Жила-была коммунистическая партия

Реформа тоталитарной системы – процесс болезненный, но не безнадежный, если перемен хочет само общество. Архитекторы "первого в мире социалистического государства", казалось, предусмотрели все, чтобы в СССР были невозможны никакие демократические реформы. Тем удивительнее, что они просчитались. То, что не получилось у Хрущева и Косыгина, произошло в конце 80-х и в начале 90-х благодаря Горбачеву и Ельцину. И свершилось это путем эволюционным, а не революционным. Как ни парадоксально, но к классическим революционным методам прибегли (и даже дважды!) не реформаторы, а контрреформаторы: я имею в виду коммунистический путч в августе 1991-го и советский мятеж в октябре 1993-го. Об этом речь еще впереди, а сейчас остановимся на том, что можно назвать "избирательной пятилеткой" или "избирательным марафоном".

С весны 1989-го по весну 1994-го жители Петербурга, как и вся Россия, участвовали в пяти избирательных кампаниях и в трех референдумах. А поскольку первые союзные, российские и муниципальные выборы происходили в два тура (впрочем, как и муниципальные выборы 1994 года), нетрудно подсчитать, что ленинградцы (они же потом петербуржцы) в течение пяти лет приходили к избирательным урнам в среднем раз в полгода. Вот почему "избирательную пятилетку" мы без всякой натяжки можем назвать "пятилеткой гражданской усталости".

Гражданская усталость и порождаемое ею безразличие населения – плата не только за неизбежные ошибки в проведении реформ, но и за сам эволюционный, а не кроваво-революционный характер реформирования "Страны Советов".

При Сталине или Брежневе в "выборах без выбора" каждый раз принимало участие по официальной статистике как минимум 99,8 процента избирателей. Тайну реальных цифр хранили журналы избиркомов: при получении бюллетеней каждый гражданин предъявлял свой паспорт и расписывался в журнале, составленном по принципу места проживания, – на несколько домов по одному журналу. (Разумеется, речь идет о среднем городском доме, а не о многоквартирном и не о сельском.) Законопослушный советский избиратель знал, что неучастие в выборах – уже протест. Избиркомовские журналы были негласными кондуитами лояльности – "кнутом про запас". Кроме кнута существовал и "пряник" – система не стеснялась устраивать на избирательных участках "выездную торговлю". Хотя бы дефицитным пивом. Мне неизвестны случаи, чтобы в брежневское время на избирателя, игнорировавшего выборы, обрушивались какие-либо репрессии. Человека могли, скажем, не пустить за границу или не повысить в должности, но никто и никогда не сказал бы ему, что истинной причиной была неявка на избирательный участок. Если же он осмеливался написать на избирательном бюллетене что-нибудь нелояльное или оскорбительное по отношению к властям, то мог последовать вызов в Большой дом для беседы, после которой у него надолго (если не навсегда) пропадала охота показывать фигу в кармане властям предержащим. О подобных случаях я знаю доподлинно по рассказам моих студентов-заочников, служивших в КГБ.

Тоталитарная статистика лопнула уже на первых выборах народных депутатов СССР – весной 1989 года. При небывалой активности граждан явка все же не превышала 70-90 процентов. На следующих выборах (народных депутатов РСФСР и депутатов местных Советов), весной 1990 года, на избирательные участки пришло в среднем около двух третей населения только в крупных городах, а в сельской местности – значительно меньше.

О романтика и иллюзии первых выборов "с выбором"! Романтика "митинговой демократии" и наивного антикоммунизма тех лет. Чтобы победить на выборах 1989 или 1990 года, не надо было обладать какими-то реальными политическими достоинствами. Конечно, выборы есть выборы, и потому это всегда в известном смысле – лотерея. Достаточно вспомнить историю Черчилля, приведшего Англию к победе во второй мировой войне и буквально на следующий день после ее окончания проигравшего вчистую парламентские выборы. Для победы на первых демократических выборах в СССР достаточно было преодолеть страх перед системой, осмелиться вслух обличать партноменклатуру и обещать избирателям решить их проблемы. Неплохо к тому же, если имя твое на слуху, а язык остер и тебе удалось пройти "сито" предварительного отбора, – все остальное решит степень твоей собственной активности и неутомимости. Предвыборные программы конца восьмидесятых писались довольно просто: политическая часть составлялась из пересказа общедемократических лозунгов (некая смесь из наиболее актуальных и острых публикаций журнала "Огонек" и газеты "Московские новости"), прочее – из конкретных нужд избирателей, проживающих на данной территории.

