Глава 10 Кризис

Миссис Киркпатрик читала вслух, пока леди Камнор не уснула, и теперь сидела, придерживая на колене книгу, не давая ей упасть. Взгляд ее был обращен в окно, но она не видела ни деревьев парка, ни виднеющихся за ними холмов, а думала о том, как было бы приятно снова иметь мужа – человека, который работал бы, пока сама она сидит с непринужденным изяществом в элегантно убранной гостиной. Она торопливо придавала этому воображаемому кормильцу семьи очертания фигуры и лица местного доктора, когда раздался тихий стук в дверь, и, прежде чем она успела встать, в комнату вошел тот, о ком она думала. Она почувствовала, что краснеет, и сознание этого не было ей неприятно. Она пошла ему навстречу, делая знак в сторону уснувшей графини.

– Очень хорошо, – сказал он, профессиональным взглядом окинув спящую. – Не могу ли я поговорить с вами минуты две в библиотеке?

«Не собирается ли он сделать предложение?» – подумала она с внезапным замиранием сердца и с полным убеждением в своей готовности принять предложение этого человека, на которого еще час назад смотрела просто как на одного из многих неженатых мужчин, с кем брак мог бы быть приемлем.

Он собирался лишь выяснить один-два медицинских вопроса – это она очень быстро поняла, и разговор сразу стал казаться ей довольно скучным, хотя, быть может, оказался небесполезным для него. Ей было неизвестно, что он окончательно решил сделать ей предложение за то время, что она отвечала на его вопросы – излишне многословно, но для него было привычным делом отделять зерно от мякины, а голос ее был так мягок и выговор так приятен, что он испытывал особое удовольствие после развалистого и вульгарного деревенского говора, который слушал постоянно. Гармоничные цвета ее платья, ее изящные, медлительные движения оказывали на него такое же успокоительное действие, какое оказывает на иных людей мурлыканье кошки. Он начинал думать, что и сам будет очень счастлив, если сумеет завоевать ее. Вчера он еще смотрел на нее скорее как на возможную мачеху для Молли, сегодня же думал о ней более как о жене для себя. Воспоминание о письме лорда Камнора повергло ее в весьма привлекательное смущение – она желала очаровать и надеялась, что ей это удается. Впрочем, в течение некоторого времени говорили только о состоянии графини, и тут вдруг, на их удачу, начался ливень. Мистера Гибсона дождь нимало не страшил, но сейчас это был повод задержаться.

– Очень ненастная погода, – сказал он.

– Да, очень. Моя дочь пишет, что на прошлой неделе пакетбот два дня не мог отплыть из Булони.

– Мисс Киркпатрик сейчас в Булони?

– Да, моя бедная девочка; она там в школе, пытается совершенствовать свой французский. Но, мистер Гибсон, вы не должны называть ее «мисс Киркпатрик». Знаете, Синтия вспоминает вас с такой… любовью. Она ведь была вашей маленькой пациенткой, когда заболела здесь корью четыре года назад. Прошу вас, зовите ее Синтия. Такое официальное обращение, как «мисс Киркпатрик», с вашей стороны очень огорчило бы ее.

– Мне имя Синтия кажется очень необычным, пригодным лишь для поэзии, а не для повседневного использования.

– Это мое имя, – сказала миссис Киркпатрик тоном жалобного упрека. – Я была крещена Гиацинтой, а ее бедный отец пожелал назвать ее в мою честь. Мне жаль, что оно вам не нравится.

Мистер Гибсон не знал, что ответить. Он еще не был готов к такому откровенно личному тону разговора. Пока он колебался, она продолжала:

– Гиацинта Клэр! Когда-то я гордилась своим красивым именем, и другие тоже думали, что оно красиво.

– Я не сомневаюсь… – начал мистер Гибсон и осекся.

– Быть может, я поступила неправильно, подчинившись его желанию назвать ее таким романтическим именем. Оно способно вызвать у некоторых людей предубеждение против нее, а бедняжка и без того встретит в своей жизни немало препятствий. Молоденькая дочь – это такая большая ответственность, мистер Гибсон, особенно когда ее воспитывает только один родитель.

– Вы совершенно правы, – сказал он, возвращенный этими словами к мыслям о Молли, – хотя мне представляется, что девочка, которой посчастливилось иметь мать, не может чувствовать отсутствие отца так остро, как страдает от своей утраты та, что осталась без матери.

– Вы думаете о своей дочери. Как же я бестактна! Милая девочка! Я так хорошо помню, каким славным было ее личико, когда она спала у меня на кровати! Она, наверно, сейчас уже почти взрослая. Ей, должно быть, примерно столько же лет, сколько моей Синтии. Как бы я хотела увидеть ее!

– Я надеюсь, увидите. Мне бы хотелось, чтобы вы ее увидели. Мне хотелось бы, чтобы вы любили мою маленькую бедную Молли… любили ее как свою собственную… – Он проглотил что-то закупорившее ему горло, мешая дышать.

«Предложит? Неужели сейчас?» – подумала она, охваченная дрожью в ожидании его следующих слов.

– Сможете ли вы любить ее как дочь? Вы постараетесь? Вы дадите мне право представить ей вас как ее будущую мать, как мою жену?

