Жезл Эхнатона

Так продолжалось приблизительно года полтора, пока не закончилось внезапно.

Помню, была осень, наверное, октябрь, потому что на подоконник прилетали желтые листья. Забыла сказать, что на улицу я почти не выходила, поскольку была все же мала, да и не в чем было. Летом мать брала меня с собой в магазин или еще по какой надобности, таким образом соседи знали о моем существовании. В основном я проводила время сидя на широком подоконнике в кухне, окно которой выходило в сквер, оттуда и прилетали листья.

Глубокой ночью меня разбудила сирена. Не то спешила куда-то «Скорая помощь», не то ехали на вызов пожарные.

Я полежала немного, потом пошла на кухню.

Как уже говорила, окно там выходило в сквер и деревья стояли золотистые в свете луны. Ночь была ясная, и луна, полная и оранжевая, как большой апельсин, заглядывала в окно.

Ветра не было, так что я приоткрыла окно и уселась на подоконник, вдыхая прохладный свежий воздух.

Было часа два ночи, может быть, больше, я тогда плохо еще различала время.

Тут в кухне зажегся свет и появился Добрыня. Если днем он ходил по квартире в полотенце, то ночью спал голый. Так и приперся на кухню, очевидно, его тоже разбудила сирена.

Он прошествовал к холодильнику, чтобы достать попить.

Пил он только зеленый чай, причем не покупал его в магазине, а доставал откуда-то, якобы прямиком из Тибета, с какой-то особенной плантации. Гадость, я вам скажу, жуткая, до сих пор терпеть не могу любой зеленый чай.

А холодный напиток он самолично готовил из апельсиновых корочек. Их нужно было долго замачивать, потом кипятить и процеживать. Получалось даже вкусно. Пытался он приспособить к этому делу мать, но у нее все сразу скисло и заплесневело.

В общем, он увидел меня, сидящую на подоконнике, и жестами спросил, не налить ли мне попить.

Надо сказать, что дом у нас был построен углом, или буквой Г, так что некоторые окна были довольно близко. Занавесок в доме отродясь не водилось, только в той комнате, где собирались Добрынины гости, он повесил на окно старое заштопанное покрывало, чтобы не мозолить глаза соседям.

А той ночью одна соседка, которой, как назло, тоже не спалось, выглянула в окно и увидела такую картину: абсолютно голый мужик улыбается и манит к себе шестилетнего ребенка. А ребенок мотает головой и заливается слезами (последнее соседка присочинила от себя или просто ей показалось).

В общем, наутро соседка первым делом побежала к участковому. Да еще и разнесла по кварталу такую новость, так что участковый просто так отмахнуться уже не мог. Немедленно подключились какие-то организации по работе с несовершеннолетними, это я уж сообразила потом, когда малость поумнела.

Через некоторое время, которое понадобилось, чтобы расшевелить власти, в нашу квартиру зачастили проверяющие.

Надо сказать, что Добрыня каким-то непостижимым образом узнал о том, что им заинтересовалась полиция, и моментально слинял из нашего дома со всеми своими немногочисленными пожитками. Видно, был уже ученый и от общения с компетентными органами не ждал для себя ничего хорошего.

Собственно, вещей у него особо не было, одеждой, как я уже говорила, он обходился минимальной, так что как-то утром, проснувшись, мать не нашла его рядом и на память от него осталось лишь забытое в ванной полотенце с египетским узором.

Помню, мать только пожала плечами, но визиты людей из полиции не прекратились. Причем с ними нельзя было обходиться как с соседями: попробуй плюнь в лицо или пошли подальше – так и в камеру посадить могут.

Куда-то нас с матерью вызывали, какие-то люди разговаривали со мной приторно ласковыми голосами, но поскольку глаза у них у всех без исключения были равнодушные и холодные, то я замкнулась в себе. Наверно, меня водили к психиатру, помню кабинет с игрушками и очень полную женщину, которая выкладывала на столе разные карточки и просила выбрать цвет и форму.

Надо сказать, что игрушки у меня были – подкладывали под дверь все те же соседи. Так что я с равным интересом занималась игрушечными машинками и роботами, пластмассовыми зверюшками и куклами, а также играла в кукольный дом. Ну, подумаешь, машина не заводится или одна стенка у дома падает, дело же не в этом.

Кстати, психиаторше только и удалось меня разговорить. И то отвечала я односложно и коротко. Все же, наверно, она понимала кое-что в своей профессии, поскольку правильно определила, что ребенок не умеет общаться просто от недостатка внимания, и не записала в карточку никаких отклонений.

Людям из компетентных органов все же удалось мою мать здорово напугать. Грозили, что и ребенка отберут, и из квартиры выселят, не знаю, правда ли могли это сделать. Но одна женщина из Комитета по защите детства долго еще, по ее же словам, меня курировала. Добилась, чтобы мать получала пособие на ребенка, и следила, чтобы хоть что-то из тех денег доставалось мне.

Через какое-то время мать стала ходить в церковь. Сначала за благотворительной помощью, а потом увлеклась, каждый день ходила на службу, не пропускала ни одного церковного праздника.

В доме у нас появились иконы, запахло лампадным маслом, меня мать окрестила. Теперь ходила она в длинной бесформенной юбке, повязанная платком по самые брови. Платок заставляла и меня носить даже дома. Соблюдала все посты.

Вот когда я вспомнила Добрыню едва ли не добрым словом! При нем хоть фрукты были, и на бананах можно было продержаться. Теперь же позволялись мне только яблоки, причем какие-то кислые и сморщенные, а остальное все заграничное, как говорила мать, бесовское.

Читали романы Мельникова-Печерского? Мне Михаил Филаретович давал из своей библиотеки. Так там страниц двадцать посвящено тому, как купцы ели в пост. Как хозяйки заранее заготавливали грибы, варенье на меду и все такое прочее.

