Жёсткая ротация

Апогей нуля

Нулевые годы — определение ёмкое и по-своему красноречивое. Пять лет из десяти нулевых мы прожили. Каким был в литературе последний из первых пяти — заканчивающийся 2005-й? Вопрос слишком расплывчат, поэтому переформулируем его по-другому: кто оказался на коне — кто и что, — а кто и что, наоборот, в белом фраке? Проза года была довольно хороша и достаточно разнообразна. На звание «Роман года» могли бы претендовать «Венерин волос» Михаила Шишкина, «Грачи улетели» Сергея Носова, «Американская дырка» Павла Крусанова и «Золото бунта» Алексея Иванова. В отдельной номинации «Политический роман года» (а он нынче в моде) выделяются новые сочинения Александра Проханова и Юлии Латыниной. Лучшие дебютанты — в первой номинации Анна Старобинец («Переходный возраст»), а во второй — Сергей Доренко («2008»), где-то между ними — Захар Прилепин («Патологии») и Алексей Шаманов («Коллекция отражений»). Лучшие рассказы отдельной книгой выпустил Сергей Болмат. Лучшая повесть (и ещё одна номинация на лучший дебют) — «Россия: общий вагон» Натальи Ключарёвой — в самом конце года выложена в «Журнальном зале». Необходимо, конечно, упомянуть единственный в своём роде «Шлем ужаса» Виктора Пелевина. Пестра и картина провалов. От завершённой трилогии Владимира Сорокина до вошедшего в шорт-лист «Русского Букера» русофобского и (коллега Немзер подсказывает) объективно антисемитского романа Елены Чижовой «Преступница». Провалились (за двумя исключениями) литературные премии, провалились (впрочем, как всегда и без каких бы то ни было исключений) «толстяки», провалились — вернее, оказались провальными — «литературные» телесериалы «Есенин» и «Мастер и Маргарита». Курьёз года — телесериал по «Детям Ванюхина» Григория Ряжского, в котором советских евреев по фамилии Лурье превратили в немцев Поволжья, не изменив — по сравнению с первоисточником — более ничего!

Позор года — уже не Туркменбаши с Евгением Рейном, а «Русский Букер» с Василием Аксёновым. Или трусливый и подлый разрыв «Русского Букера» с попавшим в немилость меценатом — на ваш выбор. Причём пахнет здесь не просто позором, но и воровством: букероиды «пилили» по $ 250 000 ежегодно при призовом фонде в $ 20 000! Переводная проза была который год подряд лучше оригинальной, хотя былым успехом (не считая объективно позорного Децла Брауна) не пользовалась. В самом конце года «пошёл» Салман Рушди и появился пока никем не замеченный Дж. Эрик Миллер («Права животных и порнография»), но и в предыдущие одиннадцать месяцев здесь было что почитать. Главным провалом в данной номинации следует назвать (причём отнюдь не из-за качества переводов) массовидные издания («Алчность» и пр.) нобелеатки Эльфриды Елинек — совершенно сумасшедшая баба, глубоко провинциальная и непоправимо бездарная.

И в переводной литературе не обошлось без курьёза. Одновременно в двух разных издательствах вышел под разными названиями — «Почётный проигрыш» и «Довольно почётное поражение» — один и тот же роман Айрис Мердок. Не вдаваясь в сравнение двух изданий, отмечу, что во втором случае название «А Fairly Honorable Defeat» переведено с точностью до противоположного (следовало бы: «Воистину почётное…»)!

Начали (вернее, возобновили) выпуск драматургии — и это отрадно. В советское время сборники пьес Фриша, Дюрренматта, Теннеси Уильямса и др. становились бестселлерами. Повторят ли эту судьбу антология «Путин. Doc» или однотомник пьес Николая Коляды, вопрос гадательный, однако положительный тренд налицо. В поэзии всё было как всегда — то есть никак. Премия «Поэт» — Александру Кушнеру, премия «Триумф» — Олегу Чухонцеву; средний тираж — в том числе и лауреатов — от 500 до 1000 экземпляров. Лев Рубинштейн запел русские народные песни. Два радостных факта — присуждение премии имени Андрея Белого молодой Марии Степановой и выход книги Кирилла Медведева «Тексты, изданные без ведома автора». Третий — на подходе сборник матерной лирики исключительно талантливого Евгения Мякишева.

В номинации «Критика и литературоведение» выбор широк: новые книги Бориса Дубина, Татьяны Москвиной, Александра Секацкого, Михаила Трофименкова и — вне конкуренции — «Курицын-weekly» или, скорее, как я уже где-то написал, — «Курицын-meekly», потому что злободневные эскапады, бутады и перманентная буффонада неистового Вячеслава выглядят по прошествии трёх-четырёх лет прежде всего очаровательными лирическими миниатюрами.

Возобновлённая серия «ЖЗЛ» («Жизнь замечательных людей», есть и другая «ЖЗЛ» — «Жизнь запрещённых людей») столкнула лбами Павла Басинского (с книгой о Горьком) и Дмитрия Быкова (с книгой о Пастернаке), но эти двое и так всё время бодаются… Продолжают свой некрофильский бизнес изучатели Бродсковлатова: Яков Гордин уличает всё того же Рейна во лжи на страницах «Знамени» и печатает у себя в «Звезде» Анатолия Наймана с Игорем Ефимовым — в такую фишку я не врубаюсь.

Молчит — и это хорошо — Борис Акунин. Многотомные «Жанры» — это не литература, а коммерческая форма молчания. Если у тебя есть фонтан… Молчит Людмила Улицкая. Молчит Маканин. Молчит, прошу прощения, Солженицын. Кому он, кстати, присудил свою премию? Кто бы помнил. Говорят, что Яцутко интереснее, чем Гуцко, — говорят два с половиной человека, которые их читали. «Неформат» (серия нестандартной прозы издательства «Астрель») приказал долго жить, но уже затеял что-то своё, девичье, Борис Кузьминский — и выпущенная им «Лупетта» и впрямь хороша (запамятовал имя автора; я читал её в рукописи и сам был не прочь напечатать). Сожгли — и отстроили заново магазин радикальной книги «Фаланстер». Выпустили книгу «Любовь и секс в исламе». Я что-нибудь упустил? Извините.

В конце года в литературе запахло большими деньгами. Я имею в виду, разумеется, «Большую книгу» (хотя и не только). Присудят её — первой степени — Алексею Иванову, а третьей — Андрею Битову; но вот кому — второй степени, я пока сказать не могу: пусть сначала как следует поработают Совет экспертов и Литературная академия.

В общем, год как год: не лучший, но далеко и не худший — в литературе. Скажем, прошлый был определённо беднее. Нулевые годы вошли в зенит, вошли в апогей — но это, не будем забывать, апогей нуля.

2005

Евангелие от жены Иуды

«Убежище 3/9» — первый роман молодой москвички Анны Старобинец, ярко дебютировавшей год назад повестью «Переходный возраст» (о кафкианском превращении человека в живой муравейник) и пригоршней столь же странных и, пожалуй, ещё более примечательных рассказов. «Убежище 3/9» — мизантропическая философская притча с сильным вкраплением волшебной сказки, одной из разновидностей которой здесь становится Священное Предание.

Московская журналистка Маша в парижской командировке внезапно превращается в омерзительного дядьку средних лет — клошара по имени Кудэр, сохраняя, однако, полное сознание собственной идентичности. Решает пробраться в Германию, где живут её выехавшие по «еврейской квоте» родители. Те, естественно, не узнают и прогоняют Машу, а она подстерегает, зверски избивает и грабит отца. После чего всеми правдами и неправдами стремится в Москву. В вокзальном туалете Маша соблазняет и убивает гомосексуалиста, внешне похожего на Кудэра, и по его документам едет в Россию. По дороге умирает.

Однако не вполне умирает — оказывается на призрачном мосту между Явью и Навью.

В бытность Кудэром Маша воспринимает эту метаморфозу как заслуженную кару. Родив неизвестно от кого (возможно, и от мужа — картёжника и авантюриста по имени Иосиф) сына-дауна, она сдала его в специнтернат. Люди из прошлого (как выяснится, не совсем люди) время от времени опознают в Кудэре Машу и постоянно отсылают за объяснениями к загадочному сайту. Параллельно бредут куда-то тропой в волшебном лесу Гензель и Гретель. Действие переносится в специнтернат, который тоже не совсем интернат. Сын Маши (здесь его зовут Иваном) находится на попечении у Люсифы (Люцифера-женщины), (Кощея) Бессмертного, Лешего и прочих монстров. В Яви — они врачи и медсёстры, а в Нави — монстры. Здесь же обитает и Спящая Красавица.

(Один из поклонников прозы Старобинец критик Лев Данилкин остроумно предположил, что Люсифа — никакой на самом деле не Люцифер, а Людмила Петрушевская, прежние страхи которой, возогнанные на уровень «ужаса-ужаса», творчески претворяет молодая писательница, а член Большого жюри «НацБеста» Светлана Лисина, проголосовавшая за Старобинец, столь же изысканно сравнила «Убежище 3/9» с японским мультиком «Унесённые призраками». Что же касается сравнения с «Братьями Гримм» и с «Бразилией» Терри Гиллиама, взятыми вкупе, то оно напрашивается само собой.)

На мосту Маша принимает (оказывая им сексуальные услуги) гостей из обоих миров и постепенно постигает описываемый в романе миропорядок. Есть Бог-Отец (здесь его называют Тот, Кому в Рот не Попадает), есть его брат — Люцифер-Люсифа, есть разнообразная демонического и/или волшебного происхождения мелочь. Бог хочет разбить Кощеево яйцо и сломать иглу, якобы затем, чтобы избавить мир от страданий (хотя цель у него на самом деле другая), что, правда, означает светопреставление, — и помочь в этом может только Ваня, сын Марии и (предположительно) Иосифа. А в Яви — Россия сначала трепещет перед ужасными откровениями с загадочного сайта, провозвещающего конец света и призывающего избранных спастись в убежище на Алтае, а потом погружается в непробудный сон.

Ваня покарал не только мать Машу, но и предположительного отца Иосифа, превратив его в ядовитого паука на итальянских гастролях, куда тот отправился с любовницей (Люсифой). Скитаясь — уже в образе паука — Иосиф, в отличие от Марии, не воспринимает эту (кармическую) метаморфозу как кару. Меж тем сам Ваня вступает на Крёстный путь — и гибнет как бы во спасение человечества. Однако всё оказывается куда запущеннее.

Тот, Кому в Рот не Попадает (а по усам течёт; Бог-Отец), в нарушение Уговора, пошёл на тайную сделку с Люсифой, отдав на окончательное заклание Ваню в обмен не на спасение рода человеческого, а на снятие личного заклятия типа танталова: Ваня мёртв, зато Богу-Отцу теперь попадает в рот, Он вкушает радости земные, ради чего не пожалел (вслед за Машей) метафизически и фактически убить Бога-Сына.

Впрочем, все герои убивают себя и друг друга (переходят из Яви в Навь) неоднократно и с лёгкостью — и финальная сцена, в которой они (и только они) живыми (!) и невредимыми попадают в пресловутое Тридевятое убежище, носит намеренно двусмысленный характер.

Написано несколько путано (вернее, чересчур перегружено), но блестяще. Вот образчик стиля с тех страниц, что попроще: Дядя Лёша был шизофреником, алкоголиком, убеждённым христианином, патриотом, монархистом, антисемитом и философом. Опасное сочетание.

Каждый день он попеременно надевал одну из трёх своих одинаковых белых рубашек. Различались эти рубашки только надписями, вышитыми на спине неумелым крупным крестиком: «Россия для русских», «Спаси и сохрани» и «С пидорами не пью».

В «кабинете» дяди Лёши все стены были увешаны иконами с ликами святых, большими календарями с видами среднерусской возвышенности, а также портретами русских царей в золочёных рамах. Вдоль стен тянулись стройные ряды пустых бутылок. По вечерам дядя Лёша крутил диск мёртвого телефона, из которого торчал чёрный обстриженный локон никуда не ведущего шнура, — и доверительно что-то бубнил в ватную тишину растрескавшейся красной трубки. О чём-то просил, докладывал, отчитывался, договаривался…

По воскресеньям дядя Лёша часто совершал паломничества в звенигородский Саввино-Сторожевский монастырь. После чего там же, в Звенигороде, заходил в свой любимый кабак «У Патрикеевны», садился на своё любимое место — у кадки с пальмой, — за стол, накрытый бордовой бархатной скатертью, и заказывал сначала картошку с грибами и апельсиновый сок, а потом графин водки — и нажирался до потери памяти. Домой дядя Лёша обычно возвращался на рассвете следующего дня.

И если его спрашивали, где он шлялся всю ночь, он заплетающимся языком отвечал, что гулял в лесу и видел там чудеса. Реже признавался, что пугал прохожих. Несколько раз местные заядлые грибники, выходившие на охоту с утра пораньше, действительно заставали его за этим странным занятием. Дядя Лёша стоял, притаившись за деревом, и странно подхихикивал. А когда кто-нибудь проходил мимо, он выскакивал из своего укрытия, размахивая руками и дико крича «У-у-у!».

Но вообще-то в посёлке дядю Лёшу жалели и уважали — особенно сильно уважали с тех пор, как в один из воскресных вечеров ему явилась дева Мария. Я редактировал в «Лимбусе» и «Переходный возраст», и «Убежище 3/9» — и в обоих случаях редактура была даже не косметической, а условной: я проникался чужим замыслом и, ничего не трогая, а значит, и ничего не портя, подписывал рукопись в печать. Анна Старобинец не фантаст, а визионер — и кто я такой (не Бог-Отец и не Люсифа, это уж точно), чтобы редактировать чужие видения?

2006

Зачем откопали Аксёнова?

В ночном эфире Второго канала Василий Павлович беседует с лебезящим Дмитрием Дибровым: у нас в Ростове семидесятых вы были круче Воннегута. Книга с квакающим названием переходит из рук в руки и мельтешит на экране. Аксёнов суров, но справедлив: ему нравится…

О новом романе Василия Аксёнова «Москва Ква-Ква» спорят самым уважительным образом. Одни утверждают, что он — в отличие от букероносных «Вольтерьянцев и вольтерьянок» — не очень хорош. Другие указывают на то, что роман написан левой ногой. Третьи и вовсе хвалят. Но и те, и другие, и третьи всерьёз обсуждают якобы положенные в основу романа миф о Тезее (привет Пелевину) и платоновское (Платона, а не Платонова) идеальное государство, говорят о художественных достоинствах и недостатках. Меж тем перед нами не просто наглая, циничная, бездарная и невежественная халтура. Перед нами разжижение мозгов, болезнь Альцгеймера, перед нами старческий маразм, кое-как замаскированный под политический гротеск.

Москва, 1952 год. Высотка на Яузе как символ эпохи и обиталище новой элиты. 18-комнатная квартира «атомного» академика Ксаверия Ксавериевича Новотканного. Все персонажи носят вычурные нелепые имена с претензией где на сатиру, где на юмор. Сам академик, его сорокалетняя красавица жена генерал-майор Ариадна Рюрих (естественно, Рерих!), девятнадцатилетняя красавица дочь, спортсменка, комсомолка и девственница Гликерия. «Спецбуфетчики» — супружеская пара — капитан Фёдор и майор Нина. Помимо профессиональных услуг и общей слежки, капитан пользует Ариадну, а майор — Ксаверия Ксавериевича. В соседнюю квартиру вселяется Кирилл Смельчаков (Константин Симонов) — красавец, поэт, лауреат, герой войны и борьбы за мир, донжуан и авантюрист, личный друг Сосущего (то есть Coco, то есть Сталина). Сейчас Кирилл одинок, потому что Сталин приказал ему вернуть чужую, генеральскую, жену мужу. (С Симоновым, кстати, дело обстояло ровно наоборот.)

У Кирилла и Глики завязывается платоническая любовь. Девушка считает себя невестой Сталина. Сосущий вызывает Кирилла к себе, напаивает, пугает арестом за поэму «Тезей» (в которой под видом Минотавра, полагает Сталин, выведен он сам; примитивной символикой мифа о Лабиринте, как и беспомощными якобы симоновскими стихами, пронизано всё повествование), устраивает ему потешный расстрел, но в конце концов меняет гнев на милость: Смельчакову предстоит возглавить специально сформированный отряд смельчаков, который, десантировавшись в Югославию, уничтожит маршала Тито и всю его клику. Начальником штаба у Смельчакова будет сталинский конфидент Чаапаев — не сын Чапаева, но прямой потомок Чаадаева.

В разговоре со Сталиным Кирилл невзначай упоминает ещё одного соседа по высотке — адмирала Моккинакки, с которым он познакомился аж на Халкин-Голе. Сталин отвечает, что такого адмирала в стране нет — и поручает Абакумову разобраться в ситуации.

Меж тем Моккинакки ухаживает за Гликой — и куда с большим успехом. На боевом самолёте улетает с нею на Лазурный берег, уверяя академическую простушку, будто они летят в Абхазию. Первое совокупление (и ещё несколько) происходят прямо на борту. По возвращении вкусившая радостей телесной любви Глика спешит поделиться новыми ощущениями и с Кириллом. Мужчины ревнуют, хотя и симпатизируют друг другу. Однажды адмирал просит у поэта взаймы, тот раскрывает чемоданчик, вручённый ему в ВААПе, и обнаруживает, что тот набит конвертируемыми бумагами Госбанка на сотни миллионов долларов. А гребчиха Глика успевает съездить на Олимпиаду в Хельсинки, где, хоть и берёт всего третье место, получает всеобщее признание в качестве секс-символа. В действие входят новые персонажи — представители золотой молодёжи, стиляги, фарцовщики, любители джаза, предводительствуемые сыном ещё одного «атомного» академика Дондерона. Не последнюю роль в компании играет и авторский alter ego — прибывший из Казани, где его выгнали из мединститута как промолчавшего при поступлении о репрессированных родителях, поэт Так Такыч Таковский. После драки с дружинниками (ни дружинников, ни стиляг при Сталине не было, но мафусаилу Аксёнову это до лампочки) Дондерона-младшего сажают в тюрьму, а Так Такыч находит убежище в заповедных глубинах квартиры Новотканного, где, в очередь с капитаном Фёдором, подживает со старшей хозяйкой дома и раскатывает губу на младшую. Ариадна не только ведёт себя, но и выражается вызывающе (любимое слово: йух) — и у неё есть на то все основания: в годы войны она, по личному заданию Вождя, слетала в Берлин, соблазнила и выкрала Гитлера и доставила его прямо в Кремль, откуда фюрера вернули на родину лишь в обмен на обещание о постепенной капитуляции, но Адольф и на этот раз — как в 1941 году — Сосущего обманул.

