Жёсткая проба

2

Писатель устал. Нарочно пришел пораньше, чтобы застать директора на месте, но разговор не получился. Шершнев уже собирался идти по цехам, вежливо, но непреклонно отказался взять его с собой и сплавил к главному инженеру. Пошутил, что свита ему ещё не положена. И заниматься он будет всякими будничными делами, что ему, писателю, вряд ли интересно. Объяснять, что как раз это — самое интересное, уже было некому: Шершнев показал сутулую спину и ушел. Силен мужик. Только видно, болен: худой и лицо какое-то землисто-желтое. А был, наверно, здоровяком: несмотря на сутулость, едва не достает до притолоки и плечи как у грузчика.

Главный инженер так долго потирал лоб, раздумывая, кого бы с ним послать, что писателю стало неловко. Он попросил не беспокоиться — зайдет в редакцию, там ему помогут.

— Конечно, конечно, само собой! — обрадованно сказал главный инженер и покосился на отложенную папку.

Понять их нетрудно: заняты делом, а тут одолевают всякие представители и пришлые, вроде него…

Сотрудник заводской газеты сначала позабавил писателя. У него были желтоватые глаза и желто-рыжие волосы. Ходил он, засунув одну руку в карман и немного наклонив голову, будто косился на свою левую пятку. И поминутно встряхивал головой, чтобы рассыпающаяся желтая грива легла на место. Прямо какой-то аргамак. Как его назвал редактор? Черт! Никогда не запоминаются фамилии… Кажется, Балов?..

Он оказался неостановимым разговорником и через полчаса смертельно надоел. Его распирало желание говорить и показывать. И о чём бы он ни говорил, обязательно добавлял: «Об этом я писал в своем очерке», «Об этом я упоминал в статье». Проще всего было бы сказать «спасибо, хватит» и уйти, но проклятая вежливость не позволяла. Желтоглазый расшибался в лепешку, отказ мог его обидеть, и писатель всё шел и шел по заводу, смотрел, куда показывали, и слушал, что говорили, хотя всё это было не нужно. Он бывал на многих заводах, в далекой молодости работал на заводе сам и знал, как всё происходит. И для дела это было не нужно. Приехал заниматься трудоустройством окончивших десятилетку, ну и занимайся. Нечего шляться по заводу и глазеть. Это не музей и не выставка. Люди работают, и экскурсанты раздражают их ничуть не меньше, чем когда-то раздражали его самого. Зеваки — кто бы они ни были — всегда раздражают работающего…

Августовский зной меньше всего ощущался в горячих цехах. Сквозняки. И вентиляторы ревут как звери. А вот в механическом душно. Рубашка сразу прилипла к лопаткам. Он резко передернул плечами, в правом боку кольнуло. Начинается… Это, конечно, отбивная. Не следовало оставлять чайную. После того как из супа с лапшой он вытащил трамвайный билет, перешел в пельменную — бог его знает, что можно вытащить в следующий раз! В пельменной показалось чище, но первых блюд не было, и вообще не было ничего, кроме свиных отбивных, попросту кусков сала, зажаренных в сухарях. Не удержался, съел, и теперь наступала расплата. К вечеру станет, конечно, хуже. Не хватало только расхвораться здесь. Приехать по делу и цацкаться со своей печенью… Нет уж, лучше есть суп с трамвайными билетами. И вообще пора переходить на травку: пятьдесят, молодость не воскресишь…

Она воскресла внезапно у выхода в главный пролет. Молодой высокий парень осторожно повернул на разметочной плите окрашенную белой краской поковку и, проверяя угольником вертикали, начал подбивать клинышки под края. Писатель подошел ближе, сотрудник многотиражки тоже. Алексей покосился на них и отвернулся к поковке.

— Молодой человек, — сказал сотрудник, — это я о вашем общежитии писал?

— О нашем, — хмуро ответил Алексей.

— Помню, помню… Потом мы ещё давали «По следам наших выступлений». Твоя фамилия Горбачев? Вот, Горбачев, товарищ писатель интересуется твоей работой…

— Здравствуйте, — сказал писатель. — Можно посмотреть? Не помешаем?..

— Смотрите, — пожал плечами Алексей.