Ну, вы поняли уже, что мать моя готовить не то чтобы не умела, а никогда и не пробовала. Казалось, какое уж тут нужно умение – картошки пожарить или гречневую кашу сварить. Так ей и то лень было, так что ели мы в пост в основном квашеную капусту, которую продавала одна старуха, у которой был дом в пригороде. Она же и грибочков сушеных давала по доброте душевной, но, как я уже говорила, грибной суп и моя мать – вещи несовместные, так что эти грибы без пользы валялись в буфете, пока не поели их жучки.

Она выбросила почти все мои игрушки, мотивируя это тем, что они заграничные, а значит – бесовские, и принесла каких-то жутких тряпочных кукол. Она целыми днями пропадала в церкви, вечно толклась у икон со свечами, всем мешала, приставала к посторонним людям во время молебна и похоронной службы.

В конце концов, батюшке это надоело, он пытался ее вразумить, приходил даже к нам домой, но пришел в ужас от царящего беспорядка (босиком ведь теперь никто не ходил, так что можно было не подметать), так что махнул рукой и ушел, посчитав, видно, что матери и самой скоро все надоест.

Так и оказалось. Я к тому времени научилась сама варить кашу и овощи и ходила в магазин на углу. Там меня знали – тетеньки сами все выберут и упакуют, и денег лишних не возьмут, еще и мороженое иногда сунут задаром.

Мороженое надо было обязательно съесть по дороге домой, потому что мать ужасно ругалась, если узнает. Бить она меня не била – боялась той самой глазастой соседки и участкового, но ставила на колени перед иконами и заставляла молиться часами. Вот вы не верите, а так и было. Хорошо, хоть недолго.

Потом мать поругалась с кем-то в церкви, пожаловалась батюшке, а у него лопнуло терпение, он поговорил с ней строго – в общем, все кончилось. Мать выбросила жуткую коричневую юбку и платок, убрала подальше дешевенькие иконки и каждый день стала заказывать пиццу с ветчиной и сыром.

К тому времени мне подошло время идти в школу. Мать, конечно, и не вспомнила бы об этом, но тут вмешалась та чиновница из Комитета по защите детства или где уж она там работала.

Она проследила за всем процессом, так что из школы к нам пришли домой и выдали потом бесплатно все, что нужно, кроме одежды. И насчет одежды провели беседу, так что мать даже купила мне платье в секонд-хенде. Платье было велико на два размера, но все же это было настоящее платье, почти новое.

Ну что сказать про школу? Может, вы думаете, что попалась мне мудрая немолодая учительница, которая отнеслась к ребенку с пониманием и научила детей доброму отношению? Да я вас умоляю! Училка была молодая, сильно накрашенная, помню, меня поразили длинные малиновые ногти. Никогда раньше таких не видела.

Впрочем, я многого не видела. Не знала элементарных вещей, не знала обычных, часто употребительных слов, не могла ничего про себя рассказать. Да еще внешний вид… Платье серо-буро-малинового цвета, обгрызенные ногти, прыщи на лице, и вечно сопливый нос.

Что касается волос, то мать перед школой самостоятельно обстригла меня под горшок. А из носа сочилась какая-то дрянь после того, как меня возле магазина встретили большие мальчишки и пытались отобрать деньги. Я же не отдавала и даже укусила одного за руку. В отместку он дал мне по носу. Мать не отвела меня к врачу, поскольку боялась, что наедут по поводу того, что она отпускает на улицу семилетнего ребенка, нос зажил, но видно, что-то там было не так.

В общем, в глазах училки я видела только откровенное презрение. Она жаловалась завучу и все время повторяла что-то про коррекционную школу для слаборазвитых.

Но завуч велела не торопиться, подождать результатов тестирования, и через два месяца, когда прошла проверка чтения, они все очень удивились.

Книжки у меня были – отдавали все те же соседи. Старые, растрепанные, читаные-перечитаные, детские картонные раскладушки, раскраски и сборники сказок. Была среди них и азбука, где на каждой странице нарисована большая буква и предмет, или животное, или птица, начинающаяся с нее.

Я так долго рассматривала картинки в этих книжках, что не вспомню уже, когда все буквы начали сливаться в слова. С тех пор я читала вывески на улице, подбирала рекламные газеты в подъезде и пыталась что-либо уразуметь в брошюрах, что остались от Добрыни, но те были ужасно скучные.

В общем, когда я лихо отбарабанила пару страниц незнакомого текста, завуч очень выразительно посмотрела на училку, а потом вызвала ее к себе в кабинет. И вопрос о коррекционной школе был раз и навсегда снят с повестки дня.

Школа была самая обычная, что называется дворовая, дети из близлежащих домов почти все друг друга знали, я же представляла очень удобную мишень для мелких издевательств. Но в первом классе такое бывает редко, а потом все уже привыкли и особо меня не доставали. Потому что я никак не реагировала.

Ну, принес как-то Вадька Семечкин в класс таракана и запустил ко мне в парту. Думал, я буду визжать, вскочу на парту… Да, боже ж мой, сколько я этих тараканов перевидала в жизни! При моей-то мамаше у нас и мыши жили.

И вот если бы не пошли эти мыши по соседям, их бы и не вывели. А так сразу шум, гам, приехали дезинфекторы, облили все вонючей гадостью… нет, мыши поступили очень глупо.

Бывало, Тонька Черемисова начнет дразниться: «Ам-ам, кусь! Взять его, ам-ам!»

Забыла сказать, что полное мое имя Аманда. Вам смешно? Мне тоже нет. Услышала я его только перед школой, когда мать откопала мое свидетельство о рождении, а там ясно написано, черным по белому: Карасева Аманда Артуровна. Как будто мало мне отчества, так еще и имечко мамаша придумала – полный ужас. Говорит, что была в то время такая певица – Аманда Лир. Я потом не поленилась, нашла записи – ничего особенного, здоровенная такая орясина, и голос ручкой подкрутят, чтобы бас получился.

