Живой обелиск

1

Хан Тохтамыш бежал из Дзулата. Место его занял хромой Тимур. Аланы остались с ним лицом к лицу.

Грозный властелин судил вождей поверженных им народов. Стонали пленные, посаженные на колья. Ветер колыхал пламя подожженных аулов. Диск летнего солнца заволокло сероватой пеленой воздуха, насыщенного запахом угара и паленого мяса.

Туркменские воины из охраны Тимура с чадящими факелами приблизились было и к дзуару, но хромец, угадавший их намерения, взмахнул жезлом, и рабы окаменели в мгновенном повиновении.

— Пусть зайдет ко мне Турксанф! — пожелал Тимур.

Услышав имя Турксанфа, скопище рабов вскипело, точно муравейник. Не успел Тимур зевнуть, как запыхавшийся интендант пал перед ним на колени, облизал сафьяновый сапог на его больной ноге и приглушенно забормотал:

— Турксанф слушает повелителя вселенной, состязающегося с солнцем, мудрейшего из мудрых, справедливейшего из справедливых.

Ни одна жилка не дрогнула на плоском лице Тимура.

— Наденьте на морды коней торбы с овсом и загоните их в святилище этих… гяуров! — приказал он.

Турксанф не шевельнулся, лишь плотнее прижал к груди ногу Тимура.

— О мудрейший, если было б чем наполнить торбы!..

— Подбросьте уставшим животным хоть сена! — не глядя на Турксанфа, прохрипел Тимур.

Турксанф догадался, что означает эта хрипота в голосе повелителя. Он положил ногу Тимура себе на голову и еще сильнее втянулся в землю.

— О единственный, и сена не оставили, все луга сожгли.

— Кто сжег? — слова вырывались изо рта Тимура, как горящие стрелы.

— Проклятые аланы!

Тимур пнул Турксанфа здоровой ногой.

— Сучий сын, на голодных конях хочешь гнать Тохтамыша? Чтоб сейчас же был корм!

Пятясь, Турксанф затерялся среди телохранителей Тимура.

Тимур сидел на мягких подушках. Кисловатый запах кумыса нагонял на него истому. Перебирая янтарные четки, он вспоминал притчу о мухе и льве, рассказанную Хабибом, бесстрашным соратником его по степным набегам. Целые караваны останавливали вдвоем. С иссохшего лица низкорослого и тощего Хабиба не сходила сладкая улыбка, пил ли он шербет или убивал.

Хабиб напоминал гиену, облизывающуюся после лакомой еды. «О аксакал, — Хабиб щурил глаза и закидывал лицо вверх, как курица, пьющая воду, — не всем на роду написано быть львами. Некоторым нужно быть и мухами, чтобы охранять старых, любящих поспать львов. Иначе, чего доброго, накинется на него гиена — и нет падишаха зверей. Вот я, к примеру, предпочитаю быть мухой, но какой мухой! То в ухо залезу, то к ноздре прилипну. Зужу и щекочу железные жилы падишаха зверей. О аксакал, это очень забавно — смотреть на бессилие падишаха зверей! Он рычит, а я лезу глубже. Он бьет себя лапой по морде и с яростным рычанием бежит к обрыву, потому что ослеп от ярости и не видит перед собой дорогу… И что же? Он нашел спасение в глубине пропасти, а меня спас от голода!.. Хорошо, когда враг ослеплен и не видит перед собой дорогу! А стоило ему чихнуть один раз, и война между нами кончилась бы вничью!..»

Тимур сжал кулаки и тихонько кашлянул: «Плохо, когда муха заставляет льва делать круг длиной в четыре дня!»

— Главу дозорных! — сказал он.

Хан Сургай на четвереньках подполз к повелителю.

Со двора доносился звон оружия, скрип колес, ржание коней, рев верблюдов. Тимур молчал. Протянув здоровую ногу и придавив ею к мозаичному полу голову Сургая, он наконец прохрипел:

— Стоят еще эти… аланы?

— Стоят, повелитель!.. Их спасают горы.

У Тимура затряслось левое плечо: «Ползучий червь! Горы защищали и армян, и грузин, и персов. Но они не могли остановить меня».

— Когда будут передо мной защитники Аланских ворот? — зашипел он.

— После полуденного намаза они предстанут перед, властелином мира.

— Иди и думай о полуденном намазе!

Путаница мыслей томила голову Тимура: «Какими же силами охраняют аланы свои ворота? Не буду же я петлять и снова лезть через Дербент? Сургай что-то скрывает от меня».

Хан Сургай, согнувшись так, что проступила цепочка позвонков под синим атласным халатом, смотрел на нега исподлобья. Тимур поджал под себя больную ногу.

— О повелитель, они уже здесь! — выпалил Сургай..

— Мы желаем говорить с этими аланами. Приведи их ко мне и собери во дворе мечети главарей остальных пленных.

— Слушаюсь и повинуюсь!

Сургай, пятясь, полз к выходу, не отрывая покорного взгляда от лица повелителя. Из открытых дверей мечети на Тимура густо пахнуло верблюжьей мочой и конским лотом. Он встал, медленно пошел к двери. «Нет, Хабиб, этих аланов не назовешь мухой, влезшей в ноздрю льва, раз они смогли повернуть падишаха вселенной от своих ворот и заставили петлять по дороге длиной в четыре дня».

Тимур прихрамывал сильнее обычного. Позади на почтительном расстоянии шли телохранители с лицами истуканов. Конвойные били плетьми связанных по рукам пленных, принуждая их пасть на колени перед Тимуром.

Взгляд Тимура скользил по истерзанным спинам и сникшим всклокоченным головам пленников, пока его не обожгли зрачки одного из них. Конвойные повисли на плечах пленного богатыря, пытаясь опустить на колени, но тот продолжал стоять и смотреть на хромца в упор.

Блеснула кривая сабля, туркменский воин занес оружие над головой непокорного, однако Тимур грозно крикнул:

— Кто посмел опередить наше желание?

Отскочившие на три шага конвойные пали ниц перед Тимуром. Он глядел сквозь щель раскосых глаз на выпяченные ребра связанного и думал: «Посмотрим, насколько хватит твоей отваги!»

— Тех, кто осмелился опередить желание повелителя, привязать к конским хвостам! — приказал он.

Телохранители схватили двух воинов, скрутили им руки.

— О повелитель, подари своим верным рабам жизнь! — кричали те, но каган уже не слышал воплей обреченных.

— Пусть встанут те, кто посмел воспротивиться победоносному шествию джихада![35]

Засвистели плети и ятаганы. По исполосованным спинам текло кипящее месиво крови, смешавшейся с землей. Где-то на склонах, захлебываясь, каркали вороны, почуявшие падаль. Сопровождаемый ханом Сургаем, Тимур обошел едва стоящих на ногах пленных, поддерживаемых конвойными. Повелитель кивнул в сторону коренастого широкоплечего пленного.

— Кто он? — спросил Тимур, не обращаясь ни к кому.

Хан Сургай знал, что на все вопросы великого хана отвечать должен он.

— Предводитель леков.

— В чем повинен?

— В теснинах Дербента стоял поперек дороги победоносных войск покорителя мира.

— Уцелел ли кто-нибудь кроме него?

— Мы взяли одного.

— Сучий ты сын, зачем он мне? — зашипел Тимур и взмахнул рукой.

Хан Сургай понимал смысл этого жеста.

— Слушаюсь и повинуюсь.

Предводитель леков, собрав последние силы, вырвался из рук конвойных и пошел головой прямо на бахадура-палача, стоявшего у окровавленного пня с топором. Потом выпрямился, пал на колени и, перекосившись на правый бок, аккуратно положил голову на пень.

«Нет, Хабиб, это тебе не муха!» — подумал Тимур и подошел к другому пленному. Ткнул указательным пальцем в его обнаженную грудь.

— Кто он?

— Предводитель дзурдзуков.

— Сколько из моих доблестных воинов пало от руки этой собаки?

— О великий из великих, кто успел их посчитать?

— Тебя бы вместе с ними, сучий сын! Посадить его на кол!

Отточенные, острые колья блестели на солнце.

Из-за их желтого частокола неожиданно высунулась змеиная голова верблюда, разъяренно плевавшего на погонщиков. Тимур опять вспомнил Хабиба. «Уважаю непокорных мертвыми! Хабиб был хороший малый. Я его потому и прикончил, чтобы не перестать его уважать! Не зря же он сказал напоследок: «Аксакал, хорошо, что ты меня опередил, иначе не быть тебе грозой вселенной! Уважаю непокорных только мертвыми».

Перед ним стоял парень со смолистой бородой. Тимура дразнили его сжатые губы и вздувающиеся от гнева скулы. «Хорошо глядеть на искаженное от боли лицо врага. Плохо, когда враг пренебрегает страхом и болью».

— Как посмела эта травинка восстать против урагана?

— Они запрудили Сунджу и сняли свою шайтанскую запруду, когда твои победоносные войска переходили реку вброд… Много коней и воинов утонуло в этом потопе…

— Привязать к хвосту разгоряченного коня и гнать его до самой Сунджи!

— Слушаюсь и повинуюсь!

Тимур шел дальше. «Хабиб хорошо улыбался, но он был мелкий воришка и не смог бы простереть свою улыбку на те дали, по которым шагает мой конь».

— А кто этот чернобородый с выпуклым лбом?

— Вождь галгайцев.

— Какому богу молишься? — спросил он вождя галгайцев через толмача.

— Пусть покарает тебя великий аллах! — процедил галгаец сквозь сжатые губы.

Плоское лицо Тимура оживилось гримасой, похожей на улыбку.

— Уважаю отважных… мертвыми.

Так Тимур дошел до пленного, не захотевшего пасть на колени при появлении покорителя вселенной. У него вдруг исчезла куда-то злость и перестала ныть больная нога. Воин был на целую голову выше его, в черных глазах пленного блестело любопытство. Он сжимал привязанные к спине руки, на его могучей шее вздулись лиловые жилы.

«Мне бы хоть один улус из таких бахадуров!» — мелькнула мысль.

— Кто ты? — спросил Тимур.

Пленный не понял его, Тимур повернулся к толмачу.

Толмач спрашивал пленного по-арабски, по-персидски, по-татарски, по-монгольски, но человек молчал.

— У тебя же не язык связан, а руки, — сказал, наконец, по-асски толмач.

Пленник заморгал длинными ресницами, мускулы на его лице как-то обмякли. Тимур подошел ближе. «Такими бы руками стены Китая бить!»

— Спроси, толмач, какая мать родила его.

Толмач перевел вопрос.

— Передай своему хромому хозяину: меня родила простая аланская женщина.

При упоминании аланки Тимур, не дождавшийся ответа толмача, повернулся к Сургаю.

— Я сказал, привести всех пленников! Куда делись те, кто вместе с этим бахадуром защищали Аланские ворота?

— О повелитель, клянусь тебе…

— Врешь, сучий сын, Аланские ворота еще стоят!

Тимур полоснул хана плетью.

— Ты слишком обленился и пропускаешь мимо ушей высокую волю своего повелителя! — смягчившись, произнес он и хлопнул три раза в ладоши.

Кольцо телохранителей вокруг них сузилось, и хан Сургай, угадавший замысел хромого владыки, почесал указательным пальцем жидкую с проседью бороду. Они с пленным аланом оказались лицом к лицу в середине круга, внутрь которого нацелились остроконечные колья.

Тимур отступил на верхнюю ступеньку каменной лестницы мечети и еще раз хлопнул в ладоши.

— Развяжите пленного. Сургай-бахадур, покажи своему благодетелю, что во имя джихада умеешь владеть оружием.

С аланского пленного сняли наручники, и он, не обращая внимания на Сургая, зашевелил затекшими пальцами. Там, за узким кругом телохранителей, оглушительно застрекотали барабаны, призывающие к бою; хан, ощерясь, обнажил кривую саблю и пошел на безоружного противника. Пленника охватило безразличие. В груди же Сургая вспыхнула обида на хромого повелителя за то, что он заставил его сражаться с оружием против безоружного. Сабля блеснула, как молния, натянувшийся круг зрителей ухнул в ожидании, но безоружный алан мгновенно прижался к земле, и не удержавшийся Сургай перекатился через него кубарем.

Блеснувшая сабля снова очертила круг на уровне шеи алана, но он неуловимо легко опустился на четвереньки и прыгнул вперед. Вспыхнул рев толпы. Безоружный алан схватил Сургая за грудь, поднял над головой и кинул его, как котенка, к подножью каменной лестницы, где стоял Тимур. Копья вонзились своими остриями в бок Сургаю, потому что их не успели убрать. Еще мгновенье — и разъяренные телохранители подняли бы пленного на пики, но их опять опередил окрик Тимура.

— Живого, живого! Желторотые!

Копья телохранителей уперлись в грудь пленного, их кулаки судорожно сжимались, в глазах горели гнев и ненависть. И Тимур, прихрамывая, спустился по лестнице, разомкнувшийся живой круг дал ему дорогу к аланскому богатырю.

— Сколько воинов охраняет Аланские ворота? — спросил он пленного через толмача.

— Их так много, что они не умещаются в теснинах гор, но там не было ни одного лишнего, кроме меня.

— Почему ты оказался лишним? — удивился Тимур.

— Потому что я не воин.

Из окаменевшей толпы вырвался глухой удивленный крик.

— Если ты не воин, то чем же ты занимался у аланского вождя?

— Сотворял богов и бардуагов[36].

Тимур вопросительно взглянул на толмача.

— Повелитель мира сказал, что он левым ухом не расслышал сказанного тобой.

— Наверное, у твоего повелителя левое ухо тоже хромает!.. Скажи ему: я делал богов и бардуагов.

Тимур покатился со смеху:

— Кто же поклоняется богам, сотворенным тобой?

— Сейчас узнаешь, убийца! — Юноша одним взмахом опрокинул несколько копьеносцев и, выхватив из ноговицы нож, бросился на Тимура.

Раздались короткие вскрики телохранителей, звон скрещенных копьев, стоны пронзенных. В этой толчее юноша успел заколоть троих, все ближе продвигаясь к каменной лестнице, воспользовавшись тем, что Тимур наложил табу на его убийство.

На него навалились разом и бросили у ног повелителя, не сдвинувшегося с места. Один из ассасинов поднес Тимуру нож, отнятый у мастера.

Будто закололи не людей, а кур: хромец даже не взглянул на убитых воинов. Он забыл и о хане Сургае, которому когда-то за отвагу оказал почести и подарил ханскую рубаху. Тимур стал внимательно разглядывать нож аланского бахадура. Рукавом своего атласного халата погладил переливающееся лезвие ножа, подумав о том, что хозяин спрятал его в ножнах, не стерев пятен крови. Провел шершавой рукой по рукоятке, выточенной из турьего рога. Его поразили тонкие, извивающиеся, как: плющ, линии орнамента. Когда-то копыта его боевого коня топтали сказочные изделия исфаганских и гератских чеканщиков, его уже не удивлял чарующий блеск золота и алмазов, а вот сейчас Тимур не мог оторваться от рукоятки маленького ножа.

Это был вздыбленный сказочный конь, на нем восседал богатырь в чешуйчатом шлеме. Голова коня, прижатая всадником к груди, сливалась с чешуйчатым же панцирем. Мелкая зыбь соединяла руки всадника и крылья коня. Сплотившиеся фигурки причудливо устремлялись к концу рукоятки, увенчанному шлемом богатыря.

Тимур перемолвился с толмачом.

— Покоритель мира и всех народов сказал, что он снисходит к разговору с отважным аланским бахадуром, — пояснил толмач.

— Скажи ему, он сам не лишен отваги, но его отвага вскормлена собачьей кровью.

У толмача побелели губы, он перевел Тимуру только первую половину фразы.

— Мой повелитель хочет узнать твое имя.

— Меня зовут Тох[37].