Конечно, они мешали. Любому человеку будет мешать, если ему уставятся на руки или в спину. Но писатель не мог заставить себя уйти. Вот так же и он когда-то красил клеевой краской отливки и поковки, устанавливал и переносил чертеж на металл. Приятнее всего было работать по латуни. Поковки тоже ничего, особенно когда одна сторона обработана уже на фрезерном или строгальном. А вот с чугунным литьем беда. Без конца нужно подтачивать концы циркуля и рейсмуса — вплавившийся формовочный песок съедал всё, как наждак.

Сотрудник многотиражки томился. Что ему далась эта плита? Ничего интересного, а он стоит и стоит… И вообще какой-то… не такой. Молчит, ничего не записывает. Ни фамилий, ни показателей… Даже ни разу самописки не вынул. Только головой кивает. Что он всё-таки написал? Надо забежать в библиотеку, спросить, а то неудобно может получиться… Что писатель — безусловный факт: он сам тогда, у редактора, посмотрел членский билет, даже перелистнул — взносы за пятьдесят второй год уплачены. Пусть не очень известный, всё-таки случай упускать нельзя… Домой пригласить? Не пойдет, наверно. Да и дома не ахти. В сад — далеко. Лучше всего — в пельменную. От Дома приезжих близко, и вообще… Что он любит — водку или коньяк? Прошлогодний художник, тот коньяк глушил…

— Слушай, друг, — сказал писатель, — а можно мне?.. Дай-ка я попробую тоже. Пустяковину какую-нибудь… Да нет, ты не бойся, не испорчу — я когда-то этим делом занимался.

Алексей, поколебавшись, достал из ящика инструменты сменщика, кернер дал свой, запасной.

— Вот, если хотите.

Это была действительно пустяковина — уже окрашенная поковка ползунка какого-то приспособления, весом не больше килограмма. Сейчас нужно только наметить срезы боковых граней. Минут на пять работы. Но как её, черта, укрепить? Писатель растерянно оглянулся. Алексей протянул ему струбцину и кивнул на пустотелый опорный квадрат:

— Зажмите.

Срам! Азы забыл. Конечно, прижать к квадрату струбциной, дальше уже ерунда. Черт, какой тугой барашек… Так, циркулем наметим осевую, теперь отложим радиусом толщину. Ага, здесь выступ, на десять миллиметров в одну сторону больше. Теперь можно снять и прокернить. Только бы по пальцу не стукнуть… Плохо, молоток не по руке. Вот когда свой пригодился бы! Не тяжелый, а прибоистый, и рукоятка превосходная — из вяза, отполированная рукой и временем… Так и ездит со мной повсюду. И в войну, и в эвакуацию. Из города в город, из квартиры в квартиру. И не нужен, а выбросить рука не поднимается. Память. Сантименты… Кажется, всё? Да, а несколько кернов с линии съехало. Срам… И возился, наверно, полчаса. Вот тебе и пять минут…

Он протянул поковку Алексею, достал платок и вытер с лица пот внезапного волнения.

— Ну как?

— Ничего.

— Бывает хуже?

— Бывает, — улыбнулся Алексей, и писатель тоже стесненно улыбнулся.

— И на том спасибо!

— Пойдемте дальше? — спросил желтоглазый.

Писатель вздохнул и покорно пошел, хотя уходить не хотелось. В главном пролете он оглянулся.

— Красивый парень, — сказал он.

Спутник его тоже оглянулся на склоненную над плитой фигуру.

— Ничего особенного, по-моему.

— Это вы не пригляделись! Рот! Широкий, твердый. Настоящий мужской. И глаза. Серьезные глаза. Сердитые…

Сотрудник газеты пожал одним плечом, писатель неприязненно покосился на него. Ты-то хорош, гусь желтоглазый. Небось себя красавцем считаешь. Ишь поджал губы бантиком…

Возле фрезерного снова остановились.

— Вот этот, мне представляется, интереснее! — перекрывая шум, прокричал желтоглазый. — Передовик, — и показал на стоящий на инструментальном ящике фанерный вымпел, покрашенный красной краской.

Стоявший у станка коренастый парень с толстыми губами и густыми черными бровями оглянулся на них.

