Жизнь цирковых животных

12

Под окном несла свои волны река Гудзон, мягкое ртутное зеркало, спокойное и ровное ясным безветренным утром. Слева, сперва замедленно, потом ускоряясь, начали распахиваться высокие стальные ворота моста Таппан-Зи. Решетка взмыла вверх, и поезд вонзился в густую зелень, облака и мазки свежей, только что распустившейся листвы. Они покинули убежище города и устремились в дикий мир пригорода.

– Порой он обращается ко мне, словно к единственному другу, – сказала Джесси. – А потом вообще забывает о моем существовании. Принимает, как нечто само собой разумеющееся. Наверное, я должна быть польщена. – Джесси рассмеялась. – Он такой рассеянный. На его фоне я – деловая женщина.

Воскресное утро, кроме них с Калебом в электричке, следующей в северном направлении, почти никого нет. Они едут отмечать день рождения Калеба. Праздник назначен на пятницу, но мама отказалась выезжать в город, поэтому сегодня им пришлось отправиться в Бикон.

Калеб сидит у окна, сложив на коленях несколько номеров «Таймс». Почему он продолжает читать газету, сгубившую его жизнь? Джессике этого не понять. Воскресный выпуск хуже всего. Но сейчас Калеб не читает, а с кроткой, терпеливой и рассеянной улыбкой слушает сестру.

– Избалован? – задает она риторический вопрос. – Господи, еще как! Перед премьерой он уверял, что спектакль провалится. Мрачный-мрачный-мрачный-мрачнее некуда. Посыпались положительные рецензии. Думаешь, он хоть немного приободрился? Куда там! Теперь он ворчит: дескать, все это можно было предсказать заранее.

Джесси пересказывала новости из жизни Генри Льюса. Это началось еще на вокзале с восклицания: «Не поверишь, о чем Генри попросил меня как-то на днях. Купить ему «горшочек». Не для цветов, сам понимаешь». – Ей это казалось смешным, но Калеб с трудом выдавил из себя улыбку.

– Он не знает жизни – весь в искусстве, но и в нем он узок. Только на днях я поняла: он ничего не умеет, кроме как играть. Не может быть режиссером. Не может писать. Даже преподавать не может. Еще странно, что вовсе не свихнулся. Испорченный, избалованный, эгоцентричный, тупой. Если бы не я, страшно подумать, как бы он тут жил, в Нью-Йорке. Честное слово.

– Ты жалуешься или хвастаешься?

Калеб говорил сдержанным, нейтральным тоном, но Джесси почувствовала упрек.

– Всего понемногу, – признала она. – Но это правда интересно. Трудно и в то же время здорово – работать бок о бок с настоящим гением. Видеть, от каких мелочей он зависит. Колосс на глиняных ногах.

Калеб нахмурился.

– Это не значит, что ты – не гений, Кэл. Ты тоже.

– Кто это сказал? – Он низко опустил голову, короткая бородка уперлась в шею. – «Гений» – дурацкое слово. Нет никаких гениев, особенно в театре.

Черт бы побрал эту бородку. Он думает – клево, а на самом деле – куцая, искусственная какая-то щетина. Такая поросль вышла из моды лет пять тому назад. Но уж если Джесси не поспевает в ногу со временем, то Калеб и вовсе… Толстые очки в черной оправе, бородка – вылитый козел в библиотеке.

– Актер – всегда гений, – возразила она. – Он должен мгновенно перевоплощаться, весь, телом и душой. Не постепенно, как это происходит у писателей и художников.

Взгляд Калеба утратил пристальность, устремился куда-то вдаль.

Джесси не сдавалась:

– Я пришла к выводу: актеры, во всяком случае, хорошие актеры – это мудрые безумцы. С Генри никогда не знаешь, с кем будешь иметь дело в следующую минуту: с безумцем или с мудрецом.

В общении с братом большая часть монологов выпадала на долю Джесси. Порой она упрекала в этом Калеба – можно ли так погружаться в свои мысли, быть таким «анально-ретентивным» (все мы сейчас знакомы с психоанализом), – но винила и себя: болтает, болтает, словно таким образом доказывает, что она еще жива.

– Актерам свойственна волшебная бездумность, – продолжала она. – У меня ее нет. Вот почему я не смогла толком играть ни в колледже, ни на курсах. В смысле – я не чересчур умна для актрисы, но слишком рациональна, слишком анализирую себя.

Она явно напрашивалась на отпор, но Калеб все еще сдерживался. Прятался от нее глубоко в себе.

– Обдумываешь следующую сцену? – Провокационный вопрос. – Погружен в очередной мегапроект?

Калеб вздохнул:

– Я тебе уже говорил. Никакого проекта нет.

– Ладно. Можно это не обсуждать.

– Обсуждать-то нечего. Вот уже много месяцев я ничего не пишу. Хотелось бы знать, почему. – Не агрессивный, но холодный и самодовольный сарказм. Умеет же человек страдать в полном сознании своей правоты.

– Начнешь снова. Не подгоняй себя.

– Хм! – Отвернувшись, он уперся взглядом в окно.

Все ясно, подумала Джесси, ему не пишется, и говорить об этом он не желает. Понятное дело. Однако надо во что бы то ни стало привлечь внимание Калеба. И она рискнула выложить козыря.

– Фрэнк говорит, Тоби хорошо играет в его постановке.

– Рад за Тоби. – Он и глазом не моргнул.

– Ты ведь придешь посмотреть?

– Не в эти выходные. В следующие. Может быть. В эти выходные у меня замечательный праздник, не забыла?

Джесси фыркнула.

– Я пробила Тоби на эту роль, а ты даже не придешь? Как раз из-за него?

– Можно подумать, я боюсь встречи с Тоби. – Уголок рта презрительно вздернут. – И никого ты не пробивала. Фрэнк его пригласил.

– Но Фрэнк познакомился с ним через меня.

– Как поживает старина Фрэнк?

Вроде бы невинный вопрос – сменить тему, – но Джесси расслышала презрительную снисходительность в его тоне.

– Мне казалось, Фрэнк тебе нравится.

– А что в нем может не нравится? – Подразумевая, что нравиться особо нечему.

– Жаль, ты не видел его спектакль в школе. Это было здорово! Вчера они выступали в последний раз. Ты так и не сходил. Фрэнк – хороший режиссер. Просто чудесно, как дети старались играть по-настоящему. Оказывается, «Плавучий театр» – интересная вещь, глубокая, я и не догадывалась…

Калеб снова отключился.

В ярости Джесси достала мобильник, нажала кнопку.

Калеба передернуло.

– Кому ты звонишь?

– Проверяю, не было ли чего от Генри. – Чистой воды показуха. Вчера Генри действительно позвонил, но такое случалось редко. Сегодня она взяла с собой телефон для виду, доказать самой себе, что кто-то постоянно в ней нуждается.

Разумеется, никаких сообщений, даже от Фрэнка, на автоответчике не оказалось. Выключив телефон, Джесси убрала его в карман пальто.

– Вчера Генри оставил такое странное сообщение, – сказала она. – Спрашивал о тебе.

– Обо мне?

Сообщение было настолько глупое, Джесси сразу же выкинула его из головы.

– Спрашивал, ты ли – тот самый Дойл, драматург.

– Может, хочет, чтобы я написал пьесу под него?

– Вообще-то, он хотел, чтобы ты объяснил ему что-то насчет алгоритмов.

– Э?

Джесси расхохоталась.

– Так он сказал. Я тоже удивилась.

– Господи! Стоит пустить в ход пару математических метафор, и люди примут тебя за Эйнштейна. Какого черта Генри Льюсу понадобились алгоритмы?

– Понятия не имею. Наверное, просто красивое слово. Или удочку закинул – вы же с ним не знакомы, верно?

– Нет.

– А стоит. Вы бы пришлись друг другу по вкусу.

Калеб испустил очередной вздох.

Мне нечего сказать Генри Льюсу. Я так устал от актеров. От любых актеров.

Генри не такой, как другие актеры. Он особенный. У него мозги работают, у него есть душа. Он настоящий артист. У вас с ним много общего. Давай я приведу его на твою вечеринку в пятницу?

Калеб уставился на сестру:

– Ты хоть сама себя слышишь? Вот уже полчаса ворчишь и жалуешься на своего полоумного босса, эгоиста и эгоцентрика. Безумного мудреца. Наркомана.

– Он не наркоман. Без травки он плохо спит.

– У нас много общего, вот как? Да уж, конечно. Жалкий неудачник и удачно продавшийся актер?

– Генри не продавался!

– А как это назвать? Человек заложил душу ради гребаного бродвейского мюзикла. Что дальше? Сериал? «Площади Голливуда»?[23] Он распрощался с искусством. Может быть, он пока еще этого не понимает. Или уже осознал, и потому-то ему приходится обкуриться, чтобы заснуть.

Джесси свирепо смотрела на брата. Генри Льюс принадлежал лично ей. Никто, кроме нее, не имеет права его критиковать.

– Неправда! – решительно отрезала она. – У вас очень много общего. Да, Генри избалован, но не больше твоего. В эгоцентричности ты ему не уступишь. Мне очень жаль, что твоя пьеса провалилась. Очень жаль, что ты несчастен. Но это не дает тебе права судить всех вокруг.