Ну вот! Шаг сделан – мудро ли, глупо ли, но сделан! Но он осознавал, что вопрос о мудрости решения пришел ему в голову в тот момент, когда слова были сказаны безвозвратно.

Она спрятала лицо в ладони.

– О! Мистер Гибсон, – произнесла она и, к некоторому его – и очень большому собственному – удивлению, разразилась истерическим потоком слез: какое это было чудесное чувство облегчения – больше ей не надо бороться за средства к существованию!

– Дорогая… дорогая моя, – повторял он, пытаясь словом и лаской успокоить ее, но не зная, каким именем ему следует ее называть. Когда рыдания стали стихать, она сказала сама, словно поняв его затруднение:

– Зовите меня Гиацинтой, своей Гиацинтой. Я терпеть не могу, когда меня называют Клэр, – это так напоминает мне время, когда я была гувернанткой, а эти дни теперь позади.

– Да, но ведь, несомненно, никого не ценили и не любили больше, чем вас, во всяком случае в этой семье.

– О да! Они были очень добры. Но все же мне всегда приходилось помнить свое место.

– Мы должны сказать леди Камнор, – произнес он, думая, пожалуй, больше о многочисленных обязанностях, предстоявших ему вследствие только что предпринятого шага, чем о том, что говорит его будущая невеста.

– Скажите ей вы, хорошо? – Она умоляюще смотрела ему в лицо. – Я люблю, чтобы все новости ей сообщали другие люди, а я тогда могу видеть, как она их принимает.

– Конечно! Сделаю все, как вы хотите. Может быть, пойдем и посмотрим, не проснулась ли она?

– Нет! Я думаю, не надо. Лучше я подготовлю ее. Ведь вы приедете завтра? Тогда вы ей и скажете.

– Да, так будет лучше. Сначала я должен сказать Молли. Она имеет право знать. Я надеюсь, что вы полюбите друг друга.

– О да! Я уверена в этом. Значит, вы приедете завтра и скажете леди Камнор? А я подготовлю ее.

– Мне неясно, какая нужна подготовка, но вам лучше знать, дорогая. Когда мы можем устроить вашу встречу с Молли?

В эту минуту вошел слуга, и они отпрянули друг от друга.

– Ее светлость проснулась и желает видеть мистера Гибсона.

Оба последовали за слугой наверх. Миссис Киркпатрик изо всех сил старалась держаться так, как будто ничего не произошло, – ей было крайне необходимо «подготовить» леди Камнор, иначе говоря, представить свою версию о чрезвычайной настойчивости мистера Гибсона и собственной стыдливой нерешительности.

Но леди Камнор была не менее наблюдательна в болезни, чем в добром здравии. Засыпая, она сохранила в памяти отрывок из мужнина письма, который, по-видимому, и дал направление ее мыслям в момент пробуждения.

– Я рада, что вы не уехали, мистер Гибсон. Я хотела вам сказать… Что с вами обоими? Что вы говорили Клэр? Я уверена, что-то случилось.

По мнению мистера Гибсона, ничего не оставалось, кроме как рассказать ее светлости все подчистую. Он обернулся к миссис Киркпатрик, взял ее за руку и проговорил со всей прямотой:

– Я просил миссис Киркпатрик стать моей женой и матерью моей дочери, и она согласилась. Я не знаю, какими словами благодарить ее.

– Гм! Не вижу никаких препятствий. Думаю, вы будете очень счастливы. Я очень этому рада! А теперь пожмите мне руку – оба. – И с легким смешком она добавила: – Похоже, что с моей стороны никаких усилий не потребовалось.

На лице мистера Гибсона при этих словах отразилось недоумение. Миссис Киркпатрик покраснела.

– А она вам не рассказала? Ну, тогда я расскажу. Такую отличную историю жаль не рассказать, особенно раз уж все так хорошо окончилось. Когда утром пришло письмо лорда Камнора – именно сегодня утром, – я дала письмо Клэр, чтобы она прочла мне его вслух, и я вдруг заметила, что она остановилась на середине фразы. Я подумала, что это касается Агнес, взяла у нее письмо и прочла… Погодите! Я прочту вам эту фразу. Где это письмо, Клэр? А, не беспокойтесь, вот оно. «Как продвигаются дела у Клэр и Гибсона? Вы вот с презрением отнеслись к моему совету помочь в этом деле, а я все-таки думаю, что необременительное сватовство было бы очень приятным развлечением для вас теперь, когда вы заперты в четырех стенах. И на мой взгляд, трудно представить себе более уместный брак». Вот видите, вы полностью одобрены милордом. Но я должна написать ему и сообщить, что вы сумели устроить свои дела без всякого моего вмешательства. А теперь, мистер Гибсон, мы немного поговорим на медицинские темы, потом вы с Клэр продолжите ваш тет-а-тет.

Ни один из них теперь уже не испытывал такого нетерпеливого желания продолжить беседу наедине, какое было у них до чтения вслух отрывка из письма лорда Камнора. Мистер Гибсон старался не задумываться об этом, сознавая, что размышления на эту тему могут привести ему на ум множество различных соображений по поводу беседы, завершившейся его предложением. Но леди Камнор возражений, как всегда, не допускала:

– Не спорьте. Что за вздор! Я всегда заставляла своих дочерей говорить наедине с их будущими мужьями – хотели они того или нет. Перед любым браком надо многое обсудить. А вы оба уже немолоды, так что жеманство вам не к лицу. Ступайте.