Но самое удивительное, что при этом у большинства кандидатов меньше всего было цинизма и холодного расчета. Циники просто в силу природной осторожности еще не просчитали ситуации. Исключения, впрочем, были. Особенно на вторых выборах в 1990 году. Я имею в виду тех политиков, которые стартовали, казалось бы, из недр "Демократической России" или "Народного фронта", а уже через год-полтора оказались в лагере реакции. Каждый такой случай, конечно, заслуживает отдельного рассмотрения, но все они, по-моему, сводимы к трем типичным вариантам. Первый – самый, увы, распространенный: человек, чьи демократические идеалы слишком высоки и… слишком расплывчаты. Как правило, такие люди самих себя любят больше любых идеалов. Они органически не способны на черновую работу, амбициозны и обидчивы. А поскольку конкуренция среди демократически настроенных коллег весьма ощутима, то "вакансии " открываются в стане противника… Это путь перевертыша-эгоцентрика. Два других – в той или иной степени определены работой соответствующих спецслужб.

Наиболее банальный случай с российским депутатом Сергеем Бабуриным… Генерал КГБ Олег Калугин раскрыл тайну этого внедренного в демократическое движение агента по кличке Николай. И самое поразительное – на следующих выборах (уже после разоблачения) он был снова избран в парламент. Здесь все, кажется, ясно, но сколько таких "Николаев" реально действовало в депутатском корпусе, мы не знаем и до сих пор.

Третий случай – производный от первого и второго – является результатом не столько человеческой слабости или корысти, сколько (и чаще) пережитком имперских иллюзий и тоталитарного сознания, от которых не были свободны в той или иной степени все мы, называющие себя демократами. Депутат мог быть завербован, а мог и сознательно прийти в лагерь реакции, когда затрещал по швам СССР, когда декларации столкнулись с реалиями политического бытия. Так, например, произошло с двумя героями августа 1991-го: бывшим вице-президентом России Александром Руцким и бывшим спикером российского парламента Русланом Хасбулатовым. За два года эти люди оказались по собственной воле в одном лагере не только с Анатолием Лукьяновым и генералом Альбертом Макашовым, но и с откровенными русскими фашистами. Этим политикам не хватило даже обыкновенного здравого смысла понять, что в случае успеха октябрьского советского мятежа 1993 года они были бы в числе жертв нового режима, поскольку ни неокоммунисты, ни национал-патриоты никогда не простили бы им августа 1991 года.

Логика политического противостояния тем беспощаднее, чем случайнее человек в политике. Меж тем политический дилетантизм второй волны демократических политиков вполне очевиден. Как правило, депутатами РСФСР стали те, кому пришлось пережить горечь поражения на выборах в союзный парламент. Страна, даже такая огромная, как Россия, не в состоянии ежегодно генерировать по новому поколению политиков. (Тем более что до середины 80-х в СССР политики как профессии вообще не существовало!) И если в августовском путче повинен второй эшелон коммунистической номенклатуры, то октябрьский мятеж 1993 года – дело рук той части второго эшелона новых политиков из Верховного и региональных Советов, которые возмечтали о собственном всевластии. Эти люди были калифами на час. И если Язов, Павлов или Крючков в свое время все-таки были фигурами весьма значительными, хотя и несомненными реакционерами, то Руцкой и Хасбулатов, Константинов и Уражцев не умели ничего, кроме как витийствовать на митингах или с трибуны Верховного Совета, а весь их политический опыт сводился к критике прежней номенклатуры да к некоторым благоприобретенным навыкам аппаратных игр.

Политик – профессия не менее опасная, чем занятия горнолыжным спортом или альпинизмом. И если в гору всегда идти тяжелее, чем спускаться вниз, то как же может закружиться голова у того, кто был волею случая вознесен к вершинам власти, так и не узнав о трудностях, опасностях и ответственности, которые подстерегают всех, избравших эту стезю.