– Никого я не сужу. У меня депрессия.

– Вы… гении. – Неподходящее слово, но другие не шли на ум. – Даже на гребне успеха вам подавай еще и еще. Что тебе, что Генри. Если вы не жалуетесь на провал, вы жалуетесь на свой успех.

– Последнее время у меня нет оснований жаловаться на успех.

– Да, твоя пьеса провалилась. Хорошая пьеса. Мне она нравилась. Но ты напишешь другую. Жалуешься на свои неудачи, а мы, плебеи, на все бы пошли ради такого успеха, который ты считаешь провалом.

Калеб помолчал. Он бросил на сестру виноватый взгляд, но извиняться не стал.

– Ты не понимаешь. Успех сам по себе ничего не решает. Хуже того: ты становишься уязвимым. Перестаешь понимать, зачем вообще в это полез. Если у меня был успех, это еще не значит, будто жаловаться не на что. Причин предостаточно: ни друга, ни профессии, ни любимой работы, ничего нет.

– У тебя есть миллион.

– И его уже нет. – При упоминании о деньгах Калеб сперва рассердился, а потом смутился. Тревожно оглянулся по сторонам – не слышал ли кто.

– Миллиона никогда не было, – прошептал он. – Налоги, вычеты. А потом деньги просто разошлись.

– Разве пентхаус не поднялся в цене? Калеб приоткрыл рот и снова закрыл.

– Да и что такое деньги? Работа – вот главное. А чтобы продолжать работать, необходим успех. Может, никто больше не будет ставить мои пьесы. Одна мысль об этом не дает мне писать. Не знаю, что мне делать, как жить. Сейчас я твердо могу рассчитывать только на одно: на некролог в «Таймc».

– А я не могу и на это рассчитывать! – вскрикнула Джесси. – Я бы все отдала за некролог в «Таймc».

Калеб вытаращился на нее и рассмеялся – безрадостным, суховатым смехом. Поделом ей. Джесси присоединилась к нему.

– Только послушать! – сказал Калеб. – До чего мы договорились.

– Ты первый начал. Ты ругал Генри. – Отсмеявшись, она снова ощутила гнев. Джесси всегда заступалась за Генри, ее задевало, что Калеб не воспринимает ее всерьез. Вопреки самой себе она обижалась даже на то, что «Таймc» никогда не опубликует ее некролог – впрочем, это мы еще посмотрим.

– Почему ты относишь себя к плебеям? – сказал Калеб. – Ты – умная, талантливая, работоспособная. Генри Льюсу повезло с тобой.

Но, произнося эти слова, Калеб не смотрел в ее сторону, словно ему неловко было говорить такое родной сестре.

13

Джазовый ритм колес нарастал, становился громче, а потом вдруг затих вдали, и остались только пригородные шумы, пение птиц, гудение газонокосилок. Они стояли на платформе в Биконе. Пахло свежескошенной травой – сладкий, тягучий аромат марципана. Этот запах тревожил Калеба, словно сам он забыл подстричь газон, словно эта работа все еще входила в его обязанности.

Хорошо, что мама не дожидалась их на парковке. Он не сказал, на каком поезде приедет, обещал взять на станции такси. Когда мама оказывалась за рулем, Калеб превращался в ребенка, беспомощного, зависимого от старших.

– Что за дыра, – ворчала в машине Джесси. – Час езды от столицы мира, а люди ведут себя словно в Засраке, штат Айова.

За окнами привычный с детства пейзаж: заправочные станции, минимаркеты, школа, где они учились – кирпичная коробка с высокими, будто фабричными, трубами. Джесси оживилась, начала повторять старые шутки. Калеб Давно уже подметил, что сестра говорит без умолку, лишь бы не оставаться наедине с собственными мыслями.

Они свернули за угол – солидные дома с маленькими лужайками, тенистая улочка, старинный рабочий квартал, где ничего не изменилось, кроме автомобилей на подъездных дорожках. Такси притормозило перед белым домом с застекленной верандой. Трава в саду уже скошена – теперь мама подстригает газон сама. И за садом присматривает. На высоких клумбах рядами цветут тюльпаны – алые, желтые, лиловые.

– Я заплачу, – предложил Калеб, когда сестра потянулась за кошельком. – Из своих миллионов.

Такси уехало, брат с сестрой остались стоять лицом к дому, простому и здоровому, как деревенское молоко, опрятному, как похороны. Стронувшись с места, они медленно пошли по дорожке.

Жалюзийная дверь распахнулась. Вот и мать – в рабочей блузе, приталенных джинсах, с широченной улыбкой на лице. О помаде она сегодня забыла, но в парикмахерской побывала недавно. Волосы завиты, окрашены в бежевый цвет, седина почти незаметна.

– Дорогие мои, дорогие! – негромко окликнула она детей, стараясь не потревожить при этом соседей. – Добрались без проблем?

Калеб подошел к ней первым.

Мать легонько коснулась его плеча, поцеловала в щеку.

– С днем рождения, Калеб!

– И тебе счастливого дня нерождения.

Мать закатила глаза, будто старая шутка слегка ее шокировала.

– Сказать по правде, это тебе не идет, – для большей убедительности она притронулась к своему подбородку. – Похож на козла.

– Пытаюсь угнаться за модой.

Взмахом руки она отослала сына в дом, поцеловала в щеку дочь.

– Джессика! Прекрасно выглядишь, дорогая. Похудела?

– Ни капельки!

Другим людям не понять, каким образом эта тихая, сдержанная, безобидная с виду женщина сводит их с ума. Но другие люди не приходились родными детьми Молли Дойл.

Дом обставили лет тридцать назад в стиле Этана Аллена.[24] Книжные шкафы в гостиной забиты дешевым чтивом – мать предавалась чтению детективов с таким же исступлением, как прежде – курению (пять лет назад она выкурила последнюю пачку «Сайлема»). На стенах – полки с сувенирами: керамические наперстки, глиняные фигурки животных, голубоглазые «Хуммели»,[25] всякие безделушки, появившиеся с отъездом Джесси в колледж и размножившиеся после смерти отца. После стольких лет экономии и практичности в матери вдруг проснулась страсть к бессмысленным «украшениям». Когда Джесси попыталась воспротивиться наплыву хрупких безделушек, мать безмятежно возразила:

– Я же могу не бояться, что внуки их перебьют, верно? Умная женщина. Спокойная, вся в себе, всегда такая разумная и вежливая. Терпеть не может сцен. Калеб порой гадал, как бы сложилась их жизнь, будь их мать склонна к домашним драмам, как славные громкоголосые итальянки. Возможно, тогда их с Джесси не потянуло бы в театр?

Об отце напоминала единственная фотография на камине – красивый, с резкими чертами лица мужчина в спортивной рубашке. До рождения детей он служил в полиции Нью-Йорка, потом перевелся в Бикон. Снимки отца в форме мать давно спрятала. Калеб и Джесси были детьми, когда он оставил государственную службу и нанялся присматривать за местным полем для гольфа. Работа как раз для него – веселого, шумного, дружелюбного человека, любителя мужской компании. С малышами он возился как самый нежный, даже сентиментальный папаша, но с подростками не находил общего языка. На памяти Калеба отец бывал порой раздражен, чаще – старался, как лучше, и никогда не мог добиться толку.

В столовой был накрыт стол, но из кухни не тянуло ароматами приготовленной пищи или их перебивал пряный запах увядших цветов. Сигаретный дым и «Олд Спайс» выветрились давным-давно. Похоже, мать заказала готовые блюда в «Шопрайте».

– Перейдем в кухню, детки. Расскажете мне, как у вас дела, а я пока включу микроволновку.

Калеб и Джесси достали из холодильника по банке «диет-соды» и устроились за кухонным столом с пластиковой столешницей. Калеб любил эту кухню. Здесь он чувствовал себя дома. «Здесь мои корни», твердил он себе. Слегка обветшавшая кухня небогатой семьи, занавески в цветочек и купленный еще в шестидесятые годы бледно-зеленый холодильник.

– Старомодный воскресный обед, – без тени иронии провозгласила мать, вскрывая пластмассовые коробки. – Обычно мне одной хватает и супа с бутербродом. Ну, рассказывайте же! Чем занимаетесь?

Джесси, нахмурившись, оглянулась на брата, уступая ему очередь.

– Все, как обычно, – заговорил он. – Писанина. Дела. Встречи. Ничего особенного. – Но он так и не сумел солгать. – Признаться, последнее время пишу я с трудом. После того, как та пьеса провалилась.

– Но ведь тебе за нее заплатили, верно?

– Да. Но не так много, как мы рассчитывали.

– В следующий раз выйдет лучше, я уверена. А ты, Джессика? У тебя как дела?

Мать ничего не понимала. Где ей! С ее точки зрения, писать пьесы – такая же работа, как любая другая. Получаешь гонорар, а порой – премию. Театр – совершенно чужой мир для нее. Она не побывала ни на одном из его спектаклей.