Им ничего не оставалось, кроме как вернуться в библиотеку. У миссис Киркпатрик был слегка обиженно-недовольный вид. Мистер Гибсон вернулся к своей обычной манере, много более невозмутимой и ироничной, чем была у него в этом же месте некоторое время тому назад.

Она заговорила, чуть не плача:

– Не могу представить себе, что сказал бы бедный Киркпатрик, если бы узнал о том, что я сделала. Он, бедняжка, так плохо относился к идее второго брака!

– Будем тогда надеяться, что он не знает, или если знает, то стал мудрее, я хочу сказать – понимает, что в некоторых случаях второй брак может оказаться весьма желательным и целесообразным делом.

В целом эта беседа наедине, состоявшаяся по приказу, была не так приятна, как первая, и мистер Гибсон очень скоро начал ощущать настоятельную необходимость продолжить объезд своих пациентов.

«Мы, несомненно, скоро притремся друг к другу, – сказал он себе, отправляясь в путь. – Трудно ожидать, чтобы наши мысли сразу же пошли в одном направлении. Да я и не хотел бы этого, – подумал он. – Слишком это скучно и уныло – слышать от жены только эхо собственных мыслей. Однако надо сказать Молли. Моя славная девочка. Как она это примет? В значительной степени это все ради нее».

И он погрузился в перечисление похвальных качеств миссис Киркпатрик и тех преимуществ, которые его дочь получит от предпринятого им шага.

Было уже поздно начинать объезд пациентов, живших неподалеку от Хэмли. Этот путь лежал в прямо противоположном направлении от Тауэрс и его окружения. Поэтому в дом Хэмли мистер Гибсон приехал только на следующее утро, подгадав свой приезд так, чтобы у него было полчаса на разговор наедине с Молли, прежде чем миссис Хэмли спустится в гостиную. Он знал, что дочь будет нуждаться в сочувствии после известия, которое он ей сообщит, и понимал, что никто не сможет проявить его лучше миссис Хэмли.

Было жаркое, ослепительное летнее утро. Работники в летних одеждах убирали в полях ранний урожай овса. Медленно проезжая по дороге, мистер Гибсон видел их за высокими изгородями и даже слышал успокоительно-мерный звук падения длинных скошенных валков. Под палящим зноем косцы работали молча. Собака, сторожившая их куртки и фляги, лежала, громко дыша, по другую сторону вяза, под которым мистер Гибсон на минуту остановился, чтобы осмотреться и хоть ненадолго отсрочить предстоящий разговор, который ему хотелось как можно скорее оставить позади. В следующую минуту он резко одернул самого себя за эту слабость и, пришпорив лошадь, к дому подъехал крупной бодрой рысью. Время было еще слишком раннее для его обычных визитов, и его никто не ждал. Все конюхи были на полях, но для мистера Гибсона это значения не имело. Выводив свою лошадь минут пять или около того, прежде чем поставить в конюшню, он ослабил подпруги и осмотрел ее – быть может, с излишней тщательностью, – потом вошел в дом через боковую дверь и направился в гостиную, отчасти предполагая, однако, что Молли окажется в саду. Она уже успела побывать там, но, найдя жару слишком сильной, а свет слишком резким, вернулась через застекленную дверь в гостиную. Утомленная жарой, она уснула в кресле, одной рукой удерживая на коленях капор и раскрытую книгу и бессильно свесив другую. Она выглядела очень кроткой, юной, почти ребенком, и, глядя на нее, отец почувствовал, как любовь волной прихлынула к его сердцу.

– Молли, – ласково позвал он, взяв ее свесившуюся маленькую, загорелую руку и удерживая в своей, – Молли.

Она открыла глаза, и в первую секунду в них не отразилось узнавания. Потом они вспыхнули ярким светом, она вскочила и обвила его шею руками, восклицая:

– О папа, мой дорогой, дорогой папа! Почему ты приехал, пока я спала? Я так люблю поджидать твой приезд!

Лицо мистера Гибсона стало чуть бледнее, чем было. Он по-прежнему держал ее за руку, и теперь потянул на диван, и усадил рядом с собой, все еще не говоря ни слова. В этом не было надобности – она болтала не умолкая:

– А я так рано встала! Было так чудесно оказаться на свежем утреннем воздухе! Я думаю, оттого мне и сделалось сонно. Правда, какой замечательно жаркий день? Интересно – эти итальянские небеса, о которых все говорят, и впрямь синее того маленького кусочка, видишь – прямо между дубами – вон там?

Она вытянула свои пальцы из ладони отца и обеими руками повернула его голову так, чтобы он увидел именно тот кусочек неба, о котором она говорит. Ее удивляло его непривычное молчание.

– Есть какие-нибудь известия от мисс Эйр, папа? Как там у них? А что слышно про эту лихорадку? Знаешь, папа, по-моему, ты плохо выглядишь. Мне нужно быть дома и заботиться о тебе. Когда я могу вернуться домой?

– Я плохо выгляжу? Это тебе только кажется, гусенок. Я чувствую себя необычайно хорошо, и мне полагается выглядеть хорошо потому, что… у меня для вас новость, барышня. – Он чувствовал, что очень неловко справляется со своей задачей, но решил идти до конца. – Можешь угадать, какая?

