнь взрослых людей крайне опасно до тех пор, пока само общество не станет идеальным. Но в идеальном обществе не будет необходимости вмешательства в личную жизнь». Хотя, с другой стороны, найдется мало российских граждан, которых бы не шокировали западные радикальные идеи в области сексуальных отношений, как например предложение датской феминистки-философа Ирен ван дер Витеринг о том, что все девочки должны приобретать сексуальный опыт сразу после достижения половой зрелости, и что они не должны выходить замуж, не приобретя сексуального опыта. Девушкам-комсомолкам подобные вещи, так же как и рассказы о сборищах нудистов, групповом сексе, шведских семьях и обмене женами кажутся не только отвратительными, но и невероятными[827].

Семья и брак по-прежнему остаются нормами советской жизни и целью, хотя и не единственной, для большинства женщин. Такое отношение к этим институтам, по-видимому, сохраняется повсюду, несмотря на волны сексуального бунта, которые, впрочем, не раз разбивались о них в течение этого века. Социологи, как на Западе, так и на Востоке, до сих пор едины во мнении о том, что семья — один из наиболее стабильных общественных институтов. Один из них, М. Янг, предсказывал, что в 1984 г. произойдет очень много изменений в нашем образе жизни, «все мелкие инструменты будут визгливо исполнять новые мелодии, но в басовой партии семьи мы услышим ту же тему, что и теперь»[828]. Оглядываясь на прошлое, можно сказать, что сексуальная и семейная революции в Советской России 1920-х гг. не была просто следствием Октябрьской революции или утопическим экспериментированием. Они скорее были частью более широкого феномена подгонки социальных и сексуальных отношений под требования индустриализации, которая достигла своего пика в 1920-х гг. в Германии, Англии, США и других странах. Последующие компаративные исследования без сомнения обнаружат большее, чем это принято думать сейчас, сходство между западным и советским опытом. Во всех странах мира семья и брак подвергались нападкам, хотя эти атаки в англо-саксонских странах не носили такой идеологической окраски, как на континенте. Во всех случаях, впрочем, включая и наиболее опасный советский вариант, жертва этих нападок — семья, выжила, хотя и в несколько измененном виде.

Новое семейно-брачное законодательство 1968 г., принятое пятьдесят лет спустя после первого семейного кодекса, разрушило баланс между радикальными преобразованиями 1916–1926 гг. и контр-преобразованиями 1936–1941 гг. Развод и аборты снова стали доступными, но de facto брак охранялся неюридическими методами. Заключению брака теперь предшествует месячное ожидание, или «помолвка», для предотвращения поспешных браков. Эта мера многими молодыми людьми воспринимается как оскорбительная, но при определенных обстоятельствах ее можно обойти. Если бракосочетание происходит в ЗАГСе, то достаточно простого предъявления документов и номинальной платы. Власть, однако, поощряет более сложную церемонию во Дворце бракосочетаний, что подразумевает предварительную запись, свадебное платье, свидетелей со стороны жениха и невесты, цветы, свадебный кортеж, марш Мендельсона и семейный банкет в завершение. В советском браке личные и имущественные права женщины сохранились без изменений. Раздельное проживание не поощряется, но и не запрещается, и некоторые пары, следуя старой традиции, полагают, что жить отдельно и встречаться только во время праздников и отпусков более романтично и соответствует их интересам. Советский брак разнообразен, так же как и всюду и было бы глупо рассуждать о специфичности советского семейного образа жизни или о взглядах на брак типичной советской женщины. И еще одна короткая иллюстрация, подводящая итог многому из того, что я слышал на этот предмет. Молодая женщина объясняет читателям, что и она, и муж имеют одинаковое образование и одинаковую заработную плату, хотя она много читает, а ее муж проводит свое время на футболе и хоккее. «Почему, — спрашивает она, — он должен заслуживать больше уважения, чем я?»[829].

Ни советское, ни любое другое общество не смогли решить древние, как и сам брак, проблемы, связанные с несовместимостью супругов, скукой размеренной жизни и прочими неизбежными явлениями, которые становятся проклятьями семейной жизни, продолжающими подстерегать супружеские пары. Ликвидировать эти проблемы не в состоянии ни работа для женщин, ни полное равенство полов. Поэтому в Советском Союзе принята гуманная и разумная процедура развода как законный и либеральный способ разрыва неудавшихся союзов. Фактически она является возвращением закона 1917 года. Некоторые современные советские авторы полагают, что закон 1944 г. привел к росту незарегистрированных браков и искусственному сохранению фактически распавшихся семей. Движение за реформу началось сразу после смерти Сталина с апеллирования к ленинским идеям о свободном браке и разводе со стороны ее поборников, которым противостояли консерваторы, отвечающие безразличием, молчанием и бюрократическими проволочками. Указ 1965 г. существенно упростил процедуру развода, заменив двукратные слушания однократными и убрав такие неприятные моменты, как обязательная огласка процесса. Впоследствии как судебная практика, так и общественное мнение привели к его дальнейшему упрощению, и в семейное законодательство 1968 г. были включены новые статьи о разводе. По взаимному соглашению бездетные супружеские пары могли быстро и безболезненно оформить развод в ЗАГСе уже через три месяца после свадьбы. Остальные должны пройти через формальную процедуру примирения; при его невозможности каждый случай рассматривается в местном суде, который принимает во внимание как экономические и психологические факторы, так и интересы детей. Заявления о разводе отклоняются очень редко и по решению суда можно подавать апелляцию в вышестоящие инстанции[830].

В результате если в 1965 г. разводимость в СССР (1,6 на 1000 человек) была ниже, чем в США (2,4 на 1000 человек), хотя и вдвое выше, чем в Англии и Франции, то к 1967 г. она возросла до 2,7, превысив показатель Соединенных Штатов[831]. Разводимость выше в западных республиках и ниже в восточных, значительно выше в городах, чем в сельской местности. Так, уровень разводов в Москве за три года (с 1964 по 1967) подскочил с 3,6 до 6,0. Ленинград отстает ненамного. Согласно последним данным во многих случаях инициаторами разводов становятся женщины, и супружеские пары практически обречены на развод, если образовательный уровень жены выше уровня мужа. Сетования прессы подтверждают это. Но если обратиться к причинам распада браков, то в них нет ничего неожиданного: в их основе в различных комбинациях лежат несходство характеров и жизненных целей, перегрузки на работе и в учебе, соблазны городской жизни, стесненные жилищные условия, проживание под одной крышей с родственниками, — все это зачастую сдобренное изрядными дозами алкоголя[832].