Молли Дойл ненавидела город. Она выросла в Квинсе, но едва выйдя замуж, переехала в пригород. Нью-Йорк она видела глазами своего мужа-полицейского: криминальная столица. Молли смирилась с мыслью, что в этом городе живут ее дети, но отказывалась приехать, чтобы повидать их или чтобы посмотреть на работу сына. Калеб перестал бороться с ее прихотями, он находил их забавными. Психоаналитик полагала, что Калеб обижен на мать, но врач ошибалась. Даже к лучшему, что мать не смотрела его пьесы. Все равно ничего не поймет. Или поймет – это еще хуже.

Джесси начала рассказывать о своей работе с Генри – бодро, хвастливо, никаких жалоб, как в поезде.

– Хорошо-хорошо, – кивала мать ей в такт. Имя Генри Льюса не говорило ей ровным счетом ничего. – Я забыла: ты вроде бы говорила, он женат – или нет?

– Нет. Но с ним я в безопасности. Он – известный гомик.

– Хмм! – Этот возглас должен был прозвучать по-светски равнодушно, но больше смахивал на испуганный вскрик. – Встречаешься с кем-нибудь?

– В данный момент нет.

– Не стоит, обжегшись на молоке, дуть на воду. Мужчины, конечно, никуда не годятся, – продолжала всеведущая мать, – но с ними порой забавно. Выходить замуж совершенно не обязательно. Хватит уж. Но только потому, что сама-знаешь-кто оказался подонком…

Микроволновка подала сигнал.

– Готово. Берем тарелки и идем в столовую.

По пути Джесси яростно переглянулась с Калебом. Она только что вслух не произнесла: «Можешь себе представить?!» Однако Калеба удивило, что Джесси так и не упомянула Фрэнка. Похоже, она пытается его уберечь. Стоит матери заинтересоваться Фрэнком, с бедным малым будет покончено. Калебу Фрэнк искренне нравился. Вряд ли Фрэнк столь же хорошо относился к нему, но Калеба это устраивало. Он готов был уважать Фрэнка за это.

Калеба мать никогда не спрашивала, есть ли у него кто-нибудь, и его это более чем устраивало.

Все расселись за столом. Молли налила вина себе и Джесси, а потом спросила Калеба, налить ли ему.

– Твой день рождения.

– Почему бы и нет?

Молитву перед едой они не читали. Мать все еще ходила на службу, но обращаться к Богу за столом, пусть и в тесном семейном кругу, ей казалось чересчур пафосным, мелодраматичным – театральным жестом.

– Ура! – сказала она, поднимая бокал. – Еще раз, дорогой. С днем рождения! – Молли сделала изрядный глоток. Каждый день она с удовольствием позволяла себе пропустить стаканчик-другой.

Зазвенели ножи и вилки. Все сосредоточились на еде.

– Как приятно, когда детки приезжают в гости, – умилилась Молли. – Тем более, старшенькому исполнилось уже – сколько?

– Обязательно считать? – поморщился Калеб. – Сорок один. Тебя это не старит?

– Мне нравится стареть, – сообщила она. – Жизнь, наконец-то, вошла в свое русло. Хорошая, спокойная жизнь. Я наслаждаюсь каждой минутой.

Калеб посмеялся бы над ней, но Молли действительно была всем довольна. С наслаждением разводила цветы, читала детективы и радовалась уединению. До ужаса независимая мать, ей хватала одного визита детей примерно раз в месяц или реже. Она никогда не брала у Калеба денег – дескать, спасибо, но пособия и двух пенсий более чем достаточно.

Но ведь действительно довольный жизнью человек не замыкается в настоящем, верно? Почему мать не решается заглядывать в прошлое? Молли Дойл никогда не вспоминала трудное детство в Квинсе. Никогда не рассказывала о тех годах, когда ее муж работал в полиции. Вообще не желала говорить об отце. Избегала любого намека на покойников. О Бене тоже не заговаривала никогда. А ведь Бен ей нравился, очень нравился – Калеба это даже удивляло. Он приезжал в этот дом с Беном, и мать откровенно флиртовала с его бой-френдом. Здоровый, крупный, мужественный – куда более мужественный, чем Калеб, – Бен обожал общаться с женщинами. В Молли при нем открывалась сторона, совершенно незнакомая ее детям – она становилась дружелюбной, легкой, остроумной. И работа Бена – он преподавал математику в частной школе – казалась ей более взрослой, «правильной», чем творчество сценариста.

Молли очень огорчилась, узнав о болезни Бена. Известие о его смерти потрясло ее. Чуть было не приехала в город на похороны. В последний момент позвонила сказать, что передумала. Это не ее мир, сказала она. Там она будет чувствовать себя незваной гостьей.

Калеб недовольно подумал о том, что снова использует память Бена в своих интересах. Нелепо обращать это воспоминание против матери. Разве она в чем-то виновата? Калеб передвинул бокал влево от тарелки – ему не хотелось пить чересчур быстро.

Джесси, морщась, пережевывала мясо – все еще злилась за «тонкий» намек на ее развод. Нужно оживить беседу, иначе они так и просидят весь обед, дуясь друг на друга.

– А ты, мама? Как у тебя дела? Двор выглядит потрясающе. Тюльпаны расцвели.

– Да-да. Если бы еще не тупой жеребец миссис Гальяно. Ее дог Перси. Является ко мне на клумбу принимать душ. Только бутоны завязались – гоняй его. Пришлось поговорить с миссис Гэг. – Мать захихикала. – Я сразу ей сказала: не будет водить пса на поводке, я из ее дога сделаю хот-дог!

Нет, матушке в чувстве юмора не откажешь. Ей присущи остроумие и насмешливый язык ирландки, не щадящей ни чужих – в первую очередь соседей – ни своих. Калеб и Джесси предпочитали ездить в гости вдвоем, иначе мать принималась прохаживаться на счет отсутствующего чада.

– А миссис Гальяно знай себе делает подтяжки. Кажется, уже третья, но кто ей считает? – улыбаясь, мать отрезала еще кусочек курицы. – Если глаза у нее станут еще больше, на лице уже не поместятся.

14

Убрав посуду, мать внесла торт – шоколадный торт из «Шопрайта», без поздравительной надписи, украшенный шестью свечками. Крохотные огоньки не разглядеть при дневном свете.

Что может быть печальнее, думал Калеб, чем сидеть перед купленным в магазине тортом и слушать, как двое родственников торжественно поют тебе «С днем рождения». Он задул свечи, так и не загадав желания.

– Чуть не забыла! – спохватилась Молли и выбежала из комнаты. Она вернулась с нарядно упакованным свертком в руках. По размерам похоже на книгу. – Просто знак внимания.

Калеб развернул бумагу. Действительно, книга, – он видел ее в магазине, антология под названием «Глупые рецензии», собрание критических отзывов на великие романы и прославившиеся пьесы.

– Тебя это позабавит, – сказала мама. – Видишь, в какое общество ты попал?

– Спасибо. Большое спасибо. – Подарок потряс его – не сама книга, но то, что мама знала. Калеб думал, она и внимания не обратила на его провал. Казалось, она живет в своем мире, ничего вокруг не замечает. И вдруг внезапный вопрос или «забавный» подарок обнаруживает: все-то она понимает. На свой лад, разумеется.

– Я видела вчера в «Таймс» статью этого отвратительного человека, – продолжала она.

– Какого человека?

– Критика. Который разгромил твою пьесу.

«Теорию хаоса» мать не смотрела, но отзывы прочла.

– Его статьи чуть ли не каждый день публикуются, мама. Он работает в штате.

Мать громко щелкнула языком и оскалила зубы.

– Я прихожу в ярость при одном виде его имени. Кто дал ему право писать такое? Тоже мне, судья!

– Мама, он критик. Это его работа.

– Откуда ты знаешь – а вдруг он прав, – вмешалась Джесси. – Ты же не видела пьесу.

Молли посмотрела на дочь.

– Я знаю твоего брата. Он не может написать плохую. – Она продолжала присматриваться к Джесси, словно опасаясь подвоха. Покачала сердито головой. – Вы двое – что бы я ни сказала, – все принимаете близко к сердцу. К чему я вспомнила этого человека? А вы-то с чего заступаетесь?

– Я не заступаюсь, – возразила Джесси. – Он – законченный идиот. Но я, по крайней мере, смотрела пьесу.

Мать набрала полную грудь воздуха.

– Джессика. Тебе лишь бы спорить. Переменим тему.

Они принялись за торт. «Клик-клик-клик» – звякали вилки.

Вот в чем проблема, подумал Калеб: у матери нет маски, нет «кожи», отгораживающей от мира.

– Наверное, ждешь не дождешься пятницы, – заговорила мать (опять начинается). – Тогда и будет настоящий праздник, да?

Калеб стиснул зубы.

– Сейчас тоже настоящий праздник, – пробормотал он. Ему бы тоже не мешало нарастить шкуру потолще.

– Много людей соберется?

– Целая куча, – сказала Джесси. – Знаменитости всякие.

– Кто да кто?

– Черри Джоунс. Кэтти Чалфант. Виктор Гарбер. Еще кто, Кэл?

Пустой номер.

– Клэр Уэйд обещала заглянуть.

– Увы, я никого из них не знаю.

– Клэр Уэйд! – возмутилась Джесси. – Кинозвезда! Она играла в пьесе Калеба. Прославилась благодаря «Венере в мехах». Ее имя на всех афишах.