– Как же я могу? – сказала она, но тон ее заметно изменился, она была явно обеспокоена, словно предчувствуя неладное.

– Видишь ли, любовь моя, – сказал он, снова беря ее за руку, – ты живешь в очень неудобной обстановке: девочка, растущая в такой семье, как наша, – рядом с молодыми людьми, – что, конечно, чудовищная глупость с моей стороны. Да еще мне приходится часто отсутствовать.

– Но ведь есть же мисс Эйр, – сказала она, охваченная растущим томительным предчувствием. – Славная мисс Эйр. Мне никого не надо, кроме нее и тебя.

– Все же бывают времена, как сейчас, когда мисс Эйр не может быть с тобой: ее дом не с нами, у нее есть другие обязанности. Я некоторое время был в большой растерянности, но наконец я предпринял шаг, который, надеюсь, сделает нас обоих счастливее.

– Ты собираешься снова жениться, – помогая ему, сказала она тихим, невыразительным голосом, мягко высвобождая свою руку.

– Да. На миссис Киркпатрик – помнишь ее? В Тауэрс ее называют Клэр. Помнишь, как она была добра к тебе, когда тебя там оставили?

Молли не ответила. Она не представляла себе, какими словами отвечать. Она боялась сказать что бы то ни было, боялась, что неистовый гнев, неприязнь, возмущение – все, что бушевало в ее груди, – найдет себе выход в криках и воплях или, хуже того, в горьких упреках, которые никогда не забудутся. Она чувствовала себя так, словно край твердого берега, на котором она стояла, обломился и ее, одинокую и беспомощную, уносит в бескрайнее море.

Мистер Гибсон ощущал неестественность ее молчания и догадывался о причине. Но он знал, что ей необходимо время, чтобы примириться с этой мыслью, и все еще верил, что в конечном счете его поступок пойдет ей на благо. К тому же он испытал чувство облегчения, открыв секрет и сделав признание, страшившее его в течение последних суток. Он продолжал перечислять все преимущества этого брака, которые теперь уже знал наизусть:

– Она вполне подходит мне по возрасту. Я не знаю, сколько точно ей лет, но, должно быть, около сорока. Я не хотел бы жениться на ком-нибудь моложе. Ее весьма уважают лорд и леди Камнор, что уже само по себе рекомендация. У нее очень приятные и утонченные манеры – конечно, приобретенные в тех кругах, в которых она оказалась; а мы с тобой, гусенок, бываем грубоваты, так что теперь нам придется последить за своими манерами.

Она никак не откликнулась на это шутливое замечание. Он продолжал:

– Она привычна к ведению хозяйства, притом к экономному ведению хозяйства, потому что последние несколько лет руководила школой в Эшкомбе, а прежде ей, конечно, приходилось устраивать все дела большой семьи. И последнее, но важное: у нее есть дочь примерно твоего возраста, Молли, которая, разумеется, приедет жить с нами и составит тебе компанию… будет тебе сестрой.

Она продолжала молчать. Потом сказала:

– Значит, меня отослали из дома, чтобы все это можно было спокойно устроить в мое отсутствие?

Говорила она, «помня горесть сердца своего», но эффект, произведенный ее словами, разрушил насильственное спокойствие. Отец резко поднялся с места и стремительно покинул комнату, что-то сказав про себя, – что именно, она не расслышала, хотя бежала за ним следом через сумрачные каменные переходы, через яркий солнечный свет конюшенного двора до конюшни.

– О папа, папа… Я просто сама не своя – я не знаю, что сказать об этом ужасном… невыносимом…

Он вывел лошадь из конюшни. Она не знала, слышал ли он ее. Сев в седло, он повернул к ней бледное, сумрачное лицо:

– Я думаю, для нас обоих будет лучше, если я сейчас уеду. Мы можем сказать такое, что потом трудно будет забыть. Мы слишком взволнованы. К завтрашнему дню мы оба станем спокойнее, ты все обдумаешь и поймешь, что мой основной, я хочу сказать, единственно важный мотив – это забота о тебе. Ты можешь все рассказать миссис Хэмли – я собирался сказать ей сам. Я приеду завтра. До свидания, Молли.

Долгое время после того, как он уехал, после того, как затих перестук копыт по округлым камням мощеной дороги за домашним лугом, Молли стояла, затенив рукой глаза и вглядываясь в пустое пространство, где в последний раз возникла его фигура. Казалось, ее дыхание замерло: лишь раза два или три, после долгих промежутков, она испускала горестный вздох, который прерывался рыданием. Наконец она повернула назад, но не в силах была вернуться в дом, не в силах рассказать миссис Хэмли, не в силах забыть, как выглядел отец, как говорил – и как уехал от нее.