Меж тем к адмиралу начинают присматриваться всерьёз. И выясняют, что никакой он не адмирал. И не юрисконсульт (за которого выдаёт себя в финансовых сферах). А один из легендарных соратников маршала Тито — штурман Эстерхази. А значит, пора его брать. Но Моккинакки уходит из высотки, переодевшись агентом в штатском и «положив» полдюжины настоящих агентов в вестибюле. Спасается он в мясном ряду на колхозном рынке: здесь, выдавая себя за узбеков, окопались титоисты. Сюда же перед началом решительного штурма прибывает и сам маршал. Тито и его люди чувствуют себя в полной безопасности не в последнюю очередь потому, что в их заговоре состоит и сам маршал Берия. Который на званом вечере у Новотканных принимается лапать Глику — и наталкивается на решительный отпор. Не с её стороны (Глика теперь девушка податливая) — с маршалом чуть не вступает в драку Смельчаков. И тут ему на квартиру Новотканных, демонстрируя своё благоволение, звонит Сосущий… Между делом Моккинакки вызволяет из темницы Дондерона-младшего — как раз когда того собираются «пустить по шоколадному цеху», то есть «опустить». Адмирал переводит юношу строителем на спецобъект (в «шарашку» — тут воздушный поцелуй Солженицыну), но и здесь засада: всех участников стройки по её завершении должны расстрелять.

Решающие события происходят 1 марта 1953 года. 1 марта — дата в отечественной истории роковая, но Аксёнов этого не знает и, соответственно, не упоминает. Смельчаков с Чаапаевым улетают якобы в Стокгольм, а на самом деле — убивать Тито в Югославию. А Тито со своим адмиралом устраивают мятеж в Москве — берут Кремль, берут «ближнюю дачу», — однако Сталин удирает на подводной лодке в высотку на Яузе и отдаёт приказ сбросить атомную бомбу на Югославию. Впрочем, всё это как-то зависает и рассасывается, концы с концами не сходятся, престарелого писателя интересует один-единственный поворот сюжета: разочаровавшись в Смельчакове (в браке которого с Гликой предполагалось, зачав сверхчеловека, открыть Новую фазу), Сталин призывает юную красавицу к себе — и умирает в её объятьях и с нею в один миг. Перед этим верные Сосущему люди успевают ликвидировать адмирала. Куда девать Смельчакова, Тито и Берию, Василий Павлович придумать не смог — ещё лет тридцать тому воображалка повисла на пол-шестого.

В эпилоге Так Такыч (вкратце пересказав Аксёновскую версию «вынужденной эмиграции») вдвоём с женой возвращается в 1995 году в Россию (из Бразилии!). И всё у него хорошо. И у 82-летней красавицы и знаменитой мемуаристки Ариадны Рюрих тоже. А у остальных не очень. И кое-кто из «бывших» исповедует катакомбную религию «Новой фазы» и как Святой Деве поклоняется Глике Новотканной. Написано ужасно, напечатано фантастически безграмотно, с грамматической ошибкой в первом же слове романа; не всегда понятно, то ли редактор с корректором схалтурили, то ли писатель сострил; взять, например, слово «сИдалище» вместо «сЕдалища». Вот, впрочем, несколько проб пера:

В Москве, хоть и именовалась она «столицей мира и социализма», как в любом мегаполисе бытовали некоторые кодовые фразы. Вот, например, если вы вознамерились купить доброй мясной вырезки, вам не обязательно было делать партийно-государственную карьеру и присоединяться к спецбуфетовским рационам. Можно было на Центральном, скажем, рынке подойти к мясному ряду, подойти к специалисту и задать ему условный вопрос: «У вас есть колхозное мясо по три двадцать?» Не пройдёт и десяти минут, как вам вынесут увесистый кусман в газетном свёртке и назовут окончательную цену. Будьте уверены, заказанный продукт не подкачает ни в свежести, ни в качестве разруба.

У Аксёнова каша во рту? Да нет, конечно же, — вставная челюсть! Но, приступая к сочинению прозы, он её всякий раз вынимает.

Она пожала плечами, замолчала, потому неё совершенно по-детски искривился рот, вот-вот заревёт, схватила полотенце, отвернулась от меня и стала судорожно тампонировать глаза… «Ну только тебя ещё здесь не хватало, Такович!» — с характерной грубоватостью, свойственной МГУ, произнесла она и нежнейшим образом высвободила свой локоток.

Кто их, блин, учил, Аксёнова с редактором, сочетать характерное со свойственным в одной синтагме? А как вам глагол тампонировать?

А вот голос Сталина:

Хочу тебе, Кирилл, рассказать об одном своём личном свойстве. Это, быть может, самый большой мой секрет. Капиталистические кремленологи до него так и не докопались. Тебе первому откроюсь. Цело в том, что у меня очень сильно развито чувство врага. В жизни и в политике я много раз на него полагался. И никогда не ошибался.

С чего бы это Сталин заговорил в рифму? А вот стихи якобы Симонова (Смельчакова):

Вышедший в издательстве «Эксмо» тиражом в 30 100 экземпляров (и одновременно — в журнале «Октябрь») роман «Москва Ква-Ква» написан в январе-августе 2005 года в Москве и Биаррице. Про Москву всё ясно; а вот название курорта (и французское гражданство престарелого писателя) поневоле заставляет вспомнить анекдот про Жана и Жаннетту на необитаемом острове: через три месяца она ему надоела, и он её убил. Через полгода — окончательно надоела, и он её закопал. Но через девять месяцев соскучился — и выкопал из песка.

У французов, понятно, свои заморочки, но какой, сказал бы Хрущёв, пидорас выкопал из литературной могилы Аксёнова? А главное, на кой йух?

2006

Их было столько на чёлне…

Недавно встал на полки и лёг на прилавки внушительный энциклопедический словарь «Ленинградский самиздат 1950-х — 1980-х». Встал на полки к людям, в словаре упомянутым (и немногим — да и откуда взяться многим? — собственным неупоминанием обиженным), лёг на прилавки в знатных магазинчиках типа «Борея» или «Академпроекта». Уважительно рецензируется замаскированными и явными участниками давних окололитературных и нынешних паралитературных процессов. Добавлю свою ложку мёду в эту симпатичную бочку. В бочку Данаид, которую наполнишь не раньше, чем сумеешь напоить коня барона Мюнхгаузена, — и, понятно, по той же причине. Мне как раз в словаре статья посвящена. Когда я выразил по этому поводу недоумение одному из составителей Борису Останину (а есть ещё Борис Иванов и Вячеслав Долинин) — я ведь к самиздату никакого отношения не имел, — он пересчитал на пальцах мои заслуги перед литературным подпольем. Ну, допустим… Хотя включили меня в словник, пожалуй, как свадебного генерала и по явной нехватке свадебных маршалов. Как ни слаба (а порой и бесстыдна) была официальная соцреалистическая словесность, её теневой двойник и потенциальный, а затем и фактический дублёр оказался ещё хуже. Годами и десятилетиями наблюдая за деятелями второй литературной действительности, со многими из них выпивая, а с иными — в иные периоды — даже дружа, я отчётливо понимал: ни с кем из них мне в разведку идти не хочется. Меж тем шли они именно в разведку — и сейчас с упоением вспоминают минувшие дни. И битвы, сражаясь в которых выпускали «Часы», «Весы», «Обводный канал» — и чего они только не выпускали! «Эрика» брала четыре экземпляра, «Оптима» — на папиросной бумаге — все девять, а арестам и даже обыскам непременно предшествовали профилактические беседы. Не хотелось мне их и читать — даже на папиросной. Не захотелось и потом, когда кое-кто начал печататься на гербовой и глянцевой.

Помню, в начале 1970-х созвали нас, тогдашнюю литературную молодёжь, в Дом писателя, и какие-то невзрачные дядечки, удручающе похожие на тех, что нынче правят страной, объявили нам, что берут на себя заботу о смене поколений (и просто о Смене!), а для начала просят всех заполнить подробную анкету. В анкете была графа «Жанр», и я вписал туда дядечкам «политическая сатира», но поэт Борис Куприянов (будущий православный священник) меня перещеголял: жанр у него оказался «оригинальным». До «Клуба-81» оставалось ещё десять лет, до Союза писателей — двадцать, до бесславного и бесслёзного забвения — тридцать, и мы все были абсолютно уверены в том, что столько не живут. Беда энциклопедий и хрестоматий такого рода (здесь уместно упомянуть вышедший несколько лет назад пудовый талмуд «Самиздат века»; ленинградцы в нём, впрочем, оказались представлены кое-как) заключается вот в чём: трудятся над ними заслуженно убелённые сединами ветераны движения, тогда как творческий (если он вообще наличествует) и человеческий интерес представляют судьбы короткие и очень короткие, насильственно или своевольно прерванные; молодые посредственности бывают интересны, во-первых, потому что они молоды, а во-вторых, потому что ещё никому не известно, какими посредственностями они в результате окажутся. Но и среди пожилых, непоправимо старых или от старых ран умерших писателей любопытны прежде всего те, кому не хватило расторопности и житейской хватки (в том числе и) на то, чтобы выбиться в андеграудные начальники или хотя бы знаменитости. То есть историю здесь, как и всюду, пишут победители (одержавшие победу над равными и лучшими), а победители всегда врут. Или, точнее, врут как победители.

Энциклопедический словарь составлен людьми добросовестными, но ограниченными. В меру сил объективными, но восторженными. В литературу влюблёнными, но без взаимности или хотя бы шанса на таковую. Собственно говоря, таких в подпольном движении (как и в официальной литературе) всегда было подавляющее большинство. Да и вообще, если бы выдающихся людей было много, они бы не выдавались.

Книга бесценна для изучателей, буде такие найдутся. Для финских диссертаций и свинских застолий. Даже для старческих разборок: вот про меня сколько! А про тебя — вполстолько! А про тебя, чучело, и вовсе ни слова!.. Книга недурна для надувания щёк (только не надо делать этого перед зеркалом). Для поисков «своего места в литературе» или даже — в истории литературы.

Как материал для размышления о встречах и невстречах. О близком и далёком. О чужом и родном и даже, страшно сказать, о показанном и противопоказанном.

Читать её подряд (как по редакторской привычке прочёл я) — невозможно, да и не нужно. Наименее важно здесь многократно в других источниках описанное, трафаретно-аллилуйское, ахматовски-сиротское, бродско-почтительное… В книге имеет смысл осторожно и уважительно, я бы даже сказал, трепетно покопаться, чтобы найти лично тебе неизвестное (или напрочь забытое) — и тогда в ней и впрямь откроется немало интересного.

Откроются бессчётные, хотя здесь вроде бы сосчитанные (а также взвешенные и измеренные) судьбы людей, живших и до сих пор живущих литературой и только литературой (а вовсе не «от» неё, вовсе не за её счёт), служащих ей-Ей! — как Прекрасной Даме, которая, увы, лишена минимального милосердия, не говоря уж о простой бабьей жалости. Судьбы эти, порознь и вкупе и (за редчайшими исключениями) сами по себе, возможно, ничего не значат, но не будь монументального энциклопедического словаря, их как бы и не было вовсе. Поэтому спасибо словарю и его составителям — благое дело сделано, хотя, может быть, и не совсем то, какое было задумано.

2004

«Какой из меня Солженицын в Ясной Поляне?»

Новый роман Виктора Пелевина вышел в издательстве «Эксмо» стартовым тиражом в 150 100 экземпляров. Сотню представительских раздадут критикам; остальные твёрдо намерены продать. А потом посмотрят. Я, правда, в заветную сотню не попал или не дотерпел — и выложил за «Священную книгу оборотня» ровно десять долларов в деревянных. Книга по нынешней моде запечатана в целлофан — не листай в магазине, а хавай что дают, благо, Пелевин это бренд. За те же деньги тебе вручают и CD с саундтреком романа (!) — ну, это я, извините, слушать не стал. Может, и нет там никакого саундтрека, а так, примочка, — не знаю. Когда книга выходит таким стартовым тиражом, коллеги, естественно, завидуют, критики клевещут, но на определённые жертвы приходится идти и автору. Он поневоле адаптирует манеру письма к восприятию массового читателя. Или, скорее, к восприятию издателя книжной продукции для масс. На этом (наряду со многим другим) поскользнулся Борис Акунин и растёкся мысью по древу Владимир Сорокин. Пелевин, похоже, просто умнее — и сумел вывернуться. Но тоже не без потерь. Технику адаптации к массам можно проиллюстрировать на примере борьбы с критиками. С главным пелевинским хулителем Андреем Немзером. В предыдущем романе он фигурирует как литературный критик Недотыкомзер. Оно, конечно, хорошо, но никто не знает Немзера, никто не читал про недотыкомку, да и «литературный критик» — профессия отчасти загадочная. Поэтому в «Священной книге оборотня» появляется пушкиновед Говнищер, он же Шитман (Shitman) — простенько, но со вкусом. Пушкина знают все, говно (shit) — тем более; а кому надо, тот вспомнит, что несчастный Немзер в свободное от непрерывных литературных борений время занимается поэтами пушкинской поры.

Адаптации несомненно подверглось и название книги. Она, конечно, должна была называться по имени главной героини — «А Хули». Так зовут китайскую лисичку-оборотня пяти тысяч лет от роду, занимающуюся священной проституцией в современной Москве. Пока рыжая не влюбляется в генерал-лейтенанта ФСБ, оказывающегося поначалу скандинавским вервольфом, но под влиянием местных условий (главное из которых — любовь к А Хули) мутирующего в простого русского пса. Тоже, правда, оборотня. Генерал и вервольф носят имя Георгий (подразумевается: Победоносец), а пёс отзывается на кличку Пиздец. И наступает… И собирается наступить всему… Во исполнение древнего пророчества о том, что конец света начнётся в городе, в котором разрушат храм, а потом воздвигнут на его месте другой, точно такой же. На протяжении тысячелетий посвящённые полагали, будто этим городом является Иерусалим, однако Юрий Лужков со своим Христом СпасАтелем (шутка из романа; впрочем, похоже, я слышал её раньше) подсуетился первым.

Время от времени Георгий, а потом и Пиздец воют на луну. Чтобы она дала нефть. Только уже не олигархам, а силовикам, которым тоже кушать хочется. Воют проникновенно — и луна даёт. В отличие от А Хули, которая не даёт клиентам, а лишь наводит на них соответствующий морок. Британские лорды и китайские даосы охотятся на лис, а лисы боятся даосов и охотятся на британских лордов.

В романе упоминают (или подразумевают) фильмы «Ночной дозор», «Другой мир» и «Матрица» (с обоими сиквелами), обсуждают повсеместную виртуалыцину в свете старомодного солипсизма Беркли, говорят о лондонском покушении на чеченского эссеиста с парой-тройкой телохранителей, убивают Говнищера, опускают ещё одного литературоведа — экслиберала и стукача Павла Ивановича (ранее фигурировавшего в прозе Пелевина под фамилией Бесинский), — много каламбурят на макаронической русско-английской основе (по известному лекалу: пьянству — бой, пьянству — гёрл), вспоминают китайские древности и нордические средневековости и почти не пользуются ни травкой, ни грибами, чтобы не искушать массового читателя. «Священная книга оборотня» практически бессюжетна и представляет собой апологию пофигизма или, если угодно, предостережение против злоупотребления таковым: мы, человеки, так и будем реагировать на происходящее русским аналогом выражения What the fuck, пока не наступит Полный Кантец Всему. Этот каламбур — cunt (англ.) = Kant (нем.) — я дарю писателю.

Михаил Булгаков в «Священной книге оборотня» упоминается тоже. Органы, оказывается, изъяли у него повесть «Собачье сердце», написанную по слухам о реальном Шарикове — героическом оборотне двадцатых годов прошлого века, полетевшем в космос в конце пятидесятых самым первым — до Белки и Стрелки. И павшем смертью храбрых. Важнее, однако, знаменитая сентенция о разрухе в головах — её Пелевин мог бы вынести в эпиграф к вынужденно переименованному роману «А Хули».

Потому что именно она — разруха в головах (а не в клозетах) — предмет до тошнотворности тщательного сатирического исследования в адаптированной для массового читателя книге Пелевина. Адаптирована, естественно, и сама разруха — с уровня идиотов из «НЛО» на уровень идиотов из «Совершенно секретно» и «Мегаполис-Экспресс».

Да ведь и впрямь, если проблему теодицеи вы постигаете на примере «Ночного дозора» и «Матрицы», то с вами можно и так. (А раз можно, значит, нужно — такова безупречная логика президента нашей страны, тоже, однако же, виртуальная.) Но и прочитав Белибердяева (как шутил Маяковский), но и написав о проблеме теодицеи, как она поставлена в устном диспуте Белибердяева с Темирзяевым, хоть в то же «НЛО», хоть в «Вопли» («Вопросы литературы»), хоть, прости господи, в «Звезду», — вы умнее не станете ни на йоту.

Просто в первом случае вас будет сто пятьдесят тысяч плюс сто (минимум), а во втором — сто (максимум), но и только. Потому что в голове у вас чертовщина, китайщина, виртуалыцина перемешаны с либералыциной, православщиной, сексуальщиной (у прозаика Юрия Буйды есть роман«…щина», правда скверный), а имя вам — сотня вас человек или полтораста тысяч — легион, а другое имя (пожалуй, уже подзабытое) — образованщина. Но какой из меня Солженицын в Ясной Поляне? — устами А Хули кокетничает Пелевин.

А ведь и впрямь — а хули? Именно из него сейчас Солженицын в Ясной Поляне! И Василий Розанов, с обострённым наслаждением пьющий кровь еврейских младенцев! Того же Говнищера, например. И Василий Аксёнов, запекающий в пирожки из опресноков московское саго! И домашняя Деррида, и столичная Подорога, и философ-автохтон, известный под именем Би-Би Кинг! И Мишель Уэльбек, грамотно пишущий по-русски, в отличие от переводчиков самого Уэльбека!.. Чужие мысли читать невозможно, утверждает в романе А Хули, но Пелевин залезает в черепную коробку к образованцу, и описывает царящую там разруху, и издевается над нею как умеет.

А умеет он неплохо. Хотя раньше умел, пожалуй, получше. Но зато и разруха тогдашняя была не такой смешною.