– Откуда мне знать, если она не бывает у Рози О'Доннел?[26] – Мать постаралась не обижаться. – Кажется, это имя мне все-таки знакомо. Я бы узнала ее при встрече.

– Приходи на вечеринку, – пригласил Калеб. – Встретишься с ней, посмотрим, узнаешь ли. Со всеми знаменитостями познакомишься.

Мать сильно смутилась.

– Спасибо, милый. Но я не смогу. Мне будет не по себе среди стольких знаменитостей, которых я знать не знаю.

– Приезжай на мой праздник! – потребовал Калеб. – Я хочу этого. Ну, пожалуйста. Почему ты отказываешься? – Он уже не столько приглашал мать, сколько бросал ей вызов. Внезапный приступ гнева удивил его самого. Причин сердиться на мать у него хватало, но почему сегодня, почему именно сейчас? Он тщетно пытался совладать с собой.

Джесси во все глаза смотрела на брата:

– Калеб, ты что, забыл: она терпеть не может город. Ни за что не поедет в Нью-Йорк. Ей там страшно.

– Вовсе не страшно! – перебила мать. – Просто неуютно. Большой, шумный город. Много опасных людей. Но бояться я не боюсь.

– Оставим это, – махнул рукой Калеб. – Я думал, ты захочешь познакомиться с моими друзьями. Посмотреть, где я живу. – Мать ни разу не побывала в пентхаусе на Шеридан-сквер.

Он чуть не подавился тортом. Калеб проклинал себя за уступку матери, как минуту назад проклинал за то, что не справляется с гневом.

– Отцовский револьвер все еще у тебя? – спросил он.

– Что? При чем тут твой отец?

– Не отец, его револьвер. Его пушка. Короткоствольный револьвер, 38-го калибра. Ты держала его в тумбочке у кровати. – Еще один парадокс: эта тихая старушка держала у себя оружие.

Мать вопросительно склонила голову набок, недоумевая, к чему он ведет. Джесси, похоже, решила, что он тронулся умом или хочет застрелиться.

– Если боишься города, – продолжал он, – можешь прихватить с собой револьвер. Он у тебя в сумочке поместится. Или возьми электрошок, баллончик с газом.

– А, поняла! Шутки шутить вздумал. – Мать рассмеялась – негромко, без особой уверенности. – Мне за твоим чувством юмора не угнаться. Дурачишься все. А Нью-Йорка я не боюсь. Просто этот город для молодежи, а я уже не так молода. У меня нет причин ездить туда, и я сижу дома.

– Вот тебе причина – приезжай ко мне на день рождения.

– Господи, мама! Это ты-то не боишься? Ты ни одну пьесу Калеба не видела! – поддержала его Джесси.

– Не потому, что чего-то боюсь. Организационные проблемы. Я хотела приехать, но не одна, а мои подруги вечно заняты, а потом, глядишь, пьесу уже сняли.

– «Венера» шла два года, – настаивала Джесси. – Твои подруги работали беспросветно? – Есть ли у нее вообще подруги?

Мать была загнана в угол, но не сдавалась.

– Отстаньте! Оба отстаньте! У меня голова идет кругом, когда вы так наседаете на меня. – Она постучала двумя пальцами по губам – жест, сохранившийся с тех пор, когда Молли курила, – Дайте мне спокойно подумать. Я же могу подумать? Пока ничего не обещаю. Хорошо? Может быть, и приеду – пораньше, пока еще будет светло. Загляну ненадолго. Мне бы правда хотелось посмотреть новую квартиру Калеба.

– Не такую уж новую. Он там четыре года живет.

Калеб поспешил вмешаться, пока Джесси все не испортила.

– Хорошо, мама. Давай. Подумай. Я хочу, чтобы ты приехала. Побывала у меня у гостях.

Теперь он мог проявить великодушие. Самому противно стало – зачем поднимать наболевшие вопросы. У каждого свои фобии. Мать не переносит город. Ничего личного. Нельзя обижаться на это, надо предоставить матери жить ее спокойной, размеренной жизнью.

– Спасибо за приглашение, дорогой. Спасибо. Я подумаю. Еще торт? По порции каждому. Торта – сколько угодно. Не доедите – я заверну вам с собой. К чему мне торт?

15

– Твое второе имя – «пассивно-агрессивный», – сказала брату Джесси. – Чего ей от нас надо?

Над рекой ярко-оранжевый свет потускнел, вылинял в бледное золото. Пассажиры вокруг выглядели довольными и умиротворенными после вылазки за город, одна Джесси все еще кипела.

– Ей не угодишь. Выйди я завтра замуж и нарожай ей внуков, она все равно не будет воспринимать меня всерьез. Она и тебя не воспринимает всерьез. Могла бы гордиться тем, что родила на свет известного драматурга.

– Некогда известного, – поправил ее Калеб. – Впрочем, и этого она тоже не понимает. – Он говорил без горечи, устало, печально и отрешенно. – Попытайся поставить себя на ее место, – предложил он. – Человек живет себе тихой, мирной деревенской жизнью. Мы врываемся в ее дом, словно пришельцы с Марса, требуем к себе внимания и уважения. Мы нуждаемся в ней гораздо больше, чем она – в нас.

– По мне, что она, что дырка в голове! Почему ты заступаешься за нее?

– Ничего я не заступаюсь.

– Ты ей потакаешь. Все время ей подыгрываешь.

– Она не играет.

Калебу не втолкуешь. Мать недостает его так, как Джесси. Сыновья не столь чувствительны к материнской интонации, как дочери.

– Мама не воспринимает твою работу всерьез!

– И слава Богу! – заявил Калеб. – Не стоит мой помет того, чтобы всерьез к нему относиться!

– Она не придет к тебе на день рождения!

– Разумеется! – Калеб пожал плечами. – Я пригласил ее в порядке самозащиты.

– Но ты хочешь, чтобы она пришла?

Уголки его губ дрогнули в усмешке:

– Нет!

Джесси улыбнулась в ответ, покачала головой:

– Она все в себе подавляет.

– И прежде всего нас.

Джесси расхохоталась. Это замечательно! Может, Калеб и не угадал, но эта ремарка придавала каменной непробиваемости матери смешной оттенок и позволяла Джесси разделить с братом нечто, важное для них обоих.

Сейчас они с Калебом близки как никогда. Понимают друг друга с полуслова, не то, что большинство братьев и сестер. Ей хорошо с ним, а потому и к себе самой Джесси могла отнестись снисходительно. Острые углы стерты, заусенцы подчищены. Ничто так не сближало их, как день, проведенный у матери.

Они посидели молча, наслаждаясь тишиной. Потом Калеб сказал:

– Насчет пентхауса ты, должно быть, права. Сейчас он стоит целое состояние.

Она недоуменно нахмурилась: о чем это ты?

– Помнишь утренний разговор? – продолжал Калеб. – Куда девался миллион? Можно продать квартиру, и на эти Деньги как-то устроить свою жизнь. Поступить в юридическую академию. Пойти работать в школу. В Корпус мира. Еще куда-нибудь.

Он и раньше пускался в подобные рассуждения. Джесси не знала, как реагировать.

– Корпус мира! – повторила она. – Будешь читать Чехова на Амазонке. «Дядя Ваня» с актерами в боевой раскраске и камуфляже. Или того лучше, ты мог бы основать новую религию. Кеннет Прагер – Сатана.

– Это хорошо, – одобрил он. – Это смешно. – Но Калеб так и не улыбнулся. – Нет, правда, мне бы хотелось что-то сделать. Или хотя бы чего-то захотеть.

– Не спеши. Начнешь новую пьесу, растворишься в ней, и ничего тебе больше не нужно.

– Боюсь, не начну, – сказал он печально.

Бедный, бедный Калеб! Добился в жизни всего, чего хотел, – и оказался в ловушке! Джесси ничего не добилась – и тоже оказалась в ловушке, хотя иного рода. Как ни старайся, сочувствия к Калебу она из себя не выжмет. Старалась, но не получается.

– Извини, – пробормотала она, хватаясь за телефон.

Калеб, похоже, не обиделся. Наверное, обрадовался, что тема закрыта.

– Проверяешь, не звонил ли Генри?

– К черту Генри. Он уже в театре. Интересно, какие у Фрэнка планы на вечер? – Повернувшись лицом в проход, спиной к брату, она быстро нажимала кнопки. Внезапный порыв, удививший ее саму – Джесси не могла бы объяснить, что на нее нашло, но в голове словно освободилось место, как раз для Фрэнка.

«Говорит Фрэнк Ирп. Сейчас я не могу вам ответить. Оставьте свое имя и номер, и я вам обязательно перезвоню».

Никаких остроумных шуток или музыкальных записей, которыми ее изощренные друзья уснащают свои автоответчики. Простое сообщение и гудок. Как это типично для Фрэнка!

– Привет, Ирп! Это Джесси. Еду от мамы. Думала, может, поужинаем вместе?

Она подождала в надежде, что Фрэнк снимет трубку. Не снял.

– Наверное, ты сегодня на репетиции. Извини, забыла. Надеюсь, все получается, как надо. Перезвоню позже. Пока.

Все правильно: короткий, деловой, суховатый разговор. Откуда же это мучительное разочарование?

– Его нет дома, – доложила она Калебу, убирая телефон. – Забыла, у него репетиция.