Она вышла через боковую дверь – по этому пути обычно ходили садовники, перенося навоз для сада, и дорожка, которая к нему вела, была, насколько возможно, скрыта от глаз кустами, вечнозелеными растениями и деревьями, смыкающимися над головой. Никто не будет знать, что с ней произошло, и (с неблагодарностью горя, добавила она про себя) никому нет до этого дела. У миссис Хэмли свой собственный муж, свои собственные дети, свои, близкие ей, домашние интересы. Она очень хорошая и добрая, но у Молли на сердце – горькое несчастье, в которое нельзя вмешиваться посторонним. Она поспешила к месту, которое давно облюбовала, – к скамье, почти скрытой ниспадающими ветвями плакучего ясеня, скамье на длинной и широкой прогулочной террасе по другую сторону леса, откуда открывался прекрасный вид на луговой склон. Терраса, должно быть, для того и сооружалась, чтобы с нее наблюдать мирный, залитый солнцем пейзаж с деревьями и церковным шпилем, несколькими старыми домиками под красной черепицей и лиловой вершиной холма в отдалении. В былые времена, когда в поместье обитала многочисленная семья Хэмли, террасу, должно быть, заполняли дамы в кринолинах и джентльмены в париках с косичкой, со шпагами на боку – они с улыбкой прогуливались по ней взад и вперед. Но никто не желал прогуливаться по ней сейчас. Это была заброшенная тропа. Сквайр и его сыновья, случалось, пересекали ее на пути к маленькой калитке, ведущей в луга за террасой, но ни один из них здесь не задерживался. Молли казалось, что о скамье, скрытой под плакучим ясенем, не знает никто, кроме нее, потому что садовников в имение нанимали не больше, чем требовалось для содержания в порядке огородов и тех обустроенных частей парка, которые часто посещались семьей или виднелись из окон дома. Оказавшись на скамье, она дала волю горю, которое так долго сдерживала. Она не пыталась разбираться, что именно было причиной ее слез и рыданий, – ее отец собирается снова жениться… ее отец сердит на нее, она поступила очень плохо… он уехал, недовольный ею; он разлюбил ее, он собирается жениться – он отвернулся от нее, отвернулся от своего дитяти, своей маленькой дочки, забыл о ее дорогой матери, о ее дорогой, дорогой матери. Так беспорядочно мчались ее мысли, пока она рыдала до полного изнеможения. Иногда она затихала, но лишь затем, чтобы с новыми силами предаться отчаянию. Она бросилась на землю, этот природный трон для неистовой печали, и прижалась к старой, поросшей мхом скамье; она то закрывала лицо ладонями, то изо всех сил стискивала руки, пытаясь болью тесно переплетенных пальцев заглушить душевное страдание.

Она не видела, как возвращается с лугов Роджер Хэмли, не слышала, как стукнула маленькая белая калитка. Он с утра охотился по прудам и канавам и теперь нес на плече мокрый сачок с плененными им уродливыми сокровищами. Он возвращался домой ко второму завтраку, как всегда с превосходным полуденным аппетитом, хотя делал вид, что – теоретически – презирает еду. Роджер знал, что мать любит быть в его обществе в это время. Для ее здоровья был важен именно второй завтрак, и раньше этого времени она обычно не спускалась вниз и не виделась с членами семьи. Так что ради матери он перешагивал через свою теорию и, надо сказать, с замечательным аппетитом составлял ей компанию за столом.

Он не заметил Молли, когда пересекал террасу на пути домой. Он прошел ярдов двадцать по лесной тропинке под прямым углом к террасе, когда, оглядывая траву и дикие растения под деревьями, вдруг обнаружил одно – весьма редкое, которое ему давно хотелось найти в период цветения, и вот наконец он своим зорким, внимательным глазом увидел его. Роджер опустил на землю свой сачок, предварительно умело закрутив сетку, чтобы пленники не разбежались, пока сачок лежит на траве, и легкими уверенными шагами отправился на поиски сокровища. Он был так влюблен в природу, что, не задумываясь об этом, просто в силу привычки, избегал наступать без необходимости на любое растение, – кто знает, в какой давно разыскиваемый нарост или какое насекомое может обратиться то, что поначалу кажется не стоящим внимания?

Поиск вел его в направлении скамьи под ясенем, менее укрытой от наблюдения с этой стороны, чем со стороны террасы. Он остановился, разглядев в траве светлое платье, – кто-то полулежал, прислонившись к скамье, так неподвижно, что ему показалось, будто лежащая больна или в обмороке. Он подождал, наблюдая. Через минуту-другую послышались рыдания. Плакала мисс Гибсон, повторяя в отчаянии:

– Папа, папа, только бы ты вернулся!

В первую минуту он подумал, что милосерднее было бы оставить ее в неведении, что она замечена, и даже сделал на цыпочках несколько осторожных шагов назад, но тут опять услышал жалобный плач. Расстояние от дома было слишком велико для его матери, иначе – что бы ни было причиной этих слез – она была бы наилучшей утешительницей для этой девушки, своей гостьи. Однако – правильно это было или неправильно, деликатно или навязчиво, – услышав вновь этот печальный голос, в котором звучало такое безутешное, одинокое отчаяние, он повернул назад и пошел к зеленому шатру под ясенем. Когда он оказался рядом, она вскочила на ноги и попыталась сдержать рыдания, машинально отводя от лица и приглаживая спутанные, мокрые от слез волосы.

Он смотрел на нее сверху вниз с серьезным и доброжелательным сочувствием, но совершенно не знал, что сказать.

– Пора завтракать? – спросила она, стараясь убедить себя, что он не замечает ее заплаканного лица, что он не видел, как она лежала, безутешно рыдая.

