Жизнь Габриэля Гарсиа Маркеса

Эпилог. День, когда все мы проснулись постаревшими

ГЛОРИЯ ТРИАНА. В его восьмидесятилетие мы собрались на праздничный обед в доме у самарио[143] Альберто Абельо. Он — на софе, а мы расселись на полу на подушках. За все время он не произнес ни слова, и вдруг кто-то упомянул, что Сантьяго Мутис, сын его старинного друга Альваро Мутиса, хлопочет о пенсии. И раз об этом зашла речь, я заметила: «Когда перестаешь видеться с людьми, с момента последней встречи они для тебя как будто заморожены». И добавила: «Сантьяго такой молодой, и на тебе, уже на пенсии». Тогда он — хотя в те последние дни он уже не вел долгих диалогов, споров и всякого такого, а изъяснялся… чем-то вроде афоризмов, и, разумеется, все эти афоризмы были очень в его стиле и в стиле его книг… Так вот, он ответил мне своим неподражаемым тоном, в своей неповторимой манере: «Это правда, не знаю, отчего так, но однажды наутро мы все просыпаемся постаревшими».

ХАЙМЕ АБЕЛЬО БАНФИ. Вплоть до самого последнего дня он неизменно следовал заведенному распорядку. С утра одевался, как всегда, элегантно и спускался в свой кабинет, где уже поджидала его бессменный секретарь Моника Алонсо. Чем он занимался в кабинете, я не знаю. Надо полагать, читал. Но что именно читал, сказать не могу. Потом они обедали, или, как выражаются в Мексике, ели. Подавалось неизменно что-нибудь вкусное, обеды вообще были для них очень важным ритуалом. Начинали они обязательно с аперитива. Для Мерседес — текила, для Габо — шампанское. Послеобеденное время посвящалось разным домашним делам, а вечерами они смотрели кинофильмы, как любая другая супружеская пара в мире.

ГЛОРИЯ ТРИАНА. В свои последние приезды в Картахену он одевался во все безукоризненно белое и был таким просветленным, что это сразу бросалось в глаза. Я испытывала к нему нежность, потому что у него для каждого находились добрые слова. Он очень сердечно приветствовал всякого встречного, но у меня закрадывалось подозрение, что он не узнает человека, с которым здоровается.

ДАНИЭЛЬ ПАСТОР. В день восьмидесятилетия Мерседес он выглядел очень счастливым. На голове — фуражка, какие носят греческие моряки. Мы дружим с его сыном Гонсало еще с тех пор, как были мальчишками. Сомневаюсь, чтобы Габо узнал меня, но он с умилением взял мою руку в свои и поцеловал ее со словами: «Как же хорошо, когда рядом с тобой настоящие друзья».

ГЛОРИЯ ТРИАНА. Однажды днем я захожу к ним в их дом в Картахене, они с Мерседес встречают меня, и он прямо у нее на глазах берет мою руку и говорит: «Знаешь ли ты, что я думаю о тебе каждый день?» Я отвечаю: «И я тоже, Габо». Тогда он спрашивает: «Что ж ты мне раньше не сказала?» Я смутилась — Мерседес же прямо тут, рядом с ним стоит: «Видите ли, я думала, Мерседес не понравилось бы, решись я сказать вам нечто подобное». А он: «Нет-нет, что ты. Она ничего не скажет». Это так на него похоже, этот сердечный пыл, а на душе одновременно — покой и безмятежность, как у ребенка. И никогда его не увидишь ожесточенным или, там, в растрепанных чувствах.

КАРЛИТОС ГОНСАЛЕС РОМЕРО. Габо еще ого-го, молодцом держится. Само добродушие. В полуботинках и этих своих клетчатых пиджаках — у него, должно быть, таких пиджаков несколько дюжин. Видел его совсем недавно, в Мехико, восседает у себя в кабинете. Сейчас, в лучах закатного солнца, в свою золотую пору, он выглядит как никогда благородно. И все-то его танцевать тянет. Только и повторяет: «А ну, кто тут потанцевать? На тебя посмотреть, так ты на танцы собрался. А возьми и меня на танцы!» А тем, кто говорит, что он память теряет, я вот что отвечу: «Чего еще вы ожидали? Он же вон как усердно мозги напрягал, работал, света белого не видя, чтобы написать все эти книги, которые нам дал!»

РОДРИГО МОЙЯ. Встречался с ним год назад на обеде у них дома. Он присел рядом со мной и сделал мне дарственную надпись на специальном издании «Ста лет одиночества», так и написал: «Дону Родриго от дона Габо». А больше никакого разговора между нами не произошло. Вот кем он очарован был, так это моей женой Сусаной. Он обожал Сусану. Она рядом с ним сидела, по правую руку, а потом настал момент, когда ему встать понадобилось — то ли массаж ему делать пришли, то ли еще что, — и Сусана под локоток его поддерживала, пока он поднимался, а он обернулся и как будто сильно удивился. Увидев, кто ему помог, взгляд на ней задержал и в улыбке расплылся: «Ах, как это приятно».