2004

Краткий курс классической литературы

Читатель в письме, опубликованном на страницах журнала, и главный редактор в личной беседе попросили меня заняться рецензированием классической литературы, как если бы она была современной, и даже создать рекомендательный список шедевров, подлежащих прочтению в первую очередь. Увы, выполнить это пожелание трудно, чтобы не сказать невозможно, — если уж не читал ты отечественной и зарубежной классики до знакомства с рубрикой «Не вырубишь» в журнале «Город», то не бери в голову и впредь. Не в последнюю очередь потому, что она тебя наверняка сильно разочарует. Классической принято называть в основном литературу XIX столетия, а само оно понимается при этом расширительно — с 1789-го (Великая Французская революция, если историю ты знаешь не лучше литературы) по 1914 год (Первая мировая война). Есть, правда, мнение, согласно которому литературный XIX век закончился не в 1914 году, а в 1910-м, когда футурист Маринетти принялся разбрасывать листовки с эстетическим манифестом.

Обратившись к классической литературе, ты обнаружишь, что она прежде всего невероятно многословна (писателям тогда платили по объёму) и, соответственно, страшно занудна. Отдельно ты спрашиваешь о Льве Толстом — и это как раз самый тяжёлый случай: разночинец Достоевский тысячами страниц надиктовывал стенографистке (и даже женился на ней, лишь бы делать это бесплатно), а разночинец Некрасов строчил поэмищи исключительно для того, чтобы погасить карточные долги — а это дело чести, — тогда как богатый помещик Толстой писал и перемарывал впятеро больше из чисто садистического издевательства над читателем. Но и помянутый тобой Гоголь хорош лишь тем, что сжёг второй том «Мёртвых душ», — а ты попробуй-ка осиль первый! В одной из рецензий я указал известному критику Золотоносову на то, что он не читал Гоголя. Золотоносов тут же прочитал Гоголя от корки до корки и начал даже ссылаться на него чуть ли не в каждой статье, но ведь на то он и эрудит!

Или вот вопрос на засыпку: в каком городе разворачивается действие в романе Ф. М. Достоевского «Бесы»? Известный критик и литературовед Наталья Иванова полагает, что в Ското-Пригоньевске. А на самом деле? А какая тебе разница?.. Порой классики пытались писать коротко, но их за это били линейкой по пальцам. Гончаров обвинил Тургенева в том, что тот крадёт сюжеты у него из головы, и притянул к суду чести. Читать сегодня, конечно же, нельзя ни того, ни другого.

Режиссёры говорят, будто любят Островского, Чехова, даже Горького, но это у них отговорка, чтобы не ставить современных драматургов. И их можно понять. Некоторым нравится Бунин.

Всё по-настоящему стоящее в классической русской литературе давным-давно положено на музыку или экранизировано, а в последнее время вагонами завозится на телевизионную мыловарню. И что характерно, русский балет лучше русской оперы, а это означает, что классическая русская литература хороша без слов. Хотя, как известно, особенно слаба в области сюжета. Русский рассказ — это та же западная новелла, только не занимательная.

Перехожу к литературе зарубежной.

Она пользовалась у нас не в пример большим успехом по вполне понятной причине: её не проходили и не проходят в школе. Но если отвлечься от этого обстоятельства…

Диккенс написал один хороший роман — да и тот хорош только потому, что остался незавершённым. Жорж Санд была женщиной вроде известной тебе кавалерист-девицы. Бальзак, Золя, Мопассан? Ну зачем тебе — при нашем-то телевидении — Мопассан? И зачем читать помянутого тобой Джека Лондона? Лучше «Жизнь животных» Брема — отдельно и «Так говорил Заратустра» — тоже отдельно.

Редкая книга долетит до середины столетия. А уж до другого берега… И названия этих — считанных — книг на слуху. И вполне можно обойтись одними названиями. Дон Кихот! Дон Гуан! Дон-Аминадо! Читал Дон-Аминадо? Нет — и не надо!

Хемингуэй (классик XX века, тоже уже безнадёжно устаревший) говорит, что Гертруда Стайн (а это имя и вовсе — растереть и забыть!) рекомендовала ему покупать картины ровесников. Потом, мол, они прославятся, а ты разбогатеешь. Вот и читать надо ровесников. И тех, кто моложе. В крайнем случае — написанное за последние полвека. Иначе всё равно ничего не поймёшь, а главное, не почувствуешь.

А как же классика? Её надо знать: а) писателям — чтобы было откуда красть; б) критикам — чтобы ловить писателей за руку; в) литературоведам — чтобы изучать; г) лингвистам — чтобы изыскивать примеры устаревшего словоупотребления. Но ты-то человек нормальный, зачем тебе эта морока?

Ещё классику принято читать в детском и отроческом возрасте, пока запрещают. Сам я выучился читать в четыре года, и первой моей книгой стала эротическая поэма Пушкина «Руслан и Людмила». Очень понравилось. Правда, мне её читали и раньше — и к трём годам я уже знал её наизусть. Моя дочь в том же возрасте знала наизусть первый том американского двухтомника Мандельштама, а внучка — полного Олега Григорьева. Так что само понятие «классика» — штука подвижная.

Ещё классику можно перечитывать — но это только если ты читал её ранее. И переиздавать — классика для издателя хороша тем, что не надо спрашивать авторского согласия (впрочем, и здравствующие авторы соглашаются всегда) и платить авторское вознаграждение. Расходится классика недурно — не потому, что хороша сама по себе, а в силу раскрученности брендов. В последние месяцы со свистом улетает «Идиот» Достоевского. Скоро пойдёт с лотков «Мастер и Маргарита» хотя это уже классика советского времени.

Есть ещё понятие «живой классик», но оно несколько сомнительно: при жизни классиками считаются одни, а в исторической ретроспективе — совершенно другие.

И хотя бы поэтому особый смысл имеет читать автора этих строк…

2006

Крах острова Крым

В 2000-м, на рубеже веков и тысячелетий, сенсационно «выстрелил» романом «Укус ангела» подчёркнуто камерный до тех пор Павел Крусанов. Если Виктору Пелевину в романе «Generation „П“» довелось подвести черту под девяностыми — или, вернее, поставить на них жирный крест, — то «Укус ангела» был воспринят чуть ли не всеми как прорыв в будущее: альтернативное будущее, разумеется, и, что ещё важнее, — вариативное (как варьировались от «пропаганды русского фашизма» до «злобного глумления над имперским проектом» и оценки романа). Размышляя над причиной этого успеха, а точнее, меры этого успеха, я тогда же указал на поразительное сразу в нескольких отношениях совпадение: роман, посвящённый восхождению к верховной власти в России некоего неприметного и никому не известного человечка, роман, который каждый волен был трактовать как угодно, причём не без оснований, почерпнутых из самого текста, — вышел как раз в то время, когда чуть ли не вся страна «в надежде славы и добра» приветствовала приход во власть подполковника КГБ Путина, при том что «славой и добром» люди считали вещи совершенно разные, сплошь и рядом противоположные и даже взаимоисключающие. Роман воспринимался амбивалентно, и Путин воспринимался амбивалентно — и две эти амбивалентности совпали, как два туза в прикупе. Путин стал президентом, а его земляк Крусанов — культовым писателем. Важно, однако, подчеркнуть, что роман Крусанова прочитывался как бунтарский. Но если бы только это! Как бунт воспринималось и восхождение «серого подполковника» — ельцинского выдвиженца и назначенца, в рамках операции «Преемник» разыгрывающего роль анти-Ельцина!

Творческое сознание всегда фашизоидно. Между Творцом Всего Сущего и тварью дрожащей художник занимает промежуточную позицию сверхчеловека. Мораль он презирает, а при слове «культура» (мёртвая культура!) хватается за маузер. Соперники — которых он не считает соперниками — нужны ему только затем, чтобы их уничтожить, потому что борется он не с ними, а, подобно Иакову, с самим Творцом. Борется за мiръ — и, будучи не в силах одержать верх, создаёт в конце концов мiръ собственный, в котором чувствует себя — и фактически является — Вседержителем. И этот Mipъ — независимо от человеческих качеств и мировоззренческих позиций его творца — неизменно оказывается устроен как Освенцим.

Такова творческая фашизоидность первого порядка, но есть и фашизоидность второго порядка. Каким бы индивидуалистом ни был сам художник, в творчестве он апеллирует к коллективному бессознательному, включая самые тёмные атавистические инстинкты (и начиная с них), он — в меру сил и возможностей — перманентно провоцирует «восстание масс», он говорит: Blut und Boden! — и, по сути дела, не говорит ничего другого. А когда ему заказывают (методом «социального заказа» в том числе) что-нибудь оптимистично умеренное (и хотя бы умеренно оптимистичное), у него не получается ничего — или всё равно получается то же самое.

На протяжении девяностых в нашей литературе, уже отвергшей «социалистический выбор» и хорошенько оттоптавшейся на имени Сталин и на мавзолейной мумии, существовал щедро проавансированный заказ на «капиталистический оптимизм» — на, условно говоря, «Остров Крым» во всероссийской, но по-западному глянцевой упаковке. Конкретные предложения — от чикагских мальчиков, как их тогда называли, а чуть позже от Березовского, Гусинского и Ходорковского — получили, допустим, Михаил Веллер и Александр Мелихов; изрядную премию «за творческую пропаганду капитализма» (хотя сформулировано это было как-то по-другому, через понятие «либерализм») учредило на спонсорские деньги нищее «Знамя»; на ту же мельницу лили воду институт «Русского Букера» и множество зарубежных премий (те же люди и те же принципы торжествовали и при присуждении Государственной), не говоря уж об «Открытом обществе» Джорджа Сороса. Людей покупали членством в ПЕН-клубе, грантами, стипендиями, зарубежными командировками и лекционными турне — и люди, разумеется, покупались. Или, конечно же, продавались. Вот только не получалось у них ничего — или получалось заведомо фашизоидное (второго порядка), как, скажем, у букеровского лауреата Владимира Маканина или председателя одного из букеровских жюри Михаила Кураева.

«Патриотическую», по самоопределению, литературу (Распутина и пр.) я здесь вообще не рассматриваю — она всё десятилетие пребывала в изоляции, в карантине, в творческой резервации; речь идёт исключительно о «демократах», «либералах» и «консерваторах» — все они, кроме откровенно третьесортной эмигрантской швали, безуспешно пытались, вынеся по частям с завода, собрать капиталистический пылесос — и получался у них в лучшем случае автомат Калашникова. К концу девяностых — с их явно катастрофическими ожиданиями и с антиутопией и «чернухой» (в лучшем случае — с тотальной иронией) как адекватными эсхатологическим настроениям жанрами — крах проекта «Остров Крым» обозначился окончательно.

Бунтарство сразу же приняло антипутинский (или, как выразился в жанре либерального доноса критик Немзер, антигосударственный) характер. «Господин Гексоген» Александра Проханова — роман «патриота», встреченный на ура значительной частью либералов (или уже былых либералов?), — послужил точкой отсчёта. Сочинения в «антигосударственном» жанре, как правило подписанные звучными именами, начали появляться чуть ли не ежеквартально — вплоть до «2008» Сергея Доренко и памфлета «Лимонов против Путина». Любопытной разновидностью антипутинского романа стали «Большая пайка» и в особенности «Меньшее зло» — апологетика Бориса Березовского, предпринятая его другом и сподвижником Юлием Дубовым, а также другие произведения, написанные во славу опальных олигархов, прежде всего Ходорковского. Причём выяснилась любопытная вещь: прозаикам и публицистам, бессильным воспеть капитализм как таковой, удалось сделать это по контрасту, выигрышно противопоставив ворюг кровопийцам, а точнее, заведомых ворюг — заранее подозреваемым в кровопийстве властям. Впрочем, наряду с, условно говоря, политическим романом, дух бунтарства овладел и литературой бытового содержания (но всё же не масскультом), придав ей неслыханную доселе асоциальность с выраженным антибуржуазным уклоном. Сергей Болмат («Сами по себе»), Гаррос-Евдокимов («Головоломка») и даже Татьяна Москвина («Смерть это все мужчины») не только возопили по-цветаевски: «С волками площадей отказываюсь выть!», но и принялись этих самых волков (слава богу, исключительно компьютерной мышкой) поодиночке и целыми стаями отстреливать.

Отстреливаемые буржуины не сразу, но организовали вооружённую оборону: Владимир Спектор, Оксана Робски, Сергей Минаев (в порядке публикации первых вещей) заговорили о презрении к «взбесившемуся обывателю» (а именно так, напомню, характеризовал фашистов Лев Троцкий), а точнее, разумеется, — к взбесившемуся клерку, к взбесившемуся интеллигенту, взбесившемуся и вообразившему себя писателем-вседержителем. Правда, претензии денежных мешков на новую — чуть ли не жертвенную — элитарность оказались в литературном смысле недостаточно обеспечены. Богатые тоже плачут, но Москва не верит их слезам.

Взбунтовались в литературе и парии — от косноязычных «тёлок», которым надоело быть только «тёлками», до замшелых тёток, от «мастеров низшего пилотажа» до мелких драгдилеров, прогоревших коммерсов и пустившихся в бега правильных пацанов. Читатель простит, если я в данном случае обойдусь без конкретных примеров. Однако, поверив их совокупному литературному свидетельству, понимаешь: на блаженном острове Крым втихомолку точат ножи и они. Не зря же получил такое широкое распространение миф о больных СПИДом, из мести кусающих почтенную публику прямо на улице. Месть — ключевое слово; любой бунт рождается из желания отомстить.

Особый случай литературного бунтарства — феноменальное по объёму и крайне разнородное по качеству творчество Дмитрия Быкова. Быков бунтует прежде всего против недостаточного внимания к собственной персоне; этот мятеж уже следует называть иначе — Быков стал знаменитостью, но (как в милицейском протоколе из анекдота) «убрал, но не прекратил». Подлинная причина моноспектакля «Двенадцать разгневанных мужчин» отпала — и ярость, да и вдохновение приходится имитировать.

Нечто весьма похожее произошло ближе к середине нулевых и с Прохановым: после присуждения писателю «НацБеста» за всё тот же «Гексоген» он вошёл в литературный и, прежде всего, телевизионный истеблишмент на правах чуть ли не официально провозглашённого «клеветника России». И дело, разумеется, не в градусе «антигосударственной клеветы» (Проханов её ничуть не разбодяжил), а в её стилистической витиеватости — и хотя бы поэтому нулевой опасности для властей предержащих. Осознавая это, писатель выпустил в 2006-м откровенную и сознательную автопародию — роман «Теплоход „Иосиф Бродский“», — в которой смеётся (в том числе и не в последнюю очередь) над собой в литературно-профетической своей ипостаси. Случай Проханова вроде бы подтверждает приблизительные, слишком приблизительные, на мой взгляд, рассуждения американского русиста Михаила Ямпольского об адаптации бунтарей режимом и о социально-психологической исчерпанности любого бунтарства. Монолог Ямпольского строится по распространённой на Западе лжефилософской схеме: сначала вбрасывается тезис, трактуемый почему-то как аксиома, потом на основе «аксиомы» строится эвристическая модель — и наконец уже под неё подгоняется вся конкретика. А почему, собственно, «машиной желания» (в терминах Ямпольского) является консумация (или, допустим, Интернет), а не Царство Божье? И разве церковь (независимо от конфессии) не развивается тысячелетиями по законам сетевого маркетинга? И не гибнут, устремляясь в мусульманский рай, бунтари-шахиды? Но осознай первое, признай второе, засвидетельствуй третье — и слух о смерти бунтарства в плавильном котле общества потребления окажется, мягко говоря, преувеличенным. Что же касается Проханова, да и Быкова — с их почти тридцатилетней разницей в возрасте, — то и там и тут рука бойца колоть устала, но махалово продолжается по инерции. По инерции, но тем не менее продолжается!

Разумеется, литературное бунтарство есть замещение другого бунтарства — подлинного. Наличие изрядного — и всё множащегося — числа певцов во стане русских воинов рельефно подчёркивает вопиющее отсутствие самого воинства (не говоря уж об отсутствии стана). Кукиш в кармане, к которому все привыкли в годы застоя (и который безуспешно пытались преобразовать в трехперстье на протяжении всех девяностых), оказался извлечён из широких штанин и показан властям — и политическим властям, и экономическим. Грозящим нам, соответственно, смертью или голодной смертью (по Марксу). Сегодняшняя реальность, однако, в том, что ни тем, ни другим они не грозят — или, вернее, бессильны реализовать объективно исходящую от них угрозу.

Литературное бунтарство заметнее, допустим, киношного — но только потому, что комбинацию из трёх пальцев сложить куда легче, чем из трёх десятков людей и минимум трёхсот тысяч долларов. Да и персонифицированнее это выходит, а значит, и нагляднее.

Ну и, наконец, сегодняшние писатели в основном народ молодой и — в силу не столько объективных обстоятельств, сколько некоего общего разгильдяйства — бедный. Молодой (Проханов с Лимоновым, да уже и Быков, — исключения, подтверждающие общее правило), злой, голодный — классическая формула предпосылок для бунта. Предпосылок для которого хоть отбавляй и в жизни — вот только никому его не хочется. Никому, кроме разве что нацболов.

И как раз нацболы (и о нацболах) пишут сегодня в формате художественной литературы интереснее и свежее всего. (Подробно я рассмотрел этот вопрос в статье «Нацболь».) Нацбольская — и по партийной принадлежности авторов (начиная с Захара Прилепина), и по духу — проза завоёвывает одни литературные позиции за другими, проповедуя прежде всего жертвенность как выход из личного тупика и кровавое насилие как выход из тупика общественного. Правда, идёт ли подготовка к всамделишному восстанию, или же имеет место очередное его замещение, я на данный момент судить не возьмусь. Конечно же, в той или иной мере происходит и то и другое — но вот какая тенденция возобладает?

2006

Между Трегубовой и Ходорковским

Признанный политический бестселлер минувшей осени — «Байки кремлёвского диггера» кремлёвской журналистки Елены Трегубовой. Признанный политический бестселлер заканчивающейся весны — «Избранные друзья из переписки с местами» лефортовского сидельца Михаила Ходорковского. Книга Марии Арбатовой «Как я честно пыталась попасть в Думу» (издательство «Эксмо») вышла зимой и осталась практически незамеченной. Меж тем о теории и практике отечественного либерализма у писательницы Арбатовой сказано убедительнее, чем у Ходорковского, а портреты «вождей» вышли колоритнее, чем у Трегубовой. Чего стоит хотя бы собирательный образ эспээсовского семейства! Анатолий Чубайс — «папа». Он поздно (и редко) приходит домой с работы; приходит злой и усталый; ему надо подать чай и тапочки и встать перед ним навытяжку, потому что он всех кормит.

Егор Гайдар — «мама». Обрюзгшая, постаревшая, неряшливая, совершенно беспомощная. Но умеющая чуть что устроить скандал, визгливым голосом заорав: «Я вас всех породила!»

