Житие сестер обители Тёсс

[ПРЕДИСЛОВИЕ БРАТА ИОАННА МАЙЕРА[1]]

Mundam servavi animam meam ab omni concupiscenda, Thobie tercio capitulo. Сии слова начертаны в Книге Товии, в третьей главе. Прекрасная, благочестивая девица Сарра, дочь Рагуилова, изрекла их, обращаясь к нашему Господу в своей тайной молельне, будучи в великой скорби, тоске и печали. И вот каков смысл [изреченного]: я соблюла чистой душу мою от всякого непристойного вожделения[2]. Еще же сказала она: Et nunquam cum ludentibus miscui me neque cum hiis qui in lenitate ambulant, и никогда не причислялась к творцам беззакония и к живущим в греховной беспечности[3].

Так, воистину, сумеет сказать и любая сестра Ордена проповедников, усердно и достославно соблюдшая священный обет от поступления в Орден и монастырь даже до конца своего тленного жития, когда внидет между святыми и ангелами в небесный чертог, пред лице Царя славы: Mundam servavi animam meam. Господи Иисусе Христе, Тебе подобает хвала, благодарение и вечная слава, ибо в сем скорбном мире я благодатью Твоею соблюла душу мою от всякого нечистого вожделения и никогда не причислялась к ходящим в беззаконии и во грехе и к пребывающим в небрежении на пагубу собственных душ.

Как весьма и весьма многие сестры Ордена проповедников, приняв обет, проживали в различных обителях и многочисленных землях в великой священной решимости, Бог же соблюдал их души в чистоте и свободе от всякого недостойного вожделения, а они хранились от тех, кто коснел в порочной беспечности — об этом мы немало читали в писаниях и слышали от разных людей, что во многих землях и женских обителях имеется изрядное количество книг, повествующих о святой, духовной, благоговейной жизни сестер из Ордена проповедников. Такие писания или книги обычно составлялись некими искушенными духом братьями и сестрами Ордена, каковые оное вполне достоверно узнали от своих предшественников либо сами своими очами заметили или узрели.

Это же сделала блаженная, мудрая, благочестивая сестра Элизабет Штагель из Цюриха, проживавшая в обители Тёсс Ордена проповедников Немецкой провинции[4]. В монастыре она была средь сестер подобна зерцалу всех добродетелей. С тщанием, особой любовью, хворая телом, она составила, записала и изготовила настоящую книгу, которая повествует[5] о святом житии некоторых из блаженных сестер того времени в обители Тёсс, а равно о том, сколь дивные чудеса Бог Господь с ними соделал, чтобы сие укрепило благочестие всех добросердечных сестер. И дабы настоящая книга содержала больше отрады и пользы, сохраняясь в надлежащем порядке и состоянии, я написал к ней предисловие — в вечную похвалу Богу и ради утехи всем сестрам, коим она предназначена. В начале же книги я привел святое житие вышепомянутой сестры Элизабет. И послесловие, или заключение, к сей книге, чтобы она была тем совершенней, я также составил. Дабы легче найти жития блаженных сестер, когда их станут искать, я сделал, вкупе с разделением по главам, регистр по книге.

ПРЕДИСЛОВИЕ к житию сестры Элизабет

Sapiens mulier edificat domum suam; proverbiorum XIIII. Сии слова пишет премудрый царь Соломон в Книге Притчей, главе XIIII. Они изречены в предзнаменование и вполне приложимы к умудренной жене, святой деве и сестре Элизабет Штагель из Цюриха Ордена проповедников из обители, именуемой Тёсс, а по-немецки сии слова означают вот что: мудрая жена воздвигает и возводит дом свой[7]. Это и сделала сия умудренная, святая сестра, когда жизнью и наставлением воздвигла здание своего монастыря[8]. Однако славой благого своего жития и составлением своей доброй книжицы, каковую соорудила и собрала, она воздвигла и некоторые иные обители в немецкой земле и возвела их к жизни более духовной. А чтобы ее служащее к улучшению житие и <...> не исчезло совсем, то я — Господу Богу и Его благословенной Матери во славу и ради необходимого исправления жизни людей, особенно же сестер Ордена проповедников, — задумал записать кое-что из жития оной блаженной сестры Элизабет, сколько о нем разыскал и разведал.

Здесь начинается ее блаженное житие

Сия блаженная сестра Элизабет происходила из города Цюриха Констанцского диоцеза, из доброго рыцарского рода[9]. В свои юные годы она была принесена в жертву Господу Богу ради жизни духовной в Ордене проповедников, в обители, именуемой Тёсс. После того как прошли ее детские годы, она приняла обет и, возлюбив послушание, стала его исполнять. Ее уставная жизнь начала приходить, не в последнюю очередь с помощью правильных мер, в надлежащий порядок, так что сама она стяжала духовное ведение, могла разуметь высокие духовные вещи и в соответствии с ними устроять свое житие. Благородный порыв, коим она обратилась ко Господу душою и сердцем, был настолько силен, что от нее отпало всё мирское, грешное и тщеславное, из-за чего иной человек лишается блаженства в веках. Со всем усердием она потянулась к духовному руководству, каковое могло бы ее препроводить к блаженному и совершенному житию, к чему стремились все ее помышления. Она вступила в общение с некоторыми мудрыми, учеными и святыми друзьями Божьими[10], особенно же с блаженными братьями, бывшими в ее священном Ордене проповедников. Среди прочих имела она беседы со святым, возвышенным учителем братом Эркардом[11], от которого, как и от некоторых других, приняла доброе и весьма полезное наставление, и стала записывать то, что услышала утешительного от сих блаженных мужей, что ее и других могло возвести к божественным добродетелям. Она поступила, как поступают трудолюбивые пчелы, извлекающие сладостный мед из многих цветков. И хотя в ее время в обители Тёсс было немало блаженных сестер, она их все-таки превзошла в святом благородстве и сияла средь них, будучи исполнена света, как зерцало всех добродетелей.

И вот в это самое время жил некий человек весьма святой жизни из Ордена проповедников в конвенте города Констанц. По имени звали его братом Генрихом, а по имени, общему [для всего его рода], мы зовем его Зойзе[12]. Сей выделялся не только высокими добродетелями и возвышенной святостью, но был весьма силен в божественном искусстве Священного Писания и в премудростях душеспасительного наставления. Вот в чем заключалось особое Его устремление: чтобы ему называться и быть Служителем вечной Премудрости[13]. Когда оная блаженная сестра Элизабет узнала о сем святом брате из Ордена проповедников, то попечением Божьим возымела интерес к его житию и стала с великим благоговением прислушиваться к его наставлениям. Сестра была страждущей и убогой особой. Поэтому она нередко просила его, чтобы он поведал ей что-нибудь о страдании из своего собственного разумения, дабы ее страждущее сердце почерпнуло в том силу. Она это делала, когда он к ней приходил. Так оная сестра выведала у доброго брата доверительными вопросами то, как он начал и продолжил свой путь, как подвизался в упражнениях и что ему довелось претерпеть. Он же не уразумел ее умысла до конца и в божественном доверии рассказывал всё лишь для ее совершенствования. А она это записывала себе и другим людям в помощь и делала сие в тайне от него. Потом, когда он проведал об этом духовном воровстве, то покарал ее за него, и она должна была ему всё отдать. Он взял и сжег то, что ему было отдано. Когда же она передала ему прочую часть и он ее тоже задумал спалить, то ему сие было воспрещено посредством небесного знамения, бывшего от Бога. Позже сестра сделала из этого превосходную книгу, каковую мы обыкновенно называем «Книгой Зойзе»[14]. Поскольку же брат ее пережил, то эта книга впоследствии попала к нему. Он всё привел в надлежащий порядок и приписал от ее имени к тому, что уже было, несколько добрых вещей. Когда сестра держала еще у себя эту книгу, записанную на секстернах[15], в тайне от всех, то передала ее другой сестре, дабы та припрятала ее и хранила в закрытом ларце. Но пришла еще одна благая сестра к той, что берегла эту книгу, и сказала: «Эй, возлюбленная сестра, что за сокровенное чудо Божье скрываешь ты в своем ларце? Знай же, мне привиделось сегодня ночью во сне, что в нем стоит маленький небесный Мальчонка, он держит в руке струнный инструмент, именуемый рёбёбляйн[16], и наигрывает на нем духовную хороводную песнь[17]. И была она столь умилительной, что многие получали от нее отраду и для души утешение. Прошу тебя, дай мне то, что хранишь под замком, дабы мы сие прочли остальным». Та сестра, однако, молчала и не хотела ничего говорить об этом деле, ибо ей было запрещено.

В самом начале в оную блаженную сестру Элизабет были вложены весьма возвышенные, разумные и всё превосходящие мысли о нагом Божестве, ничтожестве всех вещей, забвении в ничто себя самого, без-образности всех образов и о многих других подобных вещах. Сие учение было хорошо само по себе, но пользы в нем не было, ибо за ним могла таиться немалая скрытая опасность для простого, новоначального человека[18]. И вот эта сестра пожелала от блаженного отца Генриха, Служителя вечной Премудрости, чтобы он в этом пришел ей на помощь и, оставив простое наставление, написал о возвышенных вещах. Он же ответил ей так: «Подлинное блаженство лежит не в украшенных словесах, оно лежит в благих делах. Коль скоро ты вопрошаешь о таких высоких вещах ради устроения собственной жизни, то я советую тебе их оставить. Принимай для себя, что тебе впору, ибо ты кажешься еще неопытной сестрой. Держись образа Божьих друзей, каковые сперва упражнялись в том, чтобы жить и страдать вместе с Христом, — так начинающий человек бывает поощрен и направлен к тому, что находится впереди. И хотя Бог Господь может дать опытность в единый миг, Он этого обыкновенно не делает, ибо обычно сия должна быть выстрадана, завоевана и заслужена». Сестра же ему отвечала: «Любезный отче, знайте, что мое усердие направлено не к умным словам, оно нацелено на святую жизнь. У меня имеется мужество достичь сего правильным и разумным путем. Как бы то ни было тяжко, будь то страдание, воздержание, смерть или еще что-нибудь, что меня возведет к наивысшему, сие должно быть испытано. Не опасайтесь за мое хворое и изнеженное женское естество, ибо что ему приказано испытать, хотя оно и ляжет на него тяжким бременем, то надеюсь исполнить с помощью Божией. Начинайте с низшего, проведите меня сквозь то, чему на первых порах обучают маленькую ученицу, как то случается в детстве, и ведите ее дальше и дальше, покуда она сама не станет мастером в этом искусстве».

И вот святой отец начал наставлять сию сестру Элизабет в азах благой жизни. И среди прочих вещей он ее поучал, что ей надлежит прежде всего очистить свое помышление с помощью цельной и чистой молитвы, а также принести покаяние со всем тщанием, на какое она только способна, дабы ее грехи простились ей Богом через духовника, как то случилось с любезной святой Марией Магдалиной[19]. Сей целительный и добрый совет приняла блаженная сестра ревностно, полагая, что оный святой отец — лучший, кому бы она могла исповедаться. Но дела складывались так, что исповедаться на словах устно не получалось. И вот она припомнила всю свою жизнь, которая на самом деле была ясна и чиста, выписала на большую восковую доску[20] то, в чем, по ее мнению, прегрешила, отослала эту доску ему в запечатанном виде и просила его, чтобы он произнес над ее грехами разрешительную молитву. Тем утром случилось, что святой отец, еще не получив этой доски и оставаясь в неведении относительно этого дела, спозаранку пребывал в своей благоговейной молитве, а после молитвы уселся в укромное место, и его оставили внешние чувства. И тогда открылись ему многие из божественных тайн. Среди прочего ему было явлено, как Бог разделил естество ангелов по родам и видам и как каждому придал особое свойство ради особого, упорядоченного отличия от остальных, что не можно изречь в словесах. А после того, как он довольно времени провел с ангельскими отроками в небесных забавах и утешился в своем разуме обилием показанных его душе чудес, в том же видении ему было явлено, что к нему подошла оная святая сестра Элизабет и остановилась возле него, восседавшего в окружении ангелов. Она торжественно встала пред ним на колена, и преклонила свое лицо ему на сердце, и оставалась на коленах долгое время, ангелы же, бывшие рядом, видели это. Брата немало удивило дерзновение сестры, но в этом было столько благоговения, что он ей милостиво разрешил. По прошествии известного времени она поднялась с колен. Ее лицо было столь радостно и исполнено благодати, что не вызывало сомнений: Бог сотворил с ней особую благодать и желал сотворить еще большую. А когда в этот же день Служителю вечной Премудрости принесли доску с исповедью и он прочел ее всю целиком, то нашел в конце следующее: «Аз, грешный человек, припадаю к Вашим ногам и молю Вас возвести меня вспять в божественное сердце и чтобы мне называться Вашим духовным чадом во времени и в вечности». Оным исполненным доверия благоговением святой дочери блаженный отец был сердечно тронут и возопил к Богу: «Эй, любезный Господи мой, вот я с ней вместе припадаю к Твоим пречистым стопам и умоляю Тебя ее выслушать. Она взыскует Господних богатств в рабе Его, так пусть же она получит по своей благой вере. Изреки ей отрадное слово и скажи ей так: “Confide filia, fides tua te solvam fecit. Твоя добрая вера спасла тебя!”[21] Исполни сие вместо меня, ибо я исполнил свое и возжелал прощения всех ее прегрешений». Когда всё это случилось, он отправил ей того же гонца и написал ей, как всё произошло в соответствии с ее пожеланием, как Богом ему всё было открыто заранее и как ее облагодатствовал Бог. Она же весьма возрадовалась и восславила Бога, Коим ей была дарована благодать.

После всего, что приключилось, радовал и укреплял святой отец брат Генрих, достойный Служитель вечной Премудрости, блаженную сестру Элизабет многообразными, целительными, благими духовными наставлениями. Еще же он ей посылал примеры и поучения святых Отцов древности, а в них кроме прочего повествуется о великой, строгой суровости [в отношении к себе] и о многообразном умерщвлении [плоти]. Тогда подумала добрая дочь, что ее духовный отец посылает ей это, имея в виду, чтобы она, руководствуясь суровым примером святых Отцов древних времен, также начала упражнять свое тело великими бичеваниями. И она начала себя саму усмирять[22] да мучить себя власяницами, вервями, ужасными оковами, острыми стальными иголками и многим подобным сему. После того, как она упражнялась в умерщвлении плоти изрядное время, он об этом проведал и полностью запретил, сказав среди прочего такие слова: «Наш любезный Господь Иисус Христос говорил не “Взвалите Мой крест на себя”, но “Всякий да взвалит свой крест на себя”[23]. Тебе не следует стремиться к тому, чтобы достичь строгости Отцов древних времен или суровости моих упражнений. Сотвори себе крест, доказывая, что пороки в тебе умирают, но телом ты долго живешь». Сему дивилась блаженная сестра, отчего он ей запрещает, а сам подвизался в тяжелейших, жесточайших и величайших делах. Тогда он ей ответил — и среди прочего изрек такие слова: «Избранные друзья Божьи имели самые разные делания. Но кто может соделать такие чудеса, как Господь, Он же творит в друзьях Своих дивное и желает, по причине Своего сугубого величия, быть почитаемым многими способами? К тому же мы не равны по природе. Что хорошо и впору одному человеку, то не годится другому. Пусть всякий человек с тщанием поглядит на себя самого и узрит именно то, чего от него хочет Бог, пусть ему этого будет достаточно, и пусть он оставит прочие вещи, ибо, вообще говоря, гораздо лучше упражняться в умеренной строгости, чем в неумеренной. Поскольку же отыскать златую середину и правильно подвизаться весьма затруднительно, то лучше оставаться малым в умеренном, нежели отваживаться на слишком многое. Нередко случается, что, когда естество сокрушают без меры, ему потом неумеренно воздают. Столь строгая жизнь может быть полезна тем людям, что держали себя в чрезмерной неге и ублажали свое строптивое естество на вечную погибель себе. Но сие не имеет отношения к тебе и подобным тебе, приведшим в порядок свое естество. У Бога имеется немало разнообразных крестов, какими Он может друзей Своих призвать к покаянию. Посему я, дщерь, полагаю, что Бог желает взвалить на твою спину другой крест, и он доставит тебе больше хлопот, нежели всякие бичевания. Сей самый крест прими терпеливо, когда он приидет к тебе».

По прошествии недолгого времени приключилось так, что Бог посетил блаженную сестру Элизабет затяжной болезнью, и она, что касается плоти, стала хворой и изможденной до смерти страдалицей. Она сообщила святому отцу Генриху весточкой по секрету, что с ней случилось так, как он ей предсказывал. В ответном письме он написал ей вот что: «Знай же, любезная дщерь, что не только тебя посетил таким образом Бог, но в твоем лице Он обездолил также меня. Ибо я больше никого не имею, кто с таким же терпением и божественной преданностью помог бы мне закончить мои книжечки, как это делала ты, когда была здорова. Посему я усердно молил о тебе Господа Бога, да будет Его воля на то, чтобы даровать тебе доброе здравие. Поскольку же Бог не захотел меня скоро услышать, я, посмотри, осерчал на Него дружеским гневом, подумав, что больше не буду составлять о любезном Господе книжечек, а также решил оставить, по причине неудовольствия, мое обычное радостное утреннее приветствие[24] до тех пор, пока Он снова тебя не сделает здравой. И когда в смятении сердца я по своему обыкновению присел в нашей капелле, меня оставили чувства и привиделось мне, что вот в капеллу вошла толпа ангелов, воспевая небесное песнопение мне в утешение, ибо они обрели меня здесь в сугубом страдании. Ангелы спросили меня, отчего это я столь опечален и почему не пою вместе с ними. Тут я поведал им о моем неподобающем несогласии, его же я возымел из-за тебя по отношению к любезному Богу, ибо Он не услышал мою молитву о твоем здравии. И тогда сказали небесные духи, священные ангелы, что мне не надобно так поступать, но надлежит оставить сие, ибо Бог приуготовил болезнь для тебя к наилучшему. Сие должно стать твоим крестом в этом времени, посредством которого тебе надлежит стяжать великую благодать здесь и получить многократное воздаяние в Царстве Небесном. Потому, дщерь моя, будь терпелива и прими сие как дружеский дар от любезного Бога».

Итак, оная блаженная сестра Элизабет оставалась очень долгое время весьма больным человеком вплоть до кончины своей и пребывала в великом благодарном терпении и возрастала в многочисленных добродетелях и возвышенном, святом житии. И сложилось так, что ее духовный отец нередко захаживал к ней и утешал ее слабое страждущее естество благой, божественной радостью. Он поведал ей о своем детском благоговении, как он служил сызмальства Богу, что бывает весьма приятно послушать благочестивому разуму, и еще очень многое он рассказывал ей: порой о страдании внешнем, а порой и о страдании внутреннем, про то, какое оно, это страдание, и зачем оно нужно, что он его так много имел. Иногда же они подымались в Бога и вели беседу о возвышенных, божественных предметах, и, слыша, как ее духовный отец с любовью говорил о Боге, блаженная сестра получала столь великое божественное утешение, что восклицала: «Ах, что с моим сердцем! Я плаваю в Божестве, словно орел в воздухе!»[25]

А что за исполненные любви словеса и прекрасные речи произносили они, сие по большей части записано в книге, каковую мы именуем «Книгою Зойзе», во второй ее части, которая начинается с «Confide filia»[26][27] и вплоть до конца самой книги. Брат также часто ей говорил, сколь великая польза и обильная благодать сокрыта в священном, любезном имени «Иисус», как, по причине огромной любви и благоговения, он его начертал на плоти и крови груди, прикрывающей сердце, и зримо носил на сердце своем сие имя. Тогда у нее зародилось немалое почтение к этому имени, и она его вышила красным шелком на маленьком платочке следующим образом <...>, и собралась сама его тайно носить. По подобию этому имени она вышила бесконечно много имен и устроила так, чтобы он, блаженный отец Генрих, достойный Служитель вечной Премудрости, возложил оные имена на свое обнаженное сердце и разослал их вместе с божественным благословением своим духовным чадам повсюду. Так приключилось, что Бог Господь дал знать блаженной сестре: кто имя «Иисус» таким образом станет носить при себе и ежедневно читать «Pater noster»[28][29], с тем Он соизволит поступить по Своей благостыне и на того излить благодать на пути в иной мир.

И вот, когда сия святая дочь, блаженная сестра Элизабет, была благородно наставлена своим духовным отцом, блаженнейшим человеком Божиим, в цельной христианской истине, с добрым различением всех путей, имеющих конец в высшем блаженстве, и она всё прекрасно усвоила, насколько это возможно в сем времени, тогда он ей написал в последнем письме среди прочего так: «Что же, дщерь, распрощайся с творением и впредь оставь свои вопрошания, внемли сама тому, что Бог глаголет в тебе! Ты воистину можешь возрадоваться, ибо тебе приоткрылось то, что для многих людей остается сокрытым. Как бы ни было горько тебе, всё сие минует со временем. Тебе впредь ничего не надобно делать, как только вкушать Божий мир в тихом покое и радостно ожидать час перехода, имеющего произойти в надлежащее время, в совершенное вечное блаженство».

Сестра же ответила: «Буди благословенна вечная Истина, ибо с помощью Ваших жизнью умудренных слов я была направлена столь хорошо уже с первых шагов новоначального человека, [наставлена] в средствах, привносящих порядок: хранении себя, страдании, делании возрастающего человека, и [препровождена] с благим различением в добродетельный образ наивысшей обнаженной истины[30]. Посему да славится Бог во веки веков!»

Итак, случилось, что сестра привела свое возвышенное и святое житие к наилучшему завершению. Вскоре сподобилась она вследствие преставления блаженнейшего окончания [земного пути], ибо и житие ее было блаженным, и достойным образом была похоронена и погребена в той же обители Тёсс. А после кончины ее наш любезный Господь указал вполне ясно знамениями и чудесами, которые совершались в обители, что Он причислил ее в вечности к Своим избранным святым, как и во времени Он ей позволил им уравняться в совершеннейшем житии. Среди прочих чудес сложилось так попечением Божьим, что вскоре после кончины она явилась своему духовному отцу, блаженному брату Генриху, в образе вполне отрешенном[31] — сверкая в белоснежном убранстве, облеченная лучащейся ясностью, исполненная радостей неба. Она подступила и показала ему, сколь благородно взошла в чистое Божество[32]. Оное узрел и услышал он с весельем и ликованием, и его душа исполнилась божественной радостью по причине увиденного. Вернувшись в себя, он глубоко вздохнул и подумал: «Ах, Боже, сколь блажен человек, взыскующий только Тебя! Он и страдать-то станет охотно, коль скоро в страдании Ты его так пожелаешь порадовать».

Из сих кратких слов доподлинно уясняется святое и весьма достойное житие сей блаженной сестры, а также то, что благодаря ему она удостоилась жизни небесной. Посему, поелику ныне ты предстоишь пред божественным взором, прошу я тебя — я, брат несчастный и грешный: о преблаженная мати Елисавето, умоли Господа Бога, Его же ты столь искренне возлюбила, чтобы моя недостойная и нерадивая жизнь преследовала любезнейшую волю Господню. Поскольку мою преходящую, несчастную и смертную жизнь воспринял я в том же граде, где и твое достойное естество получило свое начало во времени, прошу я твою материнскую преданность вымолить для меня, чтобы после моего преставления мне воспринять вечное бессмертное житие во святом граде Небесном Иерусалиме, каковое и ты, восприняв с ликованием, можешь вечно проводить пред милостивыми очами Господа Бога. И все мы молим Тебя, Господи Иисусе Христе, вечная Премудрость, чтобы Ты нам помог стяжать пользу и радость от сей святой сестры Элизабет, ее блаженного духовного отца, Твоего верного Служителя, и всех Твоих любезных друзей, дабы мы вечно созерцали Твой божественный лик: Quod nobis prestare dignetur idem Jesus Christus, eterna sapiencia, filius virginis, qui cum patre et spiritu sancto vivit et regnat in secula seculorum, amen[33].

Предисловие Элизабет Штагель

E stote perfecti sicut pater vester celestis perfectus est. Будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный[35]. Сии слова изрек любезный Господь наш Иисус Христос, когда был в дольнем мире, Своим возлюбленным ученикам, имея в виду также и всех Своих избранных, что с тех времен жили и еще должны родиться вплоть до Судного дня. Поскольку же Он выше всякого времени и за пределами времени, является содетелем всякого совершенства и естественная благость Его неизменна, то Ему равным образом возможно сотворить спустя тысячу лет всё, что Он только захочет, как и за М лет до того[36].

А что Он сие имеет в Себе не только как способную к осуществлению власть, но и открыто сие сотворил и еще во всякое время творит, можно отчетливо видеть по горящему любовному пламени, нашему всечестному отцу святому Доминику, он же спустя MCCXV лет по рождестве Бога последовал по давним следам святой дюжины, основав наш святой Орден, устроенный не иначе, как в соответствии с житием священных апостолов[37].

И вечно живое Солнце, столь мощно воссиявшее в его сердце, взрастило в этом самом Ордене поросль, словно в драгоценном саду, в котором стоят благородные и высокие дерева, — цветением сладостного небесного наставления и своими совершенными возвышенными деяниями они дали всему христианству и еще во всякое время дают мощный божественный аромат, словно радостный май обновляет и делает плодородным весь земной мир.

И как приключилось, что Господь наш некоторых особо почтил, так что представил их христианству как бы чистым зерцалом и образцом, например, святого Петра и воссиявшее солнце святого Фому[38], посредством которых любой человек должен по справедливости влечься ко Господу, так в Ордене сем имеется много высоких святых, которые не были прославлены и возвеличены, хотя и пострадали ради веры Христовой, как особо написано о CXIIII из них, пострадавших сразу после создания Ордена[39]. Но и среди прочих святых имеется множество жен и мужей, заслуживших своим возвышенным житием, чтобы Господь наш сотворил через них, во время их жизни и после кончины, столь великие знамения, что весь мир мог бы им подивиться.

Впрочем, сколь бы многообразно возлюбленный Бог ни действовал Своей благодатью в сем святом Ордене и в каждом конвенте, но всё же особую любовь Он оказал этой обители[40] — с самого начала, когда она была только основана, — и желает оказывать ее еще и еще, покуда мы по нашей вине сего не утратим.

До того, как сей святой конвент был собран, люди время от времени видели, как на том месте, где ныне стоит монастырь, мерцали дивные, прелестные огоньки. Тогда на этом месте жил мельник, который был тем недоволен, что ему предстояло отселиться от мельницы, и, как только умел, сопротивлялся сему. И вот слышал он голос три ночи подряд, тот молвил: «Отчего ты противишься Мне на том месте, где Я желаю Сам упокоиться?» И по причине случившегося, а еще оттого, что тут были видны прекрасные огоньки, горевшие по велению Божию, он обрел столь великую благодать, что отбыл оттуда по доброму произволению. Оными духовными светами указал наш Господь, что место сие уготовано Им для святых человеков, в коих Он вечно хочет сиять. С тех самых пор и берет начало сей монастырь, спустя XVIII лет после того, как был учрежден Орден — тогда с рождества Христова миновали MCCXXXIII года, — в день святого Марка-евангелиста, выпавший на вторник Пасхальной седмицы[41].

Сколь праведно жили наши первые блаженные сестры, было бы утешительно и отрадно послушать, однако невозможно всего рассказать: из-за чего горело их сердце, а их жизнь сияла столь ярко. Сие явно указывает, что в их сердцах плодоносило слово, которое написано выше: «Estote perfecti» — будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный.

И поскольку они достоверно познали, что им никогда не стать совершенными без трех добродетелей, на них же основан наш Орден, как и всякая совершенная жизнь, а это суть добровольная бедность, совершенное послушание и подлинная чистота, то они возымели величайшее попечение об этих вещах, и особенно о добровольно принятой бедности, которую возлюбили так жадно, что со всем старанием береглись от того, чтобы иметь что-то чрезмерное в одежде либо прочих вещах. И когда одной из них что-нибудь посылалось роднёй, она отдавала то в общее пользование.

Также и правила, законы и всё, что надлежало творить в послушании, соблюдалось сестрами столь добродетельно и совершенно, что они благодаря соблюдению оного пребывали в подлинной чистоте. Они исполнили слово, записанное в «Правилах» святым Августином и превозносящее чистоту наипаче всего остального: «Оставьте земное попечение и возведите ваше сердце и разум к небесным предметам»[42].

Святое их делание также было весьма велико и разнообразно в старательном бдении и священной молитве. Они часто источались в сердечных слезах. Принимали на себя столь великую епитимью вне определенного для этого времени, что иногда даже двенадцать из них занимались бичеванием после заутрени и при этом так сильно стегали друг друга, что одному человеку, стоящему перед домом капитула, сделалось дурно. Одни били себя стальными цепями, другие же плетками, а иные и можжевельником[43].

Они были столь мягки и смирны на словах и в трудах, и днем было так тихо в обители, словно это было время после вечерней молитвы. У них не было никаких собственных дел, и они сидели в мастерской в столь великом благоговении, что истекали в слезах, как будто стояли на службе.

Они были также весьма терпеливы в великой нехватке, каковую имели в еде и в питье, ибо порой получали вина не больше двух раз за неделю. Еще они были весьма смиренны в одежде и всех прочих вещах (особенно те, что были в миру наиболее чтимы) и усмиряли себя в исполнении самых презренных трудов. Сколь многообразным было их священное делание, равно и тех, что жили в недавнее время, об этом было бы слишком долго писать. Господь, Он же сие сотворил, и Ему во славу делалось это, — Тому ведомо всё, и Тот всё вписал в книгу жизни, и из нее никогда ничего не сотрется. Посему да будет Он хвалим и почитаем ныне и во веки веков. Аминь.