Конечно, тогда, в конце 80-х, мы мало об этом думали. И не от дела, а от слова заходился дух на предвыборных митингах и в теледебатах. Расплата – неизбежный непрофессионализм депутатов первых призывов российской демократии. И вынужденный компромисс новых политиков с кастой "исполнителей" – чиновников, живущих по правилам прежней системы; иначе говоря, компромисс с опытной советско-партийной бюрократией. Начинаешь лучше понимать Владимира Ленина, сетовавшего на то, что советская власть была вынуждена пойти на компромисс с бюрократией Российской империи… Правда, тут, пожалуй, случай даже обратный. Новая ленинская империя была империей идеологической, и главная претензия Ильича к "спецам" состояла в том, что эти люди просто не могли воспринять методов и идеологии "победившего пролетариата". Для этого они были, как правило, слишком грамотными специалистами.

Наш компромисс – компромисс со средней руки чиновниками, воспитанными в условиях коммунистического застоя. И сразу даже не скажешь, какой из них опаснее. Если большевики, придя к власти, поставили задачу сломать старую государственную машину, то демократы-реформаторы 80-х годов не были столь радикальны, а, напротив, стремились использовать кадры и организации прежнего режима, понимая, что открытая схватка с более чем трехмиллионным отрядом партийно-государственных функционеров (аппаратчиков) неизбежно выльется в гражданскую войну. А этого допустить было нельзя ни при каких обстоятельствах. Россия свою долю гражданских войн в двадцатом столетии отстрадала сверх меры.

Пылкая народная любовь, как любое слишком экзальтированное чувство, быстро угасает. Большевики когда-то пели: "Никто не даст нам избавленья – ни Бог, ни царь и ни герой…". Однако в обычаях русского народа всегда надеяться либо на Бога или царя, либо, в крайнем случае, на героя. Добиваться чего бы то ни было "своею собственной рукой" мы просто не привыкли. Однако обманутых ожиданий скорого решения всех проблем ни царю, ни тем более герою русский человек не прощает. Так случилось с Президентом Горбачевым. В какой-то степени – и с Президентом Ельциным.

И если в разгаре перестройки моим знакомым, путешествующим по Сибири, рыбак-крестьянин мог подарить двух огромных тайменей только за то, что они из Ленинграда ("Это вам за вашего Собчака!"), то сегодня я отдаю себе отчет: такой подарок, конечно, возможен, но такая его мотивировка – уже вряд ли. И это прекрасно! Потому что свидетельствует: люди начинают жить своим умом, без надежд и иллюзий. С детскими иллюзиями нация расстается куда труднее, чем каждый человек в отдельности. Но зато такое расставание уже необратимо. Другое дело, что политику, испытавшему на себе, что такое народное поклонение, требуются и мужество, и достаточная доза критического отношения к себе. Иначе слишком велик соблазн жить вчерашним днем, с воспоминаниями о его победах и достижениях, которых сегодня уже нет. Падение рейтинга популярности, конечно, всегда неприятно. Но катастрофа, если рейтинговая шкала становится для тебя самого чем-то самоценным. Поэтому из политики, как и со сцены, нужно уходить вовремя, чтобы спокойно смотреть в глаза людям и себе в душу.

То, что я сегодня пишу, – это не мемуары в привычном смысле этого слова, не воспоминания политика, ушедшего на покой. И читателю, и самому себе мне важно объяснить происходящее. Этого не сделать ни в газетной статье, ни в телевыступлении. Для политика переходной эпохи книга – не только род исповеди "на заданную тему", но и важный инструмент политического анализа, анализа собственного политического "я". В цивилизованных странах с хорошо отлаженной политической технологией нет необходимости в таких "преждевременных мемуарах" ни у общества, ни у самого политика. Зачем? Если рецептура принятия даже самого важного государственного решения все равно рутинна, а конкретные подробности представляют ценность разве что для узкого круга профессионалов-политологов, стоит ли красть у отдыха часы для написания книги? Поэтому книги пишут, как правило, политические деятели, ушедшие в отставку.

Совсем иное дело у нас. Восемьдесят шестой год породил новую "чернобыльскую" профессию – ликвидатор. Но в какой-то степени и все мы, политики первого "горбачевского призыва", вынуждены были стать ликвидаторами системы коммунистического тоталитаризма. У всех получилось это по-разному. Кто-то вошел во вкус и потерял себя, не заметив, что незримая радиация власти убивает не тело, а саму душу. Кто-то получил свою "дозу", но выжил, пройдя искушение медными и прочими трубами. А лучший, великий "ликвидатор" – Андрей Дмитриевич Сахаров – не дожил даже до отмены шестой статьи Конституции.