Борис Немцов и Ирина Хакамада — «детки». Слишком яркие и красивые для того, чтобы появиться у таких «папы» с «мамой», и поэтому изредка им дерзящие. С тем чтобы тут же попросить прощения.

Сергей Кириенко — «приёмыш». Из кожи вон лезущий в стремлении доказать, что он заслуживает любви ничуть не меньше «родных детей». А может, и больше. Но против генетики не попрёшь. Саму себя, пошедшую было во власть в 1999 году и либеральной компашкой нагло преданную (чему, собственно, и посвящена книга), Арбатова «прописывает» в «семействе» следующим образом: «папа» невзлюбил её, подозревая, что она не его «дочь», а «мама» — потому что «дочь» отказывалась мыть ей ноги и, главное, пить грязную воду. А «мама» это обожает — и кормит на «папины» деньги только тех, кто соглашается. Ситуация усугубляется тем, что мой второй бывший муж (Арбатова) политолог Олег Вите работает на «папу» с «мамой» — и по итогам почти победоносной, вопреки всему, избирательной кампании многолетний счастливый брак рушится. Но Мария Арбатова не унывает.

Начинала Арбатова секретаршей в Московском союзе писателей («Ничего не умеет, кроме кофе и минета», — сказано в книге по другому поводу) — и здоровую ненависть к литературным кругам, да и к творческой интеллигенции в целом, сохранила, разумеется, навсегда. Писала повести и пьесы, подвизалась на телевидении экспертом в передаче «Я сама». Прославилась сильной автобиографической книгой «Мне сорок лет», сочинила вдогонку ещё пяток, адресованных прежде всего женской аудитории. Научила женщин не столько говорить, сколько качать права — по преимуществу на собственном примере. Считает себя умницей, красавицей, отличной любовницей, женой, матерью, литературным талантищем на грани гениальности, одной из самых популярных женщин в стране. И, понятно, феминисткой.

Нормальной феминисткой — в отличие от тех, кого презрительно именует грантососами (правильнее, конечно, было бы — «грантососками», но феминизм мешает), тогда как сами феминистки аттестуют Арбатову своим западным работодателям непереводимыми русскими словами. У Арбатовой то ли врождённая, то ли благоприобретённая в весьма драматических обстоятельствах (о чём она откровенно пишет в автобиографическом романе) самоуверенность самого непрошибаемого свойства. Подобно Солженицыну, она уверена в собственных правоте и превосходстве везде и всегда и — опять-таки подобно ему — единственным своим изъяном считает чрезмерную доверчивость, чтобы не сказать наивность. Хотя это, конечно, палка о двух концах: чем ты наивнее, тем самоувереннее (и наоборот). А пессимист — это хорошо информированный оптимист.

В политику Арбатова ринулась по призыву Галины Старовойтовой. Что «не есть хорошо». При всех своих достоинствах покойная Галина Васильевна кадры подбирать не умела. Достаточно вспомнить клоунов, которых она двинула было в питерский ЗакС в составе блока «Северная столица». С Арбатовой Старовойтова хотела сформировать женский демблок на выборах в Думу — Галина Васильевна первый номер, Мария Ивановна — второй, а третий — то ли Элла Памфилова, то ли Ирина Хакамада. Но судьба распорядилась по-другому…

Ещё в 1996-м Олег Вите с женой оказались на правительственной даче Волынское-2, где «лучшие умы» на протяжении нескольких месяцев сочиняли за счёт налогоплательщиков предвыборную программу кандидату в президенты Ельцину. Мария Арбатова и сама попробовала — и вошла во вкус, а главное, поняла, что не боги горшки обжигают. И что пишет она — политическую абракадабру в том числе — ничуть не хуже светлых голов и золотых перьев из либерального стана. А с «народом» общается даже лучше: женщины её любят, а мужчины хотят. И какое-то время спустя «мама» Гайдар предложил ей баллотироваться в Думу. Правда, только по федеральному округу, а не по партийному списку, места в котором были заранее распределены и (чаще) распроданы. У петербургского писателя Сергея Носова есть роман «Дайте мне обезьяну» о предвыборной борьбе в губернском городе. Как большой поклонник Носова с грустью констатирую: Арбатова пишет о том же куда сочнее. Чёрные технологии в исполнении моих добрых приятелей Вячеслава Курицына и Григория Нехорошева выглядят на страницах её книги невинными шалостями по сравнению с тем, что вытворяют «папа» с «мамой» (особенно «мама»). И, конечно, главный конкурент Арбатовой по Университетскому округу Москвы — экс-министр финансов «яблочник» Михаил Задорнов, которого к сфальсифицированной победе на выборах приводят скоординированные усилия мэра Лужкова, «мамы» Гайдара, подельников по разворовыванию преддефолтного транша МВФ и солнцевской братвы. И всё это — в условиях бойкота Арбатовой всеми СМИ. С проломленной головой начальника штаба, неоднократными предложениями «отступных», шантажом и угрозами. С заманиванием на групповые оргии под видом предвыборной агитации и с прочими подставами. С выдвижением «позорного» двойника Арбатовой — скандальной журналистки Дарьи Асламовой. И с иными прелестями, лишь вприглядку описанными, допустим, Пелевиным. Мария Арбатова испытывает всё мыслимое и немыслимое на собственной шкуре. Лишь ближе ко дню выборов догадавшись о том, что вожди либералов заранее «сдали» её, и лишь задним числом услышав однозначное: «…ваша популярность была очень удобна потому, что вами можно было попугать Задорнова, чтобы он полизал им ботинки. Когда уровень лизания их устроил, вас дезактивировали…»

И всё равно Маша чуть было не одержала победу! Потому что горшки и впрямь обжигают не боги. А наш политический класс… Хорошо, что он постепенно сходит со сцены. Плохо, конечно, что вот-вот дадут занавес… Что его уже дали, да только механизм, как всегда, заело… И то, что его в очередной раз заело, — это опять-таки хорошо… Видите, по прочтении забавно-самовлюблённых и пугающе-наивных политоткровений столичной курочки, попавшей в либеральный ощип, мне и самому удалось настроиться на относительно оптимистический лад. Партию какую-нибудь учредить, что ли? Или сочинить свежую порцию мемуаров? Да ладно, не бойтесь. Это дедушка так шутит.

2004

Можно ли забеременеть от Дэна Брауна?

Ровно семь лет назад, в первую-вторую декаду пресловутого дефолта, население, скидывая стремительно легчающие рубли, штурмовало магазины. В том числе и книжные, хотя главный потребительский удар почему-то пришёлся на растительное масло и зелёный горошек. Цена на которые, скакнув сразу вчетверо, затем застыла и, вопреки более чем двукратной инфляции, держится на уровне сентября-98 до сих пор. Мы, однако же, говорим о книгах.

Наполеоновский пожар, как известно, способствовал украшенью Москвы, тогда как ельцинский дефолт дал мощный импульс отечественной промышленности. Лёгкой и пищевой, прежде всего; но и книгоизданию тоже. Причём развитие пошло под знаком импортозамещения, аналогового и лицензионного, включая такой спецэффект, как местная сборка из западных запчастей. И если применительно к пиву, сокам, сосискам, холодильникам с телевизорами и даже легковушкам это оказалось в значительной степени вынужденной мерой, то в литературе импортозамещение стало модой.

Модой неоднозначной, как неоднозначен, впрочем, этот феномен и сам по себе: колбаса отечественная при прочих равных лучше импортной, а сыр хуже. Калининградские лимузины надёжны, но непрестижны.

Под Милорада Павича пишут хорошо, а под Рю Мураками плохо. Истина всякий раз конкретна. Всемирный литературный успех Дэна Брауна (и спровоцированный этим успехом рецидив читательского внимания к Перес-Реверте), разумеется, не мог оставить отечественных импортозамещателей равнодушными. Культурологический с уклоном в конспирологию или, наоборот, конспирологический с акцентом на культурологию боевик местной сборки должен был появиться не сегодня-завтра. Вопрос стоял только так: кто подсуетится первым? И теперь на этот вопрос есть ответ: первым оказался некий Арсен Ревазов, глава рекламного агентства (или целой сети рекламных агентств), дебютировавший в издательстве «Ad Marginem» романом «Одиночество-12». Стартовый тираж хорош, сопутствующая рекламная кампания вполне под стать основной профессии начинающего писателя; пятисотстраничный роман-fusion (то есть, если кто запамятовал, смесь чуть ли не всех национальных кухонь в одном меню) обречён прирасти сиквелами хотя бы потому, что обрывается на самом интересном месте. «Конец тридцать четвёртой главы и третьей части», — уже спася мир (но надолго ли?), кокетничает автор. Мировой успех пришёл к Дэну Брауну после «Кода Да Винчи», резко осуждённого католической церковью. В романе последовательно разгадывается тайна Джоконды и утверждается, будто Христос женился на Магдалине и прижил с ней сына. Столь масштабный замысел — во всей его неоригинальности и нелепости — превзойти непросто, но владелец рекламного агентства справляется с этой задачей играючи! В романе «Одино-чество-12» разгадана тайна жизни и смерти и предложена новая модель мироздания. Модель, ясен пень, местной (московской) сборки.

Загробный мир, оказывается, всё-таки существует, только он не загробный, а параллельный. И хотя, попав туда после смерти, вернуться в наш мир уже невозможно, экскурсии отсюда туда дозволяются. Для этого в старину надо было принять натуральный наркотик, а в наши дни сойдёт синтетический. В частности, автор настойчиво рекомендует кетамин.

А в параллельном мире, точь-в-точь как у нас, перманентный энергетический кризис. Только нужны там не нефть с электричеством, а человеческие страдания, из которых параллельщики умеют выкачивать отрицательную энергию и преобразовывать её для собственных нужд в положительную. Соответственно, параллельщики и их агенты среди нас — зловещая секта хатов — на протяжении тысячелетий всячески пакостят людям, а здесь и сейчас вознамериваются захватить власть в России, с тем чтобы она развязала атомную войну и снабдила тем самым энергией параллельный мир раз и навсегда.

До всего этого постепенно додумываются трое сорокалетних москвичей — владелец небольшого рекламного агентства, крупный бизнесмен средней руки и гениальный компьютерщик (его нанимает на службу Билл Гейтс). Додумываются в ходе длительных компьютерных и полевых изысканий — последние сплошь и рядом проходят с риском для жизни, — побывав и в буддийском монастыре в Японии, и в коптском храме в Иерусалиме, и на приёме у будущего папы в Ватикане, хотя истина, как в «Секретных материалах», находится где-то рядом, и главной инфернальщицей в конце концов оказывается жена компьютерщика, она же сестра рекламщика.

А начинают друзья своё расследование после того, как ещё одному их другу прямо в московской квартире ни с того ни с сего отрезают голову. Отрезают, разумеется, хаты — но друзья об этом (равно как и о самом существовании хатов) пока не догадываются. Друг, которому отрезали голову, тоже был хатом, но собрался эту организацию покинуть. Голову же ему отрезали (и затем закоптили), чтобы и в параллельном мире ему жизнь мёдом не казалась. Практику отрезания и копчения голов хаты позаимствовали у зловещих индейцев-людоедов (шуаров) из бассейна Амазонки, с которыми скорефанились в загробном царстве: рыбак рыбака видит издалека. Кстати говоря, В. И. Ленин, столкнувшись с необходимостью перевести аналог этой поговорки с французского на русский, перевёл её так: ворон ворону глаз не выклюет.

В ходе расследования друзья (а вслед за ними и читатель) узнают массу любопытного: оказывается, первой вышла в параллельный мир египетская женщина-фараон, но и у древних греков имелся аналогичный опыт, отрефлектированный, в частности, в «Илиаде». А вот у евреев с параллельщиками как-то с самого начала не заладилось. Точнее, у иудеев — как-то это завязано на единобожии. И у буддистов, хотя там свои тараканы. И вообще, чувствуется, что, готовя к употреблению новую модель мироздания, наш Дэн Браун, он же Арсен Ревазов, долгие часы провёл в Библиотеке Мошкова.

Бестселлером «Одиночество-12» не стало — и, похоже, уже не станет. Взыскательный читатель презрительно отмахнётся; невзыскательный подсел на Лукьяненко; «среднелобый», как говорят в Америке, молодой клерк, которому, в первую очередь, и адресован роман, пьёт чешское, немецкое или мексиканское пиво, а не его отечественные аналоги и предпочтёт поэтому Брауна и Реверте доморощенному Ревазову. Хотя чем чёрт не шутит.

Важно осознать, что импортозамещение конспирологического боевика, он же криптодетектив, начатое Ревазовым, на нём всё равно не закончится. И свои модели мироздания местной сборки обкатывают сегодня по всей стране на десятках, а может, и на сотнях компьютеров. И поэтому не только слегка экзотическое звучание фамилии первопроходца заставляет вспомнить классический вопрос «армянского радио»: может ли забеременеть мужчина от мужчины? И ответ «армянского радио»: думаем, что нет, но по всей Армении идут опыты.

2005

На золотом тельце сидели

Когда роман Оксаны Робски «Casual (Повседневное)» попал в шорт-лист престижной премии «Национальный бестселлер», литературная общественность расценила этот успех как сенсацию и симптом.

С одной стороны, заведомо бульварное чтиво ещё никогда не показывало в премиальных гонках таких результатов (присудили, правда, однажды премию «Анти-букер» Б. Акунину за роман «Коронация», но это был сравнительно ранний Акунин и, соответственно, не полностью запаршивевший) — и это означает, что произошла или вот-вот произойдёт полная смена «литературной ориентации», премиальной в том числе.

С другой, само название премии — при поверхностном прочтении — ориентирует прежде всего на коммерческий эффект, а продажи первого романа «хозяйки модной галереи, экс-владелицы агентства женщинтелохранителей, журналистки и сценариста», и, главное, «гламурной героини светских хроник», оказались на диво хороши — и в шорт-листе с участием Дмитрия Быкова, Олега Зайончковского, Татьяны Москвиной, Захара Прилепина и Михаила Шишкина дебютантку поспешили объявить чуть ли не главной фавориткой и, больше того, тут же принялись активно «против неё» дружить: в московском кафе «Билингва» состоялось присуждение альтернативного «НацБеста» под лозунгом: «Робски не пройдёт!»

С третьей, бульварное чтиво, предложенное бальзаковских лет девушкой, пишущей своё имя так, чтобы мы сразу поняли, что у неё всё в порядке, — ОКсана, — вполне может показаться далеко не столь бульварным и даже вовсе не чтивом. Так или иначе, состоящее из «просвещённых читателей» Малое жюри — критик Александр Гаврилов, декоратор Андрей Дмитриев, телеведущая Светлана Конеген, диакон Андрей Кураев, писатель Виктор Пелевин, режиссёр Кирилл Серебренников под председательством первого лауреата «НацБеста» прозаика Леонида Юзефовича — не дало Робски (номинированной на премию издателем Константином Тублиным и выведенной в шорт-лист голосами московского писателя Дмитрия Стахова и петербургской актрисы Ольги Скидановой) ни одного балла. Премия в несколько тысяч у. е. и гарантированное Оргкомитетом издание тиражом в 50 тысяч экземпляров достались «новому швейцарцу» Шишкину с романом «Венерин волос», представляющим собой трудное, изысканное и, на иной взгляд, духоподъемное чтение.

«У России друзей нет, но ей и не надо», — отчеканил один из самых успешных Романовых, Александр Третий. У Оксаны Робски нет премии «Национальный бестселлер», но она со своими тиражами и гонорарами (не говоря уж о галерее и спонсорах) наверняка перетопчется. Тем более что попадание в шорт-лист само по себе колоссальная дополнительная реклама и, разумеется, немалая честь.

Что ж это за штука такая — «Casual» — и почему её прочли все, причём, как правило, «на одном дыхании» или «в один присест»? Сперва прочли, а потом «перечитают», припав к экрану, — ведь по «Повседневному» наверняка снимут сериал — не зря же среди издателей, наряду с круто поднявшимся на Гарри Потере «РОС-МЭНом», значатся «Кинокомпания „Квид“» и ЗАО «Пигмалион Продакшн».

Прежде всего отмечу, что роман весьма недурно написан. Без стилистических изысков, но бойко, грамотно, технологически убедительно и психологически достоверно. Наверное, они — «гламурные героини светских хроник» — так и живут, так и думают, так и говорят, разве что ещё непременно — с матком, а в романе Робски нет ни одного грубого слова, что поневоле заставляет вспомнить анекдот о манерных мастерицах орального секса, непременно пользующихся ножом и вилкой.

Роман многослоен: тут тебе и детективная история, и производственная, и семейная, и любовная (причём не одна), и групповой портрет светских львиц. Каждая линия по-своему хороша, но особенно впечатляет, понятно, последняя. Однако обо всём по порядку.

У героини убивают мужа. Она разоблачает убийцу и пускает по его следу киллера. Увы, разоблачение оказывается подставой, и киллер убирает «не того парня». Правда, тоже, разумеется, порядочного мерзавца.

Героиня — и сама находящаяся на подозрении у слепых и продажных «органов» — проводит повторное следствие, выявляет подлинного убийцу и решает расправиться с ним собственноручно (её приятель-киллер успел стать начальником службы охраны своего однокашника-бизнесмена, а потом убрал работодателя и унаследовал его бизнес, так что ему теперь не до мелких заказов). Но не успевает. Введённый ею в курс дела приятель мужа, крупный бизнесмен средней руки, расправляется с Вовой Крысой сам, послав к нему своего киллера. Личные киллеры в этом кругу есть у всех — как золотые дисконтные карты дорогих магазинов и модных ресторанов. Избывая тоску по мужу, героиня мутит собственный бизнес с бюджетом рекламной кампании в миллион долларов. Поначалу дело идёт успешно, но затем её предаёт наёмный работник и «недружественно поглощает» крупная компания. Хорошо хоть, в последний момент не пускает по миру, а предлагает приличные отступные. Мужа (горячо любимого) героиня прогнала, уличив в измене, за неделю до убийства, а после похорон всплыла — причём оказалась беременной — и разлучница. Впоследствии разоблачённая как авантюристка — и ребёнок не от мужа героини, и ещё не ликвидированный к этому времени Вова Крыса в родных брательниках. Что не помешало героине повести себя в высшей степени благородно: родившегося через кесарево сечение «внучка» пристроить к родителям покойного мужа, а мошеннице — купить квартиру и сплавить собственного поклонника (и одноразового любовника) англичанина. Но люди низкого звания подлы и неблагодарны — даже прислуги приличной не сыщешь, пока не выпишешь с Филиппин, а мы, утверждает повествовательница, первые богатые девушки во всей Москве.