Как я сейчас понимаю, не женщина это была, а трансвестит, и популярна-то была недолго, а вот мать моя ее имя увековечить решила. Такое уж, видно, мое счастье. Так что поиздевались надо мной однокласснички, а потом перестали, поскольку всем надоело.

Училка запихнула меня на последнюю парту и усиленно пыталась забыть о моем существовании. Я ей в этом не препятствовала, мне было все равно. Она ставила двойки в основном за неряшливость и неаккуратность. Вот откуда возьмется аккуратность при такой мамаше, хотела бы я знать?

Но мать в школу никогда не ходила – ни на собрания, ни встречать меня после уроков. Чего встречать, если школа в соседнем дворе, за пять минут дойти можно.

Год прошел относительно спокойно, мать вела себя тихо, вечно слонялась по дому нечесаная, в старом халате и смотрела телевизор. Он стоял у нее в комнате, так что зимой она и из кровати не вылезала до полудня.

Я из школы приду, а она только на кухню тащится. И давай меня пилить, что посуда грязная. В общем, ничего интересного, и даже оценки у меня были средние.

Но летом случилось знаменательное событие: явилась бабушка. Опять-таки не хочу называть ее этим словом, но придется. Из песни слова не выкинешь.

Снова воспоминания возникли неожиданно и промелькнули быстро, пока я поднималась по красивой просторной лестнице. Этаж был третий, каждая площадка выложена была когда-то узорной плиткой. Теперь плитка малость повытерлась, но все же смотрелась прилично. В подъезде было чисто и пахло освежителем воздуха.

Вот и квартира. Дверь бы тоже нужно хотя бы покрасить, но и так сойдет, я тут не хозяйка.

Уж как мне не хотелось сюда идти, но больше сунуться некуда…

Я тихонько открыла дверь, тихонько проскользнула в прихожую…

В квартире было тихо. Не журчала вода, не пахло газом – и то уже хорошо.

Может быть, в кои-то веки мне повезло, и я не столкнусь с Алюней? Может быть, она спит?

Но я переоценила свое везение!

Я не успела дойти до своей комнаты, как соседняя дверь с громким скрипом распахнулась, и на пороге во всей красе возникла она, Тень отца Гамлета… нет, скорее, заблудившийся в снегах призрак коммунизма. Актриса Алла Заславская. Моя, так сказать, биологическая бабушка.

Заславская – это псевдоним, у именитого мужа-режиссера фамилия была попроще – не то Сергеев, не то Васильев.

Но, как говорится, не имя красит человека, а человек имя. Так что он в свое время в стране был известен, я в «Википедии» читала.

Бабушка, конечно, в основном в его свете была. Но все это было так давно, и, вообще, мне неинтересно.

Сейчас она была облачена в свой любимый шелковый китайский халат в драконах и хризантемах. Правда, халат до того износился, что драконы стали похожи на престарелых дворняжек, а хризантемы – на облезлые банные веники, но Алюня, при ее старческой дальнозоркости, этого упорно не замечала.

Халат был кокетливо спущен с одного плеча, выставляя на всеобщее обозрение это самое плечо – костлявое, пергаментное, покрытое старческой гречкой.

Как обычно, Алюня была раскрашена, как индейский вождь перед решающей битвой. Ярко-малиновый рот был нарисован немного в стороне от своего естественного расположения (я ведь уже говорила о старческой дальнозоркости, которая мешает делать макияж), с ресниц падали комки туши размером с теннисный мяч, да еще под глазами были наведены жуткие тени, приводящие на память очень голодного вампира из малобюджетного фильма.

В общем, ужас, летящий на крыльях ночи. Но я привыкла. Человек, как известно, ко всему привыкает.

Я хотела спрятаться у себя, но Алюня ловким финтом перегородила мне дорогу, схватила за локоть и пропела высоким, несколько дребезжащим голосом:

– Как вы опоздали! Я вас жду, жду… это, в конце концов, невежливо… но я могу закрыть на это глаза. Я не злопамятна. Давайте же скорее приступим!

– К чему приступим? – растерялась я.

Вот хитрая бестия, уж вроде бы я ко всему привыкла, уж все ее закидоны выучила – а она каждый раз что-то новенькое выдумает! Фантазия у нее неистощимая!

– Как – к чему? К интервью, конечно! Вас ведь интересуют яркие моменты моей творческой биографии? Так вот, записывайте… Андрей Арсеньевич хотел пригласить меня в один из своих фильмов, в этот, как его… в «Расческу»… ах нет, какое-то другое название, тоже что-то косметическое… ах память, память…

– Какой Андрей Арсеньевич?

– Как какой? Тарковский, разумеется! А, вспомнила – «Зеркало»! Но я в это время была занята в другом проекте, и тогда он взял на эту роль Терехову… да, а еще меня приглашал на один из своих проектов Никита Сергеевич…

– Какой Никита Сергеевич?

– Михалков, разумеется! Какой же еще? Но я как раз в это время была беременна, и мне пришлось отказаться от этого предложения… пришлось пожертвовать своей артистической карьерой ради простых семейных ценностей…

– Алюня! – перебила я ее и помахала рукой перед лицом. – Ты за кого меня приняла? Это же я, Аманда!

– Аманда? – Алюня вгляделась в меня и разочарованно вздохнула. – Надо же, а я думала, это корреспондент из журнала «Искусство кино»… думала, они наконец-то вспомнили обо мне…

Она сморгнула, поправила халат и проговорила совсем другим голосом:

– Ну, хорошо, что ты пришла. Ты мне наконец поможешь с моими мемуарами.