В странах западной, классической, демократии политические книги пишут в основном специалисты: политологи, историки и журналисты. В России три эти самостоятельные профессии пока поневоле совмещаются с профессией политика. Более того, политик, и только политик, здесь может увидеть то, чего не увидит ни политолог, ни даже социолог. Поэтому совершенно закономерно на первом этапе перестройки депутатами (то есть действующими политиками) становились именно журналисты и ученые самых разных специальностей.

Их вхождение в политическую деятельность происходило примерно одинаково. Попов и Тихонов, Черниченко и Емельянов, Афанасьев и Рыжов, так же как и я, стали политиками волею случая и в силу надежд на изменение страны, которые открывали перестройка и гласность. Помню, что я даже не хотел идти на предвыборное собрание трудового коллектива юридического факультета, на котором работал в то время, так как не очень верил в то, что на этот раз выборы могут быть другими, а не обычным фарсом, разыгрываемым аппаратчиками из райкома, горкома и обкома КПСС.

Наш председатель профсоюзного комитета, который организовывал предвыборное собрание, сказал мне, что есть предложенная райкомом кандидатура передового судосборщика Балтийского завода, которую мы должны поддержать, однако, поскольку объявлено, что выборы альтернативные, то могут быть выдвинуты и другие кандидаты. И действительно на собрании предложили шесть кандидатур, в том числе мою, и каждому кандидату была предоставлена возможность изложить свою программу.

Естественно, что никакой заранее подготовленной программы у меня не было, но я всегда размышлял над бедами и судьбой страны, поэтому мне было легко рассказать о необходимости реформ, о мерах по преодолению политического и экономического кризиса, о задачах демократизации страны. По-видимому, мое выступление убедило присутствующих, и коллеги отдали предпочтение мне. Для выдвижения кандидатуры на общеуниверситетское собрание необходимо было по положению набрать свыше 50 процентов голосов присутствующих на предвыборном собрании. Я был единственным, кому удалось это сделать.

Через две недели состоялось общеуниверситетское собрание, на которое различные факультеты и подразделения выдвинули одиннадцать претендентов. От 30-тысячного коллектива университета мог быть выдвинут один кандидат, набравший свыше 50 процентов голосов от числа присутствующих на предвыборном собрании.

Актовый зал университета был переполнен. Заслушивание выступлений каждого из кандидатов, ответы на вопросы, выступления в поддержку того или иного кандидата – все это длилось более восьми часов и закончилось далеко за полночь. Давно уже стены университета не слышали подобных речей и не видели такого накала эмоций. Именно в этом зале я впервые поставил вопрос о необходимости отмены шестой статьи Конституции об авангардной роли КПСС, показав, что нельзя реализовать лозунг о построении правового государства, выдвинутый Горбачевым и XIX партконференцией КПСС, в условиях сохранения однопартийной системы. Тогда в нашей аудитории это была неслыханная смелость. Может быть, поэтому присутствующие и отдали мне предпочтение – снова я был единственным кандидатом, набравшим свыше 50 процентов.

Но впереди было главное испытание – окружное предвыборное собрание, на котором и завершалась процедура официального выдвижения кандидата в народные депутаты. Вход на это собрание был строго по пропускам. Местом проведения собрания стал Дом культуры крупнейшего судостроительного завода – Балтийского, передовой рабочий которого был выдвиженцем партийных органов и ему всеми способами помогали одержать победу. В зале – стенды всех кандидатов. Мой стенд – довольно скромный – изготовили за ночь студенты-добровольцы. Несколько фотографий, обложки моих книг и краткая биография. Зато у моих соперников стенды побольше и оформлены побогаче.

Трудно сейчас поверить, но я провел практически всю избирательную кампанию, не имея ни гроша в кармане: собственных денег на это у меня просто не было, коммерческих структур, готовых оказать финансовую поддержку, тоже еще не существовало, а официальные государственные и партийные структуры работали против моего избрания.

Все было сделано, как говорится, "на голом энтузиазме".

На решающем предвыборном собрании мне выпал неудачный жребий: я должен был выступать с изложением своей предвыборной программы предпоследним. Было уже около полуночи, когда очередь дошла до меня. Все устали от выступлений и ответов на вопросы предыдущих девяти кандидатов. На изложение программы было отведено по десять минут и еще двадцать – для ответов на вопросы.