– Не знаю. Я шел домой к завтраку. Но… позвольте мне вам это сказать… я не мог пройти мимо, когда увидел, как вы огорчены. Что-то случилось? Я хочу сказать – что-то такое, в чем я мог бы вам помочь, потому что, конечно, я не вправе расспрашивать, если это какое-то личное огорчение, в котором от меня никакой пользы.

Она так обессилела от плача, что чувствовала себя не в состоянии ни стоять, ни идти. Она опустилась на скамью, вздохнула и побледнела так, что ему показалось – она сейчас потеряет сознание.

– Подождите минуту, – сказал он (что было совершенно излишне, так как она не могла пошевелиться) и стрелой понесся к ручью, который знал в этом лесу, а минуту спустя вернулся осторожными шагами, неся немного воды в широком зеленом листе, превращенном в импровизированную чашу. Как ни мало было воды, Молли полегчало.

– Благодарю вас, – сказала Молли. – Я теперь смогу идти, через некоторое время. Не ждите меня.

– Позвольте мне остаться с вами, – сказал он. – Моя мать будет недовольна, если я брошу вас, когда вы так слабы.

Некоторое время они молчали. Он сорвал и пристально рассмотрел несколько видоизмененных листьев ясеня, отчасти по свойственной ему привычке, отчасти давая ей время прийти в себя.

– Папа собирается снова жениться, – наконец сказала она.

Она не знала, почему сказала ему это: за секунду до того, как она заговорила, у нее не было такого намерения. Он бросил лист, который держал в руке, обернулся и посмотрел на нее. Ее печальные, несчастные глаза наполнились слезами, и она с немой мольбой о сочувствии встретила его взгляд. Ее взгляд был красноречивее, чем слова. Он отозвался после короткой паузы, и более потому, что чувствовал себя обязанным как-то отозваться, чем потому, что сколько-нибудь сомневался в том, каким будет ответ на его вопрос.

– Вы жалеете об этом?

Она не отвела взгляда, и ее дрожащие губы беззвучно произнесли слово «да». Он снова помолчал, глядя в землю, подталкивая носком камешек. Его мысли никогда не поднимались с готовностью на поверхность в виде слов, и он не склонен был утешать, пока не увидит ясно пути к реальному источнику, из которого должно прийти утешение. Наконец он заговорил – почти так, словно обсуждал некий вопрос с самим собой:

– Мне кажется, возможны такие случаи, когда – оставляя совершенно в стороне вопрос о любви – становится почти долгом стремление найти кого-то, кто заменил бы мать… Я думаю, – сказал он уже совсем другим тоном и по-другому глядя на Молли, – что этот шаг может оказаться очень счастливым для вашего отца: освободить его от многих забот, дать ему приятную спутницу жизни.

– У него была я. Вы не знаете, как много мы значили друг для друга – по крайней мере, как много значил он для меня.

– И все же он, должно быть, счел, что так будет лучше всего, иначе он не стал бы этого делать. Он, должно быть, решил, что так будет лучше для вас – даже более, чем для него.

– Именно в этом он пытался убедить меня.

Роджер снова начал гонять носком камешек. Он понял, что подошел к делу не с той стороны. Вдруг он поднял голову:

– Я хочу рассказать вам об одной знакомой девушке. Ее мать умерла, когда ей было около шестнадцати лет, – она была старшей в большой семье. С тех пор – в самые цветущие годы своей юности – она посвятила себя своему отцу, сначала как утешительница, потом как спутница, друг, секретарь – все, что угодно. У него на руках было огромное дело, и он часто приходил домой только для того, чтобы заново приняться за подготовку к завтрашней работе. И Харриет всегда была рядом, готовая помочь, поговорить или помолчать. Так продолжалось восемь или десять лет, а потом ее отец снова женился – на женщине немногим старше, чем сама Харриет. И вот – это самый счастливый круг людей, какой я знаю. А ведь трудно подумать, что такое возможно, правда?

Она слушала, но не решалась ничего сказать. Однако ее очень заинтересовала эта маленькая история о Харриет – девушке, которая так много значила для своего отца, гораздо больше, чем Молли в своей ранней юности могла значить для мистера Гибсона.

– Как же так могло быть? – выдохнула она наконец.

– Харриет думала о счастье отца больше, чем о своем, – ответил Роджер с суровой лаконичностью.

Молли была нужна именно такая поддержка. Она снова недолго поплакала.

– Если бы это было ради папиного счастья…

– Он, должно быть, верит в это. Что бы вы ни думали сами, дайте ему шанс. Не очень у него будет спокойно на душе, если вы будете мучиться и тосковать – вы, которая всегда так много значила для него, как вы говорите. А та дама… Если бы мачеха Харриет была эгоистичной женщиной, если бы неизменно добивалась, чтобы все и всегда исполняли только ее желания, – но нет, она не была такой: она заботилась о счастье Харриет так же, как Харриет заботилась о счастье своего отца. И будущая жена вашего отца тоже может оказаться такой женщиной, хотя такие люди редки.

– Не думаю, что она такая, – негромко сказала Молли, в памяти которой ожили подробности того далекого дня в Тауэрс.