Право на аборт было возвращено советским женщинам даже еще ранее права на развод. Двадцатилетний период, в течение которого он был запрещен, убедил советские власти, что такая политика ведет к нелегальным абортам, вследствие чего наносится серьезный ущерб безопасности и здоровью женщин; и после 1953 г. они смогли, не опасаясь подвергнуться резким нападкам, это признать. Закон 1955 г. восстановил право женщины на аборт по ряду медицинских показаний, а в случае ее требования и по социальным показаниям. И хотя Б. Мэдисон отмечает наличие бюрократических препятствий в начале 1960-х гг., сейчас они практически исчезли; и положение о том, что «женщины имеют право сами решать иметь или не иметь ребенка, и какое количество детей они хотят иметь» соответствует реальному положению вещей. Советские женщины независимо от их личных взглядов на брак и материнство одобряют такую позицию и не понимают, почему «богатые» страны с прекрасным медицинским обслуживанием не могут предоставить право аналогичного выбора своим женщинам[833]. Аборты — обычная вещь в России и не только в многодетных семьях. И хотя к незамужним матерям здесь редко относятся свысока, многие молодые женщины предпочитают при помощи аборта избежать этой участи[834].

И еще несколько заключительных слов о женщинах и сексе. Советскому режиму, несмотря на все его попытки, не удалось искоренить проституцию. В 1930-х гг. она заметно и быстро сократилась за счет политики реабилитации проституток, устройства их на работу и тюремного заключения для так называемых «неисправимых». Но последние десятилетия проститутки снова появились в столице, развлекая туристов и богачей. И хотя группы проституток теперь не дефилируют по своим дореволюционным маршрутам, Невскому или Лиговке, их можно встретить в валютных барах, в такси, курсирующих по улице Горького в Москве или у входа в гостиницы. Конечно, во всем Советском Союзе нет ничего подобного Репербан, Пигаль, Кюрфюстендам или амстердамской Канал-стрит. Нет публичных домов, хотя есть определенные места, где вы можете заняться сексом с девушкой, готовой продать себя за валюту, подарки или одежду. Есть и сутенеры. Но преобладающее большинство советских женщин не продает себя ни в качестве проститутки, ни в каком-либо другом — жены на содержании мужа, секс-символа, живого товара, эскорт-герл, модели или гейши, и не позволяют другим продавать себя. Хотя по западным стандартам они обладают немногим — у них есть работа, собственный заработок, и они пользуются уважением со стороны мужчин и общества.

Главным пунктом обвинения в господстве и доминировании, предъявляемого мужчинам американскими феминистками в последние годы, является чрезмерная феминизация женщин путем привязывания их к дому и обеспечения их различными электробытовыми приборами и приспособлениями, которые отупляют ум и душу и фетишизируются, стимулируя жажду их приобретения и заставляя забыть о реализации своих способностей. В отличие от американской домохозяйки советская жена не наслаждается элегантной праздностью, различными бытовыми приспособлениями, предметами роскоши и самым высоким в мире уровнем жизни. Но, с другой стороны, она пользуется официальным признанием ее достоинств как человеческой личности, правом на работу, возможностью продвигаться до определенного уровня по служебной лестнице и благодаря предоставленным ей экономическим возможностям ощущает себя равной своему мужу или возлюбленному. Конечно, в обоих обществах имеются исключения из правил. Иногда и в Советской России можно увидеть праздных женщин, сплетничающих и лузгающих семечки во дворах, несмотря на то что они вполне способны зарабатывать себе на жизнь. Американские женщины, особенно молодые, также все менее стремятся выйти замуж за загородный дом, гараж на две машины и страховой полис. Они намерены учиться, работать, жить и любить в соответствии со своими собственными представлениями о жизни, без помощи церкви или рекламы. Американки с таким уровнем развития сознания имеют значительно больше общего с вчерашними и сегодняшними советскими женщинами, чем им это кажется.

Выше мы рассмотрели положительные стороны статуса советской женщины. Теперь необходимо взглянуть на невыполненные обещания и противоречия между советской доктриной равенства полов и действительным положением вещей. Большинство из них в большей или меньшей степени подпадают под следующие категории: деревенская жизнь, где сохраняется приниженное положение женщины и так называемая двойная нагрузка, которая осложняет жизнь городской женщины, взваливая на нее бремя и работы, и домашнего хозяйства, а также сексистские взгляды, присущие всем социальным и экономическим группам.

В крестьянской среде особенно заметен замедленный процесс освобождения женщины. Даже через шесть месяцев после свершения революции крестьянская женщина еще испытывала дискриминацию даже в способе наказания. Например, одна крестьянка вместе с любовником была обвинена в убийстве мужа, и если любовника просто расстреляли, то ее, привязав к телу казненного, закопали живьем. Через десять лет после революции, спустя годы упорной работы Женотделов и других организаций Н. К. Крупская сетовала на то, что русские крестьянки, несмотря на многие свои замечательные качества, «очень отстали в своем развитии». Неграмотность, недостаток возможностей в получении образования и отсутствие каких-либо альтернативных ролей для женщины в деревенской жизни исключали развитие по вертикали, в то время как развитие по горизонтали блокировалось существовавшим на селе отношением к разводу и оставлению семьи. Мужчины в российской деревне не поддерживали своих женщин в их стремлении к эмансипации. Эта идея не вписывалась в представления русских крестьян о «бабе». Их враждебность к феминизму часто проявлялась в реакции на относительно безобидные вещи, как например в отношении участия их жен в Международном женском дне. Как решил муж одной из них: «Они обойдутся и без тебя. Ты слишком грязная и глупая, ты годишься только для того, чтобы ходить за коровой». Литература того времени пестрит описанием подобных эпизодов. Бесконечные резолюции и декреты принесли мало пользы и к 30-м годам большинство российских крестьянок оставались вне сферы партийного влияния[835].