— Привет, Гущин! — прокричал ещё громче газетчик. — Как жизнь? Как норма?

Широко улыбаясь, фрезеровщик поднял кверху два растопыренных пальца.

— Скоростник? — спросил писатель.

— Не то чтобы… Но — имеет шанс. Видите — двести процентов.

Писатель, улыбаясь, покивал. Улыбался он не успехам толстогубого фрезеровщика, а воспоминанию о только что пережитом волнении, когда вдруг оробел перед молодым разметчиком, словно они обменялись возрастами и он снова почувствовал себя мальчишкой, учеником. Как он, стервец, снисходительно процедил свое «ничего»!.. Доблести большой, конечно, не обнаружилось.

Выйдя из цеха, писатель решительно остановился.

— Я думаю, на сегодня хватит, у меня ещё дела в городе. Большое вам спасибо, товарищ Малов…

— Алов, — поправил желтоглазый.

— Простите… — Вот чёрт, все-таки спутал! — Редкая у вас фамилия.

— Это псевдоним. Фамилия моя Слимак.

— Зачем же вам в многотиражке псевдоним? Всё равно вас тут все знают.

— Это же принято, — сказал Алов. — У вас ведь тоже есть?

— Нет, знаете, как-то не обзавелся. А теперь уже поздно, да и вроде ни к чему. Всего хорошего.

— Вы разрешите к вам вечерком заглянуть? Вы ведь в Доме приезжих остановились? Мне бы хотелось поговорить кое о чём…

— Заходите, — безрадостно сказал писатель и тут же поспешно добавил: — Пожалуйста.

Алов встряхнул гривой, сунул руку в карман и, косясь на свою левую пятку, ушел.

«Черт бы тебя, слюнтяя, побрал!» — глядя ему вслед, подумал писатель. Пожелание относилось не к самодовольному молодому нахалу, а к нему самому. Вечером надеялся поработать, теперь всё пойдет прахом. Проклятая вежливость!

Алов пришел. Он волновался, пыжился, стараясь показать свою независимость, но то и дело сбивался на подобострастие, на губах застыла подхалимская улыбочка. Писателю стало неловко, он опустил глаза, подвинул гостю коробку папирос.

Алов не курил, но папиросу взял, неумело затянулся, помахал рукой, гася спичку, и затолкал её обратно в коробок. Писатель неприязненно покосился.

— Как вы тут устроились? У нас ведь не очень шикарно.

Писатель оглядел убогий командировочный уют комнаты, конторский стол, карболитовый письменный прибор, в котором вместе с чернилами окаменели мухи.

— Стол, койка есть, больше мне ничего не нужно.

— Вы ещё не ужинали? Может, пройдем в пельменную? Здесь недалеко… Посидим, так-скать, в культурной обстановке.

— Ну, какая там культура! Там сейчас водку пьют… — усмехнулся писатель. — И потом — видали? — на стене там в огромной раме висит взбесившаяся яичница. Называется «Девятый вал». Бедный Айвазовский! Почему его так любят вывешивать в ресторанах и забегаловках?..

Он взял коробок, отыскал обгоревшую спичку и выбросил в пепельницу.

Алов жалко улыбнулся. Плохо! Какой может быть разговор всухую…

— Я, видите ли, пришел с вами посоветоваться. У нас по творческим вопросам абсолютно не с кем поговорить.

— Почему же? А сотрудники редакции? Потом, наверно, есть начинающие…

— Понимаете, не тот уровень. Варимся тут, как говорится, в собственном соку… Я, разумеется, работаю над собой. Только времени абсолютно не хватает, газета поглощает всё время… И для себя приходится работать по ночам.

— Да, да… — Писатель покивал головой. — Так чем я могу?..

— Вот. — Алов торопливо начал развязывать тесемки толстой папки. Потные пальцы с трудом одолели узел. — Вот то, что уже напечатано.

В альбоме из толстого картона были аккуратно наклеены газетные статьи и заметки. На обложке приклеена бумажка с типографским оттиском «Юрий Алов». Писатель полистал альбом, пробежал взглядом заголовки и отложил.