Имена блаженных из обители Тёсс, что под Цюрихом, можно сыскать здесь:[44]

Поскольку сладостный Бог, вследствие Своей изобилующей благостыни, не может Своим друзьям в Себе отказать уже в этом времени, то Он вынужден Себя им зачастую любовно являть разными способами, дабы их сердце возбуждалось всё больше и больше. По этой причине Он являлся весьма обильно и часто нашим сестрицам — в откровениях возвышенных и чудесных. Сии, к несчастью, остались нам не известны, за исключением очень немногих, соответствующих, как кажется нам, подлинной истине. Ибо каждая из сестер была столь озабочена в духе собственным благом, что даже не помышляла о том, чтобы написать о другой.

Так как Господь наш по Своей благостыне оставил нам кое-что исправления ради — чтобы нам влечься к святой жизни этих сестер, — то мы пишем о некоторых из них, как бывших до нас, так и живших уже в наше время. Но верится нам, что было не меньше таких, на кого, хотя они и не были тут упомянуты, Господь особенно повлиял Своей благодатью, нежели тех, о ком записано нами. То же, что здесь написали, услышали мы от наших старших предшественниц, и это было отчасти записано ими[45].

Кто услышит, как сию книжку читают, тот да не исказит на свой собственный лад, что написано в ней. И коль скоро он с ее помощью не захочет исправиться, то будет все-таки правильно, если он постарается не стать хуже посредством нее. Многое мы опустили в сей книге, что было бы не худо послушать[46]. Еще же мы здесь кое-что записали, что кажется незначительным. Однако временами пред Богом бывает то больше, что кажется малым, нежели то, что кажется очень большим.

[I] О блаженной сестре Ите фон Веццикон[47], она же была из числа благородных

Ради сладостного имени Иисуса Христа мы начинаем здесь писать о сестре, которую звали Ита фон Веццикон. Будучи благородной женой из свободного рода, она была отдана замуж за одного высокородного господина, привыкла к великой чести и славе. Она содержала свою плоть в чрезмерной изнеженности. Но Богом было устроено так, что она овдовела, и Бог сообщил ей желание стать человеком духовного звания. Потому-то она частенько наведывалась в Тёсс посмотреть, как-то ей понравится здесь. И вот у нее началось искушение, ибо ей разонравилось и вызвало неприятие то, что она здесь увидела и услышала, и особенно то, что заметила монастырских мышей. Сие было ей до того отвратительно, что она изменилась в лице и весьма побледнела. Однако с помощью Божией победила сердце свое в сем тяжком борении, ибо, как сама говорила, ей проще было бы вынести, если бы ее обезглавили, нежели то, что она идет в монастырь. Но благодатью, посланной Богом, она столь полно отреклась от вещей, что по доброй воле отдала обители всё, чем владела, так что и себе ничего не оставила, хотя имела немалое состояние. А как явилась она в сей монастырь, то обнаружила тщание в том, чтобы, насколько изнеженную жизнь проводила в миру, настолько строго, и даже строже того, ей жить в [нашей] обители.

Она соблюдала правила Ордена во всех деталях столь тщательно, что мы никогда не видали, чтобы так поступала какая-либо сестра. Нередко была первой в хоре[48], с немалым тщанием клала поклоны, вставала и пела полностью всё, что только могла, хотя пела не слишком-то хорошо. Она испытывала великое благоговение к молитве и имела особую молитву, каковую совершала всегда, не оставляя ее ни из-за занятости, ни по причине болезни — всякий день произносила по тысяче раз «Ave Maria»[49][50]. И даже когда приходила самая милая ее сердцу родня, она не желала выйти из хора, прежде чем совершит свое обычное молитвословие. Она неизменно питалась в трапезной и никогда не отсутствовала, разве что делала кому-то кровопускание[51] или исполняла какое-нибудь другое важное дело. Поскольку она привыкла к изысканной трапезе, то испытывала зачастую нехватку и голод из-за непривычной еды, так что часто уходила из-за стола более голодной, чем когда садилась за стол, и иногда не могла уснуть из-за голода. При всём том она была все-таки радостна и в добром расположении духа. Она была также очень прилежна в общих работах, оставаясь подле окна либо там, где сидела, так что прялка редко у нее выходила из рук[52]. Она обнаруживала великое смирение во многих делах. Никогда не носила одежд лучше тех, что ей выдавались в конвенте, а сии нередко бывали столь ветхи, что ей приходилось ставить на них немало заплат.

Как-то раз [к нам] явился некто из начальствующих над нами. Втайне от всех она подошла к нему и сказала: «Меня заботит, что сестра Ита фон Веццикон станет приорессой. Я к ней благосклонней, чем к любой другой из сестер, но всё же, сказать по правде, она не годится на сию должность, и из-за нее у конвента будет немало хлопот». Не узнав ее, тот человек подумал, что так оно и будет. Поскольку прежде она часто общалась с высокими лицами, то конвент и прочие люди ее весьма почитали. Особенным уважением пользовалась она и со стороны родственников. Сие доставляло ей сердечную скорбь. Она нередко просила Бога о том, чтобы Тот произвел в ее судьбе изменения, дабы ей стать воистину презираемым и бедствующим человеком, и чтобы Он дал ей претерпеть особые бедствия. Оные три вещи Бог ей предоставил в полной мере, ибо на ее долю выпала такая болезнь, что ее страданье и боль были непереносимы, и она благодаря этой хвори стала столь отвратительна, что едва ль кто-нибудь мог при ней оставаться. Она так обнищала, что сама ничего не имела, разве лишь то, что ей Бога ради было подаваемо сестрами — несколько пфеннигов, или же то, что ей посылала Божия благодать. А она принимала сие с такой добротой и такой благодарностью, что мы примечали в ней то воистину великое благоговение, с каким она предалась добровольной бедности.

Сколь бы велико ни было ее страдание и какой бы ущерб она ни испытывала, всё это терпела она с немалой охотой, изредка помышляя в себе: «Чего тебе не хватает? Тебе все-таки служат, у тебя имеется всё, что тебе нужно». Однако у нее началось искушение, что наш-де Господь не полностью исполнил просьбу ее. А закончилось искушение так: как бы ей ни стелили постель, ей всё время казалось, что она лежит на булыжниках. Когда же ее боли сделались невыносимыми, сестры нередко дивились ее терпеливости. Но вот этого она уже не могла выносить: если кто-то считал ее терпеливой, и она говорила: «Кому ведомо, какова я в сердце моем?»

Как-то раз она погрузилась в себя, и ей показалось, что слышатся многие голоса перед Богом в Царстве Небесном. Все вместе они умоляли с великим тщанием и старанием об одной особе, и настойчивей всех один голос. Сей молил безумолчно, громче других, прося, чтобы Бог над ней смилостивился. Голосу в ответ было сказано так: «Она обрела милосердие, но должна еще весьма пострадать». И тогда ей дано было уразуметь, что она и есть тот человек, о котором молили все голоса, и что тот голос принадлежал ее ангелу. О прочих же голосах мы думаем, что это были святые, которым она усердно служила. Еще же ей однажды привиделось, что вот некая колонна спустилась с небес, и даже до ее ложа. Сия была столь дивного цвета, что о том невозможно поведать. Из колонны послышался голос, и тот беседовал с нею весьма умилительно. Особенно она была заверена в том, что никогда не расстанется с Богом.

А один раз ей показалось, что перед Господом нашим были принесены и положены все ее благие дела и Господь принял их с такой любовью и радостью, что о том невозможно поведать. Но ей показалось, что дел так немного, и она искренне устыдилась в себе.

В великом страдании своем и в блаженном своем житии она достигла благого конца. И когда лежала на смертном одре, а затем отошла, то одна из сестер увидала, что на ее лице воссиял дивный свет, как бы от некой звезды. И сей выглядел так, словно веселился, играя и радуясь. Потом, когда ее погребли, другая сестра вечером молилась на месте, с которого могла увидеть могилу, и от всего сердца просила, чтобы ей дано было узнать, что сталось с душою покойницы. И вот узрела она, что в воздухе над могилой парит некий огонь. Он был по виду словно малый кораблик, и в кораблике том она увидела другой огонек, вроде округлого шара. Сей был гораздо красивей. Ярко светясь, он двигался в кораблике туда и сюда, как будто резвясь. И сестра поняла, что это была душа ее.

[II] О блаженной сестре Ите фон Зульц[53]

Жила у нас также одна блаженнейшая сестра, ее звали Итой фон Зульц. Она была вдовой, когда пришла в монастырь. Еще оставаясь в миру, она упражнялась в некоторых[54] добродетелях и особенно в том, что охотно раздавала беднякам бывшее в ее собственном доме. Как-то раз она хотела взять нечто, дабы затем отдать ради Бога. Глядь, лукавый дух сидит перед нею и грозно ей запрещает, чтобы она не раздавала в таком изобилии. Когда ей пришла в голову мысль уйти в обитель сию, то она сперва хотела от сего воздержаться, уподобившись своему духовнику, человеку доброму, босоногому[55]. А тот отговаривал ее с вящей настойчивостью не уходить в наш монастырь, разглагольствуя о многих невзгодах: что они-де низринутся на нее вследствие бедности, каковую ей предстоит испытать, что она, мол, впадет в нетерпение, будет не радеть о божественной службе, если только взвалит на себя те обязанности, какие нынче за нее выполняют служанки. Однако она совершенно пренебрегла босоногим и его предостережениями, ради Бога отреклась от всего, что имела, пришла в сей монастырь, жила в добровольно принятой бедности и вела строгую, святую жизнь вплоть до конца своих дней. И как прежде она жила по обычаю мира в телесном довольстве, так в обители жила она в особенной строгости, и в этой великой суровости ей было мало строгости Ордена. Так у нее было неизменное обыкновение вливать ледяную воду в еду, прежде чем вкусить от нее. И от того иная пища становилась вовсе не пригодной к тому, чтобы смотреть на нее, не говоря уж о том, чтобы вкушать от нее. Еще же она упражняла себя исключительным образом в особенном благоговении и из-за этого становилась достойной того, что Господь наш являл ей многими способами Свою благодать.

При глубоком смирении ее отличало особенное послушание. В то время хор был еще весьма узким. Приоресса приказала ей оставить свой стул и назначила другое место, за алтарем. По этой причине у нее началось сильное искушение, и она сказала, что сие вызвало у нее большую скорбь, чем когда она уходила из дома и со двора [в монастырь]. Но всё же она была настолько послушна, что никогда не проронила против этого ни единого слова. И когда она сидела за алтарем, Господь наш обходился с ней по Своей благости. Порой ей казалось, что по хору разносится столь сладостный аромат, что его невозможно сравнить ни с одной из телесных вещей. А временами она видела хор наполненным таким ярким светом, что приходила от этого в немалое удивление.

Как-то раз ее назначили келаршей[56]. По этой причине она была весьма опечалена, ибо боялась, как бы суета не поколебала в ней благочестия. И тогда она отправилась в хор и вознесла жалобу нашему Господу. Тот утешил ее с великой любовью, сказав: «Меня обрящешь на всяком месте и за всяким делом». Сказанным она была изрядно утешена и с легким сердцем заступила на должность, Господь же наш сделался ей настолько близок и так милостиво с ней обращался, как едва ли обращался когда-нибудь с кем бы то ни было. Кроме того, она как-то раз узрела нашего Господа. Сей был Дитятей, вошел к сестрам в хор, и, когда они кланялись, Он их обнимал. Что же касается тех, что наклонялись недостаточно низко, то Он проходил мимо них, словно не мог до них дотянуться. Другой раз она увидала, как наша Владычица степенно и торжественно ходит по хору и кропит водой пару сестер, певших «Dignare»[57][58], а затем и прочих сестер из числа тех, что находились в хоре. Потом Владычица наша остановилась меж сестрами, что пели «Dignare», и стояла, покуда те не исполнили коллекту «Concede nos»[59][60]. Еще же она узрела конвент в великом сиянии, причем каждая из сестер, просвещенная Господом, была подобна кристаллу. Из увиденного она извлекла немалое утешение, обрела новую любовь ко всякой сестре по отдельности и просила нашего Господа послать конвенту сугубые дары благодати[61].

Особое благоговение она испытывала к XI тысячам дев[62]. Случилось же так, что провинциал[63] запретил нам петь о них гимн, как это у нас было принято [прежде]. И вот, когда наступил их праздник, пришло время заутрени и уже второй раз ударили в колокол, она увидала, как в хор явилась святая Урсула со всеми своими девицами. Все были празднично и нарядно одеты. Однако, после того как в начале заутрени в их честь не пропели, они, разгневанные и огорченные, повернулись и покинули хор. В дальнейшем мы никогда не опускали службы в их честь.

Впоследствии, когда наш Господь пожелал забрать ее из этого мира, ей явилась по Его Промыслу некая душа, удивительно чистая и прекрасная. Только на ступне у нее имелось темное пятнышко. Так было по причине того, что она не служила своему ангелу. Душа ей сообщила, что вскоре ей предстоит умереть и подняться с нею на небо. А спустя недолгое время она сподобилась блаженной кончины.

[III] О блаженной сестре Элсбет Шеффлин[64]

Была у нас также одна блаженная молодая сестра, ее звали Элсбет Шеффлин. Господь наш щедро делился с нею Своей благодатью, так что ее житие зримо оповещало о себе с помощью добродетелей, священного делания и благодатных откровений. Благодать начала действовать в ней, когда она еще находилась в миру. Ибо она стяжала великое рвение к жизни духовной и была вынуждена добиваться ее с немалым трудом. Поскольку лукавый не смог ее отвратить от такой жизни, всячески противодействуя ей и искушая ее посредством родни, то он принялся ей угрожать через одного одержимого человека и говорил: «Только уйди в монастырь, уж я тебе отомщу!» Но она, исполнившись сердечной отвагой, сказала: «Стало быть, нужно решаться».

Когда она пришла в монастырь, Господь наш отдал ее лукавому духу в полную власть, дабы она была мучима многообразным и великим страданием, но чтобы души ее он не касался — не иначе, как это случилось и с блаженным Иовом, о котором читаем, что наш Господь по особой любви попустил, чтобы он был тяжко мучим нечистыми духами[65]. Тем самым Господь наш ее особо почтил. Ведь наибольшая похвала, какую только можно воздать доброму человеку в сем времени, это когда о нем говорят, что он — страждущий человек.

Первая невзгода из тех, что постигли ее, заключалась в том, что она испытала немало хлопот из-за отвратительных червей на своем теле. Сие было воистину невыносимо. Ее охватила столь тяжкая хворь, что временами она полдня лежала в бессилии. Поэтому за ней потянулась молва, думали, что она неизлечимо больна, и оттого она была весьма презираема. Сию невзгоду она испытала в первый же год после того, как ушла в эту обитель.

Но и потом лукавый дух по злобе своей не отступал от нее и наводил на нее страх то одним, то другим. Иногда она находила на своей постели, в спальне, ужей и подобных им пресмыкающихся. Как-то раз ее поставили келаршей, и к ней в погреб явился лукавый, но она его отважно прогнала. (Мы там установили распятие, чтобы у того было власти поменьше.) Еще же она часто подвергала себя самому суровому бичеванию[66]. Но пока она им занималась, лукавый доставлял ей немало хлопот. Порой он склонялся рядом с ней на колена, а затем бил ее изо всех сил и сверх всякой меры. Она соблюдала правила Ордена в каждом деле, начав подвизаться со всем тщанием сразу после того, как явилась в сей монастырь. Как написано выше, в первый год она сильно болела, но все-таки соблюдала молчание и из-за болезни редко его прерывала. Да и позже, во всякое время и на всяком месте, она говорила немного.

Она ревновала не только о великом, но радела также о малом. Никого из сестер не называла лишь собственным именем, но прибавляла к нему «сестра», даже если речь шла о ее сестрице по плоти. Кроме того, она выказывала особое тщание в благоговейной и усердной молитве. В то время, когда она была привратницей и у нее выдавалась свободная минутка, шла она в хор или читала молитву при вратах. Она никогда не делала ничего ради себя, и у нее ни с кем не было никаких внешних дел. Ее обращение со всеми сестрами было очень мягко и любезно, и она тщательно береглась от всякого веселия и празднословия. В любом деле было хорошо заметно, что она творит его с внутренним трепетом и изнутри любящего сердца. Слыша какие-то сплетни и не будучи в силах направить беседу к лучшему, она вставала и уходила, ибо хорошо понимала, что из-за них нарушается сердечный покой и любовь к Богу. В том, что ей велели, она была столь усердна, что нам нередко казалось, что ей сие не по силам.

Однажды конвент пребывал в скорби по причине войны[67], и сестры совместно творили молитву святой Маргарите[68]. А ей о том не было ведомо. Когда наступило время вечерней молитвы и она находилась на монастырском дворе, воссиял свет удивительной красоты, стремительный, как бы блеск молнии, и некоторые сестры его отчетливо видели, а равно внешние люди. Они испугались, что хор загорелся. Свет миновал, но сестры, его увидавшие, не знали, что бы он мог означать. Блаженная же сестра стала их спрашивать прямо-таки в каком-то неистовстве, какую молитву творил конвент. И ей было сказано: святой Маргарите. И тогда она распростерлась на полу перед всем конвентом посреди хора и сотворила ту же молитву. А когда хотела подняться, то оказалась столь слабой, что двум сестрам пришлось ее уводить. В оной слабости она оставалась XIII недель, и все думали, что она тяжко болеет. Впоследствии она сказала, что была наказана святой Маргаритой, поскольку не сотворила ей молитвы. Та явилась-де ей в столь ослепительном свете, что вынести его было сверх ее сил, и, кроме этой, никакой другой болезни у нее не было.

Как-то раз она сидела после вечерней молитвы в хоре, и тут, пройдя через хор, к ней подошел прехорошенький Мальчик. Когда он приблизился к ней, то она, увидав, что он такой славный, спросила: «Ах, мое милое дитя, кто ты?» Он же ответил ей с нежностью: «Аз и Троица — едино. И как сие истинно, так истинно то, что ты никогда не разлучишься со Мной».

А один раз ее определили на какую-то должность, но ей показалось, что исполнять эту должность у нее не было сил. И всё же подумалось ей: «Господи мой, вот мне хочется из любви быть послушной, как и Ты по любви пожелал быть послушным Отцу Своему в небесах». И когда, немного спустя, она пришла в хор на молитву, Господь наш склонился с большого креста, стоявшего слева, — низко-низко, прям к ней. И она уразумела из этого, сколь любезным нашему Господу было ее послушание.

Благодаря изрядной чистоте, в которой пребывало ее сердце, ей время от времени давалось узнать, сколь светло и ясно некоторые сестры стоят перед Богом. Как-то раз она была в трапезной на молитве, здесь же молилась блаженная сестра Элли фон Вурменхуссен[69]. И она узрела, что сия сестра Элли чиста, как кристалл. А потом она спросила у Элли, какую молитву та в это время творила. Элли ей отвечала, что в это время она по болезни ничего не могла делать, кроме как, смиренно склоняясь пред Господом, помышлять: «Господи мой, если бы я могла делать лишь то, что приятно Тебе, я бы то делала». И тогда она поняла, что Богу ее обращение было угодно.

Как-то раз она стояла на молитве в капелле и видела, как блаженная сестра Элли из Эльгау[70] преклонила колена перед прекрасным образом нашей Владычицы и что тело ее выше пояса было чисто и подобно кристаллу. А в чистоте ее тела она увидела свет. Сей был ясен и ярок, как сияние солнца. Свет этот двигался, как бы играя и радуясь в ней, и ей дано было познать, что то была душа оной Элли. И ей подумалось: «Блаженная сестрица, да благословит тебя Бог!» И подумалось далее: «Ах, я несчастная грешница! Как обстоит дело с моею душой?» Тотчас узрела она тело свое в той же чистоте и свою душу в той же ясности и игривом веселии, в каком видела упомянутую выше сестру. Сии созерцания у нее продолжались немалое время, и через них стяжала она изрядную радость. Благодать посещала ее после заутрени, и она оставалась в восхищении[71] до тех пор, пока конвент не отправлялся к столу... Но послушайте чудесное подтверждение духовного видения! В тот самый час средь сестер зашла речь о той благодати, каковой она удостоилась. Речь завела Элли из Эльгау, сестра из мирянок[72], бывшая исключительно добрым человеком. Когда же ее стали расспрашивать о благодати подробней, она сказала: «Не отрицаю, я так говорила, хотя мне о том никто не рассказывал». А оная блаженная сестра Элсбет Шеффлин имела в обители родную сестру, и та удивлялась, что бывшее ей откровение всем стало известно, и ругала ее, что она-де кому-то о нем разболтала. Но она той отвечала: «Я не перемолвилась нынче ни единым словечком ни с одним человеком и не сходила с этого самого места», — и уверяла, что она здесь ни при чем, открыто от всего отрекаясь. А родственница между тем приступила с расспросами к сестре Юци Шультасин[73]. Но и та, не желая ничего объяснять, всё отрицала, однако, некоторое время спустя, явилась к ней, от всего сердца расплакалась и сказала: «Я омрачена внутри себя из-за того, что говорила неправду. Что ты слышала об этом деле, случилось на самом деле. Но лишь Богу известно, как сие вышло наружу, ибо я не говорила о том ни одному человеку»[74].

Как сия избранная особа являла через святые дела, что в ее сердце горит божественная любовь, так она обнаружила это посредством любовной тоски и пламенных слов, которыми говорила о смерти. Когда она лежала на смертном одре, для нее надлежало пропеть сладкие словеса о Царстве Небесном. А по прошествии малого времени она изрекла, не скрывая желанья: «Ну вот, я приблизилась к смерти». И, удостоившись блаженной кончины, отошла из мира сего к блаженству в веках.

[IV] Сестра Маргрет Виллин[75]

Любезный Господь, являющий в том Свое многообразное милосердие, что никому не умеет отказывать в Своей благодати, кто бы с подлинной ревностью ни домогался ее, обнаружил сие особенным образом на одной из наших сестер, которую звали Маргрет Виллин. [Уже] в юные годы ее житие было столь светло и строго, что говорили, ей-де в обители никто не подобен. Когда она была еще достаточно молода, Господь наш даровал ей ту благодать, что она полностью презрела свою прежнюю жизнь и вполне обратилась к тому, что от Бога. Сие случилось в столь краткое время, что сестры из-за этого пришли в удивление. И стала она проводить такое строгое житие, что никто в обители с ней не мог бы сравниться.

Строгость орденских правил, прилежно соблюдаемых ею, была ей недостаточна. И она утруждала себя намного сильней, так что всего мы не можем выразить словом. От всякого сообщества она отреклась добровольно, откровенно пренебрегая разговорным окном[76] да и любым человеком из внешнего мира. Даже по отношению к собственному брату, бывшему в нашем же Ордене, держалась словно чужая. Она почти всё время молчала, и от нее едва ли можно было добиться хотя бы единого слова. Подушка у нее была из ивовых прутьев, а подстилка — из хвороста под ветхим сукном. Ложем, на котором она возлежала, была целая куча камней, достаточная, чтобы ими вымостить пол. Носила же власяницу с серыми пуговицами, тяжелую цепь из железа вокруг всего тела. Между днем и ночью трижды подвергала себя бичеванию плеткой, которую специально для того изготовила. Вкушала мало еды и пила редко вино. Но если всё же пила, то мешала с водой, дабы вино утратило силу. Она также прилежно бодрствовала, и казалось, что едва ли спала хотя бы одну-единую стражу[77].

Как-то раз у нее было виденье, и ей показалось, что нашего Господа волокут через спальню, как с Ним поступили евреи, когда Он был [ими] схвачен. Это было настолько печальное зрелище, что оно глубоко пронзило ей сердце. В сей час ей уже никогда не хотелось оставаться в постели. После того, как вечером читали молитву, она ложилась соснуть, но вставала после первого сна, когда некоторые сестры еще не ложились, и молилась в спальне до открытия хора и затем оставалась в нем после заутрени. Когда было холодно, она обматывалась своим покрывалом для сна и вовсе не выходила из хора. Иногда же напяливала на голову капюшон, а поверх него повязывала что-то вроде вуали и так частенько ходила целыми днями, завешенная ниже бровей. Как-то раз она прилегла перед службой первого часа[78]. Во время же службы перед ней предстал наш Господь и сказал: «В сей час Я стоял на судилище, а ты тут лежишь и храпишь!..» Если звонили к работе, она быстро шла в мастерскую и прилежно пряла и, что бы там ни случалось, никогда не поднимала очей, и из-за великого благоговения у нее по щекам текли слезы, и притом в изобилии. Едва заслышав первые удары колокола, она сразу уходила обратно в хор. Летом, после застольного благословения, клала земные поклоны перед каждым из образов в хоре и затем, улегшись на свою подстилку из хвороста, отдыхала до девятого часа. Она упражняла себя также и в том, что никогда не смотрела из окон. Время от времени молодые сестры подвергали ее испытанию, делая вид, что узрели нечто чудесное, но она никогда не поднимала своего взора.

Столь строгую жизнь проводила она без какой-либо особой отрады, так, чтобы установить себе цель и подумать: «Продержись хотя бы до завтра!» Когда ее порой осуждали из-за строгости жизни, она говорила: «Я должна это делать, ведь если хоть что-нибудь опущу, то вскоре всё брошу». Поскольку у нее не было телесной отрады, Господь наш частенько баловал ее Собою Самим, особенно же Своим любезным присутствием — ибо Он с нами неизменно в хоре: как Бог и как человек. Посему у нее и было обыкновение в нем оставаться, если только она не должна была находиться среди сестер.

Один раз она услыхала, что нашего Господа хотят перенести в церковь, чтобы Он там оставался всегда. Ее стенания и жалобы были столь велики, что казалось, сердце в ее теле вот-вот разорвется. Да и сестры от всего сердца рыдали — уже по причине ее неизбывной печали[79]. А еще у нее было особое благоговение к некоему образу, где наш Господь стоял пред судилищем. И она Его весьма проникновенно просила, чтобы в день Страшного Суда ей быть судимою милостиво. Когда же она как-то раз была на молитве, Бог ей милосердно ответил: «Ты судима сейчас, как должна быть судима [тогда]».

А еще она обыкновенно молилась в капелле перед образом нашей Владычицы, на нем же изображены три волхва[80]. И вот однажды молилась она с особым благоговением, и ее милостиво утешила наша Владычица, с любовью сказав: «Дитя мое, знай, ты никогда не разлучишься со мною».

Как-то одной больной сестре дали нашего Господа, а та изблевала Его вкупе со многим другим, весьма отвратительным. Тогда-то она обнаружила стремление своего сердца, проворно всё проглотив, словно то был лучший клеффнер[81].

Строгое и святое свое житие она продолжала вплоть до самой кончины. Когда настало время, Господь наш захотел ее прибрать, и ее откровенно предупредили, что ей предстоит умереть, то она тихо рассмеялась, прихлопнула себя по сердцу и с радостью изрекла: «Да это же лучшая жизнь, которая когда-либо была!» И так блаженно ушла она из этого мира. В ту же самую ночь одному человеку, жившему вне обители и не знавшему о ее делании, явилось во сне, как она плывет на подстилке из хвороста по чистейшим водам. И следует полагать, что ее душа отправилась к Господу.

[V] О блаженной сестре Мецци Зидвибрин[82]

Была у нас также милая и блаженная сверх всякой меры сестра, которую звали Мецци Зидвибрин. Она была в почтенном возрасте, когда пришла в сию обитель, однако и в миру вела жизнь самую добродетельную, будучи препростой и беспомощной во внешних делах, но увлекаясь сладостным духом к Богу в любви. Об этом свидетельствовал ее образ жизни как в словах, так и на деле. Именно из-за того, что по природе она была препростой, в ней действовала благодать. А как сия благодать внешне проявляла себя, о том нам и хочется написать хотя бы немного.

У нее было особое обыкновение, состоявшее в том, что, распростершись в хоре перед образом нашей Владычицы, она лежала и смотрела над собой, подобно человеку, которого за исключением Бога ничего не волнует. А когда сестры спрашивали у нее, отчего она так долго остается перед изображением Владычицы нашей и не вступала ли Владычица с ней когда-либо в беседу, она в простоте душевной отвечала: «Она со мной нередко беседует и улыбается мне. Да и с Сыночком ее у меня немало имеется дел». Иногда же она бегала по хору во время вечерней молитвы, когда пели «Salve regina»[83][84], словно находилась в безумии, била сестер, подгоняя их в праведной ревности и восклицая: «Пойте, пойте, Матерь Божия здесь!» Сестры склонялись к тому, что та ей являлась, да и ужимки ее говорили об этом. Она была настолько простодушна, что полагала (а равно поступала), будто всем ведомо то, что ведомо ей, и поэтому вовсе не скрывала некоторых вещей. Как-то раз, когда некая несшая недельное дежурство сестра кропила святой водой во время пения антифона[85], она увидала, как с нею всюду ходит наша Владычица и кланяется перед каждой сестрой, и воскликнула зычным голосом, указуя рукой: «Назад, подайся назад, сама Божья Матерь ходит вокруг!»

Еще она была очень жадной до слушания Божия слова. Легко могло получиться, что во время проповеди ее разбирало столь великое удивление, что она выказывала его внешним образом — время от времени толкала сидевших рядом с нею сестер и говорила: «Слушай, да послушай же, что за чудо, ты разве не слышишь?» Так она часто сидела, обнаруживая изумление словами и жестами. Изредка она ласково обращалась к господам, что хорошо проповедовали. Как-то во время Адвента[86] провинциал так славно толковал слово «Ecce»[87][88], что сие запало ей в сердце, и она, в праведном рвении, прочла его добрую тысячу раз. На Рождество она увидала, что у одного господина, читавшего проповедь, на коленях[89] сидит чудесный Мальчуган. Порой, исполнившись рвения, она входила в светелку и обращалась к сестрам: «Детки, детки, Иисус-то — наш!» А то спрашивала их громким голосом: «Есть ли тут где-нибудь Иисус?» И если они отвечали: «Нет Его», то ей там было нечего делать.