– Извини, Алюня, но я очень устала.

– Устала? Ты же совсем молодая! Я в молодости совершенно не уставала! Могла не спать по три дня!

– Извини, я так не могу.

– Но как же мои мемуары? Закончить их – мой долг перед потомками, перед благодарной публикой. А твой долг – помочь мне в этом! Сама я никак не могу, у меня совсем испортилось зрение.

Я знаю – это общая беда всех великих актрис, зрение портится от ярких софитов, от света рампы, от вспышек фотоаппаратов…

– Алюня, может быть, тебе стоит заказать очки?

– Очки?! – В ее голосе прозвучал ужас. – Нет! Никогда! Надеть очки – это значит признать свое поражение, сдаться старости!

– Но Софи Лорен носила очки, и они ей очень шли!

– Что ты говоришь? Не может быть! Софи Лорен? Ты ничего не путаешь?

– Ничего. Я найду тебе ее фото в очках.

– Ну, если она действительно их носила… тогда, может быть, я тоже подумаю.

Я воспользовалась ее замешательством и проскользнула-таки в свою комнату.

После съеденных острых и обильных блюд в ресторане «Капитан Флинт» хотелось чаю, но я знала, что выходить из комнаты нельзя – Алюня снова меня перехватит и не выпустит, пока не выпотрошит до конца. Поэтому я решила просто отдохнуть, прилегла на диван и не заметила, как заснула.

Мне снилось огромное помещение с колоннами, с гранитными статуями по углам.

Сама я лежала посреди этого помещения на каменном алтаре, меня окружали странные существа – люди с головами животных – сокола и львицы, шакала и барана…

Эти фантастические существа пели какую-то заунывную гипнотическую мелодию и при этом обматывали меня узкой полосой белой ткани…

Я в ужасе поняла, что происходит. Даже почувствовала, что пот прошиб.

Это был египетский похоронный обряд, и эти звероголовые существа превращают меня в мумию…

Я попыталась сказать им, что жива, что еще не настало мое время для путешествия в страну мертвых – но не смогла издать ни звука, как будто уста мои были запечатаны.

Я попыталась встать, вырваться из их рук или хотя бы пошевелиться – но тело не слушалось меня, оно было словно налито свинцом или, скорее, высечено из гранита.

Вдруг все эти странные создания замолчали и повернулись в одну сторону, как будто почувствовали чье-то приближение.

Я скосила глаза в ту же сторону – и увидела, что в проеме между двумя колоннами появилась высокая, могучая фигура, освещенная сзади ослепительным сиянием…

Был ли это человек?

Я не могла разглядеть, потому что окружающий эту фигуру, как нимб, сноп яркого света делал ее черты неразличимыми. На месте лица было темное пятно…

Единственное, что мне удалось рассмотреть, был золотой жезл в руке этого создания. Ритуальный египетский жезл, раскрашенный яркими полосами и увенчанный плавным изгибом, словно огромный вопросительный знак.

Фантастическое создание властным и царственным жестом подняло этот жезл над головой – и тут же раздался гулкий и протяжный звук, раскатился под сводами святилища… этот звук повторялся снова и снова, снова и снова…

И наконец я проснулась.

* * *

Министр вошел в царские покои, за ним, низко склонившись, семенил писец, держа в руках несколько папирусных свитков.

Министр упал на колени и ударился лбом об пол. Молодой фараон милостиво кивнул ему:

– Можешь встать…

Фараон попытался вспомнить имя министра, которого не раз встречал в отцовских покоях, – но не смог.

Тогда он бросил взгляд на стоявшего поблизости раба-номенклатора, в чьи обязанности входило напоминать фараону имена придворных или иноземных посланников.

Номенклатор приблизился и прошептал на ухо:

– Имя министра – Камбионис, писец при нем – Аменемхет…

Вот уж имя писца ему ни к чему!

– Можешь встать, Камбионис! – повторил фараон.

– Да продлятся твои дни вечно, богоподобный! – проговорил министр, поднимаясь и поправляя одежду. – Да будет твое правление счастливым и безоблачным!

– Да-да, все это очень хорошо. Но я хотел обсудить с тобой более насущные дела.

– Слушаю, богоподобный!

– Я хочу по поводу своего воцарения раздать деньги войскам. Думаю, следует выплатить десять талантов военачальникам, пятнадцать – старшим офицерам и двадцать разделить между рядовыми воинами и младшими офицерами.

– Ты велик и мудр, богоподобный… – протянул министр таким тоном, как будто дальше должно было последовать «но».

И оно последовало.

– Ты велик и мудр, и твоя воля – закон, но в казне, к несчастью, нет таких денег.

– Как – нет? – Молодой фараон привстал. – Что, разве в этом году был неурожай? Разве Нил не разлился как обычно и не напитал поля благодатными соками?

– Нет, богоподобный. В этом году боги были милостивы к нам, и был хороший урожай.

– Так, может, крысы необычайно расплодились и поели урожай, собранный с полей?

– Нет, государь.

– Тогда в чем дело? Чиновники не собрали налоги? Тогда их нужно примерно наказать…

– Нет, богоподобный. Чиновники были старательны и усердны. Налоги собраны вовремя и полностью.

– Тогда, может быть, подчиненные нам племена и народы не заплатили положенную дань? Тогда нужно направить против них армию и показать непокорным величие Египта!

– Нет, богоподобный. Вся дань собрана.

– Тогда я отказываюсь тебя понимать. Ты говоришь, что казна наполнена – но в ней нет денег на такую важную цель, как армия. Армия, которая обеспечивает нам мир с соседними государствами и покорность данников. Кажется, я не так глуп – но я не могу тебя понять.

Министр опять упал на колени и воскликнул:

– Твой ум сияет как солнце, государь! Нет ничего, что не было бы тебе открыто!