Массовой коллективизации в Советской России предшествовал такой интересный феномен как «женские коммуны», созданию которых способствовало большое количество женщин, оставшихся одинокими из-за войн 1914–1920 гг. Например, есть свидетельства о существовании в 1919 г. такой коммуны в Харьковской области. Вдовы, незамужние девушки и другие крестьянки, оставшиеся по разным причинам одинокими, жили вместе и сообща ухаживали за детьми, готовили еду и стирали. К подобного рода объединениям относились Свободная трудовая артель и Товарищество одиноких вдов имени Розы Люксембург; в конце 1920-х гг. наиболее известной была Женская коммуна Артюхиной, созданная в 1929 г. женщиной-работницей в Сальской степи и состоящая из поденщиц. Одно из последних подобных предприятий, с общей кухней, пекарней и прачечной, объединившее 424 женщины и 254 мужчины как семейных, так и одиноких, существовало в 1931–1932 гг. Но огромное большинство российских крестьянок сохраняло враждебное отношение к коммуне как к форме социальной и производственной организации. В их представлении она ассоциировалась с чуждой цивилизацией, где присутствовали атеизм, многоженство или отрицание брака, групповой секс на огромных кроватях, конфискация детей и сатанинская атмосфера разврата. Таким образом, коммуна как социальный институт, на который возлагали надежды не одно поколение социалистов от Чернышевского до Коллонтай, как на средство полной эмансипации женщин, не смогла прижиться в российской деревне[836].

Коллективизация не испытывала недостатка в женских кадрах. Полмиллиона подготовленных женотделами уполномоченных, женщины-председатели сельсоветов, около 5000 женщин, работавших заместителями начальника политотделов МТС, женсектор агитмассотделовских женских бригад ударниц, включая женщин-участниц движения пятисот, получавших по пятьсот центнеров сахарной свеклы с гектара, и, наконец, женщины-трактористки, чей прототип Паша Ангелина символизировала союз отсталого человечества с самодвижущимся металлом — все они принимали в ней активное участие в стремительном и тщательно организованном движении к экономической модернизации[837]. Как крестьянки воспринимали коллективизацию? Если не считать миллионов тех, кто вместе с мужьями и детьми был раскулачен во время насильственной коллективизации или умер от голода, который был непременным ее спутником, русские женщины в целом, кажется, без особой враждебности приняли новый порядок. Деревенские женщины теперь по закону получили равные права на имущество и свободу распоряжаться своим заработком. Эти изменения в законодательстве наряду с льготами матерям предоставили крестьянке до некоторой степени экономическую независимость, не прибегая при этом к ненавистным коммунам, которые, как она боялась, могли лишить ее семьи, огорода и добродетели. Но в целом о крестьянке заботились мало, перегружая ее непосильным трудом, а та роль, которая когда-то предназначалась ей в общественной жизни, постепенно поблекла, хотя и не была совсем забыта[838].

После того как во время коллективизации крестьянки получили право на самостоятельный заработок, полное равноправие перед лицом закона, систему социального обеспечения и возможность получения профессионального образования, мало что изменилось в их статусе. В середине 1960-х гг. 83 % сельских женщин занимались низкоквалифицированным трудом в полях и на фермах, выполняя при этом всю домашнюю работу. Занятия лишь немногих из них были связаны с техникой. После Второй мировой войны легендарная трактористка Паша Ангелина перестала символизировать женский труд в деревне. В деревне нет такой специализации труда как в городе, и здесь по-прежнему доминирует мужская точка зрения, что именно мужчины должны занимать наиболее ответственные посты. Это особенно заметно в колхозной администрации. В 1961 г. газета «Известия» отмечала, что, «как оказалось, мужчины управляют, а женщины работают»[839].

Несбалансированные экономические отношения порождают неравенство в частной сфере и наоборот. Сельские девушки даже до замужества значительно менее свободны в своем поведении, чем городские, и деревенские ревнительницы нравственности до сих пор готовы вымазать дегтем ворота дома, дающего приют «бесстыднице». С трудом отмирающие традиции приводят к стремлению возродить прежнее отношение к ухаживанию и браку. Так, например, молодежный клуб безуспешно старается вытеснить «улицу» — милый, но слегка сексистский вариант ярмарки невест, а пары молодоженов после посещения унылого деревенского ЗАГСа обязательно совершают прогулку вокруг местной церкви. В доме муж продолжает быть «хозяином», даже по официальному определению, выступая, как в свое время всемогущий «большак», в качестве ответственного представителя семьи. Известное советское этнографическое исследование «Деревня Вырятино» правдиво описывает жену как «хозяйку, воспитательницу детей и организатора повседневной жизни». Вряд ли можно ожидать в ближайшем будущем серьезных изменений в данной ситуации, учитывая циклический и стабильный характер сельской жизни, низкий уровень капиталовложений в сельскохозяйственный сектор и недостаток рабочей силы в сельском хозяйстве[840].

У городских женщин, которые получили значительно больше преимуществ от коммунистической программы эмансипации, проблемы другого плана. Обладая большей мобильностью, лучшим образованием и более широкими возможностями для выбора профессии, чем их сельские сестры, они, по иронии судьбы, практически не имеют времени для использования этих возможностей настолько, чтобы превратить в реальность декларированное равенство. Для огромного количества так называемых «семейных женщин», тех, у кого есть мужья, дети и родственники, о которых нужно заботиться, самым главным препятствием для достижения равенства является так называемая «двойная нагрузка», подразумевающая, что средняя советская женщина отработав полный рабочий день в учреждении или на фабрике, сразу после его окончания должна выполнять свои домашние обязанности, связанные с хождением по магазинам, работой по дому, уходом за детьми, в результате чего количество ее рабочих часов по сравнению с теми, кто не обременен этими обязанностями, удваивается. По этому поводу несколько лет назад Бетт Ставракис написала: «Советы не просто опровергли теорию о том, что место женщины в доме, они трансформировали ее в другую теорию, утверждающую, что место женщины и на работе, и дома»[841].