В момент, когда меня пригласили на трибуну, я понял, что вся моя заранее заготовленная речь о правовом государстве, о необходимости отмены монополии компартии в политической жизни и государственного монополизма в сфере экономики, о демократизации общества и т. д. никуда не годится и ее слушать никто не будет. И тут же я вспомнил, как начинал многие свои выступления Мартин Лютер Кинг: "У меня есть мечта!" " I have a dream!", – говорил он и далее объяснял слушателям, в чем она состоит.

Я так и начал свое выступление: "У меня есть мечта, что следующие выборы будут организовывать не структуры компартии, а сами избиратели и их объединения, что на предвыборные собрания вход будет не по пропускам, а по желанию, что каждый сможет выдвинуть себя или своего кандидата и что, наконец, не будет многоступенчатой системы отбора и отсева кандидатов, а им может стать любой, собравший определенное количество подписей в свою поддержку!". А затем изложил свои взгляды по наиболее острым проблемам страны и ответил на вопросы.

Голосование было тайным, и до момента объявления результатов я не мог быть уверен, что прошел в списки кандидатов. На собрании присутствовало более тысячи человек и только три представителя университета, в поддержке которых я мог быть уверен, а чтобы быть официально зарегистрированным кандидатом, необходимо было набрать более 50 процентов голосов присутствующих.

Голосование завершилось около двух часов ночи – требуемое количество голосов получили четверо из одиннадцати претендентов, и я в их числе.

А затем была настоящая предвыборная борьба: ежедневные митинги и встречи с избирателями, выступления у станций метро и даже теледебаты, организованные по моему предложению. В итоге труднейшей борьбы я победил – стал народным депутатом СССР, членом первого советского парламента, избранного на альтернативной основе в результате свободных выборов.

Тот же путь прошло большинство из народных депутатов, кроме, разумеется, "красной сотни", т. е. 100 депутатов от коммунистической партии, список которых был утвержден на Пленуме ЦК КПСС и которые даже не почувствовали накала предвыборной борьбы, что сполна испытали мы – депутаты от территориальных округов.

Именно эти депутаты, прошедшие суровую, но прекрасную школу открытой политической борьбы в период избирательной кампании, и составили "штаб" перестройки снизу, начав с острых и бескомпромиссных выступлений на Первом съезде народных депутатов, затем оформившись в первую официально признанную оппозицию – Межрегиональную депутатскую группу, из которой и вышли все последующие демократические организации: "Демократическая Россия", Движение демократических реформ, Демократическая партия России и т. д.

"ДемРоссия" вместе с другими демократическими организациями (объединениями избирателей и разного рода "народными фронтами") возникла в качестве альтернативной коммунистическому тоталитаризму силы, объединила людей самых разных взглядов, но выступающих против коммунизма, а потому и исчерпала себя с крахом коммунистической системы в августе 91-го. И дело даже не в том, что ушли во власть лидеры этих движений и объединений. У российской демократии не было опыта партийного строительства: она опиралась на авторитеты своих вождей, на "героев перестройки". Август 91-го показал, что демократы меньше всего были готовы принять на себя бремя власти: не было ни теневого кабинета, ни продуманной программы действий. Не было (да и до сих пор пока еще нет) сложившихся, крепко сколоченных демократических партий.

Постсоветское общество было ориентировано на демократические идеалы, но ему не хватало (и не хватает до сих пор) демократической структурированности. Две большие разницы, как говорят в ныне заграничном городе Одессе…

Итак, романтический, "перестроечный" период – это становление "советского парламентаризма". Мало кто догадывается, что такого политического явления нет и не может быть в природе, а упования на его создание сродни лысенковским мечтам скрестить пшеницу с яблоней. Однако это исторический факт, что в конце восьмидесятых общественная жизнь страны возродилась с последних иллюзий начала двадцатых: советский парламентаризм – это по сути лозунг кронштадтского восстания против большевиков: "Советы без коммунистов!"

В борьбе со всевластием коммунистической партии мы шли на выборы под старым лозунгом "Вся власть Советам!", надеясь, что именно через Советы удастся лишить коммунистов власти. Иллюзорность этих надежд обнаружилась вскоре после выборов 1990 года: многочисленные советские "парламенты", созданные от деревенского уровня и до самого верха, практически полностью дезорганизовали государственную жизнь.