Очередной душевный кризис и новую порцию подозрений в убийстве (уже в убийстве Крысы) героиня решает, по совету того же крупного бизнесмена средней руки, пересидеть в Индии, пока он не замнёт дело с помощью оборотней в погонах. Но в салоне первого класса соседом героини оказывается некий Костя, который в конце концов соглашается «финансировать этот проект. И все остальные проекты в моей жизни тоже…» На сей счастливой ноте — без уточнения, впрочем, матримониального статуса Кости — книга заканчивается.

За рамками нашего пересказа остался групповой портрет светских львиц — в этой книге главный. Не столько, пожалуй, львиц, сколько тёлок. Не слишком молодых, но шикарных тёлок, пребывающих в вечной охоте на золотого тельца. Крупного бизнесмена средней руки или, в идеале, олигарха. Которого нужно охмурить, развести на бабки и — в идеале — с женой, а потом женить на себе. Или (если он на тебе женат) — удержать всеми правдами и неправдами. Лучше всего — чтобы не чувствовать себя потаскухой — в него влюбиться, хотя это в общем-то не обязательно: оттянуться всегда можно со стриптизёрами из «Красной Шапочки» или с турецкими аниматорами. А твой без пяти минут олигарх будет дарить тебе розы (сотнями), шубы (полудюжинами), мебель (гарнитурами), «мерседесы» (штуками) и дома на Рублёвке… По имени названа только Ксюша Собчак — причём с завистью к бриллиантам, а главное, к молодости единокровной сестры питерской демократии (матери у демократии и у Ксюши всё же, хочется верить, разные).

Все эти тёлки чувствуют себя, прошу прощения, принцессами, хотя по возрасту больше смахивают на великих княгинь. И мечутся то к батюшке на исповедь, то к пластическому хирургу на какую-нибудь липосакцию. И садятся на диету весной, чтобы летом хорошо выглядеть в бикини и без. А осенью и зимой буквально обжираются в ресторанах, цены в которых, по слову самой повествовательницы, можно оправдать только тем, что официанты расхаживают в униформе от Армани, тогда как клиенты безуспешно пытаются их перещеголять.

Групповой портрет тёлок в романе чрезвычайно хорош — яркий, контрастный, где надо — выпуклый, где надо — впалый, как женский силуэт на мониторе в Институте красоты. Золотой телец (собирательный портрет крупного бизнесмена средней руки) получился гораздо бледнее и, главное, расфокусированнее; создаётся впечатление, что повествовательница знает об этом персонаже куда больше, чем рассказывает, — но даже если так, то она, как истинная бизнесвумен, поступает правильно: к чему снабжать эксклюзивной информацией конкуренток.

2005

На любителя

В Союзе писателей Санкт-Петербурга прошли очередные выборы руководства: председателя и совета. Выборы вполне в духе времени: председателя — безальтернативные (спецоперация «Сам себе преемник»), а совет, подобно Общественной палате, был частично сформирован председателем, а частично доукомплектовал себя сам. Строго говоря, это даже не совет, а актив, то есть люди, которым почему-то хочется начальствовать над остальными. Совет должен был бы состоять из людей влиятельных и известных, а кто знает, например, поэтов Раскина и Танкова, прозаиков Арно и Каралиса, фантаста Балабуху, критика Рубашкина и иже с ними? Что эти горе-литераторы могут насоветовать (не говоря уж о том, чтобы приказать) своим знаменитым, да хоть бы и незнаменитым коллегам? С чем — выйти к общественности? Чему научить литературную молодёжь хоть на своём, хоть на чужом примере? Как поведут они себя, кроме как помалкивая в тряпочку, чтобы их не тыкали носом в их собственную творческую несостоятельность?

Да никак. Они будут собираться раз в две недели компанией в шестнадцать человек и, отчаянно споря, «пилить» на своих три копейки, когда (и если) эти копейки выклянчит у властей города председатель Союза. То есть «пилить» они будут даже не три копейки, а одну, потому что две (из каждых трёх) сразу же спрячет за щёку председатель. И будет на свой лад прав.

Нового (и старого) председателя Союза зовут Валерий Георгиевич Попов. Он как раз писатель известный. То есть про него известно, что он был писателем лет пятнадцать — двадцать (а то и все тридцать) назад. Был, а потом перестал. То есть писать не перестал, а писателем быть перестал. Кончился. Вышел весь. Вышел весь, но не вышел вон, а остался здесь. Не в писателях, правда, но в председателях. Председатель, однако же, получился из Валерия Георгиевича неплохой. Не хороший, конечно, но и не плохой. Как говорится, на любителя. При нём союзписательская жизнь несколько оживилась, хотя и сам этот оживляж однозначно дурного толка. Но председателя (как, по пушкинскому завету, художника), наверное, надо судить по законам, им самим над собой признанным.

Союз писателей впал в полную и окончательную нищету в ноябре 1993 года, когда сгорел Дом писателя. До тех пор сохранялась надежда добиться финансовой независимости, сдав в субаренду часть помещений дворцового типа (под фиктивный договор о совместной деятельности — типовая практика во всех творческих союзах, обладающих собственными домами). Нищета была поначалу (как сам союз) демократической, а значит, оптимистической. Хотелось верить, что мэр-демократ демократам-писателям в подаянии не откажет. Он и не отказывал: вот-вот, говорил, подам, только не подавал. А потом на смену мэру-демократу пришёл крепкий хозяйственник-губернатор — и подавать демократам ему стало уже совсем не с руки. Тем более что тогдашний председатель Союза покойный М. М. Чулаки, отличавшийся, кстати, редкостным личным бескорыстием и, в частности, работавший на общественных началах, исповедовал странный принцип: «Власть должна нам денег, потому что она власть, а мы не должны ей ничего, потому что мы демократы!» Крепкий хозяйственник в эту логику въехать не смог, да и кто бы смог?

После гибели идеалиста Чулаки председателем избрали реалиста Попова. Который понял: чтобы власть дала денег, под неё нужно лечь. То есть даст она или нет, ещё неизвестно, но лечь под неё необходимо заранее.

Власть — в лице госпожи губернатора — потребовала объединения двух враждовавших по идеологическим соображениям творческих союзов, пообещав в ответ деньги и новый Дом. Сказано — сделано: творческие союзы — пусть и со скрипом — объединились в некую ассоциацию, причём демократы продали, так сказать, первородство всё за те же три копейки. Кое-кто, впрочем, продавать отказался и, принципиально хлопнув дверью, ушёл в ПЕН-клуб, где за такую принципиальность платят уже не три копейки, а пять, и не на всех, а каждому. (Был когда-то председателем ПЕН-клуба и В. Г. Попов. Но его манеру прятать чуть ли не все монеты себе за щёку тамошние корыстолюбцы не приняли и посадили вместо него на «общак» матёрого сусуманского каторжанина.)

Дома нам, конечно, не дали. Денег подкинули. Три копейки. На командировки Попова, на творческие семинары под руководством Попова и на литературную премию. Премию получили Каралис, Рубашкин и прочие члены совета. Деньги дала в первый год губернатор, а во второй — член ЗакСа Сергей Андреев (тоже, кстати, прозаик и в некотором роде даже фантаст).

Деньги дали ничтожные. А предварительным условием их получения стало послушание — абсолютное. Однако суровость российского закона «кто меня ужинает, тот и танцует» смягчается в данном случае явным нежеланием городских властей «танцевать» податливую литературную молодёжь шестидесяти-семидесяти лет от роду. Власть (любого уровня) вообще не знает, зачем ей литература и, соответственно, литераторы, поэтому товарно-денежные отношения не выстраиваются. Никакого товара у писателей (тем более у Союза писателей) нет — остаётся просить и ждать подаяния. Ведя себя при этом не как наглый нищий или какой-нибудь уличный аскер, а как послушный и неунывающий попрошайка — и в этом отношении Попов, разумеется, незаменим.

Другое дело, что не всем это нравится. Мне, например, не нравится, что петербургская писательская организация ведёт себя как какая-нибудь пензенская или тверская. (Кстати говоря, «красные» губернаторы по старой советской привычке подают своим писателям куда щедрее, чем губернаторы-либералы.) Я готов простить присуждение городской премии в $ 500 и Раскину, и Танкову, и Фонякову (ещё один член совета), но ведь её — из его собственного депутатского фонда — придётся присудить и Сергею Андрееву! И заодно его отцу — Юрию Андрееву, потому что яблоня отломилась от яблочка недалеко. И какое-нибудь коллективное письмо — в поддержку или в протест — нас рано или поздно подписать заставят. Ну, не нас, а совет во главе с Поповым, — но ведь всё равно от нашего имени.

«Я подумаю об этом завтра», — ответит на эти возражения Попов (и подумает: «А поужинаю сегодня») — и будет прав. Правотой весёлого нищего — самого весёлого и единственно весёлого изо всех нищих. Потому что альтернативы ни ему самому, ни избранному им курсу на закрепление за Союзом писателей статуса богадельни, в которой старушки увлекаются хоровым пением, а голубой воришка Альхен и его мордатые племянники тащат всё подряд, не просматривается. Можно, конечно, просто распустить Союз писателей, чтобы создать новый — жизнеспособный, самостоятельный и, не в последнюю очередь, биологически молодой, — но ведь и эта идея — на любителя.

2006

Пейзаж после Бродского

Едва ли не на другой день после смерти Бродского в эфире прозвучало истерически бесстыдное: «Солнце русской поэзии закатилось!» Сейчас, ровно десять лет спустя, можно констатировать, что слова «Бродский — наше всё!» были бы, пожалуй, уместнее. Остаётся, правда, уточнить, чьё именно наше. Этих нас наберётся не менее десятка — и у каждого своя печаль, да и интерес, разумеется, тоже свой.

Первый круг — «ближний» — прижизненный (хотя бы ненадолго), пожизненный и вот уже второе десятилетье посмертный. Занятно, что все в этом кругу, в котором Бродский был младшим, живы и более-менее здоровы.

«Учитель поэзии» Рейн, удостоенный Гос- и прочих премий, увенчанный публичными лаврами и уличённый в печатном вранье, объехавший за последние годы полмира и лажанувшийся в неприглядно среднеазиатской истории с Туркменбаши, потому что иначе ему «не хватало на пельмени», — смешной, безобидный, местами (как это ни парадоксально) поэтически небездарный и даже славный. Вот только не след ему ездить в одной лодочке с Бродским по каналам Центрального телевидения, доказывая, что вовсе не он утонул. Вот поэтому и не утонул!

Вечный соперник Рейна (и только Рейна) Найман написал о нём паскудную пьесу. И паскудную прозу — не только о нём. И опубликовал паскудные мемуары о Бродском. И опаскудил имя Ахматовой. Но он воцерковленный православный — крест надел, трусы — нет, — так что Бог ему судия, а не я.

Бобышев — или, как он порой подписывается, граф Шампанский, — персонаж и вовсе анекдотический. Ахматова (истинное дитя своего времени) назначила его — единственного русского среди «сирот» — старостой домашнего поэтического кружка, — и Бобышеву запомнилось на всю жизнь. Тоже сочинил паскудные мемуары, но у него хотя бы имелась на то причина: Бродский сознательно и целеустремлённо давил его, как клопа, и в Ленинграде, и в США.

Кушнер — не «сирота», но тоже с какого-то бока припёка. Погнал было после смерти поэта волну о равновеликости двух дарований: сравнил Бродского с пальцем! Год назад интриговал, выклянчивая себе Нобелевскую премию, но утешился специально под него, унылого строчкогона, сработанным «Поэтом».

Второй круг плавно перетекает в первый (и наоборот) — бродсковеды. Бродсковеды смыкаются с набокововедами и довлатововедами. Все три профессии имеют приятное общее качество: конвертируемость. Конвертируемость, понятно, постепенно сходит на нет, но тем не менее…

В цитадели конвертируемого литературоведения — петербургском журнале «Звезда» — чуть ли не ежевечерне пьют за упокой «кормильцев». Знакомая иностранка, побывав в «Звезде» на (посмертном) пятидесятипятилетии Бродского, в ужасе спросила у меня: «Они что, так же будут отмечать и шестьдесят лет? И шестьдесят пять?» — «Ты не врубилась, — ответил я ей. — Так они будут отмечать пятьдесят шесть. И пятьдесят семь тоже. И пятьдесят восемь…»

Значительная часть бродсковедов принадлежит хотя бы номинально к прекрасному полу и, соответственно, проходит по разряду «подруг и товарок», а это уже отдельный — третий — круг. О них не будем из деликатности. Едва ли не главную из них — писательницу и мемуаристку — я помню чуть ли не с колыбели. Хотя и не помню, чтобы она её мне качала.

Четвёртый круг — петербургские (а точнее, понятно, ленинградские) поэты двух-трёх поколений. Бродский высосал их, как две-три дюжины устриц, а они и не пикнули. Пара-тройка обмолвились было, что с уходом Бродского им и дышится легче, и пишется лучше, — но куда там! Пишут, в порядке моральной компенсации, под Бродского — и вечно уличают в этом друг дружку.

Пятый круг — поэты советские, антисоветские и постсоветские. Советские и антисоветские вместе с властью сошли на нет; постсоветские вынужденно освоили прикладные ремёсла: правдорубство, одностишья, пастиши, «кикимору» и прочую лабуду. «Поедальщик» питерской поэзии, Бродский стал и могильщиком московской; возможные возражения прикормленной и/или «патриотической» критики в рассмотрение не принимаются.

Шестой круг — читатели Бродского (особый подвид — чтецы-декламаторы; этим нужно оторвать то, за что их нужно повесить) — городская интеллигентная публика; контингент небольшой, но стойкий: здесь родители прививают любовь к Бродскому своим детям, а те, в свою очередь, своим. Наказ Ельцина десятилетней давности — выпустить Бродского полумиллионным тиражом — так и остался нереализованным, но суммарный тираж в сотню тысяч, думаю, разошёлся. Да и сейчас, выйди Бродский в «Библиотеке поэта» — разойдётся ещё тысяч пять-семь. Вот только что тут сработает — любовь к стихам или раскрученный бренд, я не знаю.

Седьмой круг — читатели поэзии (вообще поэзии, а не стихов Бродского; кстати, читатель стихов Бродского совершенно не обязательно интересуется поэзией как таковой). Читателей поэзии сегодня нет: есть читатели поэтической классики и нехотя читающие друг друга стихотворцы и как бы стихотворцы, имя которым по-прежнему легион. Бродский интересен читателям классики — и читают его как классика, как последнего классика и, может быть, вообще как последнего поэта. Восьмой круг — издатели; но они, как ясно из вышеизложенного, выбирают «пепси». Тот же президент Ельцин, спрошенный в 1999 году о Пушкине, ответил, что это его любимый литературный герой. По-видимому, Борис Николаевич любит Хармса, но юбилей последнего уже позади. Сегодня мы говорим о Бродском.

Есть, увы, такое подозрение, что и Бродский интересен сегодня по преимуществу как литературный герой. Как персонаж. И даже не обязательно литературный, а просто медийный. Первый канал показал 30 января в цикле «Гении и злодеи» фильм «Иосиф Бродский: история побега»: ляп на ляпе, ошибка на ошибке, но тем симптоматичнее. А известный режиссёр снимает нынче игровой фильм о Бродском — и я вроде бы оказался единственным, кто отказался от предложенной роли (оставив тем самым за собой право беспристрастно отрецензировать кинокартину по её выходу).

Девятый круг — круг особый — Александр Исаевич Солженицын. Бродского он прочитал с карандашом, как поэт поэта, — и покойный поэт сильно не понравился здравствующему.

Поэзия маргинализовалась лет сорок назад и окончательно выпала в осадок тому лет двенадцать — современная поэзия в первую очередь. И не согласны с этим только сами стихотворцы (круги с Четвёртого по Пятый и, разумеется, Девятый) — а я буду только рад, если время, опровергнув мои построения, докажет их правоту.

2006

Похвала Пупкину

Провиденциальный собеседник попенял мне тем, что, разбирая по косточкам последние произведения Великих Писателей Земли Русской, я всё реже обращаюсь к имени и творчеству Писателя Главного. Пушкина? Чёрта с два! Главный писатель у нас, как известно, не Пушкин, а Пупкин. На исходе 2004 года — и об этом я как раз успел написать — он наконец слился воедино со своим черносотенным двойником Пупковым. Вы, конечно, знаете два-три писательских имени. Даже пять-семь, если приплюсовать Толстоевского и Бродсковлатова. Но они уже, увы, не пишут. Даже в «Звезду». А те, кто ещё всё-таки, — пишут так, что лучше бы они этого не делали. Литературные сады окучивает неприметный неприхотливый неугомонный Пупкин, тогда как так называемые знаменитости всего лишь околачивают заморские груши и самым бессовестным образом объедают премиальные поляны.

Пупкин пишет прозу — большую и малую, — приносит её в издательства, где ему советуют печатать её за собственный счёт, и на свой смиренный лад жидковатыми струйками просачивается в «толстые» журналы, где ему тоже не рады, но других писателей у них для нас нет. К пупкинской прозе подвёрстываются детективы и дамские романы — их он пишет тоже, — которые как раз охотно печатают, но под чужим — непупкинским — именем. Пупкин пишет стихи — непременно рифмованные, потому что «поцелуй двух строк» (как назвал рифму немецкий романтик), по его разумению, — единственный признак поэзии. И только когда у него иссякает вдохновение — чего практически не бывает, — он пишет белые стихи и верлибры.

Пупкин пишет пьесы для театра, сценарии для кино и для телевидения. Но ставить по ним спектакли, снимать фильмы и варить многосерийное «мыло» гнушаются даже его артистически образованные однофамильцы. Хотя всё равно ставят, снимают и варят, потому что Пупкин берёт числом. Пупкин пишет пламенную публицистику, отчаянно полемизируя с Пупковым, но тут его в последнее время просят не беспокоиться. Особенно — о судьбах Отечества. А вот про суицид, беспризорников и архитектурные конкурсы пока можно.

Когда Пупкину хочется, чтобы писалось лучше, он пишет остроумно-изящную эссеистику, но получается у него как всегда. Пупкин пишет и критику, потому что профессиональная критика его в упор не видит. А став профессиональным критиком, Пупкин тут же непременно начинает писать художественную прозу.

Пупкин пишет для детей младшего, среднего и старшего возраста. Пишет для них отдельно — но в ту же силу. Считает себя новым Олегом Григорьевым, но гонорарам завидует михалковским. Пупкин переводит и редактирует переводы: вопреки всем наветам, дело это достаточно прибыльное. Успехи машинного перевода его не страшат, он и сам как машина. В 2004 году Пупкин был удостоен за переводы Государственной премии.