Также она имела особую благодать к тому, чтобы подвизаться в общих работах самым деятельным образом, и, сидя за прялкой, погружалась в такое благоговение, что буквально таяла в нем. Тогда, оставаясь сидеть, она беседовала с Господом нашим, словно вокруг не было никого, кроме Него и нее. А иногда она говорила: «Господи, надеюсь, что за всякую нить, которую я пряду, Ты отдашь мне одну душу», и при этом у нее по щекам струились слезы потоками[90]. Изредка она изрекала разные сладостные словеса, вроде: «Propter Syon non tacebunt»[91][92], и на душе у нее становилось столь радостно, что она хлопала в ладоши, и у всех звенело в ушах. Или принималась очень мило и весело напевать в мастерской средь сестер сладкозвучные песни о Господе нашем, и особенно одну из них, звучавшую так:

Сколь сладостна была ее жизнь, того не передать на словах. Ибо уста ее так источались от переизбытка сладкими словесами, очи ее столь усердно изливали сладкие слезы любви, а ее слова и дела были такими, как будто, помимо нее и Бога, не было никого. Иногда она говорила от великой любви: «Господи, будь Ты Мецци Зидвибрин, а я Богом, то я бы все-таки хотела, чтобы Тебе оставаться Богом, а мне Мецци Зидвибрин».

Святое свое житие она продолжала вплоть до блаженной кончины. Когда же должна была умереть, то сказала: «Ах, чтобы нам всем в этот час [ни о чем] не заботиться!»

[VI] О блаженной сестре Бели фон Либенберг[94]

Была у нас еще одна сестра весьма святой жизни, которую звали Бели фон Либенберг. Она была вдовой, когда ушла в монастырь, и при жизни супруга была вовсе мирским человеком. И вот случилось, что супруг ее помер. Она изрядно страдала, ибо он находился под отлучением, и его не смели предать земле, но поместили в особом хранилище[95]. Она же всякий день ходила к нему и целыми днями сидела при нем, пока не прочла целиком всей Псалтири. И вот как-то раз она увидала, что из гроба вываливается целая груда червей. Это ее так поразило, что она подумала: «Увы, во что превратилось всё твое упование», и твердо положила в сердце своем больше никогда не возвращаться в сей мир. А матушка ее была весьма добродетельной женщиной и проживала в Бургундии; и она отправилась к ней. Орден же проповедников был там еще неизвестен. Туда прибыл брат, его звали Аквиллой, он был одним из первых братьев, явившихся в немецкие земли. Когда они его увидали, то весьма удивлялись, не зная, к каким людям относится он. Узнав же, что это за Орден, и услышав, как брат проповедует, они приняли его с великой честью в доме своем. Тогда-то прислушалась сия блаженная сестра к его словам и, последовав его совету, ушла в сей монастырь. В то время обитель только начали строить, и первые сестры еще жили в маленьком домике возле моста[96]. Она прожила в этом монастыре XXX годов. У нее была одна-единственная дочка, которую она посвятила Богу, но дядя, вопреки ее воле, вернул дочку в мир. Сюда же явилась мать оной Бели и пять ее дочерей. И все, вкупе с сей блаженной сестрой, жили добродетельно и блаженно.

Этой блаженной сестре Господь наш был весьма близок и утешал ее Своей особенной радостью. Многие годы, по причине преклонного возраста и из-за хвори, пролежала она в лазарете, впрочем, усердно подвизалась в молитве и благоговейном делании, никогда не оставляя их, несмотря на слабость. Но особенно она почитала XI тысяч дев[97]. Как-то раз случился их праздник, а она очень хворала, так что лежала в постели IIII недели. И вот в тот день перед самой заутреней она услышала, что ей как бы сказали: «Подымайся и ступай на заутреню!» Тотчас ей стало так хорошо, что она поднялась. С собой она взяла две больших книги, по которым читала на службе, и их было необыкновенно тяжко нести. Едва во второй раз прозвонили к заутрене, она увидала, как отворились врата хора, и вот в него вступают XI тысяч девиц, всякий раз по две и по две. Они склоняются к сестрам на каждую сторону и стоят также пред ней, склонившись к ней весьма благостно. Каждая из дев несла зеленую ветвь пальмы в руке, и листья сверкали, подобно мерцающим звездам. От пальм источался безмерно сладостный аромат, сверкание было воистину изумительным, а сладкое благоухание столь нежно, что сие несказанно. Так они и ходили по хору туда и сюда, покуда утреня не закончилась, радуясь великою радостью. А блаженная сестра Бели настолько исполнилась умиления, что прямо-таки растекалась в обильных слезах. Сердце ее наполнилось радостью из-за переполнявшей его благодати, было так сладко пресыщено божественным вкусом, что сестра долгое время употребляла совсем мало пищи.

Еще же она от всего сердца желала стяжать хотя бы малую толику знания о Пресвятой Троице. И вот однажды ей показалось, что ее отводят на луг удивительной красоты. Там раздавались сколь дивные, столь чудные мелодии, стояли прелестные цветы и все вместе сияли, словно чистое золото. На лугу бил изумительно чистый родник, и у него имелись три русла, он непрерывно тек в свой же исток, а вода его была настолько сладка, что о том невозможно поведать. Сестра охотно осталась бы там, но ей было сказано: «Еще не время, тебе сначала надлежит тяжело пострадать». И все-таки у нее осталось так много той сладости, что она целых IIII недели почти ничего не вкушала.

Как-то раз в пятницу сидела она перед трапезой в мастерской, а сестры [тем временем] весьма благоговейно молились. И ей захотелось узнать, сколько же душ этим утром было спасено молитвой сестер. Тотчас узрела она IIII удивительных света. Они вылетели через окна наружу. И ей было сказано: «Сии IIII суть из ваших сестер, спасенных нынче вашей молитвой. Но душ, всякий день спасаемых по вашей молитве, — их бесконечное множество». Тут явилась одна душа и сказала, приблизившись и обращаясь именно к ней: «Госпожа, да отблагодарит вас и да воздаст вам Бог: я спасена вашей молитвой».

Свою блаженную жизнь она привела к благому концу. Когда пришло время и она уже умирала, ей явился Господь наш и наша Владычица и уверяли ее, что она никогда не будет наказана. Тогда же ее искусил лукавый, не перепадет ли и ему что-нибудь. Устрашающий видом, Он приблизился к ней и казался настолько высоким, что его голова возвышалась до потолка. И хотя она была перепугана насмерть его омерзительной рожей, но смело сказала ему: «Пошел, пошел, ты не сможешь мне навредить!»

[VII] О блаженной сестре Оффмии фон Мюнхвиль[98]

У нас жила также одна святая, блаженная сестра, ее звали Оффмией фон Мюнхвиль. Она была одной из первых сестер в этом конвенте. Вследствие добродетельной и святой жизни сестры ее любили и чтили, и она пользовалась немалым уважением с их стороны. Господь наш действовал в ней исключительным образом Своей особенной благодатью — как и ее сердца желание обращалось только к Нему. Блаженное же ее житие являло в полную силу, что ее сердце так исполнено Божией любовью, что она совершенно и полностью презрела внешние радости.

Сколь сладостно в ней действовал Бог, того знать мы не можем, за исключением самой малой крупицы. Свое сокровенное делание она совершала в подлинном благочестии, и из-за этого сердце ее исполнялось божественной отрады и сладости. Оттого-то пути, обычно трудные для других, становились ей веселы и легки. Особенно у нее была такая благодать: отправляясь на исповедь, она помышляла о том, что ее духовник восседает на своем месте взамен Бога, и ей на сердце становилось до того хорошо, что она не могла исповедоваться сразу. Однажды она преклонила колена перед алтарем, а ей сказали, что пришла ее матерь (поскольку та жила далеко, то приходила к ней редко), но она не подала даже виду, ибо как раз творила молитву: ее внешние силы так стянулись вовнутрь, а дух так укрепился, что она воспарила на воздусях[99].

Незадолго до смерти она стала очень больна. Болезнь, особенно ее донимавшая, имела своим следствием то, что она не могла в себе удерживать пищи. Поэтому ей не решались давать нашего Господа, а она от всего сердца по Нему тосковала. Как-то раз, в большой праздник, она не захотела оставить при себе ухаживавшую за нею сестру, и, так как было время обедни, у нее вновь вспыхнула жгучая тоска по нашему Господу. Она же лежала, и ее желание было направлено в полную силу лишь на Него. И вдруг она увидела свет. И в свете том перед ней на постель опустилась прекрасная скатерть. Ей подумалось: «Ах, Господи, что значит сие?» Затем она опять увидела свет, который был ярче, чем прежний, и в этом свете на скатерть спустилось роскошное блюдо. И снова подумалось ей в исполненном благоговения сердце: «Господь наш воистину хочет смилостивиться над тобой», и ее тоска по Богу еще увеличилась. Когда же она изнывала в тоске, опять сошел свет. Сей был столь удивительной красоты, что, как ей показалась, им осветилась целая комната, и в свете том опустилось на блюдо тело нашего Господа. Она безмерно возрадовалась, хотя и была слегка озабочена тем, что не знала, как оно достанется ей. И вот в четвертый раз сошел прекраснейший свет, какого раньше ей не доводилось увидеть, а в нем явилась десница и подала ей нашего Господа так же, как если бы она принимала Его в алтаре. И тогда она исполнилась такого веселья и радости, что сиделка, придя, явно увидела, что она сподобилась благодати. И поскольку сиделка никак не желала от нее отступиться, то она была вынуждена ей рассказать, что с ней приключилось. Призналась же она ей потому, что та была ей верна, но при том лишь условии, что та никому не станет рассказывать, пока она остается живой. И та сие обещание исполнила.

[VIII] О блаженной сестре Маргрет Финкин[100]

Sy quis non vivet in justicia, ille non potest manere in sapiencia. Кто не живет в праведности, тот не может жить в мудрости. Святой Бернард глаголет: «Богу не угодно то, что ты совершаешь, если пренебрежешь тем, что делать обязан»[101]. Сие слово пришлось по сердцу святой и благодатной сестре Маргрет Финкин. О ее святом житии и делании хотим мы теперь написать хотя бы самую малость, чтобы память о ней не исчезла.

Хотя словами она не дала нам узнать о том благе, которое с ней сотворил наш Господь, но ее святые деяния и совершенная жизнь со всей ясностью обнаружили, какое сокровище в ней заключала вечная Мудрость, ибо ее слова и дела были столь превосходно украшены, что она всем, кто внимал ей, сообщала стремление к Богу. Но как бы сердце ее ни было обращено к божественным тайнам, она имела немалое рвение в том, чтобы правила и законы исполнять обстоятельно и во всех частностях, как в малом, так и в большом. Строго следуя в своей жизни уставу, она была подобна светлому зерцалу для всей нашей обители.

Сия избранница явилась в сей монастырь, когда ей от роду было V лет, и прожила [в нем] до LXX лет добродетельно и блаженно, предаваясь строгому воздержанию, многоразличным и святым упражнениям. В сколь великом и исполненном любовью стремлении она понуждала себя соблюдать во всех мелочах устав нашего Ордена, о том можно было бы много сказать, ибо сие начала она делать уже в детские годы. Она пребывала постоянно в хоре, так что сама говорила, что за всю свою жизнь ни разу не пропустила время [молитвы], кроме как по уважительной причине, по разрешению. У нее было также обыкновение неизменно вставать до заутрени за целую стражу[102] и III раза читать «Pater noster», подобно тому, как Господь наш Иисус Христос читал ее на горе[103]. В первый раз — [в память] о скорби, ее же познало Его нежное сердце, когда Он отдал Себя за весь человеческий род, пожелав во всех Своих муках остаться без помощи какого-либо творения. В другой раз — [в память] о великом страдании, его же претерпело Его скорбящее сердце, когда Он вышел из-под покрова Отца Своего в небесах в свирепую и злобную власть Своих недругов. В третий раз — [в память] о том, что Он оставался без отрады Духа Святого, так что Его муки и горе предельно и до крайней меры усилились. В своем созерцании[104] пребывала она до заутрени, а после заутрени неизменно бодрствовала. Когда ее спрашивали, почему не ляжет поспать, она отвечала: «Если я хотя бы ненадолго ложусь отдохнуть, мне слышится как бы глас труб, коими ангелы вострубят на Страшном Суде. Я не могу успокоиться и снова встаю».

С тех пор, как изучила Псалтирь, вплоть до самой кончины, она ни разу не пропустила часа молитвы, даже в день своей смерти. Когда она лежала на смертном одре, ей всё время нужно было помогать подниматься с постели, если ей надлежало читать часовую молитву; и так даже до дня, в который она померла. Будучи в трапезной, она не оставляла стараний и держала установленный пост. Когда от старости и из-за болезни она была уже не в силах поститься, то питалась в трапезной с детками, евшими там. Она охотно участвовала в общих трудах, и если звонили к работе, то отправлялась с готовностью в мастерскую. Изучать латынь, писать, отдаваться благоговейной молитве было ее постоянным занятием, кроме тех случаев, если она исполняла что-либо по послушанию. Ей была дарована особая благодать: сладкоречиво говорить о Боге, так что было приятно послушать. Ее поведение, слова и дела были столь тихи и мягки, но при этом разумны и кротки, что между сестрами она была как земной ангел. Когда в монастыре время от времени слышались крики либо обитель горела, она не меняла ни внешнего вида, ни места, на котором пребывала в молитве.

Как-то раз один человек пожаловался ей на страдание, бывшее у него. Но она призвала его быть терпеливым и спросила: «Чего тебе хочется больше — чтобы Господь наш посетил тебя при кончине и тебе не погибнуть или чтобы Он отнял у тебя это страдание?» И тогда сей человек избрал наилучшее, и у него осталось страдание, однако ему всё же стало легче благодаря ее сладостному утешению. Ибо слова ее были с такой властью, что тот человек, несомненно, уразумел, что сие поведал ей Бог.

По многим признакам можно было понять, что ей ведомо то, что сокрыто от прочих людей. Ее просили даже на смертном одре, чтобы она, ради нашего исправления, рассказала что-нибудь о той благодати, которую в ней творил Бог. Но она отвечала уклончиво: «Что же вам рассказать? Кажется, достаточно будет того, что Бог даровал мне благодать, чтобы не раздражаться на то, что я должна была делать и что относится к правилу Ордена. Ибо сие было мне во всякое время приятно и радостно исполнять».

В святом своем житии она достигла блаженной кончины, всякий день подвизаясь в добродетелях так, что сестры ее весьма горько оплакивали. Не вызывало сомнений: наш Господь позволил всем сестрам конвента наслаждаться ее святой жизнью. Ибо и добрый затворник из Фельтхайма[105] сказал: «Пока она жива, наша обитель будет защищена от любых великих невзгод».

Оная блаженная сестра Маргарета имела в сем монастыре свою бабку, та была весьма святым человеком, и звали ее

[VIIIa] сестра Элсбет фон дер Меци.[106]

Среди прочих многочисленных добродетелей, бывших у нее, имела она в особенности сию добродетель — исполняя то или иное монастырское послушание[107], старалась угодить всякой сестре и делала для нее всё, что только могла. Нам рассказывала одна из старых сестер, живших в ее времена. Когда ее поставили келаршей, в погребе было совсем мало вина, и Господь наш сотворил с ней благодать: как бы долго она ни черпала из бочки, та все-таки неизменно оставалась полна.

Та же сестра поведала нам, что в ее времена жила еще одна блаженная сестра, ее звали

[VIIIb] сестра Ита фон Тюнген.[108]

Она была совсем святой жизни, но особенно — такой мягкой и милосердной, что среди сестер проживала подобно кроткой голубке. Сия столь усердно молчала, что голос ее едва ли когда-нибудь можно было услышать. Лукавый доставлял ей немало хлопот, иногда угрожая унести ее за ворота и выбросить в Тёсс. Она нам также рассказывала, что один раз испытала [великую] жажду, но, как бы долго ни пила из кубка, тот оставался все-таки полным. Наш Господь творил в ней сладостным образом многообразные дары благодати[109]. Когда настал ее час и она должна была умереть, а сестры не знали об этом, она их очень кротко призвала к себе и сказала: «Детки, сейчас я помру». И лишь после того, как вокруг нее собрался конвент, она отошла в иной мир — столь же кротко, сколь кротким было ее житие.

[IX] О блаженной сестре Гутте фон Шёненберг[110]

Была у нас и другая блаженная сестра, ее звали Гуттой фон Шёненберг. Подвизалась она во многих священных трудах, особенно в слушании Божия слова, до которого была столь охоча, что время от времени, слушая проповедь, лишалась от благоговения чувств. Она же весьма благоговейно молилась. Как-то раз, пребывая в сокровенном созерцании страстей нашего Господа, она узрела другую святую сестру — что над тою парил дивный огонь, словно горящая звездочка, и что этот огонь ее со всех сторон обволок.

[X] О блаженной сестре Маргрет Цюрихской[111]

У нас жила еще одна исключительно блаженная сестра, звали ее Маргрет Цюрихской. Сия старательно упражнялась во бдении и усердной молитве. От искреннего и усердного плача ее лицо было как бы опухшим. Она тяжко хворала, ее приходилось носить на стуле, и все-таки она неукоснительно исполняла свои священные упражнения. Сия святая сестра нередко созерцала удивительную благодать, творимую Богом с остальными блаженными сестрами. Мы же держимся мнения, что Господь наш и с нею творил немало чудес. Но она нам об этом не хотела рассказывать по особой причине, которая ее заставляла молчать. Поскольку она много плакала, ей во время Адвента было приказано приготовить купель для нашего Господа (ибо в жизни духовной мы имеем обыкновение устраивать дом и всё, чего Ему не хватало, когда Он пребывал на земле). И вот, когда она однажды рыдала в благоговении сердца, ей явился Господь наш. Он был удивительно милым, каким был во младенчестве, и сидел в небольшой купели пред нею. Едва она обронила слезу, та тотчас превратилась в дивную пуговку из золота и упала в купель. А прелестный Мальчонка стал взбивать в купели воду ладонями. На это было приятно смотреть, и она получила немалую радость.

Оная святая сестра однажды узрела другую больную сестру, которую звали Юлианой Риттерин, — что та была подлинно чиста и прозрачна и что тело ее парило на воздусях, приподнявшись на добрый локоть над полом.

[XI] О блаженной сестре Анне из Клингенау[112]

Была у нас также сестра исключительной святости, и звали ее Анной из Клингенау. Ведя возвышенное житие, она походила на яркий свет.

Ее святое присутствие доставляло всем сестрам особую радость. Святое свое житие она начала уже в юности, имея сугубое тщание в том, посредством чего могла бы достичь наивысшего. Была верным, преданным другом избранных добрых людей. Тщательно берегла себя от забот и волнений о тленном. Благоговейная, усердная молитва, чтение и изучение латыни, добродетельное соблюдение орденских правил — вот на что было направлено ее великое попечение. С юных лет она возгорелась Божией любовью, и ей страстно хотелось беседовать о Боге, да так, что зимой иногда шла она в сад и сидела в нем так долго, беседуя с кем-нибудь из сестер, что, когда обе хотели подняться, их одежду покрывала корка из льда.

Позже Господь наш взвалил на нее тяжелую скорбь, так что вплоть до кончины она никогда не бывала здорова. И хотя в болезни ей не было облегчения, она всё же прилежно молилась в хоре. А когда была уже не в силах стоять, сидела в своем стуле[113] и пела. Она имела великое рвение к общим работам, так что и в постели почти всегда занималась прядением, а на прялке своей начертала такие слова:

Такие слова она часто повторяла с великой охотой и говорила, что это Бог обращается к человеку. Но мы веруем без сомнения в то, что она и была тем человеком.

А еще сестры сообща уверяли, что она старательно подвизалась в молчании и нечасто произносила никчемное слово, но Бог дал ей благодать, чтобы она прямо-таки источалась в сладостных словесах. И их было так приятно послушать, что сердца из-за них, воистину, приходили в движение. Ведь сии словеса проистекали из полного сердца, как начертано: «От избытка сердца глаголют уста»[114]. Поскольку сестры неизменно обретали с ней Бога, они частенько находились при ней, молодые и старые. Если одна из них роняла никчемное слово, она говорила: «Ах ты, поросенок, из-за тебя нарушено Божие слово!»

С особой охотой она беседовала о жизни святых и перенесенных ими невзгодах, и если находилась там, где не говорили о Боге, то это для нее было невыносимо. У нее имелось обыкновение так уместно вставлять Божие слово, что всякая другая речь просто-напросто умолкала. Она также была верной последовательницей святого отца своего Доминика[115], и особенно в отличительной добродетели: в том, чтобы иметь неподдельное сострадание ко всякому человеку. Вот что сестры охотно рассказывали о ней. Когда они являлись к ней с какой-либо печалью, телесной или духовной, то всегда уходили, получив у нее утешенье. Никто не мог так ее огорчить, чтобы — явись к ней этот же человек малое время спустя за телесной или духовной отрадой — она с ним вместе не озаботилась тем, что его ввергло в печаль, словно он никогда и ничего ей не сделал. Вот за какими IIII делами она проводила почти всё свое время: за молитвой, в беседах о Боге, за чтением житий святых, а также за утешением огорченных сердец.

Сколь многообразными были святые ее упражнения, о том на словах нам невозможно поведать. Ибо, когда мы писали сие, ее священная слава была настолько великой, словно она только недавно ушла из этого мира. А с тех пор между тем прошло XXXVIII годков. Слушая о совершенном ее житии, мы послушали бы с удовольствием и о каком-нибудь особенном откровении, бывшем ей о вещах, посредством нее открытых Богом. Но тогда мы услышали от сестер громкую жалобу, что она даже при кончине своей им ничего не хотела поведать. Сие случилось по особой причине: она им открывалась, только будучи уверенной в том, что никогда [из-за этого] не разделится с Богом. Впрочем, мы немного разузнали о том, как наш Господь ей являлся время от времени[116].

Как-то раз конвенту был причинен вред. И она приняла сие близко к сердцу, но затем огорчилась из-за того, что слишком была озабочена, и отправилась в хор, ибо надеялась встретить в нем своего духовника. И тут узрела она, как к ней приблизился Господь наш. Сей предстал ей в том самом виде, в каком был, как ей доводилось услышать, на платке Вероники[117], взглянул на нее исполненным глубокомыслия взором и промолвил: «На Мне, и только на Мне, держится всё»[118]. Однажды сестры пребывали в особой заботе. Тогда она сказала [им] радостно: «Крепитесь, с вами ничего не случится. Мне привиделось во сне[119], что некий господин удивительной красоты стоит пред алтарем. Он обратился к конвенту, подал ему свое благословение и утешил меня, [сказав,] что с нами ничего не произойдет. И тогда я спросила: “Ах, любезный господин, кто вы?” А он отвечал: “Имя Мне Reparator”, что по-немецки значит “Восстановитель”».

Одну добрую сестрицу звали Луки. Сия нередко приходила к ней из Клингенау. Как-то раз, когда она находилась в пути, настала великая буря, так что даже пастухи бежали с полей. Ну, а она сей же час призвала нашего Господа, напомнила Ему о любви, каковую Он питает к блаженной сестре Анне, и продолжила вместе с ребенком, бывшим при ней, идти по дороге из Бюлаха[120] до этого места и даже особенно не промокла. Тогда ребенок сказал: «Ты разве не видела, как сильно шел дождь? А с нами ничего не случилось».

Сия сестра Анна имела также обыкновение поручать себя всякий день нашему Господу тремя способами: I — во имя любви и мира, водворенного на земле Господом нашим, II — как Он поручил Свою Матерь святому Иоанну, и ш — как поручил христианство святому Петру. Однажды ей было сказано: «Тебе надлежит просить, чтобы подобно тому, как Троица есть Единица, так и ты с Нами стала Единицей». А еще ей как-то привиделось, что ее ангел отвел ее в чистилище. По причине увиденных ею наказаний ее охватило столь великое сочувствие к душам, что сие невозможно изречь. Но ангел сказал ей: «Что? Задумалась об этих весьма жестоких страданиях? Пока находишься здесь, ты не заработала себе никакой награды». В тот же миг позабыла она обо всяких невзгодах, там бывших, — из-за того, что за этот час ничего не заработала для себя.

А еще у нее было обыкновение постоянно упражняться в благоговении, в зависимости от того, какое случалось время[121]. Как-то на Рождество она сидела в хоре, размышляла о детстве нашего Господа и вдруг увидела премиленького Малыша, как Тот проходил чрез алтарь, а волосики Его были как золото. Когда Он ступал, кудряшки Его сотрясались и из очей источался сияющий свет, так что, казалось ей, весь хор сейчас озарится. Она охотно бы к Нему подошла, но была словно пронизана благоговением, так что не могла двинуться от его изобилия. И вот, когда она пребывала в страстном томлении, Малыш поднялся, пошел по воздуху на той высоте, на какую поднимался алтарь, и, приблизившись к ней, сел на подол ее платья, который кругом простерся по полу. Едва в страстном влечении она Его захотела обнять, то больше Его не увидела.

Недалеко от Клингенау проживала одна добрая отшельница, ее звали [отшельницей] из Эндингена[122]. Анна никогда ее не видела, и все-таки Господь наш позволил ей познать сию отшельницу в духе, и она могла сообщать своему духовнику, брату Берхтольду, обо всём, что та отшельница делала. Она поведала ему, что узрела ее духовно в зерцале Божества и что ей уготована высшая награда в Царстве Небесном. А еще она рассказала одной весьма доброй, святой особе, с которой была особо близка, сестре Вилли Констанцской, что время от времени нисходила в самое сокровенное и если бы у нее над ухом протрубили в рожок, то она бы сего не услышала... Пусть же всякий человек поразмыслит о том, сколь далеко она восхищалась от всех плотских чувств и погружалась в бездонное Божество![123] Поелику она созерцала такие чудеса, какие невозможно изречь никакими словами, то, несомненно, могла сказать вместе с блаженным, святым Павлом: «Была ли я в теле или вне его, того не знаю, Бог знает»[124].

Когда пришло время и Бог восхотел перенести ее в неизменное и вечное пристанище, где она столь часто обреталась желанием сердца, то Он послал ей весьма суровую смерть. Пожелав уподобить ее Своему единородному Сыну, Бог отнял у нее всякое сокровенное утешение. А она вновь и вновь напоминала нашему Господу о Его страстях. И вот одна из сестер сказала ей: «Сестра Анна, не слишком ли часто напоминаешь ты нашему Господу о страстях Его? Сестры полагают, это от нетерпения». Она отвечала: «Увы, мне так скверно, что кажется, меня по каждому члену режет М ножей». А та ей: «Ты разве не помнишь, как часто просила у Бога, чтобы Он дал тебе при кончине испытать те страдания, каковые при Своей кончине испытывал Сам?» И тогда она замолчала. А спустя некоторое время резко обернулась, изрекла: «Omnis spiritus laudet dominum»[125][126], затем обмякла и лежала, покуда не оставила мир сей.

Блаженная сестра из мирянок Элли из Эльгау молилась Анне, чтобы та после кончины дала ей знать, что с нею сталось. И вот, когда в седьмой день она, по своему обыкновению, возносила молитву в горнице[127], на нее сошел свет, да столь удивительной красоты, что ей подумалось: если бы она его увидала, то для нее это было бы смертью, — и бросилась ниц на постель. А другая сестра как-то раз лежала в сильной горячке и с великой верой испила из ее черепа, и в тот же миг горячка отпустила ее.

[XII] О блаженной сестре Бели из Винтертура[128]

Жила у нас еще одна преблаженная сестра, звали ее Бели из Винтертура. Будучи одной из старейших сестер, она проводила самую строгую жизнь в соответствии с уставом Ордена, неукоснительно соблюдая уставные посты. Хотя в те времена вино выдавалось не чаще, чем два раза в неделю, она не хотела щадить свое престарелое тело: никто не сказал бы, что она лежала в больнице всего-навсего раз. Помимо прочих святых упражнений она обычно всякий день после заутрени читала Псалтирь. Ей не хватало общей епитимьи[129], и она стегала себя можжевельником. У нее было также обыкновение никогда не выходить в сад. Даже если деревья прекрасно цвели, нельзя было заметить, чтобы она обращала к ним взор.

По причине святости и строгости ее жития сестры были очень привязаны к ней, так что она целых XX лет была субприорессой. Если какая-либо сестра хотела выйти из мастерской и брала на то Benedicite[130], она с любовью ей говорила: «Benedicite значит благо-словить. Посему тебе не следует ничего говорить, кроме того, что благо. И как только сделаешь, что тебе нужно, возвращайся тотчас назад».

Когда ее освободили от этой должности, то поставили прислужницей[131]. Сие было вопреки ее воле, ибо ей хотелось вовсе уйти на покой, но она оставалась послушной. А в помощь себе она прикрепила письмецо на рукав, в котором было начертано: «Насколько выйдешь из своей собственной воли, настолько преуспеешь в совершенной жизни, и не больше того».

Поскольку жизнь ее была весьма свята, то можно полагать, что Господь наш многое с нею творил — и уж несомненно однажды. Будучи на молитве после заутрени, узрела она другую блаженную сестру, что та окружена дивным светом и что Дух Божий так втянул в себя все ее силы, что святое тело сестры парит в оном свете и в воздухе. Она обыкновенно все годы читала святому Давиду Псалтирь, дабы кончина ее была сладостной.