– Так в чем же дело?

– Пообещай, государь, что не казнишь меня, если я открою тебе правду.

– Говорить мне правду – это твоя работа и твой долг. Говори, в чем дело.

– Дело в том, богоподобный… дело в том… ты говорил, не крысы ли поели наш урожай? Здесь и правда похозяйничали крысы, но только двуногие. Деньги, которые поступили в твою казну, ушли из нее так же быстро, как уходит в пересохшую, растрескавшуюся почву благодатная влага Нила.

– Куда же они ушли?

– Они ушли в храмы, государь. Они ушли жрецам. Денег осталось так мало, что впору не дарить деньги военачальникам и солдатам, а сокращать армию.

– Вот как? – Фараон снова привстал. – Ты говоришь мне правду? Ибо если ты лжешь…

– Я не смог бы лгать тебе, богоподобный, потому что ты видишь сердце каждого человека. Но если ты сомневаешься в моих словах – позволь, я покажу тебе документы.

Министр повернулся к своему спутнику и проговорил:

– Подай мне тот свиток, Аменемхет!

Писец вложил в его руку папирусный свиток.

Фараон сделал разрешающий жест, и министр, униженно кланяясь, подошел к подножию трона.

Охранники фараона расступились, министр встал на нижнюю ступень и развернул перед фараоном свиток.

– Вот, взгляни, государь. С начала года храм Изиды получил из казны десять талантов, храм Амон-Ра – двенадцать… храм Гора – восемь, храм Птаха – семь, даже храмы Бастет и Анубиса получили по пять талантов… а есть ведь еще малые храмы…

– На эти деньги я мог бы снарядить еще два полка!

– Твои уста говорят правду, государь!

– Но кто, кто распорядился выдать им эти деньги? И почему ты этому не воспротивился?

– Прости меня, богоподобный, но кто я, чтобы возражать верховным жрецам? Твой отец, да будет он вечно ликовать среди богов, давал деньги жрецам и дарил им поместья и рабов. И отец твоего отца поступал так же…

– А я не буду так поступать! – воскликнул молодой фараон и ударил жезлом в основание трона. – Армия – вот что нужно для величия страны! Мы покорим новые народы, и они принесут нам дары, они заплатят нам дань!

Тут за спиной министра появился сгорбленный бритоголовый старец в пурпурном плаще. Он шагнул вперед и заговорил:

– Подумай, государь! Подумай как следует! Если не исполнять волю жрецов – боги могут разгневаться! Нил может не разлиться в свое время, и Египет может поразить голод! Воинственные соседи, ассирийцы и хетты, могут пойти на нас войной – и боги могут даровать им победу! Им, а не тебе, государь!

Фараон поднялся во весь рост.

– Кто позволил тебе говорить, старик? – гневно воскликнул он, глядя на сутулого старика.

Старый жрец хотел было ответить, но фараон снова ударил жезлом об пол и выкрикнул с яростью:

– Как ты оказался в моем покое? Как вообще ты узнал, о чем мы говорим?

– Боги шепчут в мои уши, – невозмутимо ответил жрец. – Мы, служители богов, знаем обо всем, что происходит во дворце и в мире, потому что так угодно богам!

– А мне кажется, что вы все знаете, потому что повсюду рассылаете своих шпионов! Это они шепчут в твои уши, жрец, а не боги!

– Государь, не богохульствуй! – Старый жрец повысил голос. – Хотя ты и сам равен богам, это не значит…

– Вот именно! – перебил его фараон. – Ты сказал! Я равен богам, и моя воля – воля богов!

В это время вечернее солнце заглянуло в окна тронного покоя, залило его золотым пламенем, отсветы которого упали на разгневанное лицо фараона. Всем присутствующим в покое показалось, что он превратился в золотую статую, в разгневанное божество.

Даже старый жрец, видевший на своем веку трех фараонов и разъяснявший им волю богов, невольно попятился. Ему показалось, что перед ним стоит сам Осирис во всем своем величии.

– Ты слышал меня, жрец! – прогремел мощный голос фараона. – Ты слышал меня и передашь мои слова остальным. Отныне вы не получите из казны ни сикля, ни медной лепты!

– Но боги… – старик еще раз попытался урезонить молодого властителя, – боги будут разгневаны!

– Изгнать его из дворца! – воскликнул фараон. – Изгнать, и никогда больше не пускать сюда!

Двое дворцовых стражников спустились по ступеням, направились к старику, замахнулись на него тупыми концами копий. Он нехотя отступил, что-то бормоча под нос.

Проводив жреца возмущенным взглядом, фараон повернулся к министру:

– Ну что ж, ты видел и слышал. Больше ни одна двуногая крыса не покусится на мою казну.

– Я слышал, государь… – унылым голосом проговорил министр. – Я слышал и видел. Ты могуч и мудр, но жрецов тысячи и тысячи. Они повсюду, в каждом городе, в каждой деревне. Их глаза и уши в каждом доме Египта. Они проникают везде…

– Как крысы! – добавил фараон.

– И власть их велика.

– Неужели она больше, чем моя власть?

– Нет, государь. Но если боги и правда прислушиваются к ним…

– Если так, мне нужен свой бог. Бог, который будет слышать только меня!

Министр удивленно и испуганно взглянул на молодого фараона. Слова его звучали кощунственно. Но при этом лицо властителя, озаренное золотым вечерним светом, было так величественно и властно, что опытный царедворец проникся почтением и восторгом. Он поверил, что перед ним и правда воплощение живого бога.

* * *

От сна в неудобной позе у меня затекло все тело, мучительно болела голова и шея, во рту было гадко, как будто я наелась ваты (не сахарной, а самой обычной, хлопковой).

Кроме того, где-то совсем рядом надрывался мобильный телефон. Его звук ввинчивался в мою больную голову, как электродрель в трухлявый пень.