Калеб внимательно всматривался в сестру, словно изучая.

– Я заметил, при маме ты о нем не упоминала.

– Не ее это дело, – нахмурилась Джесси. – И не твое.

– Справедливо.

Помолчав, Джесси добавила:

– Фрэнк мне нравится. Честно!

– Похоже, и ты ему нравишься.

– Слишком. Я не заслуживаю такой любви. – И все же ей не хотелось обсуждать Фрэнка. – Это примерно как у тебя с Тоби.

Калеб сердито искривил рот, но не стал уклоняться от темы.

– Фрэнк поумнее Тоби. Он способен рассуждать. Главное, ему нравишься ты, а Тоби во мне интересовало совсем другое.

– Не слишком-то он умен, если любит меня ради меня самой. Что он во мне нашел?

Джесси надеялась, что Калеб возразит ей, укажет на какие-то привлекательные черты, о которых она забыла. Но брат умолк, погрузился в собственные мысли – о Тоби, «Теории хаоса», Амазонке, – попробуй, догадайся.

16

Белые мысли, пустые мысли, нет мыслей – Генри смотрел на фигуру во фланелевой пижаме и пенсне, отражавшуюся в зеркале его гримерной. Оркестр начал песенку клуба «Фазан и пиво». Ему вот-вот выходить. Внутри свивался клубок змей. Какая нелепость! Он уже отыграл сегодня один раз спектакль с начала до конца, откуда же эти спазмы в желудке, почему руки заледенели?

Он прошел по коридору, похожему на внутренности подводной лодки – вдоль стен тянутся канализационные трубы – и вышел в темное пространство с высоким потолком – ни дать, ни взять, фабричное помещение – за сценой. Ассистент режиссера, не снимая наушников, подсадил Генри на нижнюю полку купе, которое сейчас выкатят на сцену, и там он встретится с Джерри, беглой женой. Ложишься, будто в гроб.

Странная, нелепая жизнь! Весь день ничего не делаешь, потом на три часа разум разогревается, как плавильная печь, а закончится это – чувствуешь себя изношенным, бесполезным, глупым. Слава Богу, завтра выходной. Сегодня нужно чем-то заняться, сходить в бар, потусоваться, что угодно.

Заработал механизм, гроб на колесиках тронулся с места, музыка переменилась. Генри слегка ущипнул себя за член – на счастье.

«Джерри» ногой распахнула занавес.

Генри высунул голову из-за плотной ткани – к слепящему свету. Он стоял неподвижно, дожидаясь, пока тьма по ту сторону света узнает его и разразится аплодисментами. После того как «Таймс» разъяснил всем, что Генри – гвоздь программы, ему стали аплодировать сразу, при первом появлении на сцене.

Он повернул голову, чтобы Джерри удобнее было наступить ему на лицо. Спектакль пошел своим чередом. Генри реагировал на ножку Джерри, касавшуюся его лица, на смех публики, на иллюзию, будто очки хрустнули прямо у него на носу, снова на публику. Все механизмы работали согласованно: разум в лад с телом, тело в лад со всем миром. Каждое движение он делал автоматически, не задумываясь. Он освободился от мыслей. Или нет: он думал без мыслей, перелетал от реплики к реплике, от жеста к жесту, от одного взрыва хохота к следующему, словно Тарзан, раскачивающийся и перелетающий с ветки на ветку. Его несли волны страха, неотличимого от радости.

Это – рай.

17

– Я не ничтожество. Я не ничтожество. Я не ничтожество. Тоби Фоглер сидел один в раздевалке во время паузы, разучивая монологи из «2Б». Скоро опять на сцену. Листок, на котором Тоби карандашом записал свои реплики, уже сильно измялся.

– Я. Не ничтожество. Я не. Ничтожество.

Сегодня на репетиции Фрэнк объяснил: эта фраза – ключ к его роли. Ему предстояло произнести ее всего один раз, но Тоби превратил эти слова в своего рода мантру, он хотел внедрить их в подсознание, чтобы ключевой фразой окрашивалось все, что скажет или сделает его персонаж.

– Не. Не. Не, – твердил он. – Ничто. Ничто. Ничто.

Близится полночь, пришлось переодеваться в третий раз, снова в матросский костюм: мешковатая блуза, свободно повязанный черный платок, брюки-клеш. На голове белая бескозырка, на ногах – белые носки и красные резиновые шлепанцы. Со сцены доносились судорожные ритмы хип-хопа – шел танец Рауля. После Рауля выступать ему. Пора.

Тоби встал, руки похолодели, в животе зашуршали льдинки. Нелепо испытывать страх перед сценой в подобном заведении, но так уж он устроен. Тоби потряс руками, словно отряхиваясь от тревоги.

За кулисами зеркала не было. Собственно и закулисного пространства как такового в «Гейети» не имелось – кладовка не больше стенного шкафа. По узкому коридору – повсюду окурки – Тоби прошел в тот угол у занавеса, где, с трудом укрываясь от взглядов публики, пристроился на стуле толстый, как сумоист, конферансье по прозвищу «Дырка».

Рауль закончил свой номер под жидкие аплодисменты. Руки у зрителей заняты.

Тоби передал Дырке диск с записью: в «Гейети» он музыку не оставлял, а то Дырка потеряет. Прошел Рауль, комбинезон и узкие трусики в руках, нагота смущала его не больше, чем коня.

– Они твои, мальчик. Выставка мопсов.

Дырка взялся за микрофон.

– Здорово было? Да. Гордость – лучшая форма любви, – бархатистый, ленивый голос обволакивал аудиторию. – А с таким орудием Рауль может любить еще лучше – и глубже. А теперь, чтобы получить настоящее удовольствие, совершим сентиментальное путешествие с нашим матросиком. Бад!

Полилась музыка «Сентиментального путешествия», прославленного хита 40-х годов. Эта песня, так заметно отличавшаяся от предыдущих, неизменно привлекала внимание публики. В зале, где и так по большей части молчали, сгущалась тишина.

Тоби легкой походкой вышел на сцену, под яркий свет. Он не смотрел на мужчин, однако чувствовал на себе их взгляды. Ему казалось, что в зале каждый держит лазерную указку, и его тело покрывается оспинками световых пятен.

Он превратился в молодого пьяного матроса, по уши в пиве и тестостероне, один в большом городе. Он улыбался, поворачивался то вправо, то влево, виляя задницей. Переминался с ноги на ногу – срочно нужно освободить мочевой пузырь. Повернувшись спиной к зрителям, он расстегнул ширинку со множеством пуговиц, приподнялся на цыпочки, притворяясь, будто пустил струю.

Прежде Тоби исполнял этот номер под «Пой, Пой, Пой».[27] Ему нравилась энергичная музыка, но в таком темпе его хватало только на одно выступление за ночь. Медленный танец можно было повторять снова и снова.

Не деньги привлекали его. Деньги всегда пригодятся, но стриптизерам платили всего полсотни за каждое выступление. Настоящие бабки заколачивали в «Зале Аполлона», холле театра, где можно было получить еще полсотни, зайдя с клиентом в отдельный кабинет, а то и несколько сотен, если пойти к нему домой. Всю процедуру от начала до конца Тоби решился пройти лишь однажды. Секс с незнакомцем показался формальным и неприятным, словно разделся перед врачом, и совсем уж не по себе стало, когда парень извлек бумажник и показал снимки жены и детей. Нет, в «Гейети» Тоби приходил главным образом ради самого номера. Когда он танцевал, он чувствовал себя красивым, клевым, желанным. Он выступал всего раз в неделю – днем он работал в «Кинко»,[28] – но и одного раза в неделю достаточно. Я не ничтожество, я не ничтожество, я не ничтожество.

Он лицом повернулся к аудитории, ширинка осталась расстегнутой. «Пусть они смеются, пусть плачут, пусть томятся», наставляла миссис Вест учеников драмкружка в Милуоки. Случалось, какой-нибудь юнец орал: «К черту это, друг! Покажи член!» – но сегодня такого не будет.

Тоби изобразил, как он входит в отель и поднимается наверх, в пустой чулан, вроде той комнаты, которую он снимал, когда только приехал в Нью-Йорк. Подлинные образы, твердили ему учителя в Студии Герберта Бергхофа,[29] сильные сенсорные воспоминания. Ему бы пригодился стул или кровать для правдоподобия, но Дырка отказал: «Никаких декораций, парень. Это тебе не «Центр Линкольна».[30] Развязать платок, стянуть через голову рубашку.

Тельняшки на нем не было. Номер слишком короткий, некогда возиться с нижним бельем. И шлепанцы на ногах, чтобы не развязывать шнурки на сцене. Высокие ботинки ему больше идут, но так и не обзавелся. Белые носки – надо же зрителям куда-то совать чаевые. Шлепанцы с белыми носками не слишком-то уместны, но без них не обойтись – пол грязный.

Погладив себя по груди, Тоби принялся растирать низ живота, рельефно напрягая мышцы.