Будучи на смертном одре, она лежала, словно не чувствуя болей. И когда должна была умереть, одна из сестер сказала: «Отходит». Она спросила: «Кто отходит?» Сестра ответила: «Вы». Она же, рассмеявшись, сказала: «Оттого-то я и смеюсь!» И едва сестры собрались, она отошла — кротко-кротко, по-доброму.

[XIII] О блаженной сестре Элизабет Цольнерин[132]

Жила у нас также некая весьма святая сестра, и звали ее Элизабет Цольнерин. Господь наш сотворил с нею немало добра, ибо нам говорили о ней, что у нее была столь обильная благодать, что ей приходилось от нее защищаться, дабы не лишиться рассудка. А что наш Господь в ней обитал, и притом охотно и радостно, нам зримо показывал ее образ жизни. Она была очень тиха. Ее поведение было благостно и исполнено кротости. Говорила она совсем мало. Когда же во время [молитвы] стояла в хоре, слезы потоками сбегали у нее по щекам. Еще нам рассказывали, что дух ее так восторгался в Бога, горе, что тело временами парило на воздусях.

[XIV] О блаженной сестре Бели[133]

Божественная любовь есть украшение всех добродетелей. И когда огонь божественной любви воспылает, он не может быть скрыт. Сие вполне оправдалось на сладчайшей сестре Бели из Зуре[134], каковую Бог отметил особенным образом тем, что у нее всегда было доброе и любвеобильное сердце. То, как она себя вела и что говорила, несомненно указывало: она пылала в Божией любви. Оттого-то она и не могла терпеть прочих радостей, ведь Господь наш баловал ее так милостиво Своей нежной отрадой, что всякая иная радость казалась ей горькой и грубой. Посему, когда у нее что-то случалось, из-за чего она могла опечалиться, она никому на это не жаловалась, но обращалась к единственному Возлюбленному своему, Каковым утешалась и в скорби, и в радости. Всё, чего бы ни требовал от нее устав нашего Ордена, она исполняла с желанием и радостью — на ней вполне оправдалось, что любовь всё переносит[135], — сколь бы часто ей ни приходилось слабым телом строго соблюдать этот устав во всех его частностях. Потому что свободная любовь имеет то преимущество, что с легким сердцем несет тяжкую ношу. Почти на всех путях она была так бодра, что скорей не ходила, а летала, особенно же если должна была отправиться в хор. Сие было для нее столь вожделенным, что она едва ли полной стопой вставала на пол и на землю.

Со сколь великой и особой приятностью[136] Бог действовал в ней, то несказанно. Ибо ее житие, воистину, изобиловало любовью и сладостью. Порой она от всего сердца рыдала, а когда ее потом спрашивали, что с ней приключилось, то это было не чем иным, как тоскою по Богу. А еще одной сестре она говорила, что ее ничто не раздражает и что у нее никогда не бывает нехватки во времени. Этой самой сестре она дала наставление: «Возлюби Бога и служи Ему со всем усердьем да знай, что за год человек может так приблизиться любовью и строгостью к Богу, что Тот дарует ему такую награду, ради которой он в других случаях подвизался бы XXX лет и был лишен Его лицезрения». И сие было на ней самой зримым образом удостоверено.

Перед кончиной она пролежала целых полтора года пластом, и ее приходилось носить. При этом она была радостна, говорила о Боге словами, исполненными сладости, и ее лицо расцветало, как роза. Когда она лежала в сей любовной хвори, одна сестра ей сказала: «Ты прямо-таки больна от любви». А она отвечала из сердечной полноты: «Для меня было бы мучением, если бы то была любовь не к нашему Господу». Она прямо-таки изнемогала от желания смерти. Тогда же при смерти лежала и другая сестра. Сия тоже говорила о смерти со вкусом и изрядным желанием. Тогда, от всего сердца разрыдавшись, она сказала: «Как мне не рыдать, если Себах желает [попасть] в Царство Небесное раньше меня?» Когда она лежала в оной болезни, видимым образом не испытывая никаких телесных мучений, к ней привели хорошего врача. Он сказал, что у нее нет никакой другой хвори, кроме той, что ее сердце охвачено непомерной любовью и тоской неведомо по чему, что сие выше ее сил и вот-вот приведет к смерти. Она вполне могла бы сказать:

Когда пришло свое время, Господь наш захотел исполнить ее желание и ей предстояло умереть, она лежала, словно не испытывая болей. Находившаяся при ней сестра говорила нам, что она отошла очень хорошо, словно улыбалась. И это можно понять. Ибо жизнь ее была почти смертью, да и тоска ее была обращена к единому Благу. Так что вожделенный час, когда с Ним надлежало объединиться, претворился для нее в сущую радость. Потому что любовь Божия сильнее, чем смерть[137].

Сия избранная особа была на XXX году, когда умерла. Свою цветущую молодость она провела в сокровенности Божией.

[XV] О блаженной сестре Катарине Плетин[138]

Была у нас еще одна блаженнейшая сестра, ее звали Катариной Плетин. Она вела столь строгую жизнь, что всех разбирало удивление, как ее старое тело может всё сие выносить: постоянный пост вкупе с бдением и прилежной молитвой. Помимо этого она подвизалась в таком жестоком самобичевании, что временами можно было увидеть ее больную спину красной от крови. Да и на одеждах, когда она их снимала с себя, виднелась кровь. Еще же она подолгу молчала, так что проводила в молчании целый Адвент и пост[139]. Как-то раз сей блаженной сестре было велено встать у монастырских ворот. И вот, отправившись к ним, она была озабочена тем, что у нее рваная обувь, а была сырая погода. Она подумала: «Бог ни за что не даст тебе награды за сие послушание, ибо ты творишь его без всякой охоты!» Однако Господь наш изрядно утешил ее, и она из-за этого не лишилась своего воздаяния.

А однажды к ее постели пришел некий ангел. Он принес с собой одну душу и умолял сестру, чтобы она за эту душу молилась. Она спросила: «Чья эта душа?» Тот назвал ее и сказал: «Я — ее ангел и должен отвести ее в преисподнюю».

[XVI] О блаженной сестре Маргрет фон Хюникон[140]

Жила у нас также некая юная блаженная сестра, ее звали Маргрет фон Хюникон. После того, как она некоторое время подвизалась в священном служении, совершаемом ею ради нашего Господа, Он в Своей благостыне промыслил, что она целых VII лет тяжко хворала. Когда пришло время и наш Господь восхотел, чтобы она благодаря Ему Самому забыла о своих долгих невзгодах, и она едва отошла в иной мир, блаженная сестра Элли из Эльгау была на молитве в хоре, как того желал Бог. И вот ей явилась душа одного благочестивого рыцаря, который к тому времени был уже давно мертв, а душа его обреталась в Царстве Небесном. Сия душа была сверх всякой меры прекрасна и игриво веселилась в радостном ликовании. Тогда она спросила ту душу: отчего она столь искренне радуется? Душа же ей отвечала: «Ныне я прославлена Отцом, почтена Его Сыном, возлюблена Духом Святым, и вместе со мною веселится всё Царство Небесное. А радость сию я имею благодаря сестре Маргрет фон Хюникон, которая ныне оставила мир сей и которой я помогла [водвориться] в эту обитель. Если бы все люди знали ту радость, какую они посредством сего получили бы, то они изо всех сил подвизались бы в том, чтобы помогать своим друзьям [вселяться] в обители». Тотчас она увидела душу оной сестры Маргрет в непомерном сиянии, так что ей показалось, что весь хор освещен светом, и при ее душе находились многие души. Еще же ей показалось, что небо отверзлось и все души с ней во главе отправились в небо. Едва сестра Элли вышла из хора, то узнала, что сестра Маргрет преставилась, и ее сердце и очи исполнились неизреченного света, и в оном свете она узрела ее душу. Целых восемь дней после случившегося она едва могла различить лицо какой-либо сестры.

На этой святой сестре наш Господь показал, сколь угодны Ему страждущие люди, ведь со своих детских дней она была страждущим человеком.

Отец сей блаженной сестры Маргрет был особым другом нашей обители. Он вселил в нее IIII из своих дочерей и был ей весьма полезен. После кончины он явился своей сестре во сне и заявил, что верная служба этой обители освободила его от сугубого страдания и наказания. Еще он сказал: «Если бы всем было известно, какой благодати они удостоятся, если послужат этой обители, то подвизались бы в этом служении до смерти».

[XVII] О блаженной сестре Мецци фон Клингенберг[141]

Была у нас также одна очень добродетельная сестра, ее звали Мецци фон Клингенберг. Она была певчей и сподобилась столь обильной благодати, что, когда принималась за пение мессы, слезы в изобилии бежали у нее по щекам. Когда однажды две сестры упражнялись в самобичевании, сия блаженная сестра узрела, что вокруг них бегает хорошенький Мальчик и светит им свечкой. Как-то раз она также заметила, что за другой сестрой, которую звали Гизелой, следовал миленький Мальчик, идя от алтаря до ее стула. У той же сестры в другой раз она увидала, что ее сердце как бы просвечено и украшено, словно на груди имелась прекрасная пряжка. Особое утешение извлекала она из страстей нашего Господа. Если к ней, например, приходили с какой-нибудь скорбью, она говорила: «Знали бы люди, каким было бы для них утешением, если бы они вошли со своими страданиями в страсти нашего Господа». Один раз у нее что-то случилось. Ее укорили, что она-де прекословит. Своей же сестре, спросившей ее, как она при этом себя повела, она отвечала: «Пошла и подвергла себя жестокому бичеванию, покуда гнев у меня полностью не прошел».

Когда сия блаженная сестра отошла в иной мир, то благочестивая сестра Маргрет Цюрихская услыхала, как поют многие голоса. Один же из них напевал удивительно мило и весело такие слова: «Восхожу от печали к радости, от жалобы к высшему счастью». Тут она поняла, что это был ее голос и что она вошла в Царство Небесное.

Сия блаженная сестра Маргрет[142] фон Клингенберг имела здесь родную сестру, бывшую также старательной служительницей Господа нашего Иисуса Христа. Это мы видели по ее святому служению, которое, впрочем, зачастую давалось ей нелегко. Она следила за тем, чтобы алтарь в капелле был освещен и для этого имелся ночник и достаточно свеч. После ее кончины одной проживавшей вне монастыря особе показалось, что она ее видела, как та ходит в двух золотых башмаках и обращается к ней: «Гляди, я получила сии башмачки за те шаги, что делала, когда зажигала свет в капелле». Ее же старанием у нас появились все наши красивые образа. Она составила многие немецкие книги. Однако больше всего остального пеклась о хоре, ибо была главной певчей: и сама пела до своей кончины, и все поющие в хоре были управляемы ею[143]. Бог сотворил ей благодать: если ей было особенно тяжко, но она являлась в хор и пела заутреню, то ей становилось полегче. Среди многих иных святых упражнений она испытывала особое благоговение к пяти священным знакам любви и почитала их своею молитвой и пятью земными поклонами[144]. При этом лукавый доставлял ей немало хлопот. Ей временами казалось, что у нее вокруг головы бегают толстые мыши и хотят забраться ей в рот. Но она, распростершись на полу, смирно лежала. Как-то раз она вдруг уразумела всё, что читали и пели, хотя не умела передать латинских слов по-немецки. Она желала три вещи особенно — первая, чтобы кончина застала ее во время службы нашему Господу; другая, чтобы ей помереть добровольно; и третья, чтобы Его священное тело стало ее последней трапезой. И сие было в полной мере ей предоставлено. Конец застал ее в хоре, она пролежала не меньше девяти дней и была радостной, говорила безо всякой боязни о смерти и не желала, чтобы ей напоминали о жизни. Тогда-то она рассказала, что на протяжении целого года, всякий день напролет, оплакивала свои прегрешения — да так горько и так скорбела о них, что охотней дала бы отделить себе голову от тела. Третью просьбу ее Бог также исполнил, ибо Его священное тело было ее последней пищей.

[XVIII] О блаженной сестре Анне Ванзазеллер[145]

Жила у нас и другая блаженная сестра, звали ее Анной Ванзазеллер. Будучи кроткого и мягкого нрава, она стяжала особый дар благодати в благоговейном молитвенном делании. У нее вошло в обыкновение часто изрекать сладкозвучные стихи из Псалтири и умильные словечки о Господе нашем. Еще у нее была добродетель, состоявшая в том, что она весьма милостиво обходилась с нищими и бедняками. [Вообще] у нее было немало добродетелей, и о них стоит кое-что рассказать. Она была смиренна и считала свои недостатки настолько великими, что не решалась молить нашего Господа, чтобы Он явился к ее смертному одру. Имела привычку часто молиться пред ликом [Христовым], вывешенном на доме капитула, той самой молитвой, которая при этом лике начертана: «Salve summe deitatis»[146][147]. А когда доходила до стиха, в котором читается: «Те saluto milies» («Приветствую Тебя тысячу раз»), благоговейно склоняла голову и часто произносила его с тоской в сердце. И вот, когда она так однажды молилась, лик нашего Господа обратился к ней, укрепил ее и изрек: «Проси у Меня, чтобы Я простил прегрешения, какие знаю в тебе, почтил тебя Моими страданиями, как их Сам претерпел, поручил тебя Моей Матери и святому Иоанну, как некогда поручил их друг другу, и чтобы Сам Я явился тебе при кончине». Услышав эти слова, она стяжала неизреченную радость и провела в блаженстве всю свою жизнь, пока не преставилась.

Ее же верная подруга детства, блаженная сестра Люция, прочла как-то раз Владычице нашей тысячу раз «Salve regina», ради их обеих кончины, и начала другую молитву, дабы Господь наш помог ей преставиться прежде сестры Анны. И Он ей это устроил, ибо в тот час, когда ее предавали земле, приблизилась смерть и к сестре Анне. Сия почила на пятый день, приняв самый добрый конец, какого мы ни разу не видели ни у одной из сестер. Она обнаружила словами и делом, что имеет великое любовное устремление к Богу, но также и смиреннейший ужас. Порой она говорила весьма весело и сладкозвучно, горячо и часто читала стихи: «Quoniam mille» («Господи, пред очами Твоими тысяча лет как один день»)[148] и «Quoniam suavis» («Ты, Господи, благ и милосерд и многомилостив ко всем призывающим Тебя»)[149]. Если же ее хотели как-нибудь вовлечь в разговор, то она говорила: «Зачем вы мне досаждаете? Может статься, что уже нынче мне суждено стоять пред Судом и держать ответ перед Богом за все мои слова и дела; этого будет достаточно». Когда она собралась отойти в мир иной и к ней приступили с вопросом, чувствует ли она присутствие Божие, то она подняла руки и голову, благоговейно сложила вместе ладони и сотворила низкий поклон. Приоресса спросила ее: здесь ли наша Владычица? И она на сие отвечала так же, как прежде. Затем, скромно осенив себя крестным знамением, аккуратно положила руки одну на другую и в тот же час отошла. А между сестрами, собравшимися возле почившей, случилось великое и благоговейное движение.

[XIX] Об одной блаженной сестре, пребывавшей в страдании

Была у нас также одна блаженная сестра, она сильно страдала, едва ли получая от кого-нибудь утешение, как внутреннее, так и внешнее.

И вот как-то раз сия сестра заболела. А поскольку это случилось в святое Рождество, то она попросила сиделку, чтобы та помогла ей сходить к праздничной службе. Но сиделка забыла о просьбе, сестре же от всего сердца хотелось быть в хоре вместе с общиной. И желание ее взошло к нашему Господу. Лежа в томлении, сестра узрела над собою некое облако и в нем умильного видом Младенца, как будто Тот только что родился. Сей очень мило крутился с бочка на бочок и протягивал ей ручки и ножки, позволяя рассмотреть Свое нежное тельце. Он сказал ей: «Вот, смотри на Меня и наслаждайся Мною, как только захочешь». Этим она была искренне утешена[150].

[XX] О блаженной сестре Вилли Констанцской[151]

Жила у нас также одна блаженная сестра, звали ее Вилли Констанцской. Она пришла в эту обитель, когда ей было [всего] III года от роду. Сия блаженная особа имела множество добродетелей и святое усердие[152]. Но особенно явно она обнаруживала, сколь сладостно Бог живет в ее сердце — посредством того, что охотно и с удовольствием о Нем говорила, а равно слушала, как о Нем говорят. И то, что ей удавалось услышать, она сохраняла, пока наконец не составила для нас из того прекрасную книгу[153]. Еще она сильно страдала, едва ли получая от кого-нибудь хотя бы малую радость. Ее нрав был кроток и свят. Когда она вошла в преклонный возраст и лежала из-за недуга в лазарете, то, пока [сестры] вкушали, ее одолевало такое желание: она спешила в трапезную, усаживалась около чтицы и жадно внимала Божию слову. С возрастом ее разум совсем ослабел, но Бог был все-таки в ней настолько глубоко укреплен, что она не забывала о Нем, хотя ничего другого не разумела. И если речь заходила о Боге, то она, заприметив сие, пристраивалась рядом и с жадностью слушала. Когда ее о Нем спрашивали, то она очень ласково отвечала. Уже почти перестав говорить, она благоговейно кланялась, когда произносили [имя] «Иисус». Свою тяжкую и мерзкую хворь она переносила с немалым терпеньем, а как-то ночью, незадолго до смерти, позвала одну из сестер: «Здесь ходит такой премилый Младенчик». Пробудившись от сна, сестра увидала, что над ее постелью горит огонек, светлый, как прекрасная звездочка, но Младенца узреть не смогла. А после этого другая сестра спросила ее: «Сестра Вилли, был ли Господь наш и впрямь таким милым, когда находился возле тебя?» Она ей, однако, не захотела ответить, разве что с придыханьем сказала: «Он был милым, когда б ни являлся». А потом она блаженно отошла из этого мира.

[XXI] О блаженной сестре Гертруде из Винтертура[154]

Мы имели еще одну добродетельную, блаженную сестру, которую звали Гертрудой из Винтертура. Она была столь милосердна к убогим и нищим, что по праву звалась матерью сирых и особым другом друзей нашего Господа[155]. Что бы ей ни давали, то она полностью отдавала убогим, и нам нередко казалось, что ей не хватает самого нужного. Себя же саму она почитала вовсе не достойной того, что радостно раздавала нуждающимся, и полагала, что будет немалым бесчестьем, если после кончины у нее что-нибудь обнаружат. А еще у нее имелось такое множество отличительных добродетелей, что было бы слишком долго записывать их. Она особенно почитала [молитву] «Gloria patri»[156][157] и, где бы ни находилась в монастыре, всегда низко кланялась, когда читала ее или слышала, как ее читают.

Она также нередко удостаивалась прекрасных и удивительных видений[158]. Как-то раз в Страстную пятницу читала вместе с конвентом Псалтирь, и перед взором ее возник некий свет, длившийся едва ли дольше, нежели чтение одной «Ave Maria». Ей показалось, что в трапезную поднялся некий красивый и статный Господин, но всё Его тело было усеяно ранами и залито кровью, и от этого вид Его был чрезвычайно печален[159]. Господин взошел, встал перед сестрами, читавшими всей общиной Псалтирь, и изрек добрым голосом: «Сей молитвой будут исцелены Мои раны». Некоторые же из сестер не читали с общиной, и им Он этого не сказал. Тогда уразумела она, сколь Ему дорога и важна общая молитва.

Житие сей блаженной сестры было столь сладостным, что при ее погребении повсюду стоял громкий плач. После нее, когда она померла, ничего не нашли, потому что она была с бедными и посредством того была богаче пред Богом, чем если бы отдала ради спасения души целое королевство.

Дабы не была предана забвению память

[XXIa] блаженной сестры Элсбет из Йештеттен,[160]

Мы напишем немногое, из чего станет понятно, сколь чиста была ее жизнь. Ибо жившие в ее времена воочию видели, сколь многообразно было делание, коему она предавалась, как много старания и любви она выказывала к конвенту и к Ордену, так что хор, да и вся наша община были управляемы ею. Как-то раз одна сестра увидала, что ее тело сияет ослепительным светом, и думала, что она пылает в огне. Но вскоре сестра поняла, что сие случилось по благодати.

[XXII] О блаженной сестре Адельхайд фон Фрауенберг[161]

Nemo potest venire ad me, nisi patter, qui misit me, traxerit eum»: «Никто не может прийти ко Мне, если не привлечет его Отец, пославший Меня»[162]. Сии слова можно уразуметь себе и постичь на примере блаженной престарелой сестры[163] Адельхайд фон Фрауенберг. И можно несомненно увидеть, сколь благодатно в ней действовал небесный Отец и как, предызбрав в вечности для Себя, Он ее милостиво привлекал посредством Своего единородного Сына, начиная с ее детских лет.

Сия блаженная сестра Адельхайд фон Фрауенберг была дочерью барона. По мирскому обычаю родственники выдали ее замуж за одного благородного господина, у которого она проживала в великой и всевозможной чести. Господь наш, однако, не перестал совершать Своих дел, творимых Им в ней с изрядной любовью, и ниспослал ей благодать, чтобы она, каким бы ни пользовалась достоинством и уважением, из-за этого неизменно испытывала скорбь и печаль, а ее сердце во всякое время носило в себе тоску по единому Благу. Посему ни ночью, ни днем она не переставала умолять Бога от всего сердца о том, чтобы Он ей помог уйти из этого мира. Ну, а если не бывать по-другому, то пусть она по Его Промыслу хотя бы заболеет проказой, но только бы покинуть сей мир! Несмотря на то что Господь наш ее желанье исполнил не сразу, она своего все-таки не оставила и упражнялась в молитве и в многочисленных добродетелях. С тех пор, как ей исполнилось XIIII лет, читала она всякий день пяти знакам любви нашего Господа: каждой ране пред трапезой L «Pater noster»[164]. А если до трапезы она сего правила не успевала исполнить, то отказывалась от лучших из яств, и это для нее было епитимьей.

Кроме того, она упражнялась с великим и любовным усердием в смирении и в делах милосердия. Особенно же заботилась об одном человеке, который был до того безобразен, что его считали пораженным проказой. Она заботилась о нем так, как не заботилась и его собственная мать! Внешность сего человека была настолько отталкивающей, что всем было тошно на него посмотреть. А она прилежно исполняла всё, что бы тот ни желал, так что руки ее становились порой ужасающе грязными. И все-таки ей, по причине огромного желания, сие было в радость, ибо она нисколько не сомневалась, что обращается с Богом. Это случалось из-за того, что Господь наш ей часто являлся в образе подобных людей.

И вот, покуда она таким образом изощрялась в похожих на сию добродетелях, Господь наш восхотел привлечь ее к Себе ближе и угасить досаждавшую ей тоску, промыслив так, чтобы супруг ее помер. Но Он всё еще хотел испытать ее и проверить и не желал утишить ее жажды без особых страданий, ибо ее родственники решили принудить ее силой к тому, чтобы она вышла замуж за другого, благородного и добропорядочного господина. Из-за их настойчивых просьб и телесной привлекательности, присущей оному господину, а еще потому, что Господь наш желал, чтобы ей побороться, она впала в отчаяние, прежде чем превозмогла и преодолела себя. Ей было скверно, и все-таки божественная благодать ей помогла, так что она вовсе отказалась от мира. В городе Винтертур проживала одна очень добрая сестра, которая за нее усердно молилась, дабы Бог помог ей уйти в наш монастырь. В тот день, когда Адельхайд облачилась в монашеское одеяние, ей привиделось, что некая звезда удивительной красоты спустилась с небес к нам на алтарь. Сестра тому удивилась и пришла в нашу обитель. Здесь она нашла ее лежащей пред алтарем.

Сколь свято жила Адельхайд с этого часа вплоть до самой кончины, о том можно было бы долго рассказывать, и, прежде всего, она была так смиренна, что всех брало удивление. Она прикладывала немало усилий к тому, чтобы [ни о чем] не выказывать беспокойства, и даже о собственном чаде, жившем при ней. Когда сестра, присматривавшая за новициями, нещадно ее колотила, она не произносила ни единого слова. А ведь ей от побоев зачастую было очень несладко[165]. Устав Ордена она соблюдала с усердием, как только могла и умела. Усердная в хоре, с изрядным рвением исполняла все предписания — в надлежащее время вычитывала стихи [из Писания] либо пела, что должна была петь. У нее было неизменное обыкновение — во время заутрени сидеть за пюпитром[166] и освещать [его свечкой], словно какой-нибудь малый ребенок. Будучи больна телом, она не избегала того, чтобы ходить в трапезную. Сколь бы ни было малым какое-то яство, если община его не имела, то и она к нему ни за что не хотела притронуться[167]. Она усердно постилась, несмотря на то что порой по причине болезни едва могла таскать ноги. На общих работах почти всегда была первой и пряла с таким рвением, что на пальцах у нее зачастую бывали отеки. И хотя за неделю ею вырабатывалось гораздо больше принятой нормы, она всё сдавала как недельную норму. Порой ее мучила столь жестокая жажда, что у нее в теле иссыхало сердце, но она все-таки воздерживалась от питья в неурочное время. Если нужно было отправляться к столу, а ей было зябко, то она втыкала свои ноги в горячую золу и, скоро согревшись, не опаздывала к трапезе. Что бы ей ни приходилось делать, для общины либо отдельно для какой-нибудь из сестер, сколь бы то дело ни было презренным и грязным, она тем не менее вызывалась — смиренно, охотно и радостно. Особенно же с одной несчастной сестрой, которая была противна другим, она поступала по-доброму и оказывала такие услуги, какие той никто не хотел оказать, хотя самой оттого было так скверно, что от отвращения ее едва не тошнило. У нее была постоянная привычка бодрствовать в молитве после заутрени. Что из внешних упражнений она могла сделать, то исполняла столь тщательно, что хорошо было заметно, как она сопротивляется своей телесной изнеженности. И тем самым она удостоилась, что наш Господь изнутри возжег ее сердце особенно горячим желанием.

Прежде всего, она во всякое время испытывала особо сильную любовь и благоговение к детству нашего Господа и зачастую благочестиво предлагала себя нашей Владычице в помощь по уходу за Ним, своим единственным Возлюбленным. Сердечным и исполненным любовью желанием она стремилась к тому, чтобы всё ее тело было истерзано во имя служения сладкому Дитятке. Ей хотелось, чтобы с нее была содрана кожа — нашему Господу на пеленочки — и вытянуты жилы — в ниточку для Его распашоночки. Она желала, чтобы ее костный мозг был растолчен в порошок — ради кашки Ему, и мечтала, чтобы ее кровь была излита — Ему для купаньица, чтобы кости ее были бы сожжены — Ему для огня. Еще ей страстно хотелось, чтобы вся ее плоть была изъедена за всех согрешивших. Она томилась сердечной тоской по тому, чтобы ей досталась хотя бы капелька молока, которая капнула, когда Владычица наша кормила нашего Господа.

Сколь разнообразно упражнялась она в святом житии и в возвышенных добродетелях, об этом можно было бы долго рассказывать. У нее было III добродетели, и притом весьма благородных, которыми она светло просияла, посредством которых стяжала и сохранила всю ту благодать, каковую в ней творил Бог. То были: усердное уединение, совершенное терпение и подлинное смирение.

Когда приблизилось время и наш Господь пожелал вскоре забрать ее из этого мира, то Он восхотел приуготовить ее окончательно и сотворить с нею еще более возвышенную благодать. Он промыслил так, чтобы она целых полгода пред смертью пролежала в скоротечной чахотке, да еще в таких страшных болях, что просто брало удивленье. Но сию муку переносила она столь благоговейно и радостно, что сотворить в ней подобное было по силам лишь Богу. Как бы ей ни было тяжко, она все-таки оставалась очень любезной по отношению к сестрам и славила Бога за всякую боль по отдельности, а также за то, что ей было дано пострадать во славу страстей нашего Господа. И поскольку в сей хвори лежала она терпеливо, то ей явился злобный ненавистник всех благих дел в образе некой сестры и сказал: «Как ты терпелива и лишь повторяешь: “Господи, подай мне еще”, а Он тебе только и дал, что позабыл о тебе! Обозлись и возопи к Богу, чтобы Он даровал что-нибудь лучше сего». Только тогда уразумела она, что это была за сестра, и отвечала: «Убирайся, мерзкая тряпка для ног! Предаю волю мою в Божию волю. А ты, коль скоро не желаешь склониться перед волей Господней, будешь во веки веков лишена Его созерцания», и хотела ударить завистника палкой. Но он начал расти у нее на глазах, пока не уткнулся в потолок головой, и исчез, оставив после себя великое рычание и завывание.

После этого, уже незадолго до смерти, послал ей Господь наш страдание, особенное и несказанное, — но ведь Он и прийти-то хотел к ней с особенной благодатью! А страдание сие заключалось в столь сильной, необыкновенной боли в членах, что все они сотрясались и всё тело ее содрогалось, словно она хотела выскочить из постели. Это продолжалось с девятого часа до самой вечерни. Сии муки переносила она весьма терпеливо. И если пребывала в себе, всё время возводила их к нашему Господу, во славу Его священных страстей.

В эту ночь ей было до того скверно, что подле нее остались бодрствовать две сестры. Некоторое время она лежала очень тихо и потом с великим благоговением изрекла: «О Владычица, Царица целого мира, небес и земли», а затем задушевно добавила: «Охотно, Владычица, охотно», и снова изрекла голосом, исполненным тоски и печали: «О, как сие было недолго», и горькогорько заплакала. А когда сестры спросили ее, отчего ей так горько, она отвечала: «Ради Бога, ступайте прочь от меня, вы мне не нужны!» Они же низко склонились подле нее, сделав вид, что заснули. По прошествии довольно долгого времени она поднялась и, воздев руки благоговейно и страстно, стала похожа на человека, который чему-то от всего сердца возрадовался. Затем нежно положила ладони свои друг на друга, прижала их пылко и страстно к самому сердцу, подобно человеку, который с радостным рвением прижимает к груди кого-то другого. Исполнив всё это на протяжении немалого времени, она изрекла: «Возлюбленный Господи мой, разорви мне руки и ноги, голову, и сердце, и все мои члены!» А некоторое время спустя возрыдала сердечно, как человек, стенающий от тяжелого горя, и как бы собралась возопить. Миновало еще какое-то время, и она сказала II сестрам благостно и радостно: «Спите, детки, и не беспокойтесь обо мне».