В комнате было темно, и я стала шарить вслепую, на звук, и наконец нашла чертов телефон под диванной подушкой и торопливо нажала на кнопку ответа, только бы он замолчал.

Затем я взглянула на дисплей телефона и узнала две вещи, одинаково неприятные: во-первых, сейчас была только половина шестого утра; и, во-вторых, мне звонил Вадик Семечкин.

Ну а кто еще, интересно, может позвонить в такое время?

Вадик, как всякий настоящий хакер, не обращал внимания ни на времена года, ни на время суток и мог позвонить хоть ранним утром, хоть глубокой ночью.

Я поднесла трубку к уху и протянула измученным, страдальческим голосом:

– Семечкин, ты на часы хоть посмотрел?

– А что такое? – отозвался он удивленно. – А что? Половина шестого, детское время! У многих людей как раз рабочий день заканчивается… я слышал про таких…

– Половина шестого утра! – отрезвила я его.

– Ах утра? – Похоже, он не очень удивился. – Ну, извини, я не подумал, честное слово… но тут такое дело… Амаша, приезжай ко мне, я тебя очень прошу!

Это так он меня называет. Амаша – он придумал такую форму от моего ненавистного имени. И что странно – я ему это позволяю…

– Амаша, приезжай!

– В честь чего?

– Но мне очень, очень плохо! Я невыносимо страдаю! И только ты можешь мне помочь!

Все ясно – у него не идет какая-то программа, и по этому поводу он впал в депрессию… такое с ним случается регулярно, не реже раза в месяц, но спрашивается – я-то при чем?

– Семечкин, закажи пиццу! – попыталась вывернуться я. – Ее доставляют в любое время.

– Заказал уже, не помогло!

– Четыре сыра?

– Само собой.

– И не помогло?

– Нисколько.

– Ну, закажи что-нибудь другое.

– А все остальное еще закрыто. Только пиццу доставляют круглосуточно.

– Ага, значит, ты знал, который час, а мне лапшу на уши вешал?

– Ну, прости, Амаша, виноват… но мне так плохо, так плохо! Только ты можешь мне помочь! Приезжай, я тебя очень прошу!

– А что Люцифер?

– Ты же знаешь, он хладнокровный, у него не отогреешься… кроме того, он как раз сейчас спрятался, а прятаться он умеет классно, ты же знаешь!

Люцифер – это его ручной хамелеон.

Ручной относительно, потому что он гуляет по квартире Семечкина где вздумается и делает что хочет.

– Амаша! – повторил Вадик трагическим голосом. – Так ты приедешь? Или тебе на меня наплевать? Как ты думаешь, какой способ ухода самый безболезненный?

– Что?!

– Вскрыть вены? Или принять большую дозу снотворного? Хотя снотворное может не сработать… что, если мой организм его не примет? Только желудок испорчу…

Ну, это уже запрещенный прием!

Правда, я осознала, что все равно больше не засну, а кроме того, сообразила, что при таком раскладе могу потребовать от Семечкина встречных услуг, и он не посмеет мне отказать.

– Ладно! – сказала я с тяжелым вздохом. – Так и быть, приеду! Что с тобой поделаешь. Но ты мне оплатишь такси, ведь другой транспорт сейчас не работает.

– Не вопрос. Только тогда купи по дороге чего-нибудь сладкого. Лучше булочек со сливками, но если их не будет – можно эклеры… только не глазированные!

Ну как вам это понравится? Только что рассуждал о безболезненных способах ухода, а теперь про булочки со сливками заговорил! Ну что за человек!

Я умылась, чтобы сбросить остатки сна, переоделась и вызвала такси.

По дороге заехала в круглосуточную пекарню и купила там булочек со сливками (ладно уж, пусть порадуется).

Через полчаса я уже звонила в квартиру Семечкина.

Вадик тут же открыл.

Он был, как обычно, неотразим – толстый, рыхлый, с неопрятной кудлатой бородой, из которой торчали крошки пиццы и еще какой-то еды. Одет он был в длинные засаленные, вылинявшие шорты и растянутую, застиранную футболку с надписью Windows 10 – отстой. В довершение картины на носу у него пламенел свежий фурункул. В общем, сто с лишним килограммов отвратительного, гадкого и жутко неряшливого мужика.

Моего единственного приятеля, с которым, как вы догадались уже, мы познакомились в первом классе. И храним нашу дружбу лет… да почти двадцать лет, а это что-нибудь да значит.

Именно поэтому я прощаю ему многое, в том числе звонки в полшестого утра.

– Привет, Амаша! – воскликнул Вадик радостно и тут же уставился на пакет у меня в руках. – Привезла?

– Привезла, привезла!

– Я всегда знал, что ты – настоящий друг! Всегда знал, что на тебя можно положиться в трудную минуту!

Он тут же выхватил у меня пакет, достал оттуда одну булочку и зачавкал.

– Ты бы хоть из прихожей ушел! – возмутилась я. – Прямо на пороге жрешь…

– Но ешли они такие вкушные… – прочавкал он.

– И вообще-то мог бы чайник поставить. Или кофеварку заправить. К тебе все же гость пришел.

– Гость? Где гость? – Семечкин завертел головой, потом ухмыльнулся: – Ты про себя, да? Ну, какой ты гость, ты своя…

– А своим, значит, кофе можно не наливать? Разбудил меня в такую рань, так хоть кофе свари!

– А, ну ладно, я сейчас… а ты пока поищи Люцифера, может, у тебя взгляд не так замылился, и ты его найдешь…

– Он в твоем кабинете?

– Ну да, вроде не выходил.

Я прошла в рабочую комнату Семечкина.

Тут стояли несколько включенных ноутбуков, которые жили своей собственной жизнью, еще какая-то непонятная аппаратура.