Чем же так плоха советская власть и почему Советы органически не могут выполнять роль органа демократического народовластия? Ответить на этот вопрос нужно еще и потому, что до сих пор об особом, "советском" пути развития России рассуждают многие: от экс-президента СССР Михаила Горбачева и некоторых видных западных интеллектуалов, в свое время поддержавших горбачевскую перестройку, до неокоммунистов и неофашистов внутри распавшегося СССР. Конечно, мотивы у всех этих людей разные. И тем не менее сообща они пытаются тянуть Россию назад, в царство утопии. Одни потому, что не поняли самой сути происшедшего и не понимают того, что Советы сами по себе являются рассадником тоталитаризма, а другие слишком хорошо все понимают и стремятся использовать "советскую" идею для достижения власти.

Идеолог советской власти Владимир Ленин очень точно определил основное отличие Советов от стандартных институтов буржуазной демократии. По Ленину Советы – это и законодательный орган, и орган исполнительный (так называемые работающие Советы), и орган, осуществляющий контроль над исполнением принятых законов. Отсюда естественно вытекает и принцип всевластия Советов, закрепленный в сталинской Конституции 1936 года и в брежневской Конституции 1977 года. Последняя действовала до крушения советской власти в октябре 1993-го. В четвертой статье ее абсолютно четко и однозначно было записано, что вся власть в Российской Федерации принадлежит народу в лице Советов народных депутатов. Именно этот принцип всевластия Советов и противостоял главному принципу западной демократии – принципу разделения властей. Отсюда и взаимная неприемлемость, нестыкуемость этих политических систем. Или с Советами, но без демократии. Или с демократией, но без советской власти. Отсюда и вся внутренняя борьба, все то противостояние советских и президентско-правительственных структур, которое привело к трагическим событиям октября 1993 года и в конечном счете похоронило советскую систему.

Коммунисты были довольно последовательны, изобретя ярлык "антисоветская деятельность", или проще – "антисоветчина". Дело в том, что сама "советчина", как таковая, была лишь ширмой перед тоталитарным фасадом, а не каркасом имперского здания. Роль каркаса отводилась КПСС и ее карательным органам. Декларированные как всевластные органы народной (всенародной!) демократии, Советы ни на какую власть не претендовали. Не для того Троцкий, Парвус и Ленин их придумали еще в 1905 году, не для того крепил советскую систему человек, признававший сверху донизу только свою личную власть, – Иосиф Сталин.

Всевластие Сталина могло утвердиться только благодаря всевластию коммунистической партии, которая могла подмять под себя государство и всю страну только благодаря Советам. Отсюда и простой в своей очевидности вывод: Советы – неотъемлемая принадлежность тоталитаризма. Как и любая псевдодемократическая структура, они были способны породить лишь диктатуру. С коммунистами или без коммунистов!

К пониманию этого нас подвела сама жизнь. О необходимости принципиального реформирования всех властных структур, доставшихся нам от тоталитаризма, демократы говорили еще в 1989 году. Уже тогда было ясно, что и Съезд народных депутатов, и многоступенчатый парламент (съезд – Верховный Совет) равно неприемлемы независимо от состава депутатов. Состав может быть разным, но результаты работы этих органов (с коммунистами или без оных!) будут примерно одинаковы в силу конструктивной неспособности данной системы быть системой властной и одновременно демократической.

В течение семи десятилетий существования советской власти в партийную номенклатуру попадали вовсе не одни лишь отбросы общества. На входе (внизу) система засасывала, как пылесос, не одну лишь пыль да прах из самой что ни на есть народной, здоровой основы. Но во что превращались эти люди, пройдя по кругам номенклатурного восхождения!

И во что превратились многие народные депутаты России всего за четыре года советского барства в комиссиях и комитетах Верховного Совета… Любая неограниченная власть по своей природе самодостаточна: она не нуждается ни в обратной связи, ни в каком-либо самосовершенствовании. Как говорил Вольтер, любая власть разлагает, абсолютная власть разлагает абсолютно. В этом причина той метаморфозы, которая столь быстро произошла с Руцким, Хасбулатовым и иже с ними. Они могли искренне считать, что Верховный Совет занят делом, как проклятый принимая закон за законом, одну поправку к Конституции за другой, а некие враги из стана Президента и правительства толкают под руку, разрушают такую красивую и удобную для них законодательно-государственную химеру.