После этого одна из сестер, бывшая ей всегда особенно милой, приблизилась к ней и увещала ради Божией любви, чтобы она поведала, что с ней приключилось, и сообщила те слова, что услышала. Она же из-за той просьбы весьма опечалилась и собралась уж было наотрез отказать, торжественно обещая сделать для нее ради Бога всё, что только сможет, — но после длительных уговоров, еще до того, как она согласилась всё ей открыть, сестра поклялась при ее жизни никому ничего не рассказывать. И тогда она сказала, как человек, который от радости более не в силах сдержаться: «Чего же больше желать? Господь наш и наша Владычица были здесь!» Сестра спросила, как Они выглядели. Та отвечала: «Наша Владычица была ко мне ближе, чем Господь наш. Она меня очень любезно утешила и сказала: “Держись, я и Чадо мое будем тебе вечной наградой, однако тебе еще много предстоит пострадать”. А я ей на это отвечала: “Охотно, Владычица, охотно!” А затем, когда она мне уже была не видна, я сказала: “О, как сие было недолго”, и стала рыдать». Когда же сестра спросила ее, каким она увидела нашего Господа, она печально ответила: «То, каким я узрела Его, никогда не уйдет из моего сердца», расплакалась и сказала: «Я увидела Его на кресте с кровавыми ранами, Он парил надо мною, посреди, над кроватью, а при Нем была Его Матерь. Она стояла, положив одну руку на крест. Господь же наш склонился с креста, обнял меня с великой любовью и, прижав нежно и ласково к Своему божественному сердцу, изрек мне сладостным голосом: “Держись, Я буду твоей вечной наградой”. Глубоко задумавшись, я спросила Его: “Увы, Господи, когда?” И Он ответил с любовью: “Тебе надлежит еще пострадать”. На это я сказала Ему: “Господи, разорви мне руки и ноги, голову, и сердце, и все мои члены, я сие охотно перенесу!” И тут наш Господь вновь поднялся, все раны Его исцелились, и Он сказал мне: “Смотри, ты Мне исцелила все Мои раны своими слезами, каковые часто проливала из сожаления о страданиях Моих, и своим терпением, с каковым переносишь свои невзгоды столь стойко и радостно, во славу страстей Моих”. И после этого я Его больше не видела». Сестра спросила, была ли при том наша Владычица, и она ей отвечала: «Сего я тебе сказать не могу. Моя любовь к Богу была столь велика, а сердце мое и мой разум были пронизаны таким ликованием, что если бы даже тысяча мечей проткнули меня, то я бы сего не почувствовала. Когда я больше не видела нашего Господа, то узрела нашу Владычицу, бывшую так красиво одетой, столь приятной для глаз, такой грациозной и нежной, что никакой язык того изречь не умеет. Она распахнула ниспадавшее с нее одеяние, позволила мне рассмотреть опоясывавшую ее юбку и изрекла: “Смотри-ка, сия юбка у меня от тебя, ибо ты честно работала на свою общину”. А потом прибавила с немалой любовью: “Поелику ты помогала мне преданно взращивать Чадо мое, то вот я выполняю желанье твое и хочу напитать тебя молоком, коим кормила мое святое, любимое Чадо” — и подала мне в уста свою пречистую, нежную грудь. И больше я ее не видала. Когда у меня прошла сия несказанная сладость, то печаль моя была столь велика, что я горько расплакалась».

Сестра спросила ее: что имела в виду наша Владычица, говоря: «Поелику ты помогала мне преданно взращивать Чадо мое»? И тогда она ей рассказала о своей страсти, каковую имела к детству нашего Господа, как написано выше, и что эта страсть была угодна нашей Владычице. Когда она об этом поведала, сердце ее столь укрепилось великою благодатью, так исполнилось весельем и сладостью, что она сказала: «Сдается мне, я отхожу туда, куда так стремилась попасть!» Сердце ее напиталось божественной радостью, и она сказала [опять]: «Мне, в моем сердце, весь мир всё равно что нечистоты. Если бы предо мною сидели мой единственный сын, которого я сильно любила, и все родственники, когда-либо бывшие у меня, то я бы на них не подняла даже глаз, чтобы увидеть их».

Удостоившись такой благодати, она прожила еще около VI недель в веселье и радости. Порой, правда, ею овладевала тоска — да такая, что она от всего сердца рыдала. Затем она распростилась с сим миром без страха и жалости и сподобилась блаженной кончины.

[XXIII] О блаженной сестре Софии из Клингенау[168]

Была у нас также одна святая и благая сестра, которую звали Софией из Клингенау. В сей монастырь она ушла в юные годы. И едва пришла в эту обитель, Господь наш начал действовать в ней с особенной благодатью и [продолжал] действовать с исключительной сладостью вплоть до конца ее дней. И хотя мы не можем знать о том в полной мере, нам всё же хотелось бы кое-что рассказать. Едва она ушла из мира в сей монастырь, Господь наш даровал ей благодать, состоящую в том, что она имела великое знание собственных недостатков, и в том, что она с горечью и скорбью в сердце могла тщательно обдумывать, наблюдать и оплакивать свои прегрешения, как и потерянное время, проведенное в мире самым расточительным образом. Сие причиняло ей такую печаль и так ранило сердце, что позже некоторым сестрам, которые у нее вызывали доверие, она призналась, что провела целый год, не требуя чего-либо другого и не стремясь к иному препровождению времени, как только к тому, чтобы быть в одиночестве и горестно плакать. Сердце ее вообще было склонно к тому, чтобы поплакать. И даже если ей нужно было остаться с сестрами в хоре, иль в мастерской, или где-то еще, она не могла от этого удержаться. Как бы порой то было некстати, ей надо было проплакаться. Сие удостоверяли также те сестры, что находились в хоре возле нее. Она столь самозабвенно рыдала, что, когда наклонялась, они частенько с удивлением видели, как слезы ее капают на пол.

Какую отраду получила от Бога, когда прошел год, проведенный ею в великой печали, она никогда и никому о том не рассказывала, покуда не оказалась на смертном одре и не собралась вскоре преставиться. И вот явилась к ней одна из сестер, с которой она давно и крепко дружила и которая была ей весьма дорога. Сия еще раньше часто по ней замечала, что она удостаивалась утешенья от Бога, и теперь настойчиво умоляла ее, чтобы она, Бога ради, поведала, какова была та отрада, которую она стяжала от Бога. Она же ответила ей и сказала: «Если б я знала, что на это есть воля Господня, то я бы тебе непременно сказала, но мне сие неизвестно. Поэтому я тебе сейчас ничего не скажу. Заходи в скором времени еще раз. На что будет воля Господня, о том я тебе расскажу». И вот сестра ушла от нее и принялась дожидаться, пока не пропоют вечерней молитвы и не наступит глубокая ночь, и, явившись к ней в другой раз, спросила ее, о чем они условились с Богом. Она сказала: «Подними меня и дай в рот воды, дабы я смогла говорить, и тогда я расскажу тебе то, что бы ты охотно послушала». Когда сие было исполнено, она начала говорить и сказала: «На второй год после того, как я приняла на себя послушание, приближался праздник святого Рождества. Как-то раз, оставшись после заутрени в хоре одна, я ушла за алтарь. Сотворив там поклон до земли, собралась по моему обыкновению прочитать молитву. И едва стала молиться, на память мне пришла моя прежняя жизнь: как я расточала время в миру и как долго в нем оставалась. Особенно я стала припоминать и обдумывать всю ту неверность, какую явила Богу посредством того, что так скверно пеклась о возвышенном и достойном сокровище моей благородной души (ради которой Он пролил на кресте Свою священную кровь и которую вручил мне с великим доверием) и что перепачкала и замарала ее такими пороками и грехами, что она, бывшая некогда столь милой Ему, должна была в очах Его стать мерзкой и грязной. От одной этой мысли я пришла в такое раскаяние, что мое сердце наполнилось необычайной и горестной скорбью — и скорбь сия во мне возрастала. И мне показалось, что я чувствую боль и телесную резь, словно сердце мое получило плотскую рану. Из-за этой-то боли я воззвала, жалобно воздыхая, к Богу моему и сказала: “Увы мне, увы мне, что я Тебя, Боже мой, прогневила! Если б могла я сделать всё это не бывшим, то избрала бы себе, чтобы здесь, перед моими глазами, была вырыта яма, уходящая в самую бездну, а в нее был врыт столб, поднимающийся до самого неба, и чтобы мне обвиваться вокруг такого столба вплоть до Судного дня. Лучше перенести сию муку, чем Тебя, Боже мой, прогневить”. И вот, когда я пребывала в оном томлении и стремлении к Богу, то боль и страдание, бывшие в сердце моем, стали так быстро расти, что мне показалось, что я их не вынесу и что сердце мое расколется надвое. И вот подумалось мне: встань и узри, что желает сотворить с тобой Бог! Когда же я поднялась, то боль была столь велика и таково всесилие муки, что всякая телесная сила и все чувства от меня отошли, и я повалилась, не владея собой, и потеряла сознание, так что ничего не видела и не слышала, да и не могла говорить. Пролежав долго, сколько Богу было угодно, пришла я снова в себя и поднялась. Но как только восстала, вновь стремительно рухнула и опять потеряла сознание. И то же случилось со мной в третий раз. А когда пришла в себя, то с беспокойством подумала, что если какое-то время останусь на этом же месте, то за мною явятся сестры и узнают, что со мной приключилось. И стала я умолять нашего Господа, чтобы Он подал мне достаточно сил, дабы хоть как-то пробраться в какое-нибудь укромное место, где никто не узнает, что со мною случилось. И вот, поднявшись, я с немалым трудом прошла к алтарю, встала пред ним и обратилась к нашему Господу: “О Господи, Боже Ты мой, я охотно испросила бы у Тебя благодати, однако считаю себя ее отнюдь недостойной — той благодати, какую Ты даруешь на земле всяческой твари. И считаю себя пред Твоим взором более ничтожной и недостойной, чем какой-нибудь червь, пресмыкающийся по земле, ибо сей Тебя никогда не гневит. А я прогневила Тебя сверх всякой меры. Посему мне более ничего не осталось, как предать себя полностью в Твое божественное милосердие”. Сказав это, я поклонилась и пошла в спальню на ложе свое. Там, казалось, я буду укрыта вполне. Но едва подошла к постели, мне стало так скверно, что невольно подумалось: сейчас ты рухнешь опять, тебе бы слегка отдохнуть. Осенив себя крестным знамением, я решила прилечь и прочла стих: “In manus tuas”[169][170], а читая его, узрела: из Небесного Царства изливается свет, несказанно прекрасный и дивный. Свет окружил, проник в меня и просветил всю меня целиком. Мое сердце внезапно преобразилось и исполнилось несказанным и необычайным веселием, так что я вовсе позабыла обо всякой печали и боли, к которой уже успела привыкнуть. В свете и в радости мне удалось узреть и почувствовать, что мой дух восхищен из сердца и выведен чрез уста в воздух. И тогда мне было дано узреть мою душу зрением духовным — причем более четко и несомненно, нежели телесными очами какую-то вещь. И мне в полной мере были показаны весь ее образ, ее изящество и ее красота. Сколь много чудесного узрела я в ней и познала, того не передал бы словами ни один человек».

Тогда сестра начала ее уверять в своей преданности ей и со всем усердием просила ее рассказать, какова и на что похожа душа. Она отвечала: «Душа — вполне духовная вещь, и ее нельзя уподобить ничему из телесного. Но если ты так этого хочешь, то я укажу тебе на подобие, посредством которого ты отчасти сумеешь понять, каковы ее форма и образ. Она была шаровидным, прекрасным и прозрачным светом, наподобие солнца, золотисто-багряного цвета. Сей свет был безмерно прекрасен и удивителен, и я его ни с чем не умею сравнить. Будь все звезды, сущие в небе, столь велики и прекрасны, как солнце, и воссияй они вместе, их сияние не смогло бы сравниться с красотой, обретающейся в душе у меня. Мне казалось, что от меня исходит сияние, которое просвещает весь мир, так что над всей землей распространяется день, светлый и ясный. В том же свете, бывшем моею душой, я узрела также чудесное светолучение Божие, подобное дивному свету, изливающемуся из дивного, исторгающего сиянье светильника, и узрела, что Он столь любовно и благостно прильнул к моей душе, что воистину объединился с ней, а она с Ним. И в этом любовном единении[171] моей душе было удостоверено Богом, что мне совершенно отпущены все мои прегрешения и что я так чиста, прозрачна и без каких бы то ни было пятен, как была моя душа, когда я выходила из крещальной купели. И тогда душа у меня исполнилась веселия и ликования, и ей показалось, будто она обладает купно всем наслаждением и счастьем и что будь у нее силы желать[172], то она не смогла, не сумела и не хотела бы желать чего-либо большего. Когда же душа моя была в сем ликовании, то я внезапно увидела, что от земли поднялся некий дух и начал приближаться ко мне. И мне дано было знать, что это была душа с места казни, она хотела просить меня о подмоге. Едва стала душа приближаться, как я услыхала, что она взывает жалобным голосом. Умоляя о помощи, она обратилась ко мне: “Благородная и достойная душа, моли Бога о мне!” И мне показалось, что сие меня немного смущает. Я поспешила просить моего Бога о том, чтобы Он отогнал от меня этот дух, дабы он мне не мешал пребывать в моей радости. И вот его стало не видно, не слышно. А потом я узрела, что надо мной разверзлась небесная твердь и с нее спустилась прекрасная лестница — вплоть до места, где я пребывала. И мне послышались многие голоса ангелов и святых, громогласно взывавших ко мне с небес и глаголавших: “Благослови тебя Бог, возвышенная душа, сколько благ сотворил тебе Бог и еще сотворит!” Услышав такие слова, душа моя еще больше наполнилась неизреченною радостью. Поскольку я теперь пребывала в лучшей и высшей радости из возможных, моя душа начала спускаться опять, как того хотелось Богу, и оказалась над телом, лежавшим, подобно трупу, пред самой постелью. Однако ей был дан срок, чтобы она вошла в тело не сразу, а подольше попарила над ним, пока не насмотрится вдоволь на всю его убогость и скудость. И когда она довольно на него нагляделась, как оно смертно и жалко, как у него лежит голова, простерлись руки и прочие члены, словно у какого-нибудь мертвеца, оно вызвало у нее отвращенье, показалось ей недостойным и жалким. И взгляд ее вновь обратился от тела на нее же саму. Воззрев на себя и найдя себя прекрасной, благородной и достойнейшей тела, она воспарила над ним, играя с такой радостью и блаженством, какое не способно измыслить ни единое сердце. Когда же ей стало лучше всего, и она, познав высшее счастье, принялась наслаждаться собою и Богом, Какового узрела единым с собой, она вновь вошла в тело — неведомо как. По возвращении в тело у нее не было отнято радостного созерцания, ибо, продолжая жить в теле, она видела себя самоё, а в себе Бога, причем столь чисто и подлинно, словно пребывала восхищенной из тела... Сия благодать оставалась со мной VIII дней. И едва я вновь вернулась в себя и осознала, что живой дух дышит во мне, я встала и была счастливейшим человеком, как мне казалось, во всём земном мире. Ибо всякую радость, каковую некогда стяжали и еще стяжают все люди вплоть до Судного дня, я находила столь же малой в сравнении с моим ликованием, как мала лапка комарика в сравнении с миром. От избытка непомерной радости мое тело стало столь подвижным и легким и в такой мере лишенным любого изъяна, что целых восемь дней не могла я понять, есть ли у меня тело, ибо не знала телесной болезни, малой или великой, никогда не голодала, не жаждала и не нуждалась во сне, но все-таки ходила к столу, на ложе и в хор, уподобляясь другим, дабы моя благодать оставалась сокрытой и никто о ней не прознал. После того, как я провела VIII дней в этом блаженстве, благодать была у меня отнята, так что образов моей души и Бога в душе у меня более не было. Лишь тогда я почувствовала, что у меня имеется тело. Будучи лишена благодати, я тотчас стала углубляться в себя самоё и начала вспоминать, какова была благодать, которой я удостоилась и сколь недостойной ее я была. Но Бог промыслил обо мне, чтобы я впала в сомнение, посчитав невозможным, чтобы Он послал столь грешному человеку подобную благодать, — посему это было, скорее всего, от лукавого. Из-за этого я вверглась в безутешную скорбь, так что оставалась без всякой радости и без всякой отрады, однако заботы моей не знал никто на земле, и я никому не хотела чего-либо поведать. И вот долгое время я оставалась без утешения и в великом огорчении сердца, покуда Бог не соизволил сжалиться надо мной. Случилось же так, что однажды подошла я к окну и услышала, что какой-то человек из внешних беседовал с одной из наших сестер и сказал: “Вы не слышали, какая странная вещь приключилась с нашим стражником в Винтертуре? Как-то ночью, дожидаясь рассвета, он поглядывал на небо, не видать ли зари, и вдруг обнаружил, что над обителью поднимается свет. Сей свет был столь прекрасен и дивен, что ему стало казаться, что его сияние простиралось над всею землей и влечет за собой ясный день. Свет долго сиял над обителью, хотя и весьма высоко на воздусях, а потом снова опустился в обитель, и он его больше не видел. Среди людей немалое удивление, что бы то могло быть?” Едва я это услышала, мое сердце прямо-таки наполнилось радостью, и я сказала себе: “Благослови тебя Бог! Стало быть, здесь не было никакого обмана”. И радость сия никогда с тех пор не покидала меня, когда бы мне ни хотелось наедине побыть с Богом»[173].

Сущую у нее в сердце сладостность мы, несомненно, замечали по многим делам. Сидя в мастерской средь сестер, она часто напевала сладкие словеса о Господе нашем, и сестры слушали их охотно и с неизменным вниманием. Дежуря у разговорного окна[174] и заслышав звон, она произносила из изобилующей полноты сердечного благоговения: «Дожидайся, любезный Владыка, я скоро приду». А еще ей долгое время хотелось, чтобы Бог дал ей почувствовать малую толику страданий нашей Владычицы. И вот, пребывая в молитве, она внезапно почувствовала столь сильную резь, что ей показалось, словно в ее сердце вбивают резкими ударами гвоздь. Ей стало столь худо, что она принялась громко и беспрерывно кричать. Ее пришлось отнести в лазарет. Думали, что она умирает. Она же возжелала нашего Господа. Когда священник положил Его ей в уста, то она ощутила, что тот самый гвоздь у нее извлекают из сердца, и сей же час исцелилась, но все-таки [потом] говорила, что боль, которую ощутила, она не пожелала бы ни одному человеку.

Как-то раз в обитель принесли немного фруктов, и она вкушала их с великой охотой. А сидела она за столом подле одной из сестер, и та ей сделала что-то такое, что ее огорчило. Тогда ей подумалось: отдай этой сестре свои фрукты и отблагодари ее за то, что она тебя огорчила. Когда же она предложила фрукты сестре, та их ей возвратила назад. И хотя она была этим сильно уязвлена, ей пришлось принять их обратно. Однако, придя затем вместе с сестрами в хор за благословением к трапезе, она узрела, что Господь наш торжественно и величаво спустился из алтаря, подошел к ней, обнял ее, весьма нежно прижал к Своему сердцу и поблагодарил за то, что она, Его ради любви, оказала любовь сестре, прежде ее огорчившей.

Стяжав многие и возвышенные дары благодати[175], посланные ей Господом нашим, она удостоилась святой, исполненной благоговения кончины и отошла к Богу.

[XXIV] О блаженной сестре Мехтхильде фон Штанс[176]

Ecce relinquimus omnia et secuti summus te etc.[177][178]. Господь Наш глаголет: «Кто оставит всё, тот получит сторицею и к тому же вечную жизнь»[179].

Сие особым образом оправдалось на великой и давней[180], блаженной сестре Мехтхильде фон Штанс, несомненно доказавшей всеми своими делами, что душа ее презрела всякую радость этого мира. Вот почему ей и явилось единое Благо, коим является Бог Сам по Себе, — притом в таком изобилии, что в ней забурлил источник жизни живой. Когда сей избранный человек только пришел в нашу обитель, то у нее никого особенно не было, кто бы ее смог утешить либо помочь ей. А так как сердце у нее жаждало радостей, то это немало ее огорчало. И все-таки прибегла она ко Господу всякой утехи и просила Его, чтобы Он ей даровал радость. Господь исполнил сие в полной мере, как здесь и записано, в соответствии с ее святым деланием.

Сколь свято и во всём повинуясь уставу жила она с тех самых пор, как явилась в нашу обитель, и до конца своих дней, о том было бы поучительно и отрадно послушать. Однако описать сего невозможно, ибо если о святом внешнем делании, коему она себя посвятила, пусть хотя бы немного, но можно узнать, то никто не может ни исследовать, ни поведать, как внутри у нее сердце и помыслы во всякое время были обращены к Богу. Ко всему, что ей следовало делать по послушанию, она испытывала немалое благоговение, и ничто ей не могло помешать. Была она прилежна и в хоре, так что невозможно было заметить, чтобы она когда-нибудь пропустила время молитвы, если только не лежала [больная] в постели. Когда звонили к работе, она из хора немедленно шла в мастерскую, а когда звонили опять, спешно шла в хор. Усердная в трапезной, она иногда бывала исполнена слишком большой благодати и поэтому раз или два попадала в больницу. Едва вкусив, снова отправлялась в уединение. Что ей приказывали делать по послушанию, то она исполняла толково и быстро, ибо сему добровольному послушанию подчинила свою волю вполне. Много лет она была приставлена к [разговорному] окну. Но, как только уходила в крестовый ход[181], то тотчас же забывала, что там видела или слышала, и скоро возвращалась к своему прежнему благоговению. Еще она была добра сердцем. Когда видела опечаленного человека, то и сама начинала печалиться, а с радостным и сама была радостной. Всё свое время она без остатка проводила с Богом, так что ее редко можно было застать у кого-то еще — в противоположность тому, как в иных случаях добрые люди помогают себе...[182] Будучи от природы веселого нрава, она так преодолела себя, что уже не хотела никаких радостей этого мира. По праздничным дням она неизменно находилась в хоре, если только по послушанию не была в другом месте. Она была как ребенок, который, любя, чтобы его приласкали, никогда по доброй воле не слезает с колен своей матери.

Когда она не лежала в болезни, у нее до самой кончины было неизменное обыкновение — вставать до заутрени и до первого часа. Ее ангел всегда будил ее к этому времени. Если она болела и ей от всего сердца хотелось лежать, он доставлял ей немало хлопот, ударами понуждая к тому, чтобы она поднялась. И тогда у нее появлялась столь великая благодать, что ее сердце воистину воспламенялось. Ежедневно она делала CC земных поклонов, а к ним, обнажив колена, клала еще XXX сугубых[183]. Долгие годы она ходила в хор, когда ее будил ангел. Но ее стал пугать дьявол, да так часто и столь чудным образом, что она не решалась отойти от постели. Временами барабанил он и свистал, а то делал вид, что вот-вот снесет и обрушит каменный свод. Во все праздничные дни, особенно после вечерней молитвы, она приходила в столь глубокое благоговение, что начинала громко рыдать.

Одиночество и молчание она возлюбила от всего сердца и старательно воздерживалась от того, чтобы говорить в те дни, когда принимала нашего Господа, как и во все пятницы Адвента и Великого поста. Если на нее возлагали те или иные обязанности[184], то она была занята их исполнением и, только освободившись от них, могла полностью предаваться молчанию. Пламенно и с ревнивым усердием она подвизалась в почитании страданий нашего Господа. Вот как пронзали они ее сердце и силы. Если за трапезой читали о страстях нашего Господа, то ее сердце бывало ими так тронуто, что она ничего не могла съесть, принималась, издавая глубокие стоны, рыдать и, вследствие благоговения, в изобилии нахлынувшего на нее, исторгалась из себя самоё, так что позже, когда сестрам следовало уже расходиться, ее уводили насильно. Вообще, из-за неумеренной внутренней скорби по страстям нашего Господа с нею часто случалось, что она обессилевала и вовсе не владела собой. Особенно в Страстную седмицу она редко решалась подступиться к сестрицам, ибо с нею бывало почти всякий день, и в Великую пятницу тоже, что, когда она приближалась к распятию либо принимала нашего Господа, а чаще после вечерней молитвы, ее потом с немалым трудом приходилось уводить из хора, едва державшуюся на ногах. Из-за изобильно излившейся на нее благодати она роняла множество слез, и они полностью пропитывали собою платок, и если его разворачивали, то едва ли находили на нем место хотя бы с палец шириной, которое оставалось сухим. Вкусив нашего Господа, она обретала столько благодати и сладости, что совсем ослабевала и подавала знак присматривавшей за нею сестре, чтобы та ей по секрету от всех помогла. Затем она оставалась [в хоре] до часа девятого, почти ничего не ела и на протяжении целого дня ни с кем не общалась без особой нужды. Вся сладостность этого мира была для нее горька, как полынь. Как-то раз перед Пасхой она была так пронизана благодатью, что не ела и не пила со среды вплоть до ночи сего священного праздника.

Здесь заканчиваются ее святые деяния, и начинаются исключительные дары благодати и чудеса, каковые Господь естества совершал с ней сверхъестественным образом.

Когда сия чистая и избранная особа явилась сюда, оставив целый мир ради Бога, как написано выше, она благородно принесла всё это в жертву нашему Господу и изрекла из глубины сердца: «О Господи, Боже мой, вот я оставила весь мир и всё, что могло стать мне весельем и радостью, ради любви к Тебе. И я заклинаю Тебя божественным Твоим милосердием и неисчислимой Твоей благостыней, чтобы Ты стал моим утешением, ведь Тебе ведомо, что другого утешения у меня нет на земле». Так-то умоляла она нашего Господа о Его благодати — с совершенным рвением, одолеваемая пылким желанием и проливая без всякой меры несказанно горькие слезы.

Вскоре после этого, как-то ночью после заутрени, когда она легла спать, явился некий весьма благородного вида любезнейший муж с огромной толпою мужей. А один из мужей нес большой крест, который был чист, как кристалл, и сей муж ей добро-предобро сказал: «Сестра Мецци, не бойся, с тобой не случится никакого несчастья. Следуй смело за мною, безо всякого страха!» И вот муж с прекрасным крестом двинулся в хор, а следом за ним весьма степенно и чинно двинулись и все другие мужи. Преисполнившись благоговения, они воспели песнь, которую поют в Тихую пятницу[185]. И она вслед за ними отправилась в хор. Тогда тот самый муж взошел к алтарю и высоко вознес крест. Прочие же, воспев очень красиво, при каждом стихе преклоняли колена и кланялись, как принято делать в эту самую пятницу. Когда ее сердце преисполнилось, по причине увиденного, сугубого удивления, она посмотрела наверх и узрела: вот наш Господь спускается с небес на распятие, бывшее в руках у того самого мужа, совсем как во время страстей, со всеми Своими [кровавыми] знаками. И хотя стояла она вдалеке от нашего Господа, Тот обратился к ней любящим взором и сказал очень по-доброму:

«Сестрица, веруешь ли, что Я — истинный Господь и истинный человек?» Она отвечала: «Помилуй, Господи, я в это верую несомненно».

Тогда наш Господь ей говорит: «Поди-ка сюда!»

Мужей стояло так много, что она не умела протиснуться. Но когда Господь наш велел ей подойти, они принялись сторониться, и она смогла приблизиться к нашему Господу. Вид у нашего Господа был серьезным и важным, Он сказал ей: «Сестра Мецци, нужна ли тебе какая-либо отрада, кроме Моей?»

Она же сказала: «Смилуйся, Господи, нет, никакая!»

И наш Господь весьма сладостно произнес: «Поскольку тебе не нужна никакая отрада, помимо Моей, и от всякой другой отрады ты готова отречься, то вот Я тебя обрадую Сам. Утешу тебя Моим святым телом и Моею кровью святою, святою Моею душою и святым Моим Божеством. Дарую тебе всякую радость, какую даровал Моим любимым апостолам в Великий четверг. Помни, что о твоей душе и о теле твоем позабочусь Я Сам. Ни в ком, разве что только в Себе, Я не видел такой любви, какая имеется у тебя. Знай, радость Моя в тебе ни за что не избудет. Когда на долю тебе выпадет какая-либо невзгода, обратись лишь в сердце свое — там обрящешь Меня вкупе со всякой отрадой и всякой утехой. Да будет известно тебе, любимейшая Моя и блаженнейшая, что Царство Небесное станет твоим, едва ты покинешь сей мир. Даю тебе Мое вечное благословение».

Она его приняла радостно и благодарно, а Господь наш отошел от нее в небеса и унес с Собой ее сердце и разум, так что с тех пор она нечасто была лишена Божией благодати и томленья по небу. Ведь сердце ее так воспламенялось присутствием нашего Господа, что ей уже не хватало того, чтобы Он пронизывал ее душу и разум Своею божественной сладостью — нет, она хотела в глубине своего сердца, чтобы Он ей позволил телесным образом ощутить иные из Его V знаков любви, дабы ей перенести боль ради любви к Нему и тем самым принести Ему хотя бы малую благодарность.