Приятели хвалили его тело, однако Тоби хотелось обзавестись большими мускулами, обрасти мясом, чтобы не выглядеть совсем уж мальчишкой. Но приятно, когда по твоей коже скользит множество взглядов, словно электрическим током обдает. Сегодня, на последнем воскресном шоу, на него смотрит всего дюжина глаз, но каждый зритель жаждет его тела, томится по нему. Не получат – сколько бы денег ни предлагали, как бы ни молили. Это его тайная компенсация за все случаи, когда отвергали его – на пробах, просмотрах, интервью. «Слишком стар для этой роли. Слишком молод. Слишком высокий, слишком низкий, слишком светлый, слишком неуклюжий, достаточно, спасибо!» Внимательного взгляда никто не удостоит. Ничего, однажды какой-нибудь режиссер или ассистент по кастингу забредет сюда и попытается пристать к нему в холле. А Тоби смерит его взглядом и скажет: «Ты слишком старый, толстый, Уродливый. Извини!»

Я не ничтожество, я не ничтожество, я не ничтожество.

Он возился с поясом, словно пьяный, с трудом отстегнул пряжку и предоставил силе тяжести довершить дело. Брюки свалились на пол, вместе с ними слегка приспустились «боксеры», зацепились за выступающие кости таза. Тоби стряхнул с себя белые штаны. Потянулся, почесался, понюхал подмышку. Подхватил с полу рубашку и перебросил через плечо вместо полотенца – от Дырки и полотенца не допросишься. Покачиваясь, Тоби двинулся в зал вдоль помоста – якобы по коридору в душ. Он шел прямо к нацеленным на него глазам.

К музыке присоединился голос, женщина печально пела о том, что в семь часов вечера она отправляется в рай.

Он уже ощущал свою наготу, набухающую в трусах. «Боксеры» он надевал только для выступлений, обычно носил плавки. Свободное белье усиливало ощущение тайной наготы.

Лишь один взгляд в сторону аудитории – убедиться, что все лица обращены к нему. На помосте уже появились мятые бумажки – кое-кто надеется, что «Бад» остановится и покажет свой номер лично для них. Тоби шел, не останавливаясь. Деньги можно подобрать на обратном пути.

И вдруг, сам не зная почему, он подумал – а вдруг сюда заглянет Калеб? Как глупо: Калеб понятия не имел об этой стороне жизни Тоби. Познакомившись с драматургом, Тоби прекратил танцевать и вернулся в «Гейети» лишь после разрыва с ним. Конечно же, у помоста, среди седых и лысых голов, вытаращенных глаз, блестящих очков и редких широких ухмылок он не увидит сегодня лицо Калеба. И эти улыбки, не жестокие, беззаботные и вполне дружелюбные, казались столь же неуместными, как в церкви.

Дойдя до конца помоста, Тоби притворился, что открывает кран, пробует воду. Напряжение возрастало. Взгляды уже не окутывали его облаком, а щекотали, словно кошачьи усы Он бросил «полотенце» (блузу) на пол. Засунул большие пальцы под резинку трусов – толпа у его ног негромко зарычала. Но тут «Бад» вспомнил, что бескозырка все еще на голове. Остановился, стянул ее, пьяно улыбнулся, покачал головой. И вдруг, все ewe прижимая бескозырку к груди, подался вперед, одним движением сорвал с себя трусы и шагнул «под душ».

Он разделся так внезапно, «то публика только ахнула. Раздались вздохи, тихий ропот и явственный скрип – неужели это эрекция такая громкая? Нет, старые стулья. Тоби медленно поворачивался, «намыливаясь», наслаждаясь воображаемой струей горячей воды и вполне реальными горячими взглядами. «Кошачьи усики» щекотали его все сильнее и сильнее. Член поднимался; он слегка помог ему рукой. Ванька-встанька с добрую дубину величиной. Тоби спрятался за ним. Песня заканчивалась. Он погладил себя, напряг ягодицы – раз-два. Сейчас свет погаснет.

Он ждал. Песня закончилась Свет продолжал гореть.

Господи Боже! Дырка опять пропустил момент.

Тоби старался не выходить из роли, но тишина сбивала с толку. Все исчезло – душ, отель, пьяный моряк. Не осталось фантазии, за которой он мог укрыться. Тоби, совершенно голый, стоял перед дюжиной стариканов. Тощий мальчишка с напряженным членом. Он досчитал до десяти – свет так и не погас. Без музыки четвертая стена рухнула.

– Бад! – крикнул ему кто-то– Помочь тебе кончить? Но эрекция уже спала. Теперь уже не спрятаться даже за собственным членом. Тоби снова превратился в Тоби.

Он завершил сцену, выпустив из рук член. Постоял секунду, руки в боки, отбивая правой ногой такт. Наклонился и подобрал с полу одежду.

Как буря помчался обратно на сцену, только красные шлепанцы стучали. И все-таки он не забыл подобрать долларовые купюры, разбросанные на помосте, будто фантики от конфет. Добравшись до сцены, подцепил ногой брюки и скрылся за кулисами.

Дырка стоял возле проигрывателя, все триста фунтов его живого веса сотрясались от беззвучного смеха.

– Подлец! – рявкнул Тоби. – Ты это нарочно! Зачем? Что я тебе плохого сделал?

– Прости, Бад! Не устоял. Уж очень всерьез ты все воспринимаешь. А ты хорош нагишом. Не как будто нагишом, а взаправду – голенький-голенький.

18

Тоби, все еще негодуя, засунул костюм в шкафчик и переоделся в обычную одежду. На сегодня все, хотелось поскорее убраться отсюда, но сначала нужно заглянуть в «Зал Аполлона» за деньгами. Стриптизерам не разрешалось заигрывать с посетителями, но мистер Ди, хозяин клуба, хотел, чтобы они общались. Перекинув сумку через плечо, Тоби пробежал по коридору, молясь, чтобы в уличной одежде его не узнали.

«Зал Аполлона» выглядел как обычное подвальное помещение: отделанные панелями стены и потертый ковер. В дальнем конце – сцена, где на ковровой дорожке, словно домашние коты, отдыхали стриптизеры с сигаретами в зубах, прикидываясь, что не обращают внимания на мужчин, которые пожирали их глазами. Его партнеры не такие уж плохие ребята. Иногда они ссорились, но злобы не таили – слишком тупые даже для этого. Лень – вот главный их недостаток.

Тоби окинул взглядом зал. Он давно научился не смотреть мужчинам в глаза. Высмотрел мистера Ди возле мокрой стойки бара, перед огромной миской залежалых чипсов.

– Два раза выступал? – уточнил мистер Ди, извлекая из кармана толстую пачку банкнот. – Три. Спросите Дырку, если не верите.

– Я тебе верю, Бад. Три так три. – Хозяин не упускал случая обсчитать стриптизеров, которые плохо соображали спьяну. Но Тоби он безропотно выдал три полсотни. – Если хочешь заработать еще сотню, там один отставной морячок хочет повеселиться.

– Спасибо, нет. Мне пора. Завтра с утра лекция.

– Ага.

Тоби всех уверял, что заканчивает колледж. Поначалу ему не верили – многие говорили своим содержателям, будто учатся в университете Нью-Йорка, – но высокомерный тон и ханжество Тоби вскоре убедили коллег, что он действительно студент.

– Да, в следующее воскресенье я не выступаю. Играю в спектакле. Премьера в пятницу.

На мистера Ди это не произвело особого впечатления:

– Снова хочешь бросить нас, Бад? Мы здесь дезертиров не любим. – Впрочем, стриптизеры то и дело бросают работу, кто из-за наркотиков, кто ради любовника, кто в тюрьму угодит.

– Одни только выходные пропущу. Потом буду работать. Доброй ночи.

Когда он уже открывал дверь, чей-то голос произнес у него за спиной:

– Минутку, Бад. Я видел твой номер. Должен тебе сказать: это было замечательно.

Бад нехотя повернул голову – похоже, очередной старый педераст. Он приготовился кивнуть, приветливо улыбнуться – не стоит грубить посетителям. Но вместо расплывшейся старой физиономии увидел перед собой резкие, даже красивые черты, нечто, выделяющееся из толпы.

– Горячо. Очень горячо! – проворковал новоявленный поклонник с английским акцентом.

– Спасибо. – Тоби присмотрелся повнимательнее – и вспомнил. Это лицо казалось особенным не из-за красоты, а благодаря славе. Он видел его в журналах, в «Таймс», на афише театра.

– Прошу прощения, – понизил голос Тоби. – Вы – Генри Льюс?

Мужчина даже вздрогнул.

– Кто? О, нет. – Он рассмеялся. – Ну и ну. Это не я. Нет. Ни-ни!

Он засмеялся еще громче и начал отворачиваться, однако, совершив полный оборот, вновь оказался лицом к Тоби и улыбнулся.

– Сдается мне, это я и есть, – признался он со смешком. – Прошу прощения. Не ожидал, что меня узнают здесь. Очень лестно. Не подозревал, что я так широко известен в этой стране.

– Я и сам актер, понимаете, – пояснил Тоби.

Улыбка застыла, взгляд погас.

– Вот как…

– Тоби Фоглер, – протянул Тоби руку.

Генри Льюс крепко сжал его ладонь. Ростом он был пониже Тоби и с головы до ног затянут в голубую джинсу – брюки, куртка.

– Тоби? Уменьшительное от «Тобиас»? – можно подумать, он никогда не слышал такого имени.