Роджеру не хотелось слушать о том, что давало Молли основание для сомнений. Он чувствовал себя не вправе знать о семейной жизни мистера Гибсона – прошлой, настоящей и будущей – больше того, что было абсолютно необходимо, чтобы дать утешение и помощь плачущей девушке, с которой он столкнулся так неожиданно. К тому же ему хотелось вернуться домой и быть рядом с матерью во время завтрака. Однако он не мог бросить Молли одну.

– Надо уповать на лучшее в каждом человеке и не ожидать худшего. Это звучит как трюизм, но меня это не раз утешало, и когда-нибудь вы тоже найдете это полезным. Всегда надо стараться больше думать о других, чем о себе, и лучше заранее не думать о людях плохо. Мои проповеди не слишком длинны? Они не пробудили у вас аппетит? У меня определенно проповеди всегда вызывают голод.

Казалось, он ожидал (да так и было), что она встанет со скамьи и пойдет к дому вместе с ним. Но он еще и ясно дал ей понять, что не уйдет без нее. Она неуверенно поднялась, чувствуя, что у нее нет сил даже сказать, насколько лучше ей было бы еще посидеть здесь одной. Она была очень слаба и споткнулась о вылезший из земли корень, протянувшийся поперек тропы. Роджер, молчаливый, но внимательный, успел протянуть руку, удержав ее и не дав ей упасть. Когда опасность миновала, он продолжал держать ее за руку. Это маленькое происшествие заставило его почувствовать, как Молли юна и беззащитна, ощутить сострадание к безутешному горю, свидетелем которого он стал, ощутить желание ласково успокоить ее, прежде чем они расстанутся – прежде чем их совместная прогулка сольется с непритязательной общностью пребывания под одной крышей. Однако он не знал, что сказать.

– Вы, должно быть, считаете меня черствым, – вырвалось наконец у него, когда они подходили к окнам гостиной и двери в сад. – Я никогда не могу выразить то, что чувствую, – как-то получается, что я всякий раз впадаю в философствование, – но мне вас жаль. Да, мне жаль. Я не в состоянии вам помочь в том, что касается реальных фактов, – их я не могу изменить, но я могу сочувствовать вам так… но об этом незачем говорить, потому что это ничего не дает. Помните, как мне жаль вас! Я часто буду о вас думать, хотя, наверно, об этом опять же лучше не говорить.

– Я знаю, что вам жаль, – сказала она едва слышно, высвободила руку, убежала в дом и вверх по лестнице в уединение своей комнаты.

Он сразу отправился к матери, которая сидела перед нетронутым завтраком, раздосадованная таинственной непунктуальностью своей гостьи, насколько она вообще была способна на что-то досадовать. Она уже слышала, что приезжал мистер Гибсон и уехал, и не могла добиться, оставил ли он для нее какое-нибудь послание. Тревога о здоровье, которую некоторые люди считали ипохондрией, всегда заставляла ее с особым нетерпением жаждать мудрых советов из уст своего врача.

– Где ты был, Роджер? И где Молли, то есть мисс Гибсон? – Она всегда сохраняла барьер формального обращения между молодым человеком и молодой девушкой, оказавшимися в одно и то же время в одном и том же доме.

– Я ходил на болото. (Между прочим, я оставил сачок на террасе.) На обратном пути я увидел мисс Гибсон – она сидела на террасе и плакала так, точно у нее вот-вот сердце разорвется. Ее отец собирается снова жениться.

– Снова жениться! Да что ты говоришь!

– Да, собирается. Она очень огорчена, бедная девочка. Мама, ты бы послала кого-нибудь отнести ей бокал вина или чашку чая – что-нибудь подкрепляющее: она была чуть не в обмороке…

– Я сама схожу к ней. Бедняжка, – сказала миссис Хэмли, поднимаясь.

– Ни в коем случае, – возразил он, опуская ладонь на ее руку. – Мы и так заставили тебя слишком долго ждать, ты очень бледна. Хэммонд отнесет, – добавил он и позвонил.

Она снова опустилась на стул, все еще бесконечно изумленная:

– На ком он собирается жениться?

– Не знаю. Я не спрашивал, а сама она не сказала.

– Вы, мужчины, всегда так! Да ведь половина дела заключается в том, кто она такая – женщина, на которой он собирается жениться.

– Наверно, надо было спросить. Но я как-то теряюсь в таких случаях. Мне было очень жаль ее, и все же я не знал, что говорить.

– И что же ты сказал?

– Я дал ей наилучший совет, какой мог.

– Совет! Ты должен был утешить ее. Бедная маленькая Молли!

– По-моему, если совет хорош – это лучшее утешение.

– Зависит от того, что ты подразумеваешь под советом. Тише! Она идет.

К их удивлению, Молли вошла, всеми силами стараясь держаться как обычно. Она успела промыть холодной водой глаза, причесать волосы и теперь делала все возможное, чтобы сдержать слезы и не позволить голосу дрожать и прерываться. Она не желала огорчать миссис Хэмли видом страдания и боли. Не осознавая, что следует совету Роджера – думать более о других, чем о себе, – она, однако, именно так и поступала. Миссис Хэмли не знала, разумно ли с ее стороны начинать с новости, только что услышанной от сына, но сама была так поражена ею, что не могла говорить ни о чем другом.

– Я слышала, твой отец собирается жениться, моя дорогая? Можно узнать – на ком?