Как-то раз, в день святой Екатерины[186] перед самой заутреней, стояла она на молитве и была восхищена, перенесена на некотором корабле через прекрасные воды и водворена на весьма отдаленное, дивное поле, усеянное прелестными, восхитительными цветами. Здесь увидала она великое множество милых и веселых людей, имевших на себе белые одеяния. На них было столь приятно смотреть, что она получила немалое утешение. Как только она приблизилась к ним, они перед ней почтительно расступились, давая ей место, так что она пошла между ними. Идя среди них, она услышала сладостный голос с небес. Сей нежно ей говорил: «Сестра Мехтхильда, да будет известно тебе, Бог внял твоей просьбе. Чего ты так сильно желала, чтобы тебе было позволено носить несколько из Его знаков, Он нынче благоволит тебе дать. Воспримешь знак Его на сердце и станешь носить в ознаменование Его любви, покуда жива». Тотчас она ощутила боль от раны в сердце своем, подняла свое одеяние и посмотрела. Видя и чувствуя, что ее сердце пронзилось насквозь, обнаружила огромную рану, величиною с палец мужчины, и уразумела, что рана была весьма глубока и доходила до самой спины и из нее текут два потока, один — воды, а другой — крови. Тогда ей подумалось: «Увы, как тебе всё это скрыть?» И она со всем усердием принялась просить нашего Господа, чтобы Он ту рану у нее внешне отнял, но оставил боль в сердце, сиюде она станет охотно носить. Едва она этого возжелала, перед ней преклонил колена некий ангел. В руке у него был клочок пакли небесного цвета. Он ей нежно вложил его в рану, и та тотчас же извне затянулась, хотя острая резь у нее оставалась вплоть до самой кончины. Впрочем, сия боль и сия мука были у нее в одно время сильней, чем в другое.

Вскоре, вернувшись в себя и ощутив великую резь, она поглядела на сердце и увидала, что рана извне исцелилась, но увидела также подтеки воды и крови, как сии простирались из сердца. А когда зазвонили к заутрене и она собралась читать вместе [с другими], резь сделалась непомерной и непереносимой, и терпеть ее не было сил. Поскольку она уже не могла больше сдерживаться, то рухнула из-за всесилия боли и вскричала так громко, что многие из сестер подошли. Она, впрочем, не хотела им ничего говорить и только сказала: «Как мне скверно!» Сестры отвели ее на ложе, ибо она была уязвлена любовью, блаженно и свято. Христос страстно воспламенил ее сердце Своим божественным сердцем. Из сего можно уразуметь то, что читают о возвышенном учителе святом Августине: «Vulneraverat caritas Christi cor meum»[187][188]. Ведь и она вполне могла сказать так:

Хотя наш Господь в то время не давал ей больше, чем сей единственный знак в сердце, однако Его благодатью и всесилием обжигающей боли, что носило в себе ее сердце, могло вполне случиться и так, что сия боль струилась вовне и втекала в руки и ноги, по причине чего им также явственно сообщались знаки боли и любви. И все, не таясь, утверждали, что на ней V знаков любви. Да было достаточно посмотреть, как она двигалась! Ей было столь мучительно ходить, словно при каждом шаге она ощущала какую-то особую резь. Она не могла выполнять руками тяжелой работы, да и легкой-то не могла. Не могла понести даже миски и согнуть ладонь так, чтобы пальцами дотронуться внутренней стороны. А одна из сестер говорила, что, когда она как-то раз подняла руку к солнцу, та сумела разглядеть его сквозь нее. Она и сама рассказывала о великой боли в руках и в ногах, но были ли те знаки даны ей, как знак в ее сердце, об этом она не сказала. Нельзя полагать, что лишь ее сердце, руки и ноги были изранены. Вполне вероятно, что насквозь были пронизаны все ее члены, как и повреждена вся ее сила, благодаря чему она уяснила себе, как жестоко ради нее был изранен ее Создатель и единственный Возлюбленный. Но что при этом была ей дана лишь режущая боль, носимая в сердце, того да никто не помыслит! Ибо Кто телесным образом ранил ей сердце Своим божественным сердцем, Тот и духовным образом изранил ей душу жгучим жаром Своей божественной любви. Чем больше была телесная боль ее сердца, тем сильней и ревностней, однако уже духовным образом, было любовное движенье ее души. Так-то имела она постоянное втекание в то Начало, откуда [некогда] истекла.

А немного погодя, в первый день поста, она так заболела, что ее положили в больницу. На протяжении постного времени Господь наш показывал ей по отдельности все те муки, которые Ему довелось вынести с тех пор, когда Его взяли под стражу, и до тех пор, когда Его сняли с креста. Она узрела, как Господь стоял в Своих муках: Его тело и лик целиком почернели, и Он едва напоминал человека. Поэтому ее сердце сковала непомерная скорбь, вынести которую у нее не было сил. Она бы и не смогла ее вынести, если бы Господь наш ее не утешил и иногда не смотрел на нее таким нежным и заботливым взором, что сердце ее укреплялось. Но когда Он ей показал, как Его совлекали с креста и уложили на колени нашей Владычице, Его же тело и лик были искажены от страданий, она сказала, что этого никто не сумеет изъяснить в полной мере. Она также увидела, что и у нашей Владычицы скорбь была велика и чрезмерна. И выносить эту боль у нее не хватало человеческих сил. От непомерности сострадания, испытанного ею к нашей Владычице и к нашему Господу, ее оставили [чувства]. Но по произволению нашего Господа явилась лекарша и привела ее снова в себя.

А затем она изо всех сил стала упрашивать нашего Господа, чтобы Тот дал ей ощутить толику от скорбей, которые перенесла наша Владычица, видя, как Его истязали, и Господь наш позволил ей ощутить их вполне. Из-за чрезмерности и невыносимости скорби она так заболела, что думали, что ей вот-вот наступит конец. Ее соборовали, она не могла ни есть, ни пить, разве что такую малость, что вынести сие человек не в силах. Пить она не хотела ничего, кроме воды и небольшого количества молока. Но и то, что потребляла, не могло в ней остаться. Господь же наш увлек ее в такую высокую и сверхъестественную благодать, что на протяжении тринадцати недель и одного года почти всякий день, от девятого часа и вплоть до вечерни, она была в восхищении, и в ней едва можно было заметить [признаки] жизни. Находясь в восхищении, она имела лик удивительной красоты, на который было приятно и радостно посмотреть. По нему одному только и можно было понять, что она жива. Когда она приходила в себя, то сие всегда сопровождалось сердечным рыданием. Из-за этого сестер, а равно и ученых мужей разбирало немалое удивление: было ли то у нее по причине болезни или по благодати?

В это время к нам явился мудрый лекарь, и ему поведали о ее хвори. Пощупав пульс у нее, он сказал, что она-де не больна, но имеет великую тоску по чему-то непостижимому, и ее естество целиком так сильно к тому устремляется, что вся кровь приливает к сердцу, чтобы прийти ему на помощь. И прибавил: «Ей так же невозможно достичь того, к чему она устремляется, как мне невозможно уразуметь, отчего трава зеленая...» Да она и сама говорила, что так оно и было[190].

В это время к ней приходил и наш провинциал брат Вольфрам. Сей строжайше велел ей беречься от благодати. Оказывая ему послушание, она так и сделала, но расхворалась, и ей сделалось скверно, да так, что все из-за нее пришли в отчаяние, всякую минуту ожидая, что она вот-вот умрет. Да один глаз у нее и впрямь был словно бы мертвым. Но некоторое время спустя, на Вознесение[191], она пришла снова в себя и принялась поправляться, так что еще долгие годы ходила в хор и трапезную. Позже приоресса спросила ее, что с нею было, когда она лежала. Та сказала: «Я находилась в столь великой и возвышенной радости, что человеческий разум не может себе этого представить. А то, что рыдала, когда приходила в себя, так это оттого, что должна была из нее выходить. Если бы тот не велел мне беречься от благодати, то Бог сотворил бы на мне такие чудеса, о каких никогда и не слыхивали». И хотя того не случилось, но всякое чистое сердце может лишь удивляться при мысли, сколь обильные чудеса созерцала душа ее, когда властно и вся без остатка влеклась в бездонное Благо. Ибо вот что достоверно и не вызывает сомнений: она в большей мере и подлинней обреталась в Царстве Небесном, чем в царстве земном. Когда благой человек бывает всем своим разуменьем втянут в Бога, то ему всё становится горьким, да и целый мир слишком узким. Кто может представить себе, как обильно душа ее напиталась от живого источника, коль скоро она тринадцать недель и еще один год, притом все дни напролет, была втянута в столь возвышенное созерцание!

Сие случалось с нею не только в то время, но довольно часто и прежде, и позже, когда она была на молитве и в своем одиночестве, скрываясь от всех. Это подтверждалось и тем, что иногда ее находили лежащей без внешних движений. Как-то раз к ней пришла одна из сестер. Сия не распознала ее благоговения и принялась брызгать ей ниже глаз воду, думая, что она без сознания. После того, как сестра делала это долгое время, она пришла в себя и весьма благостно сказала: «Не делайте мне так никогда больше».

Однажды, сидя в стуле своем, она услышала очень красивый и сладкий напев (то были слова: «Sanctus, Sanctus»[192] вкупе с «Alleluia»[193]), пришла в восхищение и тотчас откинулась. И она увидала: всюду прекрасные мужи, умильные видом, они стоят около алтаря, с каждой его стороны по двенадцати, и, недолго попев, весьма благоговейно склоняются друг перед другом. Собираясь уйти, каждый из них подходит по одному, встает перед ней, с великим почтением кланяется, и она его больше не видит. Так они делали один за другим.

Вместе с этой блаженнейшей сестрой Мехтхильдой была здесь дочь ее брата. Когда та померла, она молилась за нее с изрядным усердием. И вот ей показалось, что ее отвели на некий дивный луг, и на том лугу кружится хоровод миловидных, прекрасных дев. В кругу между девами стоит стул, на который ее усадили с сугубой почтительностью. Вдруг к ней из хоровода выходит сестра Хемма, ее племянница, и радостно говорит: «Взгляни на меня, посмотри, как весело мне, порадуйся вместе со мной, ведь оную радость имею я благодаря тебе!» И еще: «Радуйся, радуйся! Если б ты знала, какая радость и честь тебе уготованы в вечности, ты бы сильно возрадовалась!» Однажды ей также привиделось, что в трапезной накрыт стол, вокруг него полно небесных дев, вместе с ними за столом сидит и она. И вот величаво входит наша Владычица, а с нею святая Екатерина[194]. Они несут много-премного небесных хлебов и раздают каждой деве, в том числе ей. Съев оные хлебы, они пришли в великую благодать и сладостность. И сладость эта с ней оставалась еще целый месяц.

Когда приблизилось долгожданное время и наш Господь захотел воздать ей за верность, приоресса попросила ее, чтобы, если Он сотворит с ней благодать, она дала о том знать. Едва по ней ударили в било и вокруг нее собрался весь конвент, она подтвердила, что здесь — Господь наш, наша Владычица, святая Екатерина, XI тысяч дев, а также X тысяч рыцарей, и дважды сказала: «Omnes, omnes!»[195], имея в виду всё небесное воинство.

Меж тем она корчилась в ужасных мученьях, у нее сотрясалось всё тело, она то и дело крестилась, воздевала руки к небесам, словно восхваляла Бога. Затем вновь пришла в себя, скромно поведала обо всём, на что прежде указывала жестами, заявив, что она ни при чем, это Господь наш, и наша Владычица, и всё небесное воинство находились при ней. Дьявол ей тоже являлся, потому-то она и корчилась в муках. А еще она сказала, что Господь наш явился вкупе с конвентом и с конвентом приблизился к ней, дав тем самым уразуметь: где конвент, там и Он. А потом ее спросили, каким она Его видела. Она же сказала, что узрела нашего Господа в славе и потому не умеет сказать, сколь восхитительным и возвышенным был Его облик.

Прожив после случившегося еще немало дней, она сподобилась блаженной кончины, и ее благородная душа отправилась к Тому, Кто здесь исключительным образом уподобил ее Своему единородному Сыну, Господу нашему Иисусу Христу.

Когда мы всё это о ней написали, одна престарелая сестра сказала: «Тут не записано и сотой доли того, что с ней творил Бог»[196]. Мехтхильда также говорила незадолго до смерти, она-де почитает благодатным даром, большим всякого прочего, сотворенного Богом, вот что: она не припомнит, чтобы у нее было высокомерие по причине благодати, посланной ей Богом.

После ее кончины Господь наш явно открыл, что причислил ее в вечности к избранным Им, — не иначе, как и во времени ее уподобил тем жизнью, возвышенной и совершенной. Представ по Его повелению одной из сестер, она заповедала обращаться к ней с верой и взывать ради любви, каковую она испытывала к V священным знакам любви, и особенно почитать эти знаки, ибо и Господь наш почтит того человека, который ее призовет. Он и обнаружил сие явственным образом, освободив многих людей от телесных и сердечных недугов. Одна достойная женщина дала двум людям, бывшим в горячке, принять с водой крохотный локон ее волос, и горячка у обоих прошла. У другой особы сильно разболелась рука, она натерлась ее волосами, и ей полегчало. Еще одна почтенная особа из Винтертура внесла три пожертвования и рассказала, что она избавила ее супруга от великой нужды и что не подлежит никакому сомнению, что именно она это и сделала. Одному достойному мужу из Фельтхайна[197] было столь скверно, что он едва дышал и собирался уже помирать. Тогда он призвал ее и дал обет совершить паломничество к ее гробу, и ему стало лучше. Некий из наших работников тяжело захворал, однако прочитал ей шестьсот «Pater noster», натерся землей с ее могилы и выздоровел. А еще наши сестры уверяли, притом ни капли не сомневаясь, что она избавила их от некоторых хворей, коими они долго страдали.

[XXV] О блаженной сестре Юци Шультасин[198]

Была у нас также блаженная сестра, которую звали Юци Шультасин. В сей монастырь она пришла в юные годы и упражнялась в многочисленных добродетелях, о чем было бы слишком долго писать. Нам надлежит главным образом рассказать, как Господь естества творил в ней по [Своей] благодати сверхъестественным образом. Однако нельзя забывать о двух вещах, на которых не мешало бы немного остановиться: любовь и хранение сердца. Она так полно отреклась от всех своих родственников, что целых XXX лет не подходила к окну[199]. Благодаря любви у нее было столь сострадательное сердце, что, когда какой-нибудь человек являлся к ней в радости или в горе, она рыдала с ним вместе, словно ребенок.

Сия блаженная сестра поведала нам в то время, когда думала, что ей жить уж осталось недолго, в похвалу Богу и нам ради решимости на добрую жизнь, как Бог совершал с ней многообразные чудеса. О них мы тут и напишем, что знаем. Хотя, сказать по правде, того, сколь полно, часто и много Бог давал Себя ей познать, никто не сумеет изречь на словах, как сие было в действительности. Ибо, как она уверяла сама, если бы кто-либо замыслил написать всё — пускай только о тех чудесах, каковые соделал с ней Бог, особенно в оные семь лет, — то сие не уместилось бы и в нашу богослужебную книгу.

Во-первых, пожелав сотворить с нею великую благодать, Бог наложил на нее тяжелую хворь, так что мы даже подумали, что она умирает. Но мысль о смерти была для нее вовсе невыносима и совсем ей не по сердцу, и она упрашивала многих добрых людей, чтобы те молили за нее Бога, да позволит Он ей дольше пожить. Еще же у нее возникло нечувствие на молитве, а также то, что во всём, что она должна была делать, появилось много забот и великих скорбей. На сие посетовала она одной очень доброй сестре. Та ее весьма милосердно утешила и увещала прислушаться к ее совету: читать всякий день XV «Pater noster» в память о страстях нашего Господа и обратить к Нему всё усердие, на какое способна, и Он придет ей на помощь. Она подвизалась в этом долгое время, и милосердием Божиим ее сердечная жесткость начала обильно претворяться в сладостность, что было для нее столь вожделенно, и ей стало казаться, что ее молитва была слишком мала. Оставив ее, она начала сначала и каждый день читала LX «Pater noster», LX «Laudate dominum omnes gentes»[200] и LX «Gloria patri»[201], с воспоминанием о страстях нашего Господа, начиная с того, как Он взошел на гору, и даже до тех пор, как Он вознесся на небо[202]. К этому правилу у нее явилось сугубое усердие. Всё желанье и силу она обратила на то, чтобы ни единое суетное помышление не всходило ей на сердце и не приплеталось к слову молитвы. И ей порою казалось, что от чрезмерного напряжения она вот-вот умрет. Если она в чем-нибудь путалась, то начинала всё сызнова. И если тяжелая хворь или какое-то дело смущали ее во время молитвы и она не могла ее сотворить в дневные часы, то она ее совершала ночами. В сем упражнении Бог неизменно даровал ей новую благодать и особое постижение, так что в том и в другом она восходила к наивысшему и не могла подняться выше того. Особенно же у нее возрастала любовь — настолько, что она по доброй воле восхотела перенести все невзгоды, какие когда-нибудь довелось вынести людям. Для нее было бы счастьем претерпеть вместе с Богом те страсти, какие Бог претерпел ради нас. Вследствие такого усердия ей временами становилось столь скверно, что она помышляла в себе: живой ей ни за что не сдвинуться с места. Из-за этого ее порой посещал страх: если она умрет таким образом, то будет в том сама виновата. Сей заботой она поделилась с провинциалом братом Хуго, бывшим ее духовником[203]. И тот [ей] сказал: если бы сие с нею случилось по причине какого-либо внешнего упражнения, то он бы его строго-настрого запретил. Она возразила, что сие происходит не из-за чего другого, как только из-за внутреннего устремления и великой любви, каковую она питает к Богу. И он ответил ей и сказал: сие он позволяет, а если она умрет, то сам даст за нее ответ Богу, и прибавил: «Помрешь так помрешь». Она этим утешилась, и страх ее прошел вовсе. Так-то день ото дня прибавляла она в благодати и любви. Страдания же нашего Господа стали ей в сладость, ибо она увидела и поняла, какое благо проистекает ей, да и всем людям, от этих страданий. И ее радость стала столь велика, что ей показалось, что большей радости ей не надобно ни на земле, ни на небе.

Но тут Бог приуготовил для нее великое искушение. Ей начало мниться, представляясь очевидным и неизбежным, что ей не видать Бога вовеки. По этой причине ею овладело до того жгучее презрение к себе, что она не решалась даже взглянуть на небо и почитала себя недостойной того, что ее носит земля. Сие продолжалось с ней денно и нощно и так, что в том не было ни ослабления, ни перерыва, если только она по естественной необходимости немного не ела и не спала. Но даже и в тяжелой заботе и тесноте она никогда не оставляла упомянутой молитвы, благоговения, рвения, питаемого ею к Богу. И, прибавляя в Божией любви, приняла такое решение и волей своей утвердилась в нем окончательно: если бы ей довелось прожить до Судного дня, она и тогда бы не бросила своего делания и стремления к Богу, будь она даже не уверена в том, что Богу это угодно. Однако милостью Божией ей всё было ко благу, что бы ни встретилось. Что бы она ни увидела, ни услышала, от того ее любовь к Богу лишь возрастала, и она в своем сердце восхваляла Его непрестанно. Увидев радостного человека, она размышляла в себе: «Благослови тебя Бог! Справедливо — быть радостным, ибо Он для того тебя создал и определил, чтобы наслаждаться вечной отрадой и божественным ликом, коего я, несчастная, недостойна». Такую-то муку она испытывала с тех пор, как опускают «Аллилуйя»[204] даже до заутрени в Великий четверг. Наконец, ей стало столь скверно, словно у нее опять открылась горячка, и она, казалось, вот-вот разболеется, как уже недавно болела. Расхворавшись, она в тот день не совершала молитвы, как имела обыкновение творить ее в прочие дни. Ибо у нее был обычай — творить ее только в хоре, будучи даже настолько больной, что ее туда едва доводили. В силу привычки нигде более не исполнять своего правила, она в тот день его опустила по причине поразившей ее тяжелой болезни.

Ночью, перед заутреней, она привстала на ложе и решила вновь сотворить молитву, но так ослабела, что совершить ее не сумела. Не желая бросать, она принялась читать ее еще раз и тут услышала голос, говоривший ей с великой любовью: «Успокойся и позволь Мне дать тебе знать, о чем подобает просить». Она ужаснулась, ибо боялась, что это обман, но голос повторил те же слова. И тогда она замолчала и прислушалась, а голос снова сказал: «Моли о своих забытых грехах, и о своих неисповеданных грехах, и о своих неизвестных грехах, и о грехах, которые Ты боишься назвать. Молись также о том, чтобы стать с Ним единой, как Он и Отец были едины, еще до того, как Он стал человеком. Молись, чтобы между тобой и Отцом не осталось никакого посредничества. Проси, чтобы как Он ныне присутствует и является вечной пищей всего христианства, так Он тебе соприсутствовал и был твоей вечной трапезой. Проси, чтобы Он Сам пришел к кончине твоей, всё совершил и утвердил в вечности». Из этих слов она стяжала великую и непомерную радость, обрела силы в сердце и в теле, но снова сочла себя недостойной благодати и радости и не могла быть вполне уверенной в том, от Бога ли это. А когда служили заутреню, она же, оставшись в своем покое одна, была в нерешительности, то ей снова послышался голос над головой. Он пел по-немецки настолько дивно и сладостно, что ни то, ни иное: ни голос, ни словеса — нельзя было сравнить ни с одной из телесных вещей. Она встала и попыталась прислушаться, не сумеет ли как-нибудь понять эти слова. Но голос стал удаляться, и она уже не могла различить ни единого слова, и, куда бы ни обращалась на звук, ей неизменно казалось, что он доносится из другого конца. И тогда ей подумалось: «Господи Боже, я не могу представить себе, чтобы это было чем-то еще, кроме как вечной Твоей благостыней, которой Ты хочешь меня убедить, дабы у меня не осталось никакого сомнения». И больше она не слышала голоса, но искушение у нее было полностью отнято... С этих-то пор с ней всякий день случались новые знамения. Она стяжала новое ведение Бога, так что познала все чудеса до конца, которые Бог когда-либо сотворил в Царстве Небесном и на земле.

Тем же голосом она искусилась во всём, так что стала сведущей и преуспела во всяком искусстве, будь то в Писании или во внешних делах, разбираясь в них лучше, нежели все мастера, которые им обучались каждому по отдельности. А еще несомненно уяснила себе, как вечное Слово стало плотью в девическом теле. И узнала не менее ясно, в какой любви Он всё сотворил, сколь велико было блаженство и благо людей по причине Его рождества, и созерцала воочию, как мы стали Его членами, присоединились и прикрепились к Нему, словно сучья к стволу.

Она также познала, какие дары[205] человек имеет в том, что касается красоты, мудрости и любой благодати, какая у него бывает еще, и что сии возвращаются в Бога обратно, когда человек умирает, и как они из Него истекали. Она познала, с каким умыслом Он заключал Ветхий и Новый Завет, как Он сие сотворил человеку на благо и во спасение, сообразуясь с наилучшим и наивысшим, так что никакой ангел, никакой святой и никакое творение не сумели бы отыскать высшего и лучшего способа, а равно как мы все друг другу подобны и суть, подлинно, нечто единое, и как один человек обязан другому всяким благом, как себе самому.

Ведение, какое она имела во всём, что Бог когда-либо творил и еще сотворит, было ей дано несомненно, о всякой вещи в отдельности, подобно ангелам в Царстве Небесном. И она видела всякую вещь так же явно, как ее надлежало бы видеть в вечности, после сей жизни. Едва каждое из этих узрений заканчивалось, оно миновало помимо того, чтобы ее сердце на нем могло задержаться либо извлечь из него хоть какую-то радость, словно бы его никогда не бывало.

Она также особо узнала, как Бог пребывает во всякой вещи и во всяком творении, что ничто не может исполниться, коль скоро в том Своей силой не присутствует Бог. То же и в телесных вещах.

Она также узнала, как Бог находится в каждой травинке, в каждом цветочке и листике и как Он всюду — вокруг нас и в нас.

Она познавала и овладевала в такие часы всеми искусствами, всяким в отдельности — не одновременно, но каждым после другого и наивысшим путем. Во всём этом преуспела она больше, чем все мастера, которые когда-либо сие изучали.

Однажды, тяжело заболев и сидя на ложе своем, она ощутила сильный прилив любви и благодати, очутилась в тесной близости к Богу и возжелала от Него великих вещей. Оные были изобильными и несказанными. Оставаясь в томлении, она услышала голос, который изрек: «Что знаешь ты, [и] для того ль тебя избрал Бог?» Услышав его, она так испугалась, что пришла в совершенное небрежение себя самой, воистину обратилась в ничто и узнала, что она меньше, нежели червь, и от себя ничего не имеет, кроме грехов. В этом-то сугубом уничижении себя самой она, однако, узнала, что есть Бог, и не нашла ни единого места: ни в самой себе, ни в аду, ни в Царстве Небесном, о котором могла бы сказать, что достойна его, разве что на самом дне ада. Туда бы она засадила себя ради вечного пребывания, ибо была так объединена с Богом, что не могла ничего пожелать, кроме того, чего хочет Бог. В таком созерцании она находилась до утра, до самой мессы. И снова услышала внутри себя голос, вещавший и дававший ей ясно уразуметь слово, изреченное раньше и звучавшее во время молитвы: что Он и Отец были одно, прежде чем сотворить человека и Самому стать человеком, и сие не иначе, как то, что Он — одна воля [с Отцом] и одна [с Ним] любовь, и что ей равным образом надлежит стать единой с Ним волей и единой любовью. Тогда она вошла в неизменное пребывание [в Нем] и объединила с Ним свою волю.

Она также познала, что от Бога ничто не может сокрыться и что самый малый комарик не может поставить свою лапку без того, чтобы Бог ясно оного не узрел — подобно тому, как невозможно, чтобы один человек проткнул глаз и вырвал его у другого и чтобы этот другой о том не узнал. Так вот, в тысячу раз невозможней, чтобы Бог не знал всех вещей.

Еще же она несомненно узнала, как Он нам дал Свое тело, Бог и человек, и в какой это было любви. [Но] сколь велики познание, чудо и благодать, каковые мы посредством того получаем, она не умела поведать, хотя и отчетливо видела. Она узнала, что любой человек получает Бога подлинно, каков Он есть. Узнала, что по Страшном Суде, когда мы войдем в Небесное Царство, всякий человек будет иметь Бога и человека столь же подлинно, как он здесь Его принимает из священнических рук. Но один будет иметь много больше другого и с большей любовью, насколько и любовь его здесь была больше.

Однажды она услыхала голос в себе, который вещал: «Проси, чтобы тебе жить во Мне, как Мне в душе у тебя». Тотчас она была восхищена в Царство Небесное, где узрела Бога и человека, каков Он есть, сидящим на троне. Узрела двух братьев проповедников в белых одеждах орденского облачения, бывших пред Ним. Они стояли перед Его ликом, дивясь, а потом пали ниц и восславили Бога, и опять поднялись, и вновь созерцали чудесное в Боге. Увидев всё это, она также приблизилась, ибо пожелала узреть то же, что те, но, куда бы ни двинулась, рядом ли с Ним или пред Ним, никак не могла разглядеть того, что видели те, ибо Он всё время держал свою десницу пред ней, так что лик Его не был ей виден... А потом сей образ исчез.

Затем она узрела воочию, что тысячи и тысячи лет в Царстве Небесном — не что иное как миг, и узрела в Боге все вещи. Смотрела и видела, что в Нем беспрерывно созерцаются всё новые и новые чудеса и что сии чудеса неизменны во веки веков.

Она также познала отличие друг от друга ангелов и душ, узнала, какие дары благодати Бог сообщил святым, претерпевшим за Него муки, и как Бог в них это соделал.

А еще познала она великие чудеса, сотворенные Богом с младенцами, которых загубил Ирод ради Него. Он им сообщил столь великую благодать, что они обретаются в вышних.

Она также познала, что сто тысяч душ требуют не больше телесного места, чем острие у иглы. Как часто она восходила в Царство Небесное и как получалось, что она отчетливо видела подобные чудеса, о том она говорила: «Сего не знаю, Бог сие ведает»[206].

Она также ясно узрела, что означает видеть Бога глазами в глаза. Об этом она не могла ничего больше поведать. А еще она воочию увидела и узнала, как Сын вечно рождается от Отца, что любое блаженство и радость, каковые имеются здесь, обретаются в оном вечном рождении. Как она взошла дальше в вечную Божию сущность, о том она не умела толком сказать, да и не знала об этом, ибо сама себя столь полно там потеряла, что даже не знала, человек ли она, а после этого вернулась снова в себя самоё. И вот она была человеком, как какой-нибудь другой человек, и должна была верить и делать всё, что делает всякий иной человек. Из-за этого ей стало так горько, а ее любовь и тоска были столь велики, что она то и дело пыталась и все силы полагала на то, чтобы ей чего-нибудь сподобиться [вновь]. Однако это от нее всякий раз ускользало, так что она не могла того удержать. Пребывая в печали, она отправилась к своему духовнику брату Хуго[207], провинциалу, и открылась ему, плача от сугубой тоски, что вот, Бог творил с ней великие чудеса, но теперь у нее всё это отнято. Тот сказал: «Ты плачешь слишком горько! Чем мог Бог от тебя такое заслужить? Лишись ты созерцаний по причине греха, Бог не допустил бы сего, не позволив узнать о причине. Если они случались благодаря людям, то тебе стоит чаще бывать средь людей, как сейчас. Коль скоро они происходили из-за болезни, то тебе, право, лучше болеть, и сильней, чем теперь. Вручи Богу весь твой разум и все твои желания, позволь Ему делать с тобой горькое и сладкое, как Ему заблагорассудится». И она последовала сказанному, насколько могла, и в страдании вновь услышала голос, который сказал: «Направь всё свое житие в соответствии с верой и знай, что это самое надежное и наилучшее». Тогда-то она несомненно узнала, что вера больше, чем надежное знание[208] и созерцание, бывшее у нее, и отныне направляла всю свою жизнь, сообразуясь с верой.