Толмач испуганно прикрыл ладонью рот и прошептал:

— О аллах! Если этим именем можно кого-нибудь назвать, то только моего повелителя! У тебя нет другого имени?

— Нана назвала меня этим именем, и вождь аланов звал так же.

При упоминании имени Тоха на лице Тимура появилось что-то похожее на улыбку.

— Хорошо, когда имя человека сочетается с его поступками, — сказал Тимур.

— Твое имя сочетается с громом и молниями, да поразит тебя Уацилла![38]

— Эти слова окрыляют твою отвагу, и мы тебе прощаем, Тох из Алании!

— Если ты поклоняешься отваге, то развяжи мне руки.

— С развязанными руками ты умрешь, а мне хочется, чтобы ты жил, Тох! Нам нужна твоя сила, мы даруем тебе жизнь.

— Твоим вонючим верблюдам под хвост такая жизнь.

— Ты будешь рядом со мной. Объездишь на боевом коне весь мир. Будешь топтать золото, алмазы, жемчуг…

— Ты сам насытился ими? Чтоб они застряли у тебя в горле!

Тимур приставил острие ножа к горлу Тоха и зашипел:

— Кто высек эту рукоятку? Какому мастеру удалось создать Мухамеда и его коня во плоти? Скажи мне и будешь жить до тех пор, пока не станешь сам искать смерти.

— Это не пророк, это покровитель путников Уастырджи, — сказал Тох.

— Ох-ох-ох, что слышат мои уши! — толмач заткнул уши пальцами.

У Тимура раздувались ноздри, как у запаленного коня.

— Нет бога, кроме аллаха… О каком Уастырджи ты говоришь?

Тох, искавший смерти, не уступал хромому:

— Сучий ты сын! Это покровитель путников Уастырджи!

— У кого ты его украл? Кто высек его из небесных искр?

— Он не краденый. Он создан под нашим собственным небом. А мастера нет в живых.

— Истинных мастеров не убивают. Их собирают под своды Синего дворца в богоугодном Самарканде.

— Врешь, владыка! У тех, что в Самарканде, или переломлены хребты, или их приучили лизать зад хромого повелителя.

У Тимура вздрагивала челюсть. Пальцы судорожно сжимали рукоятку ножа, но он сдерживал себя: «Никто так отважно не держится, кроме истинных мастеров, но в этом надо убедиться».

— Кто мастерил рукоятку ножа?

— Я же сказал, его нет в живых.

— Где его труп?

Тох взглянул на собеседника прищуренными глазами:

— Он стоит перед тобой.

Тимур расхохотался:

— Ну да, так я тебе и поверил!

— Смейся сколько тебе влезет! Я смастерил нож для собственного удовольствия!

Тимур умолк. В раскосых глазах вспыхнуло любопытство:

«Нет, этот упрямец не может лгать!»

— Мне ты нужен и как воин, и как мастер.

— Во мне не осталось ни воина, ни мастера.

— Кто тебя так назвал?

— Еухор.

— Еухор тоже мастер?

Тох неожиданно мягко улыбнулся и по-детски замотал головой.

— Не-е-ет, он вождь аланов.

Тимур опалил своим дыханием лицо Тоха, схватил аланского юношу за грудь, захрипел неистово:

— Высеки Железного Тимура, и тогда я поверю, что ты мастер.

Тимур закусил нижнюю губу.

— Я награжу тебя ханской рубашкой.

— Уж не той ли, что на Сургае? — усмехнулся Тох.

— Ты будешь самым богатым человеком в мире…

Мастер неотрывно глядел на хромого повелителя и думал: «Этот злодей поборол меня оружием, но если Еухор прав и я на самом деле мастер, сотворяющий богов и бардуагов, то у меня существует и другое оружие. Неужели он положит меня на обе лопатки и моим оружием, оружием жизни?.. Не-е-ет, не бывать этому!»

— Хорошо, я высеку из дерева образ ненасытного Тимура, — сказал он.

Тимур оттолкнул Тоха и, повернувшись лицом к мечети, сказал:

— Отвести мастера в комнату с железными дверьми.

2

Как ворон приближение охотника, почувствовал приближение беды золотоордынский хан Тохтамыш. Потом это роковое чутье подтвердили лазутчики, приносившие вести о том, что Железный хромец, оставив за спиной Ширванские степи, ворвался в Армению и Грузию и уничтожает все на своем пути. Не ожидая дальнейших событий, Тохтамыш в спешке посадил полудиких воинов на малорослых монгольских коней и скороходных верблюдов, ворвался в Аланию, разоряя дотла земли дзурдзуков, леков, галгайцев, кумыков и аланов, спасавшихся в теснинах Кавказских гор. Хан требовал от своих подданных поддержки против рвавшегося с юга Тимура.

Услышав о новом походе и требовании Тохтамыша, вождь аланов Еухор разослал своих шестерых сыновей — Матарса, Атадза, Дзедарона, Худдана, Биракана и Царазона — по всем ущельям Алании с призывом собраться всем дружинам в Дарьяле.

Старые, видавшие виды дружинники удивлялись, зачем в Дайран![39] Тохтамыш со своими войсками рвется туда же, намереваясь перекрыть Железному хромцу дорогу к Аланским воротам. Конечно, Тохтамыш для Алании большая беда, но подступающий с юга Железный хромец куда опаснее. Неужели Еухор нашел общий язык с золотоордынским татарином и хочет поставить нас вместе с ним у Аланских ворот? А может быть, он хочет повести нас через Арвыком[40], чтобы помочь в беде старым соседям-грузинам? Если это так, то на кого же он бросает Дайран? Ведь Тохтамыш его займет вмиг и оставит нас за горами на съедение хромому льву! Не лучше ли сразиться с войском Тохтамыша в ущельях Сунджи и Куры и отбить у него охоту идти к Дайрану?

Дружины шли на клич своего вождя. Шли и шли, стекаясь со всех сторон, не зная истинного замысла Еухора.

А для Тоха замкнулся и потемнел мир, открытый в нем любимым вождем Еухором. Когда-то он уединялся в этом мире, где нет войны, ненависти, кровопролития, а есть труд, любовь, щемящий запах весенних цветов. Он шел в поход, чтобы убить непрошеного пришельца и спасти от убийства своего собрата. Это было необходимо для спасения аланского народа, но прав был и Еухор, когда говорил ему: «Прогнать пришельца и подсчитать трофеи — это еще не спасение рода. Нужно думать о завтрашнем дне, о потомках. А кто расскажет им о наших деяниях?» Нет, единство меча и силы — еще не мост, по которому правда может переходить от рода к роду, от поколения к поколению. Бессмертен только дух человека, дух народа, а его не поместить на лезвии меча, он заключается в чем-то другом. Тогда в чем же, в чем, в чем? Тоха его предки научили только воевать!

Тох спрятал в кожаном мешочке грубо оструганный турий рог для рукоятки ножа. Все! Он опять вышел из заманчивого мира, в котором Еухор шутя называл его мастером, сотворяющим богов. Он опять стал воином в стальном шлеме и кольчуге, похожей на рыбью чешую, с луком длиной в пять армаринов[41], полным колчаном стрел и с мечом отца Цоры, жало которого он каждый раз пробовал ногтем большого пальца. Просверленный раскаленным железом турий рог не остыл и согревал ему спину. В мешочке еще лежали самодельный резец и шило.

Впереди Тоха шел вороной конь Еухора. Глухой мерный стук копыт отдавался где-то на дне ущелья. Еухор, оглянувшись, поймал вопросительный взгляд Тоха, и тот улыбнулся ему как наивный мальчишка.

— Сынок, тебе лучше бы остаться дома! — сказал Еухор.

В обиде Тох сжал рукоятку отцовского меча: «Наверное, в бою я слишком неувертлив. Поэтому он советует мне остаться дома вместе со стариками и детьми!» — подумал он.

— Может быть, мне надеть женский платок?

— Сынок, я же тебя не ругал!

Тох глянул на воинов, ехавших за ними на почтительном расстоянии, и, подняв над головой сжатый кулак, процедил:

— На что же мне расходовать такую силу?

— На богов и бардуагов! Они требуют не меньшей силы, сынок!

— А разве сейчас до них? Бардуаги подождут!

— Нет, сынок, не подождут! Они едут с нами, они в нас! Я говорю не о тех бардуагах, к которым обращался твой покойный отец Цоры с чашей, наполненной ронгом[42]. Я говорю, о тех бардуагах, что ведут нас в бой, призывают к защите очага.

Тох заморгал длинными ресницами.

— Получается, что боги и бардуаги — это мы сами! — вырвалось у него.

— Да, без человека нет ни бога, ни демона. Человек сам себе друг и враг. На человека надо молиться как на бога и возвеличивать, когда он себе друг… Нана рассказывала тебе, как мы с твоим отцом бежали из неволи? — спросил неожиданно Еухор.

Тох молча кивнул.

От голых скал отскакивало эхо цокота копыт. Еухор поманил глазами Тоха. Теперь их кони почти соприкасались.

— Бороться с такими, как Тохтамыш, трудно, а в неволе еще и солнце песчаной пустыни, и плеть надзирателя. И боги, воздвигнутые руками таких рабов, как мы с твоим отцом Цоры!

— Ты сказал — боги?

— Да, боги! Бывало, крутим мы с твоим отцом колесо, шагаем по кругу с кандалами на ногах, а надсмотрщик хлещет плетью по голым спинам… При каждом ударе Цоры со смехом показывает пальцем на бога, что веками молчал в пустыне Мисра: «Еухор, посмотри-ка на бога, как у него от злорадства сияет лицо!.. Его хохот аж раздирает мне душу… Это он заставляет рабов веками крутить проклятое колесо. Слушай, каким громовым голосом он хохочет!»

— Так зачем же тогда их высекать из дерева или на камне? — хлестнул коня Тох.

— Все это ему мерещилось. Никакого сфинкса он не видел. И хохота не слыхал. Это хлыст надсмотрщика свистел над ним. Я клал Цоры животом на перекладину крутящегося колеса, умолял: «Не гляди на надсмотрщика, старайся не слушать свист хлыста! Смотри в мою сторону, и тогда ты увидишь, что у бога совсем другое лицо».

— И что же?

— Мне казалось почему-то, что другое лицо мисрского бога Цоры может увидеть только через меня, что спасти его от наваждения могут только я. Когда я поворачивался к Цоры, повисшему на колесе, то замечал, как оживали его померкшие глаза. «Ты прав, Еухор!.. Я вижу другое лицо мисрского бога… Еухор, это лицо сияет не злорадством, а плачет вместе с нами… Смотри, Еухор, это же лицо благодетеля, лицо спасителя!»

— Как ты сказал?

— Это сказал не я, а твой отец: в трудную минуту нужно видеть не лицо бога, жаждущего человеческой крови, а человека с лицом спасителя.

— Скажи-ка, вождь!.. Разве мастера из старого Мисра не думали об этом?

— Думали и создавали многоликих богов.

— А зачем многоликих? Вся беда была от многоликости этих богов?..

— Да, сынок. Но кто скажет, что сама жизнь и род людской тоже не многолики? Может ли мастер создавать что-нибудь кроме того, что есть?

— Не может, но он должен стремиться к созданию того, чего нет, но должно быть в будущем!

Еухор дернул уздечку своего коня и чуть заметно улыбнулся: «Молодец, сынок, ты не только познал ремесло воина, ты и думать научился!»

Клин растянувшейся дружины вонзился в рассеченную теснину. Из гущи дремучих туч высунулась ослепительным лбом вершина Айдай-хох. Там, ниже, над галькой Терека, кружились стаи ворон и коршунов. Тох знал, что под стаями каркающих птиц по пятам Еухора движутся отряды Тохтамыша.

«Хан Тохтамыш — это одно лицо многоликого бога, а Еухор — другое… Где же место этим птицам, почуявшим войну и запах трупов?»

— Вождь! Тохтамыш несколько раз вызывал тебя в Бату-сарай. Ты не явился к нему, и он постарался накинуть на тебя аркан. Сейчас он мог бы ударить нам в спину, но почему-то идет на расстоянии!..

— Пока идет, но скоро повернет обратно.

— Как… повернет?

— Тохтамыш не дурак. Он знает, что на земле появился человек, которого не насытить тем, чем насыщался он сам. За аланским вождем и ему тоже невыгодно гоняться. Хромого льва не удержать нигде, кроме Дайрана, но Дайран у нас в руках. Мы не подпустим к нему на полет камня, выпущенного из пращи. — Еухор потряс в воздухе сжатым кулаком. — Я знаю, что хан предпочитает сейчас пить кумыс с аланским вождем, чтобы одурманить его сладкими, как шербет, словами и втиснуться вместе с ним в Дайран. Но мы не отдадим Дайран ни тому, ни другому! Не отдадим! Здесь порог нашей жизни, дальше ни шагу! Тох, сынок, созови-ка всех вождей на ныхас!

Отрешенный взгляд Еухора скользил по окаменевшим лицам вождей Уаллагира, Кобана, Куртата, Дигории, Нузала. «Вы ведь знаете, что из мисрского плена я вернулся заикой и, когда волнуюсь, заикаюсь сильнее. Поймите меня без слов и не заставляйте мучиться».

Слева от него сидел старый воин из Куртата Кодзыр, он подтянул ремешки своих серых ноговиц, посмотрел из-под шлема на Еухора, спросил грозно:

— Еухор, зачем подпустили Тохтамыша так близко к Дайрану?

— Беда сейчас не в том, что мы подпустили Тохтамыша близко к Дайрану.

— А в чем же?

— По южным склонам гор идет Железный хромец, который тоже, как Тохтамыш, считает Аланские горы ключом от сказочного сундука.

Воцарилась тишина. Всхрапывали, передергиваясь лоснящейся кожей, кони. Каркали вороны, кружась над ныхасом.

— Знать бы, что думает Тохтамыш о замыслах хромца, — проговорил старый Кодзыр.

— Я догадываюсь. Он хочет, чтобы мы вместе защищали Аланские горы от хромца.

— Так ты нас за этим и звал сюда? И потому подпустил Тохтамыша так близко? Чтобы воевать с ним лицом к лицу? Не-е-ет! — подскочил Кодзыр.

Встали и другие. Весь ныхас глядел на побелевшее лицо Еухора.

— Еухор, ты подумал, кому достанется Дайран после того, как мы прогоним хромого Тимура?

— Выиграть войну не трудно, надо подумать о последствиях… Вот главная забота!

Старый Кодзыр поднял правую руку, и ныхас опять умолк.

— Еухор, я хочу повторить сказанное: зачем подпустил Тохтамыша к Дайрану?

Еухор склонил голову перед ныхасом.

— Кодзыр, но скажи и мне, и почетному ныхасу: разве у нас хватит сил сдержать хромого льва после того, как мы сразимся с ханом?

Суховатое лицо Кодзыра натянулось, а правая рука затеребила рукоятку меча: Кодзыр искал сочувствия соратников. «Удержаться бы на ногах после Тохтамыша… Он уже на пятки нам наступил, а мы всегда заставали его врасплох».

— Конечно, не хватит, но мы к Дайрану еще ни одну собаку не подпускали! — ответил Кодзыр.

— Ничего, Кодзыр! Эта собака уйдет из Дайрана так же, как и пришла. И мы, не ввязываясь в бой, преградим дорогу хромому Тимуру.

— Каким образом? Объясни!

— Сначала я должен объяснить Тохтамышу, а потом вам! — отрубил Еухор.

Вожди переглянулись.

— Сам хочешь положить голову в пасть зверя, который давно охотится на тебя?

— Ничего, Кодзыр, когда волку приходится туго, он даже перед дворнягой поджимает хвост.

— Тогда я пойду с тобой!

— Нет, Кодзыр, ты останешься здесь. Будешь в ожидании считать песчинки на берегу Терека. Я пойду к хану с Тохом, сыном покойного Цоры.

3

Высокий шатер хана Тохтамыша блестел под солнцем. Передние ряды его войска стояли от аланских дружин на расстоянии полета стрелы. Здесь горы чуть расступились; вырвавшиеся из теснин воды Терека разлились вширь и перестали реветь.

Тохтамыш, который намеревался продвинуться дальше и взять аланов измором, увидев нагроможденные по обе стороны узкого прохода каменные валы, предпочел остановиться.

Он лежал на мягких подушках. Из-под приподнятого полога юрты виднелись спины застывших телохранителей с длинными копьями и извивающаяся дорога, по которой только что прошли аланские дружины. Кисловатый запах кумыса и конского пота щекотал ноздри и клонил ко сну. Но настораживало оголтелое карканье воронья. «Быть большой беде», — думал хан, глядя на птиц, кружащих над юртой.

Он любил, оставшись в одиночестве, перебирать янтарные четки, считать в дремоте число выигранных боев.

Тохтамыш наклонился ниже, чтобы взглянуть на вершину возвышавшейся прямо над ним горы, но ему мешал полог шатра, приподнятый не слишком высоко. Эти горы с острыми хребтами напоминали ему верблюжий караван. Жаль, что нельзя заставить их лечь или встать на колени, чтобы взвалить на них тяжесть, лежащую на сердце. Тесно меж ними, даже летающей птице трудно расправить крылья. Они гордо взирают сверху и умаляют избранника великого аллаха, простершего победоносную десницу от степей древней Азии до самого края земли. Неужели в них и есть сила Алании, ставшей ему поперек горла?

Тохтамыш выпил слишком много кумыса, голова приятно кружилась, и перед закрытыми глазами пестрели желтые искорки. Он вслушивался в тишину, нарушаемую ржанием коней и звоном булатных клинков. Горы напоминали ему еще многочисленных членов ханской семьи, чинно расположившихся на большом курильтае![43] Вон там — самая высокая, наверное, старшая в роду. Остальные сидят у ее подножия, внимая ее мудрому совету. Сидят молча, соприкасаясь подолами серых халатов. Даже кальян курят: самый старший извергает из пасти хлопья пламени и дыма. О чем же они держат совет, на каком языке разговаривают?

О шайтаны!.. Это не дым кальяна, а перекличка гор! Наверное, самый старший, самый мудрый внушает остальным свою волю. Вершины вспыхивают и гаснут!.. Узнать бы, о чем они говорят! Не так легко пройти через них, если не знаешь их языка. Наверное, они передают волю вождя аланов, а огонь переклички зажигает солнце, что висит над ними, как паук, насытившийся кровью своей жертвы. Иметь бы великому хану такую же собачью верность воинов, как у вождя этих проклятых аланов! Вот тогда бы он заставил хромого бежать от ворот аланов с поджатым хвостом!

Небо было синим и чистым. В прозрачном воздухе черными пятнами кувыркались вороны. Тохтамыш подполз ближе к пологу шатра. Рассеченные теснины заухали и затрещали, и Тохтамышу показалось, что самая высокая и старшая из гор хлестнула бичом сказочного коня, вставшего на дыбы.

Вестник бесшумно скользнул в шатер и распластался перед ним, Тохтамыш, прищурясь, смотрел на него.

— Великий из великих! Двое безоружных идут по дороге прямо к высокому твоему шатру.

Тохтамыш видел сам и отрезок дороги, и двух безоружных в поблескивающих на солнце панцирях и остроконечных шлемах. Он оттолкнул вестника, и тот, пятясь, скрылся за приподнятым пологом шатра. Хан зачесавшимися от удовольствия ладонями погладил редкую бороду: в одном из идущих он узнал того, в чьей верности нуждался в трудную минуту.

По знаку великого хана раздвинулись длинные копья, скрещенные над входом в шатер, и пришедшим позволили перешагнуть порог.

Следом за ними ввалились огланы, минбаши, нойоны[44], пали на колени и, скрестив руки на груди, поцеловали ковер, на котором сидел великий хан. Аланы стали обособленно, приложив по своему обычаю правую сжатую руку к груди, чуть наклонив головы. «Вот самая высокая гора, заставившая своих верноподданных курить кальян в ожидании мудрого совета», — подумал хан.

Еухор изъявил желание держать совет с ханом с глазу на глаз, без свидетелей. Они остались вдвоем.

Хан сказал:

— Да озарит меня своей мудростью великий аллах, который сказал: спрячься хоть в железном сундуке, все равно не уйти тебе от возмездия.

Еухор понял, какое возмездие имел в виду хан, и ответил столь же иронически:

— Великий аллах еще сказал: коль не терпишь, то пожни плоды скороспелого решения. — Он заметил, как свирепо насупился Тохтамыш, и, почувствовав угрозу переговорам, решил схитрить и смягчил тон: — Сундук, который ты соизволил упомянуть, защищает не только своих сынов, но и тех, кто понимает его язык. Может статься, что он и тебе послужит в беде.

Еухор видел, как обмякли жилы на шее и лице Тохтамыша. Его прищуренные веки чуть раздвинулись, и он сказал совсем ласково, округляя каждое слово:

— Нет беды, которая может настигнуть потомков великого Саин-хана, но сегодня ты нам нравишься. Мои глаза видят не того, кого хотели видеть, и мои уши слушают совет из уст младшего брата.

— О великий хан, твои слова согревают мне душу и прибавляют силы, но позволь мне сказать: глаза, уши и сердце часто нас обманывают, и нам кажется, что никакая беда нас не нагонит. Но тем не менее она следит за нами и настигает нас там, где мы ее не ждем, пусть даже гонится не на быстроходных верблюдах, а на дряхлой, скрипучей арбе.

Тохтамыш отложил в сторону смятую подушку, выпрямился:

— Мы с моим младшим братом защитим аланский сундук вместе и заставим хромого вора уйти от железных ворот в свое воровское логово.

Еухор в упор глядел на хана, чесавшего указательным пальцем редкую бороду, и думал: «Ты напрасно радуешься. Я пришел не затем, чтобы упрашивать о совместной борьбе. Пока Еухор жив, не видать тебе Дайрана».

— Нет, великий хан! — отрезал он коротко.

— Что — нет? — удивился Тохтамыш.

— Мы не будем вместе защищать Дайран.

Верхняя губа Тохтамыша искривилась.

— Почему не будем, если этого хочет сам аллах?

— Горы не захотят! Они не терпят чужих!.. Боюсь, что они тебя не поймут и беда придет раньше, чем к воротам подступит хромой.

Заерзавший на подушках Тохтамыш вспомнил дымящиеся вершины и каменные валы, нагроможденные над обрывами. «О шайтан, он зажег все вершины гор и натянул между ними узкие ущелья, как тетиву! Не затем ли аланский вождь врезался клином в ворота, чтобы в тяжелый час переметнуться к тому, кто сильнее?.. Или этот хитрец хочет сразиться у своих ворот с хромым?.. А знает ли шайтан, что будет после того, как он прогонит хромца от своих ворот? Если, конечно, прогонит!.. Знает ли он, что хромой вор умеет отступать, и, чтобы избавиться от него, надо его убить! Знает ли он, что хромой шакал отступает лишь затем, чтобы кинуться снова? А куда кинет свои войска хромец от Аланских ворот?.. Знает этот шайтан, все знает, потому и держится так смело! О аллах, не отврати свое всевидящее око от хана Тохтамыша, приумножившего победы своего великого предка непобедимого Саин-хана, сына Джучи, сына величайшего Чингиза!»

— Мой брат хорошо говорит на языке великого пророка, — вдруг сказал Тохтамыш.

— Три года я был в неволе у арабов. Там я научился разговаривать на языке пророка Мухамеда и еще научился высасывать воду из недр пустыни.

— Арабы трусы и хвастуны. Они не умеют обращаться с невольниками. В великом городе Бату-сарае не нужно выкачивать воду из недр земли. Там волны Итиля плещутся, как бесчисленные туманы моего победоносного войска, когда они вступают в бой. Но есть другие зрелища, посмотреть которые по милости аллаха сможет мой брат.

Это был намек на расплату за дерзость, но Еухор сказал:

— О великий хан, я давно мечтаю полюбоваться сказочным городом Бату-сараем, но мечта остается мечтой. Угостим кумысом друг друга после победы над хромым, а сейчас пусть приведут в твою высокую юрту моего молодого спутника, ибо о главном бирюзовые уши великого хана должны услышать при нем.

— Мой брат пожелал вести переговоры с глазу на глаз, но достойные потомки великого хана Чингиза умеют ценить и гостей и невольников.

Он хлопнул в ладоши, в шатер втолкнули Тоха, за ним ворвались семеро телохранителей, окружив аланов. Довольный Тохтамыш, сидя на взбитых подушках, тихо посмеивался. Еухор подмигнул Тоху, который сжал кулаки и готов был кинуться на телохранителей. Улыбка хана постепенно переходила в смех.

— Зачем откладывать дело, которое можно уладить сегодня? — сказал он. — Мы сейчас же с моим младшим братом поведем по узким дорогам мои победоносные войска. Их гнетет безделье. Они плещутся по склонам дымящихся гор, как волны Итиля. Мы присоединим к себе аланские дружины, горы не будут больше сердиться на нас и узкие ущелья не будут натягивать тетиву.

— О великий хан! Ты говоришь о своих туманах, которых гнетет безделье, но забываешь о туманах хромца, рвущихся из Грузии к Аланским воротам! — сказал Еухор.

Поперхнувшийся хан вытянул шею и взглянул на Еухора поверх высокого телохранителя.

— Мы встретим их и закроем дорогу так, что будущие туманы хромого превратятся в гниль.

— Нет, хан. Ни ты, ни я хромого вора не встретим.

— А кто же его встретит? — сдвинул брови Тохтамыш.

— Его встретит старый Кодзыр с аланскими дружинами. Они ожидают нас там, наверху.

— Кто этот Кодзыр?

— Воин из Уаллагира. Он сейчас сидит со своими воинами на берегу Терека и считает песчинки, блещущие на солнце.

— И долго он будет считать?

— До пяти тысяч. Он считает так же быстро, как ты моргаешь своими лучезарными ресницами.

— Значит, ты должен вернуться к нему к этому сроку? — Тохтамыш помолчал. — А что будет, если ты не вернешься?

Еухор, отодвинув телохранителей, стал боком к хану и зашептал так, будто молился на горы, один вид которых вселял страх в душу Тохтамыша:

— Великому хану Тохтамышу, потомку величайшего Саин-хана, сыну отважного Джучи, сыну мудрейшего Чингиза, нужно стоять здесь и не двигаться к воротам ни на шаг.

— А ворота?

— Их защитят хозяева, и они послужат тому, на чьей стороне будут аланские дружины.

Тохтамыш взмахнул рукой. Телохранители отошли в сторону. Он отпил из чаши кумыса. Знает ли этот шайтан, что будет, когда хромой отступится от Аланских ворот? Шайтан закроет свои ворота на замок, но там, ближе к солнцу, есть другие ворота, которые не остановят победоносного шествия хромого.

— Мы разрешаем тебе идти туда, откуда пришел, но если дрогнешь…

— Если дрогну, то пусть пойдут тебе впрок кровь и мясо аланского воина.

Тох шел вслед за Еухором как победитель. «Ты сам и есть святой Уастырджи! Ты сам и есть святой Уастырджи!» — твердил он. Слева над ними возвышалась гора Айдай-хох с пылающей вершиной. Пронзительные вскрики голодных коршунов и карканье ворон сливались на дне ущелья с мерным топотом копыт. Тох хотел остаться один, но Еухор многозначительно посмотрел на него, словно еще не сказал ему о главном. Они обошли дружины, пришедшие по зову своего вождя из Дзулата, Кобана, Куртата, Нузала. Откуда-то из глубины ущелья вырвалась песня. Там, у разожженного под обрывом костра, собрались воины в булатных кольчугах. Мерцающее пламя освещало голую скалу и переливалось цветами кипящей стали на чешуе пластинчатых панцирей. А чуть выше, на маленькой поляне, уединившаяся группа молодых воинов состязалась в метании камней и стрельбе из лука. Старейшины, приказав старшим не отлучаться, последовали за Еухором и Кодзыром вверх по узкой дороге. Им встретился юный воин с едва прорвавшейся бородкой. Он прижал к скале своего «противника», защищавшегося почему-то одним щитом. Тот, смеясь, играючи, подставлял клинку щит, из-под шлема поблескивали черные глаза и белые зубы. «Еще, еще, еще!» — подзадоривал он своего соперника. Брызнули искры, зазвенел клинок, прокатился эхом удар меча, но защищающийся дразнил: «Еще, еще, еще!» Юноша, не добившийся цели, оттолкнул от скалы товарища, протянул ему свой меч, снял с головы шлем и стал на его место с поднятым щитом: «Теперь попробуй ты!»

Залюбовавшийся ими Еухор улыбнулся: воины были совсем мальчишками, таких в Алании не брали еще и на сенокос. Защищающийся ловко уходил от ударов, перегибаясь то вправо, то влево, острие меча царапало слезящуюся скалу. Отразив очередной взмах меча щитом, оторвавшийся от скалы юный воин одним прыжком свалился на голову противника и хотел было ударить его мечом плашмя, но затрубил боевой рог Еухора, и рука с поднятым щитом застыла в воздухе. Еухор испытующе смерил взглядом ладного юношу. Где же он мог видеть эти дерзкие глаза?

— Чей ты будешь, сынок? — спросил он.

— Я — сын Джери из Нузала.

«Вот оно что! Сын моего старого друга Джери!»

— Славный воин был Джери, да хранит его Барастыр[45]. А ты сам сколько раз бывал в походе?

Сын Джери покраснел и потупился.

— Я… первый раз!..

— Первый раз!.. Хорошо дерешься, сын Джери, но не надо унижать противника, будь он хоть сыроед! А ну-ка, замахнись на меня!

Юноша растерянно заморгал длинными ресницами.

— Я не… Я не дерусь со старшими.

— Защищайся, сын Джери! — крикнул Еухор и, подбадривая его, замахнулся мечом.

— Тогда берегись, вождь!

Блеснул меч сына Джери, описав огненный круг. Мгновение — и удар клинка рассек бы обнаженную голову Еухора, но тот успел скрестить с ним свой меч, и брызнувшие искры озарили хмурые лица воинов. Вошедший в азарт сын Джери забыл о том, что перед ним вождь аланов. Он еще раз отскочил назад, прикрыл себя щитом и, подняв над головой отцовский меч, снова ринулся на Еухора, но тот остановил его:

— Молодец, сын Джери! Вижу, ты высоко держишь честь своего славного отца!

Старейшины шли дальше, состязавшаяся молодежь склоняла перед ними свои головы. Еухор подшучивал то над одним, то над другим:

— Мурту, на этот раз придется орудовать двумя руками!

— Справлюсь и одной левой, Еухор.

— Цыборс, подтяни подпруги своей клячи, а не то свалишься с обрыва!

— Будет неплохо, если в полете он прихватит трех-четырех монголов! — пошутил кто-то.

Мягкая улыбка озарила лицо Еухора, а по узкому ущелью покатился хохот. Еухор обратил внимание на худого коня со впалыми боками. На нем восседал такой же худой всадник с длинной журавлиной шеей. Вождь аланов ткнул коня кулаком в бок, тот покачнулся и чуть было не упал вместе со всадником.

— Бечи, ты, наверное, не кормил своего коня с тех пор, как уехал из Уаллагира?

— И то правда, Еухор!.. Ведь Биракан прискакал так неожиданно, что я даже не успел попрощаться с бабушкой Дзегоа.

— Беттыр, спрячь ухо под шлемом, а не то отрубит его татарин… Кодзыр, успел ли ты скосить свои луга? А то будет в бою отвлекаться, вспоминая о них!

— Я их поджег, Еухор, чтоб волки Тохтамыша не пасли там своих коней.

— Ничего, Кодзыр, мы их заставим платить за все… Как у тебя рана на руке, Мамсыр?

— Спасибо, вождь, зажила насечка от татарской сабли.

— Смотри, если мешает, поддержишь нас с тыла.

Еухор повернулся к конной дружине, эхо гор повторяло каждое его слово:

— Аланы, здесь порог нашего дома, нашего двора, где наши женщины воспитывают воинов, хлеборобов, мастеров, сказителей, поющих о наших славных предках, да не лишит их Барастыр чести в своем царстве? Но в нашем дворе, где мы после походов закалываем для дзуара жертвы, в юрте, воняющей конским потом и мочой, сидит хан Тохтамыш. Он попивает кумыс, а нам передает наказ: вложите свои мечи в ножны и используйте их при надобности на трепание шерсти для чекменей и ноговиц, а защиту вашего порога от хромого Тимура передайте мне. Аланы, пусть будет слово ваше прямым, как удар меча. Допустим ли мы это?

— Чтобы жены и матери лишили нас очага?

— Тогда вместо шлемов нам надо надеть женские платки!

— Разве достоин носить меч мужчина, не способный защитить свой хадзар?

— Дайран — наше последнее пристанище, и если его отнимут, то для Алании наступит второе пришествие!

— Дайран — порог, через который не переступить путнику, идущему в Аланию с черным сердцем!

— Дайран — вещун, он знает, кому открывать ворота!

— Он требует у своих сыновей держать перед пришельцами ворота на замке!

Еухор поднял руку, шум смолк мгновенно.

— Аланы, вы меня спрашивали о том, зачем я вас призвал в Дайран, и я вам отвечаю: Алании угрожают с двух сторон. На берегах Терека раскинул свои костры Тохтамыш. И если у него голова не пуста, то он не сдвинется с места до тех пор, пока мы не разделаемся со второй бедой, приближающейся с юга. Вот вам плоды нашего с Тохом путешествия к Тохтамышу!

— А что будет, когда мы разделаемся с хромым?

— О том, что будет после, думают все народы наших гор. Пока никто не нашел ничего лучше, кроме меча, который должен защитить нас. Я не сомневаюсь: так же, как и нам, Тохтамышу придется защищаться от хромца, ползущего с южных склонов Кавказских гор: по словам вестников, голова Тимурова войска уже уперлась в седловину Арвыкома — Небесного перевала, а хвост еще волочится где-то у Мцхета, столицы Грузии.

— Если Тохтамыш не нарушит соглашения, то мы заставим хромого метать камни хвостом.

Старый Кодзыр поднял правую руку. Воцарилась тишина.

— Аланы, на чинный ныхас времени не осталось. Пусть Еухор поставит каждого из нас на свое место, чтобы хромой лев не застал нас с разинутыми ртами. Я все сказал.

Воины молчали. Ждали приказ вождя. И он повелел:

— Пусть пешие из Кобана станут у каменных валов и будут готовы к прыжку! Не забудьте, что сам Уацилла наделил вас небесной силой, и вы должны метать на голову врага громы и молнии! Дигорским лучникам укрыться в засаде и, когда начнут кобанцы, ударьте хромца в лоб с вершины оползня, перекрыв дорогу рядом горящих стрел. Конникам из Куртата спрятать своих коней. Пусть падут на голову пришельцев камни с вершин!.. Конникам из Уаллагира расположиться впереди и обнажить мечи только тогда, когда увидят спины убегающих врагов. Следите за узкой дорогой, не выскакивайте из засады, пока по ней не прошмыгнет последний воин хромого. Не будет стрел — пускайте в ход пращи! Не будет пращи — грызите пришельцев зубами! Так требует Сафа, хранитель наших очагов! Пусть грянет гром и рухнет на наши головы небо, но никто не шелохнется до тех пор, пока не крикнет ночная птица! Я все сказал!

Затрубил боевой рог, и аланы исчезли в теснинах Дарьяла, как привидения. Тох скакал за Еухором по опустевшему ущелью. Кони в сгустившейся тишине навострили чуткие уши. «Он скачет к нузальским копьеносцам, стерегущим внизу Тохтамыша!» — подумал Тох.

— Сынок, нузальские копьеносцы нужны нам в рукопашном бою, но их мы оставим на месте, потому что Тохтамыш может не сдержать своего слова. Оно не стоит и легкой соломинки.

Больше он ничего не сказал. Тох, скакавший за широкой спиной Еухора, думал: «Теперь я знаю, кого мне высекать из неотесанного рога!.. Только бы прогнать пришельцев!.. Только бы прогнать!»

4

Еухор и Тох, распластавшись у надбровья повисшей над пропастью скалы, следили за бесконечной вереницей лохматых звероподобных всадников, за навьюченными, мерно покачивающимися верблюдами, скрипящими на уклонах обозами.

Впереди ехал знаменосец. На острие длинного шеста вместо знамени болтался серый конский хвост.

Учуяв опасность, низкорослые мохнатые лошади с фырканьем шарахались. Погонщики хлестали столпившихся у поворота верблюдов. Эхо умирало где-то далеко, на дне ущелья.

Сидевший на двугорбом верблюде воин-туркмен затягивал песню, будто ехал на праздник.

Нукеры хромого Тимура были одеты в рубахи, сшитые из звериных шкур. Еухор и Тох видели, как они с удивлением озирали суровые висящие скалы и как при этом меркла страсть в их раскосых глазах.

— Вождь, не пора ли крикнуть ночной птице? — спросил Тох.

— Потерпи, пусть эта мохнатая цепь вползет еще глубже!.. Потом мы разорвем ее…

— Пополам?

— Нет, сынок! Не дай бог пропустить через ворота половину… Тогда хромец головой упрется в Тохтамыша и его никто не удержит!

Ползла по узкой дороге живая цепь, плевались навьюченные верблюды, тянул свою беспечную песню воин-туркмен.

— Пора!

Вслед за криком ночной птицы загрохотали горные склоны, будто обрушился Казбек, вонзивший вершину в небесную синь. Воины Тимура в страхе закрутились на месте, со звериным гиком показывая на правый берег Терека. Оторвавшаяся гора неутомимо двигалась на них. Оползень ухал, каменные глыбы неслись со свистом и пронзительным треском… Спасаясь, воины метнулись влево, но и оттуда загрохотало. Оглушительный грохот и лязг сотрясали дно ущелья, задние всадники поджимали передних, стараясь проскользнуть меж двух лавин. Испуганные кони разбивались насмерть вместе со всадниками под ударами летящих глыб. Ущелье наполнилось одним всеуничтожающим громом, и на узкой дороге, занятой войсками непобедимого Железного Тимура, сошлись две лавы. Оказавшаяся по ту сторону этого ада часть воинов бросилась наутек, но их настиг град камней, выпущенных из пращей, и ливень горящих стрел. Обезумевшие пришельцы, метавшиеся в каменном мешке, с ужасом думали, что на них ополчились суровые горы и голые скалы.

Забили барабаны. Сотники и тысячники, пытаясь восстановить порядок, соединить оборвавшуюся живую цепь, с обнаженными саблями носились на взмыленных конях среди дрогнувшего войска, но хваленые уланы и бахадуры не осмеливались взобраться пешими на вершину каменного вала. Еухор, угадав намерения военачальников хромца, позвал Тоха:

— Лети к дигорским лучникам! Пусть сейчас же занимают вершину завала.

Тох исчез, и скоро Еухор увидел, как аланы хлынули к вершине двух застывших оползней. Дигорцы и куртатинцы, упершись спинами друг в друга, разили врага камнями и стрелами. Еухор стоял во главе уаллагирских конников, наблюдая за событиями, происходящими внизу. Кони, слыша привычный шум и звон булата, гарцевали и грызли удила. Прискакал Тох.

— Вождь, внизу угасает бой, там сыроедов почти не осталось.

— Пусть берегут стрелы, сыроедов можно добить и камнями!

Тох опять исчез, и Еухор смотрел на вьюки, подожженные стрелами аланских лучников. Под горящей поклажей с жалостным ревом кружились и брыкались верблюды.

— Еухор, чего мы ждем? — спросил старый Кодзыр.

— Еще рано, Кодзыр, не торопись…

— Когда дигорцы и куртатинцы сделают свое дело, нам с тобой незачем будет обнажать мечи.

В сосредоточенном и тяжелом взгляде Еухора старый воин увидел удивление и жалость к человеку, поверившему в самообман.

— Кодзыр, как бы ни отличились дигорцы и куртатинцы, придется и нам с тобой обнажить мечи. Их даже чума не истребит. Скоро они бросятся вверх к Арвыкому, страх подгонит бегущих, смятые и раздавленные воины будут падать с обрывов… Но все равно нам еще представится возможность обнажить мечи.

— Вождь, внизу бой совсем утих! — донес Тох.

— Молодцы дигорцы, кобанцы и куртатинцы! — воскликнул Еухор, столкнув с обрыва глыбу в человеческий рост.

Воины Железного Тимура, не привыкшие бежать с поля боя, увидев летящие сверху камни, кинулись кто куда.

— Настал наш черед, Кодзыр! Теперь догоняй и бей их! — сказал Еухор, пришпорив разгоряченного коня.

Богатыри из Уаллагира, обнажив мечи, поскакали за Еухором и старым Кодзыром. Еухор улыбнулся Тоху.

— И ты здесь, мастер, сотворяющий богов и бардуагов?

— Разве мой конь скачет хуже других?

— Дело не в коне, а в тебе самом.

— Что ж, я и сам не выроню отцовский меч!

— Я знаю, сынок! Но рука, огрубевшая от рукоятки меча, и душа, очерствевшая от таких зрелищ, теряют нежность, которая нужна мастеру, когда он творит.

— Ты сам говорил, что богов и бардуагов творят не только руки, но и глаза, и сердце, и…

— И душа… Но если нет сердца и глаз, а остались только душа и руки? Тогда что?

«Мастер без глаз и без сердца?» Тох ударом меча рассек вражеского воина, замахнувшегося саблей на Еухора.

Вырвавшиеся из теснин тимуровские сотники остановили взбешенных коней и пытались дать бой наступающим аланам.

«Увлеклись погоней и забыли об излюбленной хитрости воинов хромого. Не дрогнуть бы нашим сейчас!» — мелькнуло у Еухор а.

— Эй, аланы! Бей сыроедов! — крикнул вождь, увидев своих сыновей Матарса и Биракана. Почему же опаздывают дружины, засевшие в Турусойском ущелье?..

— То-о-ох! — кричал откуда-то Кодзыр.

— То-о-ох! — гремел боевой клич.

Справа, перерезав убегавшим врагам дорогу, выскочила конная дружина. «Успели!» — засиял от радости вождь аланов.

— Тох, сынок, тебя зовут!

— А, мардза! Мы теперь все называемся Тохами! Бей сыроедов!

От неожиданного бокового удара противник смешался. Оглушительный крик и боевой клич аланских воинов наводили на него ужас. Запаленные кони с трудом одолевали крутой подъем. Но Еухор решил остановить свои дружины.

Удивленные аланы замедлили ход лишь за поворотом, когда уже было не видно кожаных рубах сыроедов.

— Нельзя оставлять в живых убегающего врага! — крикнул Тох.

Слова юноши больно кольнули в сердце Еухора.

— Ты думаешь, что это было все войско хромца?

— А как же?

— Я еще не видел самого хромого льва. Кто знает, может, он засел где-нибудь в ущельях Грузии, поджидая нас!.. Далеко смотрит хромец! Нам нужно укрыться, пока сыроеды не оглянулись…

Разгоряченные кони, приседая на крутых склонах, храпели и грызли удила.

— Ты считаешь, что самого хромца здесь не было? Значит, услышав об этом поражении, он станет искать новую дорогу? — предположил старый Кодзыр.

— Ломиться во второй раз в Дайран ему невыгодно.

— Через какие же ворота он может пройти?

— Думаю, что он повернет на восток через земли грузин, чтобы просочиться на север к Дербентским воротам.

— Дербент можно спасти так же, как и Дайран! — воскликнул Тох.

— А ты думаешь, что Дайран уже спасен? — вырвалось у Еухора. Он прикусил язык, но было уже поздно.

— Как ты сказал? — изумился Тох.

— Не удивляйся, сынок, хромец не затем мел пыль от самого Самарканда, чтоб повернуть от Аланских ворот.

Еухор посмотрел влажными глазами на кожаный мешочек Тоха.

— До каких же пор катиться по кочкам нашей нищенской арбе? Аланская кровь не вода из сказочного ручья, которая набегает в таком же количестве, в каком ее пьют! — глухо сказал Тох.

Теперь ему показалось, что бок о бок с ним скачет не отважный воин, умеющий рассечь врага единым ударом меча, а дряхлый старик: так потускнел и сник вождь.

Навстречу им мчался всадник. Тох узнал в нем гонца.

— Тохтамыш нарушил слово! Он бросил свое стойбище и ушел в сторону реки Сунджи! — сообщил гонец.

У Еухора помутилось в глазах.

— Я же говорил, Тохтамыш не глупее нас!

Он хлестнул своего коня, словно хотел опередить Тимура, рвавшегося в обход через Дербент.

5

Причину внезапного ухода Тохтамыша знал один Еухор. Он приказал аланским дружинам не двигаться с Дайрана, послал вестников к воинам, засевшим в сторожевых башнях, обязав зорко следить за дзурдзуками и галгаями, которым не слишком доверял, и при малейшем подозрительном движении зажечь тревожные огни.

Тох в мучительной отрешенности сидел поодаль от ныхаса. К происходящему его возвращали горькие слова Еухора. Они доходили до его сознания лишь обрывочно. Ему казалось, будто он слушает не разговор старейшин, сидящих на ныхасе, как на поминках усопшего друга, а отзвук собственной души.

«Мы отсекли только хвост дракона. Раздавить же ему голову нелегко». Так сказал Еухор. Тох и раньше догадывался об этом, но только сейчас понял всю горечь правды.

«Нам помогут святой Уастырджи и горы. Раздавим и голову дракона!» — Это возразил вождю старый Кодзыр.

«О горы, горы! Вы и спасение наше и погибель!»

Тох судорожно сцепил пальцы рук. Перед его глазами сначала раздвоился, потом совсем растаял грубо оструганный рог, к которому он прицеливался резцом, чтобы сделать хоть одну ячейку чешуйчатого панциря. Он уже не знал, сказал ли это он сам или Еухор.

«Тохтамыш не дурак, он почувствовал приближение урагана с двух сторон и вовремя ушел!»

Тох не сводил глаз с окаменевшего лица Еухора. Потом отвернулся и, держа в памяти еще не завершенный образ, как трепетно держат над свечой, молясь, фигурку божка, мысленно перенес окаменевшее лицо вождя на поверхность рога. Он сопоставлял Еухора, сидящего среди своих соратников, с Еухором, которого он, сын старого воина Цоры, хотел создать только для себя. Его поразило сходство этих двух Еухоров: неужели в самом деле нет грани между явью и мечтой?

Сейчас Тох не только видел искаженное горем лицо Еухора, но и понимал его душу, бесконечно понимал всем своим существом: слухом, обонянием, кончиками огрубевших пальцев. Теперь ему уже не нужно было смотреть на лицо, которое он должен запечатлеть на кости. Воля свыше внушила ему то, что он должен делать. А раз это воля свыше, то и глаза не нужны, потому что мастер видит свою мечту не глазами, а душой. Да, так и есть!.. Желание творить вселяется в плоть мастера, как божество.

Никто не мешал Тоху. Неотесанный рог поддавался с трудом, но острую макушку шлема он выточил с закрытыми глазами.

Печаль Еухора закипела в нем, и черты скуластого лица тонули в омуте горя.

Он воочию зрил, как всадник на крылатом коне занес над головой пришельца разящий меч. А теперь он опять мчался вниз по Дайрану. Мастер понял, что коню Еухора нужны крылья…

«До каких пор? До каких пор будем мы катить нашу нищенскую арбу? Она докатила аланского богатыря до невольничьих рынков Турции и Мисра. Она привязала его к вечно вращающемуся колесу, что высасывает жизнь из недр пустыни. А боги, придуманные человеком и созданные его рукой, веками дремали под палящим солнцем и не могли вызволить раба из неволи, потому что и сами были невольниками».

«Это они давали мне силу! И твоего отца Цоры спасли от смерти». «Еухор, я вижу сочувствие на лице этого каменного чудища. Видно, и ему нелегко!» — говаривал Цоры.

И катилась арба горькой судьбы по горячим пескам Мисра. И преклонили аланские путники непокорные головы перед чужими богами, не теми, что витали в небесах, а созданными рукой человека.

«Сотвори его таким, чтобы не ржавел от времени, не горел под зноем пустыни, чтоб крошились о него неприятельские клинки…» — говорил Еухор.

Сказочный конь вздыбился, шлем и панцирь всадника заблестели, как рыбья чешуя. Но в бездонных глазах бардуага еще нет чувства, которое гложет его двойника.

Вот уже три дня горят сигнальные огни в Дайране. Три дня старые воины ждут у тлеющего огня приказа, но Еухор будто онемел.

Тох лежал с закрытыми глазами. Ради чего он жил? Чего он ждал? Над тлеющим хворостом витало отчаяние…

«До каких пор мы будем таскать в кожаных мешочках хлеб свой насущный?»

Тох ждал не этой безнадежности. Он ждал молнии, озарившей глаза Еухора, когда тот сразился в единоборстве с вражеским тысячником. Мастер не видел огня надежды, он ждал ее так же, как и двойник Еухора с незаконченным бесчувственным лицом. Он знал, что огонь надежды может сравниться только с огнем гибели, но все-таки ждал, потому что носить в душе недосказанную мысль для мастера та же гибель.

И он сверкнул, этот огонь надежды.

6

Потом случилось то, что должно было случиться. Прорвав ночную гущу, как бы откинув плотный полог тьмы, у замирающего костра возник взмыленный конь гонца.

— Вождь, отряды хромца подошли с востока к границам галгайцев и дзурдзуков.

У Тоха в висках гулко застучала кровь. Он отчетливо вспомнил слова Еухора: «Хромец не затем мел пыль от самого Самарканда, чтобы повернуть от наших ворот».

— Повернув от наших ворот, они обошли нас с востока, — сказал Еухор, уже сидя на коне. Он крикнул своим сыновьям: — Биракан, скачи в Кобан! Пусть народ оставит аулы и уходит вверх по ущелью реки Фиагдон!.. Матарс, в Куртатинское ущелье! Пусть соберутся в древнем городище Цымыти и ждут моего приказа!.. Худан, в Уаллагир!.. Сообщи защитникам крепости Касара о приближении хромца… Дзедарон, в Дигорию!.. Тох!..

— Я останусь при тебе, вождь!

— Сынок, делай то, что тебе говорит старший!

— Пусть моя арба катится рядом с твоей!

Еухор молча хлестнул коня, Тох погнался за ним. «Тохтамыш не дурак. Он догадался, что Тимур не зря повернул от наших ворот», — думал Тох.

Дайран остался за спиной. Еухор со своими дружинами быстро продвигался вдоль Терека. «Почему до сих пор не прислали своих гонцов леки, галгайцы, дзурдзуки?.. Что они намерены делать, на чьей стороне они будут сражаться, какое из двух зол предпочтут? Хромой лев не простит, что мы его задержали на целых четыре дня и заставили пойти в обход через Дербент. Он разрушил все крепости Азербайджана, и его кровожадные волки пасутся в степях Ширвана. Он сжег дотла Армению и Грузию, и ему ничего не осталось, как повернуть направо и, протиснувшись в наши ворота, заполонить русскую степь… Он шел верхом на скороходных верблюдах, но его прогнали те, о ком он, наверное, еще мало знает… О Уастырджи, помоги нам, и мы будем молиться за тебя во веки веков!»

Еухор вел аланов на восток. Недалеко от Сунжи ему донесли, что Тимур идет лавой, слизывающей все на своем пути. На берегу Сунжи он разбил передовые заслоны Тохтамыша, перешел вброд на эту сторону Терека. Над войском Тимура черная пыль стоит столбом, а Тохтамыш следует за ним, точно играет в прятки. Еухор не обольщался: Тимур шел против течения Терека не от испуга, а в поисках подножного корма. Всюду, куда он ступал, ему встречались подожженные луга и пастбища. И Еухор подтянул свои конные дружины к Тохтамышу.

Однако Тимур не думал играть с Тохтамышем в прятки. Он молниеносно развернул свои войска на подступах к Дзулату, ударив в лоб Тохтамышу, следовавшему по пятам. Еухор, шедший бок о бок с золотоордынскими войсками, видел, как, сойдясь лицом к лицу, войска Тохтамыша и Тимура откатывались друг от друга, чтоб, набравшись силы, сразиться вновь. Гремели тулумбасы, перекатывался дробный стук барабанов, звенели переломанные клинки, испускали последний вздох бахадуры, пронзенные насквозь копьями врага. Тохтамыш, стоявший с одним туманом кешиков[46] в тылу, угрозами толкал дзурдзуков и галгайцев в бой, и они сгорали меж двух лавин, как сошки, брошенные в огонь.

— Мардза! — крикнул Еухор, обнажая меч. — Мы будем бить хромца наискось, не сливаясь с Тохтамышем! Острижем им крылья с разбега наискось!

Окровавленные мечи блестели под солнцем, свирепели стянутые в сплошной ряд боевые кони, стрелы с визгом и зловещим свистом отскакивали от щитов аланских воинов.

Тох дрался слева от Еухора. Пришпорив своего храпящего жеребца, он зарубил мечом двух туркменов с кривыми саблями, одновременно замахнувшихся на Еухора. Тох опередил их. Одному мечом отсек правую руку. Он видел, как отсеченная рука судорожно сжимала рукоятку сабли. Второго схватил за шиворот, стряхнул с коня и успел еще в воздухе проткнуть копьем. Третьего схватил за грудь и, подняв над головой, швырнул под копыта вздыбившихся коней.

— Еухор, отходи к берегу, я прикрою! — крикнул Тох.

Откуда-то появились сыновья Еухора: Матарс, Биракан, Худан.

— Нас предупреждал, а сам врезался в самую сердцевину!

— Берите сына Цоры и выходите из этого кровавого омута! — приказал Еухор. — Эй, мастер, уходи, сыроеды уже стали любоваться тобой! — кричал он. Но увлекшийся юноша не слышал его.

На шею Тоха упала скользкая петля. Он хотел отсечь веревку, но арканщик рванул ее к себе, петля затянулась, перекрыв дыхание. У Тоха потемнело в глазах, он покачнулся и с хрипом рухнул на землю. Плосколицый воин поволок за собой тело аланского мастера, как мешок.

Сыновья аланского вождя стеной встали вокруг своего отца. А Еухор вырвал у черного бородатого туркмена саблю и пошел косить врага направо и налево.

— Где Тох? Куда делся мастер бардуагов? — в пылу боя выкрикивал он.

Откуда-то издалека ему мерещилось улыбающееся лицо Тоха. Он рвался к видению, подходил совсем близко, но оно исчезало, и вождь аланов снова замахивался двумя мечами одновременно.

— Куда пропал первый воин Алании? Где мастер?!

— Смотри, отец! Туркмены пошли на Дзулат!

Крик старшего сына Матарса поразил его как гром.

«В Дзулате меня ждут пешие дружины! Из Дзулата мы не успели увести народ», — мелькнула мысль.

— Матарс, сынок, скачи в Дзулат, передай пешим дружинам: пусть уводят народ в Дайран!

Тохтамыш не сдержал неистовый натиск Тимура. Однако Еухор не думал бросать поле боя и идти в Дайран. «Держать их, держать, чтоб наши успели уйти из Дзулата!»

Воины смешались. Над полем стоял тяжелый запах крови и пота. Еухор понял: эту лавину теперь ничто не удержит. Тем временем подоспела весть о том, что пешим дружинам удалось увести жителей Дзулата в Дайран, и отважный вождь аланов вышел из боя, выиграть который он был не в силах.

Еухор горевал о погибших воинах, но самой тяжелой утратой для него была потеря сына побратима Цоры.

7

Аланский воин сидел в темнице, отстроенной еще Тохтамышем, когда тот владел Дзулатом.

Послышался холодный лязг и колючий скрежет дверных засовов. Тох, не поднимая глаз, узнал толмача, застывшего над ним, как ворон. Толмач молча ждал, когда пленный встанет и поклонится ему, уху и глазу величайшего из великих, но Тох продолжал сидеть. По обе стороны дверного проема стояли воины со скрещенными копьями.

— Что нужно аланскому мастеру, чтобы сотворить лучезарный образ повелителя вселенной, величайшего из великих? — спросил толмач скрипучим голосом.

— Свет, — сурово сказал Тох.

Толмач простер руку к тонкой струе света, проникавшей в темницу через узкое, с птичий глаз, отверстие.

— Не требуй больше того, что тебе полагается, сказал великий аллах устами Мухамеда. Вот твоя доля света!

— Передай своему хромому владыке: пусть не винит аланского мастера, если его лучезарное лицо, высеченное на дереве, будет так же мрачно, как эта темница.

Толмач искоса посмотрел на стражу, но этим истуканам аланский язык был непонятен, как и сама страна аланов.

Он воздел руки к небу:

— Да наградит тебя светом щедрейший из щедрых, великий аллах! Что тебе надобно еще?

— Резец, изготовленный аланскими кузнецами, шило, нож, точильный камень, топор!..

Толмач захихикал.

— Хи-хи-хи! Может, тебе принести еще кольчугу и меч из булатной стали?

— Тогда убирайся к черту и скажи своему хромому хозяину, что ему никогда не видеть своего лучезарного лица!

— Аллах щедр, а мой повелитель еще щедрее. Еще что тебе надобно?

— Карагачевый чурбан! Да смотри, чтоб был сухой, как ты!

— О проклятый!

— Теперь убирайся!

Дверь закрыли наглухо. Мастер бардуагов остался лицом к лицу с кромешной тьмой.

Каждый день тонкая световая стрела таяла на его глазах, не успев окрепнуть. И мастер догадывался о приближении вечера.

Скрежеща, открывались двери, в темницу врывался красный луч заходящего солнца. Тох почему-то всегда любил эти медлительные минуты, когда подкрадывались вечерние сумерки и в них растворялись причудливые краски заката. Но в дверях никто не появлялся, и мастер думал: «Не испытывают ли эти собаки меня?» Впереди за дверной рамой виднелся пустой двор. Не было стражи, куда же исчезали те, кто открывал настежь входную дверь? Не шагнуть ли ему через порог? Вот если бы не кандалы!.. Хоть он и знает, что там по обе стороны стоят вооруженные нукеры, но что смерть ему по сравнению с одним вздохом на свободе. Выйти бы посмотреть на вечно заснеженные вершины, где умирают последние лучи солнца, чтоб завтра опять воскреснуть…

Вечерами из ущелья Фиагдон стекает кисловатый запах дикого щавеля и дурманящего хмеля, что обвивается вокруг кизилового дерева. Эта пора хороша и тем, что воочию виден переход одного цвета в другой. Тох никогда не называл цвета своими именами. Не отрывая глаз от заката, думал: «Сейчас на вершине Айдай-хох умрет цвет калины и его место займет цвет зрелой ежевики. Да, солнце хорошо, но оно мешает видеть переход одного цвета в другой! Вон там, за открытыми дверьми, ломаются последние копья солнечных лучей и появляется цвет пастбищ, спаленных аланами, чтобы они не достались хромому. «А что, если шагнуть туда?» Он шагнул было к загадочной тишине, нависшей над вражеским стойбищем, но остановился как вкопанный: «Куда я?.. Ведь это же бегство! Не всякому посчастливится сойтись в единоборстве с хромцом, именующим себя повелителем вселенной! Нет, хромой Тимур, я не удостою тебя чести победителя, не уйду, хоть развяжи мне руки и ноги».

Тох нагнулся, нашарил руками темный угол и наткнулся на какой-то круглый скользкий предмет. Он швырнул его в разинутую пасть тишины. Это покатился с сухим щелканьем человеческий череп.

В темницу с грохотом ввалился обрызганный кровью сухой чурбан, похожий на горб верблюда. Кто-то бросил под ноги Тоху мешочек с инструментами.

— Да будет аланскому мастеру известно, что повелитель мира пожелал видеть своего двойника через семь дней, — проскрипел толмач.

Тох развязал мешочек, вынул изогнутый нож вместо резца, обушок, точильный камень, маленький топорик…

«Этим не разнесешь стены темницы, отстроенной Тохтамышем!»

Тох сел на чурбан, поискал глазами световую стрелу, но она погасла совсем.

«Где сейчас Еухор со своими дружинами? Он будет горевать по мне, ему будет совестно перед духом моего отца Цоры за то, что не уберег меня».

Работать в кромешной темноте было нельзя, да ему и не хотелось. Он соскользнул вниз, на сырую землю, прислонился спиной к чурбану. Его тошнило от усталости. Тоху вспомнился череп, раздробивший тишину своим сухим щелканьем.

«Нет, человек, как бы его ни убивали, не может исчезнуть бесследно!.. Даже его останки должны нарушать тишину и наводить на врагов страх… В природе есть все, даже отзвук и цвет бессмертия человеческой души, но я еще не нашел звук, нарушающий смертную тишину, и цвет, воскрешающий жизнь. Я не знаю, в какую пору дня и ночи они вспыхивают, но они существуют, и никакой Тимур их не убьет. Я их найду, чтобы поразить ими человека, несущего в себе тьму. Пусть только заглянет ко мне из щели свет. Дневной свет, убивающий тьму». Но на дворе было темно, а в душе мастера темнее, чем в яме, где он сидел.

Он не любил черный цвет и искал спасения в мигающих на чистом небе звездах. Часто, лежа с зажмуренными глазами в траве, он слушал однообразную песнь порхающих сверчков и всем существом растворялся в сладковатом запахе мяты. Он ненавидел черный цвет и темноту, но любил слушать тишину, ставшую в Алании редкостью. Ушли в прошлое ночи, когда в душу воина и мастера вливался тихий зов обеспокоенной матери его: «Тох, сынок, ты еще не все сосчитал звезды на небе?» Все это в прошлом, и никогда больше с наступлением дня Тох не увидит цвет раскаленной стали, что зажигается на заснеженных вершинах гор ранним утром.

«Хромой Тимур — воплощение тьмы и черного цвета, и он уйдет так же, как уходит ночь. Он сильный, но уйдет побежденным, как темная ночь после утренней зари, потому что так требует жизнь, жаждущая света. Мне нужна сила противостояния!»

Сколько он спал? Кто открыл двери? Как в темницу ворвалась утренняя заря?.. Не об этом ли молил он святого Уастырджи? И что ему еще надо, когда у него в руках резец и топор и каменный мешок полон светом зари?

Тох встал, ударом топора выбил из пня большую щепку, и по его застывшим жилам потекла теплота. Он исступленно бил топором чурбан и не замечал открытых дверей, через которые можно выйти на свободу. «Это поле боя, брат мой! Это поле боя, брат мой!» — повторял он шепотом при каждом ударе топора. «Сынок, помни, — говорил некогда Еухор, — в тебе живут души аланского воина и аланского мастера, их нужно одинаково беречь!»

Если душа воина Тоха уже убита под Дзулатом, то ради чего беречь душу мастера? Чтобы извлечь из дерева образ убийцы, ненавистный образ покорителя вселенной? Увековечить очертания плосколицего человека, припавшего к груди пронзенного копьем коня?

А воля воина?

Она теперь не нужна ему, ее не стало с тех пор, как шею аланского воина по имени Тох обвила петля, брошенная туркменским всадником.

Он неистово долбил сухой чурбан, щепки брызгами ударяли о стену.

— Не уйду, не уйду! Не уйду, пока не порадую покорителя вселенной двойником!

Он не знал, сколько времени прошло из тех семи дней, которые отпустил ему Тимур. Тох прекращал работу с наступлением темноты. Он замечал ее лишь тогда, когда стража со скрипом закрывала двери. Сколько раз они открывались и закрывались?

В темноте он мог только гладить кончиками пальцев грубо оструганное дерево, которое постепенно превращалось в фигуру коня. Он искал рядом человека с плоским клинообразным лицом… От соприкосновения с ним застывала кровь в жилах. «Неужели и здесь он сильнее меня?» От этой мысли мастеру казалось, что он летит в бездну, как пушинка. «Кого же призвать на помощь? Кого призвать на помощь? Его, только его, спасителя аланов! Того, кто замахнулся мечом в пять армаринов, одним ударом рассек пополам и коня, и человека с плоским лицом… Это же Еухор, Еухор!» — ликовал Тох.

Солнце вкатилось прямо в открытые двери, темница наполнилась светом, но свет был бессилен разомкнуть душу мастера.

Тох отер рукавом чекменя пот с лица, оглядел свое творение, ручкой ножа смерил длину двух фигур — вздыбленного коня и плосколицего всадника.

«В семь раз меньше одна другой!.. Ничего, потом подгоню…» Вечерело. В сгущавшемся вечернем сумраке деревянные фигуры двоились, теряли очертания. Радостное чувство мастера сжигала месть. Он подтащил к иссякающему свету незаконченные фигуры, но тут же с холодным скрипом захлопнулась дверь. И он снова был стиснут тьмой. Она перехватила ему дыхание. У него отняли свет, не дали взглянуть на его творение. Тох выпрямился, подступил к железной двери с поднятыми кулаками.

— Эй, Тимур! Ты напрасно держишь меня под замком! Я не уйду отсюда, пока не заставлю тебя взглянуть на двойника!

Тох вспоминал тот день, когда нана оплакивала отца, укоряла мужа в том, что он ушел в мир предков, не вручив единственному сыну свое боевое оружие. Еухор тогда стоял в отдалении, он даже не успел снять доспехи. Тох подошел к побратиму своего отца и незаметно встал рядом. Еухор не рыдал, не проливал слез, но Тох слышал, как на нем тихо дрожали и позванивали пластинки его чешуйчатого панциря. И тогда Тох понял: хоть и ушел отец в мир предков, не вручив сыну оружия, но у него остался побратим, которого обычай обязывает совершить обряд, не удавшийся ему самому.

Признает ли вождь аланов в Тохе достойного наследника боевого оружия Цоры? Аланский мужчина передает его по наследству только достойному! «Повремени, сынок, ты пока и клинок не можешь вынуть из ножен!» — одернул тогда его Еухор.

Однажды вечером, перед праздником святого Уастырджи, как раз к годовщине смерти Цоры, к ним в гости пришли Еухор и еще двое мужчин. Они были в доспехах, железные ноговицы и шлемы поблескивали при мерцающем огне. Тох принес гостям треножники, но они не сели, а встали вокруг очага, как каменные изваяния. Суровый, неприступный вид старых воинов словно заворожил юношу. Он молча ждал распоряжений старших. Нана принесла осиротевшие доспехи мужа, с благоговением положила на фынг остроконечный шлем, пластинчатый панцирь, который Цоры шутя называл «панцирем Церекка» — мифического кузнеца, булатный меч длиной в три армарина, лук, колчан со стрелами, посеребренный кинжал с поясом, копье длиной в пять армаринов, пращу, аркан и полный мелких вещиц бархатный кисет, расшитый аланским орнаментом. Еухор извлек из ножей длинный меч, поднес жало клинка к надочажной цепи и, трижды нежно ударив ее, произнес приглушенным басом: «О Сафа, да будут слышны тебе голоса молящихся мужчин! Ушел доблестный Цоры из жизни, осиротел его очаг, не осталось после его в хадзаре мужчины, достойного носить имя косаря и воина. Три года не имел очаг хозяина, три года молчал его меч в ножнах. Теперь подошло время единственному сыну Цоры — Тоху — именоваться аланским воином и хозяином отцовского очага. О Сафа, услышь нашу мольбу! Поручи сыну доблестного Цоры отцовский очаг, и он с честью будет охранять его святыню. О Уастырджи, храни молодого аланского воина в бою». Потом он подозвал Тоха, облачил его в отцовские доспехи и заставил также трижды постучать мечом по надочажной цепи, повторяя: «Храни, Сафа, храни, Сафа, храни, Сафа!»

В ту же ночь Тох выступил с Еухором в поход, а на другой день они пригнали табун оседланных коней, отбили богатую добычу у татар, рвавшихся к Дайрану. Молодые аланские воины подбирали себе скакунов из табуна, примеряли богатое снаряжение. А Тох с жадностью рассматривал серебряные ножны для кинжалов и сабель, украшенные замысловатым орнаментом, шлемы и панцири, стальные нарукавники, круглые, как солнце, щиты, колчаны, инкрустированные драгоценными камнями, и серебряные набедренники. Его удивляло не само оружие, а рисунки и орнаменты на нем, живость трепещущих тонких линий, проведенных неизвестным мастером на булатных клинках и ножнах. Он часами любовался изяществом отделки ножен хорасанских клинков, гибкостью и мощью крохотных фигурок, высеченных на рукоятках, но нигде не находил хотя бы крупицу духа аланского воина, защищающего свой очаг. «Наверное, каждый мастер — это плакальщик. Он оплакивает только собственных покойников, надеясь, что его услышит весь мир», — думал Тох.

И надо же! То, что он не мог отыскать в изящной вязи неизвестных мастеров, обнаружилось им в простом материнском рукоделии. Тох припомнил, как однажды долго любовался фигурками идолов, испеченными из теста матерью под Новый год. Нана лепила их всякий раз с непонятным трогательным усердием, аккуратно выстраивала в ряд по старшинству и небесной силе. Потом подвешивала к доске рядом с надочажной цепью и хранила до самых крещенских праздников. В новогоднее утро, спозаранку, приносила кувшин воды, пекла три больших пирога с начинкой и окропляла их и зачерствевших идолов. При этом она молила идола, похожего на нарта Узурмага, не лишать покойного Цоры его доли солнца и воздуха: считается, что души погибших попадают в царство, где много воды и земли, но нет света и воздуха.

Мать подносила к губам Тоха деревянную тарелку, просила откусить от пирога и глотнуть чистой воды, но мальчик не отрываясь смотрел в живые глаза идола, похожего на нарта Узурмага.

Нана, будто угадывая мысли сына, сдувала с идола пыль, обтирала его передником и протягивала Тоху: «Съешь, сынок, чтобы в тебе не угасал фарн отцов, покоящихся в земле. Земля дает человеку и силу, и хлеб насущный».

Слова матери он запомнил, они вызывали у него недоумение. Неужели не бог наделяет человека силой, а земля, которую сейчас топчут полчища иноземцев. Тогда где ее правда? Почему земля дает силу человеку, которая ему нужна для убийства своего собрата?

Идола, похожего на Урузмага, Тох не съел, а принес Еухору:

— Неужели это и есть опора нашего очага?

Еухор долго рассматривал идола.

— Эх ты, вояка! Не принес бы твой отец в груди татарскую стрелу, если бы наши кладовые были полны хлебом, — сказал он.

— Нана напекла много фигурок из муки. Впереди всех поставила аланского воина в доспехах. Смотри, как он похож на тебя и на моего отца, а нана утверждает, что это божество.

— Хвала невестке, что простого аланского воина вознесла до небес! — ответил Еухор.

Тох облизнул пересохшие губы.

— Не из теста, а из кости или дерева делать бы нам таких бардуагов, — прошептал он мечтательно.

Еухор покачал головой:

— Хорошо бы, сынок, но где найдешь такие руки и глаза?.. Наши руки могут только держать меч!

— Вот они! — Тох шутя поднял руки.

С тех пор он стал мастером, сотворяющим богов и бардуагов. И хотя он опозорил отцовский меч, у него впереди последняя битва — десницей мастера.

8

Распахнулась дверь. Мысли Тоха упорхнули, как птицы при появлении ястреба.

— Ты так загромоздил щепками вход этой тихой обители, будто хочешь превратить ее в вечное пристанище для себя, — заскрипел своим ржавым голосом толмач.

Тох не обернулся. Щепка, брошенная им через плечо, попала вошедшему в лицо.

— Ой, аллах, покарай непокорного пса! — вскрикнул от боли толмач и выбежал из темницы.

— Это тебе за то, что нарушаешь тишину, подаренную мне покорителем вселенной! — крикнул Тох ему вдогонку.

Топор и долото с обушком ему уже были не нужны, теперь фигуры коня и плосколицего человека Тох отделывал резцом и рашпилем. Внезапный приход толмача вывел его из душевного равновесия. Присутствие даже самого близкого человека в такой момент переворачивает и разрушает особый мир, созданный вдохновенным воображением мастера. Это было не то, что видел он там, на площади при свершении суда над пленными, а нечто другое. Уже четко выделялись отдельные части скульптуры: подтянутый живот коня и вздувшиеся жилы на груди, вздыбленный корпус и изогнутая в смертельной судороге шея, вцепившиеся в землю задние копыта и развевающийся хвост, раздутые, как мехи, ноздри и налитые кровью глаза… Конь заржал от боли, застонал, как человек, когда нож со свистом вонзился ему в грудь. Тох погладил фигурку человека, ожидающего падения жертвы, чтобы припасть к ней и кровью, бьющей из раны, утолить жажду. В осанке плосколицего была запечатлена его хромота, в злорадной усмешке — ненасытность. Мастера радовало, что ему удалось воплотить в дереве задуманное. «Я покажу этому хромцу не ту правду, которая заключена в его темной душе, а ту, что вижу я… Она здесь, в этих фигурах, но сколько проживет моя правда?»

Тох вздрогнул. О том же спрашивал Еухор, когда показывал ему человека-бардуага, вылепленного из глины.

— Идол изящен, но недолго проживет, — сказал он. — Потому что от малейшей влаги расползутся и панцирь, и шлем, а на солнцепеке растрескается щит. Без щита мы не можем, нас слишком мало…

— Так что же делать?

— Щит и панцирь должны быть из такого материала, который стоял бы против самого большого врага — времени. Время меняет все либо к лучшему, либо к худшему. И человека, и бардуага.

Тох понял: Еухор говорит не только о щите и панцире.

— А что крепче и выносливей? Дуб, карагач, бук?

— Нет, нет, сынок, — возразил Еухор. — Нужен материал, который бы выстоял в зное Мисра.

— Что это за материал?

— Мрамор, камень и еще какой-то странный материал, известный только мисрцам.

— Есть ли такой мастер, который бы вдохнул душу земного человека в камень?

— А кто же нам с твоим отцом помог выжить в неволе?

— Каких же бардуагов вы там видали? Уастырджи? Сафа?

— Не-е-т! У них свои бардуаги, но мастера из Мисра создавали не бардуагов, а людей в их обличье, страдавших так же, как и мы с твоим отцом. Вот ты, чувствую, ждешь затишья, благополучия. Но будут ли они когда-нибудь под небом Алании? Одарил бы меня всевышний мощью царя Вавилона, Навуходоносора, или царя наших скифских предков, Скилура, я бы оградил людей от звона меча. Бессмертие человеческому роду приносит не сила, покоряющая чужие земли, а мысль, воспевающая в веках дух человеческий… Что делать, сынок, если нет этого затишья и нам приходится спать в седле?..

Лязгнули железные засовы, Тох увидел клинообразный подбородок толмача, просунувшийся в дверную щель.

— Прошло два дня и две ночи с тех пор, как аланский мастер работает во славу аллаха и величайшего из великих, не требуя пищи. Хватит ли у голодного мастера силы, чтобы высечь на дереве лицо опоры мира?

«Два дня и две ночи! Как незаметно прошло время! Во мне еще остались силы, не напрасно говорил Еухор: быть убитым — это не значит быть побежденным!»

Толмач ждал ответа. А Тох острием шила проводил на лице Тимура линии толщиной с волосок. Вся его воля сосредоточилась в кончиках пальцев, холодный расчет и чувство мести не отнимали у него радости вдохновения. Он шарил пальцами по дереву, как слепой. Тоху не хватало света, плосколицый хромец был жесток к мастеру, от которого он ждал лести и преклонения.

«Сынок, ты дал двойнику хромца все!» — сказал бы Еухор, подбадривая неопытного мастера.

«Нет, не все, — не сдержался бы он. — Не хватает чувства, которое обожествляет человека или выдает в нем хищника!»

Тох искал это чувство давно. Как-то вырезал из плакучей ивы Фалвара[47] и голодного волка. Фалвар зажал своими жилистыми руками морду зверя, а тот пытался вырваться.

— Лучшего бардуага не сотворит и сам бог! — пошутил Еухор.

— Даже мисрские мастера?

Еухор с болью смотрел на юношу.

— Ишь ты, чего захотел!

— Ты сам рассказывал, что мисрские бардуаги своим обличьем давали тебе надежду и непокорность! А вот про моих идолов этого не скажешь, потому что они пустотелы.

— Так они же из плакучей ивы, а мисрские мастера создавали своих бардуагов из камня. Камень оживал в их руках.

— Дело не в дереве, не в камне, а в мастере. Руки мисрских мастеров оживили бы и дерево.

Теперь Еухор глядел уже на Тоха, как учитель, радующийся от сознания, что ученик шагнул дальше его учения.

— Сынок, твоя сила в том, что ты знаешь, чего не хватает твоему мастерству, — сказал вождь.

«Да, он был прав. Всякий материал наделяется живым трепетом человеческой души самим мастером… Значит, он, аланский мастер Тох, должен вложить собственную душу, клокочущее сердце в образ ненавистного человека, хромца?»

Тоха пробрала холодная дрожь, руки невольно сжали голову плосколицего.

Видение Еухора расплылось, и опустошенный мастер уснул рядом с бесчувственной фигурой плосколицего и его конем, пронзенным безжалостным ножом.

9

Тимур закрыл все выходы из горных теснин, но аланы время от времени устраивали ночные вылазки, нападали на его стойбища и уносили трофеи. Еухору не удалось увести все население в горы, и оставшиеся у своих очагов аланы стали жертвой насильников.

Расчет Тимура был безошибочен: подавить засевших в теснинах аланов голодной смертью или вынудить их выйти самим с наступлением осенних холодов. У всех ущелий стояли его войлочные юрты и кибитки, пропитанные конским потом. Тимур занял Кобан, Дигорию, Уаллагир и Куртатинское ущелье. Горстка храбрецов, защищавших Нузал и Цымыти, тоже не сдержала их натиска. В Нузал захватчики ворвались днем. Перебили всех защитников крепости, дравшихся до последнего вздоха. А древний Цымыти окружили ночью с горящими факелами. Детей и женщин охватила паника. Грохот таранов оглушал ущелье, кромсал ночную тьму. Защитников Цымыти было слишком мало…

Утром, с первыми лучами солнца, сотня сухого, еле виднеющегося в седле нойона проломила тараном главные ворота. А через некоторое время минбаши, командовавший осадой города, уже строил на берегу виселицы и вершил казнь над пленными.

Так стягивал Тимур петлю над Аланией. Кончалось мясо, толокно, зерно. Еухор находился среди беженцев и с горечью думал о том, как вывести людей из Дарьяла. Каждый день мог оказаться для них гибельным.

Он никак не мог свыкнуться со смертью сына побратима Цоры. Где Тох? Где первый воин и мастер Алании?

Кто-то легонько притронулся к вождю. Он вздрогнул. Имя Тоха застыло на губах.

— Вождь… Дети плачут!..

— Они голодны?

— Кончилось толокно, нет пшеницы!

«Это еще не беда, — думал Еухор, — до первых снегов можно поохотиться в горах и прокормить детей турьим мясом!.. А потом? Что будет потом, когда Дайран вместо крепости превратится в снежную могилу? Что скажет Еухор своему побратиму Цоры, когда они встретятся там, в мире отцов и предков? Будет оправдываться, что было второе пришествие и он не мог уберечь своих воинов и первого мастера Алании? Цоры кинется искать дух своего единственного сына, но, как ни светел мир предков и ни прозрачны его просторы, ему не найти Тоха, потому что недостойные соотечественники не смогли предать воина родной земле…»

— Зарежьте еще быка, — сказал он тому, кто ждал ответа, — накормите детей…

— А те, что дрались насмерть в Цымыти и Нузале? А те, что полегли под Дзулатом? Им тоже нужно устроить поминки!..

— Накормите пока детей и больных. Погибших будем поминать после, — прохрипел Еухор.

Дни стали похожи друг на друга, как близнецы. Лето ускользало. Голодные кони вместо травы грызли кору. Стада овец и крупного скота таяли быстро: в Дайране была почти вся Алания! «Перемахнуть до снегов через горы в страну грузин? Но грузины сами не в лучшем положении», — размышлял Еухор.

— Вождь, ни быков, ни овец уже нет… Пятый день, как дети ничего не ели.

— Пошлите мальчиков на охоту за турами! — крикнул он.

— А прорвут ли они петлю?

— Чью петлю? — рассеянно спросил Еухор, будто не знал, чья петля сжимала горло Алании.

«Неужели Алании написано подыхать с голоду у собственного порога?»

— Еухор, гонец принес страшную весть!

— Ты сказал, что охотникам ничего не удалось подстрелить?

— Страшная весть, вождь!

Еухор привстал, пошатываясь, спустился по крутой тропе к Тереку, брызнул холодной водой на иссушенное лицо, обернулся. Он не ослышался, перед ним стоял старый Кодзыр.

— Так что ты сказал, Кодзыр?

— Страшная весть, Еухор!

— А разве может быть что-нибудь страшнее этого? — обвел он дрожащей рукой лагерь.

— Хромец собрал в Дзулате всех наших, кому не удалось спастись…

— Что с ними будет? — спросил Еухор шепотом.

— Не знаю, Еухор… В Грузии, рассказывают люди, он согнал жителей одного села на гумно и приказал их, лежащих на земле, молотить цепами… Я поеду в Дзулат… к нашим… к тем, кого ждет нож хромого. Еухор, я кончил воевать!

— Нет, еще не кончил! Только твоей головы не хватает в Дзулате!

Еухор забыл о старом Кодзыре, стоявшем перед ним с обнаженной седой головой. Там, внизу, из-за выступа скалы выскочил всадник на вороном коне. Так скачут с важной вестью, но что он несет? Всадник спрыгнул с коня не с той стороны[48]. «Опять беда!» — подумал Еухор.

— Созыр! — позвал он вестника.

Созыр приблизился с поникшей головой, как плакальщик, идущий в дом покойного.

— У входа в Дайран ждут послы, — сказал он. — Жаль, что они послы и мы не можем к ним прикоснуться.

Еухор знал, что хромой Тимур не посылал к побежденным послов. Это было не в его правилах. Он умел наступать только лавой, подминающей под себя все. Великий Китай защищал свои древние стены не хуже аланов. Непробиваемые, каменные, их пришлось долбить стенобитными снарядами долгое время, но и там хромец не вступал в переговоры. Что же за честь выпала на долю аланов?

— Послов провести сюда в неприкосновенности, но показывать им наши страдания незачем.

Послы принесли с собой запах конского пота и сыромятной кожи. Старший, с вдавленным носом и козлиной бородой, стоял перед ныхасом, презрительно нахмурясь, широко расставив кривые ноги. Он переглянулся с двумя своими спутниками, которые остановились на почтительном расстоянии, и, помахав белым тюрбаном, сказал строго:

— По велению состязающегося с солнцем, величайшего из великих, мудрейшего из мудрых, покорителя вселенной нам надо говорить с вождем аланов.

По-арабски из присутствующих на ныхасе говорил только Еухор.

— Мы все вожди, — сказал он.

У посла от удивления перекосилось плоское лицо: гляди, мол, на этого нахала, как он старается поставить вождя аланов в тень собственного недостойного тела.

— Разве аланы кладут в одни ножны два клинка?

— Зато кладут в один колчан много отравленных стрел.

— Пусть будет так, но великий каган сказал: пусть к устам моего посланника приложит ухо только вождь аланов, ибо сердце мое исполнено любви к моему младшему брату! — протяжно пропел он, видимо принимая Еухора за переводчика.

— Великий каган — мудрейший из мудрейших и знает, кому что сказать, но ему еще неведомо, что у аланов вождем является ныхас, называемый по-вашему курильтаем.

— И еще сказал великий каган: слушать мои личные пожелания достойны только уши аланского вождя! — настаивал на своем посол.

Еухор понял, что Тимур приглашает его к себе. И тут не вытерпел старый Кодзыр:

— Скажи этому бородатому козлу, что у нас каждый мальчик рождается вождем и воином.

— Да будет известно великому кагану, что все пожелания его сердца не уловить одному человеку. Их будет слушать весь ныхас! — твердо сказал Еухор.

Пальцы посла, окрашенные хной, сжали острый подбородок:

— Спутник солнца и звезд, повелитель всей суши и морей приготовил для аланского вождя место рядом с собой, мягкую подушку и пиалу с шербетом.

— Аланский вождь не привык сидеть на мягкой подушке, а сладкому шербету предпочитает ронг.

Застывшие зрачки впились в Еухора.

— Да избавит тебя аллах от такого предпочтения!.. Тогда кара джихада падет на головы тех, кто ждет в Дзулате суда справедливейшего из справедливых.

— Хромой лев еще не устал рубить головы! Он требует головы аланского вождя, — перевел Еухор своим.

— Надо набить этому старому козлу зад и прогнать к его хромому хозяину, — сказал Кодзыр.

— Толкнем их с обрыва, не посчитаемся с тем, что они послы, — предложил Мурту.

— И пусть хромец ждет их хоть целую вечность! — заключил Беттыр.

— Тогда горе заложникам! — Еухор подтянул бляшку ноговицы.

— Ты думаешь, у грузин не нашлось тех, кто готов был пожертвовать собой ради спасения детей, которых хромец молотил на гумне? — снова вмешался старый Кодзыр.

Еухор промолчал.

— Что сказал вождь аланов? — не удержался посол.

— Вождь аланов сказал: я буду сидеть на мягкой подушке рядом с покорителем мира и предпочту шербет ронгу.

Плоское лицо посла растворилось в улыбке, и он удостоил собеседника поклоном.

— Тогда мы с аланским вождем будем иметь по дороге в Дзулат приятную, угодную аллаху беседу!..

— Нет, аланский вождь поедет один, вслед за вами.

Сияющее лицо посла померкло, у него задрожала нижняя губа и челюсть.

— О аллах! Что я слышу! С чем же я приеду к всемилостивейшему?

— С тем, что только что слышал из уст толмача.

— Мудрейший из мудрых не любит выслушивать такие слова. Он предпочитает иметь сегодня в руках яйцо, чем обещанную на завтра курицу.

Чванство и высокомерие посла исчезли. Он побледнел.

— Успокойся, хозяин не успеет отсечь тебе голову, как явится вождь аланов.

Послы удалились, и старые воины остались сидеть на месте, как глыбы, лежащие веками на берегах Терека.

10

Тоха разбудил зловещий треск и свист хлыста. Он вскочил, потер кулаками глаза. Из дырки в темницу пробивался дневной свет, значит, спал он недолго.

— Дорогу, дорогу, шелудивые собаки! — услышал узник издалека голос стражи, расчищающей дорогу перед Тимуром. Неистовый шум и зловещий свист хлыста подступали все ближе я ближе.

— На колени, на колени, собаки!

— Дорогу повелителю!

Под самой стеной темницы кто-то завыл от боли, как волк, призывающий в опасности своих сородичей.

«Неужели они идут сюда? О святой Уастырджи, помоги мне!» Тох сжал ручку топора и стал спиной к незаконченным фигурам вздыбленного коня и плосколицего человека.

Свет ослепил Тоха, и он не видел, как хромой переступил порог. За ним, подобно теням, вошли старый толмач и двое копьеносцев. Мастер увидел совсем близко лицо, изображение которого стало в этой темнице смыслом его жизни. Грозный, пронизывающий взгляд. Сведенные в одну линию брови. В могильной тишине темницы раздался скрипучий голос толмача, переводившего слова Тимура:

— Я вижу не только тебя самого, но и твои мысли!

— Да ты провидец! В ясновидении ты превзошел самого пророка Мухамеда, но тебе пока не увидеть того, чего ты хочешь! — сказал Тох.

— За такой ответ торчать бы тебе на колу, но у тебя, наверное, было время сообразить, что это не в моих интересах.

— Ты же, надеюсь, успел подумать о том, почему я, аланский воин, до сих пор не покончил с собой или почему не кинулся на тебя с топором, когда ты занес свою хромую ногу над порогом!

Холод браслетов, сжимавших ноги узника, стал ощущаться все меньше и меньше. Он не замечал ничего, кроме пронизывающих глаз Тимура. В какой-то миг их взгляды сошлись до рези в зрачках. И этот миг показался Тоху вечностью.

«Я бы сейчас не промахнулся, чего я жду?.. Нужен всего один прыжок и взмах топором. Но спасу ли я этим Аланию? Вдруг вместе с его смертью исчезнет и то, что я увидел в собственной душе? Наверное, еще никому не удавалось пролить свет на тайны души человеческой!.. Я, аланский воин и мастер, дожил до того, что у меня задрожала рука, когда представилась возможность убить кровопийцу! И не то чтоб дрогнула рука, еще хуже!.. Разум диктует мне беречь его! Есть вещь, которая заставляет меня воздержаться. Она во мне самом… Во мне и за моей спиной…»

Блеснула кривая сабля. Тимур, проливающий человеческую кровь изо всех сил, полоснул Тимура, утоляющего жажду лошадиной кровью. Две половины рассеченной деревянной фигуры отскочили в разные стороны. Стража ахнула, а старый толмач запричитал, как нанятая плакальщица:

— О аллах, что видят мои глаза!

Мастер, держась за бока, раскатисто смеялся:

— Ха-ха-ха! Тут уж ты сдал! Это я поверг тебя, я, аланский воин и мастер, сотворяющий богов и бардуагов, слышишь ты, хромой?.. Я еще сотворю тебя, слышишь? Ха-ха-ха!

Тимур замахнулся на смеющегося мастера. Сабля застыла в воздухе. «Он силен, а его нужно сломить не так!» Оружие во второй раз опустилось на раздвоенное изваяние.

— Ты не так умрешь, собака! Ты будешь смотреть на собственную смерть! — Тимур выхватил из-за пазухи фигурку Уастырджи — Еухора и зашипел: — Но сначала ты мне высечешь такого же божка!

— Все-таки положила тебя на лопатки правда Еухора!

Тох еще долго стоял у закрытых дверей и смеялся, пока не обессилел от смеха. Потом лег на сырой пол, стараясь удержать в душе радость, которая досталась ему такой ценой.

11

Теперь он знал, как оживить мертвое изваяние. Он видел на плоском лице Тимура, в его глазах неутолимую, неугасающую жадность. Он вдохнет в изваяние то, что видел воочию, но как это увидит сам Тимур? И как мог Тох заставить двойника Тимура смотреть на мир глазами глупца, если властелин умен, как змей? Подобает ли мастеру пройти мимо правды и изваять ленивца, если кумир его мыслей быстр, как лань? Может ли зародиться в воображении мастера благородный, нежный образ, если его глаза видели человека ненасытного, как волк?..

Тох ударил обухом топора в железные двери, давящая тишина всколыхнулась неистовым криком:

— Эй, сыроеды!

Тимур опять появился в сопровождении толмача. Стража, загородив мастера, пропустила его по узкому живому коридору в темницу. На нем были синие атласные шаровары, заправленные в голенища сафьяновых сапог. Тимур старался меньше хромать, чтобы скрыть усталость бессонных ночей. Двое телохранителей поддерживали его. На полу темницы валялись щепки. «Он не увидит того, что я хочу, не поймет, ради чего я живу!» — мелькнуло в голове мастера.

— Дайте свет покорителю мира! — крикнул Тох.

Стража расступилась, но свет не падал на фигурку коня и человека.

— Нет света, значит, не будет правды! — сказал Тох.

Произнести слово без повеления кагана считалось кощунством, но здесь, в этой темнице с каменными стенами, повелевал не Тимур, а мастер.

— Надо подойти к свету! — потребовал Тох.

Двое бахадуров, отделившихся от живой стены, пали перед Тимуром на колени и целовали землю до тех пор, пока хромец ногой не дотронулся до их голов. Они, согнувшись, подошли к изваянию, подняли его с благоговением, вынесли во двор и поставили на место, указанное Тимуром. Вывели и мастера в проржавевших кандалах, пробывшего в темнице столько долгих дней…

О боже! О святой Уастырджи! О бардуаги высоких гор! Как хорошо смотреть на чистое небо, пока белизна вечно заснеженных гор не ударит в глаза и не хлынут слезы! Стой, не двигайся, не покачнись даже, если перед тобою откроется необъятная синева и мир закружится, как жернов. Ты в кандалах, для тебя недосягаемы и синь неба, и вечная белизна высоких гор, но ты знаешь, что ни с приходом великого хромца, ни с твоей смертью не потемнеют те краски, которые ты называешь цветами жизни. Стой, не падай, не закрывай глаз, если даже увидишь над собой в воздухе черные пятна и поймешь, что это стая ворон ищет тебя…

Тимур тоже пребывал в забытье своих мыслей. Он буркнул что-то под нос. Толмач перевел:

— Кажется, я пришел в тот момент, когда ты можешь кинуться на меня с топором…

Тох оставил его слова без ответа. Тимур приблизился к изваянию, погладил ровную спину, широкие бедра и распущенный хвост коня. Заглянул в живые глаза, посмотрел на искривленный от боли рот животного. На него дохнуло дикой, необузданной, родной стихией. Тимур улыбнулся. Он ощупывал жадными пальцами изящные ноги, неподкованные копыта и каждую жилку на изогнутой шее, в которых чувствовал жаркое клокотание крови. В глазах великого полководца вспыхивала звериная радость. Чуть нагнувшись, он засунул левую руку в пах вздыбленного коня, правой погладил круп и, припав щекой к гладкому бедру, захихикал. Но рука скользнула вперед, к груди, пальцы запрыгали на округлости человеческой головы, и он застыл как зачарованный. Зрачки его расширились, когда он увидел кровь, бьющую из раны, и губы, припавшие к ней. Его поразила ненасытная страсть в глазах человеческой фигуры. Он вдруг почувствовал себя раздвоенным, будто этот аланский воин и мастер одним ударом топора рассек его пополам и поставил обе половины друг против друга, чтоб они шарились одна у другой в душе, отыскивая там пороки, о которых пока не знал мир. И еще ему показалось, что пленный распорол все его жилы, вывернул наизнанку сердце и заглянул в его душу, выставив на созерцание все великие из великих тайны. «О собака, ты заглянул туда, куда не смеет бросить взгляд даже всемогущий аллах! Ты раздвоил человека, перед которым весь мир пал ниц, чтобы он смеялся над самим собой!»

Тимур не отрывал глаз от своего двойника, у него раздулись ноздри и перекосилась челюсть. Он умел сдерживать в себе волнение, но на этот раз оно вылилось наружу. В раскосых глазах забегали зрачки. Он пробормотал:

— Мастер, тебя удивил приход безоружного повелителя мира?..

— Меня удивило не это…

— А что же?

— То, что ты не четвертовал или не посадил меня на кол, а пощадил ради дела, которое не под силу рабу.

— Раб должен забыть о своем положении, если он предвидит, во что может обойтись его упрямство другим. Ты — сильный бахадур и мудрый мастер. Ты, наверное, успел подумать об этом!

— Успел подумать! — голос Тоха дрогнул. — Сколько дней я нахожусь здесь?

— Пять.

— А ведь мне дано семь дней!

— Да, но в твоем творении уже есть то, что должен был вложить в него мастер…

— Это может решить только глаз мастера!..

Тимур подал знак страже, чтобы упрямца увели, но Тох вскинул топор:

— Прочь! Ты еще подождешь немного! Хоть ты и великий мастер убивать, но убить мой замысел тебе не под силу!

Стража отступила. Тимур на мгновение замешкался.

— У меня есть внук, его зовут Улугбек… Он любит разговаривать со звездами. Я слышал, как он сказал: настоящий мастер никогда не убивает: уничтожить то, что питает мысли мастера, равносильно самоубийству. Я вижу, аллах не лишил тебя ума, и ты не позволишь себе замахнуться топором прежде, чем аллах успеет насытить твои мысли.

Тоха поразило лицо Тимура: в эту минуту оно было сострадательным и человеколюбивым. Показалось, что Тимур вселился в него и читал его мысли.

— У тебя есть внук Улугбек, говоришь? Как может горный тур жить среди волчьей стаи? — пробормотал Тох.

— Я ухожу и вернусь, когда ты посчитаешь нужным замахнуться на меня топором. Об этом мы уже думаем одинаково — ты и я!

«Нет, он не просто убийца! Он действительно ясновидец!» — подумал Тох. Тимур протянул ему фигурку Уастырджи — Еухора.

— Я приду через два дня и, если в том, что ты скрываешь за спиной, не найду вот такой же силы, то знай, мастер, мое разочарование не прогонит смерть одного человека!

Тох пришел в себя, когда двери темницы были наглухо закрыты.

12

Кодзыр исчез, но Еухор не стал его искать, потому что знал, куда он ушел.

«Мы все вожди!»

Да, но спасет ли он Аланию тем, что положит свою седую голову на плаху хромого Тимура? И сам Кодзыр говорил: «Хромой Тимур не променяет Аланию на непокорную голову вождя Еухора».

Куда ты ушел, Кодзыр?

Хоть бы детей спасти, чтобы не осталась Алания без будущего!

Мысли его метались в лихорадочной безнадежности. И, как часто бывало в последнее время, ему, точно привидение, осязаемо представился Тох с исхудалым лицом.

«Сынок! — обрадовался Еухор, хотя редко обращался так даже к собственным сыновьям. — Где ты пропадал?»

«Я был там, откуда еще никому не удалось возвратиться». — «А как тебе удалось вырваться оттуда?» — «Так же, как и тебе из Мисра. Ведь и мисрская неволя была не слаще моей!»

Еухора удивляло повторяющееся видение Тоха. Он же погиб! Его искали везде, чтобы похоронить рядом с родным отцом, но не нашли. И вдруг… Вот он стоит перед ним… Видимо, у всех мастеров судьба нарта Сослана, побывавшего в царстве духов и возвратившегося на белый свет…

«Мне помогли бежать из неволи боги, сотворенные мисрскими мастерами!» — вымолвил он неуверенно.

«Они помогли бежать и мне…» — послышалось Еухору.

Видение Тоха исчезло, на его месте стоял Мурту. И это уже была явь. Он не спросил Мурту ни о чем, потому что знал, зачем старый воин шел туда, где Тимур молотил пленных аланов. «Все равно его ничем не удержать… А я еще подожду мастера… Потом и сам отправлюсь…»

Еухор потерял счет времени. Он не знал, сколько осталось до зимы, сколько дней прошло с тех пор, как ушел Мурту. Опять его зовет кто-то или ему это только кажется?

Он узнал голос сына Биракана, но мысленно еще разговаривал с Тохом. «Знает ли хромой полководец, что он не сможет покорить могучий дух человека? Подумал он, что мысль человека, сотворяющего бардуагов и богов, выше его меча?»

— Вождь! — окликнули его снова.

Еухор обернулся. Биракан стоял перед ним без панциря и шлема, на боку болтались пустые ножны и колчан, сшитый из бычьей кожи. Вот так же к нему приходили старый Кодзыр и Мурту. Значит, и Биракан кончил воевать!

— Нет, ты никуда не пойдешь! — вскрикнул Еухор.

Биракан стоял с поникшей головой и ждал, пока его отец, вождь аланов, справится с нахлынувшей яростью. У него дрожали губы и подбородок.

— Отец, ты должен дождаться Тоха. Хромой требует голову аланского вождя, а в Алании все мужчины рождаются вождями.

— Нет, твой черед еще не настал!

— Уже настал, отец, а тебе нужно подождать Тоха!

Еухор не прощался, просто погладил ладонью впалые щеки сына. И не звал уходящего, зачем? Если аланский воин ослушается собственной совести, то он перестанет быть воином.

Потому и сам ушел на другой день туда, куда ушли и откуда не возвратились Кодзыр, Мурту и его сын Биракан…

13

Топор убрали, руки Тоха стиснули наручниками. Он сидел, прислонившись к земле, трепещущая стрела света играла на его лице. Он ослаб, его знобило, будто в жилах вместо крови текла студеная струя воды. «Нет лучшей благодати, чем сон на шелковистом сене! И тепло, и свежий запах поля кружит голову! Окунуться бы сейчас в стог сена!» — думал в полузабытьи мастер.

К ржавому скрипу дверей он уже привык, но когда рядом плюхнулось что-то мягкое, Тох очнулся. Двери закрылись мгновенно, было по-прежнему темно, но мастер знал, что так мягко на землю падает тело человека.

Тох подполз к лежащему, осторожно ощупал его лицо. «Он еще не остыл, может быть, жив!» — заключил мастер и хотел подтянуть тело к свету, но рука увязла в тепловатой жиже, смешанной с какими-то лохмотьями. «У него отрублена правая рука!»

Тох снял рубашку из домотканой материи, разорвал ее на длинные лоскуты и нащупал рану, из которой ключом била кровь.

— Кто ты? — еле смог он выдавить из себя.

— Вождь аланов… — прохрипел умирающий по-алански.

Тох упрямо повторял:

— Я спрашиваю, кто ты?

— Вождь аланов…

Тох повернул лицо умирающего к трепещущей стреле света, и темный каменный мешок огласили рыдания мастера:

— Кодзыр!.. Кодзыр!.. Кодзыр!..

Видно, чужое горе сильнее собственной боли. Рыдания Тоха прояснили потухшее сознание старого Кодзыра. На лице бывалого воина мелькнула улыбка:

— Тох, сынок, вот ты где!.. А Еухор думает, что тебя уже нет… в живых… Слава всем бардуагам!..

— Как ты попал сюда? — спросил мастер.

— Хромой послал к нам послов… Он требовал голову вождя аланов… А я ему вместо нее подсунул свою!.. Все равно я уже отвоевал и пора отправляться в царство духов…

— А где сам Еухор?

— Он в Дайране точит свой меч…

— Как он тебя отпустил?

— Я ушел сам… Ему нельзя. Тогда уж совсем погибнет Алания!

— Головы нашего вождя добивался когда-то и Тохтамыш…

— Э-э-э, лаппу, ты ничего не знаешь, ничего в этой темнице не видишь! Хромой пригнал в долину женщин и детей…

— А разве их спасти твоим приходом?

Кодзыр говорил с закрытыми глазами:

— Он меня спрашивает: «Кто ты?» Я ему: «Вождь аланов». А вождь аланов сидит там, в Дайране, точит свой меч… Вот если бы Еухор узнал о тебе!

Старику становилось все хуже, он бредил.

— Там, в Дайране, людям уже нечего есть, но хромой туда не сунется. Нет смерти нашему роду, слышишь, сынок?… — Кодзыр передохнул, облизал пересохшие губы.--Думал, позор тебе, Кодзыр, если дрогнешь перед занесенным топором… Я глядел прямо на жало топора и не моргнул даже… А палач, я видел… у него дрожали руки, он чуть не промахнулся… Даже у хромца передернулось плоское лицо… Боли совсем не было, только заныло правое плечо. Я неплохо секу левой рукой, но зачем Еухору однорукий воин!..

— Что с Тохтамышем?

— Тохтамыша и след простыл. Он, наверное, и сейчас бежит без оглядки…

Тох отшатнулся и стал колотить обухом топора железные двери. Но кто его мог услышать? В Алании одни сидели в темницах, другие стонали на кольях, третьих уже успели отправить в мир праотцев…

14

Беда никогда не приходит одна…

Не успел Тох привести в чувство Кодзыра, как в темницу бросили еще одного безрукого. Тох опустился перед трепещущим телом на колени.

— Кто ты и откуда пришел? — шептал он.

Левая живая рука обвила шею мастера, притянула к себе:

— Слава всем бардуагам!.. Кто бы подумал, что встречу здесь сына Цоры!

Тох узнал Мурту — старого соратника своего отца и Еухора. Мурту зажимал левой рукой правое изуродованное плечо и без конца приговаривал:

— Зачем ее перевязывать, мне ничуть не больно…

Все кругом превратилось в боль. И бредивший Мурту, и притихший Кодзыр, и сам мастер, и обволакивающая их темнота. Мурту неожиданно засмеялся.

— Э-э-э, солнышко мое, по-твоему получается, что кровь, страх и боль — это одно и то же и они все вместе текут в наших жилах? Если так, то Железный хромец наш благодетель, потому что он выжигает из нас всю эту смесь огнем и мечом…

Кажется, он бредил… Как жестока сгустившаяся темнота! Может, к той смеси прибавляется еще и темнота… Где взять луч света или хотя бы глоток воды… Глоток, чтобы смочить пересохшие губы Мурту? «Сейчас тебе станет лучше! — Тох кромсал жарким шепотом темноту. — Я же не жалуюсь, что мне плохо, вот только чуть щиплет эта самая кровь… или страх? А кто там стонет? Из кого еще не успел хромой Тимур выжечь кровь, страх и боль?

— Кодзыр! — окликнул старика мастер.

При упоминании Кодзыра Мурту пришел в себя, прошептал:

— О, Кодзыр здесь! Он опять опередил меня! Первым сообщит Еухору, что видел тебя, мастер… А Еухор непременно заколет в жертву барана и воздаст хвалу всем бардуагам наших гор!..

Погасла последняя струя света. Холодная тишина гложет душу. Тох не хочет слушать эту тишину и теребит молчащих безруких воинов. «Этот безмолвный мрак отшибет мне память, и я даже в мыслях не смогу увидеть Еухора, вождя аланов…» — шепчет он.

И опять под скрежет засовов втолкнули в темницу скрюченное тело. Это был сын Еухора, Биракан. У мастера уже не стало сил прятать горе: он погружался в него, как утопающий в омут, но мысль все же работала отчетливо и неспешно. Тох разыскал среди щепок железный обушок и резец, подошел к гладкой стене каменного мешка, обшарил ее руками. Он стучал по стене деревянным молотком, точно забыл о существовании тех, кто в страданиях корчился в углу. Линии резцом он проводил на ощупь. Короткая цепь на руках мешала ему, но темнота уже не была помехой. Он ощущал изболевшей душой округлость щита, дугу натянутого лука и напряжение тетивы, стремительную гибкость фигуры…

Когда-то Еухор рассказывал ему о слепом ваятеле из древнего Мисра. Увидев высеченного на камне двойника, владыка Мисра сказал: «Клянусь Озирисом, ты видишь кончиками пальцев лучше, чем мои верные придворные своими дальнозоркими глазами!» Владыка не знал, что у слепца была зрячей душа…

…Когда восходящий свет прогнал из каменного мешка темноту, притихшие в углу однорукие воины увидели стену, испещренную живыми трепещущими линиями. Впереди стоял высокий широкоплечий алан, за ним теснились трое вооруженных мужчин с хмурыми, озабоченными лицами. Дальше фигуры уменьшались и сливались друг с другом, но этот колеблющийся хаос живых линий создавал силуэт дружины, напрягшейся в ожидании врага.

Стоявший впереди алан правой рукой сжимал рукоятку меча, а левой опирался на щит, поставленный у ног. Рядом, на четвереньках, полз человек с острой клинообразной бородкой и плоским лицом. Алан ждал, пока ползущий встанет на ноги и заговорит с ним языком человека.

— Это же Еухор! — узнал в алане своего вождя Мурту.

— Отец смущен, что перед ним валяется побежденный враг… — сказал, приглядевшись, Биракан.

— А кто стоит у него за спиной? — спросил Кодзыр. — Я что-то не узнаю этого воина…

— Это же ты сам, Кодзыр!

— Да, Мурту… но у меня там две руки!

— И у меня две руки!.. Наверное, мастер видит двойника таким, каким его рождает мать…

— И меня Тох высек на стене с двумя руками! — сказал Биракан.

— Тох уместил на стене всех наших, живых и казненных… Посмотри, конца не видно, — прошептал Мурту.

— Я вижу всех, даже твоего отца, Тох, давно ушедшего в мир предков… Я узнаю всех… Даже того, кто ползает у ног Еухора на четвереньках…

— Тот, кто видел его хоть раз, никогда не забудет убийцу детей и женщин…

Они боялись, что погаснет трепещущий свет и снова наступит темнота, боялись, что не увидят больше своего вождя, высеченного на стене рукой аланского мастера…

Раздался скрип ржавых дверей. На этот раз Тох не услышал предупреждающего резкого крика. Следом за стражей вошел Тимур. Хромая, он приблизился к испещренной линиями стене и уставился на нее.

Тох видел, как скользил его взгляд, следовавший за линиями рисунков. Вот он остановился на человеке, ползающем на четвереньках… Тимур оторвал взгляд от стены и встретился с улыбкой мастера. «Он продолжает упорствовать. Я ценю сильных, но не строптивых. Но и сильные, и строптивые хороши, когда они обезглавлены!» — подумал хромец. И тут его поразила мысль: «Неужели оружие, которым я усмиряю иноземцев, слабее того, которым аланский мастер вырезает своих божков?»

Как ни странно, под испытующим взглядом мастера Тимур смотрел на рисунки так, как этого хотелось их создателю: изумленно, испуганно. На стене извивались не линии, а змеи. Ядовитые змеи! И он смотрел на рисунки глазами человека, стоявшего на четвереньках перед сильным врагом. Эти линии — люди, выросшие над ним, как горы, занесли свои мечи над его головой, но почему-то их не опускали. О аллах, неужели для них главное не казнить, а щадить поверженного? Они торжествуют, глядя на него. Торжествуют. Даже вон те безрукие мрази, притихшие в углу и ждущие своего конца… «Нет на земле ничего неподвластного мне! Они оба умрут здесь! И мастер, и его мысль!» Тимур ощутил горячее дыхание аланского мастера. Обернулся. Мастер опять полоснул его своей высокомерной улыбкой.

— Я возвращаю тебе твой нож! — прошипел, как змей, хромец и кинул в Тоха выхваченный из складок атласного халата кинжал. Он вонзился над левым соском мастера.

Тох покачнулся, по его лицу снова пробежала улыбка. С трудом он добрался до стены и сказал вслед уходящему Тимуру:

— Еухор, смотри на спину твоего самого сильного врага. Он не вынес поединка с тобой и ушел, как пес, с поджатым хвостом…

«С поджатым хвостом, хвостом…» — повторило эхо, а безрукие воины молчали. И Алания молчала.

— Еухор, ты просил меня хранить кинжал как зеницу ока!.. Посмотри, разве можно найти хранилище лучше, чем сердце?

И он упал под очертание щита аланского вождя…

Перевод Б. Авсарагова.