У стены имелся книжный стеллаж, где были выставлены несколько десятков книг по программированию («Совершенный код», «Практичный программист», «Искусство программирования» Кнута), а также сравнимое количество романов в жанре фэнтези – «Песнь льда и пламени», «Сильмариллион», «Зов Ктулху», «Волшебник Земноморья», «Тень и кость», причем почти все на английском (пижон Семечкин читает такие книги только на языке оригинала).

Так, и где здесь может спрятаться хамелеон?

У него только один талант, но зато какой! Он может менять цвет и рисунок кожи, подражая поверхности, на которой сидит, так что его очень трудно найти…

Я внимательно осмотрелась по сторонам…

И почти сразу нашла его.

Дело в том, что на корешке культового романа Джорджа Мартина «Песнь льда и пламени» не было половины букв. Коричневатая с позолотой поверхность была, а буквы бесследно исчезли. Как будто их корова языком слизнула. Ну, или хамелеон. У него, кстати, язык куда длиннее и ловчее, чем у коровы.

Вряд ли буквы стерлись от многократного употребления. Явно не обошлось без Люцифера.

Ну, все ясно – он сумел замаскироваться под цвет корешка книги, но повторить буквы все же не смог, это ему не под силу. Все же он еще не научился читать.

Я внимательнее присмотрелась к книжному корешку – и успела заметить, как в нем на мгновение проступил внимательный глаз. И тут же исчез, укрытый веком.

– Привет, Люцифер! – сказала я и сняла хамелеона с книжного корешка.

Он покосился на меня круглым золотистым глазом. Одним, потому что хамелеон, кроме всего прочего, может смотреть двумя глазами в разные стороны.

– Ну что, нашла? – проговорил Вадик, вкатывая в комнату столик на колесах, на котором дымилась турка с горячим кофе и красовалась горка булочек.

Кстати, булочек было уже гораздо меньше, чем я купила – половину он успел слопать по дороге.

– Вот твой красавец! – Я протянула Люцифера хозяину.

Хамелеон сейчас и правда был очень красив – он придал своей шкурке чудный цвет старой тисненой кожи с изящными золотистыми разводами.

– Я всегда в тебя верил! – проговорил Вадик и усадил Люцифера к себе на плечо. Тот сразу стал менять цвет на оттенок застиранной футболки.

– Ну вот, я обещал кофе…

Вадик наполнил две чашки, пододвинул ко мне сахарницу, открыл ее.

Люцифер тут же выстрелил в сахарницу длинным языком, ухватил щепотку сахара и отправил в рот.

– Ты клади сахар, – проговорил Вадик, – я знаю, что ты любишь сладкий кофе…

– Нет уж, спасибо! – Я покосилась на Люцифера. Пользоваться одной сахарницей с хамелеоном – благодарю покорно!

– Ну и правильно, – одобрил Вадик. – Я тоже больше люблю без сахара.

Он тут же ухватил с тарелки очередную булочку и отправил ее в рот, потом вспомнил о правилах гостеприимства и пододвинул тарелку ко мне:

– Угощайся!

– Ну так что с тобой случилось? – спросила я, сделав глоток.

– Случилось? – переспросил Семечкин. – А что случилось?

– Ну, ты же позвонил мне посреди ночи и сказал, что, если я не приеду, ты отравишься или утопишься.

– Что, правда? – Он опасливо взглянул на меня. – Ну, мне правда стало как-то грустно и одиноко, и сладкого захотелось… и Люцифер как раз пропал…

– Семечкин, я тебя убью! – пригрозила я. – Разбудить человека посреди ночи из-за такой ерунды!..

– Это не ерунда! – обиделся Вадик. – Это очень серьезно!

– Ты ведь знаешь, что, в отличие от тебя, я работаю!

– А я что, не работаю? – Он оглядел свои мерцающие и гудящие компьютеры. – Даже сейчас…

– Да, но я к тому же хожу на работу! К определенному времени! Вот, посижу у тебя немного – и пойду к себе в Музей! Не выспавшись, между прочим!

– Ну, извини… ну, я для тебя сделаю что угодно…

– Ага! – Я решила поймать его на слове. – Вот, выясни, где установлен телефон с таким номером… – Я протянула ему листочек, на который записала таинственный номер из карты памяти Михаила Филаретовича. Номер, по которому звучал бесполый гипнотический голос.

– Ну, это вообще не вопрос! – оживился Вадик. – Я думал, тебе что-то сложное понадобится…

Он подсел к одному из своих компьютеров, быстренько постучал по клавиатуре и тут же проговорил:

– Ну, записывай… улица Панаева, дом двенадцать. Химчистка «Белый лотос».

– Химчистка? – удивленно переспросила я. – Ты уверен?

– Ну, во всяком случае, на их сайте написано, что это химчистка. Чистка одежды, ковров и штор.

– Ну что ж, спасибо… химчистка так химчистка…

* * *

Наш музей открывается в одиннадцать утра. А на одиннадцать пятнадцать уже была запланирована экскурсия. Сотрудники обычно приходят раньше на полчаса, Варвара Тихоновна даже на час, говорит, что в тишине ей лучше работается. Я-то прилетаю к одиннадцати, за что, конечно, получу от Азадовского по полной, он все мне припомнит, когда будет увольнять. Но сегодня я пришла пораньше, мне хотелось посмотреть на Алису.

Группа уже собралась в холле. Было в этой группе человек двенадцать, что для нашего музея много. Люди в основном скромные, спокойные. Две пожилые дамы, которые вечно ходят на всякие экскурсии, пенсионерам у нас большая скидка, строгая мама с сыном-подростком, неизвестно как оказавшаяся парочка – парень с хвостом и девчонка выше его на целую голову, ну и еще кто-то.