Пупкин составляет кроссворды и гороскопы, в первом случае используя настольную игру «Эрудит», а во втором — положив перед собой шпаргалку с зодиакальными знаками. Пупкин сочиняет ненаучную фантастику. Ненаучную — потому что он не учёный, а фантастику — потому что в молодости посещал соответствующий семинар. Он и до сих пор туда ходит. У него два «Меча», четыре «Странника» и свой стул в Центре современной литературы, которым он сам (стулом или Центром?) и заведует. Он видел Шекли и подарил Умберто Эко альманах со своим рассказом. Пупкин выступает в библиотеках и любит творческие командировки в глубинку. Иногда возвращается оттуда с глубинной библиотекаршей. Но крайне редко: как правило, Пупкин непоправимо женат. Пупкин знает, что в творческие командировки за границу ездит только начальство, и всеми правдами и неправдами стремится в начальство. И когда это ему удаётся, тут же меняет фамилию и из Пупкина превращается, например, в Попова. Для читателя, впрочем, что Пупкин, что Пупков, что Попов… Пупкин — существо неопределённого пола, хотя и с резко выраженными тендерными амбициями, и столь же неопределённого возраста. Пока не вставит зубы, ему 70, а когда наконец вставит — какие-то 55–60. Но и чтобы вставить зубы, Пупкину нужно предварительно выбиться в литературное начальство. Одевается Пупкин по способностям. Ест по потребностям. Пьёт несколько больше, чем ест, но всякий раз норовит проделать это на халяву. Поэтому не пропускает ни одной презентации. Живёт Пупкин в отдельной квартире, обмененной с ухудшением при кровавом разводе с предыдущей женою. У него большая библиотека, любовно сформированная из книжного дефицита сорокалетней давности, собственный портрет маслом и ещё несколько ранних работ художника Пупкина. Писатель Пупкин понимает, что это полный сотбис, но расставаться с картинами не спешит. А вот личный архив уже сдал от греха подальше в Пушкинский Дом. У Пупкина есть домик в кооперативе на Гадючьем Болоте, казённая комната в Комарове и две — под Сиверской. Ездит он туда на «копейке», престарелый кокер-спаниэль на руках, кошка в мешке у ног, пустые трёхлитровые банки (в город вернутся полными) на заднем сиденье, жена за рулём. В Москву Пупкин не ездит — делать ему там нечего. В Москве свой Пупкин, он тоже вертится, и возможностей вертеться у него куда больше. Наш, питерский, ему не завидует — он патриот и, бывает, гражданин города, — но осуждает. Болеет Пупкин за «Зенит» и простатитом, лечится в ведомственной поликлинике. Пупкин голосует за Путина — он дал ему шанс. Голосовал бы и за Гайдара, но тот и сам стал писателем. Пупкин поддерживает губернатора во всех ЕЁ начинаниях, но его в этой фразе смущает рассогласованность синтаксической конструкции. Пупкин подозревает, что корректор потребовал бы внести исправления. Но для того чтобы поддерживать губернатора в ЕГО начинаниях, ЕГО (то есть опять-таки ЕЁ) следовало бы поменять — всё равно получается какая-то ерунда. Пупкин грамотен, но не настолько, и вступительное сочинение в какой-нибудь Бонч написал в своё время на тройку.

Пупкин ведёт литературное объединение и читает лекции в платном вузе, готовя себе достойную смену. И, заседая где-нибудь в приёмной комиссии, норовит пристроить в СП (Союз Пупкиных) собственных дочерей. И ту, что ничего не пишет, потому что ленится, и ту, что ничего не переводит, потому что ей ничего, кроме проб, не заказывают. Новый год начался для Пупкина с серьёзной встряски. Цунами — это не с нами. Пупкины в Таиланд не летают. Но, услышав на Рождество предостережение о наводнении, Пупкин тут же бросился к компьютеру сочинять поэму о том, как осатаневший читатель гоняется за его, пупкинским, автографом по всему периметру затопленной метрополии. Гоняется на бронзовом коне. Но поэму эту, оказывается, уже написали. А он, Пупкин, не постмодернист. Хотя бывает и постмодернистом. Но это уж всем Пупкиным Пупкин. И от наводнений (да хоть от цунами) он всегда сумеет укрыться в «Борее».

2005

Советы начинающему писателю

СОВЕТ ПЕРВЫЙ: дочитай до конца, внимательно проштудируй и обмозгуй всё нижеизложенное, прежде чем сделать на литературном поприще первый шаг, не то непременно во что-нибудь вляпаешься. Писать — пиши (а если можешь не писать — не пиши), но до поры до времени даже не думай соваться в издательства со своей писаниной. Запомни: ты такой (такая) не один (одна). Писателей в Петербурге полно. А в Москве ещё больше. А уж в Америке! И читающая публика (она дура!) категорически выбирает «пепси» и Путина. И вообще, читателей меньше, чем писателей. А каждый новый писатель — это потерянный читатель. И покупатель книг. Вот почему в издательствах тебе, мягко говоря, не обрадуются. И в лучшем случае предложат пеший эротический маршрут. «Пошёл (пошла) в „Звезду“», — скажут. Или в «Неву». Оно, конечно, рукописи не горят и даже не тонут, но они теряются!!! Их выкидывают в ведёрко для мусора или пускают на оборотки. В лучшем случае — забывают извлечь из электронной почты, пока в издательском доме не грохнется «Windows ХР». А если ты сдал (под расписку или нет, это не имеет практического значения) единственный экземпляр самодельной заветной тетради листиков так на триста, от корки до корки исписанной бисерным, не вполне удобочитаемым почерком, и ждёшь, что в этот роман… или философский трактат… или научно-фантастический боевик… или авторское собрание стихотворений… или новый перевод «Трёх мушкетёров»… кто-нибудь — перед тем как потерять или выбросить — хотя бы из любопытства заглянет в обещанные тебе, как условно-осуждённому, три месяца, то ты ошибаешься, о, как ты ошибаешься! Никто не заглянет, никто никогда и ни за что. Шанс — один на сто миллионов (примерно столько в нашей стране писателей). И только «Советы», самым тщательным образом изученные и освоенные, увеличат твои шансы ровно в сто раз! И появится у тебя один шанс на миллион!

СОВЕТ ВТОРОЙ: если можешь не писать, не пиши. Оставайся читателем — и спокойнее, и вернее, и в конечном счёте прибыльнее. Читай да поругивай, а иной раз для разнообразия и похваливай. Читай писателей и читай про писателей — и считай про писателей, про которых (или которых) прочитал, что хочешь. А вот про тебя самого (саму) никто не скажет, что ты бездарен (бездарна), невежествен (невежественна), исхалтурился (-ась) или исписался (-ась). А критика — знаешь ли ты, какова она на вкус и на цвет? Какова на вкус, такова и на цвет, ясен пень. Но до критики тебе ещё переть и переть пешим эротическим маршрутом в заранее заданном направлении. Сперва тебе надо достучаться до редактора.

СОВЕТ ТРЕТИЙ: сначала тебе надо достучаться до редактора. Но не в дверь ногой! Редактору не понравится, если ты придёшь к нему без предварительного звонка. Правда, если ты позвонишь, он постарается тебя отфутболить, но поле ровное, а мяч круглый, так что какие-то шансы (вышеобозначенные) у тебя имеются. Только не вздумай начинать разговор с вопроса: «Книги печатаете?» Это дурацкий вопрос, он их печатает по определению, хотя это и не означает, что он напечатает твою. Лучше поздороваться и назвать собственные имя и фамилию. Конечно, они редактору ничего не скажут (как минимум, фамилия), но это и хорошо, потому что всех известных ему писателей он ненавидит.

Далее уместно поинтересоваться именем-отчеством собеседника и в дальнейшем вставлять их в беседу по надобности и без. «Понимаете, Виктор Леонидович… знаете, Виктор Леонидович… вы не поверите, Виктор Леонидович»… Хотя не понимает, не знает и не поверит. Следующая реплика не должна звучать как «у меня есть рукопись», или «я написал (написала) роман», или что-нибудь в том же роде. Лучше начать с признания (искреннего или нет, не имеет значения), что тебе чрезвычайно неудобно обращаться в столь прославленное издательство, но ты чувствуешь, что оно — твоё! Кашу маслом не испортишь, и редактор непременно спросит тебя, какие книги издательства тебе нравятся. Ответ «Все!» хорош, но два-три названия лучше бы всё же знать. «Ну и что же такое вы сочинили?» — спросит растроганный редактор, и это исключительно важная точка во всей беседе. Ответом «А что вам надо?» или, хуже того, «А что вы печатаете?» ты погубишь едва завязавшийся контакт. Но и жанровое определение — «роман», «пьеса в стихах», «сборник афоризмов» и т. п. — на данном этапе неуместно. Романов у него целый стеллаж, пьес в стихах он не печатает, да и стихов вообще, а сборники афоризмов сочиняет сам, причём — в стол. Лучше выразиться точнее — «детектив» или «повесть о моей жизни» — или, наоборот, туманнее. А как туманнее? Ну, например: «Я пишу в духе Борхеса с оглядкой на Мураками». Борхес — слепец и покойник и оглядываться он, соответственно, ни на кого не может, — и редактор укажет тебе на это сразу же, приготовившись распрощаться с невеждой. А тут ты его подсечёшь: «Это я оглядываюсь, а не Борхес» — и он, будучи человеком справедливым, согласится на личную встречу. Телефонный разговор легко смазать опрометчивым заявлением: «Жене (мужу; друзьям; всем, кто читал) моя книга очень нравится», потому что в ответ последует: «Вот жена пусть и печатает!» Положительные отзывы критиков и писателей, если они есть, тоже лучше оставить при себе, — ты ведь не знаешь, как относится к этим критикам и писателям твой потенциальный редактор, и исходить лучше из предположения, что он считает их полным дерьмом. Ни в коем случае нельзя говорить, что ты уже издал рукопись за свой счёт тиражом в двести-триста экземпляров, — в ответ непременно услышишь: «И этого более чем достаточно». Стой на «Борхесе с оглядкой» и готовься к решающей фазе разговора, в которой будет затронута конкретика, а на конкретике так легко поскользнуться. Вот несколько негативных примеров из моей издательской практики. № 1. Автор (из-за рубежа) пересказывает содержание собственного романа: «Молодой человек летит из Амстердама в Рио и на борту вспоминает всех своих возлюбленных за последние тридцать лет». — За последние тридцать лет? Молодой человек? — Молодой душою! Отказ не глядя.

№ 2. Автор (с кавказским акцентом): я написал политический детектив про Россию, Ирак и оружие массового поражения.

— Понятно, вы отставной разведчик.

— Нэт.

— Журналист-международник.

— Нэт.

— Специалист по оружию массового поражения.

— Нэт. — Долго жили в Ираке.

— Нэт.

— Спасибо, не надо.

— Пачему нэ надо?!!

№ 3. Автор (восьмидесяти пяти лет от роду): я написал роман об ужасах культа личности. Я писал его шестьдесят лет!

— И опоздали на пятьдесят!

И ещё я ни в коем случае не советую тебе говорить, что ты пишешь ироническое фэнтези — пусть на самом деле ты, увы, пишешь именно его. Это даже не в «Звезду», это прямо к Стругацкому! В самую Стругацкую звезду на свете! Но вот, предположим, тебе удалось без потерь пройти между Сциллой и Харибдой телефонного разговора и редактор нехотя предложил тебе занести рукопись или прислать «по емеле» — на твой выбор. Что выбрать?

СОВЕТ ЧЕТВЁРТЫЙ: что выбрать? О «емеле» забудь сразу же: издательство не проплатило Интернет. А когда проплатит, рукописей придёт уже несколько сотен, и твоя в этом потоке просто-напросто затеряется. Конечно, можно позвонить и осведомиться, дошла ли, — но в таком случае все ужасы и опасности телефонного разговора начнутся заново. И тебе, скажем, могут объяснить, что в прошлый раз тебя неправильно поняли. Или ты неправильно понял редактора. Рукопись надо заносить в удобном для чтения виде. Вот сейчас у меня на столе дорогая папка (скорее даже альбом), каждый лист которой обернут в целлофан. Про директора школы Иду Борисовну, которая, уходя на пенсию, рекомендует на своё место жену нобелевского лауреата по математике Сару Абрамовну. Нобелевских лауреатов по математике не бывает, и не столь изящно оформленную рукопись я выкинул бы прямо на этой (пятой) странице. А тут дочитал до пятнадцатой — на которой Сара Абрамовна вступает в лесбийскую связь с девятиклассницей Майей — и заодно понял, почему рукопись прислали именно в наше издательство. Авторесса, кстати, названивает — даже такую красавицу рукопись, как «Сара Абрамовна», мы было затеряли, — и при следующем звонке я непременно посоветую ей обратиться в «Звезду». Со всей вежливостью, деликатностью и непреклонностью.

Приходить в издательство лучше в середине присутственного дня. Коньяку и цветов не заносить, себя и других услуг не предлагать, денег у тебя и так нет (иначе «издание за счёт автора» — отдельная и никому не нужная песня), держаться со скромным достоинством, жадно разглядывать выпущенные издательством новинки, в случайно услышанные разговоры не встревать, советов по руководству издательством не давать, о себе, если не спросят, не рассказывать, выразить — когда до этого дойдёт черёд — бодрую готовность ждать ответа сколько понадобится (а понадобится не меньше трёх месяцев) и — внимание! — постараться запомнить хотя бы примерное направление, в которое редактор отправит твою рукопись! Тогда через три месяца тебе с ним будет легче её, нетронутую, отыскать. А если не отыщется — не беда, ты вынешь из портфеля второй экземпляр (желательно столь же внешне безупречный и удобочитаемый) — и тут уж ему будет не отвертеться… И он прочтёт твою рукопись! Правда, скорее всего, не до конца. А ты? Ты дочитал эту статью до конца? Если так, то твои шансы напечататься возросли ровно в сто раз и составляют теперь один к миллиону! И дальнейшее зависит уже исключительно от качества самой рукописи.

2004

Сон в писательскую руку

В отличие от Елены Трегубовой, я в высокие кабинеты не вхож. И вхож не был. В раннем детстве услышав от матери (а она — тоже в детстве, от отца, большевика-ленинца, благополучно успевшего умереть в 1929 году, до репрессий) анекдот: «Зачем Кремль обнесён такой высокой стеною? — А чтобы бандиты не лазили! — Туда или оттуда?», я раз и навсегда поверил в его экзистенциальную правоту. Кремль и по сей день представляется мне заколдованным замком из одноимённого романа Кафки, в который невесть зачем и почему приспичило проникнуть писательскому alter ego землемеру К. Роман «Замок» остался незавершённым, известно, однако же, что землемер К. в заветную цитадель так и не попал. Хотя и очень старался. Лишь однажды очутился он в кабинете у откровенно скучающего чиновника невысокого ранга из администрации замка — и тот от нечего делать объяснил непрошеному гостю, как всё же — при наличии желания и везения — можно миновать зримые и незримые преграды. Одна беда: именно в этой точке рассказа землемера К. сморил непреодолимый сон… Со мной всё вышло ровно наоборот. Заснул я не в начальственном кабинете, а перед тем — и вместо того, — чтобы туда прорваться. И приснилось мне — писателю, недавно чуть было не исключённому бездарными завистниками из творческого союза, — своё, писательское. Приснилось мне, что все писательские союзы от мала до велика — патриотические, космополитические, псевдоправозащитный ПЕН-клуб, «петербургских фундаменталистов» и прочую шатию-братию — исполнительная власть вознамерилась объединить в одну под-президентскую вертикаль. Предварительно «слегка почистив», по слову Маяковского, но главную чистку или, если угодно, зачистку препоручив самим членам вновь создаваемого, да и, мягко говоря, не на пустом месте, Союза. Разумеется, никакого принуждения, не говоря уж о насилии, объединительный проект не предусматривал. Власть — в моём сне — решила воздействовать на писательские массы не кнутом, а пряником. Положив всем членам Единого Союза Писателей ежемесячную зарплату! О ежемесячной зарплате писатели мечтают давно. Предложил выдавать таковую — ещё на заре перестройки — публицист и землепашец Юрий Черниченко. Платить писателям не за результат труда, а за труд (то есть за рукописи по весу) призывал покойный руководитель Союза писателей Санкт-Петербурга Михаил Чулаки. Дайте мне маленькую, но постоянную зарплату — и через год-другой, избавленный от повседневных забот о хлебе насущном, я непременно напишу что-нибудь великое! — такой стон слышался едва ли не отовсюду. И слышится сегодня, когда писательским трудом (оцениваемым, кстати, в рыночных условиях вполне по достоинству) просто-напросто не прожить. Ежемесячная зарплата члена Союза писателей, приснилось мне, это сто у. е. в месяц. Немного, конечно, но это зарплата всего лишь стартовая. Членов Союза должны приравнять к госслужащим со всеми причитающимися льготами и доплатами и полным социальным пакетом! И понятно, председатель бюро секции окажется госслужащим более высокого ранга, чем рядовой член; секретарь Союза и уж тем более первый секретарь Союза будут соответствующим образом тарифицированы и премифицированы; а где госчиновники, там и коррупция: за получение (и сохранение) членства в таком Союзе не грех разок и «отстегнуть» в карман нерядовому чиновнику и затем «отстёгивать» более или менее регулярно, разумеется строго «по чину».

Ну и строгая профессиональная дисциплина придёт на смену творческой анархии и произволу. Идейная дисциплина прежде всего. Выговоры с занесением, предупреждения о неполном служебно-творческом соответствии, показательные исключения особо проштрафившихся. Из бардака получится барак, зато в бараке станет тепло и сытно. Хорошая задумка — однако слишком затратная, не правда ли? Да ведь наверняка отыщутся «уклонисты» от проживания в писательском бараке — и как быть с ними? Не сажать же? Мне приснилось, что на затратах можно сэкономить, да и на «посадках» тоже. Для этого достаточно принять всего три взаимосвязанные меры: 1. Вернуться к практике советских лет, когда все издательства выплачивали Литфонду определённый процент, печатай они хоть Пупкина, хоть Пушкина. Пушкина печатали чаще — и большими тиражами, — и он кормил советских писателей. Теперь — постсоветских — кормить будут Паоло Коэльо, маркиз де Сад, Дарья Донцова и всё тот же Пушкин. 2. Ввести льготное налогообложение на издание книг членов Единого Союза Писателей. И, напротив, задавить двойным и тройным налогом издательства, печатающие современных русских писателей, в Единый Союз войти не пожелавших или из него исключённых. 3. Отозвать лицензии у издателей, творчеством членов Единого Союза гнушающихся или нечленов регулярно печатающих. И никакой цензуры! Ни предварительной, ни последующей! Только творческие и жанровые комиссии Единого Союза Писателей, наделённые правом делать (или хотя бы готовить) оргвыводы… Я проснулся в холодном поту. Чиновник, явившийся мне во сне и от скуки понарассказавший всё это, был, разумеется, чистым фантазмом. Эдакой химерой с личиком Грызлова, торсом Жириновского и ножками Примакова. Таких нет и не может быть ни в Кремле, ни вокруг, а главное — не об этом они думают, не те деньги «пилят», не тех членов «строят», да и вообще на литературу им наплевать! Но писателям очень хочется получать ежемесячную зарплату. И быть государственными служащими. И открывать двери издательств ногою. А писательским начальникам хочется того же самого — только в тройном и десятерном размере. То есть гуляет где-то такой законопроект, гуляет, — тут и к гадалке ходить не надо. Да и тень дедушки Фрейда тревожить, интерпретируя мой сон, не стоит. Достаточно перечитать Кафку. Не «Америку» и не «Замок», а именно что «В штрафной колонии» и «Процесс».