В этом смысле весьма показателен процесс изменений, происшедших с Верховным Советом России с августа 1991 года до сентября 1993 года.

Сейчас мало кто помнит об эпизоде, происшедшем сразу же после провала августовского коммунистического путча. На первом же послепутчевом заседании Борису Ельцину пришлось объявить перерыв, выйти на балкон Белого дома и самому поднять победный трехцветный флаг новой России. Случилось так, что депутаты уже в то самое первое утро свободной России почему-то вдруг стали цепляться за флаг РСФСР – красное знамя с голубой полоской, серпом и молотом. Почему? Ведь весь период трехдневного противостояния и ожидания штурма трехцветный флаг был символом новой, демократической России, символом победы над кровавыми полотнищами эпохи коммунизма. Этот эпизод очень характерен для Верховного Совета. Достаточно вспомнить, что в его составе было почти 84 процента функционеров бывшего режима: 24 процента – работники союзного и республиканского уровня (министры, работники центральных ведомств, сотрудники аппарата ЦК КПСС и Российской компартии и т. д.); 27 процентов – функционеры среднего (областного, краевого) звена – в основном партийные работники; 33 процента – директора предприятий, председатели колхозов, секретари райкомов и т. п.

Эти люди отнюдь не были противниками коммунистического режима. В противостоянии с союзными властями у них был свой интерес: получить больше власти, стать менее зависимыми от союзных структур, выйти на политическую авансцену. К тому же они оказались (многие поневоле) в роли преследуемых, что вызывает естественную защитную реакцию. Кто-то очень точно заметил: если вы хотите заставить человека проникнуться какими-то убеждениями, начните его за них преследовать!

Одно дело теоретически понимать, что Советы – не демократические и органически с демократией не сопрягаемые органы власти, другое – узнать это изнутри, убедиться в этом на собственном опыте. Наверное, мне очень повезло: в советском властном котле я варился всего два года. Срок достаточный, чтобы обжечься, но явно недостаточный, чтобы отказаться от тех идеалов, ради которых я решился на собственное "хождение во власть". При этом я, будучи "советским парламентарием" как член Верховного Совета СССР, с самого начала стал членом Межрегиональной депутатской группы, которая была первой легальной оппозицией в советском парламенте.

Декабрист Михаил Лунин, уже в Сибири, однажды меланхолически заметил, что официальный его титул все удлиняется и удлиняется. Сначала – просто государственный преступник. Потом – государственный преступник, осужденный по второму разряду. Потом – государственный преступник, осужденный по второму разряду со ссылкою в Сибирь навечно. Тут-то Михаил Сергеевич Лунин и съязвил, что в Англии сказали бы короче: Лунин – член оппозиции. Так уж случилось, что за два последних перестроечных года мой титул тоже разросся. Недавно наткнулся в столе на запасы неизрасходованных собственных визитных карточек: от народного депутата СССР до члена Верховного Совета СССР, председателя Ленинградского городского Совета народных депутатов и, наконец, мэра Санкт-Петербурга (а сначала Ленинграда) – всего за два с половиной года. Из них два – в чистой оппозиции коммунистическому режиму, а затем в очень сложных оппозиционных взаимоотношениях с Верховным Советом Российской Федерации и Ленинградским (Петербургским) городским Советом (так уж произошло помимо моей воли с самого начала работы председателем Совета, а затем мэром города).

Именно эта оппозиционность во многом определила мою судьбу. Собственно, только с августа 1991 года для меня по-настоящему и началось то "хождение во власть", о котором я писал еще в первой своей книге о рождении советского парламента. А значит, началась и особая пора испытаний на этом поприще.

Быть в оппозиции несравненно удобнее, чем нести на себе бремя ответственности за принятие решений пусть даже на муниципальном уровне "северной столицы России". Так сложилось исторически не только в нашей стране (но в нашей, где по существу оппозиции никогда не было, эта истина только очевиднее). Оппозиционер – что-то вроде соискателя или поклонника. Он мало за что отвечает, любое его предложение заманчиво уже потому, что он критикует власти, которые всегда – в большей или меньшей степени – его опасаются. Они "не знают, как надо". Он утверждает, что знает, даже если на самом деле и понятия не имеет. У находящегося в оппозиции положение всегда более выигрышное: ведь за ним ореол борца с несправедливостью и надежда, что будет лучше.