Эта двойная нагрузка не фиксируется в социалистической теории, которая всегда учила, что в домашней работе и воспитании детей жене частично будут помогать коммунальные службы и частично муж. Идеи Бебеля, Энгельса и Коллонтай повторялись в советских декларациях по этому вопросу вплоть до середины 1930-х гг. Вторая партийная программа предлагала уничтожить «ярмо домашней экономики путем учреждения жилищных коммун». «Азбука коммунизма» (1920) вопрошала, как женщина-труженица «сможет осуществлять свои права, когда она должна вести дом, хозяйство, ходить на рынок, стоять в очередях, стирать, смотреть за детьми, нести тяжелый крест этого домашнего хозяйства»? Во время первой пятилетки жалобы и воззвания достигли наивысшей точки. «Долой кухню!» — восклицал педагог периода индустриализации Ильин. «Мы уничтожим эту тюрьму! Мы освободим миллионы женщин от домашнего хозяйства. Они, так же как и все мы, хотят работать. На фабрике-кухне один человек сможет приготовить от пятидесяти до ста обедов в день. Мы заставим машины чистить картошку, мыть посуду, резать хлеб, мешать суп, делать мороженое». Лозунги типа «Кастрюля — враг партийной ячейки» или «Долой горшки и сковородки» стали ключевыми в экономической и политической агитации[842].

Эти лозунги не были просто декларацией. И во время, и после Гражданской войны организовывались широкие кампании и затрачивались большие усилия на то, чтобы по соседству с каждой открывающейся фабрикой находилась столовая. Но общественные кухни и столовые в жилых домах так и не прижились, и в 1936 г. редакционная статья «Правды» осуждала проект жилого дома без индивидуальных кухонь как «левый уклон» и попытку «искусственного насаждения коммунального образа жизни». Дома-коммуны так никогда и не появились в городах, а в период коллективизации и сельские коммуны были заменены более индивидуалистическими колхозами. Несмотря на то, что полное общественное обеспечение сохранилось как идеал, общая тенденция развития общества уводила все дальше от того, чтобы сообща питаться, жить и вести хозяйство. В последнее время наблюдается необратимая тенденция замены коммунальных квартир, или «коммуналок», являвшихся удобным сочетанием социалистических принципов с решением проблемы дефицита жилья, отдельными квартирами. Тихое и постепенное отмирание коммунального образа жизни частично связано с партийным решением укрепить нуклеарную семью, частично — с недостатком энтузиазма со стороны большинства россиян в отношении этой специфической черты классического социализма[843].

Аналогичной была участь идеи коллективного воспитания детей. Мечта Коллонтай, которую сейчас разделяет известный экономист академик С. Г. Струмилин, о воспитании всех детей в круглосуточных яслях, никогда не была претворена в жизнь. Также никогда не был законодательно оформлен вопрос о том, какую часть обязанностей по воспитанию детей возьмет на себя государство, хотя оно всегда лелеяло задачу создания полной сети дошкольных учреждений, дающих женщинам возможность работать. Эта сеть стала создаваться сразу после революции, когда ясли еще были редким явлением, и стала постепенно разрастаться в 1920-е годы, совершив резкий скачок в развитии во время первой пятилетки. Она сократилась в середине 30-х и продолжала уменьшаться в соответствии с реальными нуждами во время и после Второй мировой войны. В настоящее время только около 10 % детей до двух и около 20 % от трех до семи лет, причем в основном городские, посещают ясли и детские сады. И хотя плата за пребывание ребенка в этих учреждениях невысока и по карману семье, многие женщины предпочитают не отдавать туда маленьких детей и более склонны доверить уход за ними бабушке, если таковая имеется. Тем не менее спрос на ясли и детские сады превышает предложение, что приводит к тому, что многие женщины, которые не могут пользоваться этими службами, выпадают из экономической жизни или вынуждены выполнять работу, не соответствующую их профессиональному уровню[844].

Женщина продолжает нести основную ответственность за воспитание детей и за выполнение домашней работы, независимо от того пользуется ли она услугами детского сада или нет. Официальная идеология провозглашает, что для мужчины помогать в выполнении домашних обязанностей и воспитании детей является его социалистическим долгом в укреплении равенства полов. Согласно недавнему опросу 75 % молодых мужчин и женщин считает, что муж должен принимать участие в домашней работе. С другой стороны, исследование, проведенное в Ленинграде, показало, что 81,5 % опрошенных замужних женщин сами выполняют всю работу по дому. В книге 1962 г. издания помещена карикатура, изображающая жену, занятую уборкой, в то время как муж спрашивает ее: «Неужели ты не читала Ремарка? Боже, как ты отстала!». Официальный статус советской женщины открыто подытоживается в недавно изданной работе о положении женщин в мире. «Работающая женщина выполняет несколько социальных функций. Как трудящаяся она участвует в производстве материальных ценностей, необходимых для существования общества, как гражданка принимает участие в государственной и общественной жизни, как мать дает жизнь новому поколению и воспитывает его. Кроме того, она ведет домашнее хозяйство, что тоже имеет общественное значение, ибо этим самым она обеспечивает нормальные условия быта и отдыха для членов семьи, которые работают или учатся»[845]. Но кто тогда наслаждается отдыхом? Хотя количество часов, затрачиваемых ежедневно на домашнюю работу сократилось с 6 часов в 1923 г. до 3,2 часа и уменьшился разрыв между рабочим временем жены и мужа, женщина все еще больше работает и меньше отдыхает, нежели другие члены семьи. Женщина затрачивает в два раза больше времени, чем мужчина на непроизводительную работу. Хождение по магазинам занимает у нее приблизительно 40 % всего времени, затрачиваемого на домашние дела, и положение усугубляется явной нехваткой бытовых электроприборов и вспомогательных служб, таких как кулинарии, прачечные, химчистки и тому подобное. Для многих замужних женщин это приводит к отказу от работы, либо к перегрузкам, либо к поиску работы недалеко от дома, что не всегда соответствует их квалификации[846].