2003

Стругацкое дело нехитрое

Фантасты — народец странный, ночной, под стать самым диковинным своим персонажам. И держатся они наособицу, как глухонемые. Издают книги, журналы, присуждают друг дружке премии, обмениваются мечами и улитками, всем племенем поклоняются Отцу-Беснователю. Ужасно обижаются на остальных писателей. Да ведь и впрямь: понять, почему прозаик, пишущий про заек, презирает прозаика, пишущего про звездолёты, трудно, хотя и возможно. Фантасты живут в Лесу (он же Резервация, он же Центр современной литературы), чуть ли не ежевечерне разыгрывая в лицах анекдот про американских индейцев: — Отпустите меня, вожди, я хочу уйти к белым людям! — А зачем тебе это? — Уж больно имена у них красивые: Билл, Джон, Мэри… — А у нас разве хуже? Орлиный Глаз, Большой Буйвол, Лунная Ночь… — Нет, не хуже. — Вот видишь! Так что ступай-ка ты, Комариный Член, обратно в вигвам! Конечно, кроме мечты о бегстве из Леса, имеется у фантастов и литературная или охотничья стратегия заманивания в Лес: стоит кому-нибудь из пишущих про заек разминуться с постсоциалистическим реализмом, как в Лесу его тут же объявляют своим братом фантастом: хоть Кабакова, хоть Веллера, хоть самого Сорокина. А один из питерских фэнтезийщиков — назовём его с оглядкой на вышепроцитированный анекдот и суровую правду жизни Паршивым Кабысдохом — придумал целое литературное направление турбореализм, в которое зачислил себя, Паршивого Кабысдоха, и… Виктора Пелевина. Правда, не сумел подписать на это самого Пелевина. Особенно разволновались фантасты, когда в «большой прозе» про заек возникла мода на произведения в жанре альтернативной истории. Чем я хуже, допустим, Крусанова? — такой вопрос пришёл в голову чуть ли не любому из них, стоило ему прочитать про укус ангела в клиторальную зону подземной башни, она же американская дырка. Да всем ты хуже, всем!.. Дурацкое племя, застойное время, плешивое темя, стругацкое семя — и дальше по учебнику русского языка для третьего класса. Нет, а всё же? — именно с таким вопросом обратился ко мне бесспорно самый талантливый из петербургских фантастов Вячеслав Рыбаков, надписывая книгу «На будущий год в Москве» (издательство «АСТ», Москва, 2003, серия «Звёздный лабиринт»). Что ж, Слава, изволь, со всем уважением и без обид. Действие в романе разворачивается в ближайшем будущем, в настоящем, а отчасти уже и в прошлом — в альтернативном прошлом, разумеется. Потому что где-то в районе 2000 года Россию захватил и расчленил Запад, пропагандистский слоган «красно-коричневых» о Временном Оккупационном Режиме (ВОР!) стал вечной реальностью, историю переписали, литературу прокляли и забыли, науку вывезли в США, недовольных таким положением вещей отправляют на принудительное психиатрическое лечение в приюты имени Валерии Новодворской (процесс курирует лично она), а над умами надзирают агенты Общества развития славянской письменности имени генерала Калугина. В Питере возле Смольного стоит каменный Ельцин. В Москву ездят, испрашивая визу и подорожную. Молодёжь одурманивают пивом «Сахаров». И, естественно, на каждом углу раздают бесплатные презервативы: русские вымирают, но процесс этот необходимо ускорить и с другой стороны.

Главный герой романа — несомненный протагонист автора (правда, не прозаик, а публицист, но ведь сам Рыбаков подвизается и в этом жанре). В девяностые он пописывал — сперва в «Неву» и «Звезду», потом в «Новый мир» и «Знамя» — оптимистично-перестроечную чушь, а сейчас сокрушается, осознавая, что вместе с остальными либерал-идиотами невольно помог либерал-предателям и либерал-паскудникам обвалить Россию. Служит он, впрочем, у либерал-паскудника в «Русской газете», хотя премия «Золотой Войнович» ему явно не светит. Разведён, имеет сына пятнадцати лет, пойманного на том, что показывал одноклассникам запрещённый фильм «Иван Васильевич меняет профессию». Всё это весьма недурно написано, да и правдоподобия — в жанре альтернативной истории, разумеется, — не лишено. Правда, как я не раз уже указывал «патриотам», подлинный оккупационный режим функционировал бы куда эффективнее и был бы коррумпирован далеко не в той мере, как любое из постсоветских правительств, кроме разве что примаковского… Недурно, местами даже вкусно написано и вполне могло бы стать интересным для продвинутого читателя (не путать с задвинутым — тот как раз читает только фантастику) романом. Да только не становится. Мешает дурная фантастическая генеалогия (и телеология), мешает «добрый прищур», предписанный мэтром, мешает дурное стругацкое семя. Главного героя зовут Губошлёпов. Его друзей и сподвижников — таких же славных по-своему людей, как он сам, — Обиванкин и Гнат Соляк. В последнем имени угадывается тёмное прошлое — да ведь и впрямь Гнат из украинских националистов и именно в таком качестве под американским руководством поучаствовал в распаде Союза и обвале России. Но то, что этот «плохой парень» вот-вот встанет на дорожку идейного исправления, ясно с первой страницы. Обиванкин — тот и вовсе могучий старик изнурённого вида, ядерщик и ракетчик, духовный собрат замученного оккупантами академика Алфёрова. Понятно, что приключения носящих такие фамилии персонажей не могут не обернуться идиотизмом. Они и оборачиваются. Губошлёпов, взяв с собой сына, едет в Москву попрощаться с умирающей родственницей. В компаньоны набивается Обиванкин, таинственно намекая на судьбоносную для восстановления державы миссию. Обиванкин числится в розыске, на вокзале его углядывает и затем «ведёт» Гнат. Но прямо в Бологом (на таможенном и пограничном контроле) перековывается и в конце концов помогает Обиванкину, Губошлёпову и Губошлёпову-младшему осуществить невыполнимую миссию. А именно: захватить пылящийся в качестве выставочного экспоната в одном из московских парков «Буран» — и поднять его в воздух. То есть, опять-таки по анекдоту, купить фанеры, построить аэроплан и улететь на нём к Бениной матери! Конец романа. Альтернативщики — тот же Крусанов — пишут для умных людей и уважают читателя. Не зная решения, они предлагают решение метафорическое или символическое; решение суггестивное, решение будоражащее. Фантасты пишут для дураков, их, понятно, не уважают и решения предлагают поэтому заведомо дурацкие, заведомо потешные, заведомо никакие. Книга получается (дураков у нас хватает), литература, увы, — нет. Не получается даже у несомненно талантливого Вячеслава Рыбакова. Вот так, Слава, без обид. Ты спросил — я ответил. И мой тебе совет на будущее: пиши для умных людей, а не для коллег по семинару научной фантастики.

2003

Фантаст родился

Серия взрывов потрясёт Москву в октябре 2005-го, а уже 7 ноября белокаменная сгинет окончательно и безвозвратно. Поэтому вручение Букеровской премии (декабрь) не состоится вовсе, а оглашение шорт-листа придётся как раз на первую декаду светопреставления. Так что, куда ни кинь, эсхатологическому роману Дмитрия Быкова «Эвакуатор» ничего не светит. Двое разнополых сотрудников столичного еженедельника заводят служебный роман, в котором, наряду с вялыми соитиями, существенное место отводится бурному трёпу в виде главным образом ролевых игр. Одна из которых — своего рода космическая одиссея — мало-помалу вытесняет все прочие. Я инопланетянин, говорит мужчина, всё здесь вот-вот провалится в тартарары, но вот тебя я спасу. Я возьму тебя с собой в наш мир. Прокачу с ветерком на звездолёте. И дочь твою прокачу, и мужа, и мать, а бабушку пусть Жучка катает. Женщина и верит, и не верит, и то и дело обмирает в неземных по форме и по факту объятьях. А Россию меж тем рвёт Москвою, и мир — Россией, и нашу Солнечную систему — старушкой Землёй. Но и на Альфе Центавра дело обстоит ничуть не лучше… Авторский проект «Дмитрий Быков» в своей амбициозности, разносторонности и неиссякаемости сходен с акунинским. Обоим модным сочинителям приспичило переписать заново всю великую русскую литературу. Не пересказать своими словами (своих, по-настоящему оригинальных, слов ни у того, ни у другого нет), а именно по-борхесовски (Пьер Менар — автор «Дон Кихота»!) переписать слово в слово. Заменив пресловутую духовность филистерскими рассуждениями и филигранным меркантильным расчётом (Акунин) или, по большому счёту, бескорыстно, но с тем большей ненасытностью залюбовавшись собственным исполнительским мастерством (Быков). У Акунина получаются мутанты, у Быкова — клоны, и Владимир Сорокин отдыхает. В романе «Эвакуатор» Быков клонирует и контаминирует знаменитые, но не лучшие образцы отечественной словесности: «Невозвращенца», «Мастера и Маргариту», «Доктора Живаго» (в книгу демонстративно включены «Стихи вокруг романа») и братьев Стругацких с поправкой на обруганного прямо в тексте автора «Б. Вавилонской» Митрофанушку Веллера. Особенно губительны, разумеется, уроки, взятые у жидов города Питера: национально-пропорциональное представительство положительных персонажей, допущенных в космический ковчег; замешенное на дурных каламбурах хохмачество (секс бывает банальным или анальным); высокопарно-бездарные разговоры о смысле жизни и о самопожертвовании вперемешку с милыми пустячками, вроде провинциальной бабуси, со вкусом цитирующей Василия Васильевича Розанова, или звездолёта в форме садовой лейки. На «фантастических» страницах (а их большинство) роман проваливается в такую бездну, что кажется, будто его сочинил не автор талантливого «Оправдания» и кондиционной «Орфографии», да и вполне качественной, хоть и вторичной лирики, а какой-нибудь непоправимо бессмысленный «турбореалист», с ног до головы увешанный погремушками от престарелого Дона Натановича Руматы.

То ли тихий ангел пролетел, то фантаст родился… Московские страницы, впрочем, весьма милы. Служебный роман — и отдельно птичий язык, на котором, используя остранение по Шкловскому, переговариваются центральные персонажи, — почти превосходен. Пока его (и тот, и другой), как лягушку дробью в рассказе Марка Твена, не «заряжают» аллюзиями на Маргариту и Лару. И, разумеется, на Мастера и Поэта. Потому что такая лягушка, ясен пень, летать способна только низенько. Тогда как космическая лейка и вовсе не фурычит. Равно как не лезет ни в какие ворота российская глубинка, куда за родной бабушкой, она же В. В. Розанов, на перекладных едет Лара, став при этом свидетельницей небольшого, но симптоматичного Чернобыля и лишь чудом спася дефективного мальчика, местного Левшу и исполненную непоказного гнева чеченскую террористку. Впрочем, в романе постоянно подчёркивается, что ни чеченцы, ни даже ФСБ ничего не взрывают: просто-напросто всё разваливается само. Бытует мнение, будто роман «Эвакуатор» плох прежде всего потому, что вырос из небольшого рассказа. Про нашего мужа, про феноменально дешёвую забегаловку в Свиблово, про журнал «Собеседник», который здесь, естественно, переименован в «Собутыльник». И, понятно, про «сентябрьский синдром»: паническое ожидание взрывов (начиная с социального) в очередной День Москвы… Что ж, это объяснение правдоподобно, но недостаточно. Ведь в случае с «Эвакуатором» мы имеем дело не с творческой неудачей несомненно одарённого и авторитетного автора, а с поразительным по своей беспомощности и безнадёжности художественным провалом. Блеск (пусть и вторичный) всего, что делает в литературе Быков, оборачивается здесь даже не треском, а пшиком. И, априори (в букеровском случае) и апостериори (в ситуации с «НацБестом») подозревая жюри литературных премий в предвзятости, чтобы не сказать в оголтелой ненависти к плодовитому и профессионально успешному автору, более того — искренне симпатизируя Быкову в его циклопических усилиях, далеко не всегда оборачивающихся сизифовым трудом, — рискну однако же заметить: на этот раз дело не в личной или клановой неприязни. Всё куда запущеннее. Похоже, это понимает и сам Быков. Иначе с чего бы публиковать ему восторженную статью о братьях Стругацких и — отдельно и особенно — о творчестве С. Витицкого? Раздающего, если кто забыл, пусть и сугубо локального значения премиальные погремушки. Но нет, высказав подобное предположение, я, скорее всего, возвёл на нашего новопрорезавшегося фантаста напраслину. Потому что человек он искренний. И восторженный. И, случается, искренне восторгающийся — и как раз статьи о том, чем он искренне восторгается, получаются у него ярче всего. И статья о Стругацких наверняка из этого ряда, а вовсе не из желания лизнуть по самые гланды ситуативно полезного человечка. Это не более чем совпадение. Правда, не любят Быкова в том числе (наряду со многим прочим) и за повышенную частотность таких совпадений. Я же, не разделяя всеобщей нелюбви, желаю Быкову поскорее проститься с дурными образчиками хорошей прозы и хорошими образцами дурной фантастики — и слово в слово переписать в следующий раз не «Ночной дозор», а «Войну и миру», сконтаминировав её с «Братьями Карамазовыми» и с «Обрывом», — и тогда всё, кроме премии, непременно срастётся.

2006

Эзопов язык с зелёным горошком

На вопрос о катастрофически упавшем качестве художественного перевода (и редактуры переводимых произведений) и его причинах, наряду со множеством частных, есть и философский, можно даже сказать, глобальный ответ: дело в том, что жизнь за последние пятнадцать лет невероятно усложнилась (диверсифицировалась), тогда как структура жизни, напротив, поразительно упростилась. Когда в городе насчитывается всего десять ресторанов, в них не попасть, но зато можно предположить, что как минимум в пяти из них замечательные шеф-повара. Когда ресторанов становится десять тысяч, заходи куда хочешь (были бы деньги), но пяти тысяч замечательных поваров там не сыщешь. Не сыщешь, не исключено, и просто пяти — двое ушли на пенсию, у третьего трясутся руки, а четвёртый и пятый подыскали себе занятие поинтереснее, поприбыльнее или полегче. Смена? Да, конечно, смена: кто-то закончил курсы, кто-то попрактиковался за рубежом, кто-то из поварят подсмотрел у старших или допёр до всего сам. Но ни пяти тысячам, ни просто пяти настоящим мастерам взяться просто неоткуда — а ресторанов уже десять тысяч, и каждый день открывают новые. И в каждом славят своего шефа (а что им ещё остаётся) и втихаря переманивают чужого, а он — такой же. Не хочешь — не ешь, и посетители едят, что дают. Если вы думаете, что в переводе дело обстоит по-другому, то вы ошибаетесь. Года три назад я участвовал в дискуссии о проблемах художественного перевода, проведённой в рамках Московской книжной ярмарки журналом «Иностранная литература» с участием Министерства культуры. О художественных проблемах рассуждали издатели и чиновники. По мнению переводчиков, все профессиональные проблемы сводились к одной-единственной: мало платят! Платят действительно мало, но это смотря с чем сравнивать. Борис Пастернак, переводя Шекспира, «намолачивал» («молотить» — это был любимый переводческий глагол) до трёх месячных маршальских жалований в сутки! Три женщины, (безграмотно) переведшие «Трёх мушкетёров», припеваючи жили с переизданий до глубокой старости. Старый питерский мафиози, «откатывая» московским редакторам и нанимая в родном городе «негров» и «негритянок», возглавлял партком и был подпольным миллионером. Средний переводчик зарабатывал как доктор наук (тоже, понятно, средний). Он и сегодня зарабатывает как доктор наук — вот только выходит это раз в семь меньше, чем раньше. Жить на такие деньги трудно.