Так она провела двадцать семь лет, в продолжение которых поступала в соответствии с верой, и всё же исполняла немало, что было сверх ее сил, и делая это без всякого утешения людей. В это самое время случилась с ней благодать, о которой мне хочется тут написать. В течение семи лет, когда Бог творил с ней сии чудеса, было V лет, когда она не заходила в общие покои и не провела с людьми ни единой минуты, чтобы сохранить себе оный дар благодати. Однажды было довольно холодно, и приглядывавшая за нею сестра настойчиво просила ее, чтобы она отпустила ее в покои помочь, пока конвент был на вечерне. Так как она сильно хворала, то последовала за сиделкой, дабы та ее усадила в покоях возле печи, а потом сказала ей: «Ступай на вечерню и оставь меня здесь, да воздастся посредством сего хвала Богу», ибо то был святой день. Едва оставшись одна, она узрела, что в покои вошел Господь наш. Он был в тех самых годах, когда ходил, проповедуя, по земле. Вместе с Ним шествовали святой Иоанн и святой Иаков Старший. Она их всех отчетливо видела и особо лик каждого. Они вели Его как некоего Господина, о котором заботились и которому как бы встретились по пути, охвативши руками, одной сзади, а другой спереди. Войдя таким образом, они выпустили Его из рук. Он остановился перед ней и сказал: «Смотри, какова была у Меня жизнь на земле». И только тогда узрела она, сколько в Нем было страдания: Его глаза впали, щеки были бледны от чрезмерных и неисчислимых страданий, которые Ему довелось претерпеть. Он сел, обратившись спиной к ней, а когда садился, она поняла, что Он был очень усталым от тяжелых забот, так что спина Его и все Его члены трещали, словно сокрушаясь в себе. Едва Он уселся, к Нему подсели святой Иоанн и святой Иаков. А затем, она увидала, случилось вот что: сестрицы как бы выходят и входят, но ни одна не скажет: «Приветствую Вас!» или «Чего пожелаете?» Сие было так постыдно и неприятно, что ни единое сердце на это не смогло бы смотреть. Покуда сестры входили и выходили, апостолы поднялись, а Господь наш продолжал тихонько сидеть. Она также увидела, что платья нашего Господа и святого Иакова были очень похожи, изнутри оба красные. А вот платье святого Иоанна не было красным внутри, хотя извне оно было подобно их платьям. Телом апостолы были очень дородны... Когда она находилась в таком созерцании, вошла одна из сестер и заговорила с ней, приведя ее снова в себя, и она больше ничего не видала.

В эти же семь лет она как-то раз восхитилась в Царство Небесное и посмотрела оттуда вниз, на Землю. Она увидела и узнала, что вся Земля очень невелика. Насколько невелико место, которое можно накрыть ладонью, в сравнении с целой Землей, настолько невелика и Земля по сравнению с Царством Небесным.

Она также достоверно узнала, что каждая звезда настолько пространна и обширна, как вся земля целиком. Она собралась просить за одного закоренелого грешника, но пришла в замешательство, ибо было бы невозможным, чтобы в отношении него могло исполниться то, о чем она собиралась для него попросить. По причине замешательства она вверглась в уныние, так что уже не могла молиться за этого человека. И тогда ее посетил Бог великим познанием того, каков Он есть — Бог и человек в Царстве Небесном, и обратился к ней с великой любовью: «Я для того явился на землю и затем здесь обретаюсь, дабы принести [с Собой всё], чего вы пожелаете». Отсюда она стяжала великую радость и сладостность и вовсе позабыла о всяком творении.

А потом, в другой раз, будучи на молитве, она несомненно узнала о нашей Владычице, сколь великую радость та испытывала прежде всяких творений по поводу вочеловечения Божия. Как, однако, душа Владычицы нашей объединилась с божественной сущностью, этого, по правде сказать, она не познала. Как наша Владычица вознеслась телом и душою в Царство Небесное, она также ясно постигла. Впрочем, сие у нее было в скором времени отнято, и, вообще говоря, она не могла о том поведать словами, хотя уверенно держалась того, что видела там нашу Владычицу во плоти. Некоторое время спустя, в тот самый час, когда один проповедник толковал о том очень бойко, она это опять ясно познала, а потом уже больше не познавала. Однажды летом она отправилась в сад и в благоговении сердца посмотрела на солнце. В единый же миг она постигла и вкусила так много [от] Бога[209], что если бы сие продлилось хотя бы на мгновение дольше, то она лопнула бы на месте, если бы изо всех сил не втянула обратно чувств своих. Ей стало так скверно, что она говорила: никакая-де благодать не отнимала у нее больше сил, — словно еще обладала телесными силами восприятия[210].

Некоторое время спустя, когда случилась битва при Винтертуре и междоусобица [уже] улеглась, в Цюрихе объявили турнир[211]. Опасались, как бы на нем не было слишком горячо и кроваво. Одна из сестер принялась ее настойчиво упрашивать, чтобы она помолилась со всем усердием Богу. Но она не захотела этого делать и с резкостью отвечала, что во время военных невзгод достаточно намолилась и впредь не желает заботиться об их шумливом озорстве[212]. Сестра не отступала от нее, повсюду следовала за ней по пятам и умоляла ее с великим рвением, а она становилась всё жестче и несговорчивей. А когда ожесточилась до того, что больше не хотела просить за грешников, то, отправившись на молитву, ощутила такую сухость, что не помнила себя, не знала, был ли то Бог и куда ей деваться. Но вдруг она услышала голос, который грозно вещал: «Всё, что Бог когда-либо с тобой совершил и сотворил, — Его, не твое». Тогда уразумела она, что вовсе обнажена от всякой благодати и от всякого блага, какое может даровать Бог. Пребывая в стыде, вполне обнаженной, она захотела в смущении укрыться от себя же самой, но ей не хватило бы и целого мира, куда бы поставить стопу. А голос меж тем не отступал и вещал: «Бог определил тебя и утвердил в этой жизни, у тебя имеется всё и без всяких хлопот, вокруг тебя благое сестричество — у них этого нет. Ты всегда пользуешься добрым научением и наставлением — у них и этого нет. Тебя никто не преследует — у них этого нет. Они истязают друг друга, и один желает встать пред другим — а ты восполняешь свои телесные нужды и не знаешь забот. Тебе всё приготовлено заранее — у них этого нет. Ты имеешь Бога, когда только хочешь, — у них и этого нет. Бог им совершенно и полностью чужд, ибо одно влечет другое к греху». Тогда она восхитилась еще глубже в себя самоё и узрела Бога, каков Он в Царстве Небесном, Бог и человек, и увидела Его до груди. С какой любовью взирала она на Него, того не изрекут никакие уста! Она познала любовь, какую имеет Он к людям: сколь сия непомерна и сколь велика, того никто не сумеет выразить словом! Она также узрела, что все люди стоят пред Господом нашим, но обратились боком к Нему, устремили свои лица долу и разыскивают на земле что-то крохотное (подобно человеку, который ищет иголку) и вовсе не замечают Бога, как бы близко Тот к ним ни стоял. А Бог держит десницу над ними, так благостно и милосердно, и говорит, обращаясь ко мне: «Посмотри, как они дороги Мне, молись же за них!»[213] Но вот не стало более просьб, да и вообще ничего, кроме Бога, что можно было узреть, и видение миновало. Однако у нее в сердце осталось так много радости, что еще долгое время сия служила ей к утешению. Ну а турнир отменили, и ничего не случилось.

Благодаря сему созерцанию она стяжала немало даров благодати и обрела в нем много отрады, так что впредь направляла все силы к тому, чтобы оно вернулось к ней хотя бы на миг. И порой оно к ней на миг возвращалось. И она становилась совершенно утешенной и уверенной в том, что между нею и Богом, как ей казалось, нет ничего. Когда же с нею сего не случалось, ее посещала глубокая скорбь и печаль, и ей начинало казаться, что у нее из-за этого помрачится рассудок. Вдруг она поняла, что не ищет себе ничего, кроме утешенья и собственной пользы, но уж никак не подлинной любви и славы Божьей. И она отреклась от всего перед Богом столь полно, что уже не хотела ничего желать от Него, но пожалела, что когда-то делала это. Так-то она впоследствии и жила, принимая горькое и сладкое, как того желал Бог.

По завершении блаженного ее жития, в продолжение которого она часто устремлялась тоскующим сердцем к вечному Благу (каковое и обрела своим духом), прибрал ее Господь наш из сей юдоли страданий, дабы она оным Благом насыщалась в вечности, без конца. В этом да поможет Бог и всем нам любовью чад Его и наших любезных сестер. Аминь.

[XXVI] О блаженной Ите Зульцерин, сестре из мирянок[214]

Благой Бог неприкровенно явил, что готов почить не только на тех, кого Он определил предаваться лишь внутренним, духовным вещам, как это делаем мы, Он явил Себя также с великой любовью тем сестрам, коих предназначил к тому, чтобы они преданно послужили конвенту. И хотя таковых найдется немало, кому наш Господь милостиво уделял от Своей благодати, о некоторых мы всё же напишем отдельно.

Была у нас блаженнейшая сестра, которую звали Ита Зульцерин. Ее святой нрав, как и ее священное делание несомненно указывали, что в нее, вместе с дарами Своей благодати, вселился, и притом полностью, Бог, сотворив с нею много чудесного, о чем нам, впрочем, известна самая малость.

Сия блаженная сестра некогда имела изрядное искушение: достойно и славно служить нашему Господу где-то еще, но только не в нашей обители Тёсс. Из-за этого она пришла в глубокий разлад с собою, не зная, оставаться ли ей здесь. Как-то раз она была в кухне, и у нее вновь началось искушение, но она подумала про себя: «Господи, мой Боже, без Твоей воли я ничего делать не стану». И подумала: а не взять ли ей в руки тлеющий уголь? Если спалит ей ладони огонь, это — знаменье того, что жизнь ее будет Богу угодней не здесь, а где-то еще. С этим-то уговором, в который вступила с Богом, она залезла руками в огонь и наполнила обе пригоршни раскаленным углем, а затем на некоторое время присела, встала и пошла в крестовый ход, держа всё время угли в ладонях. Но там испугалась, что сестры, выйдя из хора, заметят, что она сделала, и, переложив уголья в одежду, крепко прижала к себе. Когда она вернулась обратно на кухню, то ни на руках, ни на одежде не имела каких-либо признаков, что в них был огонь. Тогда она вполне уверилась в том, что Богу ее жизнь нигде так не угодна, как в этой обители.

Как-то раз сей сестре показалось, что Бог для нее сделался чужд. На это она посетовала блаженной сестре Вилли Констанцской[215]. Та утешила ее сладкими и исполненными любви словесами, сказав, что она еще будет вознаграждена Богом посредством Его благодати. На том она и отправилась на молитву в уединенное место и пришла в такое благоговение, что сие было ей не по силам, и произнесла с громким смехом: «Послушай, Господи, послушай же, мне не вынести большего!» Но после того как она повторяла эти слова на протяжении изрядного времени, на нее напал громкий плач. В такое-то благодатное состояние и много выше него она приходила нередко, хотя всего рассказать мы не сможем. Раз как-то — еще задолго до кончины — она лежала больная и сказала другой блаженной сестре, лежавшей тоже в больнице: «Сестра Анна, к нам явятся Лекарь и Лекарша». Тотчас обе узрели, что вот шествует наша Владычица на осляти, как в тот раз, когда с Иосифом бежала в Египет, а на коленях у нее возлегает Младенец[216]. Она подошла к обеим и возложила каждой из них на голову длань. В тот же миг они исцелились от тяжелых болезней.

По причине вящего усердия, с каким сия блаженная сестра подвизалась во всех добрых делах, она была многообразно искушаема дьяволом, завистником всяческой добродетели. Он то и дело отнимал у нее розарий и разрывал его так, что от него ничего не оставалось, швырял колечки под кровать и, вообще, не оставлял ни одного колечка рядом с другим. А она его заставляла, чтобы он те колечки собрал и положил все вместе на окошко[217]. Уже по этому можно заметить, насколько властна над ним она была и в прочих делах, способных причинить ей еще больше вреда. Как-то раз наши сестры собрались принять тело нашего Господа, да и она готовилась [к этому] в великом благоговении. И тогда — а это было во время обедни — явился ей дьявол в образе прекрасного мужа. Своим обликом он походил на нашего Господа. Она оставалась обольщенной им в продолжение всей мессы — до тех самых пор, пока не началось причащение, но когда собралась пройти к алтарю, он сказал: «К чему тебе сие? Вот я здесь, пред тобою». Она же ответила: «О Господи, быть вместе с общиной так хорошо!»[218] И дьявол тотчас исчез. Принимая нашего Господа, она получила заверение в том, что впредь лукавым больше не будет обманута. И во благодати ей было указано, что тело Божие — самая несомненная благодать, какую человек может стяжать в этой жизни.

Случилось, что она несла недельное послушание на кухне, и как-то раз, по завершении утрени, вскипятила горшок, а также сделала всё, что требовалось. А было еще очень рано, и она поднялась помолиться в капеллу. И вот Бог излил на нее столь обильную благодать, что дух ее исторгся из тела, и ей дано было узнать о таких чудесах, что мы не умеем о них написать. Среди прочих чудес, увиденных ею, ей было позволено в совершенстве познать чистоту своей души. Когда душа должна была вернуться в тело, она долго парила над ним, созерцая, сколь невзрачно и недостойно оно, сколь тленно и подобно земле, а также сколь благородным образом она истекала из Бога. А когда душа должна была вновь соединиться с немощным телом, то сделала это весьма неохотно и подумала: «Увы, неужели придется снова войти в презренное тело?» И вот сестра пришла в себя самоё и стала человеком, как ранее, и отправилась опять в свою кухню[219].

Наш Господь подбадривал ее многими вещами, чтобы тщание ее возросло еще больше. Однажды она увидела нашего Господа, когда Его поднял священник, в образе крохотного Младенчика[220]. Как-то раз ей опостылела [обычная] трапеза, она вкушала без всякой охоты. Сильно хотелось чего-то другого, что, как она заметила, вкушает одна из сестер, но всё же она себя полностью переборола. Когда наступила ночь, ей в спальне явился Господь наш в образе ветхого старца[221]. Старец велел ей отправиться вместе с Ним в трапезную, усадил за стол, встал перед нею, воспел «Gloria in excelsis»[222][223] и исполнил всё до конца, причем столь зычным голосом, что, как ей показалось, целый мир услышал сие. Затем Он спросил у нее: «Сестра Ита, хочешь ли есть?» А она отвечала: «О Господи, у меня отвращение [к пище], так что я ем неохотно». И тогда наш Господь восхотел ей показать, что Ему было угодно, что она поборола себя вечером за трапезой. Он положил перед ней белый хлеб, и, едва она отведала этого хлеба, у нее прошло всё отвращение, которое раньше часто ей докучало, и с тех пор оно не повторялось.

Однажды она расхворалась, да так сильно, что ее уложили на смертном одре[224]. А когда начала выздоравливать, то захотела улечься на свое привычное место. Сестры, однако, ей не пожелали помочь, сказав, что она еще слишком больна. Когда же сестры отправились к мессе, то явились Господь наш, наша Владычица, святые ангелы, патриархи, пророки, XII апостолов, мученики, исповедники, святые девы и переложили ее. Вернувшись со службы, сестры нашли ее на том самом ложе, где она лежала прежде, еще до того, как сделалась хворой.

В другой раз во время вечерней молитвы она увидела свет удивительной красоты. Свет изливался от алтаря вниз через хор на сестер и на каждую из них по отдельности, пока они стояли в стульях своих[225], освещая одних много ярче, чем прочих. А если какой-либо сестры не было на месте своем, то и свет на нее не струился.

Как-то раз она также поведала одной из сестер, что означает слово «Иерусалим». Когда та спросила ее, кто ей это открыл, она отвечала порывисто из полноты сердца, познавшего сладость: «Я слышала сладкозвучное бряцание арфы, и теперь слышу вновь». Отсюда мы можем уразуметь, насколько часто ее любящий дух восхищался ради чистого созерцания в Небесный Иерусалим. Ибо ее внешнее поведение несомненно доказывало, что ее сердце и разум жительствовали и усердствовали в вечности, хотя телом она все-таки обреталась во времени.

Блаженное свое житие она завершила блаженной кончиной, а когда ее погребали, наш Господь удостоверил в присутствии всех, что в ее сердце сиял вечный свет, посредством сего удивительного происшествия. В тот самый день была сильная буря. Сестры держали свечи над гробом, но они гасли, а затем, и притом без всякой человеческой помощи, вдруг воссияли опять, да так сильно, что воск тек и капал. И люди, увидев сие, удивлялись.

[XXVII] О блаженной сестре Элли из Эльгау[226]

Проживала у нас и другая блаженная сестра из мирянок — ее звали Элли из Эльгау, — в которой Господь наш действовал самым сладостным образом. Он дал ей познать многие дары благодати[227], коими наделял и прочих сестер.

Сия святая сестра пришла в наш монастырь, когда ей исполнилось XIIII лет, и в скором времени стала служить нашему Господу с великим усердием. Всю свою сноровку и заботу о внешнем она обращала на то, чтобы преданно служить конвенту, и оставалась в обители целых L лет без того, чтобы когда-либо заметили, что она отлынивала от сего, принявшись за что-то другое. Одна, и не имея помощницы, она убирала жилые покои и залы, при этом оставаясь по отношению к сестрам неизменно любезной и кроткой. Ей удавалось всё, чем она занималась. Исполнив по хозяйству всё то, в чем к этому времени имелась нужда, она спешила с нетерпением в хор, к алтарю и возлагала на него свои длани, словно помышляя в себе: «Любезный Господи, если бы я могла к Тебе приблизиться больше, то я бы сделала это», и проливала при этом столь обильные слезы, что они буквально растекались по полу. Хотя у нее было немало забот по хозяйству, она была очень старательна в посте и усердна в молитве. Неизменно бодрствовала после заутрени, как и до нее, и притом так долго, что спала едва ли две стражи[228]. Молилась с великим благоговением. И нет никакого сомнения, что благодаря ей целый конвент выигрывал в очах Божиих. Еще же у нее была особенная благодать — молиться за грешников и за души. Души то и дело являлись ей и беседовали с ней, а она с ними. С вящим старанием молилась она за одного светского господина. Тот жил в великой славе и роскоши, так что за его душу следовало опасаться. Но Владычица наша ей обещала, что ради молитв ее он будет спасен, но будет весьма презираем. Так оно и случилось. А как-то раз в день Всех ангелов[229], когда община принимала нашего Господа, она видела, что каждая из сестер, отходя от алтаря, была пронизана светом, словно некий кристалл.

Святое ее житие открыто указывало, что в ее сердце горела божественная любовь и что она имела небольшую заботу о всём, что относится к плоти, ибо приняла близко к сердцу слова: «Querite primum regnum dei etc.», ищите прежде Царствия Божьего, и всё остальное приложится вам[230].

[XXVIII] О блаженной Белли из Шалькен, сестре из мирянок[231]

Была у нас также другая блаженная сестра, которую звали Белли из Шалькен. Она жила в сей обители благочестиво и свято с детских лет вплоть до самой кончины (имея великое старание в том, чтобы готовить для сестер в трапезной вкусную пищу) и призывала к тому же других с немалым усердием.

Она испытывала огромную привязанность к конвенту, и когда могла присоединиться к нему, то это было для нее особенной радостью и утешением. Иногда, если у нее выдавалась свободная минутка, она отправлялась в трапезную, когда там читали за столом, и слушала со вниманием. Сколько бы ни было дел, она молилась воистину старательно и плакала так обильно, словно находилась в хоре. Она приняла на себя также весьма тяжкие упражнения в покаянии. Соблюдала установленные посты до кончины, на протяжении целых XXX лет не пила в неположенное время — постилась ли при этом или ела скоромную пищу — и от жажды сильно страдала. Испытывая как-то раз жестокую жажду, она пошла на молитву и несколько прикорнула. И привиделось ей, что вот пред ней поставлена прекрасная чаша с чистейшей родниковой водой, а некий голос сладостно обращается к ней: «Испей водицы, истекшей из Моего сердца». Она выпила с жадностью, а когда вернулась в себя, то жажда полностью исчезла.

Здесь, в этой обители, у нее была блаженная [родная] сестра, которую звали

[XXVIIIa] сестра Рихи[232]

Сия ухаживала за больными от юности вплоть до самой кончины с великим усердием и благоговением. Пока пели заутреню, она всегда обходила каждую сестру по отдельности и была готова всем услужить днем и ночью по доброй воле и радостно. Имела также немало священного рвения в бдении, посте и в благоговейной молитве. Как-то раз, когда умирала блаженная сестра Мехтхильда фон Хофф, она была и почивала на ложе своем — как того, видимо, восхотел Бог, ибо было сие необычно, — и услышала, как кто-то прекрасно поет, а проснувшись, увидела, что сестра померла. И она уразумела, что ангелы отвели ее душу в Царство Небесное в сопровождении прекрасного песнопения.

Когда оная блаженная сестра Рихи благополучно оставила мир сей и вошла в новую жизнь, некий глас сказал сестре Ите Зульцерин: «Поступайте все, как Рихи из Шалькен. О, какая будет вам польза, если вы однажды начнете благоговейно задумываться, что наш Господь некогда за вас претерпел! Аминь».

[XXIX] О блаженной сестре Бели из Лютисбаха[233]

Была у нас также одна весьма блаженная пожилая сестра, которую звали сестрой Бели из Лютисбаха. Любовь, какую имела к Богу, она обнаружила с помощью многих строгих и святых упражнений. А особо великое благоговение она испытывала к милостивой Матери Господа нашего Иисуса Христа и обычно вычитывала ей всякий день III раза по пятьдесят «Ave Maria». Любезная Владычица наша пожелала ей показать, сколь угодно ей было такое служение. Когда один раз она пребывала на ложе своем в лазарете, ей явилась прекрасная дама, какую когда-либо видел человеческий взор, в белоснежных одеждах, и доверительно присела к ней на кровать. Блаженная сестра Бели весьма удивилась неизреченной красоте этой дамы, не зная, кем та могла быть. Однако милосердная Дева позволила себя опознать и промолвила: «Я — твоя Матерь из Царства Небесного, столь часто тобой прославляемая. Это белое одеяние ты соткала мне ангельским приветом, с каковым часто и благоговейно обращалась ко мне». Услышав такие слова, сестра прямо-таки пропиталась вся радостью, благодарила и восславила милостивую Матерь за то, что она нашла ее скромное служение столь угодным себе.

И вот милосердная Матерь пожелала еще больше возжечь ее к служению тем, что ей в видении было показано, что в одеянии Владычицы нашей имеется только один рукав. Она сему удивилась и пожелала узнать у нашей Владычицы, что сие означает. Та ответила ей с немалой любовью: «Всякий день ты мне читаешь III раза по пятьдесят “Ave Maria”. Отныне тебе надлежит произносить еще один раз пятьдесят. Тогда-то у меня от тебя будет полное одеяние». Сие наставление она приняла от нашей любезной Владычицы с благодарностью и впредь усердствовала еще более в служении ей, а равно в хвале ее единородному Чаду[234], нашему возлюбленному Господу Иисусу Христу.

[XXX] О блаженной сестре Мехтхильде из Ведисвиля[235]

Была у нас также другая добродетельная сестра, звали ее Мехтхильдой из Ведисвиля. По сугубой любви наш Господь уготовил ей пред кончиной тяжелую хворь. И особенно в голове она ощущала столь невыразимые боли, что из-за них сестры должны были держать ее изо всех сил. Однажды такие страдания переполнили чашу терпенья, и она обратилась с жалобой к нашему Господу. И Господь — Владыка всякого утешения не пожелал оставить ее безутешной, явившись ей в страстях Своих коронованным терновым венцом. Он положил Свою израненную голову перед нею на ложе и произнес с великой любовью: «Вот смотри, как ради тебя была изранена Моя голова, и поразмысли, кому было хуже: тебе или Мне?» Из сих слов сестра извлекла несказанное утешение и готовность терпеть, так что впредь не нуждалась в помощи, чтобы сестры, как прежде, держали ей голову. Нет, она лишь хотела, чтобы ей перевязали голову платком, да и то только сзади.

[XXXI] О блаженной сестре Адельхайд из Линдау[236]

Была у нас также одна блаженная сестра из мирянок, ее звали Адельхайд из Линдау. И ей, пожалуй, было целых сто лет, когда она померла. Она совершенно ослепла и лежала не менее III лет перед смертью в постели в таком терпении, что ухаживавшая за нею сиделка говорила о ней, что ни разу не видела ее в раздражении. Она усердно молилась, и сиделка заставала ее почти всегда, и днем, и ночью, молящейся. Еще же она была исполнена такой радости, что нередко весело напевала милые песенки о Господе нашем. Время от времени она дружески беседовала с Богом, словно Тот сидел перед нею[237]. Иногда она говорила:

Ах, милый Боже, Ты — отец мой, и мать моя,

и мой брат, и моя сестра.

Ах, Господи, Ты — всё, что желаю я,

и Матерь Твоя — подружка моя[238].

Господь наш был ей очень близок, посещая ее особою благодатью. И она рассказывала сама, что временами видит нашего Господа и святых. А один раз она выглядела особенно радостной, так что, когда ходившая за нею сестра заглянула к ней после заутрени, ее взяло удивление, что же с ней приключилось, и сестра спросила ее об этом. А она ей благостно отвечала: «Чего мне еще желать? Господь наш и наша Владычица были у меня и говорили мне в утешение, что я никогда не разлучусь с Ними».

Также и другая сестра как-то раз лежала с ней в одном больничном покое. И сестра эта слышала, как она громогласно воскликнула и сказала: «Если тут кто-нибудь есть, то пусть скорее встает! Наш Господь, наша Владычица и всё небесное воинство явились сюда!» Их она, должно быть, увидала духовными очами, поскольку телесными уже ничего не видела.

Как-то раз она обучала еще одну сестру из мирянок антифону «Ave stella matutina»[239][240] и повторяла при этом: «Учи его тем охотней, что наша Владычица сама меня ему научила!» И сему мы должны по справедливости верить, ибо к нашей Владычице, любезной Царице, она обращалась с особенно горячей и благоговейной молитвой. После того, как Господь наш пожелал ей воздать Собою Самим за верную и долгую службу и она, приняв святую кончину, отошла из этой юдоли печали, она явилась во сне одной из сестер и произнесла радостным голосом стих: «Quam magna multitudo dulcedinis tue, domine! О Господи, сколь велика и обильна та сладость, каковую Ты уготовал для боящихся Тебя!»[241] И тогда сестра спросила ее: «Разумеешь ли, что сие означает?» Та же ей пылко ответила: «Да, ибо я там, где всё это познала!»

В том же помоги нам всем, Боже! Аминь.

[XXXII] О блаженной сестре Элизабет Берлин[242]

Меня охватило желание нашего Господа, как бы Ему послужить чрез друзей Его. И Он меня надоумил. Мне взошло на ум написать о подвигах благих и блаженных сестер, как и об особых откровениях благодати, которую даровал наш Господь и о которой, как я могла слышать, то и дело везде говорили. Когда я однажды сидела и писала о наших блаженных сестрицах, как можно было услышать из этой книги, случилось так, что ко мне заглянула добродетельная сестра Элизабет Бехлин. Мне захотелось разузнать и о ней что-нибудь, и я осторожными словами подвела ее к тому, чтобы она стала рассказывать[243].

Когда ей исполнилось не более VIII лет, с нею было во сне, что она как бы узрела пред собою возлюбленную нашу Владычицу и бросилась к ней. Пречистая Дева приняла ее под свой покров, да так нежно, как мать свое от всего сердца любимое чадо, сказав ей: «Гляди, я тебя никогда не выпушу из-под покрова сего». Ее детское сердце так укрепилось дарами благодати, что она, если позже на нее нападала необузданная резвость, как с детьми этого возраста по природе случается, сразу начинала в себе помышлять: «Ах, хочешь ли бежать из-под покрова нашей Владычицы?» А позже, когда ей исполнилось X лет, ей показалось, что отец собирается отдать ее в мир. Тогда она дерзко вошла к нему и сказала: «Батюшка, знай, если отдашь меня в мир, я тебя обвиню на Страшном Суде!»