— Тут вам более полезны советы товарищей, редактора. Наверно, они и были… А что ещё?

Алов извлек из папки толстую рукопись. Регистрационные номера на изрядно помятой и засаленной обложке были тщательно замазаны чернилами.

— Куда-нибудь посылали?

— Нет… То есть да… Но вы же знаете, когда автор неизвестен, без всяких связей, пробиться абсолютно немыслимо.

— Этого я не знаю. Талантливой книге пробиваться не надо, она идет без всяких связей.

— Вы хотите сказать?..

— Только то, что сказал.

Он перелистал рукопись, просмотрел наугад несколько страниц. Ну конечно… Протокол о том, как варят сталь. Изредка в протоколе появлялись абзацы, начинающиеся с тире. В тех местах, где герои обучали друг друга, как её надо варить.

— Не многовато ли у вас тут сталеварения и вообще всякой индустрии? Что вам писали рецензенты?

Уши Алова порозовели. В рукописи его действительно непрерывно лилась кипящая сталь, грохотали блюминги, крутились станки. Какой-то сволочной рецензент написал, что станки прочно стоят на фундаментах, а вовсе не «крутятся», вращаются же шпиндели станков…

— А что они пишут? «Изучайте жизнь, читайте Пушкина, Гоголя…»

Рецензентов Алов ненавидел: завистники, неудавшиеся писатели и по злобе всех бракуют… А главное — рецензии он писал сам и знал, как это делается. Изредка городская газета помещала небольшие отзывы о книгах, писал их Алов. В таких случаях он в подшивках центральных газет находил ранее напечатанные рецензии и пересказывал их в своей. Это было очень легко и просто. Важно было только не повторять буквально, не переписывать, а переиначивать сочетания слов и последовательность их. Сложнее было, когда приходилось рецензировать книжку, о которой ещё не писали. В таких случаях самое опасное — перехвалить. Вдруг её потом обругают? Если автор был неизвестен, например издан в области, Алов писал, что автор молодой, начинающий и не сумел создать полнокровных образов; в книге есть достоинства, по они не компенсируют недостатков. Если же об авторе нельзя было сказать, что он молодой и «не создал», Алов осторожно хвалил, говорил, что автор «создал полнокровные образы», хотя и не без недостатков, но недостатки не могут заслонить достоинств и книга войдет в золотой фонд…

— Рецензенты! Им самим надо изучать жизнь!.. Уж что-что, а жизнь я знаю.

— Вам сколько лет? — спросил писатель.

— Двадцать пять. Какое это имеет значение?

— Имеет. В двадцать мы всё знаем. Потом будет хуже. В пятьдесят — шестьдесят всё знают только дураки и невежды.

— Во всяком случае, производство я знаю. И я свою вещь читал, между прочим, сталеварам. Очень хвалили.

— А женщинам?

— Что — женщинам?

— Женщинам — читали? Обыкновенным женщинам. Молодым, старым.

— Они же ничего не поймут!

— А вы что, пишете только сталеварам для служебного пользования? Писать надо для всех.

— Выходит, равняться на обывателей?

— Эка вы… Так недолго всё население в обыватели зачислить… Впрочем, у критиков это тоже ходовой прием: читателям книга нравится, а ему нет — значит, написана в угоду мещанским, обывательским вкусам…

— Да нет… Я, собственно говоря, не это хотел… Возможно, я немного перегнул… То есть, само собой разумеется…

Алов окончательно запутался и потянулся за папиросой. Писатель искоса наблюдал, не сунет ли он опять обгоревшую спичку в коробок, но тот бросил в пепельницу.

— Видите ли, я, собственно, хотел с вами не по этому вопросу. Эта повесть, так-скать, пройденный этап. Я с вами хотел поделиться замыслом новой вещи. Так-скать, апробировать… — Писатель внимательно смотрел на него, Алову это мешало. — Дело в том, что я задумал большую вещь, роман о династии сталеваров.

Писатель поднялся, ссутулившись, зашагал по комнате. Семь шагов туда, семь обратно.