Так ведь и писать трудно, говорили когда-то «серапионы». А переводить — что, легко? Зато сегодня неслыханно легко получить заказную переводческую работу. И получить за перевод романа столько же, сколько платят неименитому прозаику за принятый к печати роман. Но роман пишешь год, а переводишь два месяца. Вот и считайте. Прозаику платят его копейки, исходя из того, что роман разойдётся тремя-пятью тысячами экземпляров. Так оно и произойдёт (в лучшем случае), если это не бульварное чтиво и не бестселлер. Но и тиражи переводной литературы — кроме бестселлеров — точно такие же. Правда, писатель может уповать на грядущую славу, тогда как переводчику и уповать не на что — ремесло его нынче (в отличие от советских времён) не престижно. Кто в подобных условиях пойдёт в перевод? Кто-то пойдёт, но это будут либо люди, влюблённые в само занятие, либо заведомо третий сорт. Но ведь и люди, влюблённые в перевод, чаще всего оказываются переводчиками третьего сорта. Остро стоит и другой вопрос: кто в подобных условиях в переводе останется? Только тот, кому некуда деваться, тот, кто больше ничего не умеет (хотя переводит-то как раз хорошо): Анатолий Гелескул, Виктор Голышев… Едва началась перестройка, из перевода ушла целая плеяда блестящих мастеров: Евгений Витковский стал издателем (а затем — прозаиком), Владимир Микушевич — поэтом и философом, Асар Эппель, Марк Харитонов (который, правда, на поприще перевода не блистал) и покойный Андрей Сергеев опубликовали увенчанную премиями прозу, Алексей Парин раскрылся как музыкальный деятель, Григорий Чхартишвили — как Борис Акунин, и так далее. В переводческом пантеоне появилось множество свободных ниш — и их заполнили постаревшие подмастерья, которые теперь принялись выдавать себя за мастеров. Но они не мастера — они в лучшем случае заматеревшие подмастерья! В неразберихе начала девяностых заматеревшие подмастерья «освоили» зарубежные посольства, консульства и просветительские учреждения, обросли международными премиями и грантами, принялись учить молодёжь: второсортные учителя — третьесортную молодёжь; заморочили голову «новым издателям» из «комсомольского призыва» — а традиционные издательства с высокопрофессиональной редактурой рухнули все и сразу; вчерашние (а по способностям — и пожизненные) посудомойки и подносчики стали шеф-поварами и варганят теперь всеми четырьмя конечностями, что закажут, — и торт «Наполеон», и сашими, и фуа гра. И понятно, какое у них получается фуа гра… Но опять-таки: не хочешь — не ешь… И, как водилось в старину, ждут, что клиент пришлёт шеф-повару в знак уважения бутылку шампанского, потому что им, на кухне, мало платят… Самое забавное в том, что порой даже присылают. Впрочем, искусство перевода (поэтического прежде всего, но не только) было в советское семидесятилетие разновидностью эзопова языка — и далеко не худшей его разновидностью. Перевод не надо было отдавать в цензуру!!! Правда, роль цензора играл дорожащий своим местом редактор (и начальник редактора), но тем не менее. А сейчас эзопов язык не то чтобы входит в моду, но (скажем так) возможность возвращения к нему обдумывается. «Жалобу турка» («Люблю отчизну я, но странною любовью»), в конце концов, всегда можно выдать за перевод с турецкого. Или перевести с греческого роман о крушении режима «чёрных полковников». Не говоря уж о Марциале и Петронии — вот кого, пусть и переведённых, ещё переводить и переводить! Ведь, согласно известному положению, каждое поколение имеет право перевести любой шедевр заново.

Тысячи ресторанов скоро закроют. Или деприватизируют. Оставят, конечно, не десять, но пятьдесят или сто. И в пяти, а может, и в пятнадцати из них появятся замечательные шеф-повара: наша земля не оскудевает талантами. Зато ко входу в каждый (не из пятнадцати, а из ста) выстроится очередь — и с «белого» хода, и с «чёрного». По которой мы в некотором роде — вспоминая о том, что раньше всё было вкуснее, — ностальгируем. И пробившимся в ресторан подадут на фарфоровом блюде мастерски приготовленный (если повезёт с поваром) эзопов язык с зелёным горошком. А пока хавайте, что дают.

2004

Юрьев день Ирины Денежкиной

В Петербурге судятся два издательства — «Лимбус Пресс» и «Издательский дом „Нева“». Предмет тяжбы — книга Ирины Денежкиной «Герои моего времени», выпущенная «Невой», как утверждают в «Лимбусе», контрафактно. По исковому заявлению «Лимбуса» тираж вышедшей ранней весной книги был арестован, затем, однако же, арест сняли ещё до рассмотрения дела в суде по факту — и сейчас «Герои моего времени» находятся в свободной продаже. В конце мая «Лимбус» проиграл дело в первой инстанции и подал на апелляцию, а «Нева» меж тем анонсировала выход ещё трёх (!) книг Денежкиной в ближайшее время. Юридическая сторона вопроса дискуссионна, и мнения экспертов, привлечённых издательствами — из Пушкинского Дома и с филологического факультета СПбГУ соответственно, — разошлись. Наибольший интерес вызывает этическая проблема, вернее, целый круг этических проблем, в который в данном случае, имеющем безусловно прецедентный характер, оказались вовлечены автор, издатели и литературные агенты. Особенно любопытна роль последних — тем более что институт литагентов у нас только складывается. Звезда двадцатилетней (на тот момент) екатеринбургской студентки Ирины Денежкиной зажглась ровно три года назад. Сборник её рассказов «Дай мне!» вышел в «Лимбусе» к финальному туру литературной премии «Национальный бестселлер», на которую рассказы Денежкиной были выдвинуты в рукописи петербургским критиком Станиславом Зельвенским, а затем сенсационно вошли в шорт-лист. Но ещё более сенсационная и вместе с тем скандальная ситуация сложилась в финале: на фоне ожидаемой (а затем и фактически состоявшейся) победы Александра Проханова с нашумевшим романом «Господин Гексоген» — а сама эта победа заранее вызвала бурное негодование «либеральной общественности» — и ещё четырёх титулованных финалистов юная екатеринбурженка не стушевалась; голоса членов жюри разделились поровну, и лишь мнение почётного председателя жюри (получающего право голоса лишь в таком случае) петербургского банкира Владимира Когана склонило чашу весов в сторону главного редактора газеты «Завтра». Что, понятно, вызвало новый взрыв негодования. Саму же ситуацию, сложившуюся в финале, описывали — с оглядкой на возраст и эффектные внешние данные Денежкиной — в терминах противостояния «красавицы» и «чудовища». «Чудовище» взяло верх, но моральной победительницей была признана «красавица». И даже благородный жест Проханова, отдавшего денежную часть премии находящемуся в заключении писателю Эдуарду Лимонову, стал куда меньшим информационным поводом, чем само противостояние. Ирина Денежкина — и, разумеется, её книга — автоматически попали в фокус общественного внимания; причём, в силу обстоятельств, исключительно благосклонного. Ирина, в полном соответствии с девизом премии, «проснулась знаменитой» — и дальше её принялись раскручивать в автоматическом режиме. Так обстояло дело на внутреннем рынке. Но прорывом на внешний (а сборник «Дай мне!» к настоящему времени издан в десятках стран, причём в некоторых из них — например, в Италии — тиражом, вполне сопоставимым с недурными отечественными продажами) Денежкина обязана исключительно «Лимбусу», а вернее — существующему при издательстве литературному агентству, одному из, если не самому успешному в России. Агентство «продвинуло» Денежкину в ведущие зарубежные издательства, организовало ей бесчисленные зарубежные гастроли, оплатило (на равных с самой Денежкиной) длительную учёбу в Англии. Рассказы Денежкиной естественно влились в один из главных потоков всемирного литературного мэйнстрима — прозу двадцатилетних, — а сама писательница стала символом отчасти как раз этого направления, отчасти — шутка сказать! — литературной России. Теперь этот успех требовалось закрепить — романом или, как минимум, сборником новых рассказов. Но роман не складывался, рассказы не писались, а мучительно выдавливались, и набралось их за три года всего несколько штук. В «Лимбусе», с которым Денежкина заключила авансовый договор на следующую книгу, с нарастающим нетерпением ждали рукопись. Но не дождались. Следующая книга Денежкиной вышла в «Издательском доме „Нева“».

Как выяснилось впоследствии, писательница втайне от «родного» издательства провела тендер на рукопись — и наибольшую сумму предложила «Нева». Сумму несуразно большую и на внутреннем рынке не «отбиваемую». Правда, продажа прав за рубеж сулит минимизировать расходы и, может быть, даже выйти в плюс, но эти деньги достанутся не «Неве», а литературному агентству, с которым теперь сотрудничает Денежкина. Агентству, созданному бывшим литературным агентом «Лимбуса», который (-ая) наверняка и организовал тендер, а теперь, ко всему прочему, и представляет «Неву» в арбитражном суде Петербурга. Впрочем, конечно же, не собирается оставаться внакладе и «Нева». В этом издательстве существует многократно описанная практика привлечения «литературных негров», которые пишут за раскрученных авторов. А Денежкина автор раскрученный и в России, и за рубежом и в силу молодости чрезвычайно перспективный в плане дальнейшей раскрутки. Вот только не пишет она ничего или почти ничего — но это-то дело как раз поправимое. Отсюда и анонсированные три новые книги в течение одного года. За год Денежкина в лучшем случае способна написать три рассказа. Разумеется, выпуская книгу, договор на которую заключён с другим издательством, в «Неве» с оглядкой на неизбежную судебную перспективу подстраховались: рассказам Денежкиной из книги «Герои моего времени» (а то, что эти рассказы написала она сама, не вызывает сомнений), да и то не всем, а примерно половине, редакторской рукой придан вид интервью, которые писательница якобы берёт то у ближайшей подруги, то у, допустим, Сергея Шнурова (его портрет вынесен на обложку). Расчёт прост: перед нами не писательская работа (права на которую у «Лимбуса», и на них никто не покушается), а сугубо журналистская. Может же писательница по призванию и журналистка по образованию Денежкина заниматься профессиональной журналистикой? Которую мы, «Нева», и публикуем — правда, как художественную прозу, — и с нас взятки гладки. А с Денежкиной тем более. Так это или не так, решит суд. С учётом мнения авторитетных экспертов, привлечённых сторонами, и, разумеется, других привходящих обстоятельств. Строго говоря, в первой инстанции уже решил (А во второй затем перерешил в пользу «Лимбуса». А в третьей — вновь в пользу «Невы»). Денежкина автор бесспорно талантливый: врождённое чувство стиля, врождённое чувство композиции, чуткий слух, ирония. Неформальный лидер поколения двадцатилетних, отсчёт которого именно с неё и начинается. Правда, она давно не пишет, а лишь выдавливает из себя по рассказу-другому в год, но, будучи такой молодой, ещё вполне способна вернуться к литературе лет через десять-пятнадцать. А то и через двадцать. Юлия Гумён талантливый литературный агент, что она доказала, дебютировав в «Лимбусе» и чрезвычайно успешно потрудившись на благо издательства, и на свой лад доказывает теперь, работая против «Лимбуса». Тоже очень молода и к тому же благородно и даже чуточку старомодно интеллигентна. Если всё у них с Денежкиной срастётся, её личное агентство окончательно встанет на ноги. А что касается этических проблем, волнующих меня куда больше, чем правовые, а главное, бесконечно удивляющих, — так, может быть, это с моей стороны чисто старческое брюзжание?

2005

Я спросил у Тополя, что за люди в Ясенево

Эмигрантская парочка сочинителей Эдуард Тополь и Фридрих Незнанский, написав и выпустив несколько недурных квазиполитических детективов («Красная площадь» и др.), распалась — и уже в распаде в какой-то мере вернулась в распавшийся одновременно с «творческим дуэтом» СССР. Республики разошлись довольно мирно, соавторы, напротив, бурно разругались. Особенно неистовствовал Тополь, утверждая, в частности, что и совместные книги написал на самом деле он один, а за нынешнего Незнанского и вовсе работают литературные «негры». И это, кстати, сущая правда. Тогда как он, Тополь, как писал раньше сам, так и пишет. И это, наверное, тоже правда: Эдуард Тополь пишет сам. Только лучше бы он этого не делал. Порнографическая (вообще-то порнографической литературы не бывает, но когда особенно гнусно, это всё-таки порнография) «Россия в постели»… По-сержантски грубо будящий до поры до времени дремлющего едва ли не в каждом из нас антисемита «Любожид»… Ну и про политику… И про перестройку… И про Путина… И про всё, как говорится, в одинаковую бисову силу… И про всё с одинаковым знанием (а вернее, конечно, незнанием, что каламбурно возвращает нас к фамилии былого соавтора) предмета… И про всё с невероятной наглостью и сумасшедшим апломбом. И про всё — на «великом и могучем», отточенном до алмазного блеска на просторах и торжищах Малой Одессы, возвращаться откуда нашему «русскому Ле Карре», как он себя в рекламных аннотациях именует, наверняка не следовало. В качестве писателя не следовало — это уж на все сто процентов. Последний (увы, лишь пока последний! Контора пишет!) роман Тополя назван непритязательно: «У. е». Правда, с кричащим подзаголовком: «У. е. Откровенный роман». Кому, на хрен, нужна твоя откровенность? Но так на обложке. А на титуле полное название выглядит уже так: «У. е. Откровенный роман с адреналином, сексапилом, терроризмом, флоридским коктейлем и ядом». Особенно хорош «сексапил» в само собой разумеющемся сочетании с «откровенностью» (Хотя я был сыт своей Инной, а всё же эдаким жуиром поглядывал на эту младую, но уже созревшую поросль, явственно представляя себе, что и как можно и нужно делать с ними в постели. Они, следует сказать, довольно по-взрослому реагировали на эти взгляды — сначала, правда, с удивлением вскидывали глаза на мои седины, но затем с проникновенным вопросом заглядывали прямо в душу), но и «адреналин», пожалуй, не дюже слабже: 11 сентября арабские террористы совершили самый дерзкий и самый невероятный террористический акт во всей истории человечества. Никакие сценаристы Голливуда, сочиняющие фильмы ужасов, никакие мастера приключенческого жанра или политических триллеров… не могли ни на экране, ни на бумаге сотворить то, что Усама бен Ладен сочинил в какой-то афганской пещере, а затем осуществил руками девятнадцати камикадзе на глазах у всего мира — ошеломлённого и бессильного перед этой беспрецедентной и самоубийственной дерзостью.

Это роман, напомню. Художественное произведение. Это такой у Тополя в романе «адреналин». И «терроризм», кстати, тоже. И «флоридский коктейль», он же «яд», он же на самом деле — казус с бациллами сибирской язвы, рассылаемыми по почте. А вот со сценаристами и писателями Тополь промахнулся — налёт на башни ВТЦ они как раз предсказывали. Но ведь провидец в мире (в мире детектива, как минимум) всего один — и вы уже догадались, как его звать. К чему я всё это говорю? А к тому, что я полный мудак, дебил, идиот и прочее. Не зря меня в 56 лет выперли из конторы на пенсию — как последнюю шваль, как мусор, как выжатый лимон. Чем мы там занимались? Государству служили? Народное добро стерегли? А фу-фу не фо-фо?… Нет, мы занимаемся совершенно другим — мы обслуживаем клановые интересы и собираем компромат. На Авена, Березовского, Вяхирева, Гусинского, Дьяченко, Ельцина, Жириновского, Зюганова и так далее до конца алфавита — Чубайса, Юшенкова и Явлинского. Ах как легко сочиняются такие перечни! А уж такие романы… 56-летний подполковник ФСБ в отставке, занявшись частным сыском, впутывается… Ну-ка, догадайтесь на раз — во что? В бизнес с бандитами и с «Бэнк оф Америка» — это раз. В чеченские дела, с Басаевым и Хаттабом, — это два. В Усаму бен Ладена — это уж само собой. «Вы будете смеяться», как говорят в Одессах (Большой и Малой), но в эпилоге романа он успевает впутаться в «Норд-Ост». А когда он это успевает, можно только гадать, потому что всё свободное от Думы О Мире время он «сексапилит» всё, что шевелится, — не зря же роману предпослан эпиграф из Библии: «И нынче у меня столько же силы, сколько было тогда, чтобы воевать и входить и выходить». Подполковник ФСБ в отставке придерживается прочных проамериканских и, что уж вовсе неожиданно, произраильских взглядов. (Знаете вы таких подполковников ФСБ в отставке? Я знаю только одного — и фамилия ему Путин.) И даже американская шпионка, которую он ловит в Чечне и с которой терпит единственную осечку в постели (и которая затем гибнет в одной из башен ВТЦ), сражается за общее русско-американское дело: её внедряют в террористические структуры Чечни, а затем дают «провалиться» и отправляют в российскую тюрьму единственно затем, чтобы она поближе подобралась к «Аль-Каиде». Время от времени подполковник горестно вздыхает: он-де не допущен к главным тайнам современности и о конспирологической подоплёке происходящего вынужден только догадываться. Догадываться в лошадиную силу Эдуарда Тополя… Именно подполковник в конечном счёте убивает Хаттаба — а заодно всех своих чеченских и прочеченских недругов. Убивает в соответствии с правдой жизни или, вернее, конечно, в соответствии с правдой молвы. А она гласит, что в ходе операции с отравленным конвертом погибли и несколько «хороших парней». Но о таком Тополь, понятно, не упоминает, хотя не раз — с комичной для романиста и вдвойне комичной для рассказчика-контрразведчика серьёзностью — ссылается на авторитетные свидетельства жёлтой прессы и обильно цитирует её. (В качестве приложения к роману лишний раз воспроизведены донесения сержанта в отставке Тополя главнокомандующему Путину, публиковавшиеся порциями в желтоватых периодических изданиях, но этот вздор и упоминать не хочется.)

В годы службы подполковник был бессребреником (чуть ли не единственным во всём ведомстве, как невольно получается у Тополя), в отставке же возжаждал «у. е.». И организовал под «крышей» родного ведомства фирму «Возврат», специализирующуюся на возвращении в Россию бесхозных миллионов и миллиардов с офшорных, американских и швейцарских счетов. А почему бесхозных? Потому что владельцев счетов благополучно грохнули. Такие вот поиски Янтарной комнаты с помощью чёрной кошки, которой там нет (и не существует в природе), но которая гуляет сама по себе. В романе и вокруг Тополь приносит благодарность целому ряду генералов и полковников ФСБ за якобы предоставленную инсайдерскую информацию. Правда, чины эти проходят под инициалами и, по всей видимости, тоже не существуют в природе. Напротив, веришь благодарности, приносимой писателем «простой русской женщине», ознакомившей его с ночной жизнью Майами. Веришь, потому что реклама её антикварного магазина размещена прямо в книге. Как и реклама операторов из «Билайн». Под слоганом: Эдуард Тополь рекомендует — это такое, прошу прощения, ноу-хау. Перед нами не просто роман, пусть и на редкость слабый, на редкость паршивый. И не просто писатель, которому давно пора повесить перо на стену, а бутсу — на гвоздь. Перед нами колоритный представитель распространённого нынче типа авантюристов: уехав в Америку по израильской визе и ничего мало-мальски выдающегося не добившись и там, они восприняли перестройку и постперестройку как третий шанс, они вернулись или начали регулярно наезжать в Россию, надувая здесь щёки и хвалясь мифическими победами на Западе (но, понятно, не над Западом). Сперва они просто играли на разнице курсов (именно что «у. е.») — покупали ящик водки за два доллара и ведро огурцов за двадцать центов и угощали желающих. Желали все: бесплатным эмигрантским сыром не брезговали демократы первой волны и ренегаты всех мастей. А уж писатели… А уж журналисты… А уж тогдашние издатели… Какой-нибудь Александр Янов трындел про русский фашизм и Веймарскую Россию, какие-нибудь Вайль с Генисом и Парамонисом выдавали себя за литературных критиков, философов, кулинаров и антикваров одновременно. Какой-нибудь Тополь строчил романы… Потом «у. е.» вошла в разумные рамки. Пыль низкопоклонства осела. А эти угомониться не захотели. Или не сумели. Их встретили по одёжке (из секонд-хенда) и ещё не проводили по уму, но уже прикупили на «деревянные» главный атрибут неизбежных проводов — поганую метлу.

2003