Затем, когда ей было уже XI лет, она пришла в сию обитель и принялась служить Богу с радостью и по доброй воле, так что, прожив к тому времени, когда всё это рассказывала, в нашей обители LXIII года, никогда не испытывала стольких невзгод и печалей, чтобы ей когда-либо в сердце пришла покаянная мысль, что ей лучше бы жить где-нибудь в другом месте. Когда она мне поведала это, я стала просить ее очень настойчиво и вовсе не желала освободить ее от того, чтобы она мне рассказала дальнейшее. Тогда она у меня в простоте сердца спросила: «Не могла бы ты мне открыть, для чего сие нужно?» Я отвечала: «Да, во многих местах божественная любовь начинает тускнеть в сердцах у людей. И если какой-нибудь человек спустя долгое время услышит об этом, то он, может статься, подумает: “А как живешь ты? Ведь ты тоже хочешь попасть в Небесное Царство. Отчего не стремишься к тому, чтобы Бог и тебе даровал Свою благодать?”»[244]

И она сказала: «Тогда поведаю об этом Богу во славу, если только ты станешь молчать, пока я жива... Так вот, как-то раз я сильно хворала, и было мне сказано: “Поскольку у тебя было больше телесных радостей, чем у сестры Маргрет Финкин, тебе надлежит перенести сию муку”. Тем самым мне было дано уразуметь, что я должна с ней уравняться в награде. Тогда же я [вдруг] так обезумела, что меня пришлось держать с великим трудом и притом под охраной. Прошло достаточно времени, покуда не возвратился мой разум. Я толком не понимала, когда делаю правильно или неправильно, и сие было для меня сущим мученьем. От этого Бог избавил меня и даровал такую отраду, что долгое время меня ничто не могло опечалить. Потом я опять пребывала целых XIIII дней в упомянутом прежде страдании. В это время конвент принимал нашего Господа, и когда, приобщившись Ему, я вернулась в стул свой, то вспомнила о словах, которые меня наставлял говорить добрый священник из Бихлензее[245], если у меня нет благодати. Слово же было таким: “Господи, напоминаю Тебе, что Твои руки и сердце Твое отворены для меня и что Ты не можешь мне отказать в Твоей благодати”. Едва я это сказала, некий глас во мне отчетливо произнес: “Что хочешь, чтобы Я сделал тебе?” И я отвечала, да позволит Он сказать мне: “О Господи, желаю, чтобы Ты никогда не отделялся от меня”. А Он сказал: “Так тому и быть. Не захочу от тебя никогда отделиться”. И вот тогда сердце и плоть у меня так укрепились Его благодатью, что с тех самых пор меня ни разу не касалась печаль. А в то время мне никто не мог обещать, что я останусь в живых. Но вот я уже на LXXIII году и имею сие Его благодатью, ибо с тех пор у меня не было нехватки в отраде. Ну а если со мною время от времени что-то случалось, едва я обращалась к Нему, сие проходило».

Когда она мне сие рассказала, я с удовольствием узнала бы и другое. Она же ответила: «Не могу сказать тебе большего, кажется, у меня было всего так много и в таком достатке, что с тех пор я не осмеливаюсь просить ничего подобного». Но потом она мне рассказала, что однажды ей показалось, что она видит нашего Господа, каким Он был во младенчестве, как Он сошел с алтаря, имея на Себе шелковую рубашонку такого же цвета, каким бывает коричневый бархат. Господь приблизился к ней скрыто от всех и сел на скамью, стоящую перед ней. А она вскочила из-за охватившего ее желания, как человек, вышедший из себя, притянула Его к себе, усадила себе на колени, уселась на место, где сидел Он, и принялась гладить Его, обнимать, хотя и не отважилась Его целовать, а потом сказала, исполнившись сердечной любви: «Ах, отрада моего сердца, можно ли я облобызаю Тебя?» Он же сказал: «Да, сколько захочешь, по желанию сердца».

Однажды она расхворалась, и ей показалось, что к ней явилась наша Владычица, но не принесла с собою Младенца. Она сказала ей: «Ах, Владычица, где же Чадо твое? Пойди и принеси Его мне!» После этого, во время Адвента, ей опять показалось, что явилась наша Владычица, принесла свое любезное Чадо и, подав ей Его в руки, сказала: «Вот, возьми и ласкай Его, как захочешь». О, сколь прелестным был Его вид, особенно шейка под Его подбородком — сия была такой нежной и лакомой! Тогда ей был задан вопрос, довольно ли она нацеловалась Его, как написано ранее. Она отвечала: «Да, ибо Он мне позволил». Об этом она рассказала как о некоем сонном видении. Но вполне вероятно, что она почивала в Боге.

То, что Господь наш таким образом выражал ей любовь, она понимала и воспринимала с признательностью. Впрочем, занимаясь молитвой, она к сему не сильно стремилась, ибо говорила: «Самый надежный путь, каковым должен следовать человек, заключается в том, чтобы остерегаться грехов и упражняться в добродетелях». Но однажды — когда большое распятие лежало на ступенях, очи у нашего Господа были прикрыты[246], конвент пел «Gloria in excelsis Deo», и едва воспели «Gratias agimus»[247][248] — ей было явлено, словно Он отверз Свои очи, обвел ими поющих и сказал укоризненным голосом: «Отчего вы не преклонитесь [передо Мной], не восхвалите и не возблагодарите Меня за те многие муки, которые Я претерпел ради вас и по вашей вине?» И тогда Его глава склонилась к ее голове, и у нее в голове начались боли, как написано выше.

В этот самый год у конвента была великая нехватка в вине и в зерне. Она полагала, что сие случилось по причине неблагодарности. Когда она была келаршей, помер ее брат. Она бы охотно, как следует, помогла его душе, да разболелась нога, присматривать за погребом ей стало уже не по силам. И тогда с нею случилось, что как будто пришел ее брат и позвал ее ко вратам, говоря: «Я привел тебе лекаря». Когда она подошла, то вот, там стоит некий юноша в белоснежном убранстве с жестяной банкой в руках, а в банке той — благородная мазь. Юноша ее хорошенько обмазал. Она тотчас поправилась и оставалась келаршей еще многие годы, склоняясь к тому, что тот юноша был ангелом ее брата и его душе зачем-то понадобилось то послушание, с которым она присматривала за погребом.

Особенно она любила доброго мужа святого Блазия[249]. Однажды, когда она стояла возле его алтаря, ей показалось, что и он находится там же. Вдруг она узрела его стоящим пред алтарем в епископском облачении, ступни его были босы. Она немедленно пала пред ним и начала лобызать ему ноги, а затем поднялась. Он сказал ей: «Преклони колена и получи благословение» — и прибавил: «Имей повсюду тоску и стремленье к вещам, для которых ты создана». Она отвечала: «Господин, я бы охотно всем сердцем была там». Тогда он сказал: «Предоставь Богу сие сотворить, когда Он пожелает, ты же должна во всякое время иметь воздыхание и устремление к этому».

Сия блаженная сестра имела, прежде всего, особенно мирное и любвеобильное сердце по отношению к Богу и к людям. А что она делала благого, то делала по доброй воле, Богу во славу, с такими словами: «О Господи мой, что делаю я, отдай, кому хочешь, будь лишь благосклонен ко мне, сего мне совершенно достаточно». Помимо прочего, имелось у нее упражнение, состоявшее в том, что на протяжении XL дней, которые наш Господь провел в пустыне, она всякий день ходила к Нему в благоговении и с особой молитвой и ставила, в духовном созерцании, Его ступни на свои груди и хорошенько их прогревала, благодаря чему стяжала изрядно благодати и благоговения. Как-то раз многие из сестер сидели друг подле друга и рассуждали о том, как наш Господь был в пустыне. Одна из них сказала: «Я не смогла бы оставаться с Ним долго в пустыне». Ну а блаженная сестра Элизабет Бехлин сказала: «А я смогла бы, мне там с Ним будет неплохо: взяла бы Его руки и ноги и согрела их у себя на коленях. Но с головой не знаю как поступить: волосы у Него так перепутаны, что ума не приложу, что Ему посоветовать». И сказала: «Господь наш являлся мне Своей благодатью часто и дружелюбно, но любимей и желанней всего Он был мне таким, каким оставался в пустыне. Он наделил меня благодатью, когда как-то раз я была в созерцании и держала у себя пред очами то глубокое смирение, которое Он из любви к нам обнаружил в тот самый час, когда пожелал быть искушенным злым духом. Он даже показал мне камни, коими его искушал лукавый, когда говорил: “Если Ты Сын Божий, скажи, чтобы камни сии сделались хлебами”[250]. Он позволил мне испытать страдание и нужду, каковые некогда имел из-за голода. Тогда я внутренне почувствовала отеческую Его доброту».

Однажды одна сестра ей пожаловалась, что родственники доставляют той не так много радостей, как хотелось бы, хотя та нередко нуждается в них. Элизабет побеседовала с ней очень приветливо — так что та получила от разговора немалое утешение, — настоятельно посоветовав обратиться с этой заботой к нашему Господу. А среди прочего она рассказала сестре, что и сама один раз была искушаема такой же печалью. Тогда сестра обратилась к нашему Господу и усердно умоляла Его, чтобы Он в этом деле явился ей на подмогу. Наш любезный Господь тотчас сие обещал, и Его благодатью ее сердце было изрядно утешено. В помощь Он привел на память ей то, что сказал [некогда] Левию: «Откажись от наследия отца твоего и от благ сего мира, ибо Я Сам стану твоим»[251]. Тогда ради Бога отреклась она добровольно от всего, что излишне, а Господь наш промыслил, чтобы у нее не было в том недостатка.

Добродетельно послужив Господу изрядное время, блаженная сестра Элизабет Бехлин сподобилась блаженной кончины и отошла из этого мира.

[XXXIII] О блаженной сестре Элсбет из Келлинкона[252]

Блаженная сестра Элсбет из Келлинкона пришла в сию обитель, когда ей исполнилось VI лет. Сестре, записавшей сие, она говорила, что тогда шел XXX год после того, как был учрежден Орден, и XVIII год, как был основан монастырь Тёсс[253]. Состарившись в Ордене, она тем обладала в себе, что нынче, увы, многим из нас, находящимся в духовном звании, кажется никчемным и вовсе презренным, но что человека, который имеет сие, делает Богу очень угодным. А это вот что: она была поборницей строгости и труда, телесной нищеты и страдания, а также того, чтобы в глазах людей выглядеть ничтожной и малой. Такую-то добродетель она имела в себе.

В детстве она росла в великой строгости и глубокой нищете. И нам рассказывали, что, будучи еще очень маленькой, должна была часто ходить в трапезную, а когда остальным детям что-нибудь покупали, у нее не было чем заплатить. Потом, когда уже стала старше, Господь наложил на нее тяжелую хворь, и она часто боялась, что будет найдена в постели мертвой. В тот раз, да и во многих болезнях, бывших впоследствии, она часто оставалась без всякой любви, ибо Бог желал иметь ее лишь для Себя Самого. Будучи замкнутой, она не знала ни единого человека, который бы ее выслушал. Да она и сама нам говорила, что прошло уже более L лет без того, чтобы ее вызывали к [разговорному] окну или к вратам. Она была также очень бедна и редко имела что-то, кроме того, что люди давали ей ради Бога.

Она питала великую любовь к бедности, иначе добилась бы многого, поскольку умела изрядно писать и охотно писала хорошие вещи, не требуя никакой временной награды за это. А если ей за это что-нибудь доставалось, то она отдавала всё на образа в хоре, дабы порадовать всех членов конвента. Она, в частности, заказала большое распятие — к нему мы и поныне относимся с глубоким благоговением — и имела с ним изрядно хлопот. Так ей были доставлены из-за моря мерки с нашего Господа, а в самом кресте поместили XXX реликвий. Такое-то милосердие у нее было даже до преклонного возраста. Когда у нее не было ничего, кроме нескольких пфеннигов, она отдавала из них два или три. А если имела не более одного, то и его иногда отдавала ради Бога. Однажды по монастырю ходила одна сестрица и просила милостыню для одного бедного человека; у нее же не было ни единого пфеннига. Тогда она совлекла платок с головы и сказала: «Возьми, уж один-то пфенниг он стоит».

Однажды она была сильно больна. Сестра, которая всё это записала о ней[254], спросила ее, что с нею случилось. Она жалобно отвечала: «Меня заботит то, что я сама виновата в этой болезни». Сестра спросила: «Милая, чем же?» Та ответила ей: «Меня просил один бедняк, чтобы я отдала ему свой платок. Я не захотела этого сделать, ибо у меня их было немного, да и прежде один из них я ему уже отдала». Ей, вообще, было радостно отдать то, что у нее было. По отношению к себе она бывала очень скупа, даже в самом необходимом. Уделяла своему телу мало нежности и заботы, часто хворала и даже сильно болела. А одной сестре говорила, что не припомнит, купила ли хотя бы одну курицу или вина, другого, нежели то, какое пьют сестры, как бы при том ни болела. Когда люди подавали ей ради Бога, она сие принимала с большой благодарностью и вкушала. Временами, если она сильно хворала, то ходившая за нею сестра покупала ей кур, а она-то думала, что куры давались ей Бога ради! Когда ее порой спрашивали, не хочет ли она съесть того или другого, она говорила: «Мне не стоит этого есть. Сие для меня слишком тяжело». Одна из сестер ее однажды спросила, чем она пробавляется в лазарете, если от общей трапезы ей ничего не достается, ибо сама для себя она просила очень немногого. Тогда она сказала очень смущенно: «Я ем с большой охотою хлеб».

Еще у нее было сострадательное сердце; обращая слова утешения к сестрам, бывшим в скорбях, она говорила: «Бог поступает с тобою по Своей сердечной любви, как и со всеми Своими избранными чадами». Раз как-то она пришла к одной сестре, у той была премерзкая и отвратная хворь, и сказала ей: «Мне точно известно, словно я увидела и услышала это от Бога, Он дал тебе сие страдание для того, чтобы ты от Него не ушла, но стала только Его». Она изрекла сии слова так уверенно и дерзновенно, что та сестра была полностью утешена ими. Ей было несносно, если она слышала, что кто-то ожидает награды от нашего Господа за свои благие поступки, тогда она говорила: «Делай всё из сердечной любви к Богу». Она умела высоко ценить благие дела и добродетели прочих людей, а что сама делала доброго, то не ставила ни во грош. Ненавидела всякие удовольствия и плотские удобства и от всего сердца любила Бога. Одна сестра возвела на нее тяжкий поклеп, а она говорила: «Я всякий день только того и ждала, чтобы мне понести незаслуженное наказание».

Прежде остальных добродетелей она особо усердствовала в послушании и соблюдении всех частных предписаний Ордена — но прежде всего в то время, когда пребывала в хоре. Будучи уже совсем ветхой и хворой, она ежедневно ходила к заутрене. Когда ей было под девяносто и приходилось лежать в лазарете, она очень неохотно отсутствовала в хоре на утренней службе, случалось ли то холодной зимой или летом. По причине возраста она плохо видела и слышала, временами натыкалась на что-нибудь, сильно ранилась, часто терялась, так что не знала, где находилась, но от своего не отступала, стремясь ежедневно ходить на заутреню. А незадолго до того, как слечь на смертном одре, она попросила одну сестру, чтобы та ей всякий день говорила, как только зазвонят к заутрене, ибо не слышала как следует. Как-то раз сестра ей позабыла об этом сказать, и, придя в хор, когда заутреня была уже спета, она опечалилась так, что мы ее не умели утешить, да и потом она долго не могла успокоиться. Ее обыкновением было вставать до заутрени и отправляться в хор уже при первых ударах колокола. Нам рассказала одна сестра (она также обычно отправлялась к заутрене, едва начинали звонить), что однажды, во время Адвента, она вошла в хор, а он был наполнен дивными ароматами, подобно тому, как летом пахнут розы, когда их много цветет в одном месте. Она принялась прохаживаться по хору туда и сюда, удивляясь, что бы то могло быть, а когда приблизилась к стулу сестры Элсбет, благоухание усилилось, и она поняла, что запах исходил от нее, больше же в хоре никого не было. Добродетельная сестрица Гепе, блаженная из Тетингена, уверяла, что ей-де рассказывала блаженная сестра Мехтхильда из Констанца, что та однажды среди ночи увидела, как эта самая Элсбет стоит перед своею постелью, а ее тело так и сияет, из него струится дивный свет, и в спальне нет ни единого места, где бы не было достаточно светло, чтобы поднять с пола иголку.

Когда начала сильно сдавать из-за возраста и болезней, она просила блаженную сестру Элсбет Штагель, которая написала всё это о ней[255], чтобы та ее предостерегала, как только увидит, что она впускает к себе кого-то в покой либо начинает с кем-то беседовать о том, что не связано с Богом. Если та у нее не могла оставаться, то и она быстро уходила за ней. Когда, будучи больной, она лишь слегка приходила в себя, то тотчас поспешала в хор или в трапезную.

Став впоследствии настолько больной, что нас брало удивление, как ей удается всё это переносить, сия сестра продолжала творить благие дела. Да какие! Для этого, воистину, божественная любовь должна была стать ее доброй помощницей! Ибо у нее было малое и короткое тельце, словно у ребенка. Голова же долгие годы свисала так, что находилась на уровне плеч. Имея особую благодать к страстям нашего Господа, она говорила: «Господь наш, подлинно, не знал никакой меры, а мы гораздо ниже меры, мы едва касаемся самого краешка меры», и усердно творила пространные молитвы страстям нашего Господа. Уже сильно состарившись, так что ее голову было едва видать над плечами, она читала в иные дни, и весьма нередко, по V «Miserere»[256] в позе распятия[257]. Когда же мы говорили, что вряд ли сумеем творить такие строгие молитвы, она отвечала: «Поглядите на меня, старую палку, что я могу выдержать, и попробуйте, Господь наш придет вам на помощь». Благоговение и любовь, каковые у нее имелись к страстям нашего Господа, она обнаруживала до самых последних дней, ибо, когда собралась помирать (а это было в Тихую пятницу[258]), подле нее собрались несколько сестер. В это время в хоре пели божественную службу, а блаженная и добродетельная графиня сестра Адельхайд фон Нелленбург[259] читала ей вслух страсти по Иоанну. Она всё хорошо понимала. Когда же та прочитала слова, как Господь наш предал Свой дух Отцу в небесах, она крестообразно сложила руки, словно ей предстояло прожить не более часа.

Она радовалась добродетелям и доброй жизни своих ближних. При виде какой-нибудь молоденькой сестры, старательно и упорно соблюдавшей предписания Ордена либо [свое] молитвенное правило, она получала немалое утешение, проявляла к ней благосклонность, да и вообще сильно радовалась — поскольку от всего сердца любила славословие Богу и духовную жизнь, — но и весьма сожалела, если видела что-то не соответствующее уставу Ордена или когда одна из нас не повиновалась, что, однако, до настоящего времени было необычно. Об этом она сердечно скорбела, ибо знала прекрасно, в сколь великом рвении и благоговении жили сестры в первые годы после создания Ордена, что они мало взирали на свою пользу или удобства и радостно служили лишь Богу (пусть в бедности и нехватке всего), как строго ими соблюдался устав и порядок, — так что среди них были даже такие, кто говорил, что они скорей согласились бы лишиться жизни, чем согласятся увидеть, как нарушают установления Ордена, и промолчать.

Когда сия блаженная сестра пришла в преклонный возраст, будучи на девяностом году жизни или более того, то она стала словно ребенок III лет: не умела ходить, не умела и не могла говорить и узнавала лишь немногих сестер. Но вот какова была ниспосланная Богом удивительная благодать! Если ей что-либо говорили или читали о Боге, то она к этому так устремлялась, что приподнималась в постели, дабы больше приблизиться к сестре. А если сестра переставала читать, то она, требуя большего, восклицала: «Еще, еще!» Когда же ей говорили о приближении того или иного праздника, а потом спрашивали, что в каждый из них отмечают, то она могла на это вразумительно ответить. Она часто, охотно читала «Ave Maria» и, дойдя до слова «Иисус», порой начинала повторять, восклицая: «Иисус, Иисус!» Одна сестра указала однажды на сердце и сказала: «Будь добра к Иисусику, Он ведь лежит в самом сердце!» С тех пор у нее появилась привычка крепко прижимать ладони к сердцу, словно она Его обнимает телесно. Нам временами казалось, что Бог к ней весьма близок и замышляет ей даровать больше, чем в то время, когда она находилась в здравом уме, хотя и тогда, когда она пребывала в полном рассудке, мы много раз брали с нее добрый пример. Тогда-то она говорила часто и пылко о случившемся в Страстную пятницу: о милосердии, каковое Господь наш, распятый на кресте, явил разбойнику и всем христианам, о том, как благородная душа нашего любезного Господа Иисуса Христа сошла в преддверие адово и какое там случилось веселие из-за этого великого чуда. И ей становилось на душе хорошо сверх всякой меры.

Милостивый Бог уготовал, ибо у нее всегда было особое благоговение к этому дню и к этому часу, что она умерла в Страстную пятницу в полдень, когда, как считали и говорили проповедники, и Господь наш испустил Свой дух на кресте. Они, определенно, держались того мнения, что ее душа без помех взошла к созерцанию Божию. И как при жизни своей она нередко бывала обделенной любовью людей, так случилось и в день ее смерти, в чем, увы, виновата сестра, которая всё это написала о ней. Сия сестра была у нее в услужении и, не зная, что она болеет сильней, чем в прочее время, оставила лежать ее в одиночестве, пока не прочитала вместе с конвентом Псалтирь. А потом она зашла к ней, приподняла ее, опять уложила и дала ей поесть, причем та не обращала на нее почти никакого внимания, покуда не начала отходить. Но вот тут-то стала она весьма рассудительной, да и слышать стала неплохо, так что, когда сестра ей говорила о Боге, она низко кланялась. И она дала понять сестре, что желает перенести страдания и кончину во славу нашему Господу, ибо и Он скончался в сей день ради спасения всего человеческого рода. Она сложила руки, как написано выше[260], и, поскольку приближалась к кончине, можно было отчетливо разглядеть, что тут не обошлось без особой благодати от Бога, потому что до этого она нередко имела маловато здравого разумения. Посему да восхвалится милостивый Бог, не посрамляющий терпения бедняков, но венчающий его вечной наградой.

А что душа ее, едва простившись с сим миром, тотчас поднялась к созерцанию Божию, было показано одной из сестер, и таким образом, что она не желала в том усомниться. Deo gratias![261]

Глава последняя, она же XXXIIII

Una queque arbor de fructu suo cognoscitur» (Luce sexto). Любезный Господь наш Иисус Христос сказал в святом Евангелии, что всякое дерево познаётся по плодам своим, словно желая поведать: где плоды добрые, там и дерево, на котором произрастают они, надлежит считать и полагать добрым[262]. О том же Господь наш говорит и в другом месте: «Arbor bona fructus bonos facit» (Mathei septimo). «Дерево доброе приносит и плоды добрые»[263]. И сие явно обнаружилось на блаженном, плодоносном, благом древе, в святом нашем отце Доминике, произрастившем множество великих, добрых плодов, почему и подобает ему всякая честь и хвала. А коль скоро у него было столько плодов, по-другому сказать, добрых, духовных, блаженных и благочестивых детей, даже в одном-единственном монастыре его Ордена, то сколько, думаешь ты, было у него духовных детей в прочих многочисленных монастырях и конвентах, братьев и сестер Ордена проповедников, рассеянных там и сям и повсюду во всех краях священного христианского мира? Поэтому Бог нам и приводит в пример плоды оного плодоносного древа, глаголя: «Sumetis vobis fructus arboris pulcerrime» (Deutronomii XX). «Вы себе соберете плоды с самого прекрасного дерева»[264]. Как будто Бог Господь хочет сказать всем братьям и сестрам Ордена проповедников: «Собирайте сами себе от плодов, иначе сказать, поглядите на священное житие, его же в благочестии и всяческой святости проводили первые братья и сестры, и примите его для себя, чтобы пожить в соответствии с таковым блаженным примером, да достойно и по справедливости называетесь добрыми и живыми плодами прекраснейшего из дерев, любезного отца вашего святого Доминика. Ибо он-то и есть достойное и славное древо, а все блаженные братья и сестры из Ордена проповедников суть его благие плоды». Еще же он есть блаженная лоза виноградная или виноградная розга, о которой поется: «Felix vitis, de cujus surcula tantum germen redundat seculo!» — «Блаженная лоза, от чьих плодоносных и могучих побегов распространилось миру столько семян!»[265] Да и вечная Премудрость Христос глаголет во святом Евангелии так: «Facite arborem bonam, et fructus ejus bonum. Ex fruchtu enim arbor agnoscitur» (Mathei XII). «Признайте дерево хорошим и его плод [хорошим], ибо дерево познаётся по плоду»[266].

Эту заповедь Орден проповедников, воистину, исполнил посредством того, что святая жена, матерь Служителя вечной Премудрости, воспринявшая и впитавшая благой образец и пример блаженного жития святых братьев и сестер оного Ордена, сия была сотворена Орденом проповедников деревом добрым, а ее плод есть ее сын, Служитель. Сей плод был тоже благим, и по этому благородному плоду было познано древо. А кем и каким оказался сей благороднейший плод (говоря по-другому, сколь святы были нрав и житие Служителя вечной Премудрости, брата из Ордена проповедников), о том по-немецки написано рукою блаженной сестры Элизабет Штагель, и мы сие называем общим именем «Книгою Зойзе»[267]. Эта самая книга была переведена одним благочестивым братом картезианцем с немецкого на латынь и имеется в списках у братьев проповедников как в Базеле, так в Нюрнберге... Итак, по благородному плоду должно, по справедливости, познаваться доброе древо. Да, я могу уподобить сию жену и яркой лампаде, изливающей ясный свет на христианский мир и особенно на Орден проповедников и освещающий их. Дабы обратить ее благочестивую жизнь к нашему исправлению, желаю я, во славу Божью, здесь коротко кое-что рассказать о блаженном ее житии.

Эта благочестивая жена, матерь Служителя, чье имя начертано в Книге жизни, провела все свои дни в искреннем и глубоком почитании Бога. Испытывая особенное, благодатное и благоговейное отношение к священному Ордену проповедников, она отдала в сей Орден своего сына именем Генрих, когда ему исполнилось тринадцать лет от роду, ибо пожелала тем самым прославить Бога. Она же так взрастила его в христианской духовности, что он сохранил добрую славу христианского жития перед Богом, ангелами и людьми, а потом сделался весьма святым человеком, как повествует книга о его жизни. Впрочем, сия жена, блаженная матерь Служителя, была великой страдалицей. Причиной тому было тягостное несходство между нею и мужем. Она была полна Богом и жить стремилась по-божески, а он упорно противился этому, ибо был исполнен мирского. Из этого несоответствия между обоими проистекало множество различных невзгод и печалей. У нее, однако, было благое и достойное похвалы обыкновение — ввергать всякое выпавшее ей на долю страдание в горестные страсти Христовы, и тем самым она превозмогала свои собственные невзгоды. В течение XXX лет у нее было доброе упражнение: когда бы она ни стояла на обедне, то никогда не обходилось без того, чтобы ей не проливать горестных слез из-за сердечного сострадания к страстям нашего Господа и Его верной Матери. Однажды даже случилось, что по причине испытываемой ею к Богу непомерной любви она разболелась и пролежала в постели целых XII недель, так изнывая и тоскуя по Богу, что врачи, разобравшись, в чем дело, извлекли из ее любовной болезни добрый пример[268]. И вот, поскольку она проводила свое житие, усердствуя во многих других добродетелях и испытывая огромное влечение к вечному Богу и к Царству Небесному, милостивый Бог захотел удовлетворить и насытить это влечение. И так случилось, что в начале поста она отправилась в кафедральный собор[269], а в том соборе, на одном из алтарей, было представлено в вырезанных из дерева образах совлечение нашего Господа со креста. Вследствие благоговейного созерцания достойных Христовых страстей ее пронзила, и притом весьма чувствительным образом, боль, какую имела, стоя у подножия креста, милостивая Богоматерь. Из-за печали и сочувствия [к ней] у сей добродетельной, блаженной жены разболелось сердце. И боль так сильно сковала ей тело, что она осела от бессилия на пол. А когда ее привели в дом, она слегла и пролежала до Тихой пятницы, до часа девятого. В то самое время, когда Сын Божий Иисус Христос ради наших грехов испустил Свой дух на кресте, преставилась под пение страстей и она и сподобилась кончины настолько блаженной, насколько блаженна была вся ее жизнь.

Тем временем брат Генрих из Ордена проповедников, ее сын по плоти, прозывавшийся Служителем вечной Премудрости, пребывал в школе в Кёльне[270]. Вскоре она явилась ему в видении, показала щедрую награду, принятую ею от Бога, и прорекла с великой радостью: «Ей, сыне мой, возлюби Бога и доверься Ему. Он тебя ни за что не оставит в превратностях. Гляди, я покинула мир сей, но не умерла, и буду жить вечно пред Богом». Она поцеловала его по-матерински в уста, по-матерински же благословила его и исчезла. Он разрыдался и стал ее призывать, говоря: «О верная и святая матерь [моя], стань мне заступницей перед милостивым Богом!»

Отец по плоти Служителя был в полной мере чадом этого мира. Но перед кончиной он так изменил свою жизнь, что удостоился божественной благодати. Когда сей преставился, то явился через некоторое время сыну своему, Служителю вечной Премудрости, показал с горестным видом свои муки в чистилище, а равно то, чем их по справедливости заслужил, и поведал весьма обстоятельно, чем тот ему должен помочь. Так Служитель и сделал, явив свою сыновнюю преданность. Спустя какое-то время отец ему явился опять и сказал, что освобожден от мучений[271].

Итак, с помощью сей книги мы уразумели себе, как добродетельно и в какой святости жили в давние времена наши любезные матери, подавая нам добрый пример благочестия, дабы следовать им наилучшим образом в соблюдении устава нашего священного Ордена проповедников. Как они соблюли для Господа Бога души в чистоте от всякого греховного вожделения, так и нам надлежит в чистоте соблюсти для всемогущего Бога душу, сердце и разум, чтобы в нашей молитве сказать с чистой совестью Богу вместе с блаженной девою Саррой: «Mundum servavi animam meam ab omni concupiscencia», в чистоте соблюла я во славу Тебе, Господи Иисусе Христе, душу свою от всякой неподобающей нечистоты и от всех прегрешений[272]. И нам не иначе пожить в соблюдении всех добродетелей священного Ордена проповедников, чтобы божественной благодатью унаследовать после сего жития вечную жизнь, — сие да подашь всем нам, Боже, Отче, Сыне и Святый Душе! Аминь.

Explicit vitas sororum ordinis predicatorum monasterii Töss provincie Teuthonie. Здесь завершается книга жизни сестер Ордена проповедников обители Тёсс в немецкой земле.