Как женщины относятся к этому? С одной стороны, есть такие, кто, придерживается позиции, сходной с точкой зрения Веры, которая в интервью с Сьюзен Джакоби отрицательно характеризовала систему государственного воспитания детей. Она заявила: «Они [старые большевики] не являются реалистами, в чем бы то ни было. Эта идея [построения коммунизма] достаточно дискредитирована в нашей стране и не соответствует человеческой природе. Я считаю себя хорошей коммунисткой, но это не дело партии воспитывать моего сына». Другая респондентка Джакоби выразила желание оставаться дома и получать зарплату как профессиональная мать[847], идея получившая академическую поддержку со стороны демографа Переведенцева. Но это точка зрения меньшинства. Предложения Переведенцева были названы юристом Березовской «ничем не лучше рабства»[848]. Другая женщина-автор утверждает, что превращение инженеров, врачей и ученых в «кухонные комбайны» нанесет ущерб не только производству, но и положению женщин[849]. Это утверждение, учитывая западный опыт, довольно трудно опровергнуть. Недавний опрос, проведенный без сомнения среди тщательно отобранной группы респонденток, показал, что 90 % опрошенных женщин выразили желание выполнять все три роли идеальной советской женщины: в экономике, в общественной жизни и в семье[850]. Но фактически только у немногих женщин остается время для общественной деятельности. Большинство советских женщин убеждены, что хотя работа не ведет автоматически к освобождению, истинное освобождение без нее невозможно, и эта точка зрения получает все большее распространение во многих странах.

Какие бы меры не предприняла власть в ближайшем будущем, безуспешно пытаясь заставить мужчин на равных делить со своими женами домашнюю работу и воспитание детей, она вряд ли сможет решить проблему. Усилия по развитию службы быта и воспитательных учреждений уменьшат проблему, но не устранят ее полностью. Пока существует двойная нагрузка, она будет приводить к меньшей занятости женщин на работе, а это в свою очередь означает для них меньшие возможности в продвижении по службе и меньше доступа к власти. Вот каков итог политики в отношении полов в советском обществе. Главной причиной такого подхода может быть просто стремление мужчин сохранить ведущую роль, но его институциональной основой является решение семейного вопроса, предпринятое в 1930-х гг. и модифицированное и усовершенствованное в послесталинскую эпоху. Ставшее результатом этого неравенство лежит на поверхности советской системы властных отношений.

Если поставить перед собой задачу выстроить основные советские общественные институты в соответствии с задействованностью в них женщин на руководящих постах, то обнаруживается, что в армии, партии и бюрократии очень мало женщин-руководителей, в то время как структуры экономики, науки, здравоохранения и образования постепенно заполняются женщинами. Профессиональная армия — практически полностью мужская сфера, так же как и в большинстве других обществ в прошлом и настоящем. Со времен Гражданской войны ни одна женщина не училась в Академии Генерального штаба и не командовала крупным воинским подразделением. После войны женщины были демобилизованы, и воинская служба снова стала традиционно мужским занятием. Амазонство было такой же случайностью, как и другие воинские нововведения, появившихся в эйфории бурных революционных лет, и оно прекратило свое существование вместе с военной демократией и эгалитаризмом.

Необходимость — лучший разрушитель предрассудков, поэтому во время Второй мировой войны партия снова вспомнила о военных талантах своих женщин, и студентки, работницы, школьницы и снайперы-доброволки снова стали востребованы Красной Армией, где они были артиллеристками, танкистками, партизанками, летчицами и штурманами. Они также были связистками, врачами и политработниками. Особенно впечатляют женщины-партизанки, подвиги которых заставляют вспомнить их революционное прошлое. Одна партизанка уничтожила расположение немцев, подорвав гранатой и их, и себя, другая под видом горничной убила Вильгельма Кубе, гауляйтера Белоруссии прямо в его постели. Зоя Рухадзе, стоя перед немецкой расстрельной командой, выкрикнула имя Веры Фигнер. Самая известная из них, восемнадцатилетняя комсомолка Зоя Космодемьянская, заставляла вспомнить Бардину, Перовскую и других, когда она с достойным их мужеством, стоя под виселицей в декабре 1941 г. выкрикнула: «Вы можете повесить меня, но я не одна. Нас двести миллионов и всех нас вам не перевешать»[851]. Но постоянное присутствие женщин в армии, особенно на руководящих постах, все же не воспринималось в обществе как нормальное явление, и после войны женщины вернулись к мирному труду, и армия снова стала практически недоступной для женщин[852].

Женское участие в партийных и правительственных структурах в плане количества, процентного соотношения и степени влияния не претерпело значительных изменений с 30-х гг., когда были установлены его нормы. Членство женщин в партии составляет приблизительно одну пятую от общего числа. Только немногие женщины достигают вершин партийной карьеры, ни одна женщина никогда не занимала ни один их трех основных руководящих постов в советском государстве. В святую святых КПСС — Политбюро или Президиум ЦК КПСС — женщина (Фурцева) была допущена только во времена Хрущева. В это же время женщины стали впервые после Коллонтай назначаться министрами. Но хотя советские женщины, без сомнения, лучше представлены в различных законодательных органах, чем в других странах, их присутствие на вершине власти очень незначительно. Та же самая ситуация наблюдается в любой другой советской структуре: на фабрике, в колхозе, профсоюзе, партийной организации, в социальной, культурной и образовательной сферах. Управляющие, директора, главврачи, ректоры, председатели практически всегда мужчины. Как справедливо отмечают Н. Додж и другие авторы, хотя советские женщины и имеют доступ к служебной карьере, закрытый для женщин практически повсюду в мире, вершина этой карьеры остается для них недоступной[853].