Так начиная с лета 1990 года Председатель Верховного Совета России Борис Ельцин неизменно обыгрывал в глазах избирателей Президента СССР Михаила Горбачева. Кредит доверия Ельцину был столь велик, что, став Президентом России в 1991 году, он не только сумел пережить распад СССР, сохранив Россию, но и выиграть в заведомо проигрышной позиции апрельский референдум 1993 года, когда и ситуация была сложнейшая, и сами вопросы были сформулированы его противниками отнюдь не с целью поддержать Президента. Причем к тому времени не Ельцин, а Верховный Совет России уже более полутора лет находился в оппозиции к Ельцину!

У политологов и журналистов принято ругать постсоветских харизматических лидеров, но давайте представим, что должной харизмы у Ельцина не оказалось бы. Невозможна была бы и "легитимная революция" (в ответ на коммунистический путч), приведшая к принятию демократической Конституции, невозможны были бы и сами реформы (другое дело, как они проводятся!). Видимо, при реформировании тоталитарной системы одного харизматического вождя недостаточно. Кремлевская "корона" пала с головы Горбачева не только вслед за падением его харизмы. Слава Богу, что при всей неразвитости нормальных оппозиционно-демократических политических структур к этому времени нация сумела обрести другого лидера-реформатора. Можно даже утверждать, что в наших российских условиях (а может быть, в условиях посттоталитарных вообще) срок действия харизмы не превышает четырех-пяти лет. Достаточно вспомнить судьбу Суареса в Испании, Ро Дэ У – в Южной Корее и т. п. Таков, выражаясь языком физики, период полураспада этого политического элемента.

Вот почему, во всяком случае на мой взгляд, Борис Ельцин должен был решительнее действовать в том же апреле 1993 года. К сентябрю гражданская апатия была уже слишком сильна.

Главное отличие политика-реформатора от политика-революционера, может быть, в том и состоит, что первый по преимуществу должен быть стратегом (иначе не проведет реформ, придя к власти), а второй – отменным тактиком (иначе ему и к власти не прийти).

Три из пяти избирательных кампаний последних пяти лет пришлись на романтический период становления российской демократии, и все же каждая не была похожа на другую. И прежде чем говорить об ошибках года девяносто третьего, вернемся еще раз в последние годы горбачевской перестройки, то есть в самое начало этого избирательного марафона. Ведь как бы ни складывались личные взаимоотношения реформаторов, трудно не признать, что, пока реформы идут, существует и преемственность их лидеров.

Доминанта первой избирательной кампании – ее абсолютная новизна. Непривычность и необычность как для кандидатов в депутаты, так и для избирателей, а также для партийных структур КПСС, призванных обеспечивать свои же собственные политические похороны. Более или менее уверенно они могли чувствовать себя лишь где-то в глубинке. Но, конечно, не в Москве и Ленинграде. И они растерялись. Ведь эти люди за семь десятилетий комфортной политической жизни без оппозиции (которая просто физически уничтожалась) отучились от какой бы то ни было открытой полемики. А тут – надо вступать в открытую дискуссию. И с кем?!

Конечно, сельская и провинциальная глубинка, где каждый человек на виду, тоже не была подготовлена к тому, чтобы восставать против "хозяев жизни". Другое дело – крупные промышленные российские города. Парткомы, райкомы и горкомы здесь тоже еще никто не отменял, но впервые всевластие их было ограничено, появился шанс на альтернативную инициативу, а значит, и на конкуренцию партийным структурам.

Представим себе на минуту, что ничего этого бы не было, кто-то (Горбачев или кто другой) указом сверху отменил или каким-то другим способом отодвинул партийные структуры от власти. Уверен, что ничего путного из этого бы не получилось. Нужна была конкуренция (пусть и в заведомо неравных условиях), нужно было, чтобы люди в предвыборной борьбе обрели свое право называться гражданами. Нужно было, чтобы общество, убаюканное коммунистическими мифами и лозунгами, проснулось. Поэтому даже там, где номенклатура на выборах победила, первое поражение ей было уже нанесено. Номенклатура лучше нас, грешных, знала, что она неконкурентоспособна в честном поединке прямых дебатов. Другое дело – донос, поклеп, навет. Вот образчик листовки из моего личного архива, иллюстрирующий это мое утверждение куда ярче, чем многое.