— Вы ведь знаете, об этом пишут и в газетах, и в журналах: о рабочем классе мало произведений. Особенно о ведущих профессиях, определяющих, так-скать, лицо… Вот я и хочу показать не одного, а целую династию, во всю ширь, так-скать…

Писатель попытался распахнуть окно, но оно было заколочено. Открытая форточка духоты не умаляла. Он уже читал подобный роман. Обнаружился такой специалист по рабочим династиям. Как все полуинтеллигенты, ненавидит интеллигенцию. Интеллигенцию оплевал, а рабочих расписал патокой и мармеладом… Сказать этому балбесу? Не поймет ни черта… Как бы ему поделикатнее? И чтобы он своим рукоделием вреда поменьше принес…

— А вы знаете? Ну её к шуту, эту династию… Вы как-нибудь потом про династию. А может, и вообще не надо?.. Видите, какая штука… У королей или царей другого занятия не было, кроме как державным задом сидеть на шее у подданных. Вот это их поочередное сидение и составляет понятие «династия». Какое же это имеет отношение к нынешнему рабочему? Сегодня он рабочий, завтра — инженер, значит, интеллигент, а сын его, глядишь, стал врачом, ученым…

Человеческое древо жизни тем и лучше настоящего, что оно всюду корни пускает… Мы часто очень неосторожно обращаемся со словом. Надо сказать поторжественнее — недолго думая лезем в церковнославянский, а то и в дворянский, придворный чулан. А слово — вещь могучая, оно за собой многое тащит, не ровен час, в такую сторону утянет, что — батюшки светы!.. О современности, о современном рабочем надо бы писать иначе, по-современному, а не умеем… Пишем ему хвалы, а ему ни хвала, ни хула не нужны, ему правда нужна… Вот и вы, коли всерьез занялись литературой, вам тоже с этим придется столкнуться и искать, без конца искать…

— Конечно, творческий процесс…

— Бросьте, — поморщился писатель. — Слова эти придумали пачкуны, чтобы набить себе цену. Есть хорошее слово — работа! До пота, до одури, до зубовного скрежета иной раз… — Он замолчал, прошелся по комнате. — Для начала вам бы не роман, а что-нибудь полегче, попроще.

— Что же вы мне советуете делать?

В голосе Алова звучало ожесточение. Этого следовало ожидать. Все они, видно, одинаковы — и рецензенты и писатели. Сами дорвались и теперь всех отпихивают, боятся, что молодые затрут…

— Подумайте… Сейчас выходит много книжек, брошюр о передовиках производства. По-видимому, они приносят пользу. Такая работа, мне кажется, послужила бы вам для начала неплохой школой…

«А в самом деле? Кажется, неплохая идея… Такую книжку можно очень быстро сделать».

— Да, но будет ли такая книга иметь, так-скать, художественную ценность? Ведь для того чтобы подавать заявление в Союз писателей…

— Это уж зависит от вас, от того, как вы её сделаете. От меры вашего труда и таланта…

— А вы не разрешите… Вы не откажетесь взять надо мной, так-скать, шефство? Не в смысле… А просто, если она окажется, по-вашему, стоящей, рекомендовать её издательству или в журнал, может быть? Я, конечно, могу послать и сам, но, вы понимаете, ваш отзыв мог бы просто ускорить, так-скать…

— Что ж, присылайте мне, если хотите.

Радостно взволнованный, Алов потянулся снова за папиросой, но она лопнула по шву склейки, он долго и неумело заклеивал её.

— Возьмите другую.

— Ничего, уже… А как вы думаете, о ком следует писать?

— Вот уж не знаю! О том, что вам всего ближе, что лучше всего знаете.

— О сталеварах, пожалуй, не стоит, о них уже иного написано, есть целая серия… О доменщиках тоже… А как вы думаете, если о том фрезеровщике, помните, я вам сегодня показывал, о Гущине?

— Это губастый который, черноволосый?

— Он самый.

— Если хороший человек и работник, можно и о нём.

— Я, видно, последую вашему совету… — Как ему самому не пришло это в голову? — Большое вам спасибо!

Алов простоял ещё не менее получаса и наконец ушел. Писатель посмотрел на часы и вздохнул. Вечер пропал. Он давно заметил: ещё приходить вовремя люди иногда умеют, уйти вовремя не умеет почти никто.