Таким образом, получается, что мужчины-лидеры в советском обществе разделяют аристотелевскую точку зрения о том, что «хотя могут быть исключения из законов природы, мужчина по своей природе так же более женщины способен командовать, как взрослый превосходит более молодого и незрелого»[854]. Способны или нет советские женщины «командовать» и управлять механизмами принятия решений на самых высоких уровнях, до сих пор остается открытым вопросом. Однако факт остается фактом: по решению прошлого и настоящего мужского руководства женщины были лишены возможности бороться на равных за высшие административные посты в силу их основной роли в семье. Никто не будет отрицать, что у женщин достаточно сил и энергии для выполнения самых трудных задач в деле строительства социализма в Советском Союзе, но их осуществление требует самоотверженности, долгих часов непрерывного сосредоточенного труда, которые не должны прерываться стоянием в очередях за колбасой и огурцами. В результате советские женщины лишены, опять же по решению мужчин, необходимых для такой интенсивной деятельности времени и возможности полностью посвятить себя работе, чтобы выполнять те социальные функции, которые государство предпочло не перекладывать на свои плечи.

Кроме того, советские мужчины в действительности не готовы предоставить женщинам полное равенство. На эту мысль наводят действия лидеров советского государства, и она подтверждается разговорами с советскими мужчинами. Мужчины, и не только в России, до сих пор боятся власти женщин — гинекократии. Идеалом советской женщины является женщина, состоявшаяся в профессиональном плане (при этом она может быть инженером, врачом, космонавтом, деятелем культуры, но не управляющим, премьер-министром или командующим), имеющая мужа и благополучную семью. Этот идеал соответствует реальности и определяет границы возможностей советской женщины. Таким образом, хотя женщины в Советском Союзе достигли большего равенства, чем в других странах, это равенство не является полным.

Как же советские женщины отвечают на вечный вопрос «Что делать?». Наиболее частый ответ применительно к вопросу женского равенства звучит так: «Вы о чем?». Некоторые из отвечающих подобным образом относятся к категории скептиков, которые искренне верят, что женский вопрос будет существовать до тех пор, пока существует разделение на два пола, и что имеется неразрешимое противоречие между женской потребностью в семье и детях и революционной традицией по вовлечению женщин в производство и общественную деятельность. Если женщина работает — ее удел переутомление, если нет — скука. Но большинство настаивает на том, что в Советском Союзе больше нет женского вопроса, так как он был решен в ходе революции. И американцы, и русские должны знать, что успешные революции склонны положительно оценивать собственные усилия по усовершенствованию общества. Вспомним, например, как Кэрол Клэпсэдл описала отход израильских женщин от феминизма, объясняя это тем, что «дымовая завеса прошлых достижений» рассеялась[855]. Израильское освобождение женщин, ставшее по воле случая в значительной степени результатом деятельности еврейско-русской интеллигенции, в последние годы так же деградировало, как и в Советском Союзе, хотя я не ставлю здесь своей целью проводить их сравнительный анализ. Обычная российская горожанка так занята повседневными проблемами, связанными с учебой, работой, ценами, детскими учреждениями, что она также, как и мужчины, склонна воспринимать с иронической улыбкой упоминание о женском вопросе, как о чем-то странном и относящемся к далекому прошлому.

В начале 60-х на фабриках, в школах и в других учреждениях сначала спонтанно и неофициально появились так называемые «женсоветы», целью которых было «улучшение условий жизни» посредством инспектирования, выработки оценок и рекомендаций по исправлению того или иного аспекта жизни женщин. В 1976 г. при Центральном совете ВЦПС была создана «женская комиссия». Оба эти факта можно рассматривать как частичное возрождение старой системы делегирования в рамках женотделов. Однако основной национальный орган — Комитет советских женщин — является далеко не продолжением женотделов. Основанный в 1941 г. как Антифашистский комитет советских женщин он способствовал созданию в Париже четырьмя годами спустя Международной демократической федерации женщин, и с этих пор был больше задействован в международных кампаниях — борьбе с фашизмом, поддержке освободительной борьбы в странах Третьего мира и движении за мир, чем в решении внутренних проблем советских женщин. Его президент Терешкова в 1970 г. в статье, посвященной Международному женскому дню, подтвердила обязанности советских женщин, настаивая при этом на необходимости «глубокого научного исследования» проблемы сочетания этих ролей с «максимальным освобождением женщины от непроизводительного домашнего хозяйства и решительной перестройкой нашего быта». Но кроме организации конференций и провозглашения деклараций комитет не проявляет признаков независимой феминистской деятельности[856].

Это не означает, что в Советском Союзе нет женского активизма или программы реформ, просто они имеют распыленный характер и часто принимают форму журналистской агитации. Один из наиболее сильных аргументов в этой агитации был выдвинут специалисткой по женскому вопросу Толкуновой: «В сравнении с числом женщин, которые задействованы в экономике, и количеством женщин-специалистов очень немногие из них выдвигаются на ответственные административные посты на региональном, территориальном, республиканском или союзном уровнях». Для устранения этого и других недостатков в жизни женщин она рекомендует перестройку общественной морали и изменение взглядов на женщину, развитие общественного питания и службы быта, а также соотнесение рабочего графика мужей и жен[857].

Все это очень мало похоже на то, что на Западе называется «женское освободительное движение», и совсем не имеет ничего общего с радикальным феминизмом, который в соответствии с американской точкой зрения «направлен на искоренение всех форм доминирования и элитизма в человеческих отношениях»[858]. Если бы советский режим действительно захотел добиться полного равенства, он бы либо способствовал продвижению женщин на вершину власти наравне с мужчинами, таким образом лишив карьеры и отправив к домашнему очагу многих мужчин, либо ему бы пришлось обобществить всю домашнюю работу и освободить женщин, чтобы они смогли проявить себя в полной мере. Ничего этого не случилось. И похоже, что большинство советских женщин, даже самые сознательные и талантливые из них, не скоро получат доступ к вершинам власти и выйдут на уровень принятия решений, к тому же, кажется, они сами не слишком стремятся взвалить на себя бремя ответственности. Они вполне мирятся с ситуацией, когда те немногие, кто стремятся пробиться, могут это сделать, в то время как все остальные могут иметь больше возможностей для отдыха, учебы и профессионального роста, насколько это им позволяет сейчас несправедливость двойной нагрузки. Это максимум, на что способно «феминистское» женское сознание в Советском Союзе.