ГЛОРИЯ ТРИАНА. Я устроила для Габо прощальную пирушку по случаю их отъезда из Картахены. Они в Картахене три или четыре месяца пробыли и собирались назад в Мехико. Я сказала Мерседес, что хочу для них с Габо праздник сделать. Званый обед в его честь; она знает мои званые обеды: у меня всегда живая музыка, я приглашаю исполнителей порро[144], и вальенато его любимых, и кумбии. А она мне говорит: «Погоди немного, скоро Гонсало приедет с моими внуками, хочу, чтобы они тоже присутствовали». Я музыкантов предупредила: «Как только он войдет, сразу играть начинайте». Он в зал входит под звуки порро и уже пританцовывает. В совершенном восторге был. Вот таким я его и запомнила. А с тех пор больше не видела.

КАРМЕН БАЛСЕЛЬС. Превосходно это помню. В последний раз я его видела в Барселоне. Дома у нас. На память я не жалуюсь и, надеюсь, сохраню ее до последнего дня.

ХАЙМЕ АБЕЛЬО БАНФИ. Я приехал в Мехико в понедельник, 15 апреля, на конференцию по вопросам журналистики. Позвонил Мерседес и слышу — голос такой у нее спокойный. Габо был слаб, но в стабильном состоянии. Мы еще планы строили о том, как я заеду к ним, когда с делами закруглюсь. В среду еще раз позвонил и сразу почувствовал неладное. «Как у вас дела?» — «Плохо», — просто и ясно она ответила. Я тут же связался с моей командой в Картахене, чтобы они наготове были.

ГИЛЬЕРМО АНГУЛО. Я тут же на самолет. Уже в час с четвертью пополудни был у них дома в Педрегале. А Габо умер в 12:08. Их старший сын Родриго тогда сказал мне: «Как хорошо, брат, что ты приехал. Чем нас больше, тем легче нам горе пережить».

ХАЙМЕ АБЕЛЬО БАНФИ. Вокруг дома полно репортеров, видеокамеры кругом, поклонников — толпа, все с желтыми цветами; в общем, внутрь не пробьешься. Я на такси подъехал с улицы Фуэго, и нас полиция остановила. Я показал свою карточку. Сказал, что директор Фонда Габриэля Гарсиа Маркеса, и они меня пропустили. И тогда только сообразил, что ничего не подготовлено. Все решалось второпях, но довольно согласованно и в их стиле. Власти Мехико объявили, что устроят ему гражданскую панихиду во Дворце изящных искусств. Я смог переговорить с Гонсало около пяти вечера в пятницу, и он пожелал, чтобы на церемонии, помимо камерной музыки Бартока и других любимых композиторов Габо, звучала бы еще и вальенато, — следовало пригласить исполнителей, которые пели бы для людей, ожидающих на улице перед Дворцом изящных искусств своей очереди проститься с ним.

ГИЛЬЕРМО АНГУЛО. Я единственный, кроме членов семьи, видел Габо покойным. Красивый такой, умиротворенный, я на прощание его в щеку поцеловал. Вальенатос, которые пели, пока он не умер, молчали.

КАРЛИТОС ГОНСАЛЕС РОМЕРО. В тот день я увидел Мерседес на кухне в окружении сыновей, невесток и внуков, и маэстро Ангуло тоже с нею рядом был. Она держалась с невозмутимым спокойствием; в блузе и туфлях тигровой расцветки, в руке — стакан белой текилы и сигарета, она принимала по телефону соболезнования. Все звонки были короткими, она выслушивала, отвечала очень скупо, а под конец произносила: «Благодарю вас». Когда на следующий день я к ним вернулся, у нее в кабинете уже стояла урна с прахом. Я подошел и положил сверху красную розу. Возле самой урны находилась его секретарь Моника, и мы обменялись с ней несколькими фразами.

ГИЛЬЕРМО АНГУЛО. Прежде чем мы вышли из дома, Мерседес сказала всем нам, направляющимся во Дворец изящных искусств: «Здесь никто не рыдает. Здесь все словно образцовые мачо из Халиско[145]».

КАРЛИТОС ГОНСАЛЕС РОМЕРО. У меня полны карманы бабочек, желтых бумажных бабочек, их из Колумбии навезли. Президенты высказались. И давайте уже отойдем от этой серьезности. Видел, там вентиляторы электрические — то-то бабочки наши полетают.

КАТЯ ГОНСАЛЕС РИПОЛЛ. Поглядите наружу. Они и правда порхают. Идем туда.

СЕСИЛИЯ БУСТАМАНТЕ. Вива Габо!

ТАНЯ ЛИБЕРТАД. Вива Габо!

ЧЕЙ-ТО НЕЗНАКОМЫЙ ГОЛОС. Вива Габо!