– На миссис Киркпатрик. Она, кажется, прежде была гувернанткой в доме графини Камнор. Она часто приезжает к ним; у них в доме ее называют Клэр и, по-моему, очень любят.

Молли пыталась говорить о будущей мачехе в возможно более благоприятной манере.

– Кажется, я о ней слышала. Так она, значит, не очень молода? Ну, этому так и следует быть. И вдовствует, как и твой отец. У нее есть какая-нибудь семья?

– По-моему, дочь. Но я так мало о ней знаю!

Молли опять была очень близка к слезам.

– Не беда, дорогая. Это все выяснится со временем. Роджер, ты почти ничего не ел. Куда ты собрался?

– За своим сачком. Там много такого, что мне не хотелось бы потерять. К тому же я обычно ем мало.

Это было правдой лишь отчасти. Ему казалось, что их лучше оставить наедине. Его мать обладала таким даром сочувствия, что она непременно должна была вытащить шип из сердца девушки, когда они останутся вдвоем. Когда дверь за ним закрылась, Молли подняла на миссис Хэмли заплаканные глаза и сказала:

– Он был так добр ко мне. Я постараюсь запомнить все, что он сказал.

– Я рада слышать это, милая, очень рада. Судя по тому, что он мне рассказал, я боялась, что он прочел тебе целую лекцию. У него доброе сердце, но нет той мягкости в обращении, что есть у Осборна. Роджер порой бывает резковат.

– Тогда мне нравится резкость. Она принесла мне пользу. Она заставила меня почувствовать, как скверно… о миссис Хэмли, как скверно я вела себя с папой сегодня утром!

Она встала, бросилась в объятия миссис Хэмли и разрыдалась у нее на груди. Сейчас она сокрушалась не о том, что отец ее собирается снова жениться, а о том, как ужасно было ее поведение.

Если Роджер не был мягок на словах, то был мягок в своих поступках. Какой бы неразумной и, возможно, преувеличенной ни казалась ему горесть Молли, для нее это было подлинное страдание, и он постарался облегчить его в своей собственной, весьма характерной манере. В тот вечер он установил и наладил свой микроскоп, разложил на маленьком столике сокровища, собранные им в утренних блужданиях, а затем пригласил мать прийти полюбоваться на них. Конечно, пришла и Молли, как им и было задумано. Он постарался заинтересовать ее своими занятиями, лелея и поощряя ее первый слабый проблеск любопытства, заботливо взращивая его до стремления получить более подробные сведения. Затем он достал книги на нужную тему и перевел их несколько напыщенный и профессионально специализированный язык в обычную, повседневную речь. Спускаясь к обеду, Молли не представляла себе, как прожить долгие часы до сна, часы, когда ей нельзя будет говорить о том, что единственно занимало ее мысли, так как она боялась, что уже утомила миссис Хэмли во время их дневного разговора наедине. Но время молитвы и сна наступило много быстрее, чем она ожидала: она чувствовала себя освеженной новым направлением мыслей и была очень благодарна Роджеру. И теперь ей предстояло завтрашнее утро и покаянное признание, которое она должна сделать отцу.

Но мистер Гибсон не нуждался в речах и в словах. Он вообще не питал любви к изъявлениям чувств и к тому же, должно быть, ощущал, что будет лучше как можно меньше говорить о предмете, по поводу которого между ним и дочерью явно нет полного и нерассуждающего согласия. Он прочел в ее глазах раскаяние, понял, как много она выстрадала, и ощутил при этом острый укол в сердце. Когда она заговорила о том, как жалеет о своем поведении накануне, он тут же остановил ее словами:

– Ну-ну, довольно об этом. Я знаю все, что ты хочешь сказать. Я знаю свою маленькую Молли, своего маленького глупого гусенка, лучше, чем она сама себя знает. Я привез тебе приглашение. Леди Камнор хочет, чтобы ты провела будущий четверг в Тауэрс.

– Ты хочешь, чтобы я поехала? – спросила она с упавшим сердцем.

– Я хочу, чтобы вы с Гиацинтой ближе познакомились… научились любить друг друга.

– С Гиацинтой? – недоуменно спросила Молли.

– Да, с Гиацинтой. Глупее имени я никогда не встречал, но приходится так ее называть. Я не выношу имя Клэр, как ее называют миледи и вся семья в Тауэрс. Имя «миссис Киркпатрик» звучит официально, да и произносить его нелепо, поскольку она его скоро сменит.

– Когда, папа? – спросила Молли, чувствуя, что оказалась в каком-то странном, незнакомом мире.

– После Михайлова дня[24]. – И, следуя за ходом своих мыслей, добавил: – Хуже всего то, что она еще и продлила существование своего жеманного имени, назвав дочь в свою честь. Синтия! Сразу наводит на мысль о луне и лунном человечке с его вязанкой хвороста[25]. Я так рад, что ты просто Молли.

– Сколько ей, то есть Синтии, лет?

– Вот-вот, привыкай к ее имени. По-моему, Синтии Киркпатрик примерно столько же лет, сколько тебе. Она сейчас в школе во Франции – приобретает изящные манеры. К свадьбе она приедет домой, тогда вы с ней сможете познакомиться, хотя, как мне представляется, потом она должна будет вернуться туда еще на полгода или около того.

Загрузка...