Если бы, однако, по каким-либо причинам, за исключением военной опасности, коммунистическая партия отказалась от своих сегодняшних обещаний предоставить женщинам больше удобств, больше свободного времени и больше возможностей для карьеры, природа неудовлетворенности могла бы измениться. «Я верю, — писала Елизавета Дьяконова в 90-е годы XIX в., - что в будущем в России роль женщины будет интересна: в стране утвердится мысль о высшем образовании для женщин и явится целый ряд женщин, способных к участию в управлении страною. Но вдруг, после будущих исторических событий мы будем вновь уничтожены отнятием у нас этого драгоценного права, неужели мы сдадимся без борьбы? Нет! Нет, товарищи! Если мне жизнь поставит veto на работу, пусть останется этот дневник и послужит памятником моего самосознания»[859].

Чем же большевистское освобождение женщин отличалось от того, что обычно на Западе называется «эмансипацией» женщин? Во-первых, необходимые компоненты освобождения включают: высвобождение и мобилизацию энергии, талантов и умений женской части населения отсталого общества, неиспользуемых и невостребованных до этого; использование сил женщин на общее благо, развитие у них чувства востребованности и институализация этого процесса путем законодательного закрепления сексуального, образовательного, экономического и политического равенства. Для реализации всех этих компонентов равенства, для полного использования женской рабочей силы и женского интеллектуального потенциала наиболее необходимы образовательное и экономическое равенство. Через ворота фабрик, школ и институтов женщины проходят бесконечным потоком, многое получая, но и много отдавая взамен; двери, ведущие в коридоры власти теоретически открыты для все женщин, но практически открываются только для их незначительного меньшинства. В основе этого порядка лежит миф о советской жизни, который учит: женщины равны мужчинам по способностям и возможностям.

Высвобождение сил, обычно называемое историками «карьера, открытая для таланта», была центральной идеей европейского феминизма, который появился на свет в то время, когда лишь немногие были убеждены, что конституционализм, представительное правление и демократия станут возможны в недалеком будущем. В таких странах, как Россия, феминизм, борющийся за образование и равные возможности (сначала для некоторых, но в итоге — для всех), десятилетиями развивался в атмосфере, где легальная политическая деятельность была не более чем мечтой. Было вполне естественно, что ранние феминистки в окружении огромного количества лишенных права голоса граждан мужского и женского пола вначале стремились устранить препятствия для профессиональной карьеры и полной реализации женщин как человеческих личностей. Медицинские и юридические реформы были средством для достижения этой основной цели. С развитием суфражизма в конце XIX в., поскольку мужчины продолжали создавать препятствия на пути равенства в профессиональной сфере, женщины естественным образом сконцентрировали свои усилия на завоевании права голоса, хотя это и рассматривалось многими как обходной метод для решения их основных задач. На рубеже веков очарование суфражизма затмило все остальные цели, и основная масса феминистской энергии была направлена в суфражистское движение. Движение превратилось в настоящий крестовый поход, который, как горячо верили в то время, наконец-то даст женщине человеческие права. Завоевание западными феминистками права голоса оказалось эфемерной победой. Оно не принесло заметных выгод для женщин в профессиональной сфере или в получении образования и даже не имело большого значения для достижения законодательного и сексуального равенства. И так как повсюду на Западе женское движение было расколото на сильное буржуазное феминистское движение и более слабое пролетарское женское движение, что впоследствии еще более усугубилось появлением в его рамках этнических и религиозных групп, продолжающиеся усилия по продвижению женщин в публичную сферу на основе равноправия зачастую были растрачены впустую в топтании на одном месте и взаимных претензиях. Таким образом, лишенный единства, власти, поддержки мужчин, находящихся во власти, исключенный из политических программ, западный феминизм не смог достичь даже основной своей цели: открыть путь для реализации женских возможностей. Ни прямые действия, ни косвенное воздействие через избирательную систему не смогли привести к этому. Великобритания и Соединенные Штаты, безусловно, самые худшие примеры в этом отношении, оставались таким же миром мужчин в 1960-х гг. XIX в., как и в те времена, когда протестующие суфражистки подвергались насильственному кормлению.

В основном большевистское освобождение отличалось от западного опыта по двум позициям — оно происходило в отсталом обществе, и оно осуществлялось революционными силами. Кроме того, ему предшествовали теоретические размышления и социальные движения нескольких поколений. Идея преемственности между дореволюционными движениями и большевистским освобождением до сих пор не находит достаточного признания в скудной литературе по истории русского женского движения, намеренно игнорирующей деятельность феминисток вплоть до недавнего времени. Советские ученые прослеживают историю развития событий только до начала в 1913–1914 гг. женского пролетарского движения, в то время как просоветские западные исследователи, например Хэлл и Мэндел[860], предваряют свои исследования о советских женщинах ссылками на великих героинь народнического движения 70-х годов XIX в. Феминистки же едва упоминаются как часть этого процесса.

Однако именно феминисткам поколения 1860-х гг. и 1905 г., в большей степени, чем интеллигенции, принадлежит заслуга превращения женского вопроса в проблему огромной общественной значимости путем привлечения внимания к ее сложности, агитации в поддержку женского высшего образования и в конечном счете завоевания этого и других прав для женщин. Именно российские феминистки, а не Бебель, обозначили проблему, включив в нее такие явления, как например проституция, которые марксисты отказывались серьезно изучать до тех пор, пока послереволюционная ситуация не заставила их это сделать. В дореволюционном женском движении существовало три направления: либеральное феминистское движение, пролетарское женское движение и традиционное участие женщин в более широких революционных движениях. Каждое из них, время от времени сталкиваясь и конфликтуя друг с другом, внесло большой вклад в развитие женского сознания накануне революции и именно благодаря им сразу после ее свершения женское движение имело программу, зачатки организаций и популярность[861].