Алиса была во всей красе. На ней были широченные светло-бежевые брюки, туфли на немыслимой платформе и свободный жакет, отделанный мехом неизвестного науке животного. Или, возможно, животного, вымершего еще в Древнем Египте.

В довершение образа она закрутила волосы в строгую, как она думала, кичку на затылке и надела очки.

Очки ей были совершенно не нужны, но она их надела, решив, что они придадут ей больше солидности. Очки были огромные, со стразами, и видно было, что они Алисе очень мешают. Она их то и дело поправляла и при этом каждый раз сбивалась с мысли – если, конечно, у нее в голове были какие-то мысли. В чем лично я, да и все в музее, кроме Азадовского, разумеется, сильно сомневались.

В руке Алиса держала буклет, который мне показался очень знакомым. Ну да, это был тот самый буклет, где я вкратце набросала конспект экскурсии, когда мы говорили с ней вчера. Надо же, не удосужилась даже переписать, дурында…

– В этой витрине вы видите несколько… – Алиса заглянула в буклет, – ошибси… обешти… уешти…

– Может быть, ушебти? – подсказал ей один из посетителей.

Ну да, в каждой группе непременно попадается такой всезнайка, который норовит подсказывать текст экскурсоводу. Этот был неказистый такой мужичок неопределенного возраста, невысокого роста, лысоватый, одет скромно, даже бедновато, впрочем, в наш музей богатые не ходят, у них другие интересы.

– Да, конечно, я так и сказала – ушибси! – отреагировала Алиса, снова заглянув в мой буклет. – Здесь неразборчиво написано. Это были такие специальные сувенирные фигурки, которые в Египте использовали менеджеры бюро ритуальных услуг, чтобы они давали показания в пользу покойника, чтобы тот мог избежать уголовного наказания за свои грехи и проступки…

Я кусала губы, чтобы не расхохотаться. Группа смотрела на Алису рассеянно. Старушки слегка нахмурились, подросток выразительно поднял глаза к потолку – за какие, мол, грехи мне это наказание. Мать дернула его за руку.

Алиса тем временем перешла к другой витрине, украдкой заглянула в буклет и продолжила:

– А здесь вы видите скунста…

– Кого-кого? – испуганно переспросила одна интеллигентная старушка и украдкой перекрестилась.

– Скунста! – повторила Алиса с непередаваемым апломбом. – Вы что, плохо слышите?

– Может быть, вы имеете в виду сфинкса? – подсказал ей тот же всезнайка.

– Мужчина! – Алиса строго взглянула на него. – Вы где находитесь? Это же все же музей, культурное место, а не кабак! А вы такие слова неприличные употребляете!

– Неприличные? – удивленно переспросил всезнайка. – Что же тут неприличного?

– Вы знаете что! Я не могу это повторить! Перед вами не то, что вы сказали, а скунст! Скунсты – это такие древние египетские животные с телом… э-э… льва и говорящей головой. В наше время они, к счастью, уже вымерли. Скунсты останавливали туристов в труднодоступных местах и задавали им разные сложные вопросы по программе ЕГЭ, а тех, кто не мог им ответить, отправляли на принудительные работы… на строительство пирамид и мезолеев…

Я почувствовала, что больше не выдержу, выскочила в коридор и там несколько минут хохотала.

Нет, ну где, интересно, Азадовский откопал этот экспонат? Ах да, папа сказал, что ей нужно работать…

* * *

Отсмеявшись, я побежала в наш общий «кабинет» и с порога громко сказала:

– Дамы, очень советую, пойдите послушайте, что там вещает эта новая кукла Азадовского!

– Некогда мне, – отмахнулась Варвара Тихоновна, – я вообще-то работаю…

– А вы все же загляните, честное слово, не пожалеете! Такого вы точно никогда не видели и не слышали!

Заинтригованные коллеги оторвались от работы и потянулись за мной в музейные залы.

Еще на подходе мы услышали взрывы хохота.

Остановились на пороге и увидели, что Алиса стоит перед расписанным яркими красками саркофагом и вещает:

– Древние египетские жнецы… то есть жрецы владели священными тайнами косметологии. Они обрабатывали своих клиентов импортной косметикой, созданной на основе солей Мертвого моря, отчего те превращались в мумиё…

– Во что? – ехидно переспросил всезнайка.

– Вы что, мужчина, плохо слышите? Я же, по-моему, ясно сказала – в мумиё! И попрошу вас больше меня не перебивать, вы мешаете мне сосредоточиться! В этом скорофаге вы видите мумиё Нефинтити, это знаменитая египетская кинозвезда, родная сестра Клеопатры… уж про Клеопатру, думаю, даже вы слышали. Она – родная сестра… то есть жена фараона Тутанхамона…

– Кинозвезда? Вы ничего не путаете? – с трудом сдерживая смех, переспросил всезнайка.

– Конечно, не путаю! Даже вы наверняка видели ее в роли Элизабет Тейлор! Это, конечно, очень старый фильм, еще древнеегипетский, но его иногда показывают на ретроканалах…

Публика тихо умирала от смеха. Смеялись все: интеллигентные старушки утирали слезы, подросток выглядел очень довольным и не жаловался больше на судьбу, его мамаша и не пыталась делать каменное лицо, солидный мужчина, наверняка отставник, такие тоже часто ходят на экскурсии, стонал басом: «Не могу, ой, не могу больше!» Парень с хвостом просто сел на пол, не в силах удержаться от смеха, его подружка хваталась за живот.

И тут я заметила, что одна неприметная женщина в заднем ряду не слушает Алису, а снимает все на свой телефон. Причем снимала она не саркофаги и мумии, не статуи и керамические сосуды, а окна и стены помещения.

Приглядевшись внимательнее, я поняла, что она фотографирует те места, где находятся скрытые видеокамеры и датчики охранной сигнализации.