– Да. И все думают, что «Фоглер» – еврейская фамилия, а на самом деле мы – немцы или шведы из Висконсина.

Генри Льюс призадумался было, но тут же утратил интерес к генеалогии.

– Мог бы сразу догадаться, что вы – актер. Ваш номер гораздо изысканнее прочих.

– В конце свет должен был погаснуть. Сегодня меня подвели.

– Техники, – печально кивнул Генри Льюс. – Вечно они разрушают волшебство. Жаль, что вы уходите, – продолжал он, покосившись на сумку Тоби. – Поговорили бы о том, о сем.

– Спешить особо некуда, – признался Тоби. – Хотелось просто побыстрее убраться отсюда.

– Естественно. Пойдем вместе? Мне и самому пора домой.

Теперь Тоби ясно видел, что мерцает в глазах Генри Льюса: желание. Это не шокировало его. Вовсе нет. И все же он был немного разочарован, убедившись, что гений театра и кино взирает на него с таким же вожделением, как самый заурядный посетитель «Гейети».

– Должен сразу предупредить вас, мистер Льюс. Я не такой, как другие стриптизеры. Я только танцую, но не продаюсь.

– Да? О! Об этом я не подумал. – Генри снова засмеялся. – К тому же, я горжусь тем, что никогда не плачу за это.

– Простите, если обидел. Не хотелось вводить вас в заблуждение.

– Не извиняйтесь. Вполне естественная мысль, если учесть, где мы находимся. И хватит «мистера». Пора перейти на «ты». Друзья зовут меня Генри. Разреши пригласить тебя, по-дружески, как артист артиста. Выпьешь со мной?

– Что? Я? Конечно! – воскликнул Тоби. – Горячего шоколаду, хорошо? Спиртного я не пью.

– Вот и прекрасно. Бережем здоровье. Идем?

Тоби не верил своему счастью. Генри Льюс! Один на один с ним. Рауль смотрел им вслед – заинтересовался, но нисколько не завидует. Рауль понятия не имеет, кто такой Генри Льюс.

Спускаясь вслед за Генри по длинному лестничному пролету на улицу, Тоби волновался все сильнее. Много лет он следил за карьерой знаменитого артиста, не скрывавшего своей ориентации, видел его фотографии в журналах, читал десятки интервью и статей. Если этот гомосексуалист достиг высот славы в театре, не прибегая ко лжи, глядишь, и Тоби преуспеет. На сцене он Генри Льюса не видел ни разу. В кино, пожалуй, да, но сейчас ни один фильм не шел на ум. Что подумает о нем Генри Льюс, если спросит, какая его роль больше всего нравится Тоби, а Тоби не сумеет ответить? Решит, что Тоби только прикидывался его поклонником. Потом Тоби вспомнил, что еще в колледже видел видеозапись «Гамлета» с Льюсом в главной роли. Слава Богу. Он обрел твердую почву под ногами. Спектакль не слишком ему понравился – Шекспир не по его части, но если что, можно поговорить о «Гамлете».

Главное – он ни за что не пойдет домой к Генри Льюсу. С Калебом он пошел в первую же ночь, но тогда все было по-другому. То была любовь с первого взгляда. Генри Льюс – великий британский актер, ему и в голову не придет переспать с каким-то американским ничтожеством. К тому же, он Тоби в отцы годится.

19

Генри спустился по лестнице и вывел своего красавчика-американца на улицу. Они вынырнули между «Красавицей и чудовищем» и «Говардом Джонсоном».[31] «Нормальные» парочки сидели за окнами ресторана, ели и пили, не подозревая о Содоме прямо у них над головой. Театр «Гейети» сегодня превратился в настоящий праздник для Генри – отдушина безнравственности в целомудренном электронном Эдеме. А что он здесь нашел! Бад – или как там зовут этого здоровяка-блондина, Тоби – почтительно шел за ним.

– Город без сна, – провозгласил Генри, проходя по Таймс-сквер. – Здесь все время едят. Не то, что в Лондоне. Там и выпить-то после одиннадцати не дадут.

Народу на улице стало поменьше, навстречу попадались только подвыпившие студенты. В два часа ночи уличные огни продолжали гореть, то вспыхивая, то мерцая, словно в глазах помутилось перед мигренью.

– Есть тут местечко, где можно посидеть, поболтать, – сказал Генри. – Я выпью рюмочку, а тебя угощу горячим шоколадом.

На полпути между «Гейети» и квартирой Генри, на Милфорд-Плаза, работала круглосуточная кофейня. Может, мальчик и не соврал, может, он так сразу ни с кем в постель не ложится, но и Генри сказал правду: он никогда не платил – почти никогда. За долгой дружеской беседой Тоби позабудет про свои принципы. Пусть себе пьет шоколад вместо виски – трезвого соблазнить непросто, но тем интереснее.

– Да, мне твой номер понравился, – повторил Генри. – Сексуально, остро. И музыка удачная.

– Старый добрый свинг, – подхватил Тоби. – Пусть зрители вспомнят свои золотые денечки.

– Господи, мы не настолько стары! – замахал руками Генри. – Скажи лучше, золотые денечки наших отцов. – Поразительно, как часто актеры добиваются верного эффекта, исходя из совершенно ложных представлений.

– В колледже мы изучали твоего «Гамлета», – вставил Тоби. – Смотрели видеозапись. Много раз.

Мальчик – актер, этого у него не отнимешь. А жаль! На сцене он выглядел таким привлекательным – отупевший от похоти, одурманенный желанием матросик томно покачивался под музыку, разбрасывая во все стороны одежду. На зрителей наплевать. Белокожий, тощий, но с широкими бедрами, он был беззащитно наг, в отличие от того парня, который выступал до него – тот был одет в мускулы, как в броню. Член торчал наивно, словно палец кукловода из-под платья Пьеро. Все было проделано настолько естественно, что Генри не распознал актера, даже тогда, когда музыка стихла и мальчик, очнувшись, удрал со сцены, будто перепуганный страус.

– Ты – Гамлет-панк, Гамлет эпохи постмодернизма, – Тоби, похоже, наизусть выучил все клише о том давно забытом спектакле.

Нет, это не доступная «красотка». Это – актер, всего-навсего актер. Вот откуда примесь Марселя Марсо[32] в его представлении. Генри охотно привел бы к себе домой «Бада», а вместо этого заполучил Тоби. Но в этом, вероятно, есть свой интерес – во всяком случае, попробовать стоит.

– Гамлет своего поколения. – От этой фразы Генри до сих пор морщился. – Ты донес до меня Шекспира. Благодаря тебе я захотел стать актером.

Преувеличенная лесть тошнотворно-сладко воняла и не доставляла особого удовольствия. Подняв голову, Генри полюбовалась афишей высотой в десять этажей – здоровенный малый в трусах.

– Но зачем же актером? – переспросил он, указывая на эту фигуру. – Разве это – не лучше?

Тоби проследил за его взглядом.

– В смысле – лечь с ним?

– Это было бы неплохо. Или – стать им. Безмозглым, не знающим стыда красавцем. Ни единой мысли в черепушке.

Тоби явно опасался подвоха.

– Не мой тип, – пробурчал он, наконец.

– Да? А твой тип – кто?

– У меня нет конкретного типа. Но сейчас я влюблен. В одного драматурга. Может, ты слышал – Калеб Дойл?

Генри часто заморгал.

– Нет, вроде бы.

Удивительное совпадение. Тоби. Точно, он же слышал имя по телефону. Это и есть Тоби?

– Он вроде бы написал что-то про хаос?

– «Теорию хаоса», – с энтузиазмом подхватил Тоби. – И еще много пьес. Одну только что провалили. На самом деле, она тоже хороша. По-моему, лучшая.

Все чудесатее и чудесатее.[33] С Дойлом Генри уже познакомился – заочно, однако весьма интимно. Он хотел познакомиться с ним лично, а вместо этого наткнулся на его бой-френда. Нью-Йорк – маленький мир, но чтобы такой поворот судьбы!.. Актерские суеверия отнюдь не чужды Генри, он опасался «Шотландской драмы»[34] и лилового цвета, а в день премьеры ему непременно требовался дождь. Что же означает такая цепочка совпадений? Секс становится все более сложным – все более интригующим. Тем больше оснований уложить Тоби в свою постель. С его приятелем он, так сказать, уже переспал. Приняв решение, Генри успокоился. Теперь он никуда не торопился.

В кофейне на Милфорд. Плаза они устроились в затянутом красным кабинете у окна.

– «Кафе знаменитостей», – прочел Тоби в меню.

– Никаких знаменитостей тут сегодня не видать, – пожаловался Генри.

– А ты?

– Ты слишком любезен, – усмехнулся актер.

Теперь он мог разглядывать Тоби в упор: юноша сидел напротив него. Чистая кожа, мягкая линия носа, волнистые светлые волосы, чуть припухшие – сладостный намек – подглазья. В обычной одежде он еще привлекательней, чем на сцене. Одетые мальчики на обложках порножурналов всегда нравились Генри больше, чем обнаженные куски мяса на развороте.

Официант подошел к столику. Генри заказал «Манхэттен», Тоби – горячий шоколад.

– Итак, ты – актер. – В разговорах с американцами Генри обычно избегал профессиональных вопросов, но Тоби такой симпатяга, что Генри изменил своим правилам. – Где ты учился?