Большевистское освободительное движение также шло тремя иногда перекрывающими друг друга волнами, каждая из которых характеризовалась различным соотношением полов его участников. Первой была волна основных законодательных актов в 1917–1920 гг., которая раз и навсегда дала женщинам все гражданские, юридические и политические права. Эти декреты были подписаны в основном мужчинами, но их вдохновительницами были женщины, и эти отношения были символичными благодаря очень значимому и плодотворному сотрудничеству Гойхбарх-Коллонтай, Семашко-Лебедевой и Луначарского-Крупской. Вторая волна, исторически совпадающая со временем существования женотделов, является, пожалуй, самой интересной и важной в плане женского самоосвобождения и абсолютно отличной от западного опыта. Это были целенаправленные усилия сотен уже «освобожденных» женщин по включению их надежд и целей в основные цели пролетарского и крестьянского движений. Это была классическая социальная революция — процесс, а не событие; он не мог быть приведен в действие простой сменой власти, сфера деятельности которой ограничивалась центром и чьи усилия сводились к принятию декретов и законов, провозглашавших принципы равенства. Подлинная социальная революция в неразвитом обществе не заканчивается с перераспределением собственности и министерских портфелей; она является результатом мобилизации масс. Проще говоря, это означает формирование органов управления из числа людей с четкими планами, навыками, охваченных революционной эйфорией; это означает обучение, раскачивание, привлечение на сторону революции неграмотных отсталых масс посредством основной составляющей любой радикальной пропаганды — убеждения в том, что революция должна свершаться ежедневно.

Массовое движение большевиков и большевичек в русскую деревню в первые годы революции, агитпоезда, организация изб-читален, литературных и оздоровительных кампаний не могут не напомнить тем, кто изучает русскую историю, предшествующее «хождение в народ» революционеров-народников. Но в XX в. безыскусные чаяния народников были подкреплены хорошо организованной партийной структурой, а на смену субъективной индивидуальности первых романтиков пришла жесткая объективность политической власти. Женотделы, сочетая свой революционный мессианский пыл с современными механизмами политической и социальной мобилизации, смог заложить основы для первого в истории подлинного социального освобождения женщин. «Процесс эмансипации, происходящий в настоящее время в России, — писала в 1932 г. Фанина Хэлл, — отличается от всех предшествующих в обозримой истории человечества тем, что он осуществляется в соответствии с планом и в беспрецедентных масштабах. И хотя в ходе исторического развития этот процесс может быть свернут, один результат уже достигнут: гуманизация женщины»[862].

Первой волной этого движения, зачастую без поддержки мужчин, руководили сами женщины. Однако следующая волна женского движения в значительной степени утратила импульс самостоятельности, и практически все решения в отношении женщин уже принимались мужчинами. В конце 1920-х гг. начался процесс индустриализации, продолжавшийся в течение последующего десятилетия. При знакомстве с источниками и свидетельствами того периода трудно не прийти к выводу, что несмотря на достижения женотделов, самые большие победы в обретении новых возможностей — полная занятость и позитивные действия были достигнуты во время первой пятилетки и особенно — после ликвидации женотделов на подъеме индустриализации. Борьба женщин за равные возможности в профессиональной деятельности соответствовала потребностям режима — потребностям в физическом и интеллектуальном труде всего населения. Это обстоятельство позволяет говорить о том, что советскому режиму было присуще манипулирование массами, что привело к осуществлению целого ряда регрессивных мероприятий в последнее десятилетие сталинской эпохи. В целом направление освобождения женщин в советской России определялось совпадением некоторых женских интересов с интересами мужской правящей элиты, иначе говоря, совпадением принципов гуманистической идеологии с требованиями быстро развивающейся экономики[863].

Если рассматривать советский опыт как историческую или социальную модель женского освобождения, пригодную для других стран, ее методология и ее результаты следует рассматривать как два отдельных, хотя и не всегда разделимых, компонента этой модели. В развитых обществах, в которых не наблюдается никаких серьезных признаков марксистско-ленинского или маоистского движений, иначе говоря, на Западе, больше интереса проявляется не к процессу освобождения или его революционному характеру, а к его результатам. Эти общества склонны находить больше точек соприкосновения с первой (законодательной) волной, чем со второй (мобилизационной) или третьей (индустриализационной). Западные феминистки стремятся оценить советский опыт, как позитивный, так и негативный, по его результатам в сферах работы и учебы; в обеспечении равенства в получении образования и, доступа к профессиям, в последовательном культивированном уважении к женщине; по его программам охраны материнства работающих женщин, по его широкими мероприятиям в здравоохранении и социальном обслуживании, в создании сети яслей и детских садов, по участию мужчин в домашней работе и по следствию этих реформ — изменению сексуальных отношений; наконец, в контексте своих собственных обществ, они захотят проверить, как все эти нововведения обеспечивают постепенное продвижение женщин на ответственные и властные посты сначала в частных структурах общества, а затем — в государственных.

Национальные освободительные движения в развивающихся странах, возможно, проявят больше интереса к роли женщин в революционных действиях, к их организаторским и боевым способностям, к использованию женских кадров для мобилизации масс женщин в поддержку программ национального и социального освобождения, к их роли после революции в вовлечении отсталых элементов общества (женщин и крестьян) в процесс модернизации и, наконец, к профессиональной ценности женщин, когда придет время индустриализации. И действительно примеры такого привлечения женщин, независимо от того осознанно или неосознанно они заимствуются из так называемой марксистско-ленинской модели, в изобилии встречаются у развивающихся и освобождающихся наций в последние десятилетия даже там, где примитивная экономика и религиозная специфика не позволяют этой модели эффективно себя проявить[864].

Будем надеяться, что мужчины и женщины, перестраивающие отношения между полами, чтобы обеспечить женщинам более содержательное существование и в результате более здоровые условия жизни для обоих полов, найдут много поучительного в истории борьбы русских женщин за место в обществе, достойное их огромного созидательного потенциала. Заимствование стилей, методов борьбы и лозунгов, разработанных в столь специфическом культурном пространстве, как Россия, весьма рискованное дело. Вместе с тем вполне очевидно, что местные Фигнер, Коллонтай или женотделовки необходимы для успешного освободительного движения, революционного или иного в любом обществе. Тем не менее в богатой и яркой истории российских женских движений и в их конечной судьбе содержится колоссальный опыт, который многое может рассказать о природе общественных движений, причем существовавших не только в прошлом России, но и в современном мире в других странах. Однако подобные аналогии следует проводить весьма осторожно. Более важно, что революционная роль женщин в российской жизни с ее недостатками и блестящими достижениями может послужить уроком для женщин и мужчин грядущих времен.