И полилось потоком: колледж, ГБ-студия («студия Герберта Бергхофа», пояснил Тоби), «Метод»[35] – как же без «Метода» – и книга, которую хвалил этот нахрапистый зануда, Дэвид Мамет.[36] Генри дожидался щелочки, чтобы кое-что поведать о себе, но мальчик не задавал вопросов. Как говорится: «Все они жаждут познакомиться с тобой и рассказать о себе».

Генри удерживал на лице заинтересованную улыбку, пока не принесли спиртное – в конце концов, на мальчика приятно смотреть, – а сам вновь задумался над непостижимой игрой судьбы, которая все время сводила его с Калебом Дойлом. Позволив мальчику поболтать еще минут пять, он плавно свернул на другую тему:

– А как твой приятель относится к тому, что ты каждую ночь машешь своей штучкой перед посторонними?

– Вовсе не каждую ночь! – надулся Тоби. – И приятеля у меня нет. Уже нет.

– А как же драматург?

– Мы разошлись. Я все еще его люблю, но он меня не любит.

В глубине души – не глазами, а сердцем – Генри усиленно моргал. Но тут ему припомнился вопль «Тоби» в телефонной трубке.

– Ты уверен? – переспросил он.

– Уверен. Он теперь сам не знает, чего хочет. Но не меня. Осторожнее, велел самому себе Генри. Тебе тут ловить нечего, даже если мальчик свободен. Но ведь интересно порыться в чужом белье, особенно когда собеседник ни о Чем не догадывается.

– Жаль, – посочувствовал Генри. – Должно быть, он причинил тебе боль.

– Ужасную! Я никого не любил так, как его.

– И что же тебе нравится в этом Дойле? – Плохой вопрос, мысленно одернул себя Генри.

– Ну, сначала мне нравилось, что он любит меня, – мальчик так серьезно рассуждал об этом. – Но теперь он меня не любит, а я все еще люблю его, так что тут было что-то большее.

– Секс, – промурлыкал Генри.

Тоби потупился, щеки его зарделись. Надо же, стриптизер краснеет!

– Да, разумеется. Но секс мне нравился потому, что это значило – мы любим друг друга, а не наоборот. Сам по себе секс – ничего особенного.

Но тоже неплохая штука, подумал Генри.

– Для парня из «Гейети» ты на редкость романтичен.

– Да, странно, но у меня комплексы насчет секса. Только и думаю об этом. Я не могу заниматься сексом без любви. Потому-то я пошел в «Гейети» – попробовал стать по-настоящему свободным, делать то, чего я никогда бы не осмелился делать у себя в Висконсине. Здесь я бываю очень-очень распущенным…

– Когда я смотрел представление, я в это верил.

– Но только не в постели. Не в жизни. Тут-то все… – Тоби прижал локти к бокам и замахал руками, точно плавниками. – Я всего-навсего придурочный старомодный романтик.

А Генри думал, подобного рода чушь, шлюхи с чистым сердцем, вывелись со времен Теннеси Уильямса. Или это способ отпугивать хищников? Да нет, мальчик слишком глуп, чтобы выдумать такое.

Считаете меня молокососом? – гордо вскинул голову Тоби.

– Вовсе нет. Всякое бывает. Тебе сколько лет?

– Двадцать четыре.

А выглядит и рассуждает так, словно и двадцати нет.

– У тебя впереди много лет. Жизнь научит.

– Я готов учиться. Всему-всему. Актеру это необходимо.

– И любому человеку не повредит.

– Так, насчет моего романа с Калебом…

– Да? – устало переспросил Генри.

– Калеб умный. Он столько всего читал. Не только пьесы. Театр он знает досконально, не как актер, а как писатель. Он написал для меня пару монологов, для той пьесы, в которой я сейчас играю. Еще до того, как мы расстались. Я все время нахожу в них новые смыслы. Слой за слоем. Огромная работа.

– Ты играешь в пьесе? – уточнил Генри.

– Нуда. Мы с ребятами ставим небольшую вещь.

– С удовольствием посмотрел бы, – сказал Генри. – Честное слово. Но не могу. Самое ужасное в нашей работе – не успеваешь посмотреть, как работают друзья. Увы! – Он поспешил заранее отвергнуть приглашение. Дружок-петушок и так слишком часто заводил его в третьесортные театришки. – А что еще тебе нравилось в этом человеке?

– Ну, еще он красивый.

– Конечно.

– По крайней мере, на мой взгляд. Другие, наверное, не видят, как он красив. Думают, коротышка, да еще и худой.

– Коротышка вроде меня? – переспросил Генри.

Прищурившись, Тоби всмотрелся в него:

– Нет, пониже.

– И он добился успеха, – напомнил Генри. – Наверное, это также тебя привлекало?

Тоби растерялся.

– Нет. Нет! Я был рад за него. Но к любви это не имеет никакого отношения.

– Успех сексуален! – настаивал Генри, не забывая при этом себя. – Это как красота или чувство юмора. Тем более, когда человек достиг успеха в той самой области, где ты хочешь пробиться.

– Нет, – повторил Тоби. – Я бы любил его, даже будь он маклером. Или там мусорщиком, дантистом.

Похоже, он рассчитывает обмануть Генри. Или этот мальчик обладает поразительной способностью обманывать самого себя?

Час был поздний, Генри устал. Он допил рюмку. У Тоби в чашке оставалась лишь коричневая подсохшая пенка. Пора переходить к следующей фазе.

– Я бы с удовольствием посидел еще, – заговорил Генри, – но уже с ног валюсь. И ты, наверное, устал. Мы с тобой оба сегодня хорошо поработали. Пора прощаться. Разве что пойдешь ко мне?

Тоби скривился, выражая сожаление, просьбу извинить:

– Прости, не могу. Нет, я польщен! Ты просто представить себе не можешь! Чтобы актер, которого я обожаю, захотел переспать… ведь ты это имел в виду? Или я…

Подняв руку, Генри прервал этот скулеж.

– Я знал, что ты скажешь «нет». Но попытаться-то надо – на всякий случай.

Тоби совсем смутился.

– Не сердись на меня. Я же тебя предупреждал. Не могу. Я не прикидываюсь.

– Все в порядке. Ты прав – так оно лучше. Гораздо благоразумнее. Не будем портить нашу чудесную первую встречу сексом.

Генри иронизировал, хотя сам не знал, против кого обращена его шутка. Он знал, что Тоби его отвергнет, но почему-то ему это понравилось.

– Приятно было познакомиться, – продолжал он. – Надеюсь, еще встретимся.

– Правда? – обрадовался Тоби. – Я бы тоже хотел.

Генри выдержал паузу, притворяясь, будто обдумывает этот вопрос.

– Ты уже смотрел «Тома и Джерри»? Чушь собачья, но зато веселая. Так народ говорит. Сегодня я видел твое шоу, будет справедливо, если теперь ты посмотришь мое, – добавил он со смехом. – Когда у тебя свободный вечер?

Мальчик задумался.

– Всю неделю у нас репетиции, кроме вторника. Да, во вторник мы заканчиваем рано. Многие ребята работают ночью в ресторане.

– Значит, вечер вторника. Отлично. Я оставлю в кассе билет на твое имя. А потом приглашу тебя на ужин.

– Это необязательно.

– Обязательно. Терпеть не могу ужинать в одиночестве. Ах ты, старый потаскун, мысленно попрекнул себя Генри, оплачивая счет. Мальчик тебя сразу же раскусит.

У выхода они попрощались. Генри хотел было поцеловать мальчика в щеку – в конце концов, у артистов это принято, но ограничился сердечным рукопожатием.

– Это честь для меня, – пробормотал Тоби.

– Я бы предпочел доставить тебе удовольствие, – возразил Генри.

– Да-да, конечно. Это будет удовольствие. Во вторник. До скорого.

Мальчик пошел прочь по Восьмой улице. Генри смотрел ему вслед: самодовольная, чуть покачивающаяся, страусиная походка, голову держит высоко, можно подумать, он танцует балет. Мешковатые джинсы то повисали, то вновь натягивались под оттопыренным задом, складка материи перемещалась с одной ягодицы на другую. Генри ждал, не оглянется ли парень напоследок. Не оглянулся.

Он побрел домой.

Какого черта он все это затеял? На что ему бывший дружок Доила? Сразу видно, почему «бывший». Парень запутался во внутренних противоречиях – это занятно, однако может свести с ума. У Генри простое желание – переспать с юнцом. Но тут, пожалуй, дело не только в сексе. Он уже видел Тоби обнаженным, ничего загадочного. И романтика Генри не привлекала. Не хватало влюбиться в «бывшего» Калеба Дойла.

Странно, что Дойл, человек, которого он никогда не видел, занимает его мысли. Засел у него в голове, выглядывает из-за Тоби. А из-за Калеба выглядывает его сестричка Джесси, личная помощница Генри. Словно редкостное сочетание планет, предвестие высокой драмы. Какой драмы – этого Генри предугадать не мог. Будь он человеком благородным и сентиментальным, попытался бы воссоединить любовников. Но право же, такой сюжет устарел, и к тому же не сулил развлечения бедному старому